Шри Ауробиндо, "Савитри: Легенда и Символ"

Книга Первая

Sri Aurobindo, "Savitri: a Legend and a Symbol"

Book One

BOOK ONE	КНИГА ПЕРВАЯ
The Book Of Beginnings	Книга Начал
Canto I	Песнь первая
THE SYMBOL DAWN	Символический рассвет
It was the hour before the Gods awake.	Это был час перед пробуждением Богов.
Across the path of the divine Event	На пути божественного События
The huge foreboding mind of Night, alone	Огромный предвидящий ум Ночи, один
In her unlit temple of eternity,	В ее храме вечности неосвещенном,
Lay stretched immobile upon Silence' marge.	Лежал растянувшись неподвижный на границе Безмолвия.
Almost one felt, opaque, impenetrable,	Почти одна ощутимая, непрозрачная, непроницаемая
In the sombre symbol of her eyeless muse	В мрачном символе ее невидящей думы
The abysm of the unbodied Infinite;	Бесконечности бестелесной пучина;
A fathomless zero occupied the world.	Бездонное зеро мир оккупировало.
A power of fallen boundless self awake	Сила падшей безграничной самости пробудилась
Between the first and the last Nothingness,	Между первым и последним Ничто,
Recalling the tenebrous womb from which it came,	Обратно зовя темное лоно, из которого вышла,
Turned from the insoluble mystery of birth	Повернулась от неразрешимой мистерии рождения
And the tardy process of mortality	И процесса медленного смертности
And longed to reach its end in vacant Nought.	И своего конца в пустом Ничто стремилась достигнуть.
As in a dark beginning of all things,	Словно в темном начале всего
A mute featureless semblance of the Unknown	Безмолвное черт не имеющее подобие Неведомого,
Repeating for ever the unconscious act,	Повторяющее все время несознательный акт,
Prolonging for ever the unseeing will,	Продлевающее все время незрячую волю,
Cradled the cosmic drowse of ignorant Force	Баюкало космический сон Силы неведающей,
Whose moved creative slumber kindles the suns	Чья движимая созидательная дрема возжигает солнца
And carries our lives in its somnambulist whirl.	И несет наши жизни в своем сомнамбулическом вихре.
Athwart the vain enormous trance of Space,	Через огромный пустой транс Пространства,
Its formless stupor without mind or life,	Через его бесформенный ступор без жизни и разума,
A shadow spinning through a soulless Void,	Кружащая сквозь бездушную Пустоту тень,
Thrown back once more into unthinking dreams,	Снова отброшенная в бездумные сны,
Earth wheeled abandoned in the hollow gulfs	Земля кружилась, в пустых безднах покинутая,
Forgetful of her spirit and her fate.	Свою судьбу и свой дух позабывшая.
The impassive skies were neutral, empty, still.	Бесстрастные небеса были нейтральны, пусты и безмолвны.
Then something in the inscrutable darkness stirred;	Затем что-то в непроницаемой мгле шевельнулось;
A nameless movement, an unthought Idea	Безымянное движение, Идея немыслимая,
Insistent, dissatisfied, without an aim,	Настойчивое, неудовлетворенное, без цели,
Something that wished but knew not how to be,	Что-то, что быть хотело, но не знало как,
Teased the Inconscient to wake Ignorance.	Принуждало Несознание пробудить Неведение.
A throe that came and left a quivering trace,	Родовая мука, что пришла и оставила трепещущий след,
Gave room for an old tired want unfilled,	Дала место старой усталой нужде неисполненной,
At peace in its subconscient moonless cave	Покоившейся в ее подсознательной безлунной пещере,
To raise its head and look for absent light,	Поднять свою голову и отыскивать отсутствующий свет,
Straining closed eyes of vanished memory,	Напрягая закрытые глаза исчезнувшей памяти,
Like one who searches for a bygone self	Как тот, кто себя прошлого ищет
And only meets the corpse of his desire.	И встречает лишь своего желания труп,
It was as though even in this Nought's profound,	Это было, словно даже в этого Ничто сердцевине глубокой,
Even in this ultimate dissolution's core,	Даже в ядре этого предельного растворения
There lurked an unremembering entity,	Непомнящая сущность таилась,
Survivor of a slain and buried past	Нечто, что выжило от убитого и похороненного прошлого,
Condemned to resume the effort and the pang,	Осужденное получить назад боль и усилие,
Reviving in another frustrate world.	Ожившее в ином неведомом сбивающем мире.
An unshaped consciousness desired light	Несформированное сознание жаждало света
And a blank prescience yearned towards distant change.	И незаполненное предвидение томилось по перемене далекой.
As if a childlike finger laid on a cheek	Словно детский палец, на щеку положенный,
Reminded of the endless need in things	Напоминал о нужде бесконечной в вещах
The heedless Mother of the universe,	Беззаботной Матери вселенной:
An infant longing clutched the sombre Vast.	Младенческое томление охватило мрачную Ширь.
Insensibly somewhere a breach began:	Неощутимо где-то брешь появилась:
A long lone line of hesitating hue	Длинная одинокая линия оттенка колеблющегося,
Like a vague smile tempting a desert heart	Как улыбка неясная, искушающая пустынное сердце,
Troubled the far rim of life's obscure sleep.	Дальний край смутного сна жизни тревожила.
Arrived from the other side of boundlessness	Появившийся с другой стороны безграничности
An eye of deity peered through the dumb deeps;	Глаз божества вглядывался сквозь немые глубины;
A scout in a reconnaissance from the sun,	Разведчик от солнца, он, казалось,
It seemed amid a heavy cosmic rest,	Среди тяжелого космического отдыха,
The torpor of a sick and weary world,	Ступора уставшего, утомленного мира,
To seek for a spirit sole and desolate	Искал одинокий покинутый дух,
Too fallen to recollect forgotten bliss.	Слишком падший, чтобы вспоминать блаженство забытое.
Intervening in a mindless universe,	В не имеющую разума вселенную вмешиваясь,
Its message crept through the reluctant hush	Его послание сквозь противящуюся тишину пробиралось,
Calling the adventure of consciousness and joy	Призывая к авантюре сознания и радости,
And, conquering Nature's disillusioned breast,	И, Природы иллюзий лишенную грудь побеждая,
Compelled renewed consent to see and feel.	Принуждало вновь соглашаться видеть и чувствовать.
A thought was sown in the unsounded Void,	В беззвучной Пустоте была посеяна мысль,
A sense was born within the darkness' depths,	В глубинах тьмы рождено было чувство,
A memory quivered in the heart of Time	Память дрожала в сердце Времени,
As if a soul long dead were moved to live:	Словно душа, долго мертвая, жить устремилась:
But the oblivion that succeeds the fall,	Но забвение, что за падением следовало,
Had blotted the crowded tablets of the past,	Запятнало густо исписанные таблички прошлого,
And all that was destroyed must be rebuilt	И все, что было разрушено, должно быть построено заново,
And old experience laboured out once more.	И прежний опыт трудом добыт снова.
All can be done if the god-touch is there.	Все может быть сделано, если есть касание Бога.
A hope stole in that hardly dared to be	Надежда проникла в то, что едва смело быть
Amid the Night's forlorn indifference.	Среди одинокого равнодушия Ночи.
As if solicited in an alien world	Словно в чужом мире просивший
With timid and hazardous instinctive grace,	С робкой и едва смеющей инстинктивной мольбою
Orphaned and driven out to seek a home,	Осиротевший и выгнанный искать себе дом,
An errant marvel with no place to live,	Странствующее чудо без места для жизни,
Into a far-off nook of heaven there came	В небес закоулок далекий пришел
A slow miraculous gesture's dim appeal.	Медленного чудесного жеста смутный призыв.
The persistent thrill of a transfiguring touch	Трансфигурирующего касания упорная дрожь
Persuaded the inert black quietude	Убеждала черный инертный покой,
And beauty and wonder disturbed the fields of God.	И красота и чудо волновали поля Бога.
A wandering hand of pale enchanted light	Блуждающая рука очарованного бледного света,
That glowed along a fading moment's brink,	Что на краю тающего мгновения сияла,
Fixed with gold panel and opalescent hinge	Установила с золотыми панелями и опаловыми петлями
A gate of dreams ajar on mystery's verge.	Сновидений ворота, приоткрытые на границе мистерии.
One lucent corner windowing hidden things	Один угол прозрачный, окно на сокрытые вещи,
Forced the world's blind immensity to sight.	Мира необъятность слепую принудил видеть.
The darkness failed and slipped like a falling cloak	Тьма ослабла и, как спадающий плащ, соскользнула
From the reclining body of a god.	С полулежащего тела бога.
Then through the pallid rift that seemed at first	Затем сквозь бледную щель, что казалась сперва
Hardly enough for a trickle from the suns,	Даже для струйки от солнц вряд ли достаточной,
Outpoured the revelation and the flame.	Хлынуло откровение и пламя.
The brief perpetual sign recurred above.	Краткий нескончаемый знак свыше вернулся,
A glamour from unreached transcendences	Очарование из недостигнутых трансцендентальностей,
Iridescent with the glory of the Unseen,	Переливающееся славой Незримого,
A message from the unknown immortal Light	Послание от неведомого бессмертного Света
Ablaze upon creation's quivering edge,	Во вспышке на дрожащей грани творения,
Dawn built her aura of magnificent hues	Рассвет строил ее ауру пышных оттенков
And buried its seed of grandeur in the hours.	И зарывал свое семя великолепия в часы.
An instant's visitor the godhead shone.	Божество, посетитель мгновения, сияло.
On life's thin border awhile the Vision stood	На тонкой границе жизни какое-то время Видение стояло
And bent over earth's pondering forehead curve.	И склонялось над изгибом лба земли размышляющим.
Interpreting a recondite beauty and bliss	Интерпретируя недоступную красоту и блаженство
In colour's hieroglyphs of mystic sense,	В цветные иероглифы чувства мистического,
It wrote the lines of a significant myth	Оно писало строки многозначительного мифа,
Telling of a greatness of spiritual dawns,	Рассказывающего о величии духовных рассветов,
A brilliant code penned with the sky for page.	Пером бриллиантовый код заносило на небо, как на страницу.
Almost that day the epiphany was disclosed	В тот день было почти явлено то,
Of which our thoughts and hopes are signal flares;	Чьими огнями сигнальными являются наши надежды и мысли,
A lonely splendour from the invisible goal	Одинокий восторг из невидимой цели
Almost was flung on the opaque Inane.	Был почти брошен в непрозрачную Пустошь.
Once more a tread perturbed the vacant Vasts;	Еще раз поступь потревожила пустые Обширности;
Infinity's centre, a Face of rapturous calm	Бесконечности центр, Лик покоя восторженного,
Parted the eternal lids that open heaven;	Распахнул вечные веки, что небеса раскрывают;
A Form from far beatitudes seemed to near.	Форма из далеких блаженств, казалось, приблизилась.
Ambassadress twixt eternity and change,	Посланница между вечным и изменением,
The omniscient Goddess leaned across the breadths	Всемогущая Богиня склонилась над ширями,
That wrap the fated journeyings of the stars	Что кутали предопределенные путешествия звезд,
And saw the spaces ready for her feet.	И увидела готовые для своих ног пространства.
Once she half looked behind for her veiled sun,	Один раз она оглянулась на свое завуалированное солнце,
Then, thoughtful, went to her immortal work.	Затем, полная дум, приступила к своей бессмертной работе.
Earth felt the Imperishable's passage close:	Земля ощутила прохождение Нерушимого близко:
The waking ear of Nature heard her steps	Проснувшееся ухо Природы ее шаги слышало
And wideness turned to her its limitless eye,	И ширь повернула к ней свой глаз безграничный,
And, scattered on sealed depths, her luminous smile	И, на глубины запечатанные падая, ее светлая улыбка
Kindled to fire the silence of the worlds.	Воспламенила к огню миров тишину.
All grew a consecration and a rite.	Все стало посвящением, обрядом.
Air was a vibrant link between earth and heaven;	Воздух был вибрирующим звеном между землею и небом;
The wide-winged hymn of a great priestly wind	Ширококрылый гимн великого священника-ветра
Arose and failed upon the altar hills;	Поднялся и лег на алтари-горы;
The high boughs prayed in a revealing sky.	Высокие ветви молились в являющем небе.
Here where our half-lit ignorance skirts the gulfs	Здесь, где полуосвещенное наше неведение живет на краю бездн,
On the dumb bosom of the ambiguous earth,	На бессловесной груди неясной земли,
Here where one knows not even the step in front	Здесь, где никто не знает даже на шаг вперед
And Truth has her throne on the shadowy back of doubt,	И у Истины трон стоит на тенистой спине у сомнения,
On this anguished and precarious field of toil	На этом мучительном и ненадежном поле труда,
Outspread beneath some large indifferent gaze,	Под неким обширным равнодушным взглядом простертая,
Impartial witness of our joy and bale,	Беспристрастная свидетельница наших радостей и наших бед,
Our prostrate soil bore the awakening ray.	Наша пребывающая в прострации почва ощущала луч пробуждающий.
Here too the vision and prophetic gleam	Здесь тоже видение и пророческий проблеск
Lit into miracles common meaningless shapes;	Осветили, в чудеса превратив, бессмысленные обычные формы;
Then the divine afflatus, spent, withdrew,	Затем божественное откровение закончилось, отступило,
Unwanted, fading from the mortal's range.	Нежеланное, стирающееся из смертного уровня.
A sacred yearning lingered in its trace,	Священное стремление в его следе медлило,
The worship of a Presence and a Power	Поклонение Присутствию и Силе,
Too perfect to be held by death-bound hearts,	Слишком совершенным, чтобы связанными смертью сердцами удерживаться,
The prescience of a marvellous birth to come.	Предвидение грядущего рождения чудесного.
Only a little the god-light can stay:	Лишь немного божественный свет может оставить:
Spiritual beauty illumining human sight	Духовная красота, освещающая человеческий взор,
Lines with its passion and mystery Matter's mask	Очерчивает своей мистерией и страстью Материи маску
And squanders eternity on a beat of Time.	И расточает вечность на удар Времени.
As when a soul draws near the sill of birth,	Как когда душа притягивается близко к порогу рождения,
Adjoining mortal time to Timelessness,	Смертное время присоединяя к Безвременью,
A spark of deity lost in Matter's crypt	Искра божества утрачивается в склепе Материи,
Its lustre vanishes in the inconscient planes,	Ее блеск исчезает в несознательных планах,
That transitory glow of magic fire	Так тот преходящий пыл магического пламени
So now dissolved in bright accustomed air.	Ныне растаял в привычном воздухе светлом.
The message ceased and waned the messenger.	Послание кончилось и убыл посланник.
The single Call, the uncompanioned Power,	Одинокий Зов, никем не сопровождаемая Сила,
Drew back into some far-off secret world	В какой-то далекий тайный мир назад увела
The hue and marvel of the supernal beam:	Небесного луча оттенок и чудо:
She looked no more on our mortality.	Больше на нашу смертность она не смотрела.
The excess of beauty natural to god-kind	Изобилие красоты, естественное для рода божественного,
Could not uphold its claim on time-born eyes;	Не могло найти поддержки своему требованию у рожденных во времени глаз;
Too mystic-real for space-tenancy	Слишком мистично-реальное для владений пространства,
Her body of glory was expunged from heaven:	Ее тело славы из небес было вычеркнуто:
The rarity and wonder lived no more.	Редкость и чудо там больше не жили.
There was the common light of earthly day.	Там был обычный свет земного дня.
Affranchised from the respite of fatigue	Освобожденный от передышки от утомления
Once more the rumour of the speed of Life	Вновь ропот скорости Жизни
Pursued the cycles of her blinded quest.	Преследовал циклы ее ослепшего поиска.
All sprang to their unvarying daily acts;	К своим неизменным повседневным делам все вернулись;
The thousand peoples of the soil and tree	Тысячи народов земли и деревьев
Obeyed the unforeseeing instant's urge,	Повиновались непредвидящего насущного импульсу,
And, leader here with his uncertain mind,	И, лидер здесь со своим неуверенным разумом,
Alone who stares at the future's covered face,	Единственный, кто смотрит на сокрытый лик будущего,
Man lifted up the burden of his fate.	Человек поднял своей судьбы ношу.
And Savitri too awoke among these tribes	И Савитри тоже пробудилась среди этих племен,
That hastened to join the brilliant Summoner's chant	Что спешили присоединиться к сияющего глашатая песне
And, lured by the beauty of the apparent ways,	И, влекомые красотою внешних путей,
Acclaimed their portion of ephemeral joy.	Свою порцию эфирной радости шумно приветствовали.
Akin to the eternity whence she came,	Родственная вечности, откуда пришла,
No part she took in this small happiness;	Она не принимала участия в этом маленьком счастье;
A mighty stranger in the human field,	Чужестранец могучий в человеческом поле,
The embodied Guest within made no response.	Не откликался Гость, внутри воплощенный.
The call that wakes the leap of human mind,	Зов, что прыжок человеческого разума будит,
Its chequered eager motion of pursuit,	Его неровное пылкое движение погони,
Its fluttering-hued illusion of desire,	Его колеблющихся оттенков иллюзию желания,
Visited her heart like a sweet alien note.	Посетил ее сердце, как чужая сладкая нота.
Time's message of brief light was not for her.	Послание Времени, краткий свет, не для нее было.
In her there was the anguish of the gods	В ней была мука богов,
Imprisoned in our transient human mould,	Заточенных в нашу человеческую бренную форму,
The deathless conquered by the death of things.	Бессмертие, побежденное смертью вещей.
A vaster Nature's joy had once been hers,	Радость более широкой Природы была когда-то ее,
But long could keep not its gold heavenly hue	Но не могла хранить долго свой золотой небесный оттенок
Or stand upon this brittle earthly base.	Или на этой хрупкой земной опоре стоять.
A narrow movement on Time's deep abysm,	Узкое движение на глубокой пучине Времени,
Life's fragile littleness denied the power,	Жизни хрупкая малость, которой отказано в силе,
The proud and conscious wideness and the bliss	Гордую и сознательную ширь и блаженство
She had brought with her into the human form,	Она принесла с собой в человеческую форму,
The calm delight that weds one soul to all,	Спокойный восторг, что одну душу венчает со всем ,
The key to the flaming doors of ecstasy.	Ключ к дверям экстаза пылающим.
Earth's grain that needs the sap of pleasure and tears	Гран земли, что в удовольствия и слез нуждается соке,
Rejected the undying rapture's boon:	Дар неумирающего восторга отвергло:
Offered to the daughter of infinity	Предложенный дочери бесконечности
Her passion-flower of love and doom she gave.	Она свою страсть-цветок любви и судьбы дала.
In vain now seemed the splendid sacrifice.	Напрасной сейчас ее великолепная жертва казалась.
A prodigal of her rich divinity,	Растратчица своей богатой божественности,
Her self and all she was she had lent to men,	Самую себя и все, чем была она, людям она одолжила,
Hoping her greater being to implant	Надеясь свое более великое существо привить
And in their body's lives acclimatise	И акклиматизировать его в жизнях их тел,
That heaven might native grow on mortal soil.	Чтоб небеса могли на смертной земле расти прирожденными.
Hard is it to persuade earth-nature's change;	Трудно склонить измениться земную природу;
Mortality bears ill the eternal's touch:	Смертность плохо выносит касание вечного:
It fears the pure divine intolerance	Она боится божественной нетерпимости чистой
Of that assault of ether and of fire;	Этого штурма эфира и пламени;
It murmurs at its sorrowless happiness,	Она бормочет в своем безгорестном счастье,
Almost with hate repels the light it brings;	Почти с ненавистью отталкивает свет, что приносит оно;
It trembles at its naked power of Truth	Она трепечщет в его нагой силе Истины
And the might and sweetness of its absolute Voice.	И мощи и сладости его абсолютного Голоса.
Inflicting on the heights the abysm's law,	Навязывая высям законы пучины,
It sullies with its mire heaven's messengers:	Она пятнает своей грязью небесных посланцев:
Its thorns of fallen nature are the defence	Обороняясь, свои колючки падшей природы
It turns against the saviour hands of Grace;	Она обращает против рук спасительных Милости;
It meets the sons of God with death and pain.	Она встречает сынов Бога смертью и болью.
A glory of lightnings traversing the earth-scene,	Слава молний, пересекающих сцену земную,
Their sun-thoughts fading, darkened by ignorant minds,	Их солнечные мысли тускнеют, затемненные умами невежественными,
Their work betrayed, their good to evil turned,	Их труд предается, их добро во зло превращается,
The cross their payment for the crown they gave,	Крест - плата им за венец, который они дают,
Only they leave behind a splendid Name.	Единственное, что они за собой оставляют, - это прекрасное Имя.
A fire has come and touched men's hearts and gone;	Огонь приходил, касался сердец людей и уходил;
A few have caught flame and risen to greater life.	Немногие поймали пламя и поднялись к жизни более великой.
Too unlike the world she came to help and save,	В слишком непохожий мир она пришла помогать и спасать,
Her greatness weighed upon its ignorant breast	Ее величие отягчено его грудью невежественной
And from its dim chasms welled a dire return,	И из его мутных расселин возвращается ужасный ответ,
A portion of its sorrow, struggle, fall.	Часть его горя, борьбы и падения.
To live with grief, to confront death on her road,-	Жить с горем, противостоять на своем пути смерти, -
The mortal's lot became the Immortal's share.	Жребий смертного стал уделом Бессмертия.
Thus trapped in the gin of earthly destinies,	Так, в капкан земных судеб она была поймана,
Awaiting her ordeal's hour abode,	Ожидая часа своего испытания,
Outcast from her inborn felicity,	Изгнанница из своего прирожденного счастья,
Accepting life's obscure terrestrial robe,	Принимающая жизни земное неясное платье,
Hiding herself even from those she loved,	Себя даже от любимых скрывающая,
The godhead greater by a human fate.	Божество, человеческой судьбой возвеличенное.
A dark foreknowledge separated her	Предвидение темное отделяло ее
From all of whom she was the star and stay;	Ото всех, чьей она была звездой и опорой;
Too great to impart the peril and the pain,	Слишком великая, чтобы опасностью и болью делиться,
In her torn depths she kept the grief to come.	В своих глубинах израненных она заперла грядущее горе.
As one who watching over men left blind	Как тот, что присматривает за людьми, слепыми оставшимися,
Takes up the load of an unwitting race,	Принимая груз незнающей расы,
Harbouring a foe whom with her heart she must feed,	Приют дав врагу, которого она должна кормить своим сердцем,
Unknown her act, unknown the doom she faced,	Своей роли не зная, не зная жребия, что должна она встретить,
Unhelped she must foresee and dread and dare.	Без чьей-либо помощи она должна предвидеть, страшиться и сметь.
The long-foreknown and fatal morn was here	Давно предвиденное фатальное утро здесь было,
Bringing a noon that seemed like every noon.	Несущее день, что как всякий день выглядел.
For Nature walks upon her mighty way	Ибо Природа шагает по своей могучей дороге,
Unheeding when she breaks a soul, a life;	Не замечая, когда ломает душу и жизнь;
Leaving her slain behind she travels on:	Позади оставляя убитого, она идет дальше:
Man only marks and God's all-seeing eyes.	Лишь человек замечает и глаза Бога всевидящие.
Even in this moment of her soul's despair,	Даже в этот момент отчаяния ее души
In its grim rendezvous with death and fear,	В ее мрачном свидании со смертью и страхом,
No cry broke from her lips, no call for aid;	Ни один крик с ее уст не сорвался, ни однин зов о помощи;
She told the secret of her woe to none:	Никому она своего горя тайну не выдала:
Calm was her face and courage kept her mute.	Ее лицо было спокойно и храбрость ее молчание хранила.
Yet only her outward self suffered and strove;	Но, все же, лишь ее внешняя самость страдала и билась,
Even her humanity was half divine:	Даже ее человечность была полубожественной:
Her spirit opened to the Spirit in all,	Ее дух открывался Духу во всем,
Her nature felt all Nature as its own.	Ее природа ощущала всю Природу как свою собственную.
Apart, living within, all lives she bore;	Обособленная, живущая внутри, она все жизни несла;
Aloof, she carried in herself the world:	Отчужденная, она несла в себе мир:
Her dread was one with the great cosmic dread,	Ее страх был един с великим космическим страхом,
Her strength was founded on the cosmic mights;	Ее сила была основана на космических силах,
The universal Mother's love was hers.	Вселенской Матери любовь была любовью ее.
Against the evil at life's afflicted roots,	Против зла в пораженных корнях жизни,
Her own calamity its private sign,	Ее собственная беда - его личный знак,
Of her pangs she made a mystic poignant sword.	Из своей боли она сделала острый мистический меч.
A solitary mind, a world-wide heart,	Одинокий ум, как мир широкое сердце,
To the lone Immortal's unshared work she rose.	К никем не разделенной работе Бессмертия она поднялась.
At first life grieved not in her burdened breast:	Сперва жизнь не горевала в ее обремененной груди:
On the lap of earth's original somnolence	На коленях первозданной дремоты земли
Inert, released into forgetfulness,	Инертная, в забвении освобожденная,
Prone it reposed, unconscious on mind's verge,	Распростерто покоилась, бессознательно, на краю разума,
Obtuse and tranquil like the stone and star.	Тупая и спокойная, как звезда или камень.
In a deep cleft of silence twixt two realms	В глубоком ущелье молчания меж двух царств
She lay remote from grief, unsawn by care,	Она, удалившись от горя, не беспокоимая заботой, лежала,
Nothing recalling of the sorrow here.	Здесь ничто не напоминало о горе.
Then a slow faint remembrance shadowlike moved,	Затем медленное обморочное воспоминание шевельнулось, подобное тени,
And sighing she laid her hand upon her bosom	И, вздохнув, она свои руки положила на грудь
And recognised the close and lingering ache,	И узнала близкую боль застарелую,
Deep, quiet, old, made natural to its place,	Глубокую, спокойную, давнюю, там естественной ставшую,
But knew not why it was there nor whence it came.	Но не знала, ни почему она там, ни откуда она.
The Power that kindles mind was still withdrawn:	Сила, что ум возжигает, была еще убрана:
Heavy, unwilling were life's servitors	Тяжелы, нерасположены были слуги жизни,
Like workers with no wages of delight;	Как рабочие без зарплаты восторга;
Sullen, the torch of sense refused to burn;	Угрюмый, гореть факел чувства отказывался;
The unassisted brain found not its past.	Лишенный помощи мозг не находил своего прошлого.
Only a vague earth-nature held the frame.	Только смутная земная природа владела каркасом.
But now she stirred, her life shared the cosmic load.	Но сейчас она шевельнулась, ее жизнь разделила космический груз.
At the summons of her body's voiceless call	По призыву безгласного крика ее тела
Her strong far-winging spirit travelled back,	Ее сильный дух ширококрылый назад путешествовал,
Back to the yoke of ignorance and fate,	Назад к ярму судьбы и неведения,
Back to the labour and stress of mortal days,	Назад к труду и смертных дней гнету,
Lighting a pathway through strange symbol dreams	Молнией путь пробивая сквозь символические видения странные,
Across the ebbing of the seas of sleep.	Через отлив морей сна.
Her house of Nature felt an unseen sway,	Ее дом Природы ощутил колебание незримое,
Illumined swiftly were life's darkened rooms,	Быстро освещены были затемненные комнаты жизни
And memory's casements opened on the hours	И створки памяти к часам распахнулись,
And the tired feet of thought approached her doors.	И усталые ноги мысли к ее дверям приблизились.
All came back to her: Earth and Love and Doom,	Все пришло назад к ней: Земля, Любовь, Рок, -
The ancient disputants, encircled her	Древние спорщики, ее окружили,
Like giant figures wrestling in the night:	Как фигуры гигантские, в ночи борющиеся:
The godheads from the dim Inconscient born	Боги, рожденные из Несознания смутного,
Awoke to struggle and the pang divine,	К усилию и боли божество пробуждали,
And in the shadow of her flaming heart,	И в тени ее сердца пылающего
At the sombre centre of the dire debate,	В мрачном центре ужасного спора,
A guardian of the unconsoled abyss	Страж безутешной пучины,
Inheriting the long agony of the globe,	Наследующий земного шара агонию долгую,
A stone-still figure of high and godlike Pain	Как камень неподвижная фигура богоподобной Боли высокой,
Stared into Space with fixed regardless eyes	В Пространство незамечающими, остановившимися глазами смотрела,
That saw grief's timeless depths but not life's goal.	Что видят горя пучины безвременные, но не цель жизни.
Afflicted by his harsh divinity,	Уязвленный своей суровой божественностью,
Bound to his throne, he waited unappeased	К своему трону привязанный, он ждал, неуступчивый,
The daily oblation of her unwept tears.	Ежедневного подношения ее непролитых слез.
All the fierce question of man's hours relived.	Весь жестокий вопрос часов человека снова поднялся.
The sacrifice of suffering and desire	Страдания и желания жертва,
Earth offers to the immortal Ecstasy	Которую земля предлагает Экстазу бессмертному,
Began again beneath the eternal Hand.	Вновь началась под вечной Рукой.
Awake she endured the moments' serried march	Пробужденная, она терпела мгновений сомкнутый марш
And looked on this green smiling dangerous world,	И на этот зеленый улыбающийся мир опасный глядела,
And heard the ignorant cry of living things.	И слышала крик живущих невежественный.
Amid the trivial sounds, the unchanging scene	Среди тривиальных звуков, сцен не меняющихся
Her soul arose confronting Time and Fate.	Ее душа поднялась, противостоя Року и Времени.
Immobile in herself, she gathered force.	В себе неподвижная, она силу копила.
This was the day when Satyavan must die.	Это был день, когда должен умереть Сатьяван.
End of Canto One	Конец Песни первой