Сатпрем

 

 

 

Вспышка маяка

 

 

 

 

 

перевод с французского А. Стеклянников, А Матроскина

 

 

 

 

 

 

 

Брату с Запада

 

Здесь то, о чем я пишу уже сорок лет, но в моем сердце все тот же крик за моих братьев с Запада, не знающих, откуда они приходят и куда идут.

Пусть меня простят, если я повторяюсь, но хотелось бы, чтобы наши давние человеческие бедствия не повторялась больше никогда.

Можем ли мы что-нибудь сделать для этого?

 

Сатпрем. 20 февраля 1998.

 

Вспышка маяка.

 

1

 

Вспышка маяка.

 

Я хотел бы просто сказать...

для всех тех, кто бегут, не зная о том,

что глубокий старик может им донести

с братской любовью, которая смотрит на то,

что бьется в каждой секунде времени,

как если бы все уже было известно,

но теперь нужно жить шаг за шагом.

Я бежал по бульвару,

я промчался по многим бульварам мира

я хотел узнать то, что знаю теперь.

Но сумел бы тогда я все это прожить?

И приходится жить шаг за шагом,

во тьме,

но мы хотели, мы так хотели,

чтобы Тьма эта стала светлей.

Иногда этот луч маяка

вдруг пронзает целую жизнь,

этот миг наполняет века.

Я прочел столько книг,

и они выпадали из рук

я молчал,

все людские века были здесь.

Я любил, так любил,

и в сердце моем был покой,

но Любовь моя все еще здесь,

она шире, просторнее, глубже

и она никогда не иссякнет,

пока живо это дитя, что бежит, не зная куда.

Могу ли я просто сказать о том,

что преследует тот, кем я был

и кем останусь всегда?

Могу ли я бросить спасательный круг брату,

что в трудах стремится познать

то, что вечно преследует человек,

словно тысячи лет в одном миге,

что скрывает секунды потерянных лет,

как если бы было одно и то же

под столькими масками

и под всей этой никогда не ослабевающей болью,

которая бьется здесь и сейчас

и под тяжким грузом вопросов

нам знак подает.

Я хотел бы просто сказать

о том, что бьется под этими вопросами,

под этой Тьмой, что упорно жила

под этой Любовью, которая не знает

и которая всегда должна стремиться,

она бьется на этом бульваре,

столь подобном бульвару забытых веков.

Этот луч маяка в нашей древней Ночи. 

 

 

Знаем ли мы больше, чем во времена Сократа

или королевы Нефертити?

И обладает ли мы властью

над нашей судьбой и над миром?

 

 

Мы живем в полном Неведении

относительно истинных законов жизни.

Запад хотел убедить нас

В превосходстве его Науки и Церквей.

Но сегодня мы живем во лжи

более безобразной, чем Гитлер,

у которого, по крайней мере,

была голова на плечах, весьма узнаваемая,

но теперь у этого Чудовища тысяча голов

и тысяча ртов, изрыгающих

лицемерную и гипнотическую Ложь,

когда ему не удается быть открыто жестоким.

Варварства галоп[1].

 

Где тропинка к нашему будущему

среди этой отвратительной географии?

Где наша человеческая власть

среди этой извращенной Эпохи?

 

2

 

Неизвестная география

 

Были Эпохи счастливее нашей. Но эти счастливые Эпохи похоронены в руинах, хотя они, возможно, тайно живут еще в наших забытых подвалах. И мы будем искать в этих руинах то, что, возможно, все еще находится там, что живет в нас, как встреча, которая произошла только вчера.

Есть неизвестная география, объединяющая все — наши старые дороги, счастливые или несчастные. Можно было бы сказать, что это наша «родная» география, и о ней я бы хотел рассказать нынешним детям, столь невежественным, а может быть, просто что-то забывшим.

Почему они сгинули, эти древние солнечные пути? и что еще живо в нас, вопреки всем нагроможденным поверх нас бренным мыслям, всем катехизисам и всем нашим «замечательным» открытиям, которые ничего не открывают, а лишь все больше и больше хоронят под грудой хлама простую вещь, которая была здесь... всегда. С момента нашего появления в этом мире. Наша человеческая пора, столь недолгая, содержит просто и капитально символ всех Эпох и всех исчезнувших путей. Жизнь изнашивается, вращаясь по кругу: нам семьдесят лет, или пятьдесят — не суть — и вот уже столько-то лет мы исполняем обязанности врача, или ученого, или шофера такси — не суть — с его историями, маленькими историями, счастливыми или несчастными. Жизнь изнашивается... но мы всегда надеемся на то, что будет впереди, дальше, в другом месте, и этого в «другом месте» никогда здесь нет или оно всегда здесь, но невидимое среди некой невыразимой географии. Жизнь изнашивается, потому что она не нашла «тот самый путь», который не изнашивается. Тогда, не зная почему, мы заполучаем рак, или такую или сякую болезнь. Но рака не существует! не существует «болезни», которая делает так, что… Есть Жизнь, уставшая вращаться по кругу и подхватывающая рак или иную случайную глупость, счастливую или несчастную, некий предлог, чтобы выйти из своего старого Несчастья, как более счастливые солнечные Эпохи подхватили вторжение хеттов, римлян или готов, чтобы выйти из их славного круга, вдруг переставшего быть таким славным, и Жизнь изнашивается, потому что она не нашла путь, ведущий дальше, в другое место, вперед – не было «Вторжения», была Жизнь, которая хотела позволить другой вещи завоевать себя. И наконец, не существует «смерти», есть Жизнь, непрерывно ищущая свой путь красоты, свою далекую географию, которые, однако, всегда здесь, в этой потерянной минуте на сегодняшнем бульваре, как во времена Нефертити и Эхнатона и их солнечного Бога – но это солнце поглощено песками, и наши подземелья полны мертвецами. Будем ли мы и дальше жить этой «жизнью», которая изнашивается, не найдя своего славного пути? Возможно, мы находимся в подземелье истинной Жизни, которая еще не родилась. Виды тоже изнашиваются на протяжении миллионов лет; виды, состоящие из маленьких кенгуру, или кротких игуан, или прекрасных гагачьих стай, плывущих в Северном ветре, или даже из людей, уставших от своего хлама и от своих профессий – нечто, уже не столь прекрасное, — но нужно, чтобы это стало совершенно безобразным и несчастным, чтобы возникло стремление выйти из этого круга. Тогда виды «подхватывают» оледенения или пустыни, черные бедствия, вирусы или бомбы или победоносные войны, как подхватывают Заражение или семьдесят лет старости, и все это для того, чтобы выйти из постоянного Поражения и из смертельной Болезни. Но Болезни не существует! не существует рака, не существует смерти, нет угасания видов – есть вечный Вид, который ищет свой путь красоты, через жизнь, через смерть, через солнце и сумерки, чтобы найти свою истинную география и свою Большую Медведицу без компаса и без эпохи. Свою истинную Жизнь без смерти и без стен.

В итоге мы имеем несколько миллионов лет нашей временной и полностью устаревшей географии.

 

3

 

Семя

 

Были Эпохи менее варварские.

Но сегодня Варварство скачет галопом, как будто бы вновь воспрянув с некоего забытого Континента, как будто бы оно никогда не прекращалось под той или иной маской. Но жизнь устает даже от своего варварства: она ищет всегда и через все свой путь красоты.

Маленькие игуаны были весьма милы, как и кенгуру, — но не надоест ли вечно бороздить ветра снежных холмов вместе с арктическими крачками?

Иногда мы можем сожалеть о том, что Эволюция не остановилась на птицах, но зачем-то нужно было произвести этот неуместный вид с выпуклым черепом. Жалкое зрелище. 

Будем же немного дерзкими. Это лучше, чем быть догматичными. Он собирался завоевать все, этот двойственный и переменчивый вид, такой самоуверенный; он был царем творения – но знаем ли мы, сколько «царей» было до него, и сколько царств исчезло в песках? Завоевывать, — в этом была его добродетель, тогда как менее варварские виды оставались в своих морских или лесных пределах, их компас был достаточно непогрешим, чтобы найти их единственный путь в воздухе или в лесах, пусть даже девственных, тогда как наш компас колеблется от одного полюса к другому и от одного мыслящего искажения к другому: мы натыкаемся на что-то, мы идем от одной границы к другой, но мы хотим пересечь границы, и мы находим другие компасы, более надежные, чтобы натолкнуться на другие границы; победить границы невозможности – в этом наша добродетель, счастливая и несчастная. Как если бы существовало зерно внутри, которое росло и росло, несмотря ни на что – несмотря на наши несчастья и наши ошибки или благодаря несчастьям или ошибкам. У животного не бывает «несчастий»: они составляют часть его географии, как грозы или наводнения, и даже если вид исчезал, то для того, чтобы произвести другой вид: Природа пользовалась Смертью или неважно чем, чтобы выйти из старого круга и найти другой путь. Теперь наш нелепый вид нашел все способы (или почти все), чтобы отклонять молнии и сдерживать наводнения. Это — бог из машины всего творения (или, по крайней мере, мы так думаем), но он не остановил смерть,  и он не создал преград для вирусов, — наоборот, кажется, смерть скачет вперед галопом, и с вирусом или без него люди крайне больны, ибо старая Природа настигла нас на повороте, и ее старая Смерть перекрыла дорогу всем нашим «чудесам» и извратила или фальсифицировала все наши открытия и наши завоевания: она всегда ищет свой путь красоты, и чем ужаснее происходящее, тем ближе мы к новому пути.

Каким будет наше следующее вторжение?

Или может быть оно уже здесь.

Есть зерно, семя в глубине этого чернозема, которое произвело людей, так же, как оно произвело ласточек или красных обезьян, что выли в лесах задолго до наших изобретений.

Видели ли вы когда-нибудь маленькое семя в ночи земли? и как оно неустанно, непреклонно, терпеливо ищет свой путь среди корней и всяческой живности, огибая все камешки или разбивая их и распускаясь, чтобы выйти к великому Солнцу и радости — своей неизбежной Цели. Оно использует даже препятствия, чтобы стать сильнее.

Внутри есть «нечто» непобедимое.

А мы? Конкистадоры всех границ, изобретатели несомненной Географии со всеми ее безошибочными градусами широты и долготы… В каком ночном черноземе плывет наше Семя, и куда оно направляется? А если оно собирается обогнуть наши широты и взорвать корку нашей Географии?

Придем ли мы к великому Солнцу или сфабрикуем маленькие замысловатые солнышки, которые превратят нас в пепел, чтобы… снова, в который раз, отправиться на поиски славного пути?

 

4

 

Внезапное рождение

 

И вот, когда семя пробилось из своего старого ночного чернозема, начинается его долгая история. Семя дает жизнь сорнякам, садовым вьюнкам, огромным букам с белой корой, опадающим оранжевой осенью, всей неразберихе джунглей и кишащей фауне из маленьких человечков, вышедших из того же чернозема и из того же Семени. И есть несколько одиноких больших баньянов среди этих диких ростков, есть тысячи историй, причудливых и противоречивых, под столькими градусами широты, но откуда они поднимаются и куда они идут? Столько битв со старыми скалами, которые в конце концов раскалываются, и столько задыхающихся сплетений и живности, столько дорог по бездорожью, которые, наконец, вырисовываются здесь или там под этим экватором или на том Крайнем Севере; и это старое-старое Семя, которое становится сильнее от своих тысяч битв и от своих тысяч приступов удушья, которое ищет все больше и больше воздуха; и его нескончаемые поражения, растущие к...

Каждый является маленькой историей Большой Истории, и «хорошие» и «плохие» работают в том же стремительном росте. Нагромождается Чернозем, старое Семя скрывается или забывается под столькими переплетенными ветвями, ведущими войну, дабы завоевать больше пространства или, что...?

Есть старые печали, придающие побегам большую мощь, старые раны, рождающие жажду у растений, возникших здесь или там, в климате жестком или мягком – но «откуда я происхожу»?, спрашивает себя некий кустарник, хлестаемый ветрами.

Эти школы, в которых нас учат стольким вещам, те или иные племена, бесспорно, рожденные из этой самой скалы этой самой страны. Это нерушимо, это впитано с первым глотком материнского молока, и однако, несколько диких и одиноких ростков неясно вспоминают об ином воздухе иной страны – может быть, множества иных неизведанных стран, чье дыхание до сих пор отражается в иссохшей былинке, и чья боль хранится в исчезнувшем или забытом корне – но это как забвение, которое всегда помнит, как старая жажда, которая так хочет пить. И внезапно, под незначительным предлогом, — пролетающий ветерок или заблудшая музыкальная нота, а может быть, «удар судьбы», разбивающей хрупкую скорлупу, столь упрямую, — что-то прорывается; и тогда, о, это ужасное зияние. Как нечто, напоминающее ужасную «другую вещь». Как внезапное рождение среди тысяч рождений.

 

5

 

Сорняки

 

Есть много сорняков, есть безумные шаги наугад. Но тем не менее, это выглядит странным, когда какая-то часть наших диких джунглей и нашей нынешней географии начинает открываться иным глазам этого выпуклого черепа — это весьма поразительно. Давайте посмотрим! откуда я взялся среди всех этих маленьких, хорошо воспитанных христиан? Разумеется, есть огромные белые буки и одинокие баньяны среди наших мыслящих орд; но почему они вдруг появились на исходе своих коротких пятидесяти лет, или даже девятнадцати, как один брат-поэт, когда-то писавший:

«Вот наступает время убийц»?

И чтобы как-то объяснить их слишком внезапное появление среди наших  долгих веков, о них говорят: они «просветленные» или «они умнее». Среди выдающихся они более выдающиеся. Или, на языке нашей ученой географии: они «авангард будущего». Но откуда взяться этому «авангарду» среди нашего ночного чернозема и переплетающихся корней? — должна быть непрерывность где-то, в «чем-то»; и откуда появляется это внезапное я внутри? это я маленького десятилетия, содержащего века, эта крохотная разорванная секунда, широко раскрывающая глаза? «Удар судьбы»? Но откуда эта судьба появилась! И ведь есть столько других маленьких сорняков, которые даже и не говорят ни о чем, но у которых есть внезапная маленькая вибрация, они ничего не понимают в этой неожиданной вспышке и в этой солнечной улыбке, потрясающей сами основы их жизни, как будто эта улыбка всегда была знакома, как будто этот путь всегда был здесь, под их ногами.

Иногда мы осмеливаемся сказать себе: нет «знания», есть осознание: есть то, что выплескивается вокруг, и это оно.

Решительно, наша география ничего не стоит.

И что, если бы этот «авангард» был уже позади?

И что, если бы эта маленькая секунда никогда не была выношена?

Если бы эта солнечная Улыбка никогда не исходила из древней забытой нежности, и это Солнце никогда не существовало в глубинах наших ночных лет этого славного пути, простирающегося под нами всегда?

Мы живем в Крепости Невежества, но иногда все начинает трещать — это маленький упрямый корешок, высовывающий нос наружу.

 

6

 

Беглец

 

Иногда дитя человеческое убегает из Крепости. И требуется настоящее чудо, чтобы выйти оттуда, ибо нас крепко держат. Итак, «удар судьбы» (о! эти удары судьбы, мы всегда спрашиваем себя, откуда они берутся), который проделывает в нас дыру. Это все равно что разом пересечь все черные века. Да уж, крепкие корни.

Эти «чудеса», создающие дыру, немного ужасны. Но от вида к виду всегда появлялось некое чудо, похожее на катастрофу — чудесную катастрофу, — архаичный корень, росший вопреки старым великолепиям и старым радостям. Некий дикий кустарник, жаждущий выйти оттуда.

Так современное дитя человеческое, выбравшись из одной отвратительной Крепости толщиной в две тысячи лет западного летосчисления, случайно (о! эти случаи, откуда только они берутся?) дрожа от холода, едва дыша, вдруг обнаружило живое чудо; это было в Верхнем Египте, все там было для него незнакомо и полно тайны, и тем не менее странно узнаваемо и близко. Видит Бог, оно не было египтологом! оно было неясно чем без имени, без страны — все эти старые страны, все это умерло вместе с Крепостью, с родословными младенцев, создающих других младенцев и так без конца. Гигантская гробница. И однако, некая древняя память дрожала и вибрировала на этих песчаных волнах, не оставляющих следа. Это было волнующе, волнение того рода, как если бы это дитя вдруг оказалось на тропе. Возможно, на той самой тропе.

Ему хотелось касаться этих розовых стен, трогать эти громадные колонны, уходящие в безмолвную вечность, сидеть на берегу Нила и слушать-слушать это плавное течение без голоса и с тысячами шепчущих голосов, известных и неизвестных одновременно, как запах старой памяти, цепляющейся за голую скалу, старый лишайник,  вечно хранящий в себе все запахи океана. Это было волнующе, и однако, это не имело никакого смысла, или имело некий другой смысл, ощупывающий ночь, упорствующий, стучащий и стучащий откуда-то изнутри, чтобы узнать, что это такое, чтобы втягивать снова и снова этот запах тысяч ночей. А потом он вдруг оказался в гробнице в Фивах: коридор в полумраке, фреска, нарисованная на старой стене. Он был один. Он смотрел и смотрел ошеломленным взглядом, как человек, попавший на другую планету.

Взгляд, проникающий все глубже и глубже, через потерянные эпохи; это было слишком наполненно, как ничто, становящееся громадным «нечто», это непонятное понимание, которое уходило туда, прорываясь сквозь стены и прорисованные линии, как перо света, направленное на узел ночи. И этот узел ночи вдруг распутывался, раскрывался, как цветок ириса.

Некая Загадка... сохраняющая себя в тайне, отбрасывая живые лучи.

Это было всем, и маленькое «я» теперь не понимало ничего, кроме того, что что-то разорвалось в его сознании. И этот глубокий разрыв напоминал голос только что родившегося ребенка, растущего в своем крике и впервые открывающего глаза на мир.

 

 

Медленно, неуклонно этот малыш старой непонятной Крепости снова осознал себя в коридоре, он смотрел на эти узоры, на эти рисунки, на эту цветную фреску — в ней была необъятность. И его изумленным глазам предстала длинная-длинная змея, извивающаяся подобно питону и разворачивающая свои кольца — неизвестно, где она начиналась и где заканчивалась, — и под каждым извивом этого громадного Змея было по маленькому человечку, несущему один из извивов его тела: 1, 2, 3, 4, 5... неизвестно сколько маленьких людей, священная процессия, шествующая из бездонной глубины бесконечной ночи Времен... к этому Сейчас, бывшему, возможно, им самим под одним из извивов этого Змея и другими, которые, возможно, еще придут в это непостижимое Настоящее из будущего. Вечное всегда выплескивающееся Настоящее старого забытого извива.

Но он, никогда больше он не забыл ни этого извива, ни этой секунды.

Он сидел на берегу Нила и слушал тысячи безмолвных голосов, рассказывающих ему длинную Историю, и  в кои-то веки все было правдоподобно! как тысячи разрозненных частей, складывающихся в одно, тысячи нот старой песни, которые складывались в мелодию... незаконченную.

Это было захватывающе, это было живым, как великое Путешествие.

И он шел вперед в ночи, как если бы Ночь на самом деле никогда не была черной, и следующий шаг в этой ночи собирался выплеснуться совершенно новым маленьким человечком, сбросившим, наконец, старый груз, чтобы обнаружить свое будущее и свою новую историю.

 

7

 

Загадка

 

Странно... эта тропа, казалось, всегда вела назад. И это «прошлое» не было ни мертво, ни похоронено, наоборот! как будто  источник, выплескивающийся [jaillissante] из каждого настоящего момента, и не только  выплескивающийся, но настойчивый, повелительный, можно сказать — нечто неизвестное, стремящееся стать абсолютно известным. И наш беглец из старой Крепости очертя голову опрокинулся в Индию, как в трепещущий, звонкий океан, в чудовищном взрыве разбегающегося повсюду смеха — все говорило с ним, говорило о необычайной Истории, которая была его историей, его собственной историей. Это неслось по улицам, как толпа из тысяч голосов, которая была тем же Голосом, безмолвным, властным и в то же время нежным и настойчивым, как голос пропавшей Матери, зовущей своего ребенка. Этот маленький человечек под извивами великого Змея, под Сейчас, которое шло рядом или чуть позади, или, я не знаю, где; но возможно, этот поток был здесь всегда, напор непреодолимой созидательной жизненной мощи, который хотел сотворить его дерево в больших джунглях — но какое дерево? пока этого не произошло, мы не знаем; это мало-помалу проявляется из тьмы, а тьма эта теперь казалась живой, и маленький человечек шел шаг за шагом — скорее, мчался, несся галопом, ударялся обо все, справа, слева, и каждый удар распахивал новую дверь, каждая «ошибка» углубляла или откапывала более глубокий свет, более таинственную реальность, открывающую секреты более обширные, Загадку, которая не переставала говорить о своей тайне. Это было великое Путешествие, юность жизни, которой было тысячи лет, и которая не переставала тянуть свой жизненный сок, находить корень своего дерева, свой цветок красоты. И где бы это могло остановиться?

На этот раз юный беглец ринулся в слова, которые говорили с ним, возможно о том же самом, о чем шептала фреска в полумраке Фив, но по правде говоря, слова — только перевод звука, «чего-то», что вибрирует более глубоко и кажется столь мощным, продолжая и продолжая вибрировать, как потерянный призыв, как музыка никакого языка и никакой страны, которая, однако была той самой вечной Страной, Нотой, которую жаждали и о которой мечтали так долго. Это было в Риг-Веде:

«Старый и изношенный, он вновь и вновь становится молодым...»

Риг-Веда, это было за четыре тысячи лет до Нефертити, до Эхнатона — четыре тысячи лет!

«Он вновь и вновь становится молодым». Кто такой этот «он»? тот самый, что рос сейчас под этими извивами, который снова и снова хотел становиться и деревом, и цветком, и радугой...

Есть Загадка в глубинах человека, как и в глубинах миллионов лет, и мы, возможно, пока только в предыстории большой, еще не родившейся, Истории.

 

8

 

Две памяти

 

Всегда присутствует Загадка. И когда мы думаем, что поймали ее в ловушку, то именно мы оказываемся пойманными и заключенными в новую тюрьму. Этот беглец не хотел больше тюрем, никогда, ни в каком виде. Он слушал этот далекий Голос Риг-Веды, его затухающее бронзовое эхо, его язык, предшествующий нашим языкам, его шепот, слишком глубокий, чтобы уместиться в переводе. Но тем не менее...

И еще этот Голос говорил:

«Давай победим уже здесь,

Ринемся в бой,

в это сражение на тысячах путей»

Это было захватывающим, и это стоило прожить. Это было до Фив и примерно за семь тысяч лет до того, как железные врата нашей Крепости вновь захлопнулись за нами... Он промчался по тысячам путей, безумных и не очень, о, этот беглец. Но старая тень всегда бежала рядом с ним, как будто две дороги всегда бежали одна за другой, а может быть, две памяти: очень старая тропа, неизвестная, и однако, всегда живая, как солнце Эхнатона, похороненное в песках, и другая, ведущая по черной корке, смертной и такой же неизвестной. Вечный Вызов: поглядим! ты хочешь жизни или ты хочешь смерти? Путь славы и другой путь. И этот «другой», это тысячи дорог во тьме, с «ударами судьбы», заставляющими вас время от времени совершать головокружительные повороты. Как если бы древний путь красоты пробуждал и снова направлял вас на тропу.

Некоторые называют это «Судьбой».

Однажды на тропах Афганистана, среди столь же величественных, сколь и печальных в своей пустынности бесконечных  ландшафтов, возле крепости из камня и грязи цвета охры под названием Ghazni, заполненной странной темной толпой, вытащенной из такого Средневековья, которое предшествовало даже нашему Средневековью — как будто всегда и повсюду нужны были Крепости, чтобы сдерживать Бесконечность — наш маленький беглец вспомнил о другом голосе, другом великом Беглеце, шептавшем ему на ухо:

«Пусть другие путают стремление сдаться на волю случая с мучительным ожиданием неведомого»

Это был Андре Мальро. И внезапно случай перестал нести опасность! храбрость и одиночество нашего маленького беглеца — изначально задуманного какой-то частью забытого в песках маленького человечка из прошлого под каким-то из бесчисленных извивов. И всегда преследуемого.

 

 

Так кто же все затевает?

Где этот «он» сейчас?

У этого   жаждущего сбежать отсюда, в то время, когда он пребывал еще в старой Крепости, была мать морских просторов и навигации, которая любила ветра; она много плавала в прежней жизни, и она всматривалась в своих детей, как мы смотрим на морские знаки и буи старых путей, и она говорила этому беглецу земель и запретных дорог (и чем это было запретнее, тем восхитительнее), она говорила своему малышу голосом ясным и спокойным: «Видишь, этот — весь в дедушку, а тот — в дядю Виктора, а эта — в кузину Мариэтту, а этот пеньковый трос, который никогда никуда не сбежит, он, скорее, по отцовской линии — недвижим, как край набережной». И затем добавляла тоном философствующего матроса: «Атавизм — это все». Тогда юный мятежник смотрел в эту застывшую черную пропасть, и видел там вереницу маленьких дедушек, делающих других маленьких дедушек, делающих других маленьких... Это было ужасающе, генеалогический катаклизм.

Он говорил: «Но посмотри! У Мариэтты уже есть возлюбленный,  а Виктор развелся, чтобы сбежать с оборванной нищей, и все-все они обнимаются, а потом разбегаются, а если остаются вместе, то живут как устрицы в просторах своих скальных расщелин, косо глядя друг на друга. А насчет меня, — я никогда не буду делать маленьких дедушек, никогда».

- Ты будешь делать так, как все в мире, дитя мое.

И точка.

Это было единственное, о чем не стоило говорить этому упрямцу. Чем больше ему предписывалось и постановлялось, тем сильнее он не повиновался и рвался наружу из всего этого, к любым опасностям.

Он предпочитал девственные тропы Афганистана (за исключением крепостей), и эту бесконечность, которая уходила в еще большую бесконечность, как будто собиралась, тем не менее, выйти в конце концов к некоторой точке конечности, которая, тем не менее, нигде не была замкнута; маленький человек здесь-и-сейчас, пребывающий всегда-всегда, и бороздящий моря бесконечной географии.

Итак, сейчас наш совсем юный беглец на каждом шагу своего захватывающего путешествия по этой тропе обнаруживал других — не призраков, но таких же реально существующих, как край набережной, омываемой волнами; темная тропа, скрывающая его путь красоты, на который он ступал босиком, невзирая на любые опасности, не зная, куда и откуда он идет; две памяти: липкая чернота и скрытое Солнце, сияющее из некой болезненной расщелины — маленький человек, незнакомый и созерцающий, который хотел бы пробить все стены и стать этим Солнцем, некий «он» из глубины всех эпох, навсегда ставший «я» этой бесконечной Истории.

Это был великий Вызов, мучительное Путешествие под всеми нашими путешествиями, счастливыми и несчастными.

 

9

 

Мощь в действии

 

Эта необыкновенная Индия... Этот загадочный Египет... И эти дикие следы, убегающие в пески...

И «некто» созерцающий.

Никогда изначальное Семя этой удивительной Земли не казалось более живым чем там, в Индии; это было подобно первому появлению жизни. В Индии слово «семя» переводится как «звук» — звук. Та первичная мощная вибрация, позднее одетая в слова. Звук, который является властью смысла. Язык, предшествующий всем нашим языкам. Ведический санскрит хранил эту власть глагола, которая выражает или «облекает в музыку» [musicalise] Звук глубокой Истины, когда он выплеснулся из недр Ночи и попытался выразить себя в неумелых бормотаниях первого человеческого языка. Фрески подземелий, столькими тысячелетиями позже, еще пытаются ухватить в своих линиях тот же выплеск, не имеющий языка и однако резонирующий до кончиков ногтей, дабы высказать то самое живое Таинство — нет ничего, что надо «расшифровывать», нужно лишь слушать-слушать то, что на самом дне, смотреть-не-глядя на это все в глубине этой шахты молчания, до тех пор, пока не взорвется Нота, которая кажется вечной и которая разбудит в нас живое и неотразимое эхо: только так. Это постижение, которое еще не понимает человеческим способом, и которое в этом даже не нуждается! это вибрирует, это живет, это — Мощь в действии. Это также Смысл в действии. Это Семя в действии. И самое главное состоит в том, чтобы идти. И тогда этот мощный другой взгляд открывает дорогу и завладевает нашими шагами, чтобы вывести нас на неизведанный путь, задуманный вне нас или в глубине нас, путь, который готовит свои неожиданные повороты или свои молчаливые катастрофы, чтобы открыть другие двери и другие тропы. Как если бы это первое Семя непобедимо и неотразимо продолжало пробивать проход сквозь наши маленькие жизни и наши развалины, сквозь наши цивилизации, наши радости и наши печали, сквозь наши нескончаемые руины, наши географии того или иного рода, наш свет и наш мрак, которые разбиваются вдребезги на следующий день, заставляя нас идти снова, уже в другом направлении. И снова.

Это продвижение. Это Мощь в действии.

Это тот самый Смысл в действии.

 

 

Наш ослепленный беглец чувствовал себя погруженным в громадное живое Таинство антропоидом, вышедшим из пещер или из каких-нибудь менгиров[2], где все еще бродят тени Друидов. Его память  внезапно пробудилась, преследуя эту загадку, но на этот раз он хотел понять.

Понимать — это трудно, это опасно, потому что используется инструмент, который не имеет силы в подземельях Фив и не может слышать ведических песнопевцев, и все же это был вопрос Сегодня-и-Сейчас, после всех этих тысячелетий; сегодня этого маленького человечка, ошеломленного новыми извивами великого Змея — и возможно, Сегодня всего нашего мира.

В действительности, это было гораздо более захватывающим, чем история китобойного промысла на Ньюфаундленде или открытие берегов Нового Света — Франциск I жил спустя четыре тысячи лет после Эхнатона, и это были времена правления инквизиции и костров, но мы все еще не открыли нашу собственную тайну, мы все еще в старой Крепости и в старой географии, которые рушатся под давлением новых извивов великого Змея.

 

10

 

Судьба

 

Сегодня мы следуем не за Смыслом, а за словами, которые потеряли свой смысл. Как музыка, якобы потерявшая свои ноты. И маленькие бессмысленные люди, не знающие больше, откуда они пришли и куда идут.

Наши шаги раздаются на никаком шоссе. Но греки еще задолго до нас искали след, они копали в поисках Загадки, как и тот беглец, который стучался и стучался в песках Египта, стремясь вырвать у него эту похороненную Память. Они еще не были амнетиками [потерявшими память] благодатного нулевого года. Они чувствовали, как нечто вибрирующее билось в глубине, и они задавали вопросы, чтобы своим почти черным стремлением подтолкнуть весь трагизм наших жизней к наиболее гибельному, чтобы заставить его выплеснуть его световую истину — они хотели знать, что скрывается в их недрах.

Смерть — она всегда была вопросом, и «несправедливость» судьбы и разного рода «тираны», как и извилистые движения тропы, которая, казалось, пользовалась темнотой, — все это нужно было для того, чтобы заставить выплеснуться крик или реальность человека.

 

«Тьма — в ней мой свет!»

 

Воскликнет Аякс,  победитель Гектора, один из колоссов, которого богиня Афина поразила сумасшествием, в то время, как Текмесса, его нежная пленница, склонившаяся над этим бредящим телом, шептала: «Он хочет знать, где он».

Потусторонний вопль.

И эти персонажи трагедий обращались к богам, требовали, молили, бросали им вызов, так как это было время, когда Земля — наша Земля — еще не была отделена от Небес пропастями забывчивости. В таком случае, какой же была эта божественная тропа, эта «вещь», которая вела нас посредством наших шагов или вопреки нашим шагам, через наши развалины или наши поражения и победы, а также через наши вечные беды?

Эсхил, первый из величайших греческих поэтов-трагиков, смотрел и смотрел на этого беглеца в подземельях Фив, стоящего перед великим Змеем, и качал головой, не в силах разгадать Загадку до конца:

«Божественной мысли Пути

движутся к цели своей

непролазными чащами и в густых сумерках,

через которые никакой взгляд не может проникнуть».

Тридцатью годами позже Софокл, необъятный Софокл, хоть и полный нежности и человеческого сострадания под его трагическими масками, даст первое имя этому загадочному Пути:

«Судьба в действии».

И вот, первое слово примыкает к нашем вопросу и угрожает омрачить или сгустить его: Судьба, Ананке. Это больше не молчаливый взгляд нашего антропоида, выходящего ослепленным из подземелий Фив: это уже взгляд Понимания.

 

 

«Беда в действии...»

Такими были первые слова Антигоны на заре нового дня после стольких потомков сынов солнца Долины Королей. Наша Крепость будет воздвигнута пятьюстами годами позже. Но великая тень уже нависла.

И Хор, повторяя свой медленный речитатив, — так как всегда нужна была музыка, чтобы сопровождать человеческие горести и бормотания, как будто слова были чем-то вроде неопределенной тени, нужной для того, чтобы заставить проявиться более глубинное пение, — возможно, всегда один и тот же, идущий сквозь века:

«Эта страшная власть, власть Судьбы.

Ни богатства, ни оружие, ни бастионы,

Ни черные корабли, сражающиеся с волнами,

Не ускользнут от нее».

И Антигона бунтует против повелений могущественного Креонта, тирана, запретившего ей совершить погребение ее брата Полиника, и она хочет поддержать свою робкую сестру Исмену в своем мятеже, но:

«Увы! Какая авантюра! [aventure][3]» — восклицает Исмена.

И это — авантюрное приключение всех тех, кто стремится вырваться однажды из законов и постановлений — выйти, освободиться, это всегда Тьма неизвестности, песня, неизвестная, но такая знакомая и близкая, хранящаяся глубоко-глубоко в человеческом сердце.

Но никогда еще наш побег не был ни слишком радикальным, ни всеобщим. Так как есть солнечное Семя, которое ведет нас к этому Месту всеобщего Изменения, где мы высадимся, наконец, в нашем солнце и нашей радости.

И первый шаг считается... опасным.  Мы сразу же сталкиваемся с изначальным вопросом: жизнь или смерть. Чтобы обнаружить, что смерть всегда была внутри наших стен, а жизнь начинается по другую сторону — но этот переход, он... опасный.

Эта солнечная Греция, предшествующая нашей Крепости, кажущаяся столь трагичной благодаря Эсхилу, Софоклу, Эврипиду в их, кажется, слишком уж преувеличенной мрачности:

«Ты рождена от смертного, Электра, задумайся об этом.

Орест был тоже смертен.

Не нужно чрезмерных стонов,

Мы все посвящены одной судьбе».

Но это уже был вызов, это был человек, ухвативший свою Загадку.

И Софокл, необъятный Софокл за три года до своей смерти (в 406 г. до н.э.) вложит эти слова в уста Филоктета, как призыв к людям будущего, или как провокацию:

«О! Нищета! О, отец наш,

Ты породил нас для того,

чтобы мы были рабами,

а не свободными людьми?»

Путь красоты бежал под нашим ничтожеством и под нашими дряхлыми смертями. Глубинная песня под старой Ночью. Забытая тропа. За семь тысяч лет до Софокла ведические певцы в долинах Гималаев смотрели на этих далеких людей и заставляли резонировать нечто, что будет еще долго биться в наших сердцах и под нашими слоями забывчивости:

«О, Провидцы Истины,

Сотките нерушимую ткань,

СТАНЬТЕ ЧЕЛОВЕЧЕСКИМ СУЩЕСТВОМ,

Создайте божественную расу,

Отточите копья света,

Проложите дорогу к тому, что бессмертно».

 

11

 

Вызов

 

Когда мы смотрим на эту длинную Историю, кажется, что действительно есть два Времени и что мы вошли в глубочайшее извращение — два Времени или две Памяти, бегущие одна за другой; и что остается только темная корка, крепкая как железо: дедушки, повторяющие себя в маленьких дедушках, повторяющие себя... на пути в ничто, согласно их шансам, возможностям и наследственности.

И для успокоения — вечный Рай мертвецов.

Софокл, пришедший до рождения нашей железной эпохи — это символ изначального Вопроса или Мятежа, который тайно собирался охватить все современное сознание — он задает истинные вопросы именно нашей Эпохи; также как Шри Ауробиндо, подобный древнему Риши, вновь появившемуся в начале этого человеческого Цикла и этих нескончаемых троп смерти, дает первый ответ, ключ к нашей Загадке и настоящие средства нашего физического освобождения; и также, как ведические Риши, пришедшие задолго до нашего длительного человеческого продвижения, являются провозвестниками настоящего Смысла нашей человеческой судьбы. Это — три больших маяка нашей человеческой Эволюции.

Но Софокл — не только символ Вопроса: это живой Вызов или крик Бессилия, который обращается к богам — и возможно, именно этот крик, этот долгий крик нашего Ничтожества, откроет двери.

«Получается, что только став ничем,

Я становлюсь человеком!»

восклицает Эдип.

Это наше бессилие; мы пробовали заполнять его машинами, которые собирались все делать за нас, даже разъезжать по луне; но перед смертью наших коротких семидесяти лет на пути к кладбищу, на котором окажутся и наши внуки, мы оказываемся перед древней Загадкой, угрожающей поглотить всех нас в песках исчезнувших цивилизаций, если только это не вся Земля, которая умирает... не разгадав свою загадку.

И Софокл бросает Вызов, как будто желая сорвать маску:

«Ни рыдания, ни молитвы

не вырвут твоего отца из Трясины Ада,

куда все должны спуститься» —

холодно изрекает хор Электре.

«Ты медленно губишь себя

не умея больше освободиться от своего горя».

Но эта «Судьба», откуда она свалилась?

И однако, каждый, каждый человек, даже грубый и неотесанный, имеет ощущение, пока еще неясное, некоего пути, разворачивающегося под его ногами, — пролегающего зачастую по путям дурманящим, подобно наркотикам, по «случайностям», трепещущим множеством крохотных дуновений, по встрече, которая, кажется, происходила уже неоднократно, — и улыбки, прилетающей из дальних стран.

Или чудовищной необъятности, приходящей из тех же стран.

А потом все снова закрывается под каждодневными шагами среди серости. И мы все еще не освободились от наших бед и зол. Земля уже больше не понимает, «где она находится».

Софокл смотрит вверх на Божественное Олимпа — но возможно, нужно смотреть в другой конец вещей, на эти невозмутимые корни, прокладывающие свой путь сквозь Эпохи и сквозь ночь Земли и даже сквозь маленьких человечков, которые вылупляются сегодня из древних джунглей.

 

12

 

Человек в действии

 

Дельфийский оракул предсказал Эдипу судьбу: он убьет своего отца и женится на своей матери. Он будет «осквернен». Высокомерный и гордый, Эдип действует наперекор судьбе, он желает разоблачить этих презираемых им пророков с их безапелляционными суждениями; он оставляет Коринф и начинает путь...

«Я хочу знать Истину» —

чтобы снова пасть к ногам той же Судьбы, от которой он бежал. Другие, в нашу черную Эпоху, также пытались: Вийон сбегает с виселицы, чтобы броситься на пути разбоя, исчезающие в песках. Рэмбо покидает свои Ады и бежит тысячами троп на Зондские острова и в Абиссинию, но потом снова попадает во Францию, чтобы пережить ампутацию ноги и смерть в госпитале Hоpital de la Conception. Он бежал до тех пор, пока мог бежать. Однако, Судьба настигла его в другом аду.

Но не важнее ли само это противостояние?

Не важнее ли всего этот вызов?

Пророки, возможно, не обманывают нас, но какая разница!

Наши «современные» священники заменили Судьбу исповедальней: если вы не совершаете множество смертных грехов, вы пойдете на небеса к Богу, нашему Отцу, в конце вашего разумного маленького жизненного пути на исходе ваших семидесяти наполненных лет — наполненных чем? И мы смотрим на вереницы дедушек, продолжающих идти по своим абсурдным и смертным путям, с грехами или без.

А Судьба улыбается под своей маской.

И какой-то мятежный беглец доходит до того, что говорит, подобно Вийону:

«Я знаю все, кроме того, чем являюсь я сам!»

О! Это я-сам... этот человек, который называется мной. Не странно ли, что сам корень этого слова означал «маска», как в греческом театре?

 

 

Нет, Загадку не распутать ни через разум, ни через Олимп, но лишь через Материю, через факты, через то, что под нашими ногами. И если голоса и шепоты, преследующие нас, лгут — неважно! главное — идти, пусть эти шепоты упорствуют через тысячи смертей и тысячи поражений — за нами последуют другие. Эта древняя земля, чьи корни прорастают сквозь ночь, страстно ищет свое солнце, это — сама простота, это естественно, и почему бы тогда и этому ростку и тому кустарнику не искать своего солнца! а также и тебе, и мне, и всем в мире?

Он был великим математиком среди этих старых джунглей тебе и мне, и он говорил:

«Природа, это реализация того, что мы можем представить более просто с помощью математики»

Его звали Эйнштейн.

Эта поразительная природа произвела все виды безумных сорняков или менее безумных, но таких же многочисленных садовых вьюнков, обвивающихся вокруг того мертвого колышка или вокруг этого внушительного ствола, появляющегося в лесу... подобно Эйнштейну или Софоклу или тем, кто был до него. Все ищут и все умирают — только лишь для того, чтобы снова возрождаться — как можно сильнее, как можно выше. Эти великие деревья, эти белые буки с гладкими стволами родились не внезапно, как и все остальные маленькие ростки — из материи юной и материи более древней.

Никто не может сказать, что именно удар судьбы создал это большое дерево и эти маленькие смертные грехи вокруг. Но иногда «удар судьбы» может взорвать старый дряхлый шепот, да и сама Судьба — что это, как не древнее дитя в нас, а не что-то подобное внезапно разящей молнии Зевса или Эдипу с его смертельным позором на берегах Коринфа.

 

13

 

Карма

 

Существовала другое великое древо среди нас, среди всех этих мрачных веков; он был тем, кто прошел многими путями, в Камбодже, в Лаосе, он прошел через множество сражений, в Испании, в Лотарингии, он был участником сопротивления, как Антигона, как Вийон, как Рембо или как Джордано Бруно на его костре — ведь каждый по-своему ведет свое сражение, эту старую «битву на ста дорогах» — и этот большой Беглец, которого звали Мальро, глядя на те или иные пути, на победы, становящиеся поражениями... в конечном счете он говорил:

«Превращать опыт в сознание настолько широко, насколько это возможно».

Он также видел эту маску на маленькой современной личности, и он слышал за ней шепот долгих веков. Он провел жизнь в действии, и он знал, что его действие не прерывается с этой маленькой смертью, как не прерывается жизнь дерева с кучей опавшего с него хвороста. Нет, совсем не удар Судьбы заставил вдруг появиться этот крик и этот призыв — большие деревья видят далеко вокруг себя, и он видел эти сплетенные побеги, которые не знали о собственном смысле, об этой Крепости вокруг них, которая хотела все задушить в своих мизерных смыслах и своем тесном кредо.

Две тысячи лет, что это такое?

А эти маленькие не до конца рожденные люди, у которых даже не было нескольких лет, чтобы найти кусочек солнца, быстро,  впрочем, заключаемый в тюрьму, а иногда (или часто) вообще никогда не найденный? Ад или небеса в конце этих жалких жизней, это едва ли было «опытом» трансформации, скорее уж просто «три маленьких круга, а затем уйти», как в песне [«trois p'tits tours et puis s'en vont»]. Это было столь абсурдным и возмутительным, что должно было однажды расколоться под стремительным ростом некоего упорного корешка. Чем была «Судьба» для тысяч ростков, которые иногда слышали древний ночной шепот и спрашивали друг друга... что?

Время, предшествующее Софоклу, когда древняя тропа поднималась в Долину Королей и еще дальше к очень старому Шепоту, который напевал в ручьях Гималаев и бежал столькими реками и улыбающимися раскрашенными толпами, где не болтали о «Судьбе», и где, однако, все казалось предначертанным, разумным, идущим к... но этот поток возник раньше и он будет струиться снова и снова, там не было рас, не было религий внутри, никаких стен, и лишь непрерывный поток всех людей, стремящихся к их Солнцу: этот маленький отрезок времени, который был им дан, являлся плодом древнего корня для того, чтобы создать плоды более прекрасные; а старые неудачи делают ростки более стойкими и сознательными. Тогда не говорили о «судьбе», говорили о Карме: деяние и плод деяния, последствия, счастливые или несчастные, поступков прошлого; и Великое Дело, которое строилось медленно, терпеливо, в свете и во мраке, выигранными или проигранными сражениями — но ничто не было потеряно, все шло к более глубокому опыту, более широкому сознанию, более живому открытию: дерево более высокое, более богатое цветами под Солнцем, которое никогда не погаснет. Позднее мыслители покрыли абстрактным словом этот древний живой звук, струящийся под нашими ногами, этот призыв прошлого, который исполнял молчаливую музыку и тянул нас вперед, дальше, снова и снова для того, чтобы расцвела великая мелодия, которая никогда не закончится — мыслители перевели и изложили в слове (или это была лишь его тень) это древнее глубокое ясновидение, эту Ноту, которая вибрировала без помощи языка той или иной страны, это живое воспоминание вечной Страны.

Они сказали: реинкарнация[4].

В самом деле, мы рождаемся полностью сбитыми с толку, и есть нечто внутри нас, которое непрерывно пытается отыскать свои следы и свою страну. Мы движемся ощупью, по следам семьи, мысли, нации, но всегда есть нечто, что является отсутствующим — ужасное отсутствие.

 

14

 

Человеческая революция

 

Существует колоссальное искажение. Мы пережили все эти века и все эти наказания только затем, чтобы сделать «три маленьких круга и уйти» в рай, а чаще в ад.

Мы совершили столько революций, которые ничего не революционизировали. Собираемся ли мы совершить на этот раз настоящую? Революцию Человека.

И снова мы слышим брата Вийона, оставившего свои следы на путях разбоя и исчезнувшего без следа:

«Я знаю все, кроме того, чем являюсь я сам».

А его след преследует нас до сих пор.

«Братство и избавление!» — воскликнули братья молодой революции, и возможно из всей святой национальной троицы — свобода, равенство, братство — только этот единственный крик и остался жить, поскольку «свободы» почти не осталось, кроме свободы «думать» о том, что заставляют нас думать наши всевозможные радиопередачи, и свободы подхватить хорошо запланированную медицинскую смерть и гипнотизирующие новости, не приносящие ни единой Новости!, за исключением нашего растущего хаоса и наших вечных глупостей, с кое-какими воинственными развлечениями и открытиями, обнаруживающими только лишь наше усовершенствованное рабство. Что касается «равенства», Бог мой!, оно создается только низами, уравнивающими все в одном и том же болоте. Но эти молодые ростки, они тем не менее растут, и они тем не менее, нуждаются в атмосфере более свободной, более широкой, в круговороте, которой не замкнулся бы больше на создании еще одной Крепости и Рае мертвецов — они еще не создали свое древо.

Где перспектива, пространство, горизонт, который ничем не ограничен? Семьдесят лет одной-единственной жизни, это столь мало и это столь по-идиотски, что никто не стал бы этого повторять, разве что затем, чтобы раздуть пожар, который будет не шагом радости, но шагом к тому, дабы положить конец всей этой нелепице. Или разбросать бомбы повсюду — что, впрочем, и происходит в конце второго тысячелетия нашего западного крещения.

Но этот путь, где он?

Где следы нашего прошлого, индивидуального и коллективного, исчезнувшего в песках Абиссинии и Египта, или все еще преследующего нас с тем же тем самым криком Антигоны, который разбудил бы или вновь открыл внутри нас тропу будущего? Этот беглец, с изумлением вглядывающийся в большого Змея Фив и в этих маленьких человечков, идущих вереницей, исчезающей в бесконечности будущего, и каждый из них под своим кольцом Кармы, — внезапно он воззрился на живую загадку, которая была им самим, даже больше, чем им самим, и это «большем, чем» ощущалось как напряженный чудовищный динамизм... Спустя пятьдесят, а может быть, три тысячи лет этот динамизм все еще жив в нас, и мы вглядываемся в Тайну, которая никогда не прекращала обнажаться.

Жил великий Революционер, он был Провидцем и тем, кто Любил землю, его звали Шри Ауробиндо, и он говорил:

«Сама природа нашего человеческого естества предполагает разнообразное и разнородное прошлое души так же, как и ее земное будущее, проистекающее из настоящего».

И он добавлял:

«Платон и готтентот [готтентоты — это мы], счастливое дитя святых или риши и тот, кто будучи рожден и воспитан преступником, погружен с самого начала и до конца своей жизни на самое дно зловонного разложения большого современного города, все они должны в неравных условиях, но как бы на равных, создавать своей деятельностью или верою в одной-единственной жизни свое вечное будущее. Это — парадокс, который оскорбляет и ум, и душу, и этическое существо, и духовную интуицию».

Действительно, спрашивается, как Запад мог жить в таком заблуждении — и ведь от этого он умирает. Остаются лишь несколько великих отшельников, которые испускают свой одинокий крик в джунглях. И наше человеческое братство требует, чтобы мы взывали вместе с Филоктетом:

«О, отец наш,Ты породил нас для того, чтобы мы

были рабами, а не свободными людьми?»

И нам остается только одно — совершить наибольшую из всех наших революций: человеческую революцию.

 

15

 

Материя

 

Наш первый след, и это очевидно, пролегает в этой материи.

Но чтобы его отыскать, надо, по меньшей мере, освободиться от масок, так как то, что кажется наиболее близким к нам и наиболее видимым и знакомым, совершенно поглощено под наплывами множества Эпох. Но если мы придем к началу отсчета [un point nul] и опустошению жизни, которое наступает после смерти всего того, что создало нашу жизнь, странное пение возникает в нас, как если бы это пение всегда несло все наши жизни и все наши невзгоды, и эта Пустота заполняется таинственной Полнотой, подобной океану, устремляющемуся в эту брешь. Только что это было смертью, и внезапно это — Жизнь навсегда, но жизнь настолько новая.., как первая в мире жизнь, выплеснувшаяся из веков, которые были лишь живущей смертью.

У молодого беглеца в этой жизни была мать, любящая океан, которая, глядя в морские просторы, прислушиваясь к эху прибоя,  говорила мятежнику тех времен: «Атавизм — это все», как приливы за приливами, перекатывающиеся, разноцветные и рокочущие, согласно временам, местам и маленьких бухточкам, пожирающим волны этого самого океана. И тот океан, что рокотал здесь, был похож на любой другой... Она знала только одну страну, и это была страна Моря. Затем она «умерла», как обычно это называют, в возрасте девяноста лет своей насыщенной жизни, и она пришла увидеться со своим мятежным ребенком, чтобы рассказать ему о том, что произошло после ее ухода. И что же, это было изумление. Она показала нам Безграничность, но так как ничто не безгранично в нашем мире, то это выглядело как маленькая белая форма; и своим чистым и простым, как у ребенка, голосом она рассказывала нам: «Это был взрыв! Простор-простор-простор...» И она продолжала оставаться там, в этом Просторе, она, кто воистину знал, что такое ветра и просторы. «И... восторг радости». Она была в изумлении.

Еще долго ребенок этой великой Беглянки слышал хрустальное эхо ее тихого голоса. И он узнавал в этом то, о чем знал всегда.

Несколькими годами позже она снова пришла проведать своего сына, но это происходило совсем по-другому: она села верхом на свой старый велосипед, но на велосипед весь украшенный цветами гранатового дерева и красного гибискуса, и направилась на Север...

Она возвращалась в старый мир людей, с их забвением, их страданиями и этой старой песней, бегущей под ногами, на долгую дорогу, ведущую к нашей человеческой Цели. Даже хорошо насыщенная и богатая препятствиями с ее девятью десятками лет и вереницей детей, вся ее жизнь была лишь одним типом опыта, и могла ли она представлять мощное древо, покрытое цветами, исполнение достаточно мощное и достаточно обширное для приближения нашей человеческой революции и трансформации Материи тела?

Когда же мы сможем пережить этот Прорыв, не нуждаясь в том, чтобы убегать? и этот Простор в сознательном теле и без забвения? В Материи без масок и без стен и в жизни без смерти.

 

 

Без сомнения, нужно, чтобы человеческий опыт был довольно разносторонним и древним, а также довольно мощным, чтобы пробить эти нереальные стены и изменить этот доисторический остов.

Возможно, мы прибыли к той точке, когда это возможно, именно потому, что даже одна наша жизнь становится  абсолютно неуправляемой внутри этой безумной Крепости.

Эта изначальная Материя, из которой мы произошли, что это такое? эволюция, в процессе которой мы мучительно возникаем, как некий ученый шимпанзе? Для менее ученого шимпанзе, сбежавшего от своих потомков, это нечто, что вибрирует, притягивает само себя и без всяких компасов находит свой север.

«Материя — центр всей нашей эволюции, внешне бессознательный и неодушевленный, — говорит Шри Ауробиндо, — но он кажется нам таковым, потому что мы не способны ощутить сознание за пределами ограниченной сферы, определенного масштаба или гаммы, к которым у нас есть доступ. Ниже нас есть более низкие вибрации, к которым мы нечувствительны и которые мы называем подсознательными или бессознательными. Выше нас есть более высокие вибрации, которые для нашей низшей природы являются неуловимым сверхсознательным... Это Несознание Материи — это некое прикровенное, вовлеченное или сомнамбулическое сознание, которое содержит в себе все скрытые силы Духа».

И тогда открываются чудесные горизонты. Подобно этому безымянному волнующему чувству, охватившему молодого беглеца в подземелье Фив, когда он наблюдал разворачивающего кольца великого Змея и все эти маленькие человеческие фигурки, застывшие в вечности, подобно этому мучительному давлению, бросающему нынешнего маленького человечка на тропы Афганистана, на тысячи бессмысленных троп, но которые были тем не менее осмыслены человеком будущего... и еще более дальнего будущего, и возможно, были задуманы неким Духом еще более дальним, из глубин этих лет и этих стен...

«Истинная причина реинкарнации — эволюция души, или скорее ее расцвет и прорыв покрова Материи и ее постепенное самораскрытие».

Как заметил Поль Валери:

«Так пшеничное зерно, обнаруженное в гробнице, по словам некоторых, прорастает после трех тысяч лет сна в сухой среде».

И Шри Ауробиндо добавляет в «Жизни Божественной»:

«Каждая ступень космического проявления, каждый тип формы, способный вмещать свойственный ей имманентный разум, благодаря перевоплощению становится инструментом индивидуальной души для все большего и большего проявления скрытого сознания, содержащегося в ней – каждая жизнь своим прогрессивным ростом содержащегося в ней сознания становится этапом победы НАД Материей до тех пор, пока в конечном счете сама Материя не станет инструментом всеобщего проявления Духа».

Победа над Материей...

Мы далеки от этого «всеобщего», но наш настоящий этап, такой материалистический, грозит разрушить даже саму Материю, которая его несет. Мы – варварские лунатики. Но наш материализм – это фальшивка, такая же фальшивка, как наши религии, готовящие нас для рая смерти.

 

16

 

Эдем

 

Когда жизнь замыкается на себе, чья бы жизнь это ни была, человека, нации, Эпохи или вида, она, как мы уже говорили, начинает призывать смерть или некое вторжение, которое прекратило бы этот хоровод и проделало бы дыру в ее стенах. Смерти нет! это лишь наша последняя цепкая иллюзия; смерть является нашим собственным выбором.

Как воскликнул Тот-кто-ведает, Поэт:

«Жив я или мертв, я существую всегда!»

И однако, наша старая Нищета все также призывает нечто, что было всегда на этой земле и в этом теле – эту древнюю Песню под нашими ногами, которая знает и которая говорит о том, что эти поиски бессмертия происходили среди нас всегда.

«Существуют средства достичь физического бессмертия или смерти по желанию, а не по принуждению Природы, — говорит Шри Ауробиндо, — но кто захотел бы носить одно и то же пальто в течение веков или быть заточенным в узком и неизменном жилище в течение долгой вечности?»

Именно сама структура должна измениться, а не устаревшее наследство старой эволюции окаменелостей. Наше временное «пальто». Именно сама Материя должна трансформироваться, как она трансформировалась из медузы в позвоночное. И это еще не конец. Бессмертие призывает смертное к себе.

И все же, бывают секунды освежающей вечности, и все бессмертие здесь – громадная трещина в наших стенах и луч, который улыбается с нежностью, как Мать, которая смотрит на своего ребенка.

Существует, кажется, вечное «да-нет» в наших жизнях, но никогда не бывает «Да» всеобъемлющего, взывающего постоянно, и лишь исключение — одна солнечная секунда, несущая нас снова и снова через наши ночи и наши ады. И Загадка, величественное противостояние, остается запрятанной под долгой, бредущей с упрямостью мула, дорогой.

«Небеса свыше велики и чудесны. Но гораздо более велики и более чудесны небеса, скрытые в нас. И эти Эдемы ожидают своего божественного труженика».

Так говорил Величайший среди наших божественных поэтов, Шри Ауробиндо.

Мы — труженики всей нашей жизни; и наши древние развалины, как и наши старые ошибки и старые грехи, готовят Великую Работу. И если существует какой-то «грех», то, Бог мой! давайте пойдем и спросим о его причине у нашего всевышнего создателя!

И тем не менее, мы в поисках этого Эдема, вопреки всему или по причине нашей древней глубокой Нищеты.

 

17

 

Бессилие

 

Потеряв Эдем, мы бросаемся в тысячи удовольствий и развлечений, кончающиеся ничем — но мы не видим в этом зла, пока сие продолжается! Но продолжается столь недолго, а «пальто» изнашивается и «жилище» становится тесным. И загадка закапывается все глубже и глубже. Очевидно, что это совсем никакой не Эдем, нет, это, скорее, долгое продвижение и, в конечном итоге, великое Братство нашей нищеты.

Великие Беглецы наших долгих веков не имеют возможности задержать свой взгляд на маленькой личности и ее жалкой истории, они стремятся «узнать истину», как приговоренный Судьбой Эдип; они, скорее, созерцают другой конец вещей, задаваясь своим мучительным вопросом. И мы снова слышим хор Антигоны:

«Я вижу, нависли над домом Лабдакидов

Беда за бедой в череде поколений;

Не искупит жертва сыновняя

отчих бедствий, —

Сам бог на погибель дом наш ведет».

Это было великое провозглашение и признание Бессилия, за  четыре века до того, как нас окончательно заперли за железными дверьми нашей Крепости.

Но двумя веками раньше Софокла, когда едва пробуждалась солнечная Греция, Будда также видел это старое зло, поражающее людей, и в своем величайшем сострадании, своем молчаливом созерцании, он увидел лишь дверь выхода, наивысший Побег в Нирвану, верховное уничтожение, утешение — оставляющие землю ее старой Нищете... но земля так и осталась безутешной.

И заслуга нашей Крепости, в которой совсем не осталось солнца, возможно, в том, что она собиралась создать столь безобразный мир, столь удушающий, что необходимо было либо найти ключ к загадке, либо по-настоящему погибнуть.

 

 

Мы, пожалуй, еще не проникли достаточно глубоко в эти «небеса внутри нас». И мы еще не нашли Эдема здесь — внизу.

За семь тысяч лет до нашей болезненной эры по долинам Гималаев раздавалось пение раковин ведических песнопевцев, и их гимны до сих пор тайно вибрируют в наших нынешних сердцах, как забытая память, как загадка столь живая, отбрасывающая лучи и отзвуки истины, непостижимые, и однако, понятые неким пророком в глубине нас, который бежит по рискованным тропам в поисках того, что уже содержится под его человеческой кожей.

И воистину, как удар гонга, раздается ответ на вопрос для Антигоны (и для нас всех):

«Освобождай отца твоего,

знанием своим охраняй его — отца твоего,

который становится твоим сыном

и поддерживает тебя»[5].

 

18

 

Наше неизлечимое варварство

 

Освобождай отца твоего...

Некая вещь, которая отсутствует в нас, центральное Знание,  и эта дыра — этот провал в памяти, если можно так сказать — превращающая в руины все наши жизни с нулевого года. И тогда мы изобрели Спасителей и машины, чтобы заполнить нашу пустоту.

Но для растения, что растет в ночи земли, для него нет пустоты! есть интенсивность, которая растет неудержимо к своему солнцу... о котором она даже не имеет понятия, но она знает, что это такое, всеми миллионами пор своего стремительного роста, она знает, что это — ее цветущий Эдем; ну и где же «отец», который освобождает?! она — этот отец, который понемногу рождается из живота своей земной матери.

И отец становится своим собственным сыном посреди великого солнечного дня:

«Чудесное Дитя в недрах скалы, его зовут сын тела...»

так пели эти удивительные ведические Риши задолго до нашего западного рождения; наше солнце похоронено внутри нас.

Но это растет и растет вопреки нам и вопреки всему — неужели мы полагаем, что этот стремительный рост собирается остановиться в нашей маленькой крепости двух тысяч лет невежества?

«Ты несешь нас вперед, как океан несет волну».

Именно этот чудесный динамизм зиял перед глазами — или под ногами — того юного беглеца, изумленно созерцающего великого Змея Фив.

Собираемся ли мы остаться узниками по собственному желанию или отправимся на великое Завоевание вместе с этим чудесным Ребенком в наши собственные глубины?

Этот Ребенок долго шел, сквозь жизни и жизни, успешные и безуспешные, и не для того, чтобы исчезнуть в посмертном Раю, столь печальном, но чтобы найти свой Плод — именно здесь.

Мы «материалисты», и это хорошо, но мы не являемся ими в достаточной мере! так как мы рассматриваем эту Материю при помощи инструментов нашей мысли, как рыба рассматривала свой мир инструментами рыбы и видела лишь тот мир, который являлся отражением ее самой — ее безошибочность не отличалась от нашей, если не считать того, что она не заключала ее в тюрьму.

По мере того, как этот Ребенок развивается в нас, поначалу тайно, ударяясь обо все на свете, он ощупывает множество вещей вокруг себя, не имея слов, чтобы сказать об этом, он чувствует множество существ вокруг, как если бы они были сделаны из той же субстанции и напрямую ощутимы теми же средствами, как у него, и это подобно языку без слов или звуку, который касается тех же нот — и однажды этот Ребенок, удивленно лепеча, встретился с другими подобными ему, и это место встречи, этот немой язык всей земли, и возможно всего мира, он назвал «сознанием», или «душой», или «духом». Или не назвал, а просто-напросто пропел. Это было проницаемым и жидким как океан, это было везде, как и он сам. Это было похоже на его собственное дыхание — чудесное Дыхание, такое же чудесное как этот Динамизм, обнажающийся под каждым шагом удивленного Ребенка, сбежавшего из своей тюрьмы.

Воистину, эти чудесные «недра» здесь.

Но в том же «я-повсюду» были и очень старые деревья, и молодая дикая поросль. И были древние Риши и этот громадный баньян, отшельник по имени Шри Ауробиндо.

Он говорил:

«По мере того, как мы продвигаемся вперед и пробуждаемся к сознанию души в себе и в предметах, мы начинаем видеть, что сознание присутствует и в растении, и в металле, и в атоме, и в электричестве — в любом предмете физической природы; мы обнаруживаем, что в действительности оно ни в коей мере не является низшей или более ограниченной формой по сравнению с ментальной; наоборот, во многих «неживых» формах оно является более интенсивным, быстрым, живым, хотя и менее развитым в направлении к поверхности».

Именно на этой поверхности мы живем, думая, что все знаем, благодаря нашему ментальному инструменту; мы даже создали безупречные географии и наложили руку на атомы ужасающей Материи.

Но...

«Несознание Материи — это некое прикровенное, вовлеченное или сомнамбулическое сознание, которое содержит в себе все скрытые силы Духа...»

И другой удар гонга:

«В каждой частице, атоме, молекуле, клетке Материи скрыто присутствует и незаметно работает абсолютное всезнание Вечного и всемогущество Бесконечного».

И тогда начинаешь понимать!

Это всезнание наших клеток, наших атомов, именно это все «замыслило»; оно под нашими ногами, и оно бросает нас на эти мучительные тропы для поисков того, что находится там. И также становится понятным: это всемогущество наших клеток, наших атомов, именно оно сможет переделать уже здесь-и-сейчас нашу живую материю и этот доисторический остов и ИЗМЕНИТЬ нашу неумолимую человеческую Судьбу.

Но тогда откуда Бессилие?

Мы все на мучительной тропе, все более и более настоятельной и опасной, в Будущее этого свободного человека, этого «сына тела», этого «чудесного Ребенка в недрах скалы»: это человеческая революция. Это солнечное прорастание нашего изначального Семени.  И снова мы повторяем это замечательное «предвидение» Шри Ауробиндо:

«Каждая ступень космического проявления, каждый тип формы, способной вместить имманентный дух, становится, благодаря перевоплощению, инструментом индивидуальной души для все большего и большего проявления своего скрытого сознания; каждая жизнь в силу прогрессивного роста сознания, находящегося в ней, становится ЭТАПОМ ПОБЕДЫ НАД МАТЕРИЕЙ до тех пор, пока в конечном счете сама Материя не станет инструментом всеобщей манифестации Духа».

В 1913 году, когда этот величественный баньян-отшельник прозревал детей будущего более человеческого, чем наше с вами, он говорил:

«Машины необходимы современному человечеству по причине его неизлечимого варварства».

 

19

 

Наше грядущее чудо

 

Неизлечимого ли?

Этот старый мир нашел способы излечить многие болезни и многие формы бессилия. Эта старая Земля всегда находила способ.

Эта «ужасающая» Материя, которую нужно ковать и бомбардировать снова и снова, чтобы извлечь ее сомнамбулическое сознание, находящееся там и способное все изменить... Мы еще недостаточно выкованы, чтобы понять, наконец, нашу собственную тайну. Или нам нужен еще какой-нибудь «естественный» несчастный случай, который освободит нас?

Мы живем в ужасной иллюзии фальшивого сознания, которое нас пожирает — и это не буддийская иллюзия, это именно физическая иллюзия, типа иллюзии растения, не нашедшего своего солнца. Растение, оно нуждается в просторе, воздухе, воде, которая струится. А что струится в наших венах? что за фальшивая наследственность, которую мы взвалили себе на горб, чтобы шагать все более и более согбенными и неповоротливыми под весом старого горшка, в который нас хотят запихнуть навечно. И это больше уже не наши клетки, которые осознают и развиваются! это коллективный гипнотизм старых укрепленных замков, в котором мы живем, и который нас душит.

«Мы одурманены господством над Материей».

Но эта Материя больше не является такой, какой она была в прошлом, грубой и пористой! мы ее догматизировали, сделали жесткой, покрыли смертными и медицинскими грехами — и всё внутри стало смертным. Но где было это «смертное» в первом растении на заре Эпох? которое разрасталось, просто и капитально, и если оно не могло расти так, то росло иначе, толкало и двигалось в ту и другую сторону и огибало препятствие. Но теперь «препятствие» не обогнуть, это мыслящий бетон, становящийся тем, о чем он думает, или тем, о чем думают догмы, а то и рекламные объявления в модных журналах.

«Наши тела находятся под фатальным воздействием ментала и тяжелым круговоротом ложных привычек».

Это — «законы», говорят они, но древняя земля очень часто насмехалась над законами! которые она игнорировала или по-своему приводила в порядок древним мощным неудержимым натиском, двигающим ее вперед; она даже по-своему совершала «чудеса», которые ни один человек не смог бы изобрести и мало какой смог бы выдержать — они слишком невыносимы, эти чудеса, это как будто внезапно влезать в другую кожу.

Возможно, нам пора сменить кожу и начать дышать другим воздухом... или другим сознанием.

Мы, «завоеватели» всех границ, «конкистадоры» всех открытий, мы не заметили простой вещи: наша Граница, не пускающая нас — это сам инструмент, которым мы пользуемся, чтобы изучать Материю и аккуратно подсчитывать географию наших собственных глаз: это — Ментал. Также, как плавники и жабры рыб были инструментом для измерения их мира, и одновременно их границей на пути к тому, чтобы овладеть сушей. Этот Ментал, устаревший, гипнотический, «одурманенный» своей собственной наукой, в настоящее время ставший абсолютно сумасшедшим и варварским — это наша ближайшая Граница, которую надо завоевать, чтобы высадиться в грядущей Земле и в нашем грядущем теле: теле сознательном и свободном от старого рабства так называемых «законов» Материи.

«Так называемый закон означает просто некое равновесие, установленное Природой, стабилизация сил. Это попросту колея, в рамках которой Природа привыкла работать для получения определенных результатов. Но если вы измените сознание, то и колея с необходимостью изменится».

И нас ожидает чудо, оно близко.

Но надо в нем нуждаться.

В конце концов, эта Материя, пожалуй, даже не «ужасающая», не грохочущая, не смертельная, она — чудесная.

Но нужно этого захотеть и сменить кожу вовремя.

«Я хочу знать истину», — говорил Эдип.

 

 

Со свойственным ей юмором Мать сказала:

«Смерть — наиболее укорененная из всех привычек».

 

20

 

Парадокс

 

Парадоксально, но когда одна из стен Крепости обрушивается, мы становимся все менее и менее человеческими и все более и более человеческими, мы ввергнуты в безграничного Человека, который является болью всех людей в одном сердце, жаждой всех людей в единственном крике, всем миром под одной этой кожей. Тогда понимаешь физически и тотально великое Сострадание Будды, понимаешь великий Мятеж, назревающий в глубине этого Несчастья, проливший столько крови, и нашей в том числе, на множествах алтарей и напрасных костров — ничто не напрасно, и все тщетно. И тогда мы как старое дерево под сильным ветром, которое не знает, хочет ли оно упасть или все же удержаться — и «упасть», это значит снова возобновить то же Несчастье в мириадах крохотных ростков, являющихся им-самим, и растущих несмотря ни на что. И в то же самое время, под этим бушующим ветром Несчастья и в глубине этих тысяч страдающих сердец чувствуется Нежность столь сладкая и столь могущественная, что она могла бы расколоть самую сердцевину скалы и расплавить все наши горести и наши мятежи своей Улыбкой. Одновременно — великий Простор, широкий, как ничто другое, и, с другой стороны, совсем крохотное удушливое настоящее, которое углубляется в нескончаемую предысторию и которое, тем не менее, растет в будущее, несомое этой громадной Нежностью, в которой хочется свернуться клубочком раз и навсегда. С одной стороны мы в этой маленькой тюрьме, которая рушится, с другой — вся эта бесконечность, распахивающаяся сама перед собой, как вечное небо, проступающая жемчужными каплями в этой секунде, и вы могли бы в ней исчезнуть, как если бы никогда ничего не существовало, кроме этой Любви.

Это парадокс всех наших жизней, это возвышенное Противоречие, да-нет, сплетенные в одних руках и в одном теле. И Жизнь, и смерть в одном и том же теле.

Как Иллюзия и Реальность, связанные в одно целое.

Это — сражение мира, вчерашнее и стольких времен, небо и ад в одном и том же теле, маленькая тюрьма, которая рушится, и... что еще? Смерть, маленький отрезок времени, который проходит в этой улыбающейся бесконечности, краткий проблеск [un interlude], затем двери отворяются... что еще? Они будут открываться всегда, до тех пор, пока Сражение Бога не будет выиграно здесь, на земле и в теле.

Ни мятеж, ни сон в Боге, ни бегство не излечат нас, пока вся Крепость  не будет разрушена, и великий Простор и божественное тело не избавят людей от рабства.

«Встань и сражайся»

говорит Бхагават-Гита.

 

21

 

Анти-чудо

 

Мы можем.

«Пробудись и яви волю»[6]

сказала Мать в 1963, в момент убийства Кеннеди.

« Давай победим уже здесь,

Ринемся в бой,

в это сражение на тысячах путей...» —

говорила Риг-Веда.

В самом деле, мы прибыли в анти-чудо.

Мы прибыли к железным воротам нашей Крепости.

Наша Наука хотела бы заставить нас поверить, что мы — триумфальный продукт долгой эволюции скелетов, окончательный «интеллектуальный» продукт всех этих древних зверей и миллионов лет; и если мы станем еще чуть лукавее, мы отправимся на соседние луны и станем управлять землей властью нашей механики и наших бомб.

Результат не слишком впечатляющий: человеческие страны превратились в страны убийц и «великих» лидеров мира сего, разодетых в пух и прах, фотогеничных, демократичных и гуманных, первых террористов, поставщиков бомб и всяческих находчивых и заводных, которые пляшут картонными куклами здесь и там — бизнес есть бизнес.

Если бы Мать сказала этим изобретательным гномам: «Пробудись и яви волю», они охотно создали бы Титанов и супер-финансистов на большой Товарной бирже смерти. И если смерть раскручивается не слишком удачно, они всегда смогут отправиться на другие луны, чтобы повторить свои подвиги и породить маленьких усовершенствованных варваров.

Сердце людей очень больно.

 

 

Но с другой стороны, заблуждения наших Церквей не лучше.

Во времена этих счастливых язычников за 442 года до нашей темной болезни Аттика еще вибрировала великой песнью Антигоны:

«Так много чудес в этом мире,

Но чудесней всего — человек».

Затем нулевой год: несчастный распятый человек.

Распятый — кем?

Через триста двадцать пять лет после смерти их нового бога, мы видим как «317 непогрешимых епископов» в пышных нарядах отправляются в Никею, дабы провозгласить догмы и желания этого несчастного среди людей: «Он — Бог от Бога, свет от света...» — предприниматели от Церкви хорошо знали свое дело — «И он умер, чтобы искупить наши грехи».

Грехи кого?

И есть только один путь, — через врата Церкви, — чтобы прийти к Богу и спасти свою душу от смерти.

Но Смерть царит повсюду и древний миллионолетний «Грех» порождает людей, задыхающихся в Крепости и приговоренных к смертной казни навечно.

Это и есть анти-чудо, окончательное и предначертанное, о котором мы даже и не мечтали.

В 325 году наша Церковь замуровала Смерть и человеческую судьбу.

Они догматизировали Бога и разделили его бесконечность на маленькие кусочки противоречивых людей, как другие догматизировали Материю в маленьких кусочках предсказуемых и бессознательных атомов.

Мы рождены из миллионов лет грешной и бессознательной материи и мы покидаем наши старые, смертельные и бессознательные кости, дабы сбежать в Рай священников после семидесяти лет одинокой и краткой, бессвязной, но в совершенстве унаследованной жизни.

Пути заперты со всех сторон, мы родились в чудовищном мире.

В пятом веке новой эры алтарь Элевсиса был превращен в христианское кладбище. Сердце людей тяжко и разбито.

 

22

 

Потребность в радости

 

Каким образом возможно пробить брешь в этом отчаянии или без-надежности после стольких лет борьбы и страданий?

Или человек абсолютно бессилен и противоречив?

Мы — как росток, лишенный солнца, который тянется к нему; и его цветы и его радость жизни — то, к чему он стремится. И что бы сказал этот молодой росток, появись он здесь, если бы ему преподнесли символом и идеалом его жажды распятое дерево, расколотое и разорванное на части алчностью людей? или неопровержимую диаграмму молекул, частиц и клеток, которые его составляют и готовят его стать... чем? Другим засохшим деревом? И если мы ему скажем: другие вырастут после него и после тебя, ad vitam ætérnam[7], — утешится ли этот молодой росток?

Мы не нуждаемся в утешении! мы нуждаемся в том, чтобы жить и цвести! мы нуждаемся в радости.

Тогда все стражи Смерти, священники Науки или священники пресвятой Крепости, они ему скажут во главе с Электрой:

«Не нужно чрезмерных стонов,

Мы все посвящены одной судьбе».

Следовательно, человек либо непоправимый имбецил, либо бесповоротно предан «интеллекту», который может лишь подлатать его старую катастрофу и наполнить его Крепость некоторым числом технических новинок и безделушек? И тогда берегись! если вы хотите сбежать отсюда, то и до вас были жестокие Титаны и ницшеанцы, и обломки кораблекрушений.

В нашей маленькой мыслящей крепости мы сами себя полностью лишили свободы.

 

 

Нет, мы не нуждаемся ни в супер-людях ни в супер-богах, мы радикально нуждаемся в чем-либо ином:

«Не распятое тело, но тело осиянное спасет мир» —

говорила Мать в 1957; «осиянное», это значит трансформированное: это дитя нашего собственного тела, не упавшее с Небес, но измененное или преобразованное в нашей собственной коже, в которую, как в железный кокон, мы закутаны, подобно гусенице.

Мы собираемся вытянуть всю Землю целиком из ее кокона Лжи. Мы не собираемся умирать или гнусно самоуничтожаться: мы собираемся видоизмениться. Эта Крепость рушится, и тем лучше!  это мерзко и печально, но тем лучше.

«Конец эволюционной стадии — говорил Шри Ауробиндо — как правило, отмечен могущественным рецидивом всего того, что должно будет выйти из Эволюции»

«Выйдем из Эволюции»? или последуем с ней.

Собираемся ли мы найти нашу собственную Тайну, разгадаем ли Загадку в нашем собственном теле, или станем обломками крушения, как те ископаемые окаменелости, что были до нас?

Мы можем быть сознательными сотрудниками, осознающими нашу собственную Эволюцию, а не ошеломленным и беспомощным субстратом.

Нам нужны радость, солнце и простор, то-к-чему напряженно тянулись эти миллионы корешков сквозь века и преграды.

«Коль должен человек отринуть то,

что составляло его радость,

он для меня не жив;

Его живым я называю трупом» —

говорил Вестник в Антигоне.

 

23

 

Раскол

 

Что-то явно сошло с рельс в западном сознании — этот пресловутый нулевой год, как если бы те, кто жили до этого печального рождения, не были людьми: великий исторический раскол на нашем Континенте. Сократ, возможно, выпил первую цикуту нашего заблуждения. Еще блуждали улыбки на губах людей, еще были нимфы в фонтанах, священные танцы, и Дионис, сын Зевса и Деметры, еще царил; люди разговаривали с богами. Даже наши Трагедии пели — всегда было Пение. Как будто нечто вдруг погасло, как внезапный провал в памяти. Но это Пение всегда нас преследует, как незаживающая рана в глубинах человека. И этот «раскол» Эпохи, кажется, вновь споет с каждым из нас, однажды, случайно, когда мы с удивлением воззримся на смертельное «Ничто»; и это ничто наконец-то наполнится чем-то среди всех наших руин, чем-то, что было там всегда и всегда нам улыбалось, как наша потерянная и найденная Песня, как наши вечные Страны, как одна секунда неба под нашими ногами, которые идут и идут, и в конце концов приходят.

Но мы, терзаемые и сломленные люди, мы жаждали бы наконец пережить то, что  ощущается в одной ослепительной секунде. Мы хотели бы, чтобы все это небо, вся эта жизнь стали настоящими. Радость жизни. А не «шагающий труп».

Нет, это не вопрос «философии», это — вопрос жизни или смерти. Это не является вопросом «религии»: религия — изобретение современности. В прошлом — просто искали, и дорожили тем, что нашли. Теперь нет больше ничего, что надо искать. Все давно найдено для нас нашими непогрешимыми Церквями, которые внушают нашему разуму их догмы и крестят нас смертью, и нашей Наукой (но по крайней мере, она пытается что-то искать) которая внушает нашим клеткам ее безошибочные законы и крестит нас рентгеновскими лучами. Мы рождаемся в полностью законченном мире. Нет больше загадки! Мы — «шагающий труп». Что может измениться в этом законопаченном мире, за исключением разных правительств одной истории и рекламных объявлений той же глупости? Но наиболее жестокая из всей этой Лжи — ложь наших Церквей, которые затемнили и исказили наши собственные поиски — Наука только и делала, что отрицала, восставая против этого религиозного абсурда, даже не пытаясь увидеть то, что было глубже, под этой коркой экклезиастической лжи, все больше отдаляя нас от нашего человеческого вопроса: на что способен человек, каковы наши собственные человеческие возможности, кроме того, чтобы мужественно и с достоинством умереть.

 

24

 

Земля и Небо

 

В один прекрасный день, или, скорее, в одну ночь, молодой беглец этой Крепости, вовлеченный в этот Простор, казалось, содержащий все на свете, встретил Шри Ауробиндо в этом самом месте, где все встречается и узнает себя, и этот беглец вдруг крикнул ему криком всех людей, тем самым криком, который раскалывает Стену:

«Века печали в сердцах человеческих!»

Это было глубочайшее переживание, безмолвная молитва за всех людей.

Шри Ауробиндо ничего не сказал. Он посмотрел на этого маленького человека с таким громадным и могущественным Покоем, который мог бы расколоть все стены и навсегда низвергнуть нас в свою вечность Любви. Но это не та Вечность, которая для одного индивида; это чтобы больше ни одного беглеца, и чтобы победа над всеми нашими Несчастьями.

Позже, после многих мучительных и мятежных троп, наш беглец, узник людских горестей и этого Братства Нищеты, медленно прикоснулся к древнему корню, к старому излому нашего абсурдного блуждающего Континента — осколка тектонических плит, оставленных древними ледниками. Как просто говорил Шри Ауробиндо, в самой простоте спокойной Истины:

«Человеческая жизнь растерзана,

не в силах сочетать Землю и небеса».

И вот каждый идет своим путем, несчастный и опечаленный: один опечаленный от неспособности обнять Землю и другой — от неумения доверчиво свернуться в руках Бесконечности. Но это разделение абсурдно. Церкви принесли много зла (или добра, ибо что они еще могли!) освятив этот ужасный Разрыв, в коем они были весьма заинтересованы, увы (и что бы им было делать, исчезни вдруг смерть!), и тогда они обожествили Смерть, вместо того, чтобы обожествить Жизнь и создать из нее жизнь просторов и улыбок — жизнь без смерти.

«Наше человечество — говорил Шри Ауробиндо — место сознательной встречи конечного и Бесконечного и становление этой Бесконечностью все больше и больше в этом самом физическом рождении; такова наша привилегия».

Существовала старая тропа во времена «язычников», и очень жаль, что мы ею не последовали.

Как с неожиданной проницательностью говорила одна пылкая мадам де Сталь, еще одна «неуправляемая», за что и была изгнана Наполеоном:

«Язычники обожествляли жизнь, а христиане обожествляют смерть».

Это было в 1805 году.

За семь или девять тысяч лет от наших дней ведические Риши отвергали этот жестокий раскол:

«Он вошел в земли и в небеса, как если бы они были едины».

И далее:

«Он в центре дома, как дыхание и жизнь нашего существования, он — наше вечное дитя».

И еще дальше и глубже, к самому источнику нашей нищеты, являющейся одновременно источником нашей собственной власти:

«Они отыскали эту Истину — то самое Солнце, пребывающее во Тьме».

 

 

Очевидно, что все творение не может быть ничем иным, как этим самым простым ЕДИНЫМ. Духовная интуиция это всегда подтверждает. Истина проста. Эйнштейн понимал это лучше наших в высшей степени невежественных Епископов и наших смертельных религий. Даже последние слова Гёте на смертном одре в Веймаре — об этом: alles ist licht, «все — свет». Как и Эдипа в Колоне, проклятого Судьбой, когда он отбывает к «местам мрачной земли мертвых»:

«О свет, невидимый для глаз моих, ты был во мне уже давно».

И Вестник, смотрящий вдаль, на Эдипа, исчезающего за бронзовым порогом:

«А вскоре видим — он, к земле склонясь,

И К НЕЙ И К ДОМУ ВСЕХ БОГОВ — ОЛИМПУ

Единую молитву обратил».

И Хор, также обращенный к этим «мрачным равнинам»:

«И несть числа переступившим те врата...»

и его пение заканчивается криком — криком всех наших веков:

«О, боги ада!

О, непобежденные чудовища!»

На исходе этого долгого пути Эпох нам недостает единственной вещи, которая изменила бы все, последнего открытия, ключа к нашей Загадке: это «то самое Солнце, пребывающее вот тьме». Власть изменения. Ибо, коль все является ЕДИНЫМ, то смерть — это тоже Он, и наше человеческая работа состоит не только в том, чтобы вскарабкаться к пустынным вершинам Истины, но и в том, чтобы найти другую половину вещей под нашими ногами, то, что Шри Ауробиндо называл «темной половиной Истины», и сорвать с Него эту маску, и завоевать Жизнь Божественную на земле.

Наши ученые, вооруженные дьявольскими техническими средствами своего маленького ментала, раздробили Материю, чтобы найти в ней лишь ужасающее ядерное солнце. Они не последовали по вечной Тропе ЕДИНОГО, который медленно шагал рядом с нами, чтобы обучить нас жизни — достаточно долго, чтобы мы смогли заметить то, что находится там, под нашими шагами, и сколько нужно  было ударов и бедствий, чтобы расколоть наши собственные стены в истинном крике.

Веймар благородного Гёте оказался в двадцати километрах от крематория Бухенвальда.

Тем не менее, люди оказываются перед лицом этого возвышенного и ужасного Противоречия, этого Да-Нет, которое одновременно и активизирует нашу жизнь, бросая ей вызов, и пожирает ее.

Мы должны были следовать по Тропе ЕДИНОГО, без расколов, и понять наконец, что:

«Все это бесконечное становление — рождение Духа в формах...

Дух — первоначальная сила-субстанция; все другие энергии (Жизнь, Разум и выше) — лишь варианты и производные силы Духа, градации и модификации субстанции Духа. Материя также не что иное, как энергия и градация Духа, следовательно, Материя — субстанция Господа».

Это — изначальная Скала нашей Тайны. Эта точка отсчета нашей Загадки.

«Это колодец меда,

скрытый в Скале» —

 

говорит Веда.

 

«Это Твое Наслаждение —

абсолютный простор,

абсолютная полнота

без ущерба».

 

И они молили:

 

«Излей свой Нектар

наводни им все,

и заполни нас светом

до самых пор кожи».

 

Это — нектар, скрытый в нашей материи, который «аннулирует смерть в смертных», наконец, это Радость, мощное и живое  рас-крытие в теле. И сколько нескончаемых рождений потребовалось, чтобы пробудить это сомнамбулическое сознание, и индивидуализировать шаг за шагом, болезненно или ужасно, немного сознательной субстанции в человеческой материи — в старой трагедии, которая заканчивает тем, что испускает свой мощный крик... И тогда «колея» меняется.

«Даже самый неумолимый закон природы — всего лишь точный процесс, который задумала Госпожа Природа и которым она постоянно пользуется; Дух его создал, Дух и может его превзойти, но сначала мы должны открыть двери нашей домашней тюрьмы и обучиться жить более в Духе, чем в Природе».

Нам — современному человечеству — предлагается или Вызов, или еще одна старая катастрофа.

Мы должны пробить дыру в нашей Крепости Невежества, — «колоссального Невежества» по словам Шри Ауробиндо, — вместо того, чтобы выкопать очередную дыру на нашем кладбище.

Надо сокрушить раз и навсегда...

«стену, отделяющую нас от я более просторного»

так пела Савитри, дочь Солнца, в эпосе Шри Ауробиндо.

И тогда мы обнаружим «путь красоты», который всегда бежал рядом с нами, под нашими ногами, и мы исполним молитву древних Риши, звучащую около девяти тысяч лет назад:

«Путь человеческий и путь божественный встречаются в одном, и оба завоеваны».

Тогда мы, возможно, услышим наконец:

«Музыку, рожденную в молчании Материи, хлынувшую из обнаженных пучин Невыразимого смысла, который они хранили, но не умели высказать».

Мы вновь отыщем и эту Песню, и этот Смысл, и эту Власть, которые всегда шли рядом с нами. Так как Музыка, создавшая вселенные и наши тела, Музыка в безднах Материи, нашей материи, может заставить иначе вибрировать наши атомы, наши частицы и клетки и перестроить наше тело согласно мелодии более просторной, в жизни, которой больше не нужно будет умирать.

О Ты, возлюбленный, все стало Твоей песней.

Тогда наши деревья зацветут в диком лесу, и это Семя, что всегда сияло в нас, в конечном счете коснется своего Солнца, светившего изначально

«Когда земля простиралась в объятиях единства

с с великими возлюбленными ею небесами».

 

 

Такова последняя человеческая революция.

Если мы хотим выжить.

Тело обладает ключом к нашей загадке и именно в теле, через трансформированное, осиянное тело, мир будет освобожден, если это вообще возможно.

И таким образом будет исполнена мольба Рембо из «Одного Лета в Аду»:

«Мне будет дозволено обладать истиной,

сокрытой в душе и в теле».

И Чудовище будет побеждено.

 

________________________________

 

20 февраля 1998