Sri Aurobindo

Шри Ауробиндо

SAVITRI

САВИТРИ

Book Ten

Книга Десятая

THE BOOK OF THE DOUBLE TWILIGHT

КНИГА ДВОЙСТВЕННЫХ СУМЕРЕК

Canto I

Песня I

THE DREAM TWILIGHT OF THE IDEAL

МЕЧТА СУМРАКА ОБ ИДЕАЛЕ

All still was darkness dread and desolate;

Всё так же продолжалась страшная, необитаемая тьма;

There was no change nor any hope of change.

И не было ни перемены, ни надежды что-то изменить.

In this black dream which was a house of Void,

В том чёрном сне, что был жилищем Пустоты,

A walk to Nowhere in a land of Nought,

Походом в Никуда в стране Ничто,

Ever they drifted without aim or goal;

Они всё шли и шли без направления и цели;

Gloom led to worse gloom, depth to an emptier depth,

Мрак вёл в ещё ужасней мрак, пучина в ещё более бесплодную пучину,

In some positive Non-being's purposeless Vast

В бесцельной Широте неведомого утверждавшего себя Небытия,

Through formless wastes dumb and unknowable.

Через аморфные пустыни, молчаливые, непознаваемые.

An ineffectual beam of suffering light

Бесплодный луч страдающего света

Through the despairing darkness dogged their steps

Шёл по пятам за ними сквозь отчаяние темноты,

Like the remembrance of a glory lost;

Напоминаньем об утраченном великолепии;

Even while it grew, it seemed unreal there,

Хотя он рос, он там казался нереальным,

Yet haunted Nihil's chill stupendous realm,

И, всё-таки, преследовал холодную громадную страну Ничто,

Unquenchable, perpetual, lonely, null,

Пустую, нескончаемую, ненасытную и одинокую,

A pallid ghost of some dead eternity.

Похожую на бледный призрак некой мёртвой вечности.

It was as if she must pay now her debt,

Казалось, что она (Савитри) должна сейчас отдать свой долг,

Her vain presumption to exist and think,

За бесполезную самонадеянность существовать и думать,

To some brilliant Maya that conceived her soul.

Какой-то яркой Майе, где её душа была задумана и рождена.

This most she must absolve with endless pangs,

Но более всего она должна стараться бесконечной болью искупить

Her deep original sin, the will to be

Глубокий, изначальный грех — желанье быть,

And the sin last, greatest, the spiritual pride,

И грех последний, больше остальных — духовное достоинство и гордость,

That, made of dust, equalled itself with heaven,

За то, что сотворённая из праха, приравняла к небесам себя,

Its scorn of the worm writhing in the mud,

Её (Майи) насмешку над червём, что корчится в грязи,

Condemned ephemeral, born from Nature's dream,

Которому судьба быть эфемерным, порожденьем грёз Природы,

Refusal of the transient creature's role,

За свой отказ от роли временного существа,

The claim to be a living fire of God,

За требованье быть живым огнём Всевышнего,

The will to be immortal and divine.

За волю быть бессмертной и божественной.

In that tremendous darkness heavy and bare

В той страшной тьме, тяжёлой и пустой,

She atoned for all since the first act whence sprang

Она пыталась искупить вину за всё на свете, начиная с первого поступка,

The error of the consciousness of Time,

Когда лишь появилось искажение сознанья Времени,

The rending of the Inconscient's seal of sleep,

За то, что сорвала печать сна Несознания,

The primal and unpardoned revolt that broke

За непрощаемый первоначальный бунт,

The peace and silence of the Nothingness

Нарушивший покой и тишину Ничто,

Which was before a seeming universe

Что были до того, как кажущийся мир

Appeared in a vanity of imagined Space

Возник в ничтожности воображённого Пространства

And life arose engendering grief and pain:

И жизнь поднялась, порождая боль и горе:

A great Negation was the Real's face

Огромнейшее Отрицанье было обликом Реальности,

Prohibiting the vain process of Time:

Что запрещало тщётное теченье Времени:

And when there is no world, no creature more,

Когда уже не будет ни творения, ни мира,

When Time's intrusion has been blotted out,

Когда вторженье Времени сотрётся начисто,

It shall last, unbodied, saved from thought, at peace.

Оно останется, свободное от мысли, бестелесное, в своём покое.

Accursed in what had been her godhead source,

И проклятая в том, что было для неё источником божественности,

Condemned to live for ever empty of bliss,

Навеки осуждённая на жизнь, лишённую блаженства,

Her immortality her chastisement,

Её бессмертье стало наказанием,

Her spirit, guilty of being, wandered doomed,

И дух её, виновник бытия, был обречён скитаться,

Moving for ever through eternal Night.

Всё время двигаясь по вечной Ночи.

But Maya is a veil of the Absolute;

Но Майя — лишь вуаль для Абсолюта;

A Truth occult has made this mighty world:

Оккультной Истиной был создан этот сильный и могучий мир:

The Eternal's wisdom and self-knowledge act

Самопознание и мудрость Вечного работают

In ignorant Mind and in the body's steps.

И в каждом шаге тела, и в незнающем Уме.

The Inconscient is the Superconscient's sleep.

Ведь Несознание — лишь сон для Сверхсознания.

An unintelligible Intelligence

Так непонятный высший Интеллект

Invents creation's paradox profound;

Изобретает глубочайший парадокс творения;

Spiritual thought is crammed in Matter's forms,

Его мысль духа втиснута в обличия Материи,

Unseen it throws out a dumb energy

Незримая, она выбрасывает молчаливую энергию

And works a miracle by a machine.

И чудеса творит при помощи машины.

All here is a mystery of contraries:

Здесь всё — мистерия противоречий:

Darkness a magic of self-hidden Light,

Тьма — это магия себя скрываемого Света,

Suffering some secret rapture's tragic mask

Страдание — трагическая маска тайного восторга,

And death an instrument of perpetual life.

А смерть — инструментарий вечной жизни.

Although Death walks beside us on Life's road,

Хоть Смерть идёт за нами по дороге Жизни,

A dim bystander at the body's start

Неясным зрителем с рожденья тела,

And a last judgment on man's futile works,

Как окончательный судья всей тщетности работы человека,

Other is the riddle of its ambiguous face:

Есть и другой ответ в загадке этого двусмысленного лика:

Death is a stair, a door, a stumbling stride

Смерть есть ступенька, дверь, и спотыкающийся шаг,

The soul must take to cross from birth to birth,

Что делать суждено душе, переходя от одного рождения к другому,

A grey defeat pregnant with victory,

Болезненное пораженье, что несёт в себе победу,

A whip to lash us towards our deathless state.

И хлыст, которым гонят человека к состоянию бессмертия.

The inconscient world is the spirit's self-made room,

Несознающий мир — жилище, созданное духом для себя,

Eternal Night shadow of eternal Day.

И вечнодлящаяся Ночь — тень вечнодлящегося Дня.

Night is not our beginning nor our end;

Ночь не начало нам, и не конец;

She is the dark Mother in whose womb we have hid

Она нам тёмная, таинственная Мать, в чьём лоне мы сокрыты,

Safe from too swift a waking to world-pain.

Она спасает нас от слишком быстрых пробуждений в мире боли.

We came to her from a supernal Light,

Мы к ней явились из божественного Света,

By Light we live and to the Light we go.

И этим Светом мы живём, и к Свету этому идём.

Here in this seat of Darkness mute and lone,

Здесь, в основаньи Тьмы, немой и одинокой,

In the heart of everlasting Nothingness

Здесь, в сердце вечного Небытия,

Light conquered now even by that feeble beam:

Свет побеждал Ночь даже этим слабеньким лучом:

Its faint infiltration drilled the blind deaf mass;

Его едва заметное вхожденье будоражило слепую и глухую массу;

Almost it changed into a glimmering sight

Он превратился в некое мерцанье взгляда,

That housed the phantom of an aureate Sun

В котором поселился призрак ослепительного Солнца,

Whose orb pupilled the eye of Nothingness.

И чей глаз в точности попал в зрачок Небытия.

A golden fire came in and burned Night's heart;

И золотой огонь вошёл, воспламеняя, в сердце Ночи;

Her dusky mindlessness began to dream;

Её, наполненная сумраком, бездумность начала мечтать;

The Inconscient conscious grew, Night felt and thought.

Так Несознанье начинало сознавать, Ночь думала и ощущала.

Assailed in the sovereign emptiness of its reign

Внезапно атакованная в полновластной пустоте своих владений,

The intolerant Darkness paled and drew apart

Не выносящая другого, Тьма бледнела, отступая,

Till only a few black remnants stained that Ray.

Пока там не осталось несколько чернильных клякс пятнавших этот Луч.

But on a failing edge of dumb lost space

Но до сих пор, на исчезающем краю затерянного молчаливого пространства

Still a great dragon body sullenly loomed;

Угрюмо вырисовывалось тело коллосального дракона;

Adversary of the slow struggling Dawn

Противник медленной борьбы Рассвета,

Defending its ground of tortured mystery,

Обороняя земли собственной истерзанной мистерии,

It trailed its coils through the dead martyred air

Он кольцами тянулся сквозь измученный мертвящий воздух

And curving fled down a grey slope of Time.

И, изгибаясь, устремлялся вниз, по серым склонам Времени.

   There is a morning twilight of the gods;

   Но вот приходят утренние сумерки богов;

Miraculous from sleep their forms arise

Их формы после сна становятся чудесными,

And God's long nights are justified by dawn.

Рассвет оправдывает длительные ночи Бога.

There breaks a passion and splendour of new birth

Врываются великолепье и страстность нового рождения,

And hue-winged visions stray across the lids,

Под веками бегут виденья с разноцветными крылами,

Heaven's chanting heralds waken dim-eyed Space.

Небесные поющие геральды будят сонное Пространство.

The dreaming deities look beyond the seen

Мечтающие божества выглядывают за пределы зримого

And fashion in their thoughts the ideal worlds

И в формируют в мыслях идеальные миры,

Sprung from a limitless moment of desire

Внезапно возникающие в беспредельности мгновения желания,

That once had lodged in some abysmal heart.

Что поселилось некогда в бездонном сердце.

Passed was the heaviness of the eyeless dark

Они прошли сквозь тяжесть той безглазой тьмы,

And all the sorrow of the night was dead:

И всё страданье ночи стало мёртвым:

Surprised by a blind joy with groping hands

Застигнутая вдруг слепою радостью, что ищет наугад,

Like one who wakes to find his dreams were true,

Как тот, кто просыпается и видит, как сны стали явью,

Into a happy misty twilit world

В туманный и счастливый предрассветный мир,

Where all ran after light and joy and love

Где всё бежало за любовью, радостью и светом,

She slipped; there far-off raptures drew more close

Она скользила; становились ближе отдалённые восторги

And deep anticipations of delight,

И предвкушенья наслаждений в глубине,

For ever eager to be grasped and held,

Всё время полные желания быть обладаемыми, кинуться в объятия,

Were never grasped, yet breathed strange ecstasy.

Всегда неуловимые, дышали удивительным экстазом.

A pearl-winged indistinctness fleeting swam,

Там быстро проплывало что-то еле различимое, с жемчужными крылами,

An air that dared not suffer too much light.

По воздуху, что смел не мучиться при слишком ярком свете.

Vague fields were there, vague pastures gleamed, vague trees,

Там ширились неясные поля, неясные пестрели пастбища, неясные деревья,

Vague scenes dim-hearted in a drifting haze;

Неясные пейзажи вдохновляли зыбкой дымкой;

Vague cattle white roamed glimmering through the mist;

Неясные белёсые стада бродили, еле видимые сквозь туман;

Vague spirits wandered with a bodiless cry,

Неясный дух скитался там с бесплотным зовом,

Vague melodies touched the soul and fled pursued

Неясные мелодии касались душ и улетали от попыток их поймать

Into harmonious distances unseized;

В неуловимые и гармоничные пространства;

Forms subtly elusive and half-luminous powers

Тончайшие и ускользающие формы, полуосвещённые могущества,

Wishing no goal for their unearthly course

Без всякой цели, неземным маршрутом,

Strayed happily through vague ideal lands,

Счастливые, бродили по неясным идеальным землям,

Or floated without footing or their walk

Иль проплывали без какой-либо опоры, и прогулка их

Left steps of reverie on sweet memory's ground;

Лишь оставляла след мечты на почве сладостных воспоминаний;

Or they paced to the mighty measure of their thoughts

Бывало, шли они к могучему пределу собственных идей и мысли,

Led by a low far chanting of the gods.

Ведомые далёким низким пением богов.

A ripple of gleaming wings crossed the far sky;

В высоком небе проносился шелест пёстрых крыльев;

Birds like pale-bosomed imaginations flew

Как светлые фантазии, хранимые у сердца, пролетали птицы

With low disturbing voices of desire,

С волнующим глубоким голосом желания,

And half-heard lowings drew the listening ear,

А еле слышное мычание притягивало слушавшее ухо,

As if the Sun-god's brilliant kine were there

Как будто там паслись сверкавшие, коровы бога-Солнца,

Hidden in mist and passing towards the sun.

Сокрытые в тумане, направляясь к яркому светилу.

These fugitive beings, these elusive shapes

Все мимолётные созданья, ускользающие образы,

Were all that claimed the eye and met the soul,

Здесь были тем, что требовало взгляда и встречало душу,

The natural inhabitants of that world.

Естественными обитателями этой сферы.

But nothing there was fixed or stayed for long;

Но не было здесь ничего, что оставалось бы надолго, или было прочным,

No mortal feet could rest upon that soil,

И ноги смертного бы не нашли где отдохнуть на этой почве,

No breath of life lingered embodied there.

Дыханье жизни не смогло бы задержаться, если б воплотилось здесь.

In that fine chaos joy fled dancing past

В том утончённом хаосе веселье, радость, пролетали в танце мимо,

And beauty evaded settled line and form

А красота стремилась избежать конкретной линии и формы

And hid its sense in mysteries of hue;

И прятала свой смысл в мистериях оттенка цвета;

Yet gladness ever repeated the same notes

Здесь радость вечно повторяла те же ноты

And gave the sense of an enduring world;

И создавала этим ощущение устойчивости мира;

There was a strange consistency of shapes,

Была здесь странная логичность образов,

And the same thoughts were constant passers-by

Одни и те же мысли постоянно проходили мимо,

And all renewed unendingly its charm

Всё обновляло нескончаемо своё очарование,

Alluring ever the expectant heart

И каждый раз пленяло предвкушающее сердце,

Like music that one always waits to hear,

Как музыка, которую всё время ждёшь услышать,

Like the recurrence of a haunting rhyme.

Как повторение одной и той же радующей рифмы.

One touched incessantly things never seized,

В том мире постоянно прикасаешься к неуловимому,

A skirt of worlds invisibly divine.

К окраине миров, незримых и божественных.

As if a trail of disappearing stars

Подобно шлейфу исчезавших звёзд

There showered upon the floating atmosphere

Здесь проливались на изменчивую атмосферу

Colours and lights and evanescent gleams

Цвета, огни и тающие блики,

That called to follow into a magic heaven,

Что звали за собой в магические небеса,

And in each cry that fainted on the ear

И в каждом крике, что стихал в ушах,

There was the voice of an unrealised bliss.

Был голос не нашедшего себя блаженства.

An adoration reigned in the yearning heart,

Царило обожанье в устремлённом сердце,

A spirit of purity, an elusive presence

Дух чистоты, неуловимое присутствие

Of faery beauty and ungrasped delight

Волшебной красоты и непонятного восторга,

Whose momentary and escaping thrill,

Чей ускользающий, сиюминутный трепет,

However unsubstantial to our flesh,

Каким бы бестелесным не был он для нашей плоти,

And brief even in imperishableness,

И кратким даже для своей нетленности,

Much sweeter seemed than any rapture known

Казался сладостнее всякого знакомого восторга,

Earth or all-conquering heaven can ever give.

Который может дать земля иль покоряющие всё на свете небеса.

Heaven ever young and earth too firm and old

Но небеса всегда юны, земля стара и чересчур тверда,

Delay the heart by immobility:

Чтоб сердце удержать своею неподвижностью:

Their raptures of creation last too long,

И слишком долго длился их восторг творения,

Their bold formations are too absolute;

И слишком абсолютны были и чисты их дерзкие творения;

Carved by an anguish of divine endeavour

Так, высеченные мучением божественных усилий

They stand up sculptured on the eternal hills,

Они стоят скульптурами на склонах вечных гор,

Or quarried from the living rocks of God

Иль, извлекаемые из живого камня Бога,

Win immortality by perfect form.

Хотят завоевать бессмертье совершенством формы.

They are too intimate with eternal things:

Но в слишком близких отношеньях с вечностью они:

Vessels of infinite significances,

Сосуды нескончаемого смысла,

They are too clear, too great, too meaningful;

Они и чересчур чисты, и слишком велики, и чересчур значительны;

No mist or shadow soothes the vanquished sight,

Ни тень, ни дымка не утешат покорённый взгляд,

No soft penumbra of incertitude.

Ни мягкий полусвет их неопределённости.

These only touched a golden hem of bliss,

Они касались только золотого краешка блаженства

The gleaming shoulder of some godlike hope,

И светлого плеча богоподобной и неведомой надежды,

The flying feet of exquisite desires.

Летящих ног изысканных желаний.

On a slow trembling brink between night and day

На медленной, дрожащей грани между днём и ночью

They shone like visitants from the morning star,

Они сияли, словно гости с утренней звезды,

Satisfied beginnings of perfection, first

Довольные начала совершенства

Tremulous imaginings of a heavenly world:

И трепетные первые догадки о небесном мире:

They mingle in a passion of pursuit,

Они смешались в страстности стремления,

Thrilled with a spray of joy too slight to tire.

Волнуясь в брызгах радости, но слишком лёгкой, чтоб наскучить.

All in this world was shadowed forth, not limned,

Всё в этом мире было только обозначено, непрорисовано,

Like faces leaping on a fan of fire

Подобно лицам, прыгающим в жарком воздухе костра,

Or shapes of wonder in a tinted blur,

Иль удивительным фигурам в пятнах краски,

Like fugitive landscapes painting silver mists.

Как мимолётные пейзажи, нарисованные серебристой дымкой.

Here vision fled back from the sight alarmed,

Здесь видение улетало прочь от потревоженного взгляда,

And sound sought refuge from the ear's surprise,

И звук искал убежища от удивленья слуха,

And all experience was a hasty joy.

И всякое переживанье было торопливой радостью.

The joys here snatched were half-forbidden things,

Все эти пойманные радости частично были под запретом,

Timorous soul-bridals delicately veiled

И деликатно прикрывались робкой свадьбою души,

As when a goddess' bosom dimly moves

Похожи были на неясное движение груди богини

To first desire and her white soul transfigured,

Навстречу первому желанью и преображенью незапятнанной её души,

A glimmering Eden crossed by faery gleams,

Мерцающим Эдемом, по которому неслись волшебные лучи,

Trembles to expectation's fiery wand,

На трепетанье пред волшебным жезлом предвкушения,

But nothing is familiar yet with bliss.

Но всё же не было там ничего подобного блаженству.

All things in this fair realm were heavenly strange

В прекрасном этом царстве было всё небесно-удивительным

In a fleeting gladness of untired delight,

И окружалось мимолётной радостью неутомимого восторга,

In an insistency of magic change.

Настойчивым стремлением к магическому изменению.

Past vanishing hedges, hurrying hints of fields,

Она шла мимо исчезающих оград, на что-то торопливо намекающих полей,

Mid swift escaping lanes that fled her feet

Её (Савитри) стопы летели быстрыми бегущими тропинками,

Journeying she wished no end: as one through clouds

И ей хотелось, чтобы у дороги не было конца:

Travels upon a mountain ridge and hears

Как тот, кто поднимается на горный гребень, проходя сквозь облака,

Arising to him out of hidden depths

И слышит как из скрытой глубины к нему восходит

Sound of invisible streams, she walked besieged

Звук от невидимых потоков, так она шла, осаждённая

By the illusion of a mystic space,

Иллюзией мистического, этого пространства,

A charm of bodiless touches felt and heard

И ощущала чары их бесплотного касания,

A sweetness as of voices high and dim

И вслушивалась в сладость их высоких и неясных голосов,

Calling like travellers upon seeking winds

Зовущих словно путники на ищущих ветрах,

Melodiously with an alluring cry.

Своим пленительным и мелодичным криком.

As if a music old yet ever new,

И словно эта музыка, которая была и древнею и вечно новой,

Moving suggestions on her heart-strings dwelt,

В ней всколыхнула отклик, живший в струнах сердца,

Thoughts that no habitation found, yet clung

И мысли, что не находили в ней пристанища, но всё же льнули

With passionate repetition to her mind,

К её уму со страстным постоянством,

Desires that hurt not, happy only to live

Желания, что не затрагивают и счастливые лишь оттого, что существуют,

Always the same and always unfulfilled

Всё время оставаясь теми же, всегда неисполнимыми,

Sang in the breast like a celestial lyre.

Небесной лирой пели у неё в груди.

Thus all could last yet nothing ever be.

И так могло всё продолжаться, и при этом не происходить в реальности.

In this beauty as of mind made visible,

В той красоте, что становилась видимой благодаря уму,

Dressed in its rays of wonder Satyavan

Окутанный лучами чуда, Сатьяван

Before her seemed the centre of its charm,

Пред ней предстал как центр очарования,

Head of her loveliness of longing dreams

Вершиной жаждущих любовных грёз,

And captain of the fancies of her soul.

И капитаном прихотей её души.

Even the dreadful majesty of Death's face

И даже страшное величье лика бога Смерти,

And its sombre sadness could not darken nor slay

И хмурое его унынье не могло ни затемнить, ни уничтожить

The intangible lustre of those fleeting skies.

Неуловимый блеск тех ускользающих небес.

The sombre Shadow sullen, implacable

Безжалостная Тень, угрюмая и мрачная

Made beauty and laughter more imperative;

Лишь оттеняла красоту и смех, и делала ещё нужнее;

Enhanced by his grey, joy grew more bright and dear;

На фоне этой серости, веселье становилось ярче и роднее;

His dark contrast edging ideal sight

Его контраст, своею мрачной темнотою заостряя видение идеала,

Deepened unuttered meanings to the heart;

Ещё сильнее углублял невыразимый смысл для сердца;

Pain grew a trembling undertone of bliss

Боль становилась трепетанием, оттенками блаженства,

And transience immortality's floating hem,

А мимолётность — ускользающей границею бессмертия,

A moment's robe in which she looked more fair,

Одеждою мгновения, что делала её (Савитри) ещё прекраснее,

Its antithesis sharpening her divinity.

Своею антитезой заострив её божественность.

A comrade of the Ray and Mist and Flame,

Товарищем Луча, Тумана и Огня,

By a moon-bright face a brilliant moment drawn,

Сверкающим мгновеньем, отражённым на её лице, светящемся как месяц,

Almost she seemed a thought mid floating thoughts,

Она казалась мыслью посреди плывущих мыслей,

Seen hardly by a visionary mind

С трудом увиденной мечтательным умом

Amid the white inward musings of the soul.

Средь чистого, направленного к внутреннему, размышлению души.

Half-vanquished by the dream-happiness around,

Наполовину побеждённая счастливыми мечтаньями вокруг,

Awhile she moved on an enchantment's soil,

Она шла дальше по земле очарования,

But still remained possessor of her soul.

Но всё ещё хозяйкою своей души.

Above, her spirit in its mighty trance

Над нею, дух её, в своём могучем трансе,

Saw all, but lived for its transcendent task,

Всё видел, наблюдал, но жил для собственной, всё превышающей задачи,

Immutable like a fixed eternal star.

Неизменяемый, как вечная, застывшая звезда.

End of Canto One

Конец первой песни

Перевод (второй) Леонида Ованесбекова

2004 окт 07 чт — 2005 окт 21 пт, 2012 март 16 пт — 2012 апр 21 сб

2018 апр 11 ср — 2018 апр 17 вт