Шри Ауробиндо, "Савитри: Легенда и Символ"

Книга Вторая

Sri Aurobindo, "Savitri: a Legend and a Symbol"

Book Two

Canto VII	Песнь седьмая
THE DESCENT INTO NIGHT	Нисхождение в Ночь
Mind absolved from life, made calm to know,	Разум, освобожденный от жизни, сделанный спокойным, чтоб знать,
A heart divorced from the blindness and the pang,	Сердце, отделенное от слепоты и от боли,
The seal of tears, the bond of ignorance,	Печати слез, уз неведения,
He turned to find that wide world-failure's cause.	Он повернулся найти этой широкой мировой неудачи причину.
Away he looked from Nature's visible face	Он смотрел в другую сторону от зримого лика Природы
And sent his gaze into the viewless Vast,	И посылал свой взгляд в недоступную зрению Ширь,
The formidable unknown Infinity,	В грозную Бесконечность неведомую,
Asleep behind the endless coil of things,	Спящую позади бесконечного круга вещей,
That carries the universe in its timeless breadths	Которая несет вселенную в своих безвременных ширях
And the ripples of its being are our lives.	И бытия которой мелкие волны есть наши жизни.
The worlds are built by its unconscious Breath	Миры несознательным Дыханием той Бесконечности строятся
And Matter and Mind are its figures or its powers,	И Материя и Разум - ее фигуры или ее силы,
Our waking thoughts the output of its dreams.	Наши бодрствующие мысли - продукт ее снов.
The veil was rent that covers Nature's depths:	Вуаль была прорвана, что скрывает Природы глубины:
He saw the fount of the world's lasting pain	Он видел источник длящегося страдания мира
And the mouth of the black pit of Ignorance;	И пасть черной ямы Неведения;
The evil guarded at the roots of life	Зло, в корнях жизни хранимое,
Raised up its head and looked into his eyes.	Подняло свою голову и в его глядело глаза.
On a dim bank where dies subjective Space,	На берегу смутном, где субъективное умирает Пространство,
From a stark ridge overlooking all that is,	С застывшего гребня, обозревающего все существующее,
A tenebrous awakened Nescience,	Тенистое пробуждалось Неведение,
Her wide blank eyes wondering at Time and Form,	Его широкие черные глаза удивлялись на Время и Форму,
Stared at the inventions of the living Void	Таращились на изобретения живой Пустоты
And the Abyss whence our beginnings rose.	И Пучину, откуда идут наши начала.
Behind appeared a grey carved mask of Night	Позади показалась серая маска Ночи резная,
Watching the birth of all created things.	Наблюдающая рождение всех сотворенных вещей.
A hidden Puissance conscious of its force,	Скрытое Могущество, осознающее свою силу,
A vague and lurking Presence everywhere,	Неясное и таящееся всюду Присутствие,
A contrary Doom that threatens all things made,	Неблагоприятный Рок, что грозит всем сотворенным,
A Death figuring as the dark seed of life,	Смерть, фигурирующая как семя темное жизни,
Seemed to engender and to slay the world.	Казалось, порождают и убивают мир.
Then from the sombre mystery of the gulfs	Затем из мрачной мистерии пучин
And from the hollow bosom of the Mask	И из пустой груди Маски
Something crept forth that seemed a shapeless Thought.	Что-то прокралось вперед, что казалось бесформенной Мыслью.
A fatal Influence upon creatures stole	Фатальное Влияние тайком овладело созданиями,
Whose lethal touch pursued the immortal spirit,	Чье летальное касание преследует бессмертный дух,
On life was laid the haunting finger of Death	На жизнь был положен палец смерти охотящейся
And overcast with error, grief and pain	И затянута заблуждением, страданием и горем
The soul's native will for truth and joy' arid light.	Души врожденная воля к истине, свету и радости.
A deformation coiled that claimed to be	Деформация обвила то, что требовало быть
The being's very turn, Nature's true drive.	Существа истинным поворотом, Природы побуждением истинным.
A hostile and perverting Mind at work	Враждебный и извращающий Ум за работой
In every corner ensconced of conscious life	В каждом углу сознательной жизни таился,
Corrupted Truth with her own formulas;	Портил ее собственными формулами Истину;
Intercepter of the listening of the soul,	Слух души заграждающий,
Afflicting knowledge with the hue of doubt	Поражающий оттенком сомнения знание,
It captured the oracles of the occult gods,	Он захватил в плен оракулов оккультных богов,
Effaced the signposts of Life's pilgrimage,	Стер надписи на указательных столбах паломничества Жизни,
Cancelled the firm rock-edicts graved by Time,	Вычеркнул прочные скальные эдикты, высеченные Временем,
And on the foundations of the cosmic Law	И на фундаментах Закона космического
Erected its bronze pylons of misrule.	Воздвиг бронзовые пилоны правления неверного.
Even Light and Love by that cloaked danger's spell	Даже Свет и Любовь, заклинанием этой плащом скрытой опасности
Turned from the brilliant nature of the gods	Превращенные из блестящей природы богов
To fallen angels and misleading suns,	В падших ангелов и солнца сбивающие,
Became themselves a danger and a charm,	Стали опасностью и чарами сами,
A perverse sweetness, heaven-born malefice:	Порочной сладостью, небеснорожденным злым колдовством;
Its power could deform divinest things.	Его сила могла деформировать вещи божественнейшие.
A wind of sorrow breathed upon the world,	Разум скорби дышит на мир;
All thought with falsehood was besieged, all act	Всякая мысль осаждена была ложью, всякое действие
Stamped with defect or with frustration's sign,	Несло штамп дефекта или крушения знак,
All high attempt with failure or vain success,	Любая попытка высокая - падением или пустою удачей,
But none could know the reason of his fall.	Но никто не мог знать своего падения причины.
The grey Mask whispered and though no sound was heard,	Серая Маска шептала, и хотя ни звука не было слышно,
Yet in the ignorant heart a seed was sown	Однако в невежественное сердце зерно было брошено,
That bore black fruit of suffering, death and bale.	Что несет черный плод страдания, смерти и бедствия.
Out of the chill steppes of a bleak Unseen	Из холодных степей Незримого голого
Invisible, wearing the Night's grey mask,	Невидимые, носящие Ночи серую маску,
Arrived the shadowy dreadful messengers,	Появлялись тенистые посланцы ужасные,
Invaders from a dangerous world of power,	Оккупанты из мира силы опасного,
Ambassadors of evil's absolute.	Послы абсолюта зла.
In silence the inaudible voices spoke,	В тишине недоступные слуху голоса говорили,
Hands that none saw planted the fatal grain,	Руки, которые не видит никто, зерно бросали фатальное,
No form was seen, yet a dire work was done,	Не видна ни одна форма, однако была сделана работа ужасная,
An iron decree in crooked uncials written	Железный декрет, искривленным шрифтом унциальным записанный,
Imposed a law of sin and adverse fate.	Навязывал закон греха и враждебной судьбы.
Life looked at him with changed and sombre eyes:	Жизнь на него изменившимися и мрачными глазами глядела:
Her beauty he saw and the yearning heart in things	Ее красоту он видел и в существах сердце томящееся,
That with a little happiness is content,	Что маленьким счастьем довольно,
Answering to a small ray of truth or love;	Маленькому лучику истины и любви отвечающее;
He saw her gold sunlight and her far blue sky,	Он видел ее солнечный свет и небо ее голубое,
Her green of leaves and hue and scent of flowers	Ее зелень листвы и оттенок и запах цветов,
And the charm of children and the love of friends	И очарование детей и любовь друзей,
And the beauty of women and kindly hearts of men,	И красоту женщин, и добрые сердца людей,
But saw too the dreadful Powers that drive her moods	Но также видел ужасную Силу, что управляет ее настроениями,
And the anguish she has strewn upon her ways,	И муку, которую она на своих путях рассыпает,
Fate waiting on the unseen steps of men	Рок, шагов людей ждущий, незримый,
And her evil and sorrow and last gift of death.	И ее злой, скорбный и последний дар смерти.
A breath of disillusion and decadence	Дыхание разочарования и декаданса
Corrupting watched for Life's maturity	Портящее поджидало зрелость Жизни
And made to rot the full grain of the soul:	И полновесное зерно души гнить заставляло:
Progress became a purveyor of Death.	Прогресс становился поставщиком Смерти.
A world that dung to the law of a slain Light	Мир, что цепляется к закону убитого Света,
Cherished the putrid corpses of dead truths,	Лелеял мертвых истин трупы протухшие,
Hailed twisted forms as things free, new and true,	Приветствовал искривленные формы как вещи свободные, новые, верные,
Beauty from ugliness and evil drank	Красоту пил из уродства и зла,
Feeling themselves guests at a banquet of the gods	Себя гостями на банкете богов ощущающих,
And tasted corruption like a high-spiced food.	И пробовал порченное как пищу, пикантно приправленную.
A darkness settled on the heavy air;	Тьма, утвердившаяся в тяжелом воздухе;
It hunted the bright smile from Nature's lips	Она за светлой улыбкой с уст Природы охотилась
And slew the native confidence in her heart	И убивала прирожденную уверенность в ее сердце,
And put fear's crooked look into her eyes.	И искривленный взгляд страха в ее глаза вкладывала.
The lust that warps the spirit's natural good	Вожделение, что деформирует добро духа природное,
Replaced by a manufactured virtue and vice	Подменило изготовленными добродетелью и пороком
The frank spontaneous impulse of the soul:	Искренний спонтанный импульс души:
Afflicting Nature with the dual's lie,	Поражая Природу ложью дуальности,
Their twin values whetted a forbidden zest,	Их двойственные ценности запретный вкус разжигали,
Made evil a relief from spurious good,	Делали зло освобождением от поддельного добра,
The ego battened on righteousness and sin	Вскармливали эго на грехе и на праведности
And each became an instrument of Hell.	И делали все инструментом Ада.
In rejected heaps by a monotonous road	В куче отбросов у монотонной дороги
The old simple delights were left to lie	Старые простые восторги лежать были оставлены
On the wasteland of life's descent to Night.	На пустыре спуска жизни в Ночь.
All glory of life dimmed tarnished into a doubt,	Вся слава жизни потускнела, сомнением запятнанная;
All beauty ended in an aging face;	Вся красота на стареющем лице кончилась;
All power was dubbed a tyranny cursed by God	Всякая сила в Богом проклятую тиранию превращена,
And Truth a fiction needed by the mind;	А Истина - в фикцию, разумом требуемую:
The chase of joy was now a tired hunt;	Погоня за радостью была сейчас утомленной охотой;
All knowledge was left a questioning Ignorance.	Всякое знание оставляло вопрошающее Неведение.
As from a womb obscure he saw emerge	Он увидел поднимающиеся словно из темного лона
The body and visage of a dark Unseen	Тело и лик Незримого темного,
Hidden behind the fair outside of life.	Скрытого позади красивых внешностей жизни.
Its dangerous commerce is our suffering's cause.	Его опасная коммерция есть нашего страдания причина.
Its breath is a subtle poison in men's hearts;	Его дыхание есть в сердцах людей тонкий яд;
All evil starts from that ambiguous face.	Все зло стартует от этого неясного лика.
A peril haunted now the common air;	Опасность сейчас посещала часто воздух обычный;
The world grew full of menacing Energies,	Мир становился грозящими Энергиями полон,
And wherever turned for help or hope his eyes,	И куда бы не поворачивал свои глаза он за помощью,
In field and house, in street and camp and mart,	В поле, в дом, на улицу, лагерь, на рынок,
He met the prowl and stealthy come and go	Он встречал крадущиеся и тайные приходы и удаления
Of armed disquieting bodied Influences.	Вооруженных тревожащих наделенных телом Влияний.
A march of goddess figures dark and nude	Марш фигур богинь, обнаженных и темных,
Alarmed the air with grandiose unease;	Грандиозным выходом беспокоящих воздух;
Appalling footsteps drew invisibly near,	Пугающие шаги ступали незримые близко,
Shapes that were threats invaded the dream-light,	Формы, что были угрозами, вторгались в мечту-свет,
And ominous beings passed him on the road	Зловещие существа проходили мимо него по дороге,
Whose very gaze was a calamity:	Чей даже взгляд был бедою:
A charm and sweetness sudden and formidable,	Очарование и сладость, грозная и внезапная,
Faces that raised alluring lips and eyes	Лица, что поднимались, соблазняя глаза и уста,
Approached him armed with beauty like a snare,	Приближались к нему, вооруженные красотой как ловушкой,
But hid a fatal meaning in each line	Но таящие фатальный смысл в каждой черте
And could in a moment dangerously change.	И могущие в любой момент измениться опасно.
But he alone discerned that screened attack.	Но он один различал ту атаку сокрытую.
A veil upon the inner vision lay,	Вуаль лежала на том внутреннем видении,
A force was there that hid its dreadful steps;	Сила была там, что свои ужасные прячет шаги;
All was belied, yet thought itself the truth;	Все было оболгано, хотя сама мысль была истинной;
All were beset but knew not of the siege:	Все было осаждено, но об осаде не знало:
For none could see the authors of their fall.	Ибо никто не мог видеть своего падения авторов.
Aware of some dark wisdom still withheld	Осознавая некую темную мудрость, еще утаиваемую,
That was the seal and warrant of this strength,	Что была печатью и оправданием той силы,
He followed the track of dim tremendous steps	Он следовал трактом смутных ужасных шагов,
Returning to the night from which they came.	Возвращаясь в ночь, откуда пришли они.
A tract he reached unbuilt and owned by none:	Тракта, не возводимым никем и которым никто не владел, достиг он:
There all could enter but none stay for long.	Туда мог войти всякий, но никто не мог остаться надолго.
It was a no-man's-land of evil air,	Это были злого воздуха ничейные земли,
A crowded neighbourhood without one home,	Полное толп соседство без единого дома,
A borderland between the world and hell.	Пограничные земли между миром и адом.
There unreality was Nature's lord:	Там нереальность была господином Природы:
It was a space where nothing could be true,	Это было пространство, где ничего не могло истинным быть,
For nothing was what it had claimed to be:	Ибо ничто не было тем, чем оно претендовало быть:
A high appearance wrapped a spacious void.	Высокая видимость кутала пустоту правдоподобную.
Yet nothing would confess its own pretence	Однако своего собственного притворства не признавало ничто
Even to itself in the ambiguous heart:	Даже перед самим собою в сердце неясном:
A vast deception was the law of things;	Обширный обман был законом вещей;
Only by that deception they could live.	Только обманом они могли жить.
An unsubstantial Nihil guaranteed	Несубстанциональное Ничто гарантировало
The falsehood of the forms this Nature took	Фальшь форм, которые эта Природа взяла
And made them seem awhile to be and live.	И заставила их на время существующими и живыми казаться.
A borrowed magic drew them from the Void;	Заимствованная магия вытаскивала из Пустоты их;
They took a shape and stuff that was not theirs	Они принимали форму и вещество, что были не их,
And showed a colour that they could not keep,	И показывали цвет, что хранить не могли,
Mirrors to a fantasm of reality.	Зеркала для фантома реальности.
Each rainbow brilliance was a splendid lie;	Каждый радужный блеск был ложью блестящей;
A beauty unreal graced a glamour face.	Красота нереальная украшала чарующий лик.
Nothing could be relied on to remain:	Нигде в том, что что-то останется, нельзя было быть уверенным:
Joy nurtured tears and good an evil proved,	Радость вскармливала слезы, а добро доказывало зло,
But never out of evil one plucked good:	Но никогда из зла не получалось добро:
Love ended early in hate, delight killed with pain,	Любовь рано заканчивалась в ненависти, восторг убивал болью,
Truth into falsity grew and death ruled life.	Правда в ложь вырастала, и смерть правила жизнью.
A Power that laughed at the mischief of the world,	Сила, что смеялась над бедами мира,
An irony that joined the world's contraries	Ирония, что соединяла противоположности мира
And flung them into each other's arms to strive,	И бросала их в руки друг друга бороться,
Put a sardonic rictus on God's face.	Помещала сардонический рот на лицо Бога.
Aloof, its influence entered everywhere	Чужая, ее влияние входило всюду
And left a cloven hoof-mark on the breast;	И раздвоенный след копыта на груди оставляло;
A twisted heart and a strange sombre smile	Искривленное сердце и странная мрачная улыбка
Mocked at the sinister comedy of life.	Надсмехалась над зловещей комедией жизни.
Announcing the advent of a perilous Form	Возвещающая опасной Формы прибытие
An ominous tread softened its dire footfall	Зловещая поступь смягчала свой звук шагов страшный,
That none might understand or be on guard;	Чтобы никто не может понять или быть настороже;
None heard until a dreadful grasp was close.	Никто не слышал, пока не смыкалась ужасная хватка.
Or else all augured a divine approach,	Или даже все предсказывало приближение божественное,
An air of prophecy felt, a heavenly hope,	Ощущался воздух пророчества, надежда небесная,
Listened for a gospel, watched for a new star.	Слышимая как евангелие, как звезда новая видимая.
The Fiend was visible, but cloaked in light;	Дьявол был виден, но закутанный в свет;
He seemed a helping angel from the skies:	Он казался с небес помогающим ангелом:
He armed untruth with Scripture and the Law;	Он вооружал Писанием и Законом неправду;
He deceived with wisdom, with virtue slew the soul	Он обманывал мудростью, добродетелью совращал душу
And led to perdition by the heavenward path.	И вел к погибели по направленным к небесам тропам.
A lavish sense he gave of power and joy,	Он давал щедрое чувство силы и радости,
And when arose the warning from within,	И, когда предупреждение изнутри поднималось,
He reassured the ear with dulcet tones,	Нежными тонами он успокаивал ухо
Or took the mind captive in its own net;	Или пленил разум его собственной сетью;
His rigorous logic made the false seem true.	Его строгая логика позволяла лжи выглядеть правдой.
Amazing the elect with holy lore	Изумляя избранника святым знанием,
He spoke as with the very voice of God.	Он говорил самим голосом Бога.
The air was full of treachery and ruse;	Воздух был полон вероломства и хитрости;
Truth-speaking was a stratagem in that place;	Говорить правду было уловкой в том месте;
Ambush lurked in a smile and peril made	Засада таилась в улыбке и опасность делала
Safety its cover, trust its entry's gate:	Своим покровом надежность, доверие - воротами для своего входа:
Falsehood came laughing with the eyes of truth;	Ложь приходила смеясь с глазами истины;
Each friend might turn an enemy or spy,	Каждый друг мог превратиться во врага и шпиона,
The hand one clasped ensleeved a dagger's stab	Рука, которую пожимали, в рукаве скрывала жало кинжала,
And an embrace could be Doom's iron cage.	И объятия могли оказаться железной клеткою Рока.
Agony and danger stalked their trembling prey	Агония и опасность подкрадывались к трепещущей жертве
And softly spoke as to a timid friend:	И мягко говорили, как с робким другом:
Attack sprang suddenly vehement and unseen;	Атака начиналась внезапно, неистовая и незримая;
Fear leaped upon the heart at every turn	Страх на каждом повороте прыгал на сердце
And cried out with an anguished dreadful voice;	И кричал мучимым страшным голосом;
It called for one to save but none came near.	Он взывал, умоляя спасти, но никто не подходил близко.
All warily walked, for death was ever close;	Все осторожно ходили, ибо смерть всегда была близко;
Yet caution seemed a vain expense of care,	Однако предосторожность казалась тщетной, пустой тратой внимания,
For all that guarded proved a deadly net,	Ибо все, что охранялось, оказывалось в смертельных тенетах,
And when after long suspense salvation came	И когда после долгой неизвестности приходило спасение
And brought a glad relief disarming strength,	И приносило довольное избавление, обезоруживающее силу,
It served as a smiling passage to worse fate.	Оно было подобно улыбающемуся проходу к еще худшей судьбе.
There was no truce and no safe place to rest;	Там не было перемирия и надежного места для отдыха;
One dared not slumber or put off one's arms:	Никто не отваживался спать или опускать свои руки:
It was a world of battle and surprise.	Это был мир сюрпризов и битвы.
All who were there lived for themselves alone;	Все, кто там был, жили лишь для себя;
All warred against all, but with a common hate	Все против всех воевали, но с общей ненавистью
Turned on the mind that sought some higher good;	Обрушивались на разум, что искал какого-то более высокого блага;
Truth was exiled lest she should dare to speak	Истина была изгнана, чтобы не смела она говорить
And hurt the heart of darkness with her light	И вредить сердцу тьмы своим светом
Or bring her pride of knowledge to blaspheme	Или вносить свою гордость знания и поносить
The settled anarchy of established things.	Утвержденную анархию вещей установленных.
Then the scene changed, but kept its dreadful core,'	Затем сцена сменилась, но сохранила свою ужасную суть:
Altering its form the life remained the same.	Изменив свою форму, жизнь оставалась все той же.
A capital was there without a State:	Столица там без Государства была:
It had no ruler, only groups that strove.	Она не имела правителя, лишь группы, что борются.
He saw a city of ancient Ignorance	Он видел город Неведения древнего,
Founded upon a soil that knew not Light.	Основанный на почве, что не знала Света.
There each in his own darkness walked alone:	Там каждый в своей собственной темноте шел один:
Only they agreed to differ in Evil's paths,	Они были согласны разнится лишь в путях Зла,
To live in their own way for their own selves	Жить на свой собственный лад для своих собственных самостей
Or to enforce a common lie and wrong;	Или проводить в жизнь общую ложь и неправильность;
There Ego was lord upon his peacock seat	Там Эго было господом на своем сидение павлиньем
And falsehood sat by him, his mate and queen:	И Ложь сидела за ним, супруга его и царица:
The world turned to them as Heaven to Truth and God.	Мир поворачивался к ним, как Небеса к Богу и Истине.
Injustice justified by firm decrees	Несправедливость оправдывала декретами твердыми
The sovereign weights of Error's legalised trade,	Суверенные гири легализованной торговли Ошибки,
But all the weights were false and none the same;	Но все эти гири были фальшивы и ни одна не была одинаковой;
Ever she watched with her balance and a sword	Постоянно она наблюдала за своим мечом и весами,
Lest any sacrilegious word expose	Чтобы никакое святотатственное слово не могло обличить
The sanctified formulas of her old misrule.	Освященные формулы ее старого дурного правления.
In high professions wrapped self-will walked wide	В высокие вероисповедания закутанное своеволие всюду ходило
And licence stalked prating of order and right:	И лицензия шествовала, болтая о порядке и правильности:
There was no altar raised to Liberty;	Там не было алтаря, к Свободе поднятого;
True freedom was abhorred and hunted down:	Подлинная свобода вызывала отвращение и травилась:
Harmony and tolerance nowhere could be seen;	Гармонии и терпимости нигде не могли быть увидены;
Each group proclaimed its dire and naked Law.	Каждая группа провозглашала свой страшный и голый Закон.
A frame of ethics knobbed with scriptural rules	Каркас этики выпячивался библейскими правилами
Or a theory passionately believed and praised	Или теория страстно верила и превозносила
A table seemed of high Heaven's sacred code.	Табличку, выглядевшую священным кодом высоких Небес.
A formal practice mailed and iron-shod	Формальная практика, бронею и железной кольчугой покрытая,
Gave to a rude and ruthless warrior kind	Давала грубому и безжалостному роду воинственному
Drawn from the savage bowels of the earth	Вышедшему из недр диких земли
A proud stern poise of harsh nobility,	Гордую непреклонную позу благородства сурового,
A civic posture rigid and formidable.	Гражданскую позу, негибкую, грозную.
But all their private acts belied the pose:	Но все их приватные действия изобличали ту позу:
Power and utility were their Truth and Right,	Полезность и сила были их Правом и Истиной,
An eagle rapacity clawed its coveted good,	Орлиная жадность загребала свое добро вожделенное,
Beaks pecked and talons tore all weaker prey.	Клювы долбили и когти рвали любую добычу, более слабую.
In their sweet secrecy of pleasant sins	В их сладкой секретности приятных грехов
Nature they obeyed and not a moralist God.	Они повиновались Природе, а не моралисту Богу.
Inconscient traders in bundles of contraries,	Несознательные торговцы в узлах противоположностей,
They did what in others they would persecute;	Они делали то, что в других стали б преследовать;
When their eyes looked upon their fellow's vice,	Когда их глаза глядят на порок ближнего,
An indignation flamed, a virtuous wrath;	Они негодованием горят, добродетельным гневом,
Oblivious of their own deep-hid offence,	Забыв о своих собственных глубоко скрытых проступках,
Moblike they stoned a neighbour caught in sin.	Подобные своре они побивали камнями соседа, в грехе уличенного.
A pragmatist judge within passed false decrees,	Прагматичный судья внутри издавал декреты фальшивые,
Posed worst iniquities on equity's base,	Формулировал на основе справедливости беззакония худшие,
Reasoned ill actions just, sanctioned the scale	Обосновывал злые деяния, санкционировал шкалу
Of the merchant ego's interest and desire.	Интереса и желания меркантильного эго.
Thus was a balance kept, the world could live.	Так баланс сохранялся, так жить мог тот мир.
A zealot fervour pushed their ruthless cults,	Фанатичный пыл толкал их культы безжалостные,
All faith not theirs bled scourged as heresy;	Всякая вера, что была не их, кровоточила, как ересь бичуемая;
They questioned, captived, tortured, burned or smote	Они допрашивали плененного, пытаемого, сжигаемого или избиваемого
And forced the soul to abandon right or die.	И заставляли душу оставить правду или умереть.
Amid her clashing creeds and warring sects	Среди своих сталкивающихся кредо и воюющих сект
Religion sat upon a blood-stained throne.	Религия сидела на троне, испачканном кровью.
A hundred tyrannies oppressed and slew	Сотни тираний притесняли и убивали
And founded unity upon fraud and force.	И основывали единство на обмане и силе.
Only what seemed was prized as real there:	Лишь видимое как реальное там ценилось:
The ideal was a cynic ridicule's butt:	Идеалом было циничной насмешки удар;
Hooted by the crowd, mocked by enlightened wits,	Обсуждаемый толпою, передразниваемый просвещенными умами,
Spiritual seeking wandered outcasted, -	Духовный поиск скитался отверженный, -
A dreamer's self-deceiving web of thought	Самообманывающая паутина мысли мечтателя
Or mad chimera deemed or hypocrite's fake,	Или сумасшедшая химера, или лицемера фальшивка, -
Its passionate instinct trailed through minds obscure	Его страстный инстинкт, ступая через умы затемненные,
Lost in the circuits of the Ignorance.	Терялся в кругооборотах Неведения.
A lie was there the truth and truth a lie.	Ложь там была истиной, а истина - ложью.
Here must the traveller of the upward way -	Здесь должен путешественник Пути, вверх устремленного, -
For daring Hell's kingdoms winds the heavenly route -	Ибо царства Ада отваживающегося искривляют небесный маршрут, -
Pause or pass slowly through that perilous space,	Делать паузу или проходить медленно через это пространство опасное,
A prayer upon his lips and the great Name.	Молитва на его губах и великое Имя.
If probed not all discernment's keen spear-point,	Если бы не распознания зондирующее все острого копья острие,
He might stumble into falsity's endless net.	Он мог бы оступится в бесконечные сети фальшивости.
Over his shoulder often he must look back	Он должен часто через плечо назад озираться,
Like one who feels on his neck an enemy's breath;	Как тот, кто на своей шее ощущает дыхание врага;
Else stealing up behind a treasonous blow	Предательский удар, еще таящийся сзади,
Might prostrate cast and pin to unholy soil,	Может повергнуть и пригвоздить к земле нечестивой,
Pierced through his back by Evil's poignant stake.	Его спину пронзить Зла острым колом.
So might one fall on the Eternal's road	Так может он на дороге Вечного пасть,
Forfeiting the spirit's lonely chance in Time	Потеряв право на единственный шанс духа во Времени
And no news of him reach the waiting gods,	И никаких новостей от него не достигнет ждущих богов,
Marked "missing" in the register of souls,	Отмеченное "пропавшим без вести" в реестре душ
His name the index of a failing hope,	Его имя станет надежды провалившейся индексом,
The position of a dead remembered star.	Позицией мертвой звезды вспоминаемой.
Only were safe who kept God in their hearts:	Только те в безопасности были, что в своих сердцах Бога хранили:
Courage their armour, faith their sword, they must walk,	Храбрость - броня их, вера - их меч, они должны продвигаться,
The hand ready to smite, the eye to scout,	Рука готова разить, разведывать - глаз,
Casting a javelin regard in front,	Бросающие внимание вперед как копье,
Heroes and soldiers of the army of Light.	Герои и солдаты армии Света.
Hardly even so, the grisly danger past,	И с трудом даже в том случае, ужасные минуя опасности,
Released into a calmer purer air,	Освобожденные в более спокойном и чистом воздухе,
They dared at length to breathe and smile once more.	Они осмеливаются наконец дышать и опять улыбаться.
Once more they moved beneath a real sun.	Снова они движутся под солнцем реальным.
Though Hell claimed rule, the spirit still had power.	Хотя Ад на власть претендует, дух еще силу имеет.
This No-man's-land he passed without debate;	Эти Ничейные Земли он прошел без дебатов;
Him the heights missioned, him the Abyss desired:	Его послали высоты, его Пучина желала:
None stood across his way, no voice forbade,	Никто не встал у него на пути, ничей не запрещал голос.
For swift and easy is the downward path,	Ибо быстр и легок бегущий вниз путь,
And now towards the Night was turned his face.	А сейчас его лицо было повернуто к Ночи.
A greater darkness waited, a worse reign,	Более великая ждала тьма, худшее царство,
If worse can be where all is evil's extreme;	Если что-то может быть хуже того, где все есть зла крайность;
Yet to the cloaked the uncloaked is naked worst.	Все же, неприкрытое рядом с прикрытым есть обнаженное худшее.
There God and Truth and the supernal Light	Там Бога, Истины и небесного Света
Had never been or else had power no more.	Никогда не было, или же они не имели силы там больше.
As when one slips in a deep moment's trance	Как когда кто-то скользит в транс момента глубокого
Over mind's border into another world,	В другой мир над границею разума,
He crossed a boundary whose stealthy trace	Он пересек границу, чей тайный след
Eye could not see but only the soul feel.	Глаз не мог видеть, лишь душа чувствовала.
Into an armoured fierce domain he came	В бронированные суровые владения он пришел
And saw himself wandering like a lost soul	И увидел себя скитающимся, как душа затерявшаяся,
Amid grimed walls and savage slums of Night.	Среди грязных стен и первобытных трущоб Ночи.
Around him crowded grey and squalid huts	Вокруг него толпились серые и убогие хижины,
Neighbouring proud palaces of perverted Power,	С гордыми дворцами извращенной Силы граничащие,
Inhuman quarters and demoniac wards.	Нечеловеческие кварталы и демонические палаты.
A pride in evil hugged its wretchedness;	Свою ничтожность гордое в злом обнимало;
A misery haunting splendour pressed those fell	Нищета, посещающая часто великолепие, давила те жестокие
Dun suburbs of the cities of dream-life.	Серые пригороды городов грезы-жизни.
There Life displayed to the spectator soul	Там Жизнь выставляла душе-зрителю
The shadow depths of her strange miracle.	Теневые глубины ее странного чуда.
A strong and fallen goddess without hope,	Сильная и падшая богиня, надежды лишенная,
Obscured, deformed by some dire Gorgon spell,	Затемненная, деформированная какими-то ужасными заклинаниями Горгоны,
As might a harlot empress in a bouge,	Как может проститутка, императрица в притоне,
Nude, unashamed, exulting she upraised	Нагая, бессовестная, ликующая, она поднимала
Her evil face of perilous beauty and charm	Свой злой лик опасного очарования и красоты
And, drawing panic to a shuddering kiss	И, притягивая паникующего к вызывающему дрожь поцелую,
Twixt the magnificence of her fatal breasts,	Между великолепием своих фатальных грудей
Allured to their abyss the spirit's fall.	Заманивала в их пучину падение духа.
Across the field of sight she multiplied	Через его поле зрения она множила
As on a scenic film or moving plate	Как на сценическом фильме или движущейся пластинке
The implacable splendour of her nightmare pomps.	Неумолимое великолепие своих кошмарных пышностей.
On the dark background of a soulless world	На темном фоне бездушного мира
She staged between a lurid light and shade	Она ставила между пылающим светом и тенью
Her dramas of the sorrow of the depths	Свои драмы горя глубин,
Written on the agonised nerves of living things:	Написанные на агонизирующих нервах созданий живущих:
Epics of horror and grim majesty,	Эпосы ужаса и жестокого величия,
Wry statues spat and stiffened in life's mud,	Кривые статуи, брошенные и заскорузлые в грязи жизни,
A glut of hideous forms and hideous deeds	Избыток отвратительных форм и мерзких дел
Paralysed pity in the hardened breast.	Парализовал жалость в стывшей груди.
In booths of sin and night-repairs of vice	В балаганах греха и ночных посещений порока
Styled infamies of the body's concupiscence	Величаемые низости похотливости тела
And sordid imaginations etched in flesh,	И грязные фантазии, врезанные в плоть,
Turned lust into a decorative art:	Превращали в декоративное искусство вожделение:
Abusing Nature's gift her pervert skill	Оскорбляя дар Природы, ее извращенное искусство
Immortalised the sown grain of living death,	Увековечивало посеянное зерно живой смерти,
In a mud goblet poured the bacchic wine,	В грязный бокал вакхическое лило вино,
To a satyr gave the thyrsus of a god.	Сатиру давало жезл бога.
Impure, sadistic, with grimacing mouths,	Нечистые, садистские, с гримасничающим ртом,
Grey foul inventions gruesome and macabre	Серые бесстыдные изобретения, отвратительные и ужасные
Came televisioned from the gulfs of Night.	Приходили телевизионным изображением из пучин Ночи.
Her craft ingenious in monstrosity,	Ее умение, изобретательное и чудовищное,
Impatient of all natural shape and poise,	Не терпящее никакой естественной формы и равновесия,
A gape of nude exaggerated lines,	Зияние нагих преувеличенных линий,
Gave caricature a stark reality,	Давали карикатуру полной реальности,
And art-parades of weird distorted forms,	И причудливых искривленных форм парады искусства,
And gargoyle masks obscene and terrible	И театры масок, ужасных и непристойных,
Trampled to tormented postures the torn sense.	Топтали до мучимых поз чувство истерзанное.
An inexorable evil's worshipper,	Поклонник неумолимого зла,
She made vileness great and sublimated filth;	Она делала низость великим и грязь возвеличивала;
A dragon power of reptile energies	Драконья сила энергий рептильих
And strange epiphanies of grovelling Force	И странные прозрения пресмыкающейся Силы,
And serpent grandeurs couching in the mire	И змеиные грандиозности, лежащие в грязи,
Drew adoration to a gleam of slime.	Предлагали обожание мерцанию слизи.
All Nature pulled out of her frame and base	Вся Природа, вытащенная из ее каркаса и базы
Was twisted into an unnatural pose:	Изгибалась в противоестественной позе:
Repulsion stimulated inert desire;	Отвращение стимулировало желание инертное;
Agony was made a red-spiced food for bliss,	Агония была сделана для блаженства приправленной пищей,
Hatred was trusted with the work of lust	Ненависти препоручали труд вожделения
And torture took the form of an embrace;	И пытка принимала форму объятий;
A ritual anguish consecrated death;	Ритуальная мука смерть освящала;
Worship was offered to the Undivine.	Поклонение предлагалось Небожественному.
A new aesthesis of Inferno's art	Новые эстетики искусства Ада,
That trained the mind to love what the soul hates,	Что учили ум любить то, что душа ненавидит,
Imposed allegiance on the quivering nerves	Навязывали верность трепещущим нервам
And forced the unwilling body to vibrate.	И принуждали нежелающее тело вибрировать.
Too sweet and too harmonious to excite	Слишком сладкая и чересчур гармоничная, чтобы возбуждать
In this regime that soiled the being's core,	В том режиме, что пачкал существа сердцевину,
Beauty was banned, the heart's feeling dulled to sleep	Была запрещена красота, чувство сердца вогнано в спячку,
And cherished in their place sensation's thrills;	И на их месте лелеялись ощущения трепеты;
The world was probed for jets of sense-appeal.	Мир для струй чувственного призыва зондировался.
Here cold material intellect was the judge	Здесь холодный материальный интеллект был судьей
And needed sensual prick and jog and lash	И нуждался в чувственных уколах, встряске и плети,
That its hard dryness and dead nerves might feel	Чтобы его твердая сухость и мертвые нервы могли ощущать
Some passion and power and acrid point of life.	Какую-то страсть, силу и острый вкус жизни.
A new philosophy theorised evil's rights,	Новая философия теоретизировала зла правила,
Gloried in the shimmering rot of decadence,	Сияя в своей славе в декаданса мерцающей гнили,
Or gave to a python force persuasive speech	Или давала питоньей силе убедительную речь
And armed with knowledge the primeval brute.	И вооружала первобытное животное знанием.
Over life and Matter only brooding bowed,	Над жизнью и Материей лишь размышляя, сгибался
Mind changed to the image of a rampant beast;	Разум, измененный по образу зверя, на задних лапах стоящего;
It scrambled into the pit to dig for truth	Он в яму протискивался, чтобы докопаться до истины,
And lighted its search with the subconscient's flares.	И освещал свои поиски подсознания вспышками.
Thence bubbling rose sullying the upper air,	Оттуда пузырясь поднимались, пятная более высокий воздух,
The filth and festering secrets of the Abyss:	Грязные и гниющие секреты Пучины:
This it called positive fact and real life.	Это называлось позитивным фактом и жизнью реальной.
This now composed the fetid atmosphere.	Это сейчас составляло атмосферу зловонную.
A wild-beast passion crept from secret Night	Звериная страсть кралась из тайной Ночи,
To watch its prey with fascinating eyes:	Чтобы наблюдать за свою добычей глазами пленяющими:
Around him like a fire with sputtering tongues	Вокруг него, как огонь с языками плюющимися,
There lolled and laughed a bestial ecstasy;	Развалился и смеялся скотский экстаз;
The air was packed with longings brute and fierce;	Воздух животными и свирепыми был наполнен желаниями;
Crowding and stinging in a monstrous swarm	Толпящиеся и жалящие роем чудовищным
Pressed with a noxious hum into his mind	В его мозг с пагубным жужжанием вдавливались
Thoughts that could poison Nature's heavenliest breath,	Мысли, что могли отравить самое небесное дыхание Природы,
Forcing reluctant lids assailed the sight	Принуждающие веки противящиеся зрение мучить
Acts that revealed the mystery of Hell.	Действия, что мистерию Ада показывали.
All that was there was on this pattern made.	Все, что там было, было по этому образчику сделано.
A race possessed inhabited those parts.	Подчиненная раса населяла те части.
A force demoniac lurking in man's depths	Демоническая сила, скрывающаяся в человека глубинах,
That heaves suppressed by the heart's human law,	Что вздымается, подавленная человеческого сердца законом,
Awed by the calm and sovereign eyes of Thought,	Напуганная спокойными и суверенными глазами Мысли,
Can in a fire and earthquake of the soul	Может в огне и землетрясении души
Arise and, calling to its native night,	Подняться и, к родной ночи взывая,
Overthrow the reason, occupy the life	Опрокинуть резон, оккупировать жизнь
And stamp its hoof on Nature's shaking ground:	И отпечатать свое копыто на дрожащей почве Природы:
This was for them their being's flaming core.	Она была для них их существа пламенеющей сутью.
A mighty energy, a monster god,	Могучая энергия, бог-монстр,
Hard to the strong, implacable to the weak,	Суровый для сильного, неумолимый для слабого,
It stared at the harsh unpitying world it made	Он пялился на грубый безжалостный мир, который он сделал,
With the stony eyelids of its fixed idea.	Каменными глазами своей идеи фиксированной.
Its heart was drunk with a dire hunger's wine,	Его сердце было пьяно вином ужасного голода,
In others' suffering felt a thrilled delight	В страданиях других он ощущал восторг трепетный
And of death and ruin the grandiose music heard.	И смерти и разрушения грандиозную музыку слушал.
To have power, to be master, was sole virtue and good:	Иметь силу, быть господином единственной добродетелью и благом было.
It claimed the whole world for Evil's living room,	Он требовал весь мир для обитаемой комнаты Зла,
Its party's grim totalitarian reign	Для своей партии беспощадного тоталитарного царствия
The cruel destiny of breathing things.	Жестокой судьбы созданий дышащих.
All on one plan was shaped and standardised	Все по одному плану сформировано и стандартизировано было
Under a dark dictatorship's breathless weight.	Под бездыханным весом темной диктатуры.
In street and house, in councils and in courts	На улице, в доме, в советах, дворах
Beings he met who looked like living men	Он встречал существ, которые выглядели, как люди живые,
And climbed in speech upon high wings of thought	И поднимались в речи на крыльях мысли высоких,
But harboured all that is subhuman, vile	Но давали убежище всему, что ниже человека и подло,
And lower than the lowest reptile's crawl.	Ниже, чем самая низкая рептилия ползает.
The reason meant for nearness to the gods	Резон, для близости к богам предназначенный
And uplift to heavenly scale by the touch of mind	И поднятый к небесному уровню касанием разума,
Only enhanced by its enlightening ray	Лишь усугублял своим лучом освещающим
Their inborn nature's wry monstrosity.	Их врожденной природы кривую чудовищность.
Often a familiar visage studying	Часто, знакомое лицо изучая,
Joyfully encountered at some dangerous turn,	Радостно встреченное на каком-то повороте опасном,
Hoping to recognise a look of light,	Признать взгляд света надеясь,
His vision warned by the spirit's inward eye	Его зрение, внутренним глазом духа предупрежденное,
Discovered suddenly Hell's trade-mark there,	Открывало внезапно там Ада торговую марку
Or saw with the inner sense that cannot err,	Или видело со внутренним чувством, что ошибиться не может,
In the semblance of a fair or virile form	В сходстве прекрасной или мужественной формы
The demon and the goblin and the ghoul.	Демона, гоблина и упыря.
An insolence reigned of cold stone-hearted strength	Высокомерие царило холодной силы с каменным сердцем,
Mighty, obeyed, approved by the Titan's law,	Могучей, послушной, одобренной законом Титана,
The huge laughter of a giant cruelty	Громкий хохот великанской жестокости
And fierce glad deeds of ogre violence.	И свирепые довольные дела людоедских насилий.
In that wide cynic den of thinking beasts	В этом обширном циничном логове зверей мыслящих
One looked in vain for a trace of pity and love;	Поиски следа жалости и любви тщетны;
There was no touch of sweetness anywhere,	Там нигде не было касания сладости,
But only Force and its acolytes, greed and hate:	Одна только Сила и ее прислужники, жадность и ненависть:
There was no help for suffering, none to save,	Там страдающему помощи не было, никто не спасал,
None dared resist or speak a noble word.	Никто не смел сопротивляться или произнести благородное слово.
Armed with the aegis of tyrannic Power,	Вооруженная защитою тиранической Силы,
Signing the edicts of her dreadful rule	Подписывающая эдикты своего правления страшного
And using blood and torture as a seal,	И использующая как печать кровь и пытку,
Darkness proclaimed her slogans to the world.	Тьма прокламировала свои лозунги миру.
A servile blinkered silence hushed the mind	Рабское, носящее наглазники молчание в уме водворилось
Or only it repeated lessons taught,	Или лишь заученный урок повторяло,
While mitred, holding the good shepherd's staff,	В то время как митрой пожалованная, носящая доброго пастыря жезл
Falsehood enthroned on awed and prostrate hearts	Фальшь возводила на трон в напуганных и распростертых сердцах
The cults and creeds that organise living death	Культы и кредо, что живую организуют смерть
And slay the soul on the altar of a lie.	И убивают душу на алтаре лжи.
All were deceived or served their own deceit;	Все были обмануты или своему собственному обману служили;
Truth in that stifling atmosphere could not live.	Истина в той удушающей атмосфере не могла жить.
There wretchedness believed in its own joy	Там верило в свою собственную радость несчастье
And fear and weakness hugged their abject depths;	И обнимали свои жалкие глубины слабость и страх;
All that is low and sordid-thoughted, base,	Все, что низко и полно грязных мыслей, основой,
All that is drab and poor and miserable,	Все, что серо, бедно и жалко,
Breathed in a laxed content its natural air	Дышало в вялом довольстве своим естественным воздухом
And felt no yearning of divine release:	И не ощущало стремления к избавлению божественному:
Arrogant, gibing at more luminous states	Высокомерные, надсмехающиеся над состояниями более светлыми,
The people of the gulfs despised the sun.	Люди бездн презирали солнце.
A barriered autarchy excluded light;	Огражденное самодержавие свет исключало;
Fixed in its will to be its own grey self,	Утвердившееся в своей воле быть своей собственной серою самостью,
It vaunted its norm unique and splendid type:	Оно превозносило свои нормы как уникальный и великолепный образчик:
It soothed its hunger with a plunderer's dream;	Свой голод оно успокаивало грабителя грезами;
Flaunting its cross of servitude like a crown,	Щеголяя своим крестом рабства словно венцом,
It clung to its dismal harsh autonomy.	Оно цеплялось за свою жестокую автономию мрачную.
A bull-throat bellowed with its brazen tongue;	Бычья глотка, на своем языке медном ревущая;
Its hard and shameless clamour filling space	Его тяжелый и бесстыдный шум, Пространство полнящий,
And threatening all who dared to listen to truth	И грозящий всем, кто осмеливается прислушаться к истине,
Claimed the monopoly of the battered ear;	Требовал монополии на избитое ухо;
A deafened acquiescence gave its vote,	Оглушенное согласие его голосование давало,
And braggart dogmas shouted in the night	Выкрикиваемые в ночи хвастливые догмы
Kept for the fallen soul once deemed a god	Хранили для падшей души, когда-то считавшейся богом,
The pride of its abysmal absolute.	Гордость ее абсолюта пучинного.
A lone discoverer in these menacing realms	Одинокий открыватель в тех угрожающих царствах,
Guarded like termite cities from the sun,	Охраняемых как города термитов от солнца,
Oppressed mid crowd and tramp and noise and flare,	Подавленный среди толп, топота, шума и вспышек пламени,
Passing from dusk to deeper dangerous dusk,	Проходящий от сумерек к сумеркам еще более опасным,
He wrestled with powers that snatched from mind its light	Он боролся с силами, что вырывали из ума его свет,
And smote from him their clinging influences.	И отбивал от себя их влияния цепляющиеся.
Soon he emerged in a dim wall-less space.	Вскоре он прошел в смутное пространство без стен.
For now the peopled tracts were left behind;	Ибо сейчас населенные тракты были оставлены сзади;
He walked between wide banks of failing eve.	Он гулял между широкими берегами бледнеющего вечера.
Around him grew a gaunt spiritual blank,	Вокруг него росла протяженная духовная пустота,
A threatening waste, a sinister loneliness	Угрожающая пустыня, зловещее одиночество,
That left mind bare to an unseen assault,	Что оставляло ум обнаженным перед нападением невидимым,
An empty page on which all that willed could write	Пустою страницей, на которой все, что угодно, могло написать
Stark monstrous messages without control.	Совершенно чудовищные послания без контроля.
A travelling dot on downward roads of Dusk	Путешествующая точка по идущим вниз дорогам Сумерек
Mid barren fields and barns and straggling huts	Среди бесплодных полей, сараев и тянущихся беспорядочно хижин,
And a few crooked and phantasmal trees,	Среди редких призрачных искривленных деревьев,
He faced a sense of death and conscious Void.	Он чувство смерти и сознательной пустоты встретил.
But still a hostile Life unseen was there	Но до сих пор невидимая враждебная Жизнь там была,
Whose deathlike poise resisting light and truth	Чье равновесие, подобное смерти, сопротивляющееся свету и истине,
Made living a bleak gap in nullity.	Делало живой унылую брешь в недействительности.
He heard the grisly voices that deny;	Он слышал вызывающие страх голоса, что отвергали;
Assailed by thoughts that swarmed like spectral hordes,	Атакуемый мыслями, что как призрачные орды кишели,
A prey to the staring phantoms of the gloom	Жертва таращащимся фантомам мрака
And terror approaching with its lethal mouth,	И ужаса, со своим летальным ртом приближающегося,
Driven by a strange will down ever down,	Ведомый странною волей вниз, всегда вниз,
The sky above a communique of Doom,	Небо свыше - коммюнике Рока,
He strove to shield his spirit from despair,	Он старался защитить свой дух от отчаяния,
But felt the horror of the growing Night	Но ощущал ужас нарастающей Ночи
And the Abyss rising to claim his soul.	И Пучину, поднимающуюся его душу требовать.
Then ceased the abodes of creatures and their forms	Затем кончились жилища созданий и их форм
And solitude wrapped him in its voiceless folds.	И одиночество обернуло его в свои безгласные складки.
All vanished suddenly like a thought expunged;	Все исчезло внезапно, словно мысль вычеркнутая;
His spirit became an empty listening gulf	Его дух стал пустой слушающей бездной,
Void of the dead illusion of a world:	Лишенной мертвых иллюзий мира:
Nothing was left, not even an evil face;	Ничего оставлено не было, даже злого лица.
He was alone with the grey python Night.	Он был наедине с серой Ночью питоньей.
A dense and nameless Nothing conscious, mute,	Густое и безымянное Ничто, сознательное, немое,
Which seemed alive but without body or mind,	Которое казалось живым, но без тела иль разума,
Lusted all being to annihilate	Жаждало всех существ уничтожить,
That it might be for ever nude and sole.	Чтобы оно могло быть вовеки нагим и единственным.
As in a shapeless beast's intangible jaws,	Словно в неосязаемых челюстях зверя бесформенного,
Gripped, strangled by that lusting viscous blot,	Сжимаемый, удушаемый тем жаждущим липким пятном,
Attracted to some black and giant mouth	Влекомый к какому-то гигантскому черному рту,
And swallowing throat and a huge belly of doom,	Глотающему горлу и брюху рока огромному,
His being from its own vision disappeared	Его существо из своего собственного поля зрения скрылось,
Drawn towards depths that hungered for its fall.	Утягиваемое к глубинам, что его падения жаждали.
A formless void suppressed his struggling brain,	Бесформенная пустота его борющийся мозг угнетала,
A darkness grim and cold oppressed his flesh,	Тьма жестокая и холодная парализовала его плоть,
A whispered grey suggestion chilled his heart;	Нашептываемые серые внушение холодили его сердце;
Haled by a serpent-force from its warm home	Увлекаемая змеиной силой из своего теплого дома
And dragged to extinction in blank vacancy	И к затуханию в мрачной пустоте волочимая,
Life clung to its seat with cords of gasping breath;	Жизнь цеплялась за свое место веревками хватающего воздух дыхания;
Lapped was his body by a tenebrous tongue.	Его тело темным языком было обхвачено.
Existence smothered travailed to survive;	Существование задыхалось, борясь, чтоб выжить;
Hope strangled perished in his empty soul,	Надежа гасла, в его пустой душе погибала,
Belief and memory abolished died	Вера и память отмененные умерли
And all that helps the spirit in its course.	И все, что духу в его пути помогает.
There crawled through every tense and aching nerve	Через каждый натянутый и болящий нерв полз,
Leaving behind its poignant quaking trail	Оставляя позади свой мучительно трясущийся след,
A nameless and unutterable fear.	Безымянный и невыразимый страх.
As a sea nears a victim bound and still,	Как когда море приближается к жертве, неподвижной и связанной,
The approach alarmed his mind for ever dumb	Так его постоянно молчащий ум приближение встревожило
Of an implacable eternity	Неумолимой вечности
Of pain inhuman and intolerable,	Невыносимой и нечеловеческой боли.
This he must bear, his hope of heaven estranged;	Ее он должен терпеть, его надежда на небеса удалилась;
He must ever exist without extinction's peace	Он должен существовать вечно без угасания мира
In a slow suffering Time and tortured Space,	В медленном страдающем Времени и мучимом Пространстве,
An anguished nothingness his endless state.	Мучимое ничто - бесконечное его состояние.
A lifeless vacancy was now his breast,	Безжизненная пустота была сейчас его грудью,
And in the place where once was luminous thought,	И в том месте, где когда-то была светлая мысль,
Only remained like a pale motionless ghost	Как бледный и неподвижный призрак лишь оставалась
An incapacity for faith and hope	Неспособность к надежде и вере
And the dread conviction of a vanquished soul	И мертвая убежденность побежденной души,
Immortal still but with its godhead lost,	Бессмертной еще, но свою божественность утерявшей,
Self lost and God and touch of happier worlds.	Себя потерявшей и Бога, и миры более счастливые.
But he endured, stilled the vain terror, bore	Но он крепился, успокаивал тщетный ужас, терпел
The smothering coils of agony and affright;	Душащие кольца агонии и страха;
Then peace returned and the soul's sovereign gaze.	Затем мир вернулся и души взгляд суверенный.
To the blank horror a calm Light replied:	Пустому ужасу спокойный Свет отвечал:
Immutable, undying and unborn,	Неизменное, неумирающее и нерожденное,
Mighty and mute the Godhead in him woke	Могучее и молчаливое Божество в нем проснулось
And faced the pain and danger of the world.	И лицом к лицу встречало опасность и страдание мира.
He mastered the tides of Nature with a look:	Он овладел с одного взгляда Природы потоками:
He met with his bare spirit naked Hell.	Он встречал своим неприкрытым духом Ад обнаженный.
End of Canto Seven	Конец песни седьмой

Оглавление сервера по Интегральной Йоге