Integral Yoga: Sri Aurobindo, "Savitri", Book Seven, Canto I

Book Seven	Книга Седьмая
THE BOOK OF YOGA	КНИГА ЙОГИ


Canto I	Песня I
THE JOY OF UNION; THE ORDEAL OF THE FOREKNOWLEDGE	РАДОСТЬ ЕДИНЕНИЯ; ТЯЖЁЛОЕ ИСПЫТАНИЕ
OF DEATH AND THE HEART'S GRIEF AND PAIN	ПРЕДВИДЕНИЕМ СМЕРТИ, ГОРЕМ СЕРДЦА И БОЛЬЮ


Fate followed her foreseen immutable road.	Судьба шагала по её предсказанному, неизменному пути.
Man's hopes and longings build the journeying wheels	Надежды и желания человека создают путешествующие колеса,
That bear the body of his destiny	Которые несут основу его предназначения,
And lead his blind will towards an unknown goal.	И ведут его слепую волю к неведомой цели.
His fate within him shapes his acts and rules;	Его судьба внутри него формирует его действия и направляет;
Its face and form already are born in him,	Её лик и форма уже в нём рождены,
Its parentage is in his secret soul:	Её прародители — в его тайной душе:
Here Matter seems to mould the body's life	А здесь кажется, что Материя формирует жизнь тела
And the soul follows where its nature drives.	И душа следует туда, куда её ведёт природа.
Nature and Fate compel his free-will's choice.	Природа и Судьба определяют выбор свободной воли человека.
But greater spirits this balance can reverse	Но люди более великого духа способны опрокинуть это равновесие
And make the soul the artist of its fate.	И сделать душу архитектором своей судьбы.
This is the mystic truth our ignorance hides:	Такова мистическая правда, что скрывается под нашим невежеством:
Doom is a passage for our inborn force,	Рок — это проход для нашей нерождённой силы,
Our ordeal is the hidden spirit's choice,	Наше тяжёлое испытание — это скрытый выбор духа.
Ananke is our being's own decree.	Богиня Необходимости Ананке — собственное решение нашего существа.
All was fulfilled the heart of Savitri	Всем было довольно сердце Савитри,
Flower-sweet and adamant, passionate and calm,	Нежное как цветок и непреклонное, страстное и тихое,
Had chosen and on her strength's unbending road	Оно сделало выбор и по неуклонному пути своей силы
Forced to its issue the long cosmic curve.	Толкало к своему исходу эту длинную космическую кривую.
Once more she sat behind loud hastening hooves;	Снова она сидела позади шумных спешащих копыт;
A speed of armoured squadrons and a voice	Скорость эскадронов в доспехах и шум
Far-heard of chariots bore her from her home.	Далеко слышимых колесниц уносили её от своего дома.
A couchant earth wakened in its dumb muse	Распростёртая земля, пробудившись в немом раздумье
Looked up at her from a vast indolence:	Глядела на неё из обширной праздности:
Hills wallowing in a bright haze, large lands	Холмы, развалившиеся в яркой дымке, широкие страны,
That lolled at ease beneath the summer heavens,	Что непринуждённо раскинулись под летними небесами,
Region on region spacious in the sun,	Один просторный край за другим, залитые солнцем,
Cities like chrysolites in the wide blaze	Города, как хризолиты в широком сиянии
And yellow rivers pacing lion-maned	И жёлтые реки, перекатывающие львиную гриву,
Led to the Shalwa marches' emerald line,	Вели к изумрудной линии границ Шалвы,
A happy front to iron vastnesses	Счастливому фасаду суровых просторов,
And austere peaks and titan solitudes.	Строгих вершин и титанических уединений.
Once more was near the fair and fated place,	Снова она была рядом с прекрасным и судьбоносным местом,
The borders gleaming with the groves' delight	С границами сверкающих наслаждением рощ,
Where first she met the face of Satyavan	Где впервые она повстречала лицо Сатьявана,
And he saw like one waking into a dream	И он увидал, словно пробудившись в грёзу
Some timeless beauty and reality,	Какой-то вневременной красоты и реальности,
The moon-gold sweetness of heaven's earth-born child.	Лунно-золотую сладость рождённого землёю небесного дитя.
The past receded and the future neared:	Прошлое отступило, а будущее приблизилось:
Far now behind lay Madra's spacious halls,	Далеко позади сейчас лежали просторные залы Мадры,
The white carved pillars, the cool dim alcoves,	Белые резные колонны, прохладные затенённые альковы,
The tinged mosaic of the crystal floors,	Цветная мозаика хрустальных полов,
The towered pavilions, the wind-rippled pools	Павильоны с башнями, басейны в ряби от ветра,
And gardens humming with the murmur of bees,	И сады, гудящие от звона пчёл,
Forgotten soon or a pale memory	Быстро забываемый или бледнеющий в памяти
The fountain's plash in the white stone-bound pool,	Плеск фонтана в заводи с берегами из белого камня,
The thoughtful noontide's brooding solemn trance,	Погружённый в раздумья торжественный транс глубокомысленного полудня,
The colonnade's dream grey in the quiet eve,	Бледное видение колоннады в тихий вечер,
The slow moonrise gliding in front of Night.	Медленный восход луны, скользящей перед Ночью.
Left far behind were now the faces known,	Далеко позади остались сейчас знакомые лица,
The happy silken babble on laughter's lips	Весёлая мягкая болтовня на устах смеха,
And the close-clinging clasp of intimate hands	И близко льнущее объятие хорошо знакомых рук,
And adoration's light in cherished eyes	И свет обожания в дорогих сердцу глазах,
Offered to the one sovereign of their life.	Предлагаемый единственной повелительнице их жизни.
Nature's primaeval loneliness was here:	Первозданное одиночество природы было здесь:
Here only was the voice of bird and beast,-	Здесь раздавался лишь голос птицы и зверя, —
The ascetic's exile in the dim-souled huge	Ссылка аскета в безлюдный огромный
Inhuman forest far from cheerful sound	Безжалостный лес, далёкий от жизнерадостного звука
Of man's blithe converse and his crowded days.	Весёлого разговора человека и его наполненных дней.
In a broad eve with one red eye of cloud,	В широкий вечер с одним красным оком облака,
Through a narrow opening, a green flowered cleft,	Через узкий проход, зелёную цветущую щель,
Out of the stare of sky and soil they came	Из под пристального взгляда неба и земли они вошли
Into a mighty home of emerald dusk.	В могучее жилище изумрудного сумрака.
There onward led by a faint brooding path	Там, ведомые дальше еле видимой задумчивой тропой,
Which toiled through the shadow of enormous trunks	Что пробиралась сквозь тень от огромных стволов,
And under arches misers of sunshine,	И под арками, едва пропускавшими солнечный свет,
They saw low thatched roofs of a hermitage	Они увидели низкие, покрытые соломой крыши приюта отшельника,
Huddled beneath a patch of azure hue	Сгрудившиеся под лоскутом лазури
In a sunlit clearing that seemed the outbreak	В просвете солнечного света, что казался проблеском
Of a glad smile in the forest's monstrous heart,	Весёлой улыбки в исполинской сердцевине леса,
A rude refuge of the thought and will of man	Грубо сделанное убежище мысли и воли человека,
Watched by the crowding giants of the wood.	Наблюдаемое столпившимися гигантами леса.
Arrived in that rough-hewn homestead they gave,	Войдя в этот плохо отёсанный дом, они отдали,
Questioning no more the strangeness of her fate,	Не вопрошая больше о странности её судьбы,
Their pride and loved one to the great blind king,	Свою гордость и любовь великому слепому царю,
A regal pillar of fallen mightiness	Царственной колонне падшего могущества
And the stately care-worn woman once a queen	И величавой, изнурённой заботами женщине, некогда царице,
Who now hoped nothing for herself from life,	Которая ни на что сейчас не надеялась для себя от жизни,
But all things only hoped for her one child,	Но все надежды связывала только с одним своим дитя,
Calling on that single head from partial Fate	Призывая на эту единственную голову у пристрастной Судьбы
All joy of earth, all heaven's beatitude.	Всю радость земли, всё блаженство неба.
Adoring wisdom and beauty like a young god's,	Обожая мудрого и прекрасного словно юность бога,
She saw him loved by heaven as by herself,	Она видела его любимого небесами, так же, как и ею,
She rejoiced in his brightness and believed in his fate	Она наслаждалась его яркостью и верила в его судьбу
And knew not of the evil drawing near.	И не знала о зле, подползающем ближе.
Lingering some days upon the forest verge	Задержавшись несколько дней на краю леса,
Like men who lengthen out departure's pain,	Подобно тем, кто оттягивает боль расставания,
Unwilling to separate sorrowful clinging hands,	Не желая разомкнуть печальные прильнувшие руки,
Unwilling to see for the last time a face,	Не желая взглянуть в лицо последней минуте,
Heavy with the sorrow of a coming day	Тяжёлые от печали грядущего дня,
And wondering at the carelessness of Fate	И удивляясь беззаботности Судьбы,
Who breaks with idle hands her supreme works,	Что рушит праздными руками свои лучшие творения,
They parted from her with pain-fraught burdened hearts	Они расстались с ней с тяжёлыми сердцами, наполненными болью,
As forced by inescapable fate we part	Как принуждаемые неизбежной судьбою, мы расстаёмся
From one whom we shall never see again;	С тем, кого больше никогда не увидим вновь;
Driven by the singularity of her fate,	Ведомые необычностью её судьбы,
Helpless against the choice of Savitri's heart	Беспомощные перед выбором сердца Савитри,
They left her to her rapture and her doom	Они передали её восторгу и року,
In the tremendous forest's savage charge.	Первобытной заботе огромного леса.
All put behind her that was once her life,	Оставив позади себя всё, что было некогда её жизнью,
All welcomed that henceforth was his and hers,	Приветствуя всё, что отныне было его и её,
She abode with Satyavan in the wild woods:	Она стала жить с Сатьяваном в этих диких лесах:
Priceless she deemed her joy so close to death;	Бесценной считала она свою радость, столь близкую к смерти;
Apart with love she lived for love alone.	Наедине с любовью она жила лишь для любви одной.
As if self-poised above the march of days,	Словно бы владеющий собою, находящийся над маршем дней,
Her immobile spirit watched the haste of Time,	Её неподвижный дух наблюдал спешку Времени,
A statue of passion and invincible force,	Как изваяние страсти и непобедимой силы,
An absolutism of sweet imperious will,	Абсолютизм нежной повелевающей воли,
A tranquillity and a violence of the gods	Спокойствие и неистовство богов,
Indomitable and immutable.	Неукротимый и бесповоротный.

At first to her beneath the sapphire heavens	В начале для неё под тёмно-синим небом
The sylvan solitude was a gorgeous dream,	Лесное одиночество было великолепным сном,
An altar of the summer's splendour and fire,	Алтарём огня и роскоши лета,
A sky-topped flower-hung palace of the gods	Дворцом богов, с небесным куполом, увешанным цветами,
And all its scenes a smile on rapture's lips	А все его сцены — улыбкой на губах восторга,
And all its voices bards of happiness.	А все его голоса — менестрелями счастья.
There was a chanting in the casual wind,	Там было пение в случайном ветре,
There was a glory in the least sunbeam;	Там была слава в самом маленьком лучике света;
Night was a chrysoprase on velvet cloth,	Ночь была хризопразом на бархатной ткани,
A nestling darkness or a moonlit deep;	Уютной темнотой или залитой лунным светом глубиной;
Day was a purple pageant and a hymn,	День становился пышным гимном, карнавалом,
A wave of the laughter of light from morn to eve.	Волною смеха света с самого утра и до заката.
His absence was a dream of memory,	Его (Сатьявана) отсутствие было грёзой памяти,
His presence was the empire of a god.	Его присутствие было империей бога.
A fusing of the joys of earth and heaven,	Это было сплавом радостей земли и неба,
A tremulous blaze of nuptial rapture passed,	Трепетным сиянием свадебного восторга,
A rushing of two spirits to be one,	Стремлением двух душ стать одним,
A burning of two bodies in one flame.	Горением двух тел в едином пламени.
Opened were gates of unforgettable bliss:	Были открыты врата незабываемого блаженства:
Two lives were locked within an earthly heaven	Две жизни были переплетены внутри земного неба,
And fate and grief fled from that fiery hour.	А горе и судьба бежали прочь от этого огненного часа.
But soon now failed the summer's ardent breath	Но вскоре приутихло пылкое дыхание лета,
And throngs of blue-black clouds crept through the sky	И толпы иссиня-чёрных туч поползли по небу,
And rain fled sobbing over the dripping leaves	Дождь побежал, рыдая, по промокшим листьям,
And storm became the forest's titan voice.	И шторм стал титаническим голосом леса.
Then listening to the thunder's fatal crash	Тогда, вслушиваясь в роковые удары грома,
And the fugitive pattering footsteps of the showers	И в беглые, барабанящие шаги ливней,
And the long unsatisfied panting of the wind	И в долгое и ненасытное удушье ветра,
And sorrow muttering in the sound-vexed night,	И в печаль, бормочущую в раздражённом звуке ночи,
The grief of all the world came near to her.	Скорбь всего мира подступила ближе к ней.
Night's darkness seemed her future's ominous face.	Ночная темнота казалась зловещим ликом её будущего.
The shadow of her lover's doom arose	Тень рока поднималась над её любимым,
And fear laid hands upon her mortal heart.	И страх клал руки на её смертное сердце.
The moments swift and ruthless raced; alarmed	Быстрые и безжалостные моменты неслись наперегонки; тревожны были
Her thoughts, her mind remembered Narad's date.	Её мысли, её ум, что помнил дату сказанную Нарадой.
A trembling moved accountant of her riches,	Трепет приходил как ревизор её богатств,
She reckoned the insufficient days between:	Она подсчитывала оставшиеся дни:
A dire expectancy knocked at her breast;	Зловещее ожидание стучалось в её грудь;
Dreadful to her were the footsteps of the hours:	Ужасны были для неё шаги часов:
Grief came, a passionate stranger to her gate:	И горе приходило, страстный незнакомец у её ворот:
Banished when in his arms, out of her sleep	Отгоняемое в его объятиях, изгоняемое из её сна,
It rose at morn to look into her face.	Оно поднималось утром посмотреть ей в лицо.
Vainly she fled into abysms of bliss	Напрасно она убегала в пучины блаженства
From her pursuing foresight of the end.	От преследующего её предвидения конца.
The more she plunged into love that anguish grew;	Чем больше она ныряла в любовь, тем больше становилась эта мука;
Her deepest grief from sweetest gulfs arose.	Её глубочайшее горе вырастало из сладчайших пучин.
Remembrance was a poignant pang, she felt	Воспоминание было острой болью, она ощущала
Each day a golden leaf torn cruelly out	Каждый день как прекрасный лист, безжалостно вырванный
From her too slender book of love and joy.	Из её слишком тонкой книги любви и радости.
Thus swaying in strong gusts of happiness	Так, раскачиваясь в сильных порывах счастья
And swimming in foreboding's sombre waves	И плавая в мрачных волнах предчувствия,
And feeding sorrow and terror with her heart,-	И питая скорбь и страх своим сердцем, —
For now they sat among her bosom's guests	Потому что сейчас они сидели среди гостей её души
Or in her inner chamber paced apart,-	Или расхаживали неподалёку в её внутренних палатах, —
Her eyes stared blind into the future's night.	Её глаза, невидя, всматривались в ночь будущего.
Out of her separate self she looked and saw,	Из своего отдельного внутреннего "я" она смотрела и видела,
Moving amid the unconscious faces loved,	Двигаясь среди любимых неосознающих лиц,
In mind a stranger though in heart so near,	В душе нездешняя, хотя сердцем столь близкая,
The ignorant smiling world go happily by	Как этот невежественный улыбающийся мир счастливо шёл
Upon its way towards an unknown doom	Своей дорогою к неведомому року
And wondered at the careless lives of men.	И удивлялась беззаботным жизням остальных людей.
As if in different worlds they walked, though close,	Словно в разных мирах гуляли они, хотя и близких,
They confident of the returning sun,	Они были уверены в возвращении солнца,
They wrapped in little hourly hopes and tasks,-	Они кутались в маленькие ежечасные надежды и дела, —
She in her dreadful knowledge was alone.	А она в своём ужасающем знании оставалась одна.
The rich and happy secrecy that once	Богатая и счастливая тайна, что когда-то
Enshrined her as if in a silver bower	Лелеяла её словно в серебристом жилище,
Apart in a bright nest of thoughts and dreams	Уединённо в ярком гнёздышке мыслей и мечтаний,
Made room for tragic hours of solitude	Стала местом для трагических часов одиночества
And lonely grief that none could share or know,	И одинокого горя, которое некому разделить или понять,
A body seeing the end too soon of joy	Для тела, видящего слишком скорый конец радости
And the fragile happiness of its mortal love.	И хрупкого счастья своей смертной любви.
Her quiet visage still and sweet and calm,	Её мирный облик, спокойный, нежный, безмятежный,
Her graceful daily acts were now a mask;	Её изящные повседневные дела сейчас были маской;
In vain she looked upon her depths to find	Напрасно она вглядывалась в свои глубины, чтобы найти
A ground of stillness and the spirit's peace.	Почву для тишины и спокойствия духа.
Still veiled from her was the silent Being within	Пока-что было закрыто от неё то безмолвное Существо внутри,
Who sees life's drama pass with unmoved eyes,	Что смотрит на ход драмы жизни неподвижным взором,
Supports the sorrow of the mind and heart	Поддерживает страдание ума и сердца
And bears in human breasts the world and fate.	И несёт в человеческих душах мир и судьбу.
A glimpse or flashes came, the Presence was hid.	Проблеск или вспышки приходили, Присутствие было скрыто.
Only her violent heart and passionate will	Лишь её неистовое сердце и страстная воля
Were pushed in front to meet the immutable doom;	Были выдвинуты вперёд встретить бесповоротный рок;
Defenceless, nude, bound to her human lot	Беззащитные, нагие, привязанные к её человеческому жребию,
They had no means to act, no way to save.	У них не было ни возможности действовать, ни пути к спасению.
These she controlled, nothing was shown outside:	Она сдерживала их, ничего не показывая внешне:
She was still to them the child they knew and loved;	Для окружающих она по-прежнему была дитя, которое они знали и любили;
The sorrowing woman they saw not within.	Страдающей женщины внутри они не видели.
No change was in her beautiful motions seen:	Не видно было перемены в её прекрасных движениях:
A worshipped empress all once vied to serve,	Обожаемой повелительнице все соперничали помочь,
She made herself the diligent serf of all,	Она же сделала себя заботливой служанкой всех,
Nor spared the labour of broom and jar and well,	Не чуралась работы с метлой, кувшина, колодца,
Or close gentle tending or to heap the fire	Или внимательно и нежно ухаживала за больным, следила за огнём
Of altar and kitchen, no slight task allowed	Алтаря или кухни, взяв у других те мелкие дела,
To others that her woman's strength might do.	Которые могла сделать своими женскими силами.
In all her acts a strange divinity shone:	Во всех её поступках светилась необыкновенная божественность:
Into a simplest movement she could bring	В простейшее движение она могла внести
A oneness with earth's glowing robe of light,	Единство с пылающей мантией света земли,
A lifting up of common acts by love.	Возвышая обычные поступки любовью.
All-love was hers and its one heavenly cord	Любовь ко всему была в ней и одной своей небесной струной,
Bound all to all with her as golden tie.	Связывала всё со всем, и с ней словно золотой нитью.
But when her grief to the surface pressed too close,	Но когда её горе, что давило на внешнее, становилось слишком близким,
These things, once gracious adjuncts of her joy,	Всё это, прежде благодатное дополнение её радости,
Seemed meaningless to her, a gleaming shell,	Казалось ей бесцельным, блестящей обёрткой,
Or were a round mechanical and void,	Или становилось откровенно механическим и пустым,
Her body's actions shared not by her will.	Действиями её тела, в которых не участвовала её воля.
Always behind this strange divided life	И всегда позади этой странной разделённой жизни
Her spirit like a sea of living fire	Её дух, словно море живого огня,
Possessed her lover and to his body clung,	Захватывал её любимого и льнул к его телу,
One locked embrace to guard its threatened mate.	Заключая в объятия, чтобы защитить попавшего в беду супруга.
At night she woke through the slow silent hours	Ночью она просыпалась и сквозь медленные тихие часы
Brooding on the treasure of his bosom and face,	Грустно размышляла над сокровищем его сердца и лика,
Hung o'er the sleep-bound beauty of his brow	Нависая над связанной сном красотою его лба,
Or laid her burning cheek upon his feet.	Или клала свою горячую щёку на его ноги.
Waking at morn her lips endlessly clung to his,	Просыпаясь утром, её губы нескончаемо льнули к его,
Unwilling ever to separate again	Не желая когда-либо опять отделяться,
Or lose that honeyed drain of lingering joy,	Или терять этот медовый глоток трепещущей радости,
Unwilling to loose his body from her breast,	Не желая отпускать его тело от своей груди,
The warm inadequate signs that love must use.	Эти тёплые недостаточные знаки, которыми вынуждена пользоваться любовь.
Intolerant of the poverty of Time	Невынося скудости Времени,
Her passion catching at the fugitive hours	Её страсть, цепляющаяся за мимолётные часы,
Willed the expense of centuries in one day	Хотела в один день оплатить цену столетий
Of prodigal love and the surf of ecstasy;	Расточительной любви и океанского вала экстаза;
Or else she strove even in mortal time	Или же она старалась даже в смертном времени
To build a little room for timelessness	Возвести небольшую комнату для безвременья
By the deep union of two human lives,	Глубоким объединением двух человеческих жизней,
Her soul secluded shut into his soul.	Свою одинокую душу запереть в его душе.
After all was given she demanded still;	После всего, что было ей дано, она требовала ещё;
Even by his strong embrace unsatisfied,	Даже его сильными объятиями не насытившись,
She longed to cry, "O tender Satyavan,	Она хотела вскричать: "О, нежный Сатьяван,
O lover of my soul, give more, give more	О, любимый моей души, дай больше, дай больше
Of love while yet thou canst, to her thou lov'st.	Любви, пока ещё ты можешь, той, которую ты любишь.
Imprint thyself for every nerve to keep	Отпечатай себя в каждом нерве, чтобы сохранить
That thrills to thee the message of my heart.	То, что трепещет для тебя в послании моего сердца.
For soon we part and who shall know how long	Потому, что скоро мы разлучимся и, кто знает — насколько,
Before the great wheel in its monstrous round	Прежде, чем великое колесо в своём исполинском обороте
Restore us to each other and our love?"	Вернёт нас друг к другу и к нашей любви?"
Too well she loved to speak a fateful word	Слишком сильно она любила, чтобы произнести роковое слово
And lay her burden on his happy head;	И взвалить свою ношу на его счастливую голову;
She pressed the outsurging grief back into her breast	Она загоняла выплёскивающееся горе назад в свою грудь,
To dwell within silent, unhelped, alone.	Чтобы жить внутри молча, без помощи, в одиночестве.
But Satyavan sometimes half understood,	А Сатьяван временами отчасти понимал,
Or felt at least with the uncertain answer	Или чувствовал, по крайней мере, с неуверенным ответом
Of our thought-blinded hearts the unuttered need,	Наших ослеплённых мыслями сердец, невысказанную нужду,
The unplumbed abyss of her deep passionate want.	Неизмеримую пучину её глубокого страстного желания.
All of his speeding days that he could spare	Всё из своих ускоряющихся дней, что он мог сберечь
From labour in the forest hewing wood	От труда в лесу по заготовке дров
And hunting food in the wild sylvan glades	И добычи пищи на диких лесных полянах,
And service to his father's sightless life	И помощи слепой жизни своего отца,
He gave to her and helped to increase the hours	Он отдавал ей и помогал растягивать часы
By the nearness of his presence and his clasp,	Близостью своего присутствия и своим объятием,
And lavish softness of heart-seeking words	Щедрой мягкостью ищущих сердцем слов
And the close beating felt of heart on heart.	И близким биением, что сердце чувствует у сердца.
All was too little for her bottomless need.	Всего этого было слишком мало для её бездонной нужды.
If in his presence she forgot awhile,	И если в его присутствии она забывалась на время,
Grief filled his absence with its aching touch;	Горе наполняло его отсутствие своим ноющим касанием;
She saw the desert of her coming days	Она видела пустыню своих грядущих дней,
Imaged in every solitary hour.	Представавшую в каждый час одиночества.
Although with a vain imaginary bliss	Хотя, с напрасно воображаемым блаженством
Of fiery union through death's door of escape	Огненного объединения через смертельную дверь ухода,
She dreamed of her body robed in funeral flame,	Она мечтала о своём теле, облачённом в погребальное пламя,
She knew she must not clutch that happiness	Она знала, что не должна хвататься за это счастье —
To die with him and follow, seizing his robe	Умереть вместе с ним и последовать, ухватив его одеяние,
Across our other countries, travellers glad	Через наши другие страны, радостными путешественниками
Into the sweet or terrible Beyond.	В сладкое или ужасное Запредельное.
For those sad parents still would need her here	Потому что печальные родители ещё будут нуждаться в ней здесь,
To help the empty remnant of their day.	Чтобы помогать пустому остатку их дней.
Often it seemed to her the ages' pain	Ей часто казалось, что боль всех эпох
Had pressed their quintessence into her single woe,	Спрессовала свою квинтэссенцию в её одном горе,
Concentrating in her a tortured world.	Сконцентрировав в ней измученный мир.
Thus in the silent chamber of her soul	Так, в тихой палате своей души
Cloistering her love to live with secret grief	Затаив свою любовь, чтобы жить с тайным горем,
She dwelt like a dumb priest with hidden gods	Она жила как безмолвный священник со скрытыми богами,
Unappeased by the wordless offering of her days,	Недовольными бессловесным служением её дней,
Lifting to them her sorrow like frankincense,	Поднимая к ним своё горе как фимиам,
Her life the altar, herself the sacrifice.	Её жизнь была алтарём, она сама — жертвой.
Yet ever they grew into each other more	Так постоянно они всё больше врастали друг в друга,
Until it seemed no power could rend apart,	Пока не стало казаться, что нет силы, способной их разлучить,
Since even the body's walls could not divide.	Так как даже стены их тела не могли разделять.
For when he wandered in the forest, oft	Потому, что когда он скитался в лесу, часто
Her conscious spirit walked with him and knew	Её сознательный дух гулял вместе с ним и знал
His actions as if in herself he moved;	Его действия, как если б он двигался в ней;
He, less aware, thrilled with her from afar.	Он, менее осознающий, трепетал вместе с ней издали.
Always the stature of her passion grew;	Страсть её всё время росла и росла;
Grief, fear became the food of mighty love.	Страх и горе оборачивались пищей могучей любви.
Increased by its torment it filled the whole world;	Умножаемая мучениями, она заполнила весь мир;
It was all her life, became her whole earth and heaven.	И стала всей её жизнью, стала всей землёй и небом.
Although life-born, an infant of the hours,	Хотя от жизни рождённая, дитя часов,
Immortal it walked unslayable as the gods:	Любовь гуляла бессмертной, неумирающей, словно боги:
Her spirit stretched measureless in strength divine,	Её дух растягивался безмерно в божественном усилии,
An anvil for the blows of Fate and Time:	На наковальне для ударов Судьбы и Времени:
Or tired of sorrow's passionate luxury,	Или, устав от страстного наслаждения, от страдания,
Grief's self became calm, dull-eyed, resolute,	Само горе становилось тихим, с печальным взором, непоколебимым,
Awaiting some issue of its fiery struggle,	Ожидающим какого-то исхода от своей пылкой борьбы,
Some deed in which it might for ever cease,	Некоего действия, в котором оно могло бы навеки исчезнуть,
Victorious over itself and death and tears.	Победы над собой, и смертью, и слезами.
The year now paused upon the brink of change.	Этот год сейчас замер на краю перемены.
No more the storms sailed with stupendous wings	Уже не неслись штормы на огромных крыльях,
And thunder strode in wrath across the world,	И гром не шагал в гневе по миру,
But still was heard a muttering in the sky	Но всё ещё было слышно бормотание в небе,
And rain dripped wearily through the mournful air	И дождь барабанил занудно сквозь жалобный воздух,
And grey slow-drifting clouds shut in the earth.	И серые тихо плывущие тучи окутали землю.
So her grief's heavy sky shut in her heart.	Так тяжёлое небо её горя окутало её сердце.
A still self hid behind but gave no light:	Спокойное внутреннее "я" затаилось позади, но не давало света:
No voice came down from the forgotten heights;	Ни одного голоса не спускалось вниз из позабытых высот;
Only in the privacy of its brooding pain	Лишь в уединении своей вынашиваемой боли
Her human heart spoke to the body's fate.	Её человеческое сердце говорило с судьбой тела.

End of Canto One	Конец первой песни

	Перевод Ованесбекова Л.Г. 2003 ноя 03 пн — 2006 дек 13 ср