Sri Aurobindo

Шри Ауробиндо

SAVITRI

САВИТРИ

Book Two

Книга  Вторая

THE BOOK OF THE TRAVELLER OF THE WORLDS

КНИГА ПУТЕШЕСТВЕННИКА ПО МИРАМ

Canto VII

Песня VII

THE DESCENT INTO NIGHT

СПУСК В НОЧЬ

A mind absolved from life, made calm to know,

Освободив от жизни ум и сделав тихим, чтобы знать,

A heart divorced from the blindness and the pang,

Он (Ашвапати) сердце отделил от слепоты и боли,

The seal of tears, the bond of ignorance,

От уз невежества, печати слёз,

He turned to find that wide world-failure’s cause.

И стал искать причину для обширных недостатков в мире.

Away he looked from Nature’s visible face

Он отвернулся от поверхностного, зримого обличия Природы,

And sent his gaze into the viewless Vast,

Послал свой взгляд в невидимый Простор,

The formidable unknown Infinity,

В громадную неведомую Бесконечность,

Asleep behind the endless coil of things,

Что спит за беспрерывной суетой вещей,

That carries the universe in its timeless breadths

Несёт в своих вневременных размахах всю вселенную

And the ripples of its being are our lives.

И маленькую рябь в её существованьи — наши жизни.

The worlds are built by its unconscious Breath

Благодаря её несознающему Дыханию построены миры,

And Matter and Mind are its figures or its powers,

Материя и Ум — её обличья или силы,

Our waking thoughts the output of its dreams.

А мысли наши, постепенно отходящие от сна — плоды её мечтаний.

The veil was rent that covers Nature’s depths:

Покров был снят, скрывавший глубину Природы:

He saw the fount of the world’s lasting pain

Увидел он (Ашвапати) источник продолжающейся боли мира

And the mouth of the black pit of Ignorance;

И пасть чёрневшей впадины Невежества;

The evil guarded at the roots of life

Зло, охраняющее корни жизни,

Raised up its head and looked into his eyes.

Подняло голову, взглянув ему в глаза.

On a dim bank where dies subjective Space,

На тусклом берегу, где умирает субъективное Пространство,

From a stark ridge overlooking all that is,

С застывшего хребта обозревая всё, что существует,

A tenebrous awakened Nescience,

Проснулось мрачное Незнание,

Her wide blank eyes wondering at Time and Form,

И удивляясь Времени и Форме, его пустые, широко открытые глаза

Stared at the inventions of the living Void

Смотрели на изобретения живущего Ничто

And the Abyss whence our beginnings rose.

На Бездну, из которой поднимаются начала наши и истоки.

Behind appeared a grey carved mask of Night

За этим появилась серая резная маска Ночи,

Watching the birth of all created things.

Которая смотрела на рождение всего творения.

A hidden Puissance conscious of its force,

Сокрытое Могущество, что знало собственную силу,

A vague and lurking Presence everywhere,

Неясное и ускользавшее Присутствие повсюду,

A contrary Doom that threatens all things made,

Упрямый Рок, что угрожал всем созданным вещам,

A Death figuring as the dark seed of life,

Смерть, выступавшая как тёмное, дурное семя жизни,

Seemed to engender and to slay the world.

Казалось, порождали, а потом и убивали мир.

Then from the sombre mystery of the gulfs

Затем из сумрачной мистерии пучин,

And from the hollow bosom of the Mask

Пустого недра этой Маски, выползло вперёд

Something crept forth that seemed a shapeless Thought.

Неведомое нечто, что предстало как бесформенная Мысль.

A fatal Influence upon creatures stole

Фатальное Влияние подкралось к существам,

Whose lethal touch pursued the immortal spirit,

И смертоносное его касанье начало преследовать бессмертный дух,

On life was laid the haunting finger of death

На жизнь наложен был навязчивый перст смерти,

And overcast with error, grief and pain

Страданьем, болью и ошибкой перекрыли

The soul’s native will for truth and joy and light.

Души врождённое стремленье к правде, радости и свету.

A deformation coiled that claimed to be

Уродство скручивало то, что требовало стать

The being’s very turn, Nature’s true drive.

И настоящим поворотом бытия, и истинным водителем Природы.

A hostile and perverting Mind at work

Враждебный, извращавший вещи Ум,

In every corner ensconced of conscious life

Работая во всех укромных уголках осознающей жизни,

Corrupted Truth with her own formulas;

Стал портить Истину её же собственными постулатами,

Interceptor of the listening of the soul,

Мешал прислушиваться к голосу души,

Afflicting knowledge with the hue of doubt

И разрушал оттенками сомненья знание,

It captured the oracles of the occult gods,

И перехватывал оккультные предвиденья богов;

Effaced the signposts of Life’s pilgrimage,

Сметая указатели-столбы паломничества Жизни,

Cancelled the firm rock-edicts graved by Time,

Он отменял указы, твёрдые как скалы, что высекались Временем,

And on the foundations of the cosmic Law

И на фундаменте вселенского Закона

Erected its bronze pylons of misrule.

Он воздвигал свои отлитые из бронзы пилоны-основанья беспорядка.

Even Light and Love by that cloaked danger’s spell

И даже Свет с Любовью чарами замаскированной угрозы

Turned from the brilliant nature of the gods

Прочь отворачивались от сияющей природы божества

To fallen angels and misleading suns,

И шли к обманчивым, сбивающим с дороги солнцам, к падшим ангелам,

Became themselves a danger and a charm,

И становились сами прелестью, опасностью,

A perverse sweetness, heaven-born malefice:

Какой-то искажённой сладостью, рождённым небесами злом:

Its power could deform divinest things.

Его могущество могло божественные вещи превратить в уродство.

A wind of sorrow breathed upon the world;

Ветра печали обдували этот мир;

All thought with falsehood was besieged, all act

Любая мысль здесь попадала в окруженье лжи, любое дело

Stamped with defect or with frustration’s sign,

Клеймилось недостатками и признаком крушения,

All high attempt with failure or vain success,

А всякая высокая попытка — неудачей или никому не нужными успехами,

But none could know the reason of his fall.

Однако здесь никто не мог понять причину своего падения.

The grey Mask whispered and, though no sound was heard,

Шептала сумрачная Маска и, хотя не слышно не было ни звука,

Yet in the ignorant heart a seed was sown

В невежественное сердце всё же попадали семена,

That bore black fruit of suffering, death and bale.

Что приносили чёрные плоды страданья, смерти и беды.

Out of the chill steppes of a bleak Unseen

Из ледяных степей унылого Незримого

Invisible, wearing the Night’s grey mask,

Невидимые, в серых масках Ночи,

Arrived the shadowy dreadful messengers,

Всё прибывали призрачные жуткие гонцы,

Invaders from a dangerous world of power,

Захватчики из угрожающего мира силы,

Ambassadors of evil’s absolute.

Посланцы абсолюта зла.

In silence the inaudible voices spoke,

Звучали в тишине неслышимые голоса,

Hands that none saw planted the fatal grain,

Никем не замечаемые руки клали смертоносное зерно,

No form was seen, yet a dire work was done,

Их формы не видал никто, но страшная работа совершалась,

An iron decree in crooked uncials written

Стальной указ, написанный кривым унициальным шрифтом

Imposed a law of sin and adverse fate.

Навязывал закон греха и злой судьбы.

Life looked at him with changed and sombre eyes:

И жизнь смотрела на него (Ашвапати) изменчивым, угрюмым взглядом.

Her beauty he saw and the yearning heart in things

Он видел красоту её, томящееся сердце в существах,

That with a little happiness is content,

Которые довольны маленьким их счастьем,

Answering to a small ray of truth or love;

И отвечают небольшому свету правды и любви;

He saw her gold sunlight and her far blue sky,

Он видел золотой свет солнца и её высокую синь неба,

Her green of leaves and hue and scent of flowers

Её зелёную листву, богатство красок, аромат цветов,

And the charm of children and the love of friends

Очарование детей, любовь друзей,

And the beauty of women and kindly hearts of men,

Прекрасных женщин, добрые сердца мужчин,

But saw too the dreadful Powers that drive her moods

Но видел также страшные Могущества, что управляют настроением её,

And the anguish she has strewn upon her ways,

Мучения, расставленные ею на её путях,

Fate waiting on the unseen steps of men

Судьбу, подстерегавшую незримые шаги людей,

And her evil and sorrow and last gift of death.

Страдание её и зло, и завершающий подарок — смерть.

A breath of disillusion and decadence

Дыханье разочарованья и упадка,

Corrupting watched for Life’s maturity

Своим гниеньем поджидало зрелость жизни

And made to rot the full grain of the soul:

И превращало в плесень полновесное зерно души:

Progress became a purveyor of Death.

Развитие играло роль поставщика для Смерти.

A world that clung to the law of a slain Light

Мир, что цеплялся за закон загубленного Света,

Cherished the putrid corpses of dead truths,

Лелеял разлагавшиеся трупы мёртвых истин,

Hailed twisted forms as things free, new and true,

Приветствовал уродливые формы словно нечто новое, свободное и настоящее,

Beauty from ugliness and evil drank

И упивался красотою безобразного и злого,

Feeling themselves guests at a banquet of the gods

Воображающих себя гостями на пиру богов,

And tasted corruption like a high-spiced food.

Вкушал гнильё как острую приправу к пище.

A darkness settled on the heavy air;

Тьма утвердилась в той тяжёлой атмосфере;

It hunted the bright smile from Nature’s lips

Она сгоняла яркую улыбку с губ Природы

And slew the native confidence in her heart

И убивала прирождённое доверие в её широком сердце,

And put fear’s crooked look into her eyes.

И вкладывала ей в глаза придавленное выраженье страха.

The lust that warps the spirit’s natural good

Так вожделенье, искажавшее естественное благо духа,

Replaced by a manufactured virtue and vice

Искусственными добродетелью или пороком

The frank spontaneous impulse of the soul:

Там заменяло искренность спонтанного движения души:

Afflicting Nature with the dual’s lie,

И мучая Природу ложью дуализма,

Their twin values whetted a forbidden zest,

Их двойственные ценности лишь разжигали вкус запретного,

Made evil a relief from spurious good,

Зло делали освобожденьем от поддельного добра,

The ego battened on righteousness and sin

Откармливали эго праведностью и грехами,

And each became an instrument of Hell.

И каждый становился инструментом Ада.

In rejected heaps by a monotonous road

В помойных кучах, вдоль однообразного пути

The old simple delights were left to lie

Привычные простые радости оставили лежать

On the wasteland of life’s descent to Night.

В пустынных землях спуска жизни в Ночь.

All glory of life was dimmed, tarnished with doubt;

Вся слава жизни стала затуманена, запятнана сомнением;

All beauty ended in an aging face;

Вся красота заканчивалась старческим лицом;

All power was dubbed a tyranny cursed by God

Всю силу сузили и превратили в тиранию, проклятую Богом,

And Truth a fiction needed by the mind:

А Истину свели до вымысла, необходимого уму:

The chase of joy was now a tired hunt;

Охота за весельем, радостью, теперь была усталою погоней;

All knowledge was left a questioning Ignorance.

Всё знанье обернулось вопрошающим Невежеством.

   As from a womb obscure he saw emerge

   Он (Ашвапати) видел как из сумрачного лона

The body and visage of a dark Unseen

Выходит тело и обличье тёмного Незримого,

Hidden behind the fair outsides of life.

Сокрытого за яркой внешней стороною жизни.

Its dangerous commerce is our suffering’s cause.

Его опасная коммерция — причина нашего страдания.

Its breath is a subtle poison in men’s hearts;

Его дыханье — тонкий яд в сердцах людей;

All evil starts from that ambiguous face.

Все зло берёт начало с этого двусмысленного лика.

A peril haunted now the common air;

Обычный воздух стал пропитан страшною опасностью;

The world grew full of menacing Energies,

Мир наполнялся угрожавшими всему Энергиями,

And wherever turned for help or hope his eyes,

Куда б за помощью или надеждой он ни кинул бы свой взгляд,

In field and house, in street and camp and mart

В домах и в поле, в лагере, на улице, на рынке,

He met the prowl and stealthy come and go

Встречал он лишь крадущиеся тайные приходы и уходы

Of armed disquieting bodied Influences.

Вооружённых беспокойством воплотившихся Влияний.

A march of goddess figures dark and nude

Богини с тёмными и обнажёнными фигурами шли маршем,

Alarmed the air with grandiose unease;

Тревожа воздух грандиозными накатами волнения;

Appalling footsteps drew invisibly near,

Пугавшие шаги незримо подходили ближе,

Shapes that were threats invaded the dream-light,

А формы, что являлись сами по себе угрозами, захватывали свет мечты,

And ominous beings passed him on the road

Зловещие созданья проходили мимо по дороге,

Whose very gaze was a calamity:

Чей даже взгляд был страшною бедой:

A charm and sweetness sudden and formidable,

Очарование и сладость, грозные, внезапные,

Faces that raised alluring lips and eyes

И лица, поднимавшиеся перед ним, пленяя губы и глаза,

Approached him armed with beauty like a snare,

Стремились подойти к нему, вооружённые своею красотою как ловушкой,

But hid a fatal meaning in each line

И в каждой линии таили смертоносный смысл,

And could in a moment dangerously change.

И в каждый миг могли опасно измениться.

But he alone discerned that screened attack.

Лишь он один мог видеть эти скрытые атаки.

A veil upon the inner vision lay,

На внутреннее зрение была наложена вуаль,

A force was there that hid its dreadful steps;

Здесь ощущалась сила, что скрывала страшные свои шаги;

All was belied, yet thought itself the truth;

Всё было изолгавшимся, хотя себя считало правдой;

All were beset but knew not of the siege:

Все были в круговой осаде, но об этом не подозревали:

For none could see the authors of their fall.

Никто не мог увидеть авторов своих падений.

   Aware of some dark wisdom still withheld

     Но зная о какой-то тёмной, всё ещё сокрытой мудрости,

That was the seal and warrant of this strength,

Которая была гарантией и основаньем этой силы,

He followed the track of dim tremendous steps

Он шёл по следу жутковатых неотчётливых шагов,

Returning to the night from which they came.

Что возвращались в ночь, откуда вышли.

A tract he reached unbuilt and owned by none:

Он подошёл к какой-то незастроенной и никому не нужной полосе:

There all could enter but none stay for long.

Сюда войти мог каждый, но никто не оставался здесь надолго.

It was a no man’s land of evil air,

Та полоса была ничейною землёю этой атмосферы зла,

A crowded neighbourhood without one home,

Переполняющее, тесное соседство, без единого жилища,

A borderland between the world and hell.

Земля-граница, разделяющая мир и ад.

There unreality was Nature’s lord:

Хозяйкою Природы там царила нереальность.

It was a space where nothing could be true,

То было место, где ничто не может быть ни истинным, ни настоящим,

For nothing was what it had claimed to be:

Там ничего по сути не являлось тем, на что оно претендовало быть:

A high appearance wrapped a specious void.

Возвышенная видимость была оберткой для обманывавшей пустоты.

Yet nothing would confess its own pretence

Однако ничего здесь не признало бы притворства

Even to itself in the ambiguous heart:

Хотя бы пред самим собой, в двуличном сердце:

A vast deception was the law of things;

Обширнейший обман был здесь законом бытия;

Only by that deception they could live.

И лишь при помощи обмана все они могли существовать.

An unsubstantial Nihil guaranteed

Так нематериальное Ничто служило здесь гарантом

The falsehood of the forms this Nature took

Для лживости тех форм, которые Природа эта приняла

And made them seem awhile to be and live.

Заставив временно казаться, что они и существуют и живут.

A borrowed magic drew them from the Void;

Навязанная магия на время вытянула их из Пустоты;

They took a shape and stuff that was not theirs

Они здесь приняли и облик и материю, которые им не принадлежали

And showed a colour that they could not keep,

И демонстрировали цвет, что не могли бы сохранить,

Mirrors to a phantasm of reality.

Став отраженьем некой фантастической реальности.

Each rainbow brilliance was a splendid lie;

Там каждый радужный, манящий блеск был разновидностью блестящей лжи,

A beauty unreal graced a glamour face.

И нереальная краса лежала на искусственно прекрасных лицах.

Nothing could be relied on to remain:

Не оставалось ничего, в чём можно было быть уверенным:

Joy nurtured tears and good an evil proved,

И радость там питала слёзы, а добро доказывало правду зла,

But never out of evil one plucked good:

Но никогда от зла никто не получал добра:

Love ended early in hate, delight killed with pain,

Любовь довольно быстро умирала в ненависти, наслажденье убивалось болью,

Truth into falsity grew and death ruled life.

И истина перерастала в ложь, а смерть командовала жизнью.

A Power that laughed at the mischiefs of the world,

Та Сила, что смеялась над мученьем мира,

An irony that joined the world’s contraries

Ирония, соединявшая противоречья мира,

And flung them into each other’s arms to strive,

Бросавшая сражаться их в объятии друг с другом,

Put a sardonic rictus on God’s face.

Кривила сардонической усмешкой лик Всевышнего.

Aloof, its influence entered everywhere

Её влиянья, отстранённые, входили всюду

And left a cloven hoof-mark on the breast;

И оставляли след раздвоенных копыт, как метки, на груди;

A twisted heart and a strange sombre smile

Обманутое сердце, странная угрюмая улыбка,

Mocked at the sinister comedy of life.

Высмеивали жизнь в обличие дурной комедии.

Announcing the advent of a perilous Form

И возвещая о прибытии опасной Формы,

An ominous tread softened its dire footfall

Зловещие шаги смягчали звуки страшной поступи,

That none might understand or be on guard;

Чтобы никто не мог об этом догадаться или быть настороже;

None heard until a dreadful grasp was close.

Никто не слышал ничего, пока его не накрывали страшные объятия.

Or else all augured a divine approach,

Бывало и наоборот — всё говорило о божественном приходе,

An air of prophecy felt, a heavenly hope,

Пророчество витало в атмосфере и небесная надежда,

Listened for a gospel, watched for a new star.

На слух воспринимаясь как евангелие, а глазами — словно новая звезда.

The Fiend was visible but cloaked in light;

И Дьявол становился видимым, хотя и облачённым в свет;

He seemed a helping angel from the skies:

Казался он несущим помощь ангелом с небес:

He armed untruth with Scripture and the Law;

Неправду он вооружал Писаниями и Законом;

He deceived with wisdom, with virtue slew the soul

Обманывая мудростью и убивая добродетелями душу

And led to perdition by the heavenward path.

Он вёл к погибели дорогой в небеса.

A lavish sense he gave of power and joy,

Он щедро сыпал ощущеньем радости и силы,

And, when arose the warning from within,

И если поднималось изнутри предупреждение,

He reassured the ear with dulcet tones

Он ухо убеждал нежнейшими оттенками и интонацией,

Or took the mind captive in its own net;

Захватывал ум пленником в его же сети;

His rigorous logic made the false seem true.

Так строгая его логичность заставляла ложь казаться истиной.

Amazing the elect with holy lore

Он изумлял избранника священным знанием,

He spoke as with the very voice of God.

Он говорил как будто от лица Всевышнего.

The air was full of treachery and ruse;

Весь воздух был наполнен хитростью и вероломством;

Truth-speaking was a stratagem in that place;

Сказать кому-то правду было лишь уловкой в этом месте;

Ambush lurked in a smile and peril made

В улыбке пряталась засада, а опасность превращала

Safety its cover, trust its entry’s gate:

Надёжность — в свой покров, доверие — в свои ворота:

Falsehood came laughing with the eyes of truth;

Ложь приходила, улыбаясь и смеясь, с глазами правды;

Each friend might turn an enemy or spy,

Там каждый друг мог стать шпионом и врагом,

The hand one clasped ensleeved a dagger’s stab

Рука, протянутая для рукопожатия, таила в рукаве удар кинжала,

And an embrace could be Doom’s iron cage.

Объятия могли стать клеткою железной Рока.

Agony and danger stalked their trembling prey

Опасность и агония подкрадывались к их трепещущей добыче

And softly spoke as to a timid friend:

И мягко говорили с ней, как с робким другом:

Attack sprang suddenly vehement and unseen;

Вдруг делалась атака, невидимо, неистово;

Fear leaped upon the heart at every turn

На сердце прыгал страх, при каждом повороте,

And cried out with an anguished dreadful voice;

Кричал мучительным и страшным голосом;

It called for one to save but none came near.

Он звал на помощь, но никто не приближался.

All warily walked, for death was ever close;

Здесь все ходили осторожно и с опаской, ибо смерть была всё время рядом;

Yet caution seemed a vain expense of care,

Но эта осторожность часто виделась напрасной тратой сил,

For all that guarded proved a deadly net,

И всё, что охраняло, лишь усиливало те смертельные тенета,

And when after long suspense salvation came

А если после долгой неизвестности случалось обрести спасение

And brought a glad relief disarming strength,

И приходило радостное облегчение, разоружающее силу,

It served as a smiling passage to worse fate.

Оно подобно было улыбавшемуся переходу к ещё худшей участи.

There was no truce and no safe place to rest;

Там не было ни перемирия, ни безопасных мест, чтобы отдохнуть;

One dared not slumber or put off one’s arms:

Никто не смел вздремнуть и опустить на время руки:

It was a world of battle and surprise.

Тот мир был миром битвы и внезапности.

All who were there lived for themselves alone;

И все в нём жили только для самих себя;

All warred against all, but with a common hate

Все воевали против всех, но с общей ненавистью

Turned on the mind that sought some higher good;

Кидались на умы, искавшие каких-то более высоких благ;

Truth was exiled lest she should dare to speak

Там истину изгнали, чтоб она не смела говорить

And hurt the heart of darkness with her light

И жалить сердце тьмы своим сияньем,

Or bring her pride of knowledge to blaspheme

Чтобы неся с собою гордость знания, она не смела поносить

The settled anarchy of established things.

Всю эту постоянную анархию установившегося положения вещей.

   Then the scene changed, but kept its dreadful core:

   Затем сменилась сцена, сохранив свой страшный смысл:

Altering its form the life remained the same.

Переменив обличье, жизнь осталась всё такой же.

A capital was there without a State:

Столица там была без Государства:

It had no ruler, only groups that strove.

В ней не было правителя, лишь группы, что сражались.

He saw a city of ancient Ignorance

Он видел город древнего Невежества,

Founded upon a soil that knew not Light.

Построенный на почве, что не знала Света.

There each in his own darkness walked alone:

Там каждый в темноте своей шагал один:

Only they agreed to differ in Evil’s paths,

Они согласны были отличаться лишь путями Зла,

To live in their own way for their own selves

Жить на свой лад, и для самих себя

Or to enforce a common lie and wrong;

И проводить в жизнь общепринятую ложь, несправедливость;

There Ego was lord upon his peacock seat

Там Эго было господином на своём павлиньем троне,

And Falsehood sat by him, his mate and queen:

А Ложь сидела рядом с ним, супруга и царица:

The world turned to them as Heaven to Truth and God.

Мир поворачивался к ним, как Небо к Истине и Богу.

Injustice justified by firm decrees

Несправедливость укреплялась твёрдыми указами

The sovereign weights of Error’s legalised trade,

Игравших роль державных мерных гирь Ошибки в узаконенной её торговле,

But all the weights were false and none the same;

Но эти гири были все фальшивые и ни одна не совпадала;

Ever she watched with her balance and a sword,

С её весами и мечом она всегда следила

Lest any sacrilegious word expose

Чтоб ни одно кощунственное слово не разоблачило

The sanctified formulas of her old misrule.

Святые формулы её дурного старого правления.

In high professions wrapped self-will walked wide

Одетое в высокие профессии, везде гуляло своеволие,

And licence stalked prating of order and right:

И гордо выступало злоупотребление, болтая о порядке и правах:

There was no altar raised to Liberty;

И не было там алтаря, воздвигнутого в честь Свободы,

True freedom was abhorred and hunted down:

А настоящую свободу ненавидели, преследуя:

Harmony and tolerance nowhere could be seen;

Терпимость и гармонию нельзя увидеть было там нигде,

Each group proclaimed its dire and naked Law.

И каждая из групп провозглашала оголённый, крайний, собственный Закон.

A frame of ethics knobbed with scriptural rules

Границы этики выпячивались с помощью библейских правил,

Or a theory passionately believed and praised

Или теории, что страстно верила и восхваляла некую скрижаль,

A table seemed of high Heaven’s sacred code.

Казавшуюся освящённым сводом истины возвышенных Небес.

A formal practice mailed and iron-shod

Формальные обычаи, покрытые бронёй, одетые в железо,

Gave to a rude and ruthless warrior kind

Давали грубому, безжалостному и воинственному роду,

Drawn from the savage bowels of the earth

Что только вышел в мир из диких недр земли,

A proud stern poise of harsh nobility,

Прямую гордую суровую осанку благородства,

A civic posture rigid and formidable.

Гражданскую позицию, и жёсткую, и грозную.

But all their private acts belied the pose:

Но все их личные поступки и дела опровергали эту позу:

Power and utility were their Truth and Right,

Для них лишь выгода и сила были Истиной и Правом,

An eagle rapacity clawed its coveted good,

С орлиной жадностью они хватали вожделенное добро,

Beaks pecked and talons tore all weaker prey.

Раздалбливая клювом и когтями разрывая всякую добычу послабее.

In their sweet secrecy of pleasant sins

И в сладкой тайне наслаждения грехами,

Nature they obeyed and not a moralist God.

Они Природе подчинялись, а не моралисту Богу.

Inconscient traders in bundles of contraries,

Несознающие торговцы в путаных узлах противоречий,

They did what in others they would persecute;

Они там сами делали всё то, за что других бы начали преследовать;

When their eyes looked upon their fellow’s vice,

Когда у них глаза глядели на пороки ближнего,

An indignation flamed, a virtuous wrath;

Их взгляды загорались возмущением и гневом добродетели;

Oblivious of their own deep-hid offence,

Забыв о глубоко сокрытых собственных проступках,

Moblike they stoned a neighbour caught in sin.

Подобно своре забивали камнями соседа, уличённого в грехе.

A pragmatist judge within passed false decrees,

И прагматичный внутренний судья, озвучивая лживые указы,

Posed worst iniquities on equity’s base,

Вводил гораздо хуже беззакония на базе справедливости,

Reasoned ill actions just, sanctioned the scale

Оправдывая даже злодеяния, давал свободу для различных дел

Of the merchant ego’s interest and desire.

Нацеленных на выгоду желаний, интересов эго.

Thus was a balance kept, the world could live.

Так сохранялось равновесие, так этот мир мог жить.

A zealot fervour pushed their ruthless cults,

Их фанатичный пыл творил безжалостные культы,

All faith not theirs bled scourged as heresy;

Любая вера, что не их, там бичевалась до крови как ересь;

They questioned, captived, tortured, burned or smote

Они гнались, хватали и пытали, избивали и сжигали,

And forced the soul to abandon right or die.

И заставляли душу или позабыть про справедливость, или умереть.

Amid her clashing creeds and warring sects

Среди своих сражающихся убеждений и воюющих течений,

Religion sat upon a blood-stained throne.

Религия сидела на своём запятнанном кровавыми делами троне.

A hundred tyrannies oppressed and slew

Так сотни тираний и мучили, и убивали,

And founded unity upon fraud and force.

Единство возводя на силе и обмане.

Only what seemed was prized as real there:

Лишь то, что представлялось чем-то, там считалось настоящим и ценилось:

The ideal was a cynic ridicule’s butt;

Над идеалом там цинично надсмехались;

Hooted by the crowd, mocked by enlightened wits,

Освистанный толпой и пародируемый просвещёнными умами,

Spiritual seeking wandered outcasted,—

Духовный поиск, изгнанный, скитался, —

A dreamer’s self-deceiving web of thought

Казался или сам себя обманывавшей паутиной грёз мечтателя,

Or mad chimaera deemed or hypocrite’s fake,

Или безумною химерою, фальшивкой лицемера,

Its passionate instinct trailed through minds obscure

И страстное его чутьё, пройдя по затемнённому уму,

Lost in the circuits of the Ignorance.

Тонуло в многочисленных кругах Невежества.

A lie was there the truth and truth a lie.

Там ложь была как истина, а истина — как ложь.

Here must the traveller of the upward Way —

И путешественник по вверх идущему Пути —

For daring Hell’s kingdoms winds the heavenly route —

А царства дерзкой Преисподней обвивают тот маршрут небес —

Pause or pass slowly through that perilous space,

Был должен или приостановиться, или медленно пройти опасное пространство,

A prayer upon his lips and the great Name.

С великим Именем, молитвой на устах.

If probed not all discernment’s keen spear-point,

И если б он не проверял все вещи острым различением-копьём,

He might stumble into falsity’s endless net.

То мог бы провалиться в бесконечные тенета лжи.

Over his shoulder often he must look back

Он часто должен был смотреть — что происходит за его плечом,

Like one who feels on his neck an enemy’s breath;

Как тот, кто шеей чувствует дыхание врага;

Else stealing up behind a treasonous blow

Иначе бы подкравшийся предательский удар

Might prostrate cast and pin to unholy soil,

Мог опрокинуть навзничь, пригвождая к грешной почве,

Pierced through his back by Evil’s poignant stake.

Насквозь пронзая спину острым колом Зла.

So might one fall on the Eternal’s road

Так может кто-либо погибнуть на дороге Вечности,

Forfeiting the spirit’s lonely chance in Time

И потерять свой духа одинокий шанс во Времени,

And no news of him reach the waiting gods,

И никакая новость не дойдет о нём до ожидающих богов,

Marked “missing” in the register of souls,

Отмеченное как “пропавший” в их реестре душ,

His name the index of a failing hope,

Подаренное при его рожденьи имя станет указателем несбывшейся надежды,

The position of a dead remembered star.

И положением погибшей, вспоминаемой звезды.

Only were safe who kept God in their hearts:

Лишь тот, кто сохранял Божественное в сердце, оставался в безопасности:

Courage their armour, faith their sword, they must walk,

Отвага - их доспехи, вера — острый меч, они должны идти,

The hand ready to smite, the eye to scout,

Рука готова поражать, а глаз — разведывать,

Casting a javelin regard in front,

Бросая копья острого вниманья пред собой,

Heroes and soldiers of the army of Light.

Герои и солдаты войска Света.

Hardly even so, the grisly danger past,

И вот, с трудом пройдя ужасную опасность,

Released into a calmer purer air,

Придя в себя в спокойном, чистом воздухе,

They dared at length to breathe and smile once more.

Они в конце концов осмелятся вздохнуть и снова улыбнуться.

Once more they moved beneath a real sun.

И вновь они идут под настоящим солнцем.

Though Hell claimed rule, the spirit still had power.

Хоть Ад претендовал на власть, у духа оставалась сила.

This No-man’s-land he passed without debate;

Так та ничейная земля была им (Ашвапати) пройдена без спора;

Him the heights missioned, him the Abyss desired:

Он послан был высотами, его желала Бездна:

None stood across his way, no voice forbade.

Никто не преграждал дороги, никакие голоса не запрещали.

For swift and easy is the downward path,

Ведь быстр и лёгок путь ведущий вниз,

And now towards the Night was turned his face.

И к Ночи было в этот час обращено его лицо.

   A greater darkness waited, a worse reign,

   Ещё чернее тьма ждала его и злее царство,

If worse can be where all is evil’s extreme;

Конечно, если злее может быть в местах, где всё есть крайность зла;

Yet to the cloaked the uncloaked is naked worst.

И всё таки, в сравнении с сокрытым, неприкрытое гораздо хуже.

There God and Truth and the supernal Light

Божественное, Истина, небесный Свет

Had never been or else had power no more.

Там или не бывали никогда, иль не имели больше силы.

As when one slips in a deep moment’s trance

Как будто бы в глубоком моментальном трансе

Over mind’s border into another world,

Скользя по краешку мышления к другому миру,

He crossed a boundary whose stealthy trace

Он пересёк границу, чей сокрытый след

Eye could not see but only the soul feel.

Не смог бы глаз увидеть, но заметила душа.

Into an armoured fierce domain he came

В безжалостные, полные оружия владенья он пришёл,

And saw himself wandering like a lost soul

Он видел сам себя блуждающим, затерянной душой

Amid grimed walls and savage slums of Night.

Среди зловещих стен, жестоких, варварских трущоб Ночи.

Around him crowded grey and squalid huts

Вокруг него толпились серые и жалкие бараки,

Neighbouring proud palaces of perverted Power,

Граничащие с гордыми дворцами извращённой Силы,

Inhuman quarters and demoniac wards.

Бесчеловечные кварталы, демоничные районы.

A pride in evil hugged its wretchedness;

Там гордость в глубине несчастья и беды, цеплялась за своё ничтожество;

A misery haunting splendour pressed those fell

Там нищета, преследуя любую роскошь, сдавливала те жестокие

Dun suburbs of the cities of dream-life.

И тёмные районы городов воображенья жизни.

There Life displayed to the spectator soul

Там Жизнь показывала зрителю-душе

The shadow depths of her strange miracle.

Глубины своего неведомого, призрачного чуда.

A strong and fallen goddess without hope,

Там сильная и падшая богиня, потеряв надежду,

Obscured, deformed by some dire Gorgon spell,

Вся тёмная, обезображенная страшным колдовством Горгоны,

As might a harlot empress in a bouge,

Как проститутка, как звезда притона,

Nude, unashamed, exulting she upraised

Бесстыжая и голая, ликуя поднимала

Her evil face of perilous beauty and charm

Своё порочное лицо опасного очарования и красоты,

And, drawing panic to a shuddering kiss

И, панику неся в дрожь вызывавшем поцелуе,

Twixt the magnificence of her fatal breasts,

Меж пышностью её убийственных грудей,

Allured to their abyss the spirit’s fall.

Заманивала в пропасти паденья духа.

Across his field of sight she multiplied

Пересекая поле зрения его она приумножала

As on a scenic film or moving plate

Как в киноленте или движущейся фотоплёнке,

The implacable splendour of her nightmare pomps.

Неумолимый блеск её кошмарного великолепия.

On the dark background of a soulless world

На тёмном фоне мира без души,

She staged between a lurid light and shade

Средь грозового света и теней

Her dramas of the sorrow of the depths

Она фабриковала драмы горя и мучения глубин,

Written on the agonised nerves of living things:

Писала их на нервах бьющихся в агонии живых существ:

Epics of horror and grim majesty,

Эпические сериалы ужаса, жестокого величия,

Wry statues spat and stiffened in life’s mud,

Кривые статуи, оплёванные и закоченевшие в грязи и тине жизни,

A glut of hideous forms and hideous deeds

Переизбыток страшных дел и отвратительнейших форм,

Paralysed pity in the hardened breast.

Парализовывали жалость в сдавленной груди.

In booths of sin and night-repairs of vice

В публичных заведениях греха,

Styled infamies of the body’s concupiscence

В ночных пристанищах порока, стилизованные низости телесной похоти,

And sordid imaginations etched in flesh,

И грязные фантазии, врезавшиеся в плоть,

Turned lust into a decorative art:

Там вожделенье превращали в вид декоративного искусства:

Abusing Nature’s gift her pervert skill

И оскорбляя дар Природы, извращённое её умение

Immortalised the sown grain of living death,

Увековечивало некогда посаженные семена живущей смерти,

In a mud goblet poured the bacchic wine,

Вакхические вина разливала в грязные бокалы,

To a satyr gave the thyrsus of a god.

Сатиру отдавало жезл бога.

Impure, sadistic, with grimacing mouths,

Нечистые, садистские, с кривлявшимися ртами,

Grey foul inventions gruesome and macabre

И отвратительные серые изобретенья, страшные и мрачные,

Came televisioned from the gulfs of Night.

К ней приходили, как по телевизору, из бездн Ночи.

Her craft ingenious in monstrosity,

Её умение, искусное в своём уродстве,

Impatient of all natural shape and poise,

И нетерпимое ко всякому естественному равновесию и облику,

A gape of nude exaggerated lines,

Зияние преувеличенных и оголённых линий,

Gave caricature a stark reality,

Служили злой карикатурой на застывшую реальность,

And art-parades of weird distorted forms,

А арт-парады диких искажённых форм,

And gargoyle masques obscene and terrible

Готические рыльца театральных масок, непристойные, ужасные,

Trampled to tormented postures the torn sense.

Топтали до изнеможения истерзанное чувство.

An inexorable evil’s worshipper,

Безжалостная почитательница зла,

She made vileness great and sublimated filth;

Она из отвратительного делала великое и возвышала грязь;

A dragon power of reptile energies

Драконья мощь энергии рептилий,

And strange epiphanies of grovelling Force

И странные прозренья пресмыкающейся Силы,

And serpent grandeurs couching in the mire

Змеиные великолепия, что притаились в иле,

Drew adoration to a gleam of slime.

Притягивали восхищенье к их мерцавшей слизи.

All Nature pulled out of her frame and base

И вся Природа, вынутая из своей основы и каркаса,

Was twisted into an unnatural pose:

Была согнута, скрючена до неестественного положения:

Repulsion stimulated inert desire;

Так отвращенье стимулировало тусклое, инертное желание;

Agony was made a red-spiced food for bliss,

Агония там становилась острою приправой для блаженства,

Hatred was trusted with the work of lust

Работу вожделенья поручали ненависти,

And torture took the form of an embrace;

А пытка принимала облик дружеских объятий;

A ritual anguish consecrated death;

Там ритуальное мученье освящало смерть;

Worship was offered to the Undivine.

Там поклоненье предлагалось Небожественному.

A new aesthesis of Inferno’s art

И эта новая эстетика искусства Инфернального,

That trained the mind to love what the soul hates,

Учила ум любить, что души ненавидят,

Imposed allegiance on the quivering nerves

Несла зависимость дрожащим нервам

And forced the unwilling body to vibrate.

И заставляла нежелающее тело колотиться в возбуждении.

Too sweet and too harmonious to excite

Так слишком сладкая и слишком гармоничная, чтоб волновать,

In this regime that soiled the being’s core,

При этом строе, пачкающем сердцевину существа,

Beauty was banned, the heart’s feeling dulled to sleep

Любая красота была запретной, чувства сердца притупились до оцепененья сна,

And cherished in their place sensation’s thrills;

А вместо них ценился трепет ощущений;

The world was probed for jets of sense-appeal.

Мир проверялся струйками из чувств-влечений.

Here cold material intellect was the judge

Материальный хладнокровный интеллект здесь был судьёй,

And needed sensual prick and jog and lash

Нуждаясь в ощутимых для него уколах, встряске, плети,

That its hard dryness and dead nerves might feel

Чтоб жёсткость, сухость, омертвевшие в нём нервы ощутили бы

Some passion and power and acrid point of life.

Какой-то пыл и силу, острую “соль” жизни.

A new philosophy theorised evil’s rights,

И новая система философии доказывала право зла,

Gloried in the shimmering rot of decadence,

Гордилась проблесками гнили декаданса,

Or gave to a python Force persuasive speech

Питонью Силу наделяла убедительнейшей речью,

And armed with knowledge the primaeval brute.

И знанием вооружала первобытную жестокость.

Over life and Matter only brooding bowed,

Согнувшись, чтобы думать лишь над жизнью и Материей,

Mind changed to the image of a rampant beast;

Ум изменился, стал похож на зверя, вставшего на задних лапах;

It scrambled into the pit to dig for truth

Он втискивался в яму, чтобы докопаться до необходимой истины

And lighted its search with the subconscient’s flares.

И освещал свой поиск всполохами подсознания.

Thence bubbling rose sullying the upper air,

Оттуда поднимались, пузырясь и загрязняя более высокий воздух,

The filth and festering secrets of the Abyss:

Отбросы и гниющие секреты Бездны:

This it called positive fact and real life.

Их называли несомненным фактом и реальной жизнью.

This now composed the fetid atmosphere.

Всё это ныне составляло дурно пахнущую атмосферу.

A wild-beast passion crept from secret Night

Страсть зверя кралась среди тайной Ночи

To watch its prey with fascinating eyes:

Подкарауливать свою добычу, очаровывая взглядом:

Around him like a fire with sputtering tongues

Вокруг него (Ашвапати), подобно пламени с плюющимися языками,

There lolled and laughed a bestial ecstasy;

Сидел вразвалку и смеялся скотский, чувственный экстаз;

The air was packed with longings brute and fierce;

Вся атмосфера переполнена была неистовыми, грубыми желаньями;

Crowding and stinging in a monstrous swarm

Толпясь и жаля в исполинском рое,

Pressed with a noxious hum into his mind

В ум Ашвапати вдавливались с пагубным гуденьем мысли,

Thoughts that could poison Nature’s heavenliest breath,

Которые могли бы отравить любое, самое небесное дыхание Природы,

Forcing reluctant lids assailed the sight

И заставляли неохотно поднимавшиеся веки мучить взгляд

Acts that revealed the mystery of Hell.

Делами, открывающими тайну Ада.

All that was there was on this pattern made.

И всё там было сделано по этому шаблону.

   A race possessed inhabited those parts.

   Края те населяла раса одержимых.