Sri
Aurobindo
The
Ideal of Human Unity
Шри Ауробиндо
Идеал человеческого единства
Перевод с английского И.Савенкова, 2024 г.
Перевод выполнен по изданию:
THE COMPLETE WORKS OF SRI
AUROBINDO, VOLUME 25
© Sri Aurobindo Ashram Trust 1997
Примечание издателя
«Идеал человеческого единства» был написан и
ежемесячно публиковался в журнале «Арья» в период с сентября 1915 по июль 1918
года. В 1919 году он был издан отдельной книгой. Шри Ауробиндо написал
предисловие к этому изданию, которое воспроизводится в настоящем томе. Он
пересмотрел книгу в конце 1930-х годов, перед началом Второй мировой войны. В
это время появлялись ссылки на политические события в период между мировыми
войнами, часто в сносках. В 1949 году Шри Ауробиндо провел окончательную
редакцию «Идеала человеческого единства». Он прокомментировал изменившееся
международное положение в сносках и внес изменения кое-где по всей книге, но
обновил ее главным образом за счет добавления главы «Постскриптум». В 1950 году
пересмотренный текст был опубликован в индийском и американском изданиях.
В тексте книги есть сноски, вида [0], они оформлены как гиперссылки на текст в конце книги, но их можно посмотреть и более простым способом - подведя курсор мыши к номеру ссылки - возникнет всплывающая подсказка с текстом сноски.
СОДЕРЖАНИЕ
Примечание издателя ко второму изданию
Идеал человеческого единства Часть I
Глава I Поворот к
единству: необходимость и опасности
Глава II
Несовершенство прошлых совокупностей
Глава IV
Несостоятельность идеи государства
Глава V Нация и
империя: реальные и политические объединения
Глава VI Древние и
современные способы организации империи
Глава VII Создание
неоднородной нации
Глава VIII Проблема
неоднородной федеративной империи
Глава IX
Возможность мировой империи
Глава X
Соединенные Штаты Европы
Глава XI Маленькое
свободное объединение и более крупное сконцентрированное объединение
Глава XIII
Формирование национального единства — три стадии
Глава XIV
Возможность первого шага к международному объединению — громадные трудности
Глава
XV Некоторые линии реализации
Глава XVI Проблема
единообразия и свобода
Идеал человеческого единства Часть II
Глава XVII Природный
закон нашего прогресса — единство в многообразии, закон и свобода
Глава XVIII Идеальное
решение — свободное объединение человечества
Глава XX Побуждение
к экономической централизации
Глава XXI Движение к
законодательной и социальной централизации и единообразию
Глава XXII Мировое
государство или Мировой союз
Глава XXIV Необходимость
военного объединения
Глава XXV Война и
необходимость экономического объединения
Глава XXVI
Необходимость административного объединения
Глава XXVII Опасность
мирового государства
Глава XXVIII
Разнообразие в единстве
Глава XXX Принцип
свободной конфедерации
Глава XXXI Условия
свободного мирового союза
Глава XXXIII
Интернационализм и человеческое единство
Глава XXXIV Религия
человечества
Глава XXXV Резюме и
заключение
Шри Ауробиндо в Пондичерри
Предисловие к первому изданию
Главы этой книги последовательно писались и публиковались на страницах ежемесячного журнала «Арья», и из-за необходимости скорейшей публикации печатались в том виде, в каком они были написаны, без изменений, которые были бы необходимы для придания им большей цельности изложения. Они отражают быстро меняющиеся фазы идей, фактов и возможностей, возникавших в ходе европейского конфликта. Первые главы были написаны, когда Россия еще была империей с самодержавной властью, последующие — после русской революции и в то время, когда война приближалась к своему концу, но сопутствующие драматические обстоятельства, сами по себе неизбежные, нельзя было предвидеть. В отношении современности условий читателю следует учесть, что первые четыре главы охватывают ситуацию на конец 1915 года, следующие двенадцать относятся к ситуации 1916 года, главы с семнадцатой по двадцать восьмую покрывают ситуацию 1917 года, в то время как остальные семь простираются до июля 1918 года. Отраженная быстрая смена обстоятельств служит свидетельством стремительностью эволюции, в ходе которой то, что вначале было колеблющейся идеей и сомнительной возможностью, превращалось в устоявшуюся необходимость, ожидающую скорейшего формулирования.
Последующие
события сделали некоторые предположения и рассуждения устаревшими, поскольку
они были решены логикой событий. Австрия отошла в прошлое, империя
Гогенцоллернов исчезла, как ночной сон, вся Европа между Рейном и Волгой стала
республиканской. Наконец, что самое важное, теперь принято решение о Лиге
Наций, американская идея восторжествовала, по крайней мере в принципе, и
находится в стадии формирования. Но основные предложения, выдвинутые в книге,
остаются неизменными или, скорее, приобретают более насущную актуальность.
Двумя величайшими трудностями, сопровождающими зарождение этой первой стадии
несвязного мирового союза, по-прежнему будут, во-первых, трудность объединения
в одну систему немногих оставшихся великих империй, немногочисленных, но
значительно возросших в силе, влиянии и степени их ответственности, вместе со
значительно увеличившимся множеством свободных наций, которые были созданы
силой событий или Мощью, направляющей их, а не волей наций и правительств, и,
во-вторых, приближающаяся борьба между Трудом и Капиталом. Первое
обстоятельство представляет собой лишь трудность и обремененность, хотя оно
может стать серьезным, если перерастет в конфликт между империалистическими и
националистическими идеями или воспроизведет в международной схеме борьбу старых
олигархических и демократических тенденций в новой форме, в борьбу за то, кто
будет контролировать мировую систему: воля и влияние нескольких могущественных
имперских государств или свободный и равный контроль со стороны всех, малых
наций и великих европейских, американских и азиатских народов. Второе
обстоятельство — это опасность, которая может даже привести к распаду этой
первой попытки объединения, особенно если, как это выглядит тенденцией, Лига
возьмет на себя охрану порядка в мире от сил крайнего революционного
социализма. С другой стороны, конфликт может ускорить, каким бы ни был его
результат, необходимость и актуальность более тесной и строгой системы, начало
хотя бы второго этапа объединения.
Основные
утверждения, выдвинутые на этих страницах, также остаются незатронутыми ходом
событий, — неизбежность объединения жизни человечества в результате действия
тех императивных природных сил, которые всегда приводят к созданию все более и
более крупных человеческих сообществ, выбор принципов, которым можно следовать
в этом процессе, необходимость сохранения и доведения до полноты принципа
индивидуальной и групповой свободы в человеческом объединении и недостаточность
формального объединения без роста религии человечества, только которая может
сделать его великим психологическим достижением в духовной эволюции расы.
1919 г.
Примечание издателя ко второму изданию
«Идеал человеческого единства» впервые появился в журнале «Арья» (т. II, № 2 – т. IV, № 12) в виде 35 глав, публиковавшихся одна за другой с сентября 1915 по июль 1918 года.
«Идеал человеческого единства» был
опубликован в виде книги в 1919 году издательством The Sons of India Ltd., Madras (с тремя приложениями, предисловием и тезисами глав. В
приложениях содержались статьи из «Арьи», излагающие идеалы).
Настоящее
издание представляет собой пересмотренную версию, но пересмотр был проведен до
последней мировой войны. Однако книга напечатана почти в том виде, в котором
она была приведена в соответствие с произошедшими изменениями в мире путем
добавления главы «Постскриптум», посвященной современным мировым условиям.
апрель, 1950 г.
Идеал
человеческого единства
Часть I
Глава I
Поворот к единству: необходимость и опасности
ПОВЕРХНОСТНЫЕ явления жизни легко понять; их
законы, характерные движения, практическая польза могут быть достаточно легко и
быстро схвачены нами и взяты на вооружение. Но они не приведут нас очень
далеко. Их достаточно для активной повседневной поверхностной жизни, но они не
решают великих проблем существования. С другой стороны, знание глубин жизни, ее
могучих секретов, ее великих, скрытых, все определяющих законов чрезвычайно
трудно для нас. Мы не нашли инструмента для исследования этих глубин; они
кажутся нам смутным, неопределимым движением, глубокой безвестностью, от
которой ум охотно отворачивается, чтобы играть с волнами и пеной на
поверхности. Все же именно эти глубины и их невидимые силы должны мы знать,
если хотим понять существование; на поверхности мы захватываем только вторичные
правила и сопутствующие законы Природы, которые помогают нам преодолевать
текущие трудности и подстраиваться под ее постоянные переходы, не понимая их.
Для человечества нет ничего более туманного или менее охваченного его пониманием, чем его собственная общественная или коллективная жизнь — будь то в силе, которая движет ею, или в цели, к которой она движется. Социология не помогает нам, поскольку она только рассказывает о прошлых и внешних условиях, в которых выживали сообщества. История ничему нас не учит; это путаный поток событий или калейдоскоп меняющихся институтов. Мы не улавливаем настоящего смысла всего этого изменения и этого постоянного потока, несущего человечество по каналам Времени. Мы схватываем лишь поток повторяющихся явлений, поверхностные обобщения, частичные идеи. Мы говорим о демократии, аристократии и автократии, коллективизме и индивидуализме, империализме и национализме, Государстве и коммуне, капитализме и рабочем классе; мы выдвигаем поспешные обобщения и возводим абсолютные системы, категорично провозглашаемые сегодня лишь для того, чтобы волей-неволей отказаться от них завтра; мы поддерживаем начинания и пылкий энтузиазм, чей триумф оборачивается ранним разочарованием, а затем отвергаем их ради других, возможно, тех, которые раньше мы так старались разрушить. Целое столетие человечество жаждет свободы, сражается за нее и зарабатывает ее с горьким избытком тяжелого труда, слез и крови; столетие, которое наслаждается, не борясь за свободу, отворачивается от нее как от детской иллюзии и готово отвергнуть обесцененное обретение как ту цену, которую нужно заплатить за некое новое благо. И все это происходит из-за того, что все наше мышление и действие по отношению к нашей коллективной жизни поверхностно и эмпирично; оно не ищет, не основывается на прочном, глубоком и полном знании. Мораль — не в тщетности человеческой жизни, ее рвения и энтузиазма, а также преследуемых идеалов, а в необходимости более мудрого, более обширного и более терпеливого поиска ее настоящего закона и цели.
Сегодня идеал человеческого единства более или менее смутно прокладывает свой путь на передний план нашего сознания. Появление идеала в человеческом мышлении — это всегда знак намерения в Природе, но не всегда намерения достичь; порой оно только указывает на попытку с предопределенным провалом. Ибо Природа медленна и терпелива в своих методах. Она берет идеи и наполовину проводит их, затем бросает их на обочине, чтобы снова взяться за них в будущем, когда подвернется лучшая комбинация. Она искушает человечество, свой думающий инструмент, и проверяет, насколько этот инструмент готов к задуманной ею гармонии; она подстрекает человека и позволяет ему совершать попытки и проваливаться, чтобы он что-то усвоил и был успешнее в следующий раз. Все же идеал, проделавший свой путь на передний план мышления, определенно должен быть опробован, и этот идеал человеческого единства, возможно, играет заметную роль среди определяющих сил будущего; ведь интеллектуальная и материальная обстановка века подготовили и почти навязали этот идеал, особенно научные открытия, сделавшие нашу землю такой маленькой, что ее обширнейшие государства кажутся теперь не более чем провинциями одной страны.
Но само наличие благоприятной материальной обстановки может вызвать падение идеала; ведь когда материальные обстоятельства благоприятствуют великому изменению, но сердце и ум расы не готовы — особенно сердце — можно предвидеть провал, если только люди не проявят своевременно мудрость и не примут внутреннее изменение наряду с внешней перестройкой. Но в настоящее время человеческий интеллект настолько механизирован физической Наукой, что он склонен предпринять революцию, которую он начинает постигать, главным образом или единственно путем социальной и политической перестройки. Теперь единство человеческой расы может быть долговечно или плодотворно достигнуто не социальными и политическими устройствами или, во всяком случае, не только или преимущественно ими.
Следует помнить, что большее социальное или политическое единство самом по себе не обязательно является благом; его стоит преследовать только до той поры, пока оно обеспечивает средства и рамки для лучшей, более богатой, более счастливой и более могучей индивидуальной и коллективной жизни. Но до сих пор опыт человечества не подтверждал ту точку зрения, что громадные объединения, тесно объединенные и строго организованные благоприятствуют богатой и могучей человеческой жизни. Скорее кажется, что коллективная жизнь более непринужденна, более благоприятна, более разнообразна, более плодотворна, когда она концентрируется в небольших пространствах и более простых структурах.
Если рассмотреть человечества до известных нам времен, мы найдем, что интересные периоды человеческой жизни, эпизоды, в которых оно наиболее богато жило и оставило за собой самые ценные плоды, приходятся как раз на те времена и страны, в которых человечество было способно организоваться в небольшие независимые центры, тесно взаимодействующие друг с другом, но не слитые в одну общность. Современная Европа обязана на две трети своей цивилизации трем таким высшим моментам человеческой истории: религиозной жизни скопления племен, называвших себя Израилем, а затем ставших маленькой нацией евреев; многогранной жизни небольших Греческих городов-государств; и аналогичной, хотя и более ограниченной артистичной жизни средневековой Италии. Никакой другой век в Азии не был так богат по части энергии, не был настолько стоящим, чтобы жить в нем, не был столь продуктивным на лучшие и самые долговременные плоды, как тот героический период Индии, когда она была поделена на мелкие царства, многие из которых были не более современных кварталов. Тому периоду принадлежат ее наиболее чудесные активности, ее наиболее энергичная и живучая работа, ради которой следует пожертвовать всем остальным, если необходим столь жесткий выбор; второй по значимости период наступил позже в более крупных, но все же относительно маленьких народностях и царствах, таких как Паллавы, Чалукья, Пандья, Чола и Чера. Индия получила от них больше, чем от более великих империй, росших внутри ее границ — Могол, Гупта или Маурья — разве что за исключением политической и административной организации, некоторого изобразительного искусства и литературы, а также определенного количества долгоживущий произведений иного рода, но не всегда лучшего качества. Их импульс был скорее направлен к тому, чтобы улучшить организацию, и не был столь оригинальным, побудительным и творческим.
Тем не менее, в этой системе маленьких городов-государств или региональных культур всегда был изъян, вызывавший тенденцию к более крупным организациям. Этот изъян носил характер непостоянства, зачастую беспорядка, особенно беззащитности перед натиском более крупных организаций, даже недостаточной способности широко распространять материальное благосостояние. Поэтому эти более ранние формы жизни имели тенденцию исчезнуть и уступить место организации наций, царств и империй.
И здесь мы замечаем, что, прежде всего, группировки именно более мелких народов имели наиболее интенсивную жизнь, а не громадные Государства и колоссальные империи. Коллективная жизнь, рассеивающая себя в слишком обширные пространства, теряла интенсивность и продуктивность. Европа жила в Англии, Франции, Нидерландах, Испании, Италии, маленьких государствах Германии — вся ее более поздняя цивилизация и достижения развивались там, а не в громадной массе Священной Римской или Российской империи. Мы видим аналогичное явление в социальном и политическом поле, когда мы сравниваем интенсивную жизнь и активность Европы с множеством ее наций, плодотворно взаимодействующих друг с другом, быстро прогрессирующих скорыми креативными шагами, а порой и благодаря ограничениям, с великими массами Азии, ее долгими периодами неподвижности, в которых войны и революции выглядят маленькими, преходящими и обычно непродуктивными эпизодами, с ее столетиями религиозного, философского и артистического забытья, ее тенденцией к растущей изоляции и конечного застоя внешней жизни.
Далее, мы замечаем, что в этой организации народов и царств те из них, что имели наиболее энергичную жизнь, обрели ее с помощью некоторого рода искусственной концентрации витальности в некоторой лидирующей точке, центре или столице: в Лондоне, Париже, Риме. С помощью такого устройства Природа, приобретая преимущества более крупной организации и более совершенного объединения, сохраняет до некоторой степени ту равным образом ценную силу плодотворной концентрации в маленьком пространстве и в более плотно упакованной активности, которой она обладала в более примитивной системе городов-государств или мелких царств. Но это преимущество куплено ценой обречения остальной части организации, округа, провинциального города, селения на унылую, мелкую и сонную жизнь в удивительном контрасте с витальной интенсивностью урбов или метрополисов.
Римская империя является историческим примером организации сообщества, которое превзошло пределы одного народа, и ее преимущества и недостатки типично представлены там. Преимущества состоят в изумительной организации, умиротворенности, широко распространенной безопасности, порядке и материальном благосостоянии; недостаток заключается в том, что индивид, город, регион жертвуют своей независимой жизнью и становятся механическими частями машины; жизнь теряет своей цвет, богатство, разнообразие, свободу и победоносный импульс к творению. Организация велика и изумительна, но индивид приходит в упадок и подавлен и затемнен; и в конечном счете из-за малости и слабости индивида громадная система неизбежно и медленно теряет даже свою великую консервативную витальность и умирает в разрастающемся застое. Даже если внешне структура целостна и не затронута, то внутри она прогнила и начинает трещать и рассыпаться при первом ударе снаружи. Такие организации, такие периоды безмерно полезны для сохранения, как Римская империя послужила для консолидации обретений богатых веков, предшествующих ей. Но они останавливают жизнь и рост.
Тогда мы видим, что, вероятно получилось бы, если бы произошло социальное, административное и политическое объединение человечества, как таковое, о котором начали мечтать сегодня. Потребовалась бы гигантская организация, в которой как индивидуальная, так и коллективная жизнь были бы задавлены, застыли в росте и были бы лишены необходимой свободы подобно дереву без дождя, ветра и солнечного света, и это означало бы для человечества, возможно после одной первой вспышки удовлетворенной и радостной активности, долгий период простой консервации, нарастающего застоя и окончательного упадка.
Все же единство человечества, очевидно, входит в окончательную схему Природы и должно придти. Только оно должно наступить при других условиях и с мерами безопасности, которые удержат расу незатронутой в ее корнях витальности, богато разнообразной в единстве.
Глава II
Несовершенство прошлых совокупностей
ВЕСЬ ход развития Природы зависит от баланса и постоянной тенденции к гармонии между двумя полюсами жизни: индивидом, кого питает целостность или совокупность, и целостностью или совокупностью, которую индивид помогает составлять. Формы человеческой жизни не являются исключением из этого правила. Поэтому совершенство человеческой жизни должно включать выработку еще недостигнутой гармонии между этими двумя полюсами нашего существования: индивидом и социальной совокупностью. Идеальное общество будет таковым, которое наиболее целостно благоприятствует совершенствованию индивида; совершенство индивида будет неполным, если он не будет способствовать достижению идеального состояния социальной совокупности, которой он принадлежит, и, в конечном счете, самой крупной человеческой совокупности, всему человечеству в целом.
Ради постепенности процесса Природа вводит усложнение, препятствующее индивиду находиться в чистой и прямой связи с человечеством в целом. Между ним самим и этой слишком громадной целостностью возникают, частично как вспомогательные приспособления, частично как барьеры на пути к окончательному единству, более мелкие совокупности, которые должны были сформироваться на последовательных этапах человеческой культуры. Из-за препятствий протяженности пространства, трудностей организации и ограничений человеческого сердца и мозга, было необходимо образование сначала маленьких, а затем все более крупных совокупностей, так что человек мог постепенно учиться путем последовательного приближения, пока он не станет готов для окончательной универсальности. Семья, община, клан или племя, класс, город-государство или скопление племен, нация, империя — все это многочисленные стадии в этом продвижении и постоянном расширении. Если бы более мелкие совокупности уничтожались после формирования более крупных, эта постепенность не приводила бы к сложности; но Природа не следует этому пути. Она редко полностью разрушает типы, однажды сотворенные ею, либо разрушает только те, от которых больше нет никакой пользы; остальные она держит в порядке, чтобы они служили ее потребности или ее страсти к разнообразию, богатству, многообразию, и только стирает разграничительные линии или достаточно модифицирует характеристики и связи, чтобы они не мешали созданию более крупных объединений. Поэтому на каждом шагу человечество сталкивается с разнообразными проблемами, возникающими не только из трудности согласования между интересами индивида и интересами непосредственной совокупности, сообщества, но и между нуждами и интересами более мелких целостностей и ростом более крупной целостности, покрывающей их всех.
История сохранила для нас разрозненные примеры этой работы, примеры взлетов и падений, весьма поучительных. Мы видим борьбу к объединению племен среди семитских народов, евреев и арабов, увенчавшуюся объединением после разделения на два царства, что оставалось постоянным источником слабости еврейской нации, преодоленной только временно в другой нации благодаря объединяющей силе Ислама. Мы видим неудачу клановой жизни в попытке объединиться в одно организованное национальное существование в Кельтских расах, полную неудачу в Ирландии и Шотландии и только преодоленную посредством подавления клановой жизни инородным правлением и культурой, остановленной только в последний момент в Уэльсе. Мы видим неудачу городов-государств и малых региональных народов объединиться друг с другом в истории Греции, триумф аналогичной борьбы Природы при развитии Римской Италии. Все прошлое Индии за последние два тысячелетия и более было попыткой, бесплодной несмотря на многие приближения к успеху, преодолеть центробежную тенденцию чрезмерного множества отдельных элементов, семьи, общины, клана, касты, мелкого регионального образования или народа, крупной лингвистической группы, религиозной общности, нации внутри нации. Возможно, можно сказать, что на этом примере Природа провела эксперимент беспрецедентной сложности и потенциального богатства, аккумулируя всевозможные трудности, чтобы достичь наиболее состоятельного результата. Но в конце концов проблема оказалась неразрешимой или, по крайней мере, не была решена, и Природа была вынуждена прибегнуть к ее обычному исходу deus ex machina — инструментарию инородного правления.
Но даже если нация достаточно организована, — а это самое крупное объединение, успешно развитое Природой, — полное единение не всегда достижимо. Если не осталось никаких других элементов разногласия, все же всегда возможен конфликт классов. И это явление ведет нас к другому правилу этого постепенного развития Природы в человеческой жизни, огромную важность которого мы начинаем понимать, когда подходим к вопросу о реализуемом человеческом единстве. Совершенствование индивида в совершенствующемся обществе или, в конечном счете, в совершенствующемся человечестве является неизбежной целью Природы. Но продвижение всех индивидов в обществе не происходит pari passu, равным и равномерным образом. Некоторые движутся вперед, другие застывают – абсолютно или относительно – третьи откатываются назад. Следовательно, и внутри самой совокупности неизбежно появление доминирующего класса, как и в столкновении между совокупностями неизбежно появление доминирующих наций. Доминирующим будет тот класс, который наиболее совершенно разовьет тот тип, который необходим Природе в свое время для ее продвижения или, возможно, ее регресса. Если Природа требует энергии и силы характера, возникает доминирующая аристократия; если требуется знание и наука, то доминирует класс ученых и книжников; если нужна практичность, изобретательность, расчетливость и эффективная организация, доминирующей будет буржуазия или класс Вайшьи, обычно с юристами во главе; если нужно скорее распространение, чем концентрация общего благосостояния и жесткая организация тяжелого труда, тогда даже возможно доминирование класса ремесленников.
Но это явление доминирования, будь то классов или наций, не может быть большим, чем временной необходимостью; ибо конечной целью Природы в человеческой жизни не может быть эксплуатация большинства меньшинством или даже меньшинства большинством, не может быть совершенство некоторых ценой жалкого погружения и невежественного подчинения основной массы человечества; это может быть лишь временными приспособлением. Поэтому мы видим, что такое доминирование всегда несет в себе семя собственного разрушения. Оно должно уйти либо путем изгнания или разрушения эксплуатирующего элемента, либо путем слияния и выравнивания. Мы видим в Европе и Америке, что доминирующие Брамины и доминирующие Кшатрии были упразднены или находятся в точке погружения в равенство с общей массой. Остаются только два резко разделенных класса: доминирующий имущий класс и рабочий класс, и все значительные современные движения нацелены на устранение этого последнего превосходства. В этой стойкой тенденции Европа подчинялась одному великому закону прогрессивного марша Природы, ее тенденции к окончательному равенству. Абсолютное равенство, конечно, никогда не намечалось и невозможно, как и абсолютная однородность является как невозможной, так и крайне нежелательной; но фундаментальное равенство, которое сделает безобидной игру настоящего превосходства и различия, существенно для любого мыслимого совершенствования человеческой расы.
Поэтому идеальным советом для доминирующего меньшинства всегда является распознать в свое время подходящий час для своего отречения и передачи остальной части совокупности своих идеалов, качеств, культуры, опыта или столько из этого, сколько подготовлено для этого прогресса. Когда это делается, социальная совокупность продвигается нормально и без разрушения или серьезного ущерба или расстройства; в противном случае на эту совокупность накладывается беспорядочный прогресс, ибо Природа не терпит, чтобы человеческий эгоизм вечно сбивал ее фиксированное намерение и необходимость. Когда доминирующие классы успешно избегают требования Природы, то социальную совокупность ожидает, скорее всего, наихудшая судьба — как в Индии, где окончательный отказ Браминов и других привилегированных классов подтянуть основную массу нации как можно ближе к своему уровню, их фиксирование на непреодолимой пропасти превосходства между ними и остальной частью общества, явилось основной причиной окончательного упадка и дегенерации. Ибо там, где ее намерения расстроены, Природа неизбежно отводит свою силу от проблемной части, пока она не введет и не использует другие и внешние средства, чтобы нивелировать препятствие.
Но даже если единство сделано настолько совершенным, насколько это могут сделать социальная, административная и культурная машинерия, все еще остается вопрос об индивиде. Ведь социальные единства или совокупности не подобны человеческому телу, в котором составляющие его клетки не способны вести жизнь, отдельную от совокупности. Человеческий индивид имеет тенденцию существовать в себе и превосходить пределы семьи, клана, класса, нации; и даже самодостаточность с одной стороны и универсальность с другой являются существенными элементами его совершенствования. Поэтому, подобно тому, как должны измениться или исчезнуть системы социальной совокупности, которые зависят от доминирования одного или нескольких классов над другими, так и социальные совокупности, стоящие на пути этого совершенствования индивида и стремящиеся сдерживать его в своих ограниченных шаблонах и втискивать в жесткость узкой культуры, ограниченного класса или национального интереса, должны найти свой срок и свой день изменения или разрушения под непреодолимым импульсом продвигающейся Природы.
Глава III
Группа и индивид
Неизменный метод Природы, когда она имеет два элемента гармонии, которые надо согласовать друг с другом, состоит в том, чтобы продвигаться сначала путем долгого непрерывного балансирования, в котором она порой полностью склоняется к одной стороне, порой – полностью к другой, а в другие времена – корректирует обе чрезмерности путем более или менее успешной временной регулировки и умеренного компромисса. Тогда эти два элемента кажутся соперниками, необходимыми друг для друга, которые трудятся к тому, чтобы достичь некоторого итога своего соперничества. Но поскольку каждый имеет свой эгоизм и ту врожденную тенденцию всех вещей, которая движет их не только к самосохранению, но и к самоутверждению пропорционально доступной силе, они стремятся достичь такого итога, в котором каждый сам заимел бы максимальную роль и полностью доминировал, если это возможно, или даже полностью поглотил эгоизм другого в собственном эгоизме. Так продвижение к гармонии сопровождается борьбой сил и часто кажется силящимся придти вообще не к согласию или взаимному урегулированию, а к взаимному поглощению. В действительности, поглощение, но не одного элемента другим, а каждого каждым, так чтобы оба полностью жили в другом как другой, является нашим высочайшим идеалом тождества. Это последний идеал любви, которого невежественно пытается достичь борьба; ибо в ходе борьбы можно придти только к урегулированию двух противостоящих притязаний, а не к стабильной гармонии, можно придти к компромиссу между двумя конфликтующими эгоизмами, а не к слиянию одного с другим. Все же борьба ведет к росту взаимного понимания, что в конечном счете делает возможной попытку реализации настоящего тождества.
В связи с индивидом и группой эта постоянная тенденция Природы кажется борьбой между двумя равным образом глубоко укоренившимся человеческими тенденциями: индивидуализмом и коллективизмом. На одной стороне имеется всеохватывающая власть, совершенствование и развитие Государства, с другой стороны – характерная свобода, совершенствование и развитие отдельного человека. Идея Государства, малой или огромной живой машины, и идея человека, все более и более отчетливой и светлой Личности, растущего Бога, находятся в вечном противостоянии. Размер Государства не имеет значения для сущности этой борьбы, и не важны характерные обстоятельства. Это была семья, племя или город, полис; затем появился клан, каста и класс. Теперь это нация. Завтра или послезавтра это может быть все человечество. Но даже тогда будет висеть вопрос между человеком и человечеством, между самоосвобождающейся личностью и всеохватывающим коллективизмом.
Если мы примем во внимание только доступные факты истории и социологии, то мы должны предположить, что наша раса начала с всепоглощающей группы, от которой индивид полностью зависел, и что растущая индивидуальность явилась обстоятельством человеческого роста, плодом расширение сознательного Разума. Мы можем предположить, что изначально человек был полностью стадным, и объединение явилось первой необходимостью для выживания; поскольку выживание является первой необходимостью всякого существования, то индивид мог быть лишь инструментом для обеспечения силы и безопасности группы, и если мы добавим к силе и безопасности рост, эффективность, самоутверждение наряду с самосохранением, то это все еще доминирующая идея всякого коллективизма. Этот поворот — необходимость, рожденная обстоятельствами и средой. Глубже вглядываясь в фундаментальные вещи, мы постигаем, что однородность в Материи является признаком группы; свободная вариация и индивидуальное развитие проистекает с развитием Жизни и Разума. Если мы полагаем, что человек является развитием ментального существа в Материи и из Материи, мы должны предположить, что он начинает с однородности и подчинения индивидуального и направляется к разнообразию и свободе индивидуального. Необходимость, навязываемая условиями и окружением, а также неизбежный закон фундаментальных принципов человека приводит к тому же выводу, тому же процессу его исторической и доисторической эволюции.
Но существует также древняя традиция человечества, которую нельзя игнорировать или считать просто вымыслом и которая говори о том, что социальному состоянию предшествовало другое, свободное и несоциальное. Согласно современным научным представлениям, если такое состояние когда-либо существовало, а в этом далеко нет уверенности, оно должно быть не просто несоциальным, а антисоциальным; это должно было быть состояние человека в качестве изолированного животного, живущего как хищник, прежде чем в процессе развития он не стал стадным животным. Но традиция говорит скорее о золотом веке, в котором человек был свободно социальным без общества. Не связанный законами или институтами, а живущий естественным инстинктом или свободным знанием, он нес в себе верный закон своего жития и не нуждался в том, чтобы жить за счет своих собратьев или быть ограниченным железным ярмом коллективизма. Можно сказать, что здесь поэтическое или идеалистическое воображение сыграло на глубоко укоренившейся памяти расы; ранний цивилизованный человек считывал свой растущий идеал свободной, неорганизованной, счастливой ассоциации в памяти о неорганизованном, первобытном и антисоциальном существовании. Но также возможно, что наш прогресс не являлся развитием по прямой линии, а развитие шло циклами, и в тех циклах были периоды, по крайней мере, частичной реализации, в которых люди были способны жить согласно высоким мечтам философского Анархизма, связанные внутренним законом любви и света, верного бытия, верного мышления и верного действия и не принуждаемые к объединению королями и парламентами, законами и надзором и наказаниями со всей той тиранической неловкостью, мелким или большим притеснением, подавлением и безобразной цепочкой эгоизма и коррупции, свойственной силовому правлению человека человеком. Даже возможно, что наше первоначальное состояние было инстинктивной животной спонтанностью свободной и текучей ассоциации, и что наше конченое идеальное состояние будет освещенной, интуитивной спонтанностью свободной и текучей ассоциации. Нашей судьбой может быть преобразование первоначальной животной ассоциации в сообщество богов. Нашим прогрессом может быть кружной путь, ведущий от легкой и спонтанной однородности и гармонии, отражающих Природу, к самообладающему единству, отражающему Божественное.
Однако, может быть, история и социология рассказывают нам только — помимо попыток религиозного и прочего идеализмов придти к свободному уединению или к свободной ассоциации — о человеке как индивиде в более или менее организованной группе. А в группе всегда существует два типа. Один утверждает идею Государства в ущерб индивиду, — как в древней Спарте и современной Германии; другой утверждает превосходства государства, но ищет в то же время столько свободы, силы и достоинства, насколько это совместимо с контролем индивидов, составляющих Государство, со стороны Государства — как в древних Афинах, в современной Франции. Но к этим двум типам добавился третий тип, в котором Государство отрекается, насколько это возможно, в пользу индивида, твердо утверждает, что оно существует только для роста индивида и обеспечения его свободы, достоинства, зрелости, экспериментов с отважной верой, если, в конце концов, не крайне возможная свобода, достоинство и зрелость индивида будут лучше всего обеспечивать благосостояние, силу и экспансию Государства. До недавних пор Англия представляла прекрасный пример этого типа — Англия, сделавшаяся свободной, процветающей, энергичной, непобедимой за счет ничего иного, как силы этой идеи в ней, благословенная Богом на беспримерную экспансию, господство и удачу, поскольку она никогда не боялась подчиняться этой великой тенденции и брать риски этой великой попытки и даже зачастую применять ее за пределами собственного островного эгоизма. К сожалению, этот эгоизм, дефекты расы и чрезмерное утверждение ограниченной идеи, что является знаком нашего человеческого неведения, препятствовали тому, чтобы она придала этой тенденции самое возвышенное и богатое выражение или реализовала другие результаты, которые достигли или достигают более строго организованные Государства. И, как следствие, мы находим, что идея коллектива или Государства рушит старую Английскую традицию, и, возможно, в скором времени великий эксперимент подойдет к концу в плачевном допущении неудачи, приняв ту Немецкую «дисциплину» и «эффективную» организацию, к которой все цивилизованное человечество имеет сейчас склонность. Можно себя спросить, действительно ли это было необходимо и не могли бы, благодаря более отважной вере, освещенной более гибким и бдительным интеллектом, все желаемые результаты быть достигнутыми с помощью нового, более свободного метода, который не затронул бы дхарму расы.
Опять же, мы должны заметить один другой факт в связи с притязанием Государства подавлять индивида в собственных интересах, и он совершенно безотносителен к тому, какую форму может принимать Государство. Тирания абсолютного монарха надо всеми и тирания большинства над индивидом — что в действительности преобразуется парадоксом человеческой природы в гипнотическое притеснение и подавление большинства им же самим — это формы одной и той же тенденции. Каждый, объявляя себя Государством с абсолютным «Государство – это я», высказывает глубокую истину, даже если он основывает эту истину на лжи. Истина состоит в том, что каждый в действительности является само-выражением Государства в его характерной попытке подчинить себе свободную волю, свободное действие, мощь, достоинство и само-утверждение индивидов, составляющих его. Ложь кроется в подразумеваемой идее, что Государство — это нечто более великое, чем индивиды, составляющие его, и что оно может безнаказанно для себя и к высочайшей надежде человечества присваивать себе это гнетущее превосходство.
В современные времена идея Государства заново утвердила себя после долгого периода и теперь доминирует в мышлении и делах мира. Она поддерживает себя двумя мотивами; один взывает к внешним интересам расы, другой — к высочайшим моральным тенденциям. Эта идея требует жертвы индивидуального эгоизма во имя коллективного интереса; она заявляет, что человек должен жить не для себя, а для всех, группы, сообщества. Она утверждает, что надежда на благо и прогресс человечества лежит в эффективности и организации Государства. Его путь к совершенству лежит через организацию Государством всех экономических и витальных мероприятий индивида и группы, через «мобилизацию» (если использовать благовидное выражение, введенное в моду войной) интеллекта, способностей, мышления, чувств, жизни индивида, всего, чем он является и что он имеет, государством в интересах всех. Доведенная до крайнего вывода, эта идея означает социалистический идеал в полной силе, и к этому выводу человечество направляется с поразительной быстротой. Идея Государства бросается вперед к овладению с большой движущей силой и готовится подмять под свои колеса всё, что конфликтует с ее силой или утверждает право других человеческих тенденций. И все же эти два мотива, на которых она основывается, наполнены той фатальной смесью истины и лжи, которая преследует все человеческие притязания и утверждения. Необходимо применить к ним свет испытующего беспристрастного мышления, не обманываемого словами, если мы не хотим беспомощно описать еще один круг иллюзии, прежде чем мы вернемся к глубокой и комплексной истине Природы, которая должна быть нашим светом и проводником.
Глава IV
Несостоятельность идеи государства
Какова, в конце концов, эта идея Государства, идея организованного сообщества, которому индивид должен приносить себя в жертву? Теоретически это должно быть подчинение индивида на благо всех; на практике это подчинение эгоизму коллективному, политическому, военному, экономическому, который стремится добиться определенных коллективных целей и амбиций, сформированных и навязанных большой массе индивидов меньшим числом правящих персон, которые некоторым образом представляют сообщество. Не важно, принадлежат ли эти персоны правящему классу или выдвигаются, как в современных Государствах, из массы силой характера, но в гораздо большей степени, силой обстоятельств; а также не составляет существенной разницы то, что их цели и идеалы навязываются в наши дни больше гипнотизмом словесной убедительности, чем неприкрытой и действующей силой. В любом случае нет гарантии, что этот правящий класс или правящая организация представляет лучшие умы нации или ее самые благородные цели и высочайшие инстинкты.
Ничто подобное не может отстаиваться современным политиком ни в одной части мира; он не представляет душу людей или ее стремления. То, что он действительно обычно представляет, это средняя серость, себялюбие, эгоизм, самообман, относящиеся к нему, и он достаточно хорошо представляет это, как и массу ментальной некомпетенции и моральной условности, заигрывания и притворства. Большие проблемы часто сваливаются на него, но он не справляется с ними, как подобает; возвышенные слова и благородные идеи у него на устах, но они быстро становятся партийной болтовней. Порок и ложь современной политической жизни очевидны во всех странах мира, и только гипнотическое согласие всех, даже интеллектуалов, с великим организованным притворством, маскирует и продлевает этот расстройство; это то согласие, которое люди дают всему, что привычно и составляет атмосферу их жизни. И все же такими умами должно решаться благо всех, в такие руки оно вверено, такой организации, называющей себя Государством, индивид все больше призывается подчинить свои действия. В действительности, таким образом не обеспечивается величайшее благо всех, и реальный прогресс составляет масса организованного спотыкания и зла с некоторым количеством добра, поскольку Природа всегда движется вперед в гуще всех преткновений и добивается в конце своих целей чаще вопреки несовершенно ментальности человека, чем с помощью нее.
Но даже если правящий инструмент был бы лучше составлен и имел бы более высокий ментальный и моральный характер, даже если бы был найден некоторый способ делать то, что древние цивилизации пытались делать с правящими классами путем наложения определенных высоких идей и дисциплин, все же Государство было бы не тем, на что претендует идея Государства. Теоретически, это коллективная мудрость и сила сообщества, ставшая доступной и организованной для всеобщего блага. На практике приводит в движение весь механизм и управляет им лишь та часть интеллекта и силы, доступной в обществе, которой позволяет проявиться конкретная машинерия организации Государства; но и эта часть захватывается машинерией и стесняется ей, а также стесняется большим количеством всплывающей глупой и эгоистичной слабости. Несомненно, это лучшее, что можно сделать в данных обстоятельствах, и Природа, как всегда, использует это на пользу. Но все было бы гораздо хуже, если бы не было оставлено поле действия для менее скованного индивидуального усилия, делающего то, что не может делать Государство, развертывая и используя искренность, энергию, идеализм лучших индивидов, чтобы пытаться сделать то, на что у Государства не хватает мудрости или отваги пытаться сделать, делая то, что коллективный консерватизм и тупоумие либо оставил бы несделанным, либо активно подавлял и противодействовал. Именно энергия индивида является по-настоящему эффективным проводником коллективного прогресса. Государство иногда приходит на помощь, и тогда, если его помощь не означает неуместный контроль, то это служит во благо. Большей частью оно стоит на пути и тогда служит либо тормозом прогрессу, либо поставляет необходимое количество организованного противостояния и трения, всегда необходимых для придания большей энергии и более полной формы тому новому, что находится в процессе формирования. Но сейчас мы направляемся к такому возрастанию организованной силы Государства и такой огромной, непреодолимой и комплексной активности Государства, что оно либо полностью устранит свободное действие индивида, либо оставит его карликовым и подрезанным до беспомощности. Исчезнет необходимая корректировка дефектов, ограничений и неэффективности Государственной машины.
Организованное Государство не представляет ни лучший ум нации, ни даже сумму ее общественных энергий. Оно не включает в свое организованное действие и подавляет или чрезмерно подчиняет себе рабочую силу и мыслящий ум важных меньшинств, зачастую тех, которые представляют то, что является лучшим в настоящих условиях и что развивается в будущее. Это коллективный эгоизм, гораздо более низкий по отношению к тому лучшему, на что способно сообщество. Мы знаем, чем является этот эгоизм по отношению к другим коллективным эгоизмам, и его уродство недавно было навязано видению и сознанию человечества. Обычно индивид имеет нечто, по крайней мере, как душа, и в любом случае он компенсирует недостатки этой души системой морали и этическим чувством, а в случае недостатков этого – страхом перед общественным мнением или, если это не действует, страхом перед общественным законом, которому он обычно подчиняется или, по крайней мере, обходит; и даже трудность обхода закона служит сдерживающим фактором для всех, кроме самых неистовых или самых изворотливых. Но Государство – это сущность, которая, обладая самой большей властью, менее всего подвержена внутренним сомнениям или внешним ограничениям. Оно не имеет души или имеет только зачаточную душу. Это военная, политическая и экономическая сила; но это только в незначительной и неразвитой степени интеллектуальное и этическое существо, если оно вообще является этим. И, к сожалению, оно использует свой неразвитый интеллект, главным образом, на то, чтобы ослеплять фикциями, громкими словами и, с недавних пор, философиями Государства, свое плохо развитое этическое сознание. Человек в обществе сейчас является, по крайней мере, полуцивилизованным созданием, но его международное существование все еще примитивно. До недавних пор организованная нация в своих отношениях с другими нациями была лишь огромным хищником со своими аппетитами, которые порой спали, когда были насыщены или обескуражены событиями, но которые всегда были его основной причиной существования. Самозащита и саморасширение путем поглощения других были его дхармой. В настоящее время нет значительного улучшения; стало лишь труднее поглощать других. «Священный эгоизм» все еще является идеалом наций, и поэтому нет ни какого-либо истинного и освещенного сознания человеческого мнения, чтобы сдерживать хищное государство, ни какого-либо эффективного международного закона. Есть лишь страх поражения и страх, с недавних пор, пагубной экономической дезорганизации; но опыт за опытом показывает, что эти сдерживающие факторы не эффективны.
В своей внутренней жизни этот огромный эгоизм Государства однажды был немного лучше, чем в своих внешних отношениях.[1] Грубое, алчное, коварное, деспотичное, нетерпимое к свободному действию, свободному высказыванию и свободному мнению, даже к свободе сознания в религии, оно терзало индивидов и классы внутри себя, как более слабые нации снаружи. Только необходимость поддерживать живым, богатым и сильным то сообщество, на котором оно жило, делала его действия частично и грубо благоприятными. В современные времена произошло значительное улучшение, несмотря на ухудшение в некоторых направлениях. Теперь Государство чувствует необходимость оправдания своего существования путем организации общего экономического и материального благосостояния сообщества и даже индивидов. Оно начинает видеть необходимость обеспечения интеллектуального и, косвенно, морального развития всего сообщества. Эта попытка Государства вырасти в интеллектуальное и моральное существо является одним из самых интересных явлений современной цивилизации. Необходимость интеллектуализации и морализации его даже во внешних отношениях была наложена Европейской катастрофой на сознание человечества. Но притязание Государства поглощать все свободные интеллектуальные активности, притязание, которое оно все больше делает по мере своего более ясного осознания своих новых идей и возможностей, является, по меньшей мере, опрометчивым, и если оно будет удовлетворено, то, несомненно, приведет к ограничению человеческого прогресса, комфортно организованному застою, такому, какой охватил греко-романский мир после образования Римской империи.
Призыв Государства индивиду принести себя в жертву на его алтарь и отказаться от своих свободных действий в пользу организованной коллективной деятельности является поэтому нечто совершенно отличным от требования наших высочайших идеалов. Дело доходит до отказа от теперешней формы индивидуального эгоизма в пользу другой, коллективной формы, более крупной, но не более высокой, а скорее, во многих аспектах, более низкой по отношению к индивидуальному эгоизму. Альтруистический идеал, дисциплина само-пожертвования, необходимость роста солидарности с нашими собратьями и роста коллективной души в человечестве не оспариваются. Но потеря своего я в Государстве не является тем, что означают эти высокие идеалы, а также не является способом их достижения. Человек должен учиться не подавлять и увечить себя, а исполнять себя в исполнении человечества, даже он должен учиться не увечить или разрушать свое эго, а завершать свое эго путем расширения его из его ограничений и потери его в нечто более великом, что оно сейчас пытается представлять. Но поглощение свободного индивида громадной государственной машиной – это совершенно другое завершение. Государство является механизмом, и довольно неуклюжим механизмом, для нашего общего развития; оно никогда не должно быть целью в себе.
Второе притязание идеи Государства, состоящее в том, что это главенство и универсальная активность организованной государственной машины является наилучшим средством человеческого прогресса, также является преувеличением и вымыслом. Человек живет сообществом; ему нужно развиваться как индивидуально, так и коллективно. Но верно ли то, что управляемое Государством действие наиболее способно развить совершенство индивидов, равно как и служить общим целям сообщества? Это не верно. Верно то, что оно способно обеспечивать кооперативное действие индивидов в сообществе всеми необходимыми приспособлениями и убирать неспособности и препятствия, которые иначе вмешивались бы в работу. Здесь реальная польза Государства и заканчивается. Непризнание возможностей сотрудничества людей было слабостью Английского индивидуализма; обращение полезности совместного действия в оправдание жесткого контроля Государством является слабостью Тевтонской идеи коллективизма. Когда Государство пытается установить контроль над совместным действием сообщества, оно обрекает себя на создание чудовищной машинерии, которая кончится, когда вырвется свобода, инициатива и разнообразный рост человеческого существа.
Государство обречено действовать грубо и в массе; оно не способно на то свободное, гармоничное и разумно или инстинктивно разнообразное действие, которое характерно для органического роста. Ибо Государство не является организмом; это машинерия. И оно работает как машина, без такта, вкуса, деликатности или интуиции. Оно пытается производить, тогда как человечество пытается расти и творить. Мы видим этот изъян в государственном образовании. Правильно и необходимо, что образование должно предоставляться всем, и в этом деле Государство исключительно полезно; но когда оно контролирует образование, оно превращает его в рутину, механическую систему, в которой индивидуальная инициатива, индивидуальный рост и настоящее развитие становится невозможным в противостоянии должностной инструкции. Государство всегда склонно к единообразию, потому что единообразие легко для него, а естественная вариация невозможна для его существенно механической природы; но единообразие – это смерть, а не жизнь. Национальная культура, национальная религия, национальное образование все же могут быть полезными, если они не мешают росту человеческой солидарности с одной стороны, и индивидуальной свободе мышления и сознания и развития с другой стороны; ибо они придают форму коллективной душе и помогают ей вносить ее лепту в человеческое продвижение; но государственное образование, государственная религия, государственная культура являются неестественным принуждением. И то же правило остается в силе различным образом и до различной степени и в других направлениях нашей коллективной жизни и ее деятельности.
Дело Государства, пока оно продолжает быть необходимым элементом в человеческой жизни и росте, состоит в том, чтобы предоставлять все возможные средства для коллективного действия, чтобы убирать препятствия, предупреждать всякую действительно вредную растрату и трение, — определенная растрата и трение необходимы и полезны для всякого естественного роста, — и, убирая избегаемую несправедливость, обеспечивать каждому индивиду объективную и равную возможность само-развития и удовлетворения соразмерно его силам и в линии его природы. В этом отношении цель современного социализма правильная и хорошая. Но все излишнее вмешательство в свободу роста человека является или может быть вредным. Даже коллективное действие является вредоносным, если вместо поиска блага для всех сообразно потребностям индивидуального роста, — а без индивидуального роста не может быть реального и постоянного блага для всех, — оно приносит в жертву инидивиудальное на благо коллективному эгоизму и препятствует свободному пространству и инициативе, необходимым для расцвета более совершенно развитого человечества. Пока человечество еще не полностью выросло, пока ему нужно расти и оно способно на большее совершенствование, не может быть статического блага для всех; а также не может быть какого-либо прогрессивного блага для всех, независимо от роста индивидов, составляющих всё. Все коллективистские идеалы, стремящиеся чрезмерно подчинить индивидуальное, в действительности нацелены на статическое состояние, будь то теперешнее состояние или то, которое они надеются вскоре установить, после чего всякая попытка на серьезное изменение будут считаться нападением нетерпеливого индивидуализма на мир, должный порядок и безопасность счастливо установленного общественного устройства. Всегда прогрессирует индивид и вынуждает прогрессировать остальных; инстинкт коллективности – придерживаться установленного порядка. Прогресс, рост, реализация более широкого бытия приносить величайшее ощущение счастья индивидуальности; статус, безопасная легкость – коллективности. И так и будет, пока коллективность является более физической и экономической сущностью, чем само-сознательная коллективная душа.
Поэтому совершенно не вероятно, что в теперешних условиях человечества здоровое единство человечества может быть принесено машинерией Государства, будь то посредством мощных организованных Государств, наслаждающихся тщательно отрегулированными и узаконенными связями друг с другом, или посредством замены на единое Мировое Государство теперешнего полу-хаотического и полу-упорядоченного сообщества наций, — будь это Мировое Государство в форме единственной империи, подобно Римской, или в форме федерального объединения. Такое внешнее или административное объединение может намечаться в ближайшем будущем человечества, чтобы приучить расу к идее общей жизни, к ее привычкам, ее возможностям, но это единство не может быть по-настоящему здоровым, прочным или благоприятным по всей истинной линии человеческой судьбы, если только не будет разработано нечто более глубокое, внтуреннее и реальное. В противном случае опыт древнего мира будет повторен на большем масштабе и в других обстоятельствах. Эксперимент провалится и уступит место новому реконструктивному веку путаницы и анархии. Возможно, этот опыт также необходим человечеству; все же должно быть возможным нам избежать его путем подчинения механических средств нашему истинному развитию посредством морализованного и даже одухотворенного человечества, объединенного в его внутренней душе и не только в его внешней жизни и теле.
Глава V
Нация и империя: реальные и политические объединения
Проблема объединения человечества выливается в две отдельные трудности. Есть сомнение, может ли коллективный эгоизм, уже созданный в естественной эволюции человечества, достаточно модифицироваться сейчас или быть отмененным, и может ли надежно установлено внешнее единство в некоторой эффективной форме. И даже если такое внешнее единство может быть установлено, все равно есть сомнение, не будет ли оно достигнуто ценой крушения как свободной воли индивида, так и свободной игры разнообразных уже созданных коллективных объединений, в которых есть реальная и активная жизнь, и ценой замены на Государственную организацию, которая механизирует человеческое существование. Помимо этих двух неопределенностей есть и третье сомнение относительно того, может ли по-настоящему живое сообщество быть достигнутым путем простого экономического, политического и административного объединения и не должны ли ему предшествовать, по крайней мере, сильные зачатки морального и духовного тождества. Это первый вопрос, который нужно рассмотреть в логическом порядке.
На настоящем этапе человеческого развития нация является живым коллективным объединением человечества. Империи существуют, но они являются лишь политическими, а не настоящими объединениями; у них нет живой формы внутри, и их существование держится на силе, наложенной на составляющие элементы империи, или же на политической выгоде, ощущаемой или признанной составляющими элементами и пользующейся благосклонностью мира снаружи. Австрия долго была примером такой империи; это была политическая выгода, пользующаяся благосклонностью мира снаружи, признаваемая до недавних пор ее составными элементами и поддерживаемая силой центрального Германского элемента, инкарнированного в династии Габсбургов, — позже с активной помощью Венгерского партнера. Если исчезает практическая выгода империи такого рода, если составляющие элементы больше не признают ее и больше привлечены центробежной силой, если в то же время мир снаружи больше не благосклонен к этой комбинации, тогда остается только сила в качестве единственного агента искусственного объединения. В действительности возникла новая политическая выгода, которая служила оправданием существования Австрии даже после того, как она пострадала от этой тенденции распада, но это была выгода Германской идеи, которая делала ее невыгодной для остальной Европы и лишала ее обретения важных составляющих элементов, которые притягивались к другим комбинациям вне Австрийской формулы. С того момента существование Австрийской империи стало под угрозой и стало зависеть не только от какой-либо внутренней необходимости, но, прежде всего, от силы Австро-Венгерской партнерства с целью сломить славянские нации внутри, и, во-вторых, от продолжающейся власти и доминирования Германии и Германской идеи, так сказать, только на силе. И хотя в Австрии слабость имперской формы единства заметно бросалась в глаза, и ее условия были чрезмерными, все же эти условия одинаковы для всех империй и отличаются в то же время от условий национальных объединений. Не так давно большинство политических мыслителей предвидели, по меньшей мере, очень вероятную возможность автоматического распада Британской империи путем само-отделения колоний, несмотря на близкие связи расы, языка и происхождения, которые должны были привязывать их к метрополии. Это из-за того, что политическая выгода имперского объединения, хотя и разделяемая колониями, была не достаточно принята ими и, с другой стороны, не было живого принципа национального единства. Австралийцы и канадцы начали считать себя скорее отдельными нациями, чем отростками расширенной Британской национальности. Теперь изменились оба аспекта, была открыта более широкая формула, и Британская империя пока что сильнее в соответствии с этим.
Тем не менее, можно спросить, зачем делать различие между политическим и реальным объединением, если название, характер и форма одни и те же? Его нужно делать, потому что это очень полезно для истинной и глубокой политической науки и влечет за собой очень важные следствия. Когда не-национальная империя, подобно Австрийской, разваливается на куски, это происходит во благо; нет внутренней тенденции восстанавливать внешнее объединение, потому что нет реального внутреннего единства; есть только политически сфабрикованная совокупность. С другой стороны, реальное национальное объединение, разрушенное обстоятельствами, будет всегда сохранять тенденцию восстановить и снова подтвердить свое единство. Греческая империя уступила место другим империям, но Греческая нация, после многих столетий политического несуществования, вновь обретает свое отдельное тело, потому что она сохранила свое отдельное эго и поэтому реально существовала под правлением турков. Так и было со всеми нациями под турецким игом, потому что этот мощный сюзеренитет, безжалостный во многих аспектах, никогда не пытался стереть их национальные характеристики или заменить на турецкую национальность. Эти нации выжили и восстановились или пытаются восстановиться в той мере, в которой они сохранили свое настоящее национальное ощущение. Сербская национальная идея пыталась восстановить и восстановила всю территорию, на которой сербы существуют или преобладают. Греция пыталась восстановиться на материковой части, на островах и в азиатских колониях, но не смогла восстановить древней Греции, потому что многие части стали болгарскими, албанскими и турецкими, и больше не эллинскими. Италия снова обрела внешнее единство после столь многих веков, потому что, хотя она больше и не была государством, она никогда не прекращала быть одним народом.
Эта истина настоящего единства столь сильна, что даже нации, которые в прошлом никогда не реализовывали своего внешнего объединения, к которым были неблагоприятны обстоятельства, Судьба и их собственные я, нации, подверженные центробежным силам и легко побеждаемые внешними вторжениями, все же всегда развивали центростремительную силу и неизбежно достигали организованного единства. Древняя Греция цеплялась за свои сепаратистские тенденции, свои само-достаточные города или региональные государства, свои маленькие взаимно отталкивающиеся автономии; но центростремительная сила всегда проявлялась в союзах, ассоциациях Государств, сюзеренитетах наподобие Спартанского и Афинского. В конце концов, оно реализовало себя, сначала несовершенно и временно, под Македонским правлением, затем, в ходе довольно странного развития, посредством эволюции Восточной Римской империи в Греческую и Византийскую империю, и оно снова возродилось в современной Греции. И в наши дни мы видим, как Германия, постоянно разъединенная с древних времен, развивает, в конце концов, к зловещим проблемам свое внутренне ощущение единства, грандиозно воплощенное в Империи Гогенцоллернов, и сохраненное после объединения в федеральную Республику. А также совсем не будет удивительным для тех, кто изучает работу сил, а не просто тенденции внешних обстоятельств, что одним, но все же отдаленным, результатом войны должно было быть объединение одного Германского элемента, все еще остающегося снаружи, Австро-Германского, в Германское целое, возможное в других воплощениях, отличных от Прусской гегемонии или Империи Гогенцоллернов.[2] В этих обоих исторических примерах, как и во многих других – объединение Саксонской Англии, средневековой Франции, образование Соединенных Штатов Америки – это было настоящее единство, четко выраженное психологическое объединение, которое имело тенденцию, поначалу невежественную из-за подсознательной необходимости своего бытия, а затем внезапно или постепенно пробуждаемую к ощущению политического единства, к неизбежному внешнему объединению. Это отчетливая групповая душа, движимая внутренней необходимостью и использующая внешние обстоятельства, чтобы составить для себя организованное тело.
Но наиболее поразительным примером в истории является Индия. Нигде еще центробежные силы не были столь сильными, многочисленными, комплексными, настойчивыми. Только время, затраченное на эволюцию, было очень большим; пагубные превратности, через которые она должна была пройти, были ужасными. И все же через все это неизбежная тенденция работала постоянно, упорно, с тупым, смутным, неукротимым, непреклонным упрямством Природы, когда ей противостоит человек в ее инстинктивным целях, и наконец, преуспела после борьбы, длящейся тысячелетия. И, как обычно бывает, когда ей так противостоит ее собственный ментальный и человеческий материал, именно самые неблагоприятные обстоятельства подсознательный работник обратил в самые успешные инструменты. Начала центростремительной тенденции в Индии восходят к ранним временам, о которых имеется запись и которые типизированы в идеале Самрата или Чакраварти Раджи и политическом использовании жертв Ашвамедхи и Раджасуи. Два великих национальных эпоса были практически написаны для того, чтобы иллюстрировать эту тему; ибо в одном из них изложено учреждение объединяющей дхармаджии или высшего правления справедливости, а другой начинает с идеализированного описания такого правления, изображаемого как однажды существовавшего в древнем и священном прошлом страны. Политическая история Индии – это история последовательности империй, своих и чужих, каждая из которых была разрушена центробежными силами, но каждая несла центростремительную тенденцию ближе к ее триумфальному появлению. И важным обстоятельством является то, что чем более чуждым более правление, тем большей была сила к объединению подданных. Это всегда верный знак того, что сущностное национальное объединение уже присутствует и что есть нерушимая национальная витальность, настаивающая на неизбежном появлении организованной нации. В том случае мы видим, что преобразование психологического единства, на котором основано национальное существование, во внешнее организованное единство, посредством которого оно реализуется, заняло более двух тысяч лет и еще не завершено.[3] И все же, поскольку сущность присутствовала, то даже ни самым грандиозным трудностям и задержкам, ни самой упорной несостоятельности к объединению людей, ни самым разрушающим ударам снаружи не удалось преобладать над упорной подсознательной необходимостью. И это только крайняя иллюстрация общего закона.
Будет полезным остановиться немного на этом содействии, оказываемой чуждым правлением на процесс национального становления, и увидеть, как это работает. История изобилует иллюстрациями. Но в некоторых случаях явление чуждого доминирования является мимолетным и несовершенным, в других – длительным и полным, в третьих – зачастую повторяющимся в различных формах. В некоторых случаях чуждый элемент отвергается, его использование подходит к концу, в других – поглощается, в третьих – принимается с большим или меньшим усвоением на более длинный или короткий период в качестве правящей касты. Принцип один и тот же, но он по-разному вырабатывается Природой согласно потребностям конкретного случая. Нет ни одной современной нации в Европе, которая бы ни прошла через более или менее длительную, более или менее полную фазу чуждого доминирования, чтобы реализовать свою национальность. В России и Англии это было доминирование чуждой завоевательной расы, которая быстро стала правящей кастой и в конце концов была усвоена и поглощена; в Испании это была последовательность Римлян, Тотов и Муров; в Италии – правление Австрийцев; на Балканах[4] – долгий сюзеренитет Турок; в Германии – преходящее ярмо Наполеона. Но во всех случаях существенным было потрясение или давление, которое либо освобождало психологическое единство к необходимости организации изнутри, либо выдавливало, подавляло или лишало силы, витальности и реальности самые упорные факторы разъединения. В некоторых случаях была необходима даже полная смена названия, культуры и цивилизации, а также более или менее глубокое изменение расы. В особенности это произошло при формировании Французской национальности. Древние Галлы, вопреки или, возможно, благодаря цивилизации Друидов и раннему величию, были более неспособны к организации прочного политического единства, чем даже древние Греки или старые Индийские царства и республики. Пторебовалось Римское правление и Латинская культура, наложение Тевтонской правящей касты и, наконец, потрясение от временного и частичного Английского завоевания, чтобы найти несравненное единство современной Франции. Все же хотя название, цивилизация и все прочее видимо изменились, Французская нация и сегодня все еще остается и всегда оставалась старой Галльской нацией с Бакскими, Гаэльскими, Армориканскими и прочими древними элементами, измененными Франкской и Латинской примесью.
Таким образом, нация является стойким психологическим объединением, которое Природа развивала по всему миру в самых различных формах и образовывала в физическое и политическое единство. Политическое единство не является существенным фактором; оно может быть еще не реализовано, и все же нация сохраняется и неизбежно движется к своей реализации; политическое единство может быть разрушено, и все же нация продолжает существовать, работает и страдает, но отказывается быть аннулированной. В прежние времена нация не всегда была реальным и жизненным объединением; племя, клан, община, местные люди составляли живые группы. Те объединения, которые в попытке национальной эволюции разрушали эти живые группы, не достигая жизненного национального состояния, исчезали, как только разрушалось искусственное или политическое объединение. Но теперь нация выступает в качестве живого группового объединения человечества, в которое все другие должны слиться или которому они должны подчиниться. Даже древние стойкие расовые образования и культурные образования бессильны перед нацией. Каталонцы в Испании, Бретонцы, Провансальцы и Эльцасцы во Франции, Валлийцы в Англии могут лелеять знаки собственного отдельного существования; но притяжение более великого живого объединения Испанской, Французской, Британской нации было слишком сильным, чтобы они могли повредить ему. В современное время нация практически неразрушима, только если она не умирает изнутри. Польша, разодранная и смятая под пятами трех мощных наций, продолжает существовать; Польская нация выжила и в очередной раз восстановилась. Эльзас после сорока дет немецкого ярма остался преданным Французской национальности, несмотря на родственность расы и языка с завоевателем. Все современные попытки разрушить силой или разбить нацию глупы и тщетны, потому что они игнорируют этот закон естественной эволюции. Империи все еще являются бренными политическими объединениями; нация бессмертна. И такой она и будет оставаться, пока не будет найдено более великое живое объединение, в которое может влиться национальная идея, подчиняясь превосходящему притяжению.
И тогда возникает вопрос, не является ли империя в точности тем предначертанным объединением в ходе эволюции. Тот простой факт, что сейчас не империя, а нация является жизненным объединением, не может служить препятствием к будущему обращению связей. Очевидно, чтобы это обращение произошло, империя должна перестать быть простой политической и стать скорее психологической сущностью. Но в эволюции наций были случаи, когда политическое объединение предшествовало и становилось базисом психологического объединения, как это было с объединением Шотландии, Англии и Уэльса с образованием Британской нации. Нет непреодолимой причины тому, почему бы аналогичная эволюция не могла бы произойти на большем масштабе, и имперское объединение не должно заменить национальное объединение. Природа долго работала над имперским группированием, долго искала, чтобы дать ей большую силу стабильности, и появление сознательного имперского идеала по всей земле, и его попытки, хотя все еще грубые, насильственные и неловкие, заменить собой национальный идеал, может рассматриваться как знак, предвещающий один из тех быстрых скачков и перемен, с помощью которых Природа столь часто выполняет то, что она долго, постепенно и ориентировочно подготавливает. Следовательно, это та возможность, которую мы должны далее рассмотреть, прежде чем мы исследуем установленное явление национального существования в связи с идеалом человеческого единства. Европейский конфликт подтолкнул к реализации два разных идеала и, поэтому, две разные возможности — федерацию свободных наций и, с другой стороны, распределение земли на несколько великих империй или имперских гегемоний. Практическая комбинация этих двух идей стала наиболее ощутимой возможностью не столь далекого будущего. Необходимо сделать паузу и рассмотреть, раз уж один элемент этой возможной комбинации уже является живым объединением, не может ли другой элемент преобразоваться в живое объединение при определенных обстоятельствах, и не может ли комбинация, если реализуется, стать основанием нового долговечного порядка вещей. Иначе это может быть не более чем временным устройством без какой-либо возможности стабильного постоянства.
Глава VI
Древние и современные способы организации империи
Необходимо сделать ясное различие между двумя политическими совокупностями, которые в современном языке называются империями. Ибо существуют однородные национальные и разнородные составные империи. В некотором смысле все империи являются составными, во всяком случае, если мы проследим их с момента зарождения; но на практике есть различие между имперской совокупностью, в которой составные элементы не отделены друг от друга сильным ощущением отдельного существования в целом, и имперской совокупностью, в которой психологический базис разделения все еще остается в силе. Япония перед поглощением Формозы и Кореи была национальным целым, а империей – только в почтительном смысле; после этого поглощения она стала настоящей составной империей. Опять же, Германия была бы чисто национальной империей, если бы она не отяготила себя тремя незначительными приобретениями – Эльзасом, Польшей и Шлезвиг-Гольштейном, которые были присоединены к ней не ощущением Германской национальности, а только военной силой. Давайте предположим, что Тевтонская совокупность утратила чуждые ей элементы и, самое большее, обрела бы вместо них Тевтонские провинции Австрии. Тогда мы имели бы пример однородной совокупности, которая все же была бы империей в истинном, а не просто почтенном смысле; ибо это была бы совокупность однородных Тевтонских наций или, как мы можем для удобства назвать их, под-наций, которые не несли бы никакого ощущения сепаратизма, а скорее всегда тянулись бы к естественному единству, и легко и неизбежно образовали бы психологическое, а не просто политическое объединение.
Но эту форму в ее чистоте сейчас трудно найти. США являются примером такой совокупности, хотя из-за правления периодически избираемого Президента, а не наследственного монарха, мы совсем не связываем этот тип правления с идеей империи. Все же если имперской совокупности суждено перейти из политического в психологическое объединение, то, по-видимому, это должно быть сделано путем воспроизведения, с некоторыми поправками, нечто из системы США, системы, в которой каждый элемент мог бы сохранить достаточную местную независимость Штата и отдельную законодательную и исполнительную власть, но все же был бы частью неделимой совокупности. Легче всего это было бы осуществить там, где элементы достаточно однородны, как это было бы в федерации Великобритании и ее колоний.
Тенденция к большим однородным совокупностям недавно проявилась в политическом мышлении, таких как мечта о Пан-Германской империи, великой Российской и Пан-Славянской империи или Пан-Исламская идея единого Магометанского мира.[5] Но эти тенденции обычно связаны с контролем, осуществляемым этой однородной совокупностью над другими элементами, не являющимися однородными по отношению к ней, под действием старого принципа военного и политического принуждения, удержанием Россией Азиатских наций под своим правлением,[6] полным или частичным захватом Германией не-Германских стран и территорий, контролем Халифата по отношению к не-Мусульманским субъектам.[7] Даже если бы этих аномалий не было, фактическое устройство мира с трудностью бы поддавалось реконструкции империи на расовой или культурной основе. Обширные совокупности этого рода оказались бы анклавами в своем доминионе, населенном элементами, полностью разнородными для них или смешенными. Поэтому помимо сопротивления и отказа родственных наций отказаться от своей взлелеянной национальности и слиться в комбинациях такого рода, была бы эта несовместимость факторов смешения и разнородности, не повинующихся идее и культуре, стремящихся поглотить их. Так что Пан-Славянская империя неизбежно влекла бы за собой контроль Балканского полуострова со стороны России в качестве главного Славянского государства; но такая схема непременно столкнулась бы не только с независимой Сербской национальностью и неполным Славинизмом Болгар, но и с полностью несовместимыми Румынским, Греческим и Албанским элементами. Таким образом, не видится вероятным, что эта тенденция к обширным однородным совокупностям, хотя некоторое время она играла важную роль в истории мира и не исчерпана или окончательно отброшена, когда-либо станет окончательным решением; ибо даже если она преуспеет, она должна будет столкнуться в большей или меньшей степени с трудностями разнородности. Поэтому настоящая проблема империи все еще остается: как трансформировать искусственное политическое единство разнородной империи, разнородной по расовому составу, языку и культуре, в реальное психологическое единство.
История дает нам только один великий и определенный пример попытки решить эту проблему на этом большом масштабе и с предшествующими условиями, которые вообще могли бы дать какое-либо указание для обширных разнородных империй, империи России, Англии[8], Франции, перед которыми теперь стоит проблема. Древняя Китайская империя пяти наций, чудесно организованная, не относится к делу; ибо все ее составляющие части были Монгольскими по расе и не представляли значительных культурных трудностей. Но имперский Рим должен был столкнуться с теми же, по сути, проблемами, что и современные империи, за исключением одного-двух очень важных осложнений, и Рим решил их в определенной степени с мастерским успехом. Римская империя выстояла несколько столетий, и хотя ей часто угрожал распад, все же благодаря внутреннему принципу единства и подавляющему центростремительному притяжению она возобладала над разрушительными тенденциями. Ее единственным провалом было разделение на Восточную и Западную империи, что ускорило ее окончательный конец. Все же когда этот конец пришел, то он наступил не из-за распада изнутри, а просто из-за угасания центра жизни. И только когда эта центральная жизнь угасла, давление мира варваров, которому неправильно приписывают крах Римской империи, смогло возобладать над великолепной сплоченностью.
Рим распространял свою власть путем военного завоевания и военной колонизации; но как только завоевание было сделано, Рим не был удовлетворен удержанием всего вместе в качестве искусственного политического объединения, а также он не полагался единственно на то политическое удобство благого, эффективного и хорошо организованного правления, экономически и административно благотворного, которое сделало его поначалу приемлемым для покоренных народов. Рим также должен был гарантировать, чтобы политический инстинкт был так легко удовлетворен; ибо, несомненно, если бы Рим на этом остановился, то империя распалась бы гораздо раньше. Народы под его правлением сохранили бы свое ощущение отдельной национальности и, будучи привыкшими к Римской эффективности и административной организации, неизбежно имели бы тенденцию к отдельному использованию этих преимуществ в качестве независимых организованных наций. Именно это ощущение отдельной национальности Римское правление успешно вымарывало, устанавливая собственное господствующее влияние. И это делалось не с помощью глупого средства грубой силы на Тевтонский манер, а путем мирного давления. Рим сначала смешался с одной соперничающей культурой, превосходившей в определенных отношениях его собственную и принятую в качестве части собственного культурного существования, и даже самой ценной его части; была создана Греко-Римская цивилизация, оставившая Греческий язык для распространения и упрочнения на Востоке, но вводившая эту культуру во всех других местах посредством Латинского языка и Латинского образования и преуспевшая в мирной победе над упадочными или неразвитыми культурами Галлии и других покоренных территорий. Но поскольку даже этого процесса могло быть недостаточно для устранения всей сепаратистской тенденции, Рим не только допускал латинизированных подданных в свои высочайшие военные и гражданские учреждения и даже к имперской власти, так что спустя меньше века после Августа, сначала итальянский галл, а затем и иберийский испанец обладали титулом и властью Цезаря, но Рим довольно быстро приступил к лишению всей витальности и затем даже номинально к упразднению всех уровней гражданский привилегий, с которых он начала, и расширил полное римское гражданство на всех своих подданных, в Азии, Европе и Африке, без различия.
В результате вся империя стала единым психологическим, а не только политическим Греко-Римским объединением. Не только превосходящая сила или признание Римского мира и благого правления, но и все желания, связи, чувство гордости, культурная близость провинций сделали их прочно преданными делу поддержки империи. Любая попытка провинциального правителя или военного полководца начинать провинциальные империи ради их собственной выгоды проваливались из-за того, что не имели основания, поддерживающей тенденции, национального чувства и ощущения либо материального, либо любого другого преимущества, получаемого в результате изменения населением, от которого зависит успешное продолжение попытки. До этих пор Рим преуспевал; там, где он терпел неудачу, это происходило из-за существенного дефекта его метода. Подавляя, хотя и мирными способами, живую культуру или зарождающуюся индивидуальность народов, которыми он правил, Рим лишал эти народы их источника витальности, корней их силы. Несомненно, Рим устранял все возможные причины распада и обеспечивал пассивную силу противостояния всякому разрушительному изменению; но Римская империя жила только в центре, и когда этот центр начал истощаться, не было позитивной и изобилующей жизни по всему сообществу, откуда он мог бы пополняться. В конце Рим не мог даже полагаться на приход энергичных индивидов из народов, чью жизнь он выдавил под весом чуждой им цивилизации; он должен был привлекать пограничных варваров. И когда империя распалась на куски, именно эти варвары, а не старые возрождающиеся народы, стали ее наследниками. Ибо их варварство было, по меньшей мере, живой силой и принципом жизни, а Греко-Римская цивилизация стала принципом смерти. Были разрушены все живые силы, контактом с которыми Римская империя могла бы модифицироваться и вернуть собственную силу. В конце она должна была разрушить саму себя в своей форме, и ее принцип был вновь посеян на девственном поле витальной и энергичной культуры средневековой Европы. То, что Рим не имел мудрости сделать с помощью своей организованной империи, – ибо даже самый глубокий и верный политический инстинкт не является мудростью, – должно было быть сделано самой Природой в слабом, но живом единстве средневекового Христианского мира.
С тех пор пример Рима преследовал политическое воображение Европы. Он не только стоял за Священной Римской империей Каролингов, гигантской попыткой Наполеона и Германской мечтой о мировой империи, управляемой с Тевтонской эффективностью и Тевтонской культурой, но и все имперские нации, включая Францию и Англию, следовали до определенной степени по его стопам. Но, что достаточно важно, все попытки повторить Римский успех провалились. Современные нации не смогли полностью следовать Риму по курсу, начертанному им, а если они и пытались следовать, то сталкивались с другими условиями и либо терпели крах, либо были вынуждены остановиться. Как если бы сама Природа говорила: «Этот эксперимент был один раз доведен до своего логического конца, и этого достаточно. Я создала новые условия; найдите новые средства или, по крайней мере, поправьте и расширьте старые там, где они были неадекватны или сбились с пути».
Европейские нации расширили свои империи, следуя старому Римскому способу военного завоевания и колонизации, отказываясь по большей части от существовавшего ранее Рима принципа простого господства или гегемонии, что практиковалось Ассирийскими и Египетскими царями, Индийскими государствами и Греческими городами. Но этот принцип иногда использовался в форме протектората, чтобы подготовить обычные средства оккупации. Колонии были не чисто Римского, а смешанного Карфагенского и Римского типов. Официальные и военные, наделенные подобно Римским колониям высшими гражданскими правами для местного населения, они в то же время были в гораздо большей степени колониями коммерческой эксплуатации. Самым близким к Римскому типу было английское поселение в Ольстере, а Германская система в Польше развила в современных условиях старый Римский принцип экспроприации. Но это исключения, а не правила.
После занятия и завладения покоренными территориями современные нации столкнулись с трудностью, которую они не в силах преодолеть так, как преодолевали ее Римляне — трудностью искоренения местной коренной культуры, и вместе с ней – врожденного чувства отдельности. Все эти империи поначалу несли с собой идею наложения своей культуры — сначала просто как инстинкт завоевателя и необходимое дополнение к факту политического господства и обеспечения стабильности, но позже с сознательным намерением расширения, как отчасти по-фарисейски заявлялось, преимуществ цивилизации для «низших» рас. Нельзя сказать, что эта попытка была везде очень успешной. Эта попытка проводилась со значительной тщательностью и беспощадностью в Ирландии, и хотя ирландская речь была искорена везде, кроме провинции Коннаут, и исчезли все отчетливо выраженные знаки старой ирландской культуры, возмущенная национальность просто цеплялась к другим отличительным признакам, которые она только могла найти, сколь бы малыми они ни были, в католической религии, в кельтской расе и статусе нации, и даже когда произошла англиканизация, она отказывалась становиться англичанами. Устранение или ослабление внешнего давления привели к яростному отторжению, попытке возродить галльскую речь, восстановить древний кельтский дух и культуру. Германцам не удалось сделать прусской Польшу и даже Эльзасцев, подобных им, говорящих на их языке. Финны оставались финнами в России. Мягкие Австрийские методы оставили Австрийских поляков такими же поляками, как подавленных поляки в германской Познани. Соответственно началось подниматься повсюду растущее чувство бесполезности попытки и необходимости оставить свободной душу подчиненной нации, ограничивая действие вершащего Государства вводом новых административных и экономических условий с такой социальной и культурной переменой, которая может быть свободно принята или возникнуть в ходе образования и силой обстоятельств.
В действительности, Германия, новичок и неопытная в имперских методах, цеплялась к старой римской идее ассимиляции, которую она пытались осуществить как римскими, так и не-римскими методами. Германия даже продемонстрировала тенденцию возвращения к методам времен до Цезаря – методам иудеев в Ханаане и саксов в восточной Британии, методам изгнания и резни. Но поскольку, в конце концов, Германия была современной страной и имела некоторое ощущение экономической необходимости и преимущества, она не могла проводить эту политику с какой-либо тщательностью или в мирные времена. Все же Германия настаивала на старом римском способе, стремилась заменить местную речь и культуру на германскую, и если она не могла делать это мирным давлением, она пыталась делать это силой. Попытка такого рода обречена на провал; вместо привнесения психологического единства, на которое она нацелена, она преуспевает только в подчеркивании национального духа и сеет глубокую и неодолимую ненависть, опасную для империи; эта ненависть может даже разрушить ее, если противостоящих элементов не так уж мало и они достаточно сильны. И если это стирание разнородных культур невозможно в Европе, где различия представляют собой только вариации общего типа и где требуется преодолеть только небольшие и слабые элементы, это, очевидно, исключено для тех империй, которые должны иметь дело с большими азиатскими и африканскими массами, укоренившиеся за многие столетия в древней и хорошо сформировавшейся национальной культуре. Если психологическое единство должно быть создано, то другими средствами.
Влияние различных культур друг на друга не прекратилось, а скорее обострилось в условиях современного мира. Но природа этого влияния, цели, к которым оно движется, и средства, с помощью которых эти цели могут быть достигнуты наиболее успешным образом, изменились глубоким образом. Земля сейчас работает над одной общей, крупной и гибкой цивилизацией для всей человеческой расы, в которую каждая современная и древняя культура внесет свой вклад, и каждая ясно определенная человеческая совокупность внесет свой необходимый элемент вариации. При выработке этой цели неизбежно будет некоторая борьба за выживание. Наиболее приспособленным к выживанию будет здесь все, что лучше всего может служить тенденциям, которые Природа вырабатывает в человечестве, – не только сиюминутным тенденциям, но и оживающим тенденциям прошлого и только зарождающимся тенденциям будущего. И лучше всего выживать будет также всё, что лучше всего может помочь в качестве освобождающих и объединяющих сил, лучше всего может способствовать адаптации и регулировке, а также раскрытию скрытого намерения великой Матери в ее стремлениях. Но успех в этой борьбе хуже, а не лучше всего, достигается с помощью военного насилия и политического давления. Германская культура, хорошо или плохо, осуществляла быстрые завоевания по всему миру, прежде чем правители Германии стали действовать достаточно опрометчиво, чтобы поднимать скрытую силу противостоящих идеалов путем вооруженного насилия. И даже сейчас, что существенно, идея Государства и организация жизни сообщества Государством, что является общей чертой как для Германского империализма, так и для Германского социализма, гораздо с большей вероятностью преуспеет из-за поражения последней в войне, чем это могло бы быть при победе в грубой борьбе.
Это изменение в движении и ориентации мировых тенденций указывает на закон обмена и адаптации и на появление нового рождения из встречи многих элементов. С большей вероятностью преуспеют и в конечном счете выдержат испытание временем только те имперские совокупности, которые признают новый закон и формируют свою организацию в соответствии с ним. В действительности могут быть одержаны текущие победы противоположного рода, и в противовес закону; но такие текущие успехи достигаются, как неоднократно показывала история, ценой всего будущего нации. Признание новой истины уже началось как результат увеличившейся коммуникации и расширения знания. Ценность вариаций начала признаваться, и старые самонадеянные притязания этой или той культуры навязать себя и выдавить все остальные, теряли свою силу и самоуверенность, когда старая поношенная вера внезапно воспряла, вооруженная Германским мечом, чтобы реабилитировать себя, если возможно, перед своим исчезновением. Единственным результатом стало только придание дополнительной силы и ясного распознания истины, которую она пыталась отрицать. Важность даже самых малых государств, Бельгии, Сербии[9], в качестве культурных единиц в Европейском целом была поднята почти до достоинства веры. Распознание ценности Азиатских культур, ограниченное ранее мыслителями, учеными и артистами, теперь привнесено в массовое сознание по ассоциации на поле боя. Теория «низших» рас, когда низость и превосходство измеряются по близости к собственной форме культуры, получила то, что может оказаться смертельным ударом. Семена нового порядка вещей быстро посеяны в сознательной ментальности расы.
Этот новый поворот взаимодействия культур показывает себя наиболее отчетливо при встрече Европейской и Азиатской культур. Французская культура в Северной Африке, Английская культура в Индии сразу же перестают быть Французской или Английской и становятся просто общей Европейской цивилизацией перед лицом Азиатской; это больше не намерение имперского доминирования укрепиться путем ассимиляции, а континент, ведущий переговоры с континентом. Политический мотив тонет в неважности; его место занимает мировой мотив. И в этой конфронтации больше нет самоуверенной Европейской цивилизации, предлагающей свой свет и благо полу-варварской Азиатской цивилизации, которая бы с благодарностью принимала благодетельное преобразование. Даже приспосабливающаяся Япония, после первого энтузиазма принятия, сохранила всё фундаментальное в своей культуре, а во всех других местах Европейский поток встречал противостояние внутреннего голоса и силы, взывавшей остановить победоносное шествие.[10] Восток в целом, несмотря на определенные вопросы и сомнения, готов, а если не полностью готов, то вынуждаем обстоятельствами и общей тенденцией человечества принять действительно ценные части современной Европейской культуры, ее науку, ее любознательность, ее идеал всеобщего образования и подъема, ее ликвидацию привилегий, ее расширяющую, либерализирующую, демократическую тенденцию, ее инстинкт свободы и равенства, ее призыв к уничтожению узких и гнетущих форм, ради воздуха, пространства, света. Но в определенной точке Восток отказывается двигаться дальше, и это в точности в том, что является глубочайшим, наиболее существенным для будущего человечества, в вопросах души, в глубоких вещах ума и темперамента. Здесь опять же всё указывает не на замещение и покорение, а на взаимное понимание и взаимообмен, взаимную адаптацию и новое формирование.
Старая идея не полностью мертва и не умрет без последнего сражения. Есть еще те, кто мечтают о христианизированной Индии, об Английском языке, постоянно доминирующем, если не замещающем местные языки, или о принятии Европейских социальных форм и манер в качестве необходимого предварительного условия для равного статуса между Европейцами и Азиатами. Но есть и те, кто принадлежат по духу к прошлому поколению и не могут ценить текущих знаков, указывающих на новую эру. Например, Христианство преуспело только там, где оно могло применить одну или две свои черты явного превосходства, готовность снисходить и поднимать павших и угнетенных, где Индуизм, привязанный к формам касты, не притронется и не придет на помощь, свою большую проворность приносить утешение, где требуется, словом, активное сострадание и услужливость, унаследованные у родительского Буддизма. Там, где оно не могло применить это средство, оно полностью терпело неудачу и даже это средство могло легко потерять; ибо душа Индии, пробужденная новым толчком, начинает восстанавливать свои утраченные тенденции. Социальные формы прошлого меняются там, где они не подходят к новым политическим и экономическим условиям и идеалам или несовместимы с растущим порывом к свободе и равенству; но нет знаков того, что что-либо иное, а не новое Азиатское общество, расширенное и либерализированное, возникнет в ходе этой работы. Знаки повсюду одни и те же; силы везде работают в одном направлении. Ни Франция, ни Англия не имеют силы — и они быстро или медленно теряют желание — разрушить или заменить Исламскую культуру в Африке или Индийскую в Индии. Всё, что они могут делать, это давать ассимилировать имеющееся у них ценное согласно потребностям и внутреннему духу более старых наций. Было необходимо остановиться на этом вопросе, поскольку это важно для будущего Империализма. Замена местной культуры на имперскую и, насколько это возможно, на язык покорителя, была важна в старой имперской теории, но, несомненно, настает момент, когда старая Римская модель империи перестает быть полезной для решения проблемы. Кое-что из Римского урока остается справедливым, — особенно то, что важно для самой сущности империализма и смысла империи; но требуется новая модель. Эта новая модель уже начала развиваться согласно требованиям века; это модель федеративной или же конфедеративной империи. Проблема, которую мы должны рассмотреть, сводится к тому, можно ли создать прочную федеративную империю большой протяженности, состоящую из разнородных рас и культур? И, предполагая, что именно в этом направлении лежит будущее, как такая империя, настолько искусственная в происхождении, может быть сплавлена в естественное психологическое объединение?
Глава VII
Создание неоднородной нации
ПРОБЛЕМА федеративной империи, основанной на единственно прочном и надежном фундаменте, создание настоящего психологического объединения, — империи, которая должна сочетать разнородные элементы, — заключается в двух различных факторах, это вопрос формы и вопрос реальности, которой форма должна служить. Первый фактор имеет большое практическое значение, но только второй жизненно важен. Форма объединения может сделать возможной, может благоприятствовать или даже активно помогать создавать соответствующую реальность, но она никогда не может заменить ее. И, как мы видели, истинная реальность в этом порядке Природы является психологической, поскольку простой физический факт политического и административного объединения не может быть чем-то большим, чем временным и искусственным творением, обреченным разрушиться безвозвратно, как только кончится его непосредственная полезность или обстоятельства, благоприятствующие его существованию, радикально или основательно изменятся. Следовательно, первый вопрос, который мы должны рассмотреть, состоит в том, чем может быть эта реальность, которая может быть облачена в форму федеративной империи; и, в особенности, мы должны рассмотреть, будет ли это просто расширением национального типа, крупнейшей человеческой совокупности, до сих пор развитой Природой, или новым типом совокупности, которая должна превзойти и стремиться заместить нацию, как нация заместила племя, клан и город-государство.
Первая естественная идея, приходящая человеческому разуму при рассмотрении такой проблемы состоит том, чтобы отдать предпочтение идее, которая больше всего предстает в выгодном свете и кажется продолжением известных представлений. Ведь человеческий разум, в массе, не склонен к радикальному изменению представлений. Легче всего он принимает изменение, когда его реальность сокрыта продолжением привычной формы вещей или же церемониальным, юридическим, интеллектуальным или чувственным воображением. Именно такое воображение, как думают некоторые, послужит мостом от национальной идеи к имперской идее политического единства. То, что крепче всего объединяет людей сейчас, это физическое единство общей страны проживания, общая экономическая жизнь, зависящая от этого географического единства, и чувство родины, которое растет вокруг физического и экономического факта и либо создает политическое и административное единство, либо обеспечивает его защиту после его создания. Давайте тогда расширим воображением это мощное чувство; давайте потребуем от разнородных составляющих элементов империи, чтобы каждый из них своей настоящей родиной считал империю, а не собственную физическую родину, или, по крайней мере, если он цепляется к старому чувству, учился считать империю, прежде всего, своей большей родиной. Вариацией этой идеи является Французское представление о метрополии, Франции; все другие владения империи, хотя в Английской фразеологии они должны классифицироваться скорее как зависимые территории, несмотря на большую долю приданных им прав, должны считаться колониями метрополии, сгруппированными вместе вокруг идеи заморской Франции и обученными центрировать свои национальные чувства вокруг величия, славы и любви к Франции как к общей родине. Это представление естественно для Кельтско-Латинского характера, хотя и чуждо Тевтонскому, и поддерживается относительной слабостью расы и красочным предубеждением, а также той замечательной силой притяжения и ассимиляции, которую Франция разделяет со всеми кельтскими нациями.
Сила, зачастую чудесная сила такого воображения не должна игнорироваться ни на мгновение. Такое воображение составляет самый общий и эффективный метод Природы, когда она должна иметь дело с собственным укоренившимся сопротивлением, чтобы проводить изменения в ее ментализированном животном, человеке. Все же существуют условия, без которых воображение не может преуспеть. Прежде всего, оно должно основываться на внешней правдоподобной схожести. Это должно вести к реализуемому факту, достаточно сильному, чтобы либо заместить само воображение, либо оправдать его в конечном счете. И этот реализуемый факт должен постепенно реализоваться и не оставаться слишком долго на стадии бесформенной туманности. Было время, когда эти условия были менее настоятельными, это время, когда масса людей была более богата на воображение, была простой, удовлетворенной чувством или видимостью; но по мере продвижения расы она становится более ментализированной, самосознательной, критически настроенной и быстро схватывающей расхождения между фактом и притязанием на факт. Более того, мыслитель повсюду; к его словам прислушиваются и понимают их до степени, беспрецедентной в известной истории человечества, и мыслитель имеет тенденцию становиться все более следователем, критиком, врагом воображения.
Следовательно, возникает вопрос, основывается ли это воображение на реализуемой параллели, — иными словами, верно ли то, что настоящее реализованное имперское единство будет лишь расширенным национальным единством? А если нет, то какой реализуемый факт это воображение намерено подготовить? В истории было много примеров составных наций, и если эта параллель должна быть принята в качестве эффективной, то именно такую составную нацию должна сотворить федеральная империя на большом масштабе. Поэтому мы должны бросить взгляд на самые типичные случаи успешных составных наций и увидеть, насколько далеко применима эта параллель и есть ли трудности на пути, указывающие скорее на необходимость новой эволюции, чем на вариацию старого успеха. Представление о трудностях может помочь нам увидеть, как они могут быть преодолены.
Примером как успешно развитой составной или разнородной нации и благополучно развивающейся разнородной империи является Британская нация в прошлом и Британская империя в настоящие дни, — однако с оговоркой; ибо ей грозит масса еще не решенных проблем.[11] Британская нация состоит из англо-говорящей англо-норманской Англии, уэльско-говорящего кэльтского Уэльса, полу-саксонской, полу-гаэльской англо-говорящей Шотландии и, очень несовершенно, очень частично, гаэльской Ирландии с, главным образом, англо-шотландской колонией, которая удерживалась, в действительности, силой к объединенной организации, но которая никогда не могла составить настоящее единство. До недавнего времени Ирландия была элементом неудачи в этом образовании, и только сейчас и в другой форме и при других обстоятельствах стало возможно некоторого рода объединение с целым, все еще шаткое и с империей, а не Британской нацией, хотя оно даже еще едва ли стало быть реальным[12]. Каковы были определяющие обстоятельства этого общего успеха и этой частичной неудачи и какой свет они пролили на возможности решения большей проблемы?
При создании человеческих совокупностей Природа следовала в общем принципе тому же закону, которого она придерживается в физических совокупностях. Сначала она предоставила природное тело, затем общую жизнь и витальные интересы составляющих тело частей, наконец, сознательный разум или ощущение единства и центр или управляющий орган, через который общее эго-ощущение может реализовать себя и действовать. В ее обычном процессе должны быть либо узы общего происхождения, либо прошлая ассоциация, которая даст возможность подобному сцепляться с подобным и выделять себя из другого и общего проживания, страна, так расположенная, что все, кто населяют ее в природных границах, находятся под некоторого рода географической необходимостью объединения. В ранние времена, когда сообщества были менее привязаны к земле, более важным было первое условие. В современных сообществах преобладает второе условие; но единство расы, чистой или смешанной — ибо ей не обязательно быть единой по происхождению — остается важным фактором, и сильное несоответствие и различие может легко создать серьезные трудности на пути географической необходимости, постоянно накладывающей себя. Чтобы она могла наложить себя, должна быть значительная сила второго природного условия, то есть необходимость экономического единства или привычка общего поддержания средств к существованию и необходимость политического единства или привычка общей витальной организации для выживания, функционирования и роста. И чтобы это второе условие могло реализоваться в полную силу, ничто не должно подавлять или разрушать третье условие в его творении или его непрерывности. Не должно делаться ничего, что приводит к акцентированию разобщенности в чувствах или к сохранению ощущения отделенности от цельности остального организма; ибо это будет иметь тенденцию делать центр или управляющий орган не представляющим психологически целое и поэтому не настоящим центром эго-ощущения. Но мы должны помнить, что сепаратизм – это не то же самое, что партикуляризм, который может сосуществовать с единством; разъединяет именно ощущение невозможности настоящего единения, а не простой факт различия.
Географическая необходимость объединения, очевидно, присутствовала при формировании Британской нации; завоевание Уэльса и Ирландии и объединение с Шотландией явились историческими событиями, которые просто представили выработку этой необходимости; но единство расы и прошлой ассоциации полностью отсутствовало и должно было быть создано с большей или меньшей трудностью. Оно было успешно осуществлено с Уэльсом и Шотландией за более или менее продолжительное время, но совсем не было осуществлено с Ирландией. Географическая необходимость является лишь относительной силой; она может быть превзойдена мощным ощущением разобщения, когда ничто не делается эффективно, чтобы ликвидировать побуждение к дезинтеграции. Даже когда объединение осуществлено политически, оно склонно к разрушению, особенно когда в рамках географического единства существует физический барьер или линия разделения, достаточно сильная, чтобы служить основанием для конфликтующих экономических интересов, подобно физическим барьерам, разделяющим Бельгию и Голландию, Швецию и Норвегию, Ирландию и Великобританию. В случае с Ирландией Британские правители не только не сделали ничего, чтобы преодолеть или убрать эту линию экономического разделения и противодействовать в ирландских умах ощущению отдельного сообщества, отдельной физической страны, но и из-за сильного просчета в причинах и следствиях они только подчеркнули и то и другое самым сильным образом.
Прежде всего, экономическая жизнь
и процветание Ирландии были раздавлены в интересах Британской торговли и
коммерции. После этого было мало пользы в том, чтобы осуществить политическое
«объединение» двух островов в рамках общей законодательной власти, общего
правящего органа; ибо этот правящий орган не был центром психологического
единства. Там, где самые жизненные интересы были не только разными, но и
находились в конфликте, этот правящий орган мог только представлять
продолжающийся контроль и утверждение
интересов «главного компаньона» и продолжающееся подчинение и отрицание
интересов инородного сообщества, привязанного законодательными узами к большей
массе, но не объединенного путем реального слияния. Голод, опустошивший
население Ирландии, тогда как Англия преуспевала и процветала, явился ужасной
проверкой Природы и свидетельством зловещего характера этого «объединения»,
которые было не единством, а острейшим противостоянием самых насущных
интересов. Ирландское движение за самоуправления («гомруль») и сепаратизм
явились естественным и неизбежным выражением воли Ирландии к выживанию; они
означали не более чем инстинкт самосохранения, предполагающий и настаивающий на
одном очевидно средстве самосохранения. В человеческой жизни экономические
интересы обычно нарушаются с наименьшей безнаказанностью; ибо они связаны с самой
жизнью и постоянное нарушение их, если оно не разрушает противостоящую
организацию, обязательно вызывает самый острый протест и заканчивается одним из
суровых возмездий Природы. Но и в третьем порядке природных условий Британское
правление в Ирландии допустило столь же радикальную ошибку в своей попытке
избавиться от насилия всех элементов Ирландского партикуляризма. Уэльс подобно
Ирландии был завоеван, но такой усердной попытки не было предпринято, чтобы
ассимилировать его; после первого волнения, последовавшего за насилием, после
одной-двух безуспешных попыток сопротивления Уэльс был оставлен претерпевать
мирное давление природных условий, и сохранение его собственной расы и языка не
явилось препятствием к постепенному объединению кэльтской и саксонской рас в
общую Британскую национальность. Аналогичное невмешательство, не считая
незначительной проблемы с северо-шотландскими кланами, привело к еще более
быстрому слиянию Шотландской расы с Английской. Теперь на острове
Великобритании существует смешанная Британская раса с общей страной,
скрепленной сообществом смешанного кровного родства, прочной прошлой
ассоциацией в единстве, географической необходимостью, общим политическим и
экономическим интересом, реализацией общего эго. Противоположный процесс в Ирландии,
попытка подменить искусственным процессом, в котором достаточно выработки
природных условий с малой помощью управления и согласования, применение методов
старого мира к новым обстоятельствам привело к противоположному эффекту. А
когда ошибка обнаружилась, должен был быть признан результат прошлой Кармы, и
объединение должно было быть осуществлено с помощью метода, требуемого
Ирландскими интересами и Ирландскими ощущениями партикуляризма, – сначала путем
предложения «гормуля», а затем путем создания свободного государства и не под
полным законодательным союзом.
Этот результат может выйти за свои пределы; он может создать необходимость перестройки в конечном счете Британской империи и, возможно, англо-кельтской нации на новом пути с принципом федерации в основании. Ибо Уэльс и Шотландия не влились в Англию с той же полнотой, как бретноцы, эльзасцы, баски и провансальцы влились в неделимое единство Франции. Хотя никакие экономические интересы, никакая давлеющая физическая необходимость не требует применения федерального принципа к Уэльсу и Шотландии, все же остается достаточное, хотя и небольшое ощущение партикуляризма, которое может впоследствии ощущать эхо Ирландской колонизации и пробуждать к удовлетворению или полезности аналогичного признания для провинциальной разделенности этих двух стран. И это ощущение непременно получит свежие силы и поддержку, путем практической выработки федерального принципа, в реорганизации, которая однажды может стать неизбежной, колониальной империи, ранее управляемой Великобританией на основе «гомруля» без федерации[13]. Особые обстоятельства как национального, так и колониального образования и расширения рас, населяющих Британские острова, в действительности были таковыми, что привели к тому, что эта Империя была во всех отношениях подготовлена Природой в ее работах к тому, чтобы стать большим полем эксперимента по созданию этого нового типа в истории человеческих сообществ, разнородной федеральной империи.
Глава VIII
Проблема неоднородной федеративной империи
Если становление составной нации на Британских островах с самого начала было неизбежным результатом, когда географическая и экономическая необходимость препятствовались только самыми сильными и упорствующими ошибками государственного управлении, то же самое нельзя сказать о более быстром, но все же постепенном и почти несознательном процессе, в ходе которого колониальная империя Великобритания развилась до той точки, когда она может стать настоящей реальностью. Не так давно возможное отделение колоний, несущее с собой развитие Австралии и Канады, по крайней мере, в две молодых независимых нации, считалось неизбежным концом колониальной империи, единственным логическим и едва ли не прискорбным результатом.
Были веские основания для такой ментальной позиции. Географическая необходимость единения полностью отсутствует; напротив, расстояние создает реальное ментальное отделение. Каждая колония имеет четко выраженное отдельное физическое тело, и кажется, что каждой из них предначертано стать отдельной нацией, судя по путям человеческой эволюции. Экономические интересы метрополии и колоний были несходными, отстраненными друг от друга, зачастую противоположными, как это было показано принятием колониями Защиты от Британской политики беспошлинной торговли. Единственной заинтересованностью колоний в Империи была защита от иностранного вторжения, обеспечиваемая Британским флотом и армией; но колонии не имели своего интереса в правлении Империи или в формировании ее судьбы. С психологической точки зрения единственной связью оставалась хрупкая память об общем происхождении и тепловатое чувство, которое могло легко улетучиться и которому противостояло определенное сепаратистское ощущение и естественная склонность явно выраженного человеческого объединения создать для себя независимую жизнь и расовый тип. Происхождение расы менялось: в Австралии – британская, в Южной Африке – преимущественно голландская, в Канаде – наполовину французская, наполовину английская, но во всех трех странах развивался свой жизненный уклад, политические тенденции, новый тип характера и темперамента и культуры, которые явились полюсами, отдельными от Британской культуры, темперамента, жизненного уклада и социальных и политических тенденций. С другой стороны, метрополия не извлекала никаких ощутимых политических, военных и экономических преимуществ из этих отпрысков, помимо престижа, приносимого самим фактом обладания. Поэтому и с той, и с другой стороны все обстоятельства указывали на постепенное мирное отделение, которые могло оставить Англии только гордость материнства по отношению к столь многим новым нациям.
Из-за притяжения друг к другу разных частей мира, вызванного развитием физической Науки, итоговой тенденции к более крупным объединениям, изменившихся политических условий мира и глубоких политических, экономических и социальных перемен, к которым двигалась Великобритания, все условия теперь изменились, и легко видеть, что практически неизбежно объединение колониальной империи в крупное федеративное содружество или нечто, что может идти под этим названием. Есть трудности на этом пути — для начала экономические трудности; ибо, как мы видели, географическая разделенность действительно вызывает расхождение, зачастую противостояние экономических интересов, и имперский Таможеннй союз, достаточно естественный между государствами Германской империи, или Центральноевропейская конфидерация, такая, как планировалась одной стороной в великой войне, были бы искусственным творением между сильно разделенными странами и требовали бы неусыпной бдительности и надлежащего обращения с предложениями; все же, в то же время, политическое объединение требует экономического объединения как естественного сопровождения и вряд ли является полным без него. Есть также политические прочие трудности, которые могут все же проявиться и разрушить имперское образование, если практические процесс объединения проводится поспешно и необдуманно; но ни одна из этих трудностей не является непреодолимой или настоящим камнем преткновения. Расовая трудность, которая одно время была серьезной и грозящей Южной Африке и которая еще не преодолена, не является более значительной, чем в Канаде; ибо в обоих странах есть Английский элемент, который, будь то в большинстве или меньшинстве, может путем дружеского объединения присоединить чуждый элемент к Империи. А также нет того мощного внешнего притяжения или столкновения сформированных культур или несовместимых темпераментов, что сделало таким трудным настоящее объединение Австрийской империи.
Все, что требуется от Англии, это то, что бы она продолжала обращаться с проблемой с верным чутьем и не допускала ничего подобного, как фатальная Американская слепота, или ошибка, которой она придерживалась, но от которой отступила в Южной Африке. Англия всегда должна иметь в виду, что ее возможная судьба — это не судьба доминирующей страны, принуждающей все части ее владений к единообразию или к вечному подчинению ей, но судьба центра крупной конфедерации Государств или наций, сливающихся под ее притяжением в новое супра-национальное объединение. Здесь первое условие состоит в том, что она должна неукоснительно уважать свободную внутреннюю жизнь и волю, социальные, культурные, экономические тенденции колоний, предоставляя им равную с собой долю в управлении общими крупными делами Империи. Она сама в будущем объединения такого нового типа не может быть чем-то большим, чем политическим и культурным центром, опорой или узлом объединения. При условии этой ориентации правящего ума в Англии, только лишь некий непредвиденный катаклизм может воспрепятствовать образованию имперского объединения, в котором Гомруль с ослабшим Британским сюзеренитетом будем заменен на Федерацию с Гомрулем в качестве основы.[14]
Но проблема становится гораздо более трудной, когда возникает вопрос двух других крупных составляющих частей Империи, Египта и Индии — настолько трудной, что первой склонностью политического ума, поддержанной сотней предубеждений и существующих интересов, было естественным оставить проблему саму по себе и создать федеративную колониальную империю с двумя крупными странами в качестве зависимых территорий.[15] Очевидно, что такое решение не может длиться долго, и ели упрямо придерживаться его, то это приведет к самому нежелательном результату, если не к катастрофе в конечном счете. Ренессанс Индии неизбежен как восход солнца завтра, и возрождение великой нации, насчитывающей триста миллионов человек, с таким особенным темпераментом, такими уникальными традициями и идеями жизни, таким мощным интеллектом и такой великой массой потенциальных энергий может быть лишь одним из самых грандиозных явлений современного мира. Очевидно, что новое федеративное имперское объединение не может позволить себе вступить в постоянный антагонизм с этой возрождающейся нацией с тремястами миллионами человек и что недальновидное государственное управление, пытающееся отсрочить неизбежный исход как можно больше, не в состоянии взять верх. В действительности, это было признано в принципе; трудность будет в обращении с проблемами, которые возникнут, когда практическое решение Индийского вопроса уже будет невозможно откладывать на неопределенное будущее.
Природа трудностей на пути практического объединения таких разных совокупностей достаточно очевидна. Прежде всего, существует та географическая разделенность, которая всегда обосабливала Индию и ее народ, даже когда она была неспособна реализовать свое политическое единство и получала большое сотрясение от цивилизаций вокруг себя путем их вторжения и взаимного влияния культур. Существует просто огромная масса населения в триста миллионов человек, чье объединение того или иного рода с остальными нациями Империи будет делом совсем другого порядка, чем вливание относительно малочисленного населения Австралии, Канады и Южной Африки. Существует явная линия разделения по расе, цвету кожи и характеру между Европейцами и Азиатами. Существует вековое прошлое, абсолютное расхождение происхождения, непреходящих ассоциаций, внутренне присущих тенденций, которые не позволяют стереть или минимизировать линию разделения путем принятия Индией полностью или преобладающе Английской или Европейской культуры. Все эти трудности не обязательно означают неразрешимость проблемы; напротив, мы знаем, что перед человеческим умом не может возникнуть трудности, которую человеческий ум, если захочет, не сможет решить. Мы допустим, что в данном случае будет как воля, так и необходимая мудрость; что Британское правление не допустит непоправимой ошибки; что от неопасных ошибок, которые оно не может не допустить при обращении с такой проблемой, оно будет вовремя отходить, как оно имело склонность поступать в прошлом; и что, соответственно, рано или поздно, некое психологическое единство могло бы образоваться между этими двумя так сильно различающимися совокупностями человеческой расы.
Остается вопрос, при каких условиях это возможно или какой природы будет это объединение. Ясно, что правящая раса должна применять с гораздо большей скрупулезностью и непреклонной твердостью тот принцип, который она уже применяла в других местах с таким успехом и отклонение от которого всегда было пагубным для собственных более широких интересов. Ей нужно допускать, уважать и даже активно благоприятствовать свободной и отдельной эволюции Индии в рамках Империи. Пока Индия не полностью управляет собой, ее интересы должны занимать первое место в умах тех, кто правит ей, а когда получит самоуправление, оно должно быть такого рода, который не повредит ей и ее заботе о собственных интересах. Например, ее нельзя принуждать к вступлению в имперский Таможенный союз, что в текущих условиях было бы гибельным для ее экономического будущего, пока эти условия не изменятся непоколебимой политикой стимулирования и поощрения ее промышленного развития, даже если это вынужденно будет невыгодным для многих существующих коммерческих интересов в пределах Империи. Никаких усилий не должно быть направлено к тому, чтобы наложить Английскую культуру или условия на ее растущую жизнь или сделать их обязательным условием для ее признания среди свободных людей Империи, и никакие ее собственные усилия защитить и развить собственную культуру и характерное развитие не должны пресекаться или испытывать противодействие. Ее достоинство, чувства, национальные стремления должны все больше признаваться как в принципе, так и на практике. При всех этих условиях защита ее политических и экономических интересов и забота о собственном спокойном росте могла бы поддерживать ее в Империи, и время могло быть предоставлено для остальной, более тонкой и трудной части процесса объединения, чтобы он произошел более или менее быстро.
Созданное единство никогда не могло бы принять форму Индо-британской империи; это вымысел воображения, химера, которую оно никогда не сотворит в ущерб реальным возможностям. Среди возможностей могли бы быть, во-первых, прочное политическое единство, защищенное общими интересами; во-вторых, стабильный коммерческий взаимообмен и взаимная промышленная готовность помочь здоровым образом; в-третьих, новая культурная связь двух самых важных делений человечества, Европы и Азии, в которой они могли бы обмениваться всем тем, что велико и ценно в них, как равные члены одного человеческого дома; и, наконец, можно надеяться, вместо общих прошлых ассоциаций политического и экономического развития и военной славы, что помогало, главным образом, созданию национального объединения, на более великую славу и тесное партнерство в построении новой, богатой и разнообразной культуры для жизни более благородного человечества. Ибо таковы, несомненно, должен быть тип супра-национального объединения, которое является следующим возможным шагом постепенного объединения человечества.
Очевидно, что этот следующий шаг не будет иметь причины или ценности, кроме как этап, который путем практической демонстрации и создания новых обыкновений чувствования, ментальной позиции и общей жизни, сделает возможным объединение всей человеческой расы в единую семью. Простое создание большого имперского объединения будет вульгарным и даже реакционным явлением, если оно не будет иметь этого большего исхода за пределами себя. Простое построение многоцветного Индо-британского объединения, облаченного в боевую броню и отделенного от других громадных объединений – Русского, Французского, Германского, Американского – явится регрессом, а не продвижением. Поэтому, если такого рода развитию вообще суждено быть – ведь мы только взяли случай Британской империи в качестве лучшего примера возможного нового типа – тогда она должна быть такой переходной формой и с этим идеалом, который может быть принят друзьями человечества, не связанными ограничениями старого местного патриотизма одной нации в противовес другим. Всегда при условии, что политические и административные средства таковы, что должны вести нас к единству человеческой расы – ибо на той сомнительной гипотезе мы сейчас продвигаемся. Вероятность такого итогового развития все еще мизерная, ведь настрой как мусульманской, так и индуистской Индии все еще преимущественно ориентирован в направлении независимости, и ничто не было предпринято Английской стороной, чтобы нарастить другую возможность. Но эту возможность все же нужно было рассмотреть, поскольку нельзя полностью сбрасывать со счетов, что при других условиях могло быть принятие виртуальной независимости вместо отдельно и изолированной автономии. В таком случае это был бы знак того, что один из шагов Природы к финальному результату вел к этому переходу. Можно сказать, что если такое сочетание столь разных людей и культур оказалось бы возможным, то больший вопрос мирового объединения стал бы иметь менее отдаленные перспективы. [16]
Глава IX
Возможность мировой империи
ПРОДВИЖЕНИЕ имперской идеи с искусственной и умозрительной стадии к позиции реализованной психологической истины, управляющей человеческим умом с той же силой и витальностью, которые сейчас выделяют национальную идею выше всех других групповых мотивов, является лишь возможностью, а не определенностью на будущее. Это даже не более чем смутно вырисовывающаяся возможность, и пока она не всплыла из этого зачаточного состояния, в котором она находится на милости глупости политиков, чудовищных страстей больших человеческих масс, своевольных само-интересов упрочившихся эгоизмов, у нас не может быть уверенности, что она даже не окажется мертворожденной. И если это так, какой может быть другая идея объединения человечества политическими и административными средствами? Это может произойти, только если либо старый идеал мировой империи станет свершившимся фактом путем развития, не видящегося сейчас возможным, либо если противоположная идея свободной ассоциации свободных наций преодолеет сто и одно мощное препятствие, которые стоят на пути ее практической реализации.
Идея мировой империи, навязанной исключительной силой, находится, как мы видели, в прямом противопоставлении новым условиям, которые поступательная природа вещей ввела в современный мир. Тем не менее, давайте изолируем эти новые условия от проблемы и допустим теоретическую возможность единственной великой нации, навязывающей свое политическое правление и свою преобладающую культуру на всю землю, как когда-то Рим навязал их всему Средиземноморью, а также Галлии и Британии. Или даже давайте предположим, что одной из великих наций удалось преуспеть в подавлении всех своих соперников силой и дипломатией, а впоследствии, уважая культуру и отдельную внутреннюю жизнь подчиненных наций, обеспечить свой охват привлекательностью мира на всей земле, благотворного администрирования и беспримерной организации человеческого знания и людских ресурсов в целях улучшения настоящего состояния человечества. Мы должны увидеть, может ли вообще эта теоретическая возможность встретить условия, при которых она может стать практической возможностью; и если мы рассмотрим, мы найдем, что таких условий сейчас не существует: напротив, всё встает против реализации такой колоссальной мечты — она может реализоваться лишь благодаря громадным изменениям все еще скрытым под завесой будущего.
Обычно полагают, что импульс, приведший Германию к ее недавней борьбе с миром, коренился даже в такой имперской мечте. Насколько было такое сознательное намерение в ее руководящих умах, можно только сомневаться; но определенно то, что если бы она победила в войне, созданная ситуация неизбежно привела бы ее к этой великой попытке. Ведь она получила бы такую доминирующую позицию, какой никогда не было ни у одной нации в известном периоде человеческой истории; и идеи, недавно управлявшие германским интеллектом, идея ее миссии, ее расового превосходства, неизмеримого превосходства ее культуры, ее науки, ее организации жизни и ее божественного права вести землю и наложить на нее свою волю и свои идеалы, эти идеи со всеохватывающим духом современной коммерциализации неизбежно побудили бы ее навязать глобальное господство как данную ей божественную задачу. Тот факт, что современная нация и в действительности нация, наиболее передовая в эффективности, в научном использовании Науки, в духе организации, в государственной помощи и интеллектуальном обращении с национальными и социальными проблемами и с упорядочиванием благосостояния, что Европа понимает под словом цивилизация — тот факт, что такая нация должна быть одержима и ведома такими идеями и импульсами, является несомненным доказательством того, что старые боги не мертвы, старый идеал доминирующей Силы, покоряющей, правящей и улучшающей мир, все еще является жизненной реальностью и не утратил своей хватки над психологией человеческой расы. А также нет никакой уверенности, что недавняя война убила эти силы и этот идеал; ибо война определялась столкновением сил, организацией, преобладающей над организацией, превосходством или, во всяком случае, более удачным использованием того самого оружия, которое составляет реальную силу великой агрессивной Тевтонской Мощи. Поражение Германии от ее собственного оружия не могло убить дух, воплотившийся в Германии; это может просто привести к его новому воплощению, возможно, в другой расе или империи, и все сражение предстоит вести снова. Пока старые боги живы, разрушение или подавление тела, в которое они вселились, имеет небольшое значение, ибо они хорошо знают, как переселяться. Германия ниспровергла Наполеоновский дух во Франции в 1813 году и разбила остатки ее Европейского лидерства в 1870 году; та же самая Германия стала воплощением того, что она ниспровергла. Это явление легко может повториться на более грандиозном масштабе.
А также поражение Германии не было сколь-нибудь большим доказательством невозможности имперской мечты, чем предыдущее поражение Наполеона. Ибо Тевтонской комбинации не хватало всех необходимых условий, кроме одного, для успеха столь обширной цели. У нее была сильнейшая военная, научная и национальная организация, когда-либо развитая человечеством, но ей не хватало гигантского движущего импульса, только который мог бы привести к успеху столь колоссальную попытку, импульса, которым Франция обладала в гораздо большей степени в Наполеоновскую эру. Ей не хватало успешного дипломатического гения, который создает необходимые условия успеха. Ей не хватало сопутствующей силы военно-морского флота, которая даже более необходима, чем военное превосходство, для мирового господства, и из-за своего географического положения и окружающего положения ее врагов она была особенно подвержена всем недостаткам, сопровождающим морское господство ее противников. Только сочетание преобладающей морской силы с преобладающей наземной силой[17] могло принести такое обширное предприятие в область реальной возможности; сам Рим смог надеяться на нечто подобное мировому господству только после разгрома превосходящих его морских сил Карфагена. Кроме того, Германское руководство просчиталось, вступив в борьбу с преобладающей морской мировой Державой, уже вошедшей в коалицию ее врагов. Вместо того, чтобы сконцентрировать свои усилия против этого одного природного противника, вместо того, чтобы использовать старую враждебность России и Франции по отношению к Англии, ее неуклюжая и грубая дипломатия уже объединила этих бывших врагов против себя; вместо изолирования Англии она преуспела только в изоляции самой себя, и способ, каким она начала и вела войну, еще дальше отделил ее морально и дал дополнительную силу изоляции, созданной блокадой Британии. В своем одностороннем преследовании огромной военной концентрации в Центральной Европе и Турции она даже необдуманно отвернула от себя морскую Державу, которая могла бы быть на ее стороне.
Можно представить, что имперская инициатива может быть возобновлена в будущем мировой истории некоторой нацией или политиками, лучше расположенными, лучше оснащенными, одаренными более тонким дипломатическим гением, нацией, которой столь же будут благоприятствовать обстоятельства, темперамент и фортуна, как это было с Римом в античном мире. Какими тогда будут необходимые условия успеха? Прежде всего, цель будет иметь мало шансов на успех, если не повторится та необычайная удача, благодаря которой Рим мог встречать возможных соперников и врагов поодиночке, и избегать успешной коалиции враждебных сил. Какова возможность такого удачного исхода в мире, столь бдительном и осведомленном, как современный мир, где все известно, разведано, выведано ревностно следящими глазами и активными умами в условиях современной публичности и быстрой связи по всему миру? Простого обладания доминирующей позицией достаточно, чтобы весь мир встал под стражу и сконцентрировал свою враждебность против Державы, чьи тайные амбиции ощущаются инстинктивно. Поэтому такой удачный исход кажется возможным лишь в случае, если, во-первых, он проводился наполовину бессознательно без какой-либо фиксированной и видимой амбиции со стороны продвигающейся Державы, чтобы не пробудить общую ревность, и, во-вторых, в ходе серии благоприятствующих обстоятельств, которые подведут к желанной цели столь близко, что она может быть достигнута одним движением, прежде чем смогут отреагировать те, кто могут воспрепятствовать подвернувшейся возможности.
Если, например, произойдет серия стычек между четырьмя или пятью Сверхдержавами, доминирующими сейчас в мире, каждая из которых оставит агрессора разбитым без надежды на восстановление и без какой-либо новой Державы, возникающей, чтобы занять его место, то можно представить, что в конце этого одна из них окажется в положении такого естественного преобладания, полученного без какой-либо умышленной агрессии, полученного, по крайней мере, в видимости, при сопротивлении агрессии других, что она сможет естественно привести к мировой империи. Но в современных условиях, особенно с опустошительным характером современной войны, такая серия стычек, вполне естественная и возможная в прежние времена, кажется за пределами диапазона реальных возможностей.
Затем мы должны предположить, что Держава, движущаяся к мировому господству, через некоторое время неизбежно столкнется с коалицией, образованной против нее почти всеми Державами, способными противостоять ей, и этой коалиции будет симпатизировать мир. Такой момент видится неизбежным даже при условии самой удачной дипломатии. К тому же эта Держава должна обладать таким скомбинированным и идеально организованным превосходством сухопутных и морских сил, чтобы преуспеть в такой неравной борьбе. Но какая современная империя может надеяться достичь такого превосходства? Из уже существующих Россия могла бы когда-нибудь достичь подавляющей военной силы, по сравнению с которой современная сила Германии показалось бы мелочью; но немыслимо, что такая подавляющая сухопутная военная сила сочеталась бы с соответствующей морской силой. До сих пор Англия обладала подавляющим морским преимуществом, которое она могла бы нарастить до такой степени, чтобы противостоять всему миру в вооружении[18]; но даже путем всеобщей воинской повинности и с помощью своих колоний она не смогла бы собрать подобную сухопутную силу — только если бы она создала условия, при которых она могла бы использовать все военные возможности Индии. Даже тогда мы должны подумать о тех грандиозных массах и мощных империях, с которыми она должна быть готова столкнуться, и мы увидим, что появление такого двойного преобладания может произойти только при непредвиденных обстоятельствах, которые сами факты делают, если не призрачными, но, по крайней мере, крайне маловероятными.
Даже при условии превосходящей численности на стороне возможных противников, нация все же могла бы преобладать над коалицией своих противников за счет превосходящей науки и более умелого использования своих ресурсов. Германия опиралась на превосходящую науку с целью успешного исхода своего предприятия; и принцип, на котором она действовала, был надежным. Но в современном мире Наука является общим достоянием, и даже если одна нация тайком продвинется так далеко, что оставит остальных далеко позади в самом начале, все же опыт показывает, что пройдет немного времени, — а мощная коалиция вряд ли будет сметена с первого удара, — и утраченные позиции могут быть быстро возвращены или, по крайней мере, могут быть разработаны средства защиты, которые в большой степени нейтрализуют полученное преимущество. Поэтому для успеха мы должны предположить развитие амбициозной нацией или империей новой науки или новых открытий, не разделяемых остальными миром, что поставило бы ее в положение превосходства над численным преимуществом, подобное тому, каким обладали Кортез и Писсаро над Ацтеками и Перуанцами. Преимущество дисциплины и организации, которое дало преимущество древнему Риму или Европейцам в Индии, больше не достаточно для такой обширной цели.
Поэтому мы видим, что условия для успешного продвижения мировой империи таковы, что мы вряд ли примем этот способ объединения в рамках практической возможности. То, что такая попытка может быть вновь предпринята, это возможно; то, что она провалится, это можно почти пророчить. В то же время, мы должны принять во внимание сюрпризы Природы, то обширное поле, чтобы допустить неожиданности при обращении с нами. Поэтому мы не можем объявить этот исход абсолютной невозможностью. Напротив, если таковым является ее намерение, она внезапно или постепенно создаст необходимые средства и условия. Но даже в случае успешности такого предприятия, так созданная империя должна будет противостоять столь многим силам, что ее поддержание окажется более трудным делом, чем ее создание, и либо ее ранний коллапс вновь вызовет поиск лучшего решения проблемы, либо, путем отделении себя от элементов силы и господства, вдохновивших ее попытку, она начнет противоречить самой сути этого грандиозного усилия. Однако это относится к другой стороне проблемы, которую мы должны сейчас отложить. Сейчас мы можем сказать, что если постепенное объединение мира путем роста крупных неоднородных империй, формирующих настоящее психологическое единство, является лишь смутной и только зарождающей возможностью, то его объединение путем единственного мощного имперского господства вышло или выходит за рамки возможного и может быть реализовано лишь путем нового развития неожиданного из бесконечных сюрпризов Природы.
Глава X
Соединенные Штаты Европы
Мы столь долго рассматривали возможности Европейской группы из-за того, что эволюция имперского Государства является доминирующим явлением современного мира; она управляет политическими тенденциями в конце девятнадцатого и начале двадцатого веков столь же сильно, как эволюция свободной демократизированной нации управляла веком, предшествовавшим нашему. Доминирующей идеей Французской Революции была формула свободного и суверенного народа, и несмотря на космополитический элемент, введенный в революционную формулу идеей братства, эта идея стала в действительности утверждением свободной, независимой, демократически само-управляемой нации. Этот идеал не полностью выработал себя во время первой мировой войны даже в западном мире, ибо центральная Европа была только частично демократизирована, а Россия только начала поворачиваться к общей цели, и даже сейчас все еще есть зависимые Европейские народы или народности.[19] Тем не менее, с какими бы несовершенствами, но идея свободной демократической нации частично увенчалась успехом во всей Америке и Европе. Народы Азии равным образом приняли этот направляющий идеал девятнадцатого столетия, и хотя национальные демократические движения в восточных странах – Турции, Иране, Индии и Китае – не были успешными в своих первых попытках само-реализации, глубокая и широко распространенная работа идеи не может ставиться под сомнение аккуратным наблюдателем. Какие бы модификации ни происходили, какие бы новые тенденции ни вмешивались, какие бы реакции ни противостояли, и вряд ли можно усомниться в том, что главные подарки Французской Революции должны остаться и универсализироваться в качестве постоянных обретений в будущем устройстве мира — национальное само-сознание и само-управление, свобода и просвещение людей, а также социальное равенство и справедливость, по крайней мере, столь же необходимы для политической свободы, ибо демократическое само-управление несовместимо с любой формой закрепленного и жесткого неравенства.
Но прежде чем великий импульс девятнадцатого века смог выработаться где-либо, прежде чем он мог полностью реализоваться в Европе, вмешалась новая тенденция и новая идея охватила прогрессивный ум человечества. Это идеал идеально организованного Государства. По своей сути идеал идеально организованного Государства является социалистическим и основывается на втором слове великой революционной формулы – равенстве, подобно тому, как движение девятнадцатого столетия центрировалось вокруг первого – свободы. Первый импульс, приданный великим европейским подъемом, достиг только политического равенства определенного рода. Неполное социальное выравнивание все еще не затронуло одно неравенство и одну форму политического превосходства, которые не может устранить ни одно общество, основанное на конкуренции, – превосходства «имения» над «неимением», неравенство между более успешными в борьбе жизни и менее успешными, что неизбежно возникает из-за разницы способностей, неравных возможностей и различных преград обстоятельств и среды. Социализм стремится избавиться от этого постоянного неравенства путем разрушения конкурентной основы общества и замены ее на кооперативную. Кооперативная форма человеческого общества существовала ранее в форме коммуны; но восстановление коммуны в качестве объединения частично означало бы возвращение к старому городу-государству, и поскольку теперь это невозможно в связи с более крупными группировками и сложностями современной жизни, то социалистическая идея может реализоваться только посредством тщательно организованного национального Государства. Устранить бедность не с помощью грубой идеи равного распределения, а путем владения всей собственностью в целом и управлению ею посредством организованного Государства, насколько можно уравнять возможности посредством всеобщего образования и обучения опять посредством организованного Государства, является фундаментальной идеей современного Социализма. Это подразумевает аннулирование или, по крайней мере, значительное умаление всей индивидуальной свободы. Демократический Социализм в действительности все еще цепляется к идеалу политической свободы девятнадцатого столетия; он настаивает на равном праве всех граждан Государства выбирать, оценивать и менять своих правителей, но всеми прочими свободами он готов пожертвовать на благо собственной центральной идеи.
Поэтому развитие социалистической идеи ведет к эволюции идеально организованного национального Государства, которое обеспечивало бы образование и обучение и управляло ими, а также управляло бы всеми экономическими активностями, и с этой целью, равно как и с целью обеспечения совершенной эффективности, моральности, благосостояния и социальной справедливости, заправляло бы всей или, во всяком случае, большей частью внешней и внутренней жизни отдельных индивидов. В действительности, с помощью организованного Государства она вела бы к тому, чего более ранние сообщества пытались достичь социальным давлением, строгим правлением закона и Шастры. Это всегда было неизбежным развитием революционного идеала. Это начало подниматься на поверхность сначала под давлением внешней опасности в период Якобинского террора во Франции; это всплывало и стремилось реализоваться под давлением внутренней необходимости в конце девятнадцатого столетия; это всплыло, хотя не полностью, но с первым зачаточным намеком на полноту путем сочетания внутренней и внешней необходимости, в годы тепершней войны. То, что было ранее только идеалом, на пути к которому непосредственно можно было сделать только некоторые несовершенные начальные шаги, теперь стало реализуемой программой с полной возможностью, установленной благодаря убеждению путем непременно поспешной и несовершенной практической демонстрации. Верно, что для реализации такой программы должна была быть упразднена даже политическая свобода; но можно возразить, что это было лишь по случаю, как уступка временной необходимости. То, что делалось частично и временно правительствами, которые люди были согласны наделить абсолютной властью, временно не несущей ответственности, в более свободных условиях, когда нет давления войны, могло бы делаться, полностью и постоянно, самоуправляющимся демократическим Государством.
В таком случае ближайшим будущим человеческой группы предстает нация, самоуправляющаяся, политически свободная, но нацеленная на совершенную социальную и экономическую организацию и готовая ради этой цели передать всякую индивидуальную свободу под контроль организованного национального Государства.[20] Подобно тому, как Франция в конце восемнадцатого и начале девятнадцатого века была великим пропагандистом и экспериментальной мастерской политической свободы и равенства, так и Германия в конце девятнадцатого и начале двадцатого века была главным пропагандистом и экспериментальной мастерской идеи организованного Государства. Там, где всходила теория Социализма и ее пропаганда была наиболее эффективна, там и большая часть населения оказывалась приверженной новому учению; также были приняты большие социалистические меры, и те, что развили контроль индивида Государством ради общего блага и эффективности нации, были наиболее тщательно и восхитительно задуманы и осуществлены. Имеет малое значение то, что это проводилось антисоциалистическим, милитаристским и аристократическим правительством; сам факт является доказательством неопровержимой силы новой тенденции, и неизбежная передачи административной власти от прошлых правителей в народ была всем, что нужно было для завершения триумфа.
В последние десятилетия мы видели рост Германских идей и нарастающую тенденцию следовать Германским методам государственного вмешательства и государственного контроля в других странах, даже в Англии, родине индивидуализма. Поражение Германии в европейской войне означает не большее поражение ее идеалов, чем поражение революционной Наполеоновской Франции от европейской коалиции и даже временный триумф монархической и аристократической системы, воспрепятствовавший распространению новых идей по всей Европе. Даже если бы Германский милитаризм и Юнкеризм был разрушен, крах имперской формы правления мог бы только ускорить более основательное развитие и победу того, что вырабатывалось за ними и вынуждало их обслуживать это, великую современную тенденцию совершенно организованного социалистического Государства, тогда как очевидный результат войны для наций, противостоявших ей, вынуждал их быстрее двигаться к тому же самому идеалу.
Если бы это было всё, естественное развитие вещей, поддержанное крушением планов Германской формы империализма, логическим образом привело бы к новому мировому порядку на основе системы независимых, но все более организованных национальных Государств, связанных вместе более или менее тесно ради международных целей, сохраняя при этом свое независимое существование. Таков идеал, который привлекал человеческий ум как все еще отдаленная возможность, с тех пор как началось революционное брожение; это идея федерации свободных наций, народный парламент, мировая федерация. Но фактические обстоятельства не дают никакой надежды на такое идеальное свершение в ближайшем будущем. Ибо в мире работают не только националистические, демократические и социалистические идеи; империализм тоже на подъеме. Лишь немногие европейские народы в настоящее время являются нациями, ограниченными самим собой; каждый является нацией, свободной самой по себе, но доминирующей над другими человеческими общностями, являющиеся несвободными или только частично свободными. Даже у маленькой Бельгии есть свое Конго, у маленькой Португалии есть свои колонии, маленькая Голландия имеет зависимые территории в восточном Архипелаге; даже маленькие Балканские страны стремились оживить «империю» и править другими, не относящимися к их национальности, или лелеяли идею преобладать на полуострове. Италия Мадзини имеет свои империалистические начинания и амбиции в Триполи, Абиссинии, Албании, на Греческих островах. Империалистическая тенденция будет скорее расти некоторое время, чем ослабевать. Идея переустройства даже самой Европы на строгом принципе национальности, что увлекла либеральные умы в Англии в начале войны, еще не стала практически осуществимой, а если бы она была осуществлена, все равно оставалась бы целая Азия и Африка как поле империалистических амбиций Западных наций и Японии. Беспристрастность, которая привела большинство в Америке к принятию решения об освобождении Филиппин и обуздала желание воспользоваться проблемами Мексики, невозможна для ментальности Старого Света, и сомнительно, сколь долго она может выстоять даже в Америке против поднимающейся волны империалистического чувства. Национальный эгоизм, гордость доминирования и желание экспансии все еще правят умами человечества, сколь бы модифицированными они могут ни быть сейчас в своих методах за счет слабых начинаний высших мотивов и лучшей национальной моральности, и пока этот дух не изменится радикально, объединение человеческой расы путем федерации свободных наций будет оставаться благородной химерой.
Несомненно, свободная ассоциация и единство должны быть конечной целью нашего развития, и пока это не реализуется, мир должен быть подвержен постоянным изменения и революциям. Любой установленный порядок, поскольку он несовершенен, поскольку он настаивает на устройствах, которые оборачиваются привлеченной несправедливостью или которые стоят на пути новых тенденций и сил, поскольку он переживает свою полезность и оправдание, должен привести к чувству неудовлетворенности, сопротивлению и протесту, должен изменить себя или быть измененным, либо привести к катаклизму, такому, какие периодически затрудняют наше человеческое продвижение. Но не пришло время, когда истинный принцип порядка может заменить искусственные и несовершенные устройства. Бесполезно надеяться на федерацию свободных наций, пока либо не будут устранены теперешние неравенства между нациями, или же весь мир не поднимется к общей культуре, основанной на более высоком моральном и духовном состоянии, чем существующее или возможное сегодня. Имперский инстинкт, будучи живым и доминирующим, сейчас сильнее принципа национализма, и эволюции крупных империй вряд ли не удастся затмить хотя бы на время тенденцию развития свободных национальностей. Можно надеяться лишь на то, что старая искусственная, простая политическая империя может быть заменена на империю более истинного и более морального типа, и что существующие империи, движимые необходимостью укрепления самих себя и освещенными само-интересами, могут придти к тому, чтобы увидеть, что признание национальной автономии является мудрой и необходимой уступкой все еще насущному инстинкту национализма и может использоваться для укрепления, а не ослабления их имперской силы и единства. На этом пути, хотя федерация свободных наций на данный момент невозможна, не является совершенно невозможной система федеративных империй и свободных наций, притягиваемых друг к другу в более тесной ассоциации, чем до сих пор видел мир; и через это и другие шаги видится реализуемой некоторая форма политического единства человечества в более или менее отдаленном будущем.[21]
Война принесла множество предложений для такой более тесной ассоциации, но, как правило, они были ограничены лучшим устройством международных связей Европы. Одним из этих предложений было недопущение новой войны благодаря более строгому международному закону, введенному Международным Судом и поддержанному санкциями со стороны наций, которые должны быть применены всеми нациями против любого агрессора. Такое решение является химерическим, только если за ним сразу же не последует ряд дальнейших и далеко идущих мер. Ибо применение закона, введенного Международным Судом, должно осуществляться либо альянсом более сильных Держав, как например коалиция Союзников, господствующая над остальной частью Европы, либо договоренностью всех Европейских Держав, либо Соединенными Штатами Европы или другой формой Европейской федерации. Доминирующий альянс влиятельных Держав явился бы просто повторением принципа системы Меттерниха и неизбежно развалился бы спустя некоторое время, тогда как Священный Союз означал бы, как показал опыт, неловкую попытку соперничающих группировок поддержать сомнительное согласие, которое может отсрочить, но не может в конечном счете предотвратить новую борьбу и столкновения. В таких несовершенных системах закон соблюдался бы пока он целесообразен, лишь пока Державы, желающие новых перемен и преобразований, не принятых остальными, не сочли бы текущий момент благоприятным для сопротивления. Закон в пределах нации надежен лишь потому, что есть признанная власть, наделенная правом определять закон и вносить необходимые изменения, а также обладающая достаточной силой наказывать за все нарушения. Международный или европейский закон должен иметь те же достоинства, если он должен применять нечто большее, чем просто моральную силу, которая может быть обращена в ничто теми, кто достаточно силен, чтобы игнорировать его и кто находит выгоды в его нарушении. Некоторая форма Европейской федерации, какой бы ни свободной, поэтому важна, чтобы сделать практически эффективной идею, стоящую за этими предложениями нового порядка, и такая федерация, будучи организованной, должна обязательно укрепляться и все больше вести к форме Соединенных Штатов Европы.
Только опыт может показать, может ли быть образовано такое Европейское объединение, а если оно будет образовано, то сможет ли оно поддерживаться и совершенствоваться вопреки многим силам распада, многим причинам разногласий, которые постоянно пытались бы разрушить его. Но очевидно, что в современных условиях человеческого эгоизма оно бы стало, если бы было сформировано, чрезвычайно мощным инструментом доминирования и эксплуатации остального мира группой наций, которые в настоящий момент находятся на переднем крае человеческого прогресса. Оно неизбежно пробудило бы в противовес себе идею Азиатского объединения и идею Американского объединения, и хотя такие континентальные группировки, заменяющие теперешние более мелкие национальные объединения, могли бы быть шагом вперед к окончательному объединению человечества, все же их реализация означала бы катаклизмы некоторого рода и размаха, которые преуменьшили бы теперешнюю катастрофу и в которых надежды человечества могли бы разрушиться и фатально рухнуть, а не продвинуться к своему исполнению. Но главное возражение идее Соединенных Штатов Европы состоит в том, что общий настрой человечества уже стремится перевалить через континентальные различия и подчинить их большей человеческой идее. Поэтому разделение на континентальной основе может быть с этой точки зрения реакционным шагом гибельного толка и может сопровождаться самыми серьезными последствиями для человеческого прогресса.
В действительности, Европа находится в той аномальной позиции, что она созрела к пан-европейской идее и в то же время находится под необходимостью превзойти ее. Конфликт этих двух тенденций был примечательно проиллюстрирован не так давно определенными спекуляциями о природе недавней Европейской борьбы. Было заявлено, что грех Германии в этой войне был вызван раздутой эгоистической идеей нации и ее пренебрежением большей идеей Европы, которой теперь должна быть подчинена национальная идея. Вся жизнь Европы теперь должна быть все возрастающим единством, его благо должно иметь первостепенное значение, и эгоизм нации должен удовлетворяться существованием только в качестве органической части этого большего эгоизма. В действительности, это является принятием после столь многих десятилетий идеи Ницше, который настаивал, что национализм и война являются теперь анахронизмами, и идеал озаренных умов должен заключаться не в том, чтобы быть хорошими патриотами, а в том, чтобы быть хорошими европейцами. Но сразу же возникает вопрос, что тогда делать с возрастающим влиянием Америки в мировой политике, что делать с Японией и Китаем, что делать с возобновившимися волнениями в Азии? Поэтому автор должен был отойти от своей первой формулы и объяснить, что под Европой он имел в виду не Европу, а все нации, принявшие принципы Европейской цивилизации в качестве основы своей государственной и социальной организации. Эта более философская формула имеет то очевидное или, по крайней мере, показное преимущество, что она вводит Америку и Японию и тем самым признает все действительно свободные или доминирующие нации в круге предложенной общности, а также оставляет надежду остальным быть принятым в этот круг, если они смогут доказать, на силовой манер Японии или как-то иначе, что они тоже подходят под Европейский стандарт.
В действительности, хотя Европа все еще четко отделена в своей концепции от остального мира, – как это показывается часто выражаемым недовольством непрекращающегося существования Турции в Европе и желанием положить конец этому правлению Европейцев Азиатами, – все же на самом деле она неразрывно связана с Америкой и Азией. Некоторые Европейские нации имеют колонии в Америке, все имеют владения и амбиции в Азии, где только Япония остается вне тени, отбрасываемой Европой, или в Северной Африке, культурно единой с Азией. Поэтому Соединенные Штаты Европы означали бы федерацию свободных Европейских наций, доминирующих над полу-подчиненной Азией и владеющих частями Амерки и находящихся там в непростой близости к нациям, все еще свободным и неизбежно обеспокоенным, встревоженным и затененным этой гигантской угрозой. Неизбежным результатом в Америке явилось бы то, что были бы теснее связаны вместе Латинский Центр и Юг с англоговорящим Севером, и было бы придано огромное значение доктрине Монро с последствиями, которые невозможно легко предвидеть, тогда как в Азии могли бы быть только две окончательные развязки ситуации: либо исчезновение остающихся свободными Азиатских государств, либо обширное Азиатское возрождение и отторжение Европы от Азии. Такие движения явились бы продолжением старой линии человеческого развития и превратили бы в ничто новые космополитические условия, созданные современной культурой и Наукой; но они неизбежны, если национальной идее на Западе суждено влиться в Европейскую идею, то есть, в континентальную идею, а не в более широкое сознание общего человечества.
Поэтому, если какому-либо новому супра-национальному порядку суждено рано или поздно развиться в результате теперешнего подъема, это должно быть ассоциацией, которая охватит Азию, Африку и Америку, а также Европу, и по своей природе это должно быть организацией международной жизни, составленной рядом свободных наций, таких как Швеция, Норвегия, Дания, США, Латино-амерканские республики и ряд имперских и колонистских наций, которые составляют большинство населения Европы. Последние будут либо оставаться, как они есть, свободными в себе, но господствующими над угнетенными народами, которые с течением времени будут становиться все более нетерпимыми к наложенному на них ярму, либо в ходе этического продвижения, которое все еще очень далеко от завершения, становиться отчасти центрами свободных федеральных империй, отчасти нациями, держащими на попечении расы, все еще отсталые и неразвитые, пока они не достигнут способности самоуправления, как было заявлено США по поводу Филиппин. В первом случае, единство, порядок, установленный общий закон были бы закреплены и частично основаны на грандиозной системе несправедливости и были бы подвержены бунтам и восстаниям Природы и великой местью, которыми она отклоняет человеческих дух от ошибок, которые она временно терпит как необходимые эпизоды человеческого развития. Во втором случае был бы некий шанс, что новый порядок, сколь бы далеким он поначалу ни был от окончательного идеала свободной ассоциации человеческих объединений, мог бы привести, мирно и путем естественного развертывания духовного и этического прогресса расы, к такому надежному, справедливому и здоровому политическому, социальному и экономическому основанию, которое могло бы повернуть человечество от его занятости низкими заботами и побудить его начать наконец-то развитие своего более высокого я, которое составляет более благородную часть его потенциальной судьбы, либо, если не это — по крайней мере, самую возвышенную возможность нашего будущего, которую человеческий ум может представить себе.
Глава XI
Маленькое свободное объединение и более крупное сконцентрированное объединение
Если мы рассмотрим возможности объединения человеческой расы по политической, административной и экономической линиям, мы увидим, что определенного рода объединение или первые шаги к нему кажутся не только возможными, но и более или менее срочно требуемыми лежащим в основе духом и ощущением необходимости в расе. Этот дух в большой степени был создан нарастающим взаимным знанием и тесным сообщением, частично путем развития более широких и более свободных интеллектуальных идей и эмоциональных симпатий в поступательно идущем уме расы. Ощущение необходимости частично порождено требованием удовлетворения этих идеалов и симпатий, частично – экономическими и прочими материальными изменениями, которые приписывают результаты поделенной национальной жизни, войны, коммерческой конкуренции и последующей ненадежности и опасности сложной и легко уязвимой современной социальной организации, все более и более досаждающими для экономического и политического человеческого животного и для идеалистического мыслителя. Также частично этот поворот вызван желанием успешных наций обладать, наслаждаться и эксплуатировать остальной мир с легкостью без опасности, навлекаемой их собственными грандиозными соперниками и конкурентами, путем некоторого удобного понимания и компромисса между собой. Реальная сила этой тенденции заключается в интеллектуальной, идеалистической и эмоциональных частях. Ее экономические причины частично вызваны постоянными и потому сильными элементами надежного исполнения, частично – искусственными и временными и поэтому слабыми и ненадежными элементами. Политические мотивы в основной части смешаны; их присутствие может даже портить весь результат и вести в конце к необходимому разложению и обращению объединения, которое могло быть изначально достигнуто.
Все же результат некоторого рода возможен в сравнительно близком или более отдаленном будущем. Мы видим, по каким линям он, скорее всего, будет вырабатываться, если вообще будет, — поначалу путем некоторого рода понимания и первоначального объединения из-за самых насущных общих потребностей, налаживания коммерции, урегулирования войны и мира, разрешения споров, контроля над соблюдением правил в мире. Эти грубые первоначальные урегулирования, однажды принятые, естественным образом разовьются под давлением руководящей идеи и внутренне присущей необходимости в более тесное объединение и даже, возможно, в долгосрочной перспективе, в общее верховное правление, что может длиться до тех пор, пока дефекты установленной системы и подъем других идеалов и тенденций, несовместимых с ее поддержкой, не приведет либо к радикальному изменению, либо к ее полному растворению на ее естественные элементы и составляющие. Мы также видели, что такое объединение, вероятно, может происходить на базе сегодняшнего мира, в чем-то модифицированного изменениями, которые теперь неизбежно происходят, – международными изменениями, которые скорее являются урегулированиями, чем вводом нового радикального принципа и социальными изменениями внутри самих наций гораздо более дальновидного характера. Такое объединение будет происходить, так сказать, как между сегодняшними свободными нациями и колонизирующими империями, но с внутренним урегулированием общества и административной оболочки, быстро прогрессирующей к строгому государственному социализму и равенству, от которого выгадают, главным образом, женщины и рабочие. Таковы главные тенденции часа. Конечно, никто не может уверенно предсказать, что час будет победоносно превалировать над будущим. Мы не знаем, какие сюрпризы великой человеческой драмы, какое неистовое возрождение старой национальной идеи, какие коллизии, неудачи, неожиданные результаты в выработке новых социальных тенденций, какой бунт человеческого духа против обременительного и механического государственного коллективизма, какой рост и сила, возможно, библии философского анархизма, пришедшего, чтобы вновь утвердить неискоренимое стремление человека к индивидуальной свободе и свободному само-исполнению, какие непредвиденные религиозные и духовные революции могут еще вмешаться в сам ход этого сегодняшнего движения человечества и отклонить его к совершенно другому исходу. Человеческий ум еще не достиг того озарения или той надежной науки, с помощью которых он может надежно прогнозировать даже свой завтрашний день.
Давайте, однако, предположим, что никакой неожиданный фактор не будет вмешиваться. Тогда некоторого рода политическое единство человечества может быть реализовано. Все же остается вопрос, желательно ли, чтобы это единство было реализовано так и сейчас, и если это так, то при каких обстоятельствах, при каких необходимых условиях, при отсутствии которых полученный результат может быть лишь временным, как это было с предыдущими частичными объединениями человечества. И прежде всего давайте вспомним, какой ценой человечеству давались более крупные объединения в прошлом. В недавнем прошлом были созданы нация, естественная однородная империя наций, схожих по расе и культуре или объединенных в силу географической необходимости и взаимных притяжений, а также неоднородная империя, обеспеченная завоеванием, поддерживаемая силой, ярмом закона, коммерческой и военной колонизацией — но все они еще не были сплавлены в настоящие психологические единства. Каждый из этих принципов объединения дал некоторое фактическое приобретение или некоторую возможность прогресса человечества в целом, но каждый приносил с собой свои временные или врожденные недостатки и наносил некоторый ущерб завершенному идеалу человечества.
Создание нового объединения, когда оно осуществляется в ходе внешних и механических процессов, должно обычно и почти практически необходимо пройти через внутреннее противоречие, прежде чем объединение сможет снова выйти в новое свободное расширение своей внутренней жизни; ибо его первая необходимость и инстинкт заключается в том, чтобы формировать и обеспечивать собственное существование. Его главным импульсом является обеспечить свое единство, и для этой главной необходимости оно должно жертвовать разнообразием, гармоничной комплексностью, богатством разнообразного материала, свободой внутренних связей, без чего настоящее совершенство невозможно. Чтобы ввести сильное и надежное единство, оно должно создать главный центр, сконцентрированную власть Государства, будь то в руках короля, военной аристократии, плутократического класса или другого правящего устройства, в угоду которой должна подчиняться и приноситься в жертву свобода и свободная жизнь индивида, коммуны, города, региона или любой другой меньшей единицы. В то же время существует тенденция к созданию сильно механизированного и жесткого состояния общества, иногда иерархии классов или порядков, в которой более низким предназначено низшее место и обязанности, и они ограничены более узкой жизнью, чем более высокие, такая как иерархия короля, духовенства, аристократии, среднего класса, крестьянства, рабского класса, которая сменила в Европе богатое и свободное существование городов и племени или же жесткой кастовой системы, такой как та, что сменила в Индии открытое и естественное существования кланов Ариев. Более того, как мы уже видели, активное и стимулирующее участие всех или большинства в полной мощи общей жизни, что было большим преимуществом малых, но свободных более ранних сообществ, гораздо более трудно в более крупном сообществе и поначалу невозможно. Есть концентрация силы жизни в доминирующем центре или, самое большее, в правящем классе или классах, тогда как большая масса сообщества оставлена в относительном оцепенении и наслаждается только минимумом и косвенной долей витальности в той степени, в которой ей разрешено отфильтровываться свыше и косвенно влиять на более грубую, более бедную и более узкую жизнь внизу. Это явление мы видим, по крайней мере, в исторический период человеческого развития, который предшествовал современному миру и вел к его созданию. В будущем также может ощущаться необходимость концентрирующей и формирующей жесткости ради прочного образования и консолидации новых политических и социальных форм.
Малые человеческие сообщества, в которых все могут легко принимать активное участие и в которых идеи и движения быстро и живо ощущаются всеми и могут быстро вырабатываться и облекаться в форму без необходимости в крупной и трудной организации, естественным образом поворачиваются к свободе, пока они перестают быть занятыми первой поглощающей необходимостью само-сохранения. Такие формы, как абсолютная монархия или деспотическая олигархия, непогрешимое Папство или священный теократический класс, не могут легко процветать в такой среде; им недостает того преимущества дистанцированности от масс и той удаленности от подверженности ежедневному критицизму со стороны индивидуального ума, от которых зависит их престиж, и они не имеют, в целях оправдания себя, насущной необходимости однородности среди большого простонародья и над обширными областями, которые они призваны устанавливать и поддерживать. Поэтому мы находим в Риме монархический режим, не способный поддержать себя, и в Греции считали неестественной и краткой узурпацией, тогда как олигархическая форма правления, хотя и более сильная, не может обеспечить себе, кроме как в чисто воинских сообществах, подобных Спарте, высокого и исключительного превосходства или прочной длительности. Тенденция к демократической свободе, при которой каждый человек принимает естественное участие в гражданской жизни и культурных институтах Государства, имеет равноправный голос в определении закона и политики и принимает участие в их исполнении, насколько это обеспечивается его правом как гражданина и способностью как индивида, — эта демократическая тенденция была свойственна духу и была внутренне присущей форме городов-государств. В Риме эта тенденция равным образом присутствовала, но не могла развиваться так быстро или реализовываться так полно, как в Греции, из-за необходимостей военного Государства, которому требовался либо абсолютная глава, император, или маленький олигархический орган, чтобы направлять его внешнюю политику и военное управление; но, тем не менее, демократический элемент всегда присутствовал и демократическая тенденция была такой сильной, что она начала работать и расти с почти доисторических времен даже посреди постоянной борьбы Рима за само-сохранение и расширение и приостанавливалась только в ходе такой большой борьбы, как дуэль с Карфагеном за превосходство в Средиземном море. В Индии ранние сообщества были свободными обществами, в которых король был только военной главой или гражданским вождем; мы находим демократический элемент продолжающим существовать в дни Будды и выживающим в маленьких Государствах в дни Чандрагупты и Мегасфена, даже когда великие, бюрократически управляемые монархии и империи окончательно заменили свободные более ранние формы правления. Только в той пропорции, в которой все более ощущалась нужда в крупной организации индийской жизни на всем полуострове или, по крайней мере, в северной его части, в этой пропорции форма абсолютной монархии завладевала страной и образованая и священническая каста налагала свое теократическое доминирование над коллективным умом и свою жесткую Шастру в качестве связующей цепи общественного единства и связующего звена национальной культуры.
Как это проявляется в политической и гражданской, так и в социальной жизни. Определенное демократичесое равенство почти неизбежно в малом сообществе; противоположное явление больших классовых различий и превосходства могут устанавливаться в военный период клана или рода, но оно не может надолго удерживаться в тесной близости города-государства, кроме как искусственными средствами, наподобие таких, какие использовались в Спарте и Венеции. Даже когда различие остается, его исключительность притупляется, и оно не может углубиться и усилиться до природы фиксированной иерархии. Естественный социальный тип малого сообщества таков, каким мы видим его в Афинах, где не только Клеон, кожевник, оказывал столь же сильное политическое влияние, как и знатный и богатый Никий, и высочайшие посты и гражданские функции были открыты людям всех классов, но и в социальных функциях и связях также было свободное взаимодействие и равенство. Мы видим аналогичное демократическое равенство, хотя и другого типа, в ранних записях Индийской цивилизации. Жесткая иерархия каст с притязаниями и надменностью духа касты появилась позднее; в более простой древней жизни разница или даже превосходство функции не несли с собой ощущения личного превосходства или превосходства класса: в начале самая священная религиозная и социальная функция, функция Риши и жреца, по-видимому, была открыта людям всех классов и занятий. Теократия, система каст и абсолютное правление росли в силе наравне, подобно Церкви и монархической власти в средневековой Европе под принуждением новых обстоятельств, созданных ростом больших социальных и политических объединений.
Общества, продвигающиеся в культурном отношении при этих условиях ранних греческих, римских и индийских городов-государств и кланов-наций, были обязаны развивать общую живость жизни и динамическую силу культуры и созидания, от чего более поздние национальные образования были вынуждены отказаться и могли восстановить только после долгого периода само-образования, в котором трудности, сопутствующие развитию нового организма, должны были быть преодолены. Культурная и гражданская жизнь греческого города, высшее достижение которой представляли Афины, жизнь, в которой сама жизнь являлась обучением, где самые бедные и самые богатые сидели вместе в театре, чтобы смотреть и обсуждать драмы Софокла и Эврипида, а афинские торговцы и лавочники принимали участие в тонких философских беседах Сократа, создали для Европы не только ее фундаменьтальные политические типы и идеалы, но практически все ее основные формы интеллектуальной, философской, литературной и артистической культуры. Равным образом живая политическая, юридическая и военная жизнь одного только города Рима создала для Европы ее типы политической активности, военной дисциплины и науки, правосудия закона и справедливости, и даже ее идеалы империи и колонизации. И в Индии была та ранняя живость духовной жизни, проблески которой мы можем уловить в Ведах, Упанишадах и Буддистской литературе, и которая создала религиозные, философские и духовные дисциплины, которые посредством прямого или косвенного влияния распространили нечто и своего духа и знания на Азию и Европу. И везде корень этой свободной, обобщенной и широко пульсирующей витальной и динамической силы, которую современный мир только сейчас восстанавливает в некотором роде, был одним и тем же среди всех различий; это было полное участие не ограниченного класса, а любого индивида в многосторонней жизни сообщества, ощущение каждого наполненностью энергией и определенной свободы расти быть собой, достигать, мыслить, творить в незапруженном потоке той вселенской энергии. Именно это состояние, эту связь между индивидуальным и совокупным современная жизнь пыталась до некоторой степени восстановить неуклюжим, неловким и несовершенным образом, но с имеющимися в ее распоряжении гораздо более обширными силами жизни и мышления, чем те, которыми могло распоряжаться ранее человечество.
Возможно, что если бы древние города-государства и кланы-нации могли бы выдержать испытание временем и измениться так, что бы создать более крупные свободные совокупности, не теряя собственную жизнь в новой массе, то многие проблемы могли бы быть решены с большей простотой, прямым видением и истиной в Природе, что мы сейчас должны устраивать очень сложным и неуклюжим образом в условиях огромных опасностей и широко распространенных потрясений. Но этому было не суждено сбыться. Та ранняя жизнь имела неизлечимые дефекты. В случае Средиземноморских народов были сделаны два важных исключения в общем участии всех индивидов в полной гражданской и культурной жизни сообщества; в том участии было отказано рабам и оно едва ли вообще предоставлялось женщинам. В Индии институт рабства практически отсутствовал, и женщины поначалу имели более свободное или более достойное положение, чем в Греции и Риме; но рабы вскоре были заменены пролетариатом, называвшимся Шудрой в Индии, а женщины были низведены в Индийском обществе до Западного уровня. Возможно, что эти две большие проблемы экономической неволи и зависимого положения женщин могли бы быть решены в раннем сообществе, продержись оно дольше, подобно тому, как эти проблемы сейчас поставлены и находятся в процессе решения в современном Государстве. Но это сомнительно; только в Риме мы видим проблеск определенных начальных тенденций, которые могли бы повернуться в этом направлении, но они никогда не продвинулись дальше слабых намеков будущей возможности.
Поэтому создание национальной совокупности было отложено на тысячелетие, последовавшее за крахом Римской империи; и чтобы решить эту проблему, оставленную ему, мир в этот период должен был отвернуться от многих и, в действительности, наибольших приобретений, достигнутых человечеством в городах-государствах. Только после того, как эта проблема была решена, могло возникнуть какое-либо настоящее усилие к развитию не только крепко организованного, а развивающегося и все более совершенного сообщества, не только прочная оболочка социальной жизни, но и свободный рост и полнота самой жизни в пределах той оболочки. Этот цикл мы должны кратко изучить, прежде чем мы сможем рассмотреть, может ли вмешательство нового усилия, направленного на более крупное объединение, быть свободным от опасности нового отката, в котором внутренний прогресс расы будет пожертвован, хотя бы временно, ради концентрации усилия на развитие и утверждение крупного внешнего объединения.
Глава XII
Древний цикл преднационального строительства империй — современный цикл строительства империй
Мы видели, что создание истинного национального объединение явилось проблемой человеческого объединения, переданного античным миром средневековью. Античный мир стартовал с племени, города-государства, маленького регионального государства — все они являлись малыми объединениями, живущими среди подобных объединений, аналогичных им по общему типу, родственных обычно по языку и чаще всего или в значительной степени по расе, отграниченных, по крайней мере, от других делений человечества, тенденцией к общей цивилизации и защищенных в том сообществе друг другом и в их отличии от других благоприятными географическими условиями. Так, Греция, Италия, Галлия, Египет, Китай, Персия, Индия, Аравия — все они начинали с несвязного культурного и географического объединения, что сделало их отдельными и особыми культурными единицами перед тем как они могли стать национальными единицами. В пределах того несвязного единства племя, клан, город или региональное государство формировали в смутной массе так много точек особого, энергичного и компактного объединения, которое в действительности чувствовало все более и более мощно отклонение и противопоставление их более крупного культурного тождества внешнему миру, но могло также чувствовать и часто гораздо ближе и острее свои собственные расхождения, контрасты и противостояния. Там, где это ощущение местного отличия было более острым, там и проблема национального объединения была более трудной, а ее решение, когда делалось, имело тенденцию быть более иллюзорным.
В большинстве случаев пытались найти решение. В Египте и Иудее оно было успешно найдено даже в тот древний цикл исторической эволюции; но в последнем случае, несомненно, а в предыдущем вероятно, результат был достигнут только путем тяжелой дисциплины подчинения чуждому ярму. Там, где этой дисциплины не хватало, где национальное объединение было некоторым образом достигнуто изнутри, — обычно посредством покорения всех остальных одним сильным кланом, региональным объединением, таким как Рим, Македония, горные кланы Персии, — там новое Государство, вместо того, чтобы ждать, когда его достижение прочно обоснуется и заложит основание национального единства глубокого и сильного, сразу же перескакивало свою непосредственную необходимость и вступало на путь завоевания. Перед тем, как психологические корни национального единства глубоко укоренятся, перед тем, как нация станет твердо само-сознательной, неоспоримо будет обладать своей тождественностью и будет неодолимо прикреплена к нему, правящее Государство приводилось в действие военным импульсом, который побуждал формировать более крупную имперскую совокупность теми же средствами. Ассирия, Македония, Рим, Персия, а позднее и Аравия следовали той же тенденции и тому же циклу. Великое нашествие Галлов в Европу и Западную Азию и последовавшее разъединение и упадок Галлов были вызваны, вероятно, тем же самым явлением и проистекали из еще более незрелого и плохо-сформированного объединения, чем у Македонцев. Все становилось начальной точкой крупного имперского движения, прежде чем стало бы краеугольным камнем надежно построенных национальных объединений. Поэтому эти империи не могли долго существовать. Некоторые существовали дольше других, поскольку они заложили более прочное основание в центральное объединение нации, как сделал Рим в Италии. В Греции царь Филипп, первый объединитель, сделал быстрый, но несовершенный жест объединения, проворство которого стало возможным благодаря предыдущему и более свободному Спартанскому доминированию; и если бы его наследник имел бы талант терпения, а не был бы человеком богатого воображения и высшего гения, этот первый грубый практический набросок мог бы быть наполнен и укреплен, и терпеливая работа была бы выполнена. За тем, кто основывает на широком масштабе и с большой скоростью, всегда должен следовать человек с талантом или гением организации, а не с побуждением к расширению. Цезарь, за которым последовал Август, предполагал работу огромной длительности; Филипп, за которым последовал Александр, представлял достижения большой важности для мира по своим результатам, но сам по себе явил простой блеск коротко-живущего великолепия. Рим, кому заботливая Природа отказывала в человеке командного гения, пока Рим прочно не объединил Италию и не заложил основы своей империи, был способен строить гораздо более прочно; тем не менее, Рим основал свою империю не как центр и главу великой нации, а все еще как доминирующий город, используя подчиненную Италию в качестве трамплина для прыжка и покорения окружающего мира. Поэтому Рим должен был столкнуться с гораздо более трудной проблемой ассимиляции, ассимиляции сформированных или зарождавшихся культур, отличных от его собственной культуры, прежде чем Рим достиг и научился применять к новой проблеме искусство полного и абсолютного объединения на меньшей и более легкой шкале, прежде чем Рим сплавил в единый живой национальный организм, больше не римский, а итальянский, элементы различия и общности, предлагаемые представителями Гальской, Латинской, Убрской, Осканской и Греко-Апулианской культур в древней Италии. Поэтому, хотя Римская империя просуществовала несколько столетий, она достигла временной консервации ценой энергии витальности и внутренней силы; она не достигла ни национального единства, ни прочного имперского единства, и подобно другим древним империям должна была рухнуть и уступить место новой эре настоящего национального строительства.
Необходимо подчеркнуть, в чем заключается ошибка. Административная, политическая, экономическая организация человечества в совокупностях меньшего или большего размера является работой, которая в своей основе относится к тому же порядку явлений, как создание витальных организмов в физической Природе. Иными словами, она использует первичные внешние и физические методы, управляемые принципами физической жизненной энергии, для создания живых форм, хотя ее внутренняя задача состоит в том, чтобы доставить, проявить и привнести в надежную работу супрафизический, психологический принцип, скрытно присутствующий за работами жизни и тела. Создать сильное и прочное тело и витальное функционирование для отдельного, мощного, хорошо центрированного и хорошо распространенного объединенного эго — вся ее цель и метод. В этом процессе, как мы видели, сначала формируются более мелкие отдельные единицы в большем свободном объединении; они имеют сильное психологическое существование и хорошо развитое тело и витальное функционирование, и в более крупной массе психологическое ощущение и витальная энергия присутствуют, но они не организованы и не имеют силы определенного функционирования, и тело предстает скорее текучей размерностью или наполовину туманной или по большей части полу-текучей, полу-затвердевшей массой, плазмой, а не телом. В свою очередь, это должно быть сформировано и организовано; прочная физическая форма должна быть сделана для него, хорошо определенное витальное функционирование и ясная психологическая реальность, само-сознание и воля-быть.
Так формируется новое более крупное объединение; и оно снова обнаруживает себя посреди ряда аналогичных объединений, на которые оно сначала смотрит как на враждебные и совершенно отличные от себя, а затем вступает с ними в некоторого рода общность в различии, пока снова мы не обнаружим повторяющееся оригинальное явление ряда меньших отдельных объединений в более широком несвязном объединении. Содержащиеся объединения являются более крупными и более сложными, чем раньше, но сущностная позиция остается той же самой и возникает аналогичная проблема, требующая своего решения. Так, в начале было явление городов-государств и региональных народов, сосуществующих как разобщенные части несвязного географического и культурного единства, Италия или Эллада, и была проблема создания Эллинской или Итальянской нации. Впоследствии на смену этому пришло явление национальных объединений, сформированных или в процессе формирования сосуществующих как разобщенные части несвязного географического и культурного единства, сначала Христианского мира, затем Европы, и с этим пришла проблема объединения этого Христианского мира или этой Европы, которая, хотя и неоднократно ставящаяся отдельными государственными деятелями или политиками, никогда не была решена и к решению которой не предпринимались даже первые шаги. Прежде чем ее трудности могли быть решены, современное движение с его объединяющими силами представило нам новое и более сложное явление ряда национальных объединений и имперских объединений в несвязной, но быстро растущей взаимной зависимости жизни и коммерческой тесной связанности человечества, и сопутствующая проблема объединения человечества уже затмевает неисполненную мечту объединения Европы.
В физической Природе витальные организмы не могут жить сами по себе; они живут либо путем взаимообмена с другими витальными организмами или частично путем такого взаимообмена и частично путем поглощения других; ибо таковы процессы ассимиляции, общие для разделенной физической жизни. С другой стороны, при объединении жизни возможна ассимиляция, выходящая за пределы этой альтернативы поглощения одного другим или продолжающейся раздельной отличительности, которая ограничивает ассимиляцию взаимным принятием энергий, выпускаемых одной жизнью на другие. Вместо этого может быть ассоциация объединений, сознательно подчиняющихся общему единству, развитому в процессе их сближения. В действительности, некоторые из этих объединений убиты и используются в качества материала для новых элементов, но всех не может постичь такая судьба, все не могут быть поглощены одним доминирующим объединением; ибо в таком случае нет объединения, нет создания большего объединения, нет продолжающейся большей жизни, а есть только временное выживание поглотителя за счет переваривания и использования энергии переваренных объединений. При объединении человеческих совокупностей это и предстает проблемой: как составляющие объединения должны подчиняться новому объединению, не погибая и не исчезая.
Слабость древних имперских объединений, созданных путем завоеваний, заключалась в том, что они стремились разрушить ассимилированные меньшие объединения, как это делал имперский Рим, и превратить их в пищу для жизни доминирующего органа. Галлия, Испания, Африка, Египет были убиты подобным образом, превращены в мертвую материю, и их энергия была втянута в центр, в Рим; так империя превратилась в большую умирающую массу, которой жизнь Рима кормилась несколько веков. При таком способе истощение жизни в подчиненных частях должно приводить к тому, что доминирующий прожорливый центр оказывается без какого-либо источника для нового запаса энергии. Поначалу лучшая интеллектуальная сила покоренных провинций втекала в Рим, и их витальная энергия вливала в него большой запас военной силы и правящей способности, но в конечном счете обе сдали, и сначала интеллектуальная энергия Рима, а затем и его военная и политическая способность угасли посреди общей смерти. И Римская цивилизация просуществовала столь долго лишь за счет новых идей и мотивов, полученных с Востока. Однако этот обмен не имел ни живости, ни постоянного притока, отмечающего приход и возврат новых волн мышления и мотивов жизни в современном мире, и он не мог по-настоящему оживить слабую витальность имперского тела, а также не мог остановить очень долгий процесс его разложения. Когда хватка Рима ослабла, мир, который он держал так крепко связанным, был громадной, благопристойной, чудесно организованной смертью-в-жизни, неспособной на новую организацию или само-регенерацию; витальность могла быть восстановлена только путем вторжения энергичного варварского мира с равнин Германии, степей за Дунаем и пустынь Аравии. Распад должен был предшествовать началу более прочного строения.
В средневековый период национального строительства мы видим, как Природа исправляет эту раннюю ошибку. В действительности, когда мы говорим об ошибках Природы, мы используем образ, незаконно позаимствованный из нашей человеческой психологии и опыта; ибо в Природе нет ошибок, а есть только неторопливая размерность ее шагов, проходимых в предзаданном ритме, в котором каждый шаг имеет смысл и свое место в действии и реакции ее постепенного продвижения. Сокрушающее доминирование Римского единообразие было приспособлением, нацеленным не на то, чтобы не навсегда искоренить, а обескуражить в их чрезмерной раздельной витальности старые более мелкие объединения, чтобы когда они ожили снова, они не могли бы представлять непреодолимого препятствия росту истинного национального единства. Что простое национальное объединение может потерять, не пройдя через эту жестокую дисциплину, — мы не принимаем во внимание опасность, которую она приносит в виде фактической смерти как Ассирийцев и Халдеев, а также не принимаем во внимание духовные и прочие обретения, которые можно получить, избегая ее, — показано на примере Индии, где империи Маурьев, Гуптов, Андхра и Моголов, громадные, мощные и хорошо организованные, никогда не преуспели в прохождении упора на слишком сильно независимую жизнь подчиненных объединений из деревенского сообщества на региональную или лингвинистическую область. Необходимо было давление правления ни коренного по происхождению, ни локально центрированного, доминирование чужой нации, полностью чуждой по культуре и морально бронированной против симпатий и притяжений культурной атмосферы Индии, чтобы проделать за век эту работу, которую две тысячи лет менее крепкого империализма не смогли достичь. Такой процесс подразумевает обязательно жесткое и часто опасное давление и разрушение старых институтов; ибо Природу, уставшую от упрямой неподвижности векового сопротивления, по-видимому, мало заботит, сколь прекрасные и ценные вещи разрушаются, раз уж ее основная цель достигнута: но мы можем быть уверены, что если разрушение произошло, это из-за того, что для той цели это разрушение было совершенно необходимым.
В Европе, после снятия Римского давления город-государство и региональная нация ожили в качестве элементов нового построения; но за исключением одной страны, и, как ни странно, ей оказалась Италия, город-государство не оказывал реального сопротивления национальному объединению. Мы можем приписать сильную реанимация города-государства в Италии двум обстоятельствам: первое – преждевременное Римское подавление древней свободной жизни в городах Италии, прежде чем они реализовали свой полный потенциал, и, второе – выживанию в семени благодаря как пролонгированной жизни самого Рима, так и живучестью муниципий, ощущения отдельной жизни, подавленной, но никогда не вырванной с корнем из существования, как отдельная клановая жизнь Галии и Испании, или отдельная жизнь городов Греции. Таким образом, психологически Итальянский город-государство не отмирал удовлетворенным и исполненным и не был безвозвратно разрушен; он ожил в новой реинкарнации. И это оживление было пагубным для национальной жизни Италии, хотя несло неизмерное благо и преимущества мировой культуре и цивилизации; ибо подобно тому, как город-жизнь в Греции был изначально создан, так и город-жизнь в Италии был восстановлен, обновлен и принес в новой форме в современный мир искусство, литературу и науку греко-римского мира. Повсюду городское объединение возрождалось только в форме свободных или полу-свободных муниципалитетов средневековой Франции, Фландрии и Германии; и никогда это не было препятствием к объединению, а скорее помогло формировать подсознательный базис для него и в то же время препятствовать богатыми импульсами и свободным движением мысли и искусства средневековую тенденцию к интеллектуальной однородности, застою и обскурации.
Древние кланы исчезли, за исключением таких стран, как Ирландия и Северная и Западная Шотландия, которые не подверглись Римскому давлению, и там эти кланы были столь же фатальные для объединения, как города-государства в Италии; они мешали Ирландии развить организованное единство, а Горным Кельтам – соединиться с англо-кельтской шотландской народностью, пока ярмо Англии не прошлось по ним и не сделало то, что Римское правление сделало бы, если бы оно его расширение не остановили Грампианские горы и Ирландское море. В остальной Западной Европе работа, проделанная Римским правлением, была столь сильной, что даже племена Германии не смогли оживить старую ярко выраженную и упорно отделительную клановую общность. Это привело к созданию региональных царств Германии и феодальных делений на провинции во Франции и Испании; но только в Германии, которая подобно Ирландии и горной Шотландии не претерпела Римского ярма, региональная жизнь оказалась серьезным препятствием к объединению. Казалось, что во Франции это разделение на время воспрепятствовало объединению, но на самом деле оно сопротивлялось только столько, чтобы стать ценным элементом богатства и вариации в окончательном единстве Франции. Беспримерное совершенство этого объединения является знаком тайной мудрости, сокрытой в продолжительной процессе, который мы наблюдаем в истории Франции, которая поверхностному взгляду кажется такой жалкой и раздираемой, так долго перемежаемой анархией с феодальным или монархическим деспотизмом, так отличающейся от постепенного, устойчивого и более упорядоченного развития национальной жизни Англии. Но в Англии необходимая вариация и полнота окончательного организма была обеспечена большой разницей народов, сформировавших новую нацию, и стойкостью Уэьлса, Ирландии и Шотландии в качестве отдельных культурных единиц с подчиненным само-сознаниемпо отношению к более крупному объединению.
Поэтому Европейский цикл национального строительства отличается от античного цикла, приведшего от регионального и города-государства, прежде всего, тем, что не происходит перескока к более крупному объединению с пренебрежением необходимой промежуточной совокупностью, и во-вторых, своим медленным и созревающим продвижением через три последовательные стадии, благодаря чему обеспечивается единство и при этом составляющие элементы не убиваются и не подавляются преждевременно или неоправданно инструментами объединения. Первая стадия продвигалась через долгое балансирование центробежных и центростремительных тенденций, при котором феодальная система обеспечивала принцип порядка и непрочного, но все же органического единства. Второй стадией было движение объединения и повышающейся однородности, при котором были повторены определенные черты древней имперской системы Рима, но с менее сокрушающей силой и истощающей тенденцией. Поначалу оно было отмечено созданием столичного центра, который начал притягивать к себе, подобно Риму, лучшие жизненные энергии всех других частей. Второй чертой явился рост абсолютной суверенной власти, чьей функцией было наложение правовой, административной и лингвинистической однородности и централизации национальной жизни. Третьим знаком этого движения явилось учреждение правящей духовной главы и органа, которые служили цели наложения аналогичной однородности религиозного мышления и интеллектуального обучения и взглядов. Это объединительное давление, зашедшее слишком далеко, могло бы кончиться катастрофой, как с Римом, но наступила третья стадия восстаний и рассеивания, которая разбила или подчинила эти инструменты, феодализм, монархию, власть Церкви, как только их работа была проделана, и заменила их на новое движение, направленное на распространение национальной жизни посредством сильной и хорошо организованной политической, правовой, социальной и культурной свободы и равенства. Эта тенденция была направлена на то, чтобы как и в античном городе, так и в современной нации, все классы и индивиды могли пользоваться преимуществами и разделять свободную энергию выпущенного национального существования.
Эта третья стадия национальной жизни пользуется преимуществами объединения и достаточной однородности, созданными второй стадией, и способна безопасно использовать заново возможности региональной жизни и жизни города-государства, сохраненные от полного разрушения первой стадией. С помощью этих градаций национального прогресса стало все более возможным нашим современным временам постичь, если и где это желательно или необходимо, идею федеральной нации или федеральной империи, надежно базирующейся на фундаментальном и хорошо реализованном психологическом единстве: в действительности это уже было достигнуто в простой форме в Германии и Америке. Также теперь мы можем безопасно двигаться, если пожелаем, к частичной децентрализации посредством подчиненных правлений, коммун и провинциальных городов, что может помочь излечиться от болезни чрезмерного городского поглощения наилучших национальных энергий и облегчить их свободную циркуляцию через многие центы и узлы. В то же время мы обозреваем организованное использование Государства, благоразумно представляющего всю сознательную, активную, витализиованную нацию в качестве средства совершенствования жизни индививдов и сообщества. Это та точка, которую развитие национальной совокупности достигло к моменту, когда мы снова сталкиваемся, в соответствии с будущими тенденциями, либо с более широкой проблемой имперской совокупности, либо с еще более обширными проблемами, созданными растущим культурным объединением и коммерческой и политической взаимной зависимостью всего человечества.
Глава XIII
Формирование национального единства — три стадии
Три стадии развития, которые отметили средневековую и современную эволюцию национального типа могут считаться естественным процессом, в котором новая форма объединения должна быть создана из сложных условий и неоднородных материалов с помощью скорее внешнего, чем внутреннего процесса. Внешний метод всегда пытается отлить психологическое условие людей в изменчивые формы и привычки скорее под давлением обстоятельств и институтов, чем путем прямого создания нового психологического условия, которое будет, напротив, развивать свободно и гибко свои собственные подходящие и работоспособные социальные формы. В таком процессе должен быть в природе вещей, прежде всего, некоторого рода свободный, но все же достаточно принуждающий порядок общества и общий тип цивилизации, чтобы служить в качестве каркаса или подмосток, внутри которого поднимется здание. Затем, должен естественно придти период строгой организации, направленной к единству и центральности контроля, и, возможно, к общему выравниванию и однородности под этим центральным направлением. Наконец, если новая организация не превратила в окаменелость и не стереотипировала свою жизнь, если ей суждено все еще быть живым и энергичным творением Природы, то должен наступить период свободного внутреннего развития, коль скоро образование обеспечено и единство стало ментальной и витальной привычкой. Эта более свободная внутренняя активность, обеспеченная в своем сердце и в своем базисе сформированными потребностями, идеями и инстинктами сообщества, больше не будет нести с собой опасности беспорядка, расстройства или задержки надежного роста и формирования организма.
Форма и принцип первой более свободной системы должны зависеть от прошлой истории и настоящих условий элементов, которые должны быть сплавлены в новое объединение. Но примечательно, что как в Европе, так и в Азии была общая тенденция, которая не прослеживается как результат взаимообмена идей и которая поэтому должна быть приписана действию одной и той же естественной причины и необходимости, по направлению к эволюции социальной иерархии на основе деления в соответствии с четырьмя различными социальными активностями — духовной функции, политического доминирования и двойной экономической функции коммерческого производства и взаимного обмена и зависимого труда или служения. Дух, форма и выработанный баланс были совсем разными в различных частях мира в соответствии со склонностью общества и его обстоятельств, но изначальный принцип был почти идентичен. Мотивирующей силой везде была необходимость в крупной эффективной форме общей социальной жизни, отмеченной постоянством статуса, через которую индивидуальные и мелкие общинные интересы могли быть впряжены в ярмо достаточного религиозного, политического и экономического объединения и подобия. Примечательно, что исламская цивилизация с ее доминирующим принципом равенства и братства в вере и ее своеобразным институтом рабства, который не препятствовал подъему раба даже до трона, никогда не могла развить такую форму общества и не смогла, несмотря на свой близкий контакт с политической и прогрессивной Европой, развить сильное и живое, хорошо организованное и сознательное национальное объединение даже после распада империи Халифов; и только под давлением современных идей и условий это было сделано. Но даже когда этот подготовительный этап достаточно вошел в существование, за ним не обязательно следовали последующие этапы. Феодальный период Европы с его четверным порядком духовенства, повелителей и знати, буржуазии и пролетариата, достаточно близко похож на четверной порядок браминов, воинов, торговцев и шудра. Индийская система взяла свой характерный штамп из идей другого порядка, заметно более религиозных и этических, чем политических, социальных или экономических; но все же, практически, доминирующая функция этой системы была социальной и экономической и на первой взгляд не было причины тому, почему она не должна следовать, с какой либо разницей в деталях, общей эволюции. Япония с ее великим феодальным порядком под духовным и мирским руководством Микадо, а впоследствии под двойным руководством со стороны Микадо и Сёгуна, развила одно из самых сильных и самосознательных национальных образований, известных миру. Китай со своим великим ученым классом, объединяя воедино функции Браминов и Кшатриев духовного и мирского знания и исполнительного правления и с Императором и Сыном Неба в качестве главы и типа национального объединения, преуспел в становлении объединенной нации. Другой результат, полученный в Индии, помимо прочих причин, был достигнут из-за другой эволюции общественного порядка. Везде эта эволюция поворачивалась в сторону мирской организации и руководства; она создавала в пределах самой нации ясное политическое самосознание и, как следствие, либо подчиненность класса священников военному и административному классу, либо их равенство или даже их объединение под общим духовным и мирским руководством. В средневековой Индии, напротив, эволюция повернулась к общественному доминированию класса священников и замене общего политического сознания общим духовным как основы национального чувства. Никакой длительный мирской центр не был развит, никакое великое имперское или королевское правление, которое своим престижем, властью, традициями и притязанием на общее почтение и повиновение не могло пересилить или даже просто сбалансировать этот престиж и преобладание и создать ощущение политического, как духовного и культурного тождества.
Борьба между Церковью и монархическим Государством является одной из самых важных и существенны черт истории Европы. Если бы этот конфликт разрешился иначе, все будущее человечества было бы поставлено под угрозу. Фактически Церковь была вынуждена отказаться от своих притязаний на независимость и господство над светской властью. Даже в государствах, оставшихся Католическими, реальное доминирование и преобладание светской власти было успешно защищено; ибо Король Франции установил контроль над Галлийской Церковью и духовенством, что сделало невозможным всякое эффективное вмешательство Папы в дела Франции. В Испании, несмотря на близкий альянс между Папой и Королем, а также теоретическое допущение полной духовной власти первого, в действительности светский глава определял церковную политику и командовал террором инквизиции. Что касается Италии, непосредственное присутствие духовного главы Католицизма в Риме было большим моральным препятствием к развитию политически объединенной нации; страстная решимость освобожденного итальянского народа возвести своего Короля на престол в Риме была в самом деле знаком того закона, что само-сознательная и политически организованная нация может иметь только одну верховную центральную власть, принятую в ее среде, и этой властью должна быть светская власть. Нация, достигшая или достигающая этой стадии, должна либо отделить религиозное и духовное притязание от своей общей светской и политической жизни путем индивидуализации религии, либо должна объединить их путем союза Государства и Церкви, чтобы поддержать единственную власть мирского главы, либо сочетать духовное и светское лидерство в одной власти, как это было сделано в Японии и Китае, а также в Англии времен Реформации. Даже в Индии люди, которые поначалу развили некоторое национальное само-сознание не преобладающе духовного характера, были раджпутами, особенно в Меваре, для кого Раджа был во всех отношениях главой общества и нации; и люди, которые достигли национального само-сознания, подошедшего ближе всего к достижению также организованного политического единства, были сикхами, для кого Гуру Гобинд Сингх умышленно ввел общий светский и духовный центр в Хальсе, а также маратхи, которые не только учредили светского главу, представителя сознательной нации, но и так секуляризировали себя, что все люди без разбора, будь то брамины или шудры, на какое-то потенциально стали народом солдат, политиков и администраторов.
Иными словами, институт фиксированной социальной иерархии, хотя он и казался необходимой стадией для первых тенденций национального формирования, нуждался в модификации и подготовке собственного распада, чтобы стали возможными более поздние стадии. Инструмент, хороший для определенной работы и ряда условий, обязательно становится препятствием, если он все еще остается, когда должна быть проделана другая работа и изменились условия. Необходимым направлением был переход от духовной власти одного класса и политической власти другого класса к централизации общей жизни развивающейся нации под руководством скорее светского, чем духовного главы, или, если религиозная тенденция в людях слишком сильна, чтобы отделить духовное от мирского, под руководством национального главы, который явился бы источником власти в обеих сферах. Особенно необходимо это было для формирования политического само-сознания, без которого никакое отдельное национальное объединение не может быть успешно сформировано, чтобы чувства, активности, инструменты, подходящие для его формирования могли на время взять лидерство, а другие стояли бы за ними и поддерживали бы их. Церковь или господствующая каста священников, остающаяся в пределах собственного функционирования, не может сформировать организованное политическое единство нации; ибо она управляется не политическими и не административными соображениями и не может подчинить им собственные характерные чувства и интересы. Может быть по-другому лишь в том случае, когда религиозная каста или класс священников, как в Тибете, фактически становится правящим политическим классом в стране. В Индии доминирование касты, управляемой священническими, религиозными и отчасти духовными интересами и соображениями, касты, которая главенствовала в мышлении и в обществе и определяла принципы национальной жизни, но фактически не правила и не руководила, всегда стояло на пути развития, которому следовали более светски настроенные люди европейские и монгольские народы. И только после наступления Европейской цивилизации, когда каста Браминов не только потеряла лучшую часть своего исключительного влияния на национальную жизнь, но также в большой части секуляризировала себя, тогда политические и мирские соображения вышли на передний план, пробудилось распространяющееся политическое само-сознание, и организованное объединение нации, в отличие от духовного и культурного единства, стало возможным фактически, а не только в качестве неоформленной подсознательной тенденции.
Второй стадией развития национального объединения стала модификации социальной структуры таким образом, чтобы освободить место для мощного и явного центра политического и административного объединения. Эта стадия обязательно сопровождалась сильной тенденцией к отмене даже таких свобод, какие предоставляет фиксированная социальная иерархия, и к концентрации власти обычно в руках доминирующего, если не всегда абсолютного монархического правления. В современных демократических идеях королевское величество только терпится либо в качестве недействующего номинального главы, либо в качестве служителя Государственной жизни, либо в качестве удобного центра исполнительного управления, оно больше не совершенно необходимо в качестве реального правления; но невозможно преувеличить историческую важность мощного царствования в развитии национального типа, как оно фактически развивалось в средневековые времена. Даже в свободолюбивой, обособленной и индивидуалистической Англии Плантагенеты и Тюдоры явились реальными и активными ядрами, вокруг которых нация зрела и набиралась сил; и в континентальных странах еще более ярко выражена роль, игравшаяся Капетингами и их наследниками во Франции, Кастильцами в Испании и Романовыми и их предшественниками в России. В последнем случае почти можно сказать, что без Иванов, Петров и Екатерин не было бы России. И даже в современное время за почти средневековой ролью, игравшейся Гогенцоллернами в деле объединения и роста Германии, с неловким изумлением наблюдали демократические люди, для кого такое явление не было больше понятным и с трудом казалось серьезным. Но мы можем заметить то же самое явление в первый период образования новых наций на Балканах. Поиск короля для централизации и помощи в их росте, несмотря на все странные комедии и трагедии, сопровождавшие его, становятся совершено понятными в качестве проявления ощущения старой необходимости, не столь поистине необходимой сейчас[22], но ощущаемых в подсознательных умах этих людей. В новом формировании Японии в нацию современного типа Микадо играл аналогичную роль; инстинкт реставраторов вывел его из его беспомощного уединения, чтобы ответить на эту внутреннюю потребность. Попытка краткого диктаторства в революционной Китае с целью преобразоваться в новую национальную монархию может быть приписана как тому же самому ощущению в практических умах, так и простой личной амбиции[23]. Именно ощущение этой великой роли, играемой монархическим правлением в централизации и формировании национальной жизни в самую критическую стадию ее роста объясняет тенденцию, общую на Востоке и не всецело отсутствующую в истории Запада; оно также объясняет страстную лояльность, с которой великие национальные династии или их наследники служили даже в момент их вырождения и падения.
Но этому движению национального развития, сколь бы благотворным оно ни было в своей особой роли, почти фатально сопутствует то подавление внутренних свобод людей, что делает современный ум столь естественно, хотя и ненаучно жестким в его суждении о старом монархическом абсолютизме и его тенденциях. Ибо всегда это движение концентрации, строгости, однородности, сильного контроля и однонаправленности; сделать всеобщим один закон, одно правило, одну центральную власть – это та необходимость, которой это движение должно отвечать, и поэтому его дух должен состоять в том, чтобы навязывать и централизовать власть, сужать или совсем подавлять свободу и свободные вариации. В Англии период Новой Монархии от Эдварада IV до Елизаветы, во Франции великий Бурбонский период от Генри IV до Луи XIV, в Испании эпоха, простирающаяся от Фердинанда до Филиппа II, в России правление Петра Великого и Екатерины были тем временем, когда эти нации достигли своей зрелости, полностью сформировались, подтвердили свой дух и достигли крепкой организации. И всё это были периода абсолютизма или движения к абсолютизму и определенного основания однородности или попытки обрести его. Абсолютизм уже облекся в свои более примитивные одежды, возрождая идею Государства и его право навязывать свою волю жизни, мышлению и сознанию народа, чтобы сделать его одним единым, неделимым, совершенно эффективным и совершенно направленным умом и телом.[24]
Именно с этой точки зрения можем мы наиболее разумно понять попытку Тюдоров и Стюартов навязать народу как монархическую власть, так и религиозную однородность, а также ухватить настоящий смысл религиозных войн во Франции, Католического монархического правления в Испании с его ужасным методом Инквизиции, и тираническую волю абсолютного Царя в России навязать также абсолютную национальную Церковь. Эта попытка провалилась в Англии, поскольку после Елизаветы она больше не отвечала подлинной потребности; ибо нация уже хорошо сформировалась, стала сильной и защищенной от любого расстройства извне. Везде, где она преуспевала как в Протестантских, так и Католических странах, или в редких случаях, как в Польше, где это движение не могло иметь место или терпело неудачу, результат был пагубным. Конечно, везде это было насилием над человеческой душой, но это не было просто из-за какой-то природной порочности правителей; это была неизбежная стадия в формировании национального образования политическими и механическими средствами. Если в Европе Англия оказалась единственной страной, в которой свободы могли развиваться естественным образом, то это произошло, несомненно, в большой степени из-за сильных качеств людей, но еще в большей степени благодаря благоприятной истории и островному уединению.
Монархическое государство в своей эволюции подавило или подчинило религиозные свободы людей и сделало подчиненным себе или расположенным к себе церковный порядок по своему божественному праву, Религия стала рабой мирского трона. Государство разрушило свободы аристократии и оставило ей ее привилегии, и это было позволено лишь для того, чтобы она могла поддержать и усилить власть короля. После использования буржуазии против знати оно разрушило, где могло, настоящие и живые гражданские свободы и допустило только некоторые внешние формы и ее части особых прав и привилегий. Что касается народа, он и так не имел свобод. Так монархическое Государство сконцентрировало в своих активностях всю национальную жизнь. Церковь служила ему своим моральным влиянием, знать – своими военными традициями и способностями, буржуазия – талантом или хитростями своих юристов, а также литературным гением или административной силой своих ученых, мыслителей и прирожденных бизнесменов; народ платил налоги и служил своей кровью личным и национальным амбициям монарха. Но вся эта мощная структура и сплоченный порядок вещей был обречен самим своим триумфом и тем самым ему было предначертано придти в упадок либо с грохотом или путем более или менее неохотного постепенного сложения полномочий перед новыми необходимостями и учреждениями. Монархического Государство терпелось и поддерживалось лишь пока нация сознательно или подсознательно ощущало необходимость в нем и его оправдание; как только это было выполнено и исчезло, неизбежное пришло старое вопрошение, которое, теперь полностью само-сознательное, не могло больше подавляться или постоянно гаситься. Превратив старый порядок в простое подобие, монархия разрушила собственную базу. Священная власть Церкви, однажды подвергнутая сомнению на духовном основании, не могла долго поддерживаться мирскими средствами, мечом и законом; аристократия, сохранившая свои привилегии, но утратившая свои реальные функции, стала одиозной и ненавистной более низким классам; буржуазия, сознающая свои таланты, раздраженная своим социальным и политическим унижением, пробужденная голосом своих мыслителей, вела движение восстание и взывала к массам; массы – бессловесные, подавленные, страдающие – поднимались с этой новой поддержкой, которая не давалась им прежде, и опрокидывали всю социальную иерархию. Отсюда и коллапс старого мира и рождение нового века.
Мы уже видели внутреннее оправдание этого великого революционного движения. Национальное образование не формируется и не существует просто ради своего существования; его цель – обеспечить более крупную оболочку человеческой совокупности, в которой вся раса, а не только классы и индивиды, может двигаться к своему полному человеческому развитию. Пока продолжается это формирование, это более крупное развитие может получать поддержку, а власть и порядок приниматься в качестве первой разработки, но не тогда, когда совокупность уверена в своем существовании и чувствует необходимость внутреннего расширения. Тогда старые узы должны быть разорваны; средства формирования должны быть отброшены как препятствия к росту. Тогда свобода становится девизом расы. Церковный порядок, подавлявший свободу мышления и новое этическое и социальное развитие, должен быть лишен своей деспотической власти, чтобы человек мог стать ментально и духовно свободным. Монополии и привилегии короля и аристократии должны быть аннулированы, чтобы все люди могли получить свою долю национальной силы, процветания и активности. Наконец, буржуазный капитализм должен быть вынужден или принужден согласиться на экономический порядок, при котором страдание, бедность и эксплуатация должны быть устранены, и материальные ценности сообщества более равно делиться среди всех, кто помогает создавать их. По всем направлениям люди должны вступить в свои права, реализовать достоинство и свободу человечества в себе и дать волю своей крайней способности.
Ибо свободы недостаточно, справедливость также необходима, и она становится давлеющим требованием; возникает призыв к равенству. Конечно, абсолютное равенство не может существовать в этом мире; но слово было нацелено против несправедливого и необязательного неравенства старого социального порядка. В рамках справедливого социального порядка должна быть равная благоприятная возможность, равное обучение для всех, чтобы развить свои способности и использовать их, и, насколько это возможно, равная доля в преимуществах совокупной жизни как право всех, кто вносит свой вклад в существование, силу и развитие той жизни, используя свои способности. Как мы отметили, эта потребность могла бы принять форму идеала свободной кооперации, направляемой и поддерживаемой мудрой и либеральной центральной властью, выражающей общую волю, но фактически это оборачивается старой концепцией абсолютного и эффективного Государства — больше не механического, церковного, аристократического, а мирского, демократического и социалистического — со свободой, пожертвованной потребности равенства и совокупной эффективности. Психологические причины этого возвращения мы сейчас не будем рассматривать. Возможно, свобода и равенство, свобола и власть, свобода и организованная эффективность не могут быть достаточно примирены друг с другом, пока человек, индивидуальный и общественный, живет эгоизмом, пока он не может претерпеть великое духовное и психологическое изменение и подняться за пределы простого общинного объединения к тому третьему идеалу, который некое внутренне смутное чувство затавило революционных мыслителей Франции добавить к их лозунгу свободы и равенства — величайшему из всех трех, хотя пока он является только пустым словом в устах человека, идеалу братства или, если выразить его менее сентиментально и более истинно, идеалу внутреннего тождества. Этот идеал никакой социальный, политический, религиозный механизм не создал и не может создать; этот идеал должен родиться в душе и подняться из скрытых божественных глубин внутри.
Глава XIV
Возможность первого шага к международному объединению — громадные трудности
Изучение роста национального единства под давлением растущей внутренней необходимости и идеи, но посредством политических, экономических и социальных сил, форм и инструментов указывает на продвижение, которое началось с несвязного образования, в котором различные элементы были собраны вместе для объединения, прошло через период сильной концентрации и принуждения, в котором было развито сознательное национальное эго, укрепилось и получило центр и инструменты для своей органической жизни, и перешло в финальный период надежного отдельного существования и внутреннего единства в противовес внешнему давлению, в котором стали возможными свобода и активная и все более равная доля всех людей в преимуществах национальной жизни. Если объединение человеческой расы должно произойти теми же средствами и агентами и аналогичным образом, как объединение нации, то следует ожидать, что оно пойдет аналогичным курсом. Это, по крайней мере, наиболее явная возможность, и она кажется согласующейся с естественным законом всякого творения, которое начинает с несвязной массы, более или менее аморфной смутности сил и материалов и путем сжатия, сужения и отвердения переходит в прочную оболочку, в которой наконец-то становится безопасно возможной богатая эволюция различных форм жизни.
Если мы рассмотрим фактическое состояние мира и его непосредственные возможности, мы увидим, что неизбежен первый период несвязного образования и несовершенного порядка. А также ни интеллектуальная подготовка человеческой расы, ни развитие ее чувств, ни экономические и политические силы и условия, которыми она движется и занята, не достигли той точки внутреннего напряжения или внешнего давления, чтобы гарантировать нам ожидание полной смены базиса нашей жизни или установления полного или настоящего единства. Пока что не может быть даже настоящего внешнего объединения, не говоря уж о психологическом единстве. Верно, что смутное ощущение и необходимость в чем-то подобного рода быстро росли, и наглядный урок войны принес главную идею будущего из зарождающегося состояния, в котором это было не более чем благородной химерой нескольких пацифистов или международных идеалистов. Было распознано, что оно содержит в себе некую силу возможной реальности, и голос тех, кто понижал его до уровня взлелеянной концепции интеллектуальных фантазий и чудачеств, уже раздавался не так громко и уверенно, как раньше, потому что он больше не поддерживался так твердо практическим смыслом среднего человека, тем недальновидным практическим смыслом материального ума, который погряз в сильном ощущении непосредственной действительности и полностью слеп к возможностям будущего. Но пока еще не было длинной интеллектуальной подготовки все более и более доминирующего мышления, выдвинутого интеллектуалами века, которое могло бы переформировать идеи обывателей, а также не было такого собирания к главе растущего протеста против существующих условий, которое помогло бы широким массам людей, охваченных страстью к идеалу и надеждой на новое счастье для человечества, разбить существующий базис вещей и построить новую схему коллективной жизни. В другом направлении, в замене индивидуалистического базиса общества на растущий коллективизм, была в большой степени такая интеллектуальная подготовка и сбор силы протеста; там война действовала как форсирующая сила и привела нас гораздо ближе к возможности реализованного — не обязательно демократического — государственного социализма. Но не было таких благоприятных условий для сильного движения международного объединения. В этом направлении нельзя разумно предвидеть большую эффективную вспышку массового и динамичного идеализма. Возможно, подготовка началась, возможно, она в значительной мере облегчена и ускорена недавними событиями, но она все еще на своих первых стадиях.
В таких условиях не видится вероятным, что найдут непосредственную реализацию идеи и схемы мировых интеллектуалов, кто хотели бы перепланировать весь статус международной жизни всецело и с его корней в свете общих принципов. В условиях отсутствия общей идеалистической вспышки созидательной человеческой надежды, которая сделала бы возможным такие изменения, будущее будет формироваться не идеями мыслителей, а практическим умом политиков, представляющих средний разум и характер времени, так что эффекты обычно бывают гораздо ближе к минимуму, чем к максимуму возможного. Средний общий ум человеческой массы, хотя он готов прислушиваться к таким идеям и был подготовлен воспринимать и приучен хвататься за ту или иную концепцию с алчностью фанатика, все еще управляется не столько мыслями, сколько интересами, страстями и предубеждениями. Политики и государственные деятели — а мир сейчас полон политиков, но ему не хватает государственных деятелей — действуют в соответствии с этим средним общим умом человеческой массы; один управляется им, а другой всегда должен принимать его во внимание и не может вести туда, куда бы мог, только если он не является великим гением и мощной личностью, объединяющей крупный ум и динамическую силу концепции с грандиозной мощью или влиянием на людей. Более того, ум политика имеет собственные ограничения помимо ограничений общего среднего ума человеческой массы; он даже больше уважает статус-кво, более нерасположен к великим приключениям, в которых необходимо оставить безопасную опору на прошлое, и более неспособен пуститься в неопределенное и новое. Чтобы сделать это, он должен быть либо принужден общим мнением или мощным интересом, либо сам должен попасть под чары великого нового энтузиазма, развеянного в ментальной атмосфере времен.
Если ум политика полностью предоставить самому себе, мы не могли бы ожидать лучшего ощутимого результата величайшего международного изменения, чем изменение границ, перераспределение власти и владений, а также немногих желаемых или нежелаемых развитий международных, коммерческих и прочих связей. Эта одна бедственная возможность, ведущая к еще более бедственным потрясениям – пока проблема не решена – от которой будущее мира никоим образом не защищено. Все же, поскольку ум человечества в значительной степени сдвинулся и его сентименты мощно пробудились, поскольку это ощущение становится довольно широко распространенным, так что старый статус вещей больше не терпим и нежелательность международного баланса, покоящегося на арене национального эгоизма, контролировавшегося только взаимным страхом и нерешительностью, неэффективными арбитражными договорами и Гаагским трибуналом и грубым диссонансом Европейского Концерта, должна теперь довольно ясно видна даже политическому уму, мы могли бы ожидать, что некоторые серьезные попытки к началу нового порядка должны явиться результатом морального коллапса старого порядка. Страсти, ненависть и эгоистические национальные надежды, поднятые войной, должны определенно быть большим препятствием на этом пути, и они могут легко сделать тщетными или неустойчивыми любые такие начинания. Но, по крайней мере, простое истощении и внутренняя реакция, возникающая после ослабления напряжения борьбы, могу дать время, чтобы возникли новые идеи, чувства, сила, события, которые будут противодействовать этому пагубному влиянию.[25]
Все же большая часть того, что мы могли бы вообще ожидать, должна быть очень малой. Во внутренней жизни наций окончательные эффекты войны не могут не быть мощными и радикальными, ибо там всё готово, ощущавшееся давление было грандиозным, и расширение после того, как оно было убрано, должно быть соответственно великим в своих результатах; но в международной жизни мы можем ожидать в лучшем случае лишь определенного минимума радикального изменения, которое, каким бы мы малым оно ни было, все же может само по себе обернуться бесповоротной отправной точкой, семенем достаточной витальности, обеспечивающей неизбежность дальнейшего роста. Если, в действительности, перед окончанием этой мировой борьбы произошло бы достаточно сильное развитие, способное изменить общим ум Европы, принудить карликовые мысли ее правителей стать более глубокими и создать более широко распространенное ощущение необходимости радикальной перемены, чем было развито, тогда можно было бы надеяться на большее; но по мере того, как великий конфликт подходил к концу, такая возможность не возникла; динамический период, во время которого в такой кризис формировались эффективные идеи и тенденции людей, прошел без создания какого-либо великого и глубокого импульса. Общий ум людей был затронут только в двух моментах. Прежде всего, возникло ощущение протеста против возможного повторения этой обширной катастрофы; все же сильнее ощущалась необходимость в нахождении средств для предупреждения беспримерной дислокации экономической жизни расы, вызванной конвульсией. Поэтому именно в этих двух направлениях могло ожидаться некоторое реальное развитие; ибо хотя бы это должно быть в попытках найти решение, если общее ожидание и желание должно быть удовлетворено, и легкомысленное отношение к этому может привести к объявлению банкротом политического интеллекта Европы. Такая неудача может привести к обвинению правительств и правящих классов в моральной и интеллектуальной немощности и в конечном счете спровоцировать общий протест европейцев против их существующих институтов и теперешнего слепого и бесконтрольного лидерства.
Следовательно, следовало ожидать некой попытки обеспечить прочные и эффективные средства для регулирования и минимизации войны, для ограничения вооружений, для удовлетворительного устранения опасных споров и, особенно, хотя это представляет наибольшую трудность, для разрешения конфликта коммерческих целей и интересов, что является сейчас действительно действенным, но никоим образом не единственным фактором в условиях, приводящих к возобновлению войны. Если бы это новое устройство содержало бы в себе семя международного контроля, если бы оно оказалось первым шагом на пути к свободному международному образованию или, возможно, содержало элементы или начальные линии или даже первую схему, к которой жизнь человечества могла бы повернуться в поисках матрицы роста для достижения единого существования, тогда, сколь бы рудиментарным или неудовлетворительным ни было бы это устройство поначалу, будущее внесло бы в нее уверенное обещание. Как только бы это началось, человечеству было бы трудно вернуться назад, и какие бы трудности, разочарования, столкновения, реакции, проверки или грубые вмешательства ни отметили бы ход этого развития, они бы в любом случае в конечном счете помогли бы достичь окончательного и неизбежного результата.
Все же будет тщетно надеяться на то, что принцип международного контроля будет полностью эффективным поначалу или что это свободное образование, находящееся поначалу в полу-форме и полу-тумане, предупредит дальнейшие конфликты, вспышки, катастрофы.[26] Трудности слишком велики. Ум расы пока еще не имеет необходимого опыта; интеллект правящих классов не обрел необходимого минимума мудрости и прозрения; темперамент людей не развил необходимого чутья. Любое введенное устройство будет действовать на старом базисе национального эгоизма, желаний, алчности и самонадеянности, и просто будет пытаться регулировать их во избежание слишком бедственных столкновений. Первые опробованные средства обязательно окажутся недостаточными, потому что слишком много внимания будет уделено тем самым эгоизмам, которые они будут пытаться контролировать. Причина борьбы останется; нрав, порождающей ее, будет жить, возможно истощенным и подчиненным на некоторое время в своих определенных активностях, но неизгнанным; средства борьбы могут контролироваться, но ей будет позволено остаться. Вооружение может быть ограничено, но не уничтожено; национальные армии могут быть ограниченности в численности — иллюзорное ограничение — но они сохранятся; наука продолжит изобретательно обслуживать искусство коллективной бойни. Война может быть устранена только в том случае, если армии будут упразднены, и даже тогда с трудом, путем развития некоторой другой машинерии, которую человечество пока не знает, как образовать, но даже после образования некоторое время оно будет не в состоянии или не будет желать в полной мере использовать. И нет шанса на упразднение национальных армий; ибо каждая нация слишком сильно подозревает другие нации, имеет слишком много амбиций и желаний, потребностей в вооружении, если не для чего-то иного, для охраны своих рынков и удержания своих владений, колоний, зависимых народов. Коммерческие амбиции и конкуренция, политическая гордость и мечты, страстные желания и зависти не исчезнут словно по мановению волшебной палочки просто потому, что Европа в своем безумном столкновении долго-зреющих амбиций, зависти и ненависти истребила свое мужское население и бросила за три года десятилетние ресурсы в плавильный котел войны. Пробуждение должно зайти гораздо глубже, опереться на гораздо более чистые корни действия, прежде чем психология наций превратится в то нечто «изумительное, богатое и необыкновенное», что вычеркнет войну и международные столкновения из нашей бедствующей и спотыкающейся человеческой жизни.
Национальный эгоизм остается, средства борьбы остаются, его причины, возможности и оправдания никогда не будут желанными. Эта война возникла из-за того, что ведущие нации долго действовали таким образом, чтобы сделать ее неизбежной; она возникла из-за запутанной ситуации на Балканах, надежд на Ближний Восток и коммерческого и колониального соперничества в Северной Африке, в ходе которого доминирующие нации вели мирное сражение задолго до того, как взялись за винтовки и снаряды. Сараево и Бельгия послужили лишь поводом; чтобы добраться до истинных причин, надо вернуться хотя бы к Агадиру и Альхесирасу. От Марокко до Триполи, от Триполи до Фракии и Македонии, от Македонии до Герцеговины: электрическая цепь сработала с неукоснительной логикой причин и результатов, действий и их плодов, что мы называем Кармой, создавая малые взрывы на своем пути, пока она не нашла легко воспламеняющуюся точку и не создала обширный взрыв, наполнивший Европу кровью и развалинами. Возможно, Балканский вопрос мог быть определенно решен, хотя в этом далеко нет полной уверенности; возможно, решительное изгнание Германии из Африки могло облегчить ситуацию, оставив континент во владении трех-четырех наций, являющихся союзниками в настоящий момент. Но даже если бы Германия была вычеркнута с карты, и ее обиды и амбиции удалены как Европейский фактор, первопричины борьбы все равно бы остались. Все еще оставался бы Азиатский вопрос Ближнего и Дальнего Востока, который мог бы принять другой оборот и перегруппировать свои составляющие элементы, но он оставался бы столь опасным, что в случае глупого решения или вообще нерешения можно было бы с большой уверенностью предсказать следующее великое человеческое столкновение, в котором Азия играла бы роль первого поля или истока. Даже если эта трудность была бы преодолена, новые причины войны обязательно бы возникли там, где дух национального эгоизма и жадности ищет своего удовлетворения; и пока он живет, он должен искать удовлетворения, и насыщение никогда не сможет навсегда удовлетворить его. Дерево должно приносить собственные плоды, и Природа всегда является усердным садовником.
Ограничение армий и вооружений – иллюзорное средство. Даже если бы могло быть найдено эффективные международные средства контроля, они бы перестали действовать, как только бы развязалась война. Европейский конфликт показал, что в ходе войны страна может превратиться в гигантскую фабрику вооружений, а нация – из целиком мирного человечества в армию. Англия, начавшая с малой и даже незначительной армейский силы, смогла в течение одного года призвать в армию миллионы людей, и за два года обучить и снарядить их и эффективно включить их в баланс. Этот наглядный урок показывает, что ограничение армий и вооружений может только облегчить национальное бремя в мирное время, оставляя больше ресурсов для конфликта, но не может предупредить или даже минимизировать разрушительную интенсивность и разрастание войны. А также создание более сильного международного закона с более эффективной санкцией не станет бесспорным или идеальным средством. Часто утверждается, что нужно именно это; подобно тому, как в нации Закон заменил и подавил старый варварский способ решения разногласий между отдельными людьми, семьями или кланами с помощью арбитража Силы, так и аналогичное создание должно быть возможным в жизни наций. Возможно, в конце; но ожидать того, что он сразу же успешно заработает, означает игнорировать как реальный базис эффективного господства Закона, так и разницу между образующими развитой нации и образующими той плохо развитой международной вежливости, которую он должен стимулировать.
Главенство Закона в нации или сообществе зависит на самом деле не от так называемого «величества» или мистической силы сотворенных людьми правил и указов. У него два реальных источника: первый – сильная заинтересованность большинства или доминирующего меньшинства или сообщества в целом в его поддержании; второй – обладание единственной вооруженной силой, полицейской и военной, что делает эту заинтересованность эффективной. Метафорический меч правосудия может действовать лишь потому, что за ним стоит настоящий меч для введения в силу его постановлений и наказаний против бунтарей и несогласных. И существенный характер этой вооруженной силы состоит в том, что она не принадлежит никому, ни одному отдельному человеку или составляющей группе сообщества, за исключением Государства, короля или правящего класса или организации, в которой сосредоточенная верховная власть. А также не может быть никакой гарантии, если вооруженная сила Государства уравновешена или ее единственная эффективность ослаблена существованием других вооруженных сил, принадлежащих группам или индивидам, и свободных в любой степени от центрального контроля или способных использовать свою мощь против правящей власти. Даже в таком случае, даже с этой властью, подкрепленной единственной и централизованной вооруженной силой, Закон не был способен предотвратить разного рода борьбу между индивидами и классами, поскольку он не был способен устранить психологические, экономические и прочие причины борьбы. Преступность с наказаниями – это всегда разновидность взаимного насилия, нечто вроде бунта и гражданской борьбы, и даже в самых законопослушных сообществах преступность все еще свирепствует. Даже организованная преступность все еще возможна, хотя она не может обычно долго длиться или закрепить свою силу, поскольку все чувства и эффективная организация сообщества стоят против нее. Но, что еще больше имеет отношения к делу, Закон не был способен предупредить, хотя он и минимизировал, возможность гражданской борьбы и насильственной или вооруженной вражды в пределах организованной нации. Всякий раз, когда класс или движение считало себя подавленным или что с ним обращаются несправедливо, оно находило Закон и его вооруженную силу настолько полностью связанными с противоположным интересом, что осталось или казалось единственным средством прекращение принципа закона и бунт насилия восстания против того насилия подавления, оно, если считало, что есть шанс на успех, взывало к древнему арбитражу Силы. Даже в наши дни мы видели самые законопослушные нации балансирующими на краю разрушительно гражданской войны и ответственных государственных деятелей, объявляющими о своей готовности взывать к ней, если будут к ним применены неприемлемые меры, даже если эти меры санкционированы высшей законодательной властью и утверждены.
Но в любом несвязном международном образовании, возможном сегодня, вооруженная сила будет все еще поделена между составляющими группами; она будет принадлежать им, а не какой-либо суверенной власти, супергосударству или федеральному совету. Это положение будет напоминать хаотичную организацию феодальных веков, когда каждый князь и барон имели собственную юрисдикцию и военные ресурсы и могли игнорировать власть суверена, если они были достаточно сильны или могли распоряжаться необходимой численностью и силой своих союзников. А в данном случае не будет даже эквивалента феодальному суверену — короля, который, если и не был в самом деле монархом, то был, по крайней мере, первым среди равных с престижем суверенности и некоторыми средствами развития его в сильную и постоянную действительность.
А также ситуация не улучшится, если будет объединенная вооруженная контролирующая сила, стоящая над нациями и их отдельной военной силой; ведь это объединение распадется, и его элементы вернутся к своим конфликтующим источникам при начале открытой борьбы. В развитой нации индивид является пешкой в массе других индивидов, неспособным наверняка рассчитать силу, которой он может распоряжаться в случае конфликта, опасающимся других индивидов, не сдерживаемых им, поскольку он видит в них естественных сторонников насильственной власти; восстание является для него самым опасным и непредсказуемым делом, даже начальная конспирация обременена в любой момент тысячами страхов и опасностей, опускающихся в ужасающем количестве на малое число редких шансов. Солдат также является отдельным индивидом, опасающимся всех остальных, ужасающее наказание висит над ним и готово опуститься на него при малейшем знаке неповиновения; он никогда не уверен в надежной поддержке со стороны своих товарищей или, даже если немного уверен, не уверен в какой-либо эффективной поддержке со стороны гражданского населения и поэтому лишен той моральной силы, которая побудила бы его бросить вызов власти Закона и Правительства. И в своих обычных чувствах он принадлежит больше не индивидуальному, семье или классу, а Государству и стране или, по крайней мере, машине, частью которой он является. Но здесь составляющими элементами было бы малое число наций, некоторые из которых являются мощными империями, способными оглядеться, измерить собственную силу, быть уверенными в своих союзниках, рассчитать противостоящие силы; шансы на успех или неудачу – вот и всё, что им нужно просчитать. И солдаты объединенной армии принадлежат в своем сердце своим странам, а вовсе не туманной сущности, контролирующей их.
Поэтому, в ожидании фактической эволюции международного Государства, организованного так, чтобы быть нечто отличным от несвязного конгломерата наций или скорее пустой болтовни представителей национальных правительств, царство мира и единства, о котором грезит идеалист, никогда не может быть реализовано с помощью этих политических или административных средств, а если и реализовано, то никогла не может быть надежным. Даже если бы возможность войны была устранена, все же поскольку в нации существует преступность между индивидами, или поскольку другие средства, такие как гибельные всеобщие забастовки, используются в классовой борьбе, так и здесь были бы развиты другие средства борьбы, гораздо более пагубные, возможно, чем война. И даже они были бы необходимыми и неизбежными в экономике Природы, не только в ответе на психологическую необходимость эгоистических разногласий, страстей и амбиций, но и в качестве отдушины и руки для ощущения несправедливости, попранных прав или урезанных возможностей. Закон всегда одинаков: всякий раз, когда эгоизм является причиной действия, он должен нести собственные характерные результаты и реакции и, сколь бы минимизированными и сдерживаемыми при помощи внешней машинерии они бы не были, в конец концов, произойдет их вспышка: она может быть отсрочена, но не устранена навеки.
По крайней мере, видно, что никакое несвязное образование без мощного центрального контроля не может быть удовлетворительным, эффективным или длительным, даже если бы оно было гораздо менее несвязным, гораздо более компактным, чем все, что видится сейчас вероятным для развития в ближайшем будущем. В природе вещей должен быть второй шаг, движение к большей жесткости, сокращению национальных свобод и установлению уникальной центральной власти с единообразным контролем над всеми людьми на Земле.
Глава XV
Некоторые линии реализации
Какая форма, сила, система среди того множества, что возможно сейчас или вероятно может возникнуть впоследствии, будет принята тайной Волей в вещах для внешнего объединения человечества, — интересная и, для тех, кто может взглянуть за пределы узкого горизонта проходящих событий, захватывающая тема для предположений; но, к сожалению, в настоящий момент это не может быть чем-то большим. Сама масса возможностей в период человечества, столь изобилующий самыми разнообразными и мощными силами, столь плодотворный на новые субъективные развития и объективные изменения, создает непроглядный туман, в котором можно уловить только смутные формы гигантов. Определенные идеи, предлагаемые теперешним состоянием сил и прошлым опытом, — это всё, что мы можем позволить себе в столь рискованном поле.
Мы вычеркнули из рассмотрения как практическую невозможность в современных международных условиях и в современном состоянии международной ментальности и моральности идею о непосредственном учреждении на основе ассоциации свободных национальностей, хотя это, очевидно, был бы идеальный базис. Ибо это взяло бы в качестве основополагающей движущей силы гармонию двух великих принципов, присутствующих фактически: национализм и интернационализм. Его принятие означало бы подход к проблеме человеческого единства одновременно на рациональном и прочном моральном базисе, признание, с одной стороны, права всех больших национальных группировок людей жить и быть самими собой, и воцарение уважения национальной свободы в качестве учрежденного принципа человеческого поведения; с другой стороны, адекватное ощущение необходимости в порядке, помощи, взаимном общем участии, общей жизни и интересов в объединенной человеческой расе. Идеальное общество или Государство — то, в котором уважение индивидуальной свободы и свободного роста личного существа к его совершенству гармонизируется с уважением к потребностям, эффективности, солидарности, естественному росту и органическому совершенству совместного существа, общества или нации. В идеальной совокупности всего человечеств, в международном обществе или Государстве, национальная свобода и свободный национальный рост и само-реализация должны тем же образом все больше гармонизироваться с солидарностью и объединенным ростом и совершенством человеческой расы.
Поэтому, если бы этот базовый принцип был признан, в действительности могли бы быть отклонения из-за трудности идеальной работающей комбинации, поскольку в росте национальной совокупности порой был упор на свободу, а в другие времена — на эффективность и порядок; но поскольку правильные условия проблемы были бы распознаны с самого начала и не были бы оставлены на выработку в слепой войне с переменным успехом, был бы некоторый шанс более раннего разумного решения с гораздо меньшим трением и насилием в процессе.
Но все же есть маленький шанс такой беспрецедентной удачи для человечества. Нельзя ожидать идеальных условий, ибо для них требуется психологическая ясность, распространенная разумность и научный интеллект, а также, прежде всего, моральное величие и нравственность, к которым еще никак не приблизились ни массы человечества, ни его лидеры и правители. В условиях их отсутствия не разум и правосудие и взаимная доброта, а тенденция сил и их практическое и законное согласование должны определить решение как этой, так и прочих проблем. И точно так же, как проблема Государства и индивида была затруднена и затемнена не только конфликтом между индивидуальным эгоизмом и коллективным эгоизмом общества, но и стычкой между посредническими силами, классовой борьбой, разногласиями между Церковью и Государством, королем и знатью, королем и простым народом, аристократией и массами, капиталистической буржуазией и трудящимся пролетариатом, так и проблема нации и международного человечества, несомненно, затруднена стычками таких посреднических сил. Не говоря уж о коммерческих интересах и комбинациях, культурных и расовых симпатиях, движениях пан-исламизма, пан-славнизма, пан-германизма, пан-англо-саксонизма, с возможноым пан-американизмом и пан-моголианизмом, проглядывающих в будущем, не говоря уж о других еще не рожденных монстрах, всегда будет большой промежуточный фактор Империализма, того громадного вооруженного и доминирующего Титана, который самой своей природой должен требовать своего удовлетворения ценой каждой угнетенной или подавленной национальной единицы и утверждать собственные требования в качестве более важных, чем требования новорожденного международного сообщества. Это удовлетворение, вероятно, он должен иметь на время, этому требованию будет невозможно сопротивляться долгое время. В любом случае, игнорировать его притязания или воображать, что их можно отбросить росчерком писательского пера, означает строить стройные замки на золотых песках несбыточного идеализма.
Силы занимают первое место в фактическом осуществлении; моральные принципы, разум и справедливость – лишь настолько, насколько силы могут быть вынуждены или убеждены допустить их или, как чаще происходит, использовать их в качестве зависимых вспомогательных средств или вдохновляющих призывов, камуфляжа собственных интересов. Идеи иногда выпрыгивают как вооруженные силы и прокладывают свой путь через изгородь неидеалистических сил; иногда они обращают позицию и извлекают выгоду из своих зависимых помощников, делая их топливом для своего пламени; иногда они покоряют мученичеством, но обычно они должны работать не только путем полускрытого давления, но и приспособления к мощным силам или даже должны подкупать и умасливать их, либо работать через них или позади них. И не может быть по-другому, пока средний человек не станет более интеллектуальным, моральным и духовным существом и менее преоблающе витальным и эмоциональным полу-разумным человеческим животным. Нереализованная международная идея будет, по крайней мере, некоторое время работать вторым способом и посредством такого приспособления к реализованным силам национализма и империализма.
Можно задаться вопросом, не сможет
ли идея интернационализма, основанная на уважении принципа свободных
национальностей, сделать усилиями мировых мыслителей и интеллектуалов к тому времени,
когда всё будет готово к выработке прочной установившейся системы, такой
прогресс, чтобы оказывать непреодолимое давление на Государства и Правительства
и вызывать собственное приятие по большей части, если не в целостности своих
притязаний. Ответ состоит в том, что Государства и Правительства уступают
моральному давлению обычно лишь настолько, насколько это не вынуждает их
жертвовать своими важными жизненными интересами. Ни одна установившаяся империя
не освободит легко свои зависимые части и не позволит, если не вынужденно,
подчиненной ей сейчас нации сесть за стол международного совета в качестве
свободной и себе равной. Древнее увлечение свободой — это идеал, побудивший
Францию вмешаться, чтобы помочь эволюции свободной Италии, или побудивший Францию
и Англию создать новую греческую нацию. Национальные свободы, уважение которых
требовалось во время войны даже на острие меча — или, выражаясь современным
языком, даже с грохотом пушек — были уже установившимися и потому считавшимися
имеющими право на существование. Все, что было предложено сверх этого,
сводилось к реставрации уже существующих свободных Государств людей своей
национальности под иностранным ярмом. Было предложено создать более великую
Сербию, более великую Румынию, восстановить «неосуществленную» Италию и вернуть
Франции Эльзас и Лотарингию. Автономия под властью России — это всё, что
обещалось Польше, пока победа Германии над Россией не изменила интерес, а
вместе с ними и идеализм Союзников. Автономия некоторого рода под имперским владычеством
или, где это еще не существует, под имперской «защитой» или «влиянием»
считаются сейчас многими более практическим идеями, чем восстановление
национальной свободы. Возможно, это знак смутного роста идеи федеративных
империй, которые мы обсуждали как одну из возможностей будущего. Национальная
свобода как абсолютный идеал больше не имеет старого общего принятия и
созидательной силы. Нации, борющиеся за свободу, должны полагаться на
собственную силу и воодушевление; они могут ожидать только прохладной или
неопределенной поддержки, кроме как от восторженных индивидов или маленьких
групп, чья помощь чисто словесная и неэффективная. Многие даже из самых
передовых интеллектуалов тепло одобряют идею подчиненной автономии для
зависимых сейчас наций, но смотрят с некоторой нетерпимостью на их помыслы о
полной независимости. Вот насколько империализм прошел по своей процветающей
дороге и имперская совокупность запечатлела свой образ на самых свободных
воображениях в качестве свершившейся силы в человеческом продвижении.
Насколько далеко может это ощущение зайти под новым импульсом человечества организовать свое международное существование по более крупным и более подходящим линиям! Даже возможно, что раздражительность, открыто выраженная Германией в ее имперские дни против продолжающегося существования малых национальностей, противопоставляющих свой установленный барьер установленных прав крупным политическим и коммерческим комбинациям, хотя смягченная в строгости, но все оправданная в своем притязании в будущем, может быть принята общим ощущением человечества, хотя и в менее грубой, менее высокомерной и агрессивно эгоистической форме. То есть может вырасти более сильная тенденция в политическом разуме человечества желать и, возможно, в конечном счете настаивать на перегруппировке Государств в систему крупных имперских объединений и не на базисе статус кво смешанных империй и свободных национальностей.[27]
Но даже если это развитие не происходит или не имеет эффекта во времени, действительно существующие свободные и неимперские Государства обнаружат себя в действительности включенными в международный совет или другую систему, которая может быть установлена, но это включение вероятно будет очень похоже на положение низшей знати в средневековые времена по отношению к великим принцам, это положение скорее вассалов, чем равных. Война выявила тот факт, что только великие Державы имеют реальный вес на международной арене; все прочие существуют просто благодаря невмешательству, защите или альянсу. Пока мир был устроен на принципе отдельных национальностей, это могло быть только скрытой реальностью без действительно важного влияния на жизнь меньших наций, но этот иммунитет мог исчезнуть, когда необходимость комбинированного действия или непрерывного активного взаимодействия стал признанной частью или основанием мировой системы. Положение малого Государства, противостоящего воле крупных Держав или части Держав, может оказаться даже хуже положения маленьких нейтральных государств в современной войне или положения частной компании в окружении крупных Корпораций. Оно будет вынуждено принимать позицию той или иной группы левиафанов вокруг себя, и его независимый вес или действие в совете наций будет ничтожным.
Несомненно, право малых наций на существование и утверждение своих интересов в противовес империалистической агрессии все еще является силой; это был один, по крайней мере, из спорных вопросов международного столкновения. Но утверждение этого права вопреки агрессии одной амбициозной Державы – это одно дело; его утверждение в противовес любого соглашения в общих интересах наций, принятого большинство великих Держав будет рассмотрено, очень вероятно, в ближайшем будущем в совершенно другом свете. Затруднение, вызываемое рядом маленьких нейтральных стран, заявляющих о том, что они будут стоять особняком и быть как можно меньше затронутыми грандиозным международным конфликтом, остро ощущалось не только фактическими участниками сражений, которые были вынуждены использовать иногда косвенное, а иногда и прямое давление, чтобы минимизировать затруднения, но и самими нейтралами, для кого их нейтральность была предпочтительна только как меньшее зло по сравнению с бременем и бедствиями активного участия в борьбе. В любой международной системе самоутверждение эти свобод меньших государств будет, вероятно, расцениваться как мелкий эгоизм и нетерпимое препятствие по отношению к великим общим интересам, либо, может быть, по отношению к разрешению конфликтов между великими мировыми интересами. В действительности, вероятно, что в любой конституции международного единства большие Державы будут предусматривать, чтобы их голос был равен их силе и влиянию; но даже если бы конституция была бы внешне демократической, все же в действительности она стала бы олигархией больших Держав. Конституции могут только маскировать факты, они не могут отвергать их: ибо какие бы идеи форма конституции ни воплощала бы, ее действие всегда принадлежит фактически реализованным силам, которые могут эффективно использовать ее. Большинство правительств сейчас имеют демократическую форму или прошли через нее, но еще нигде не было реальной демократии; везде состоятельные и профессиональные классы и буржуазия правили от имени народа. Точно так же в любом международном совете или управлении несколько больших империй управляли бы от имени человечества.
Будь по-другому, самое большее,
это могло бы существовать лишь короткое время, если только не вступили бы
некоторые новые силы, которые остановили бы или ликвидировали доминирующую
сейчас в мире тенденцию к крупным имперским совокупностям. На какое-то время
положение напоминало бы положение феодальной Европы, пока она безуспешно
работала над объединенным Христианским миром, — большое перекрещивание разнородных, усложненных, накладывающихся и
взаимно пронизывающих интересов, ряд мелких Держав, рассчитывающих на что-то,
но затененных и частично сдерживаемых несколькими крупными Державами,
вырабатывающими неизбежное усложнение своих объединенных, поделенных и
противоположных интересов какими угодно средствами, предоставляемыми новой
мировой системой и использующих для этой цели любую поддержку классов, идей,
тенденций и институтов, которую они могут найти. Возникли бы вопросы Азиатских,
Африканских, Американских подконтрольных областей и рынков; классовая борьба,
начинающаяся с национальных вопросов, становилась бы международной; социализм,
анархизм и остаток соперничающего века человечества боролись бы друг с другом
за преобладание; стычки Европеизма, Азиатизма и Амерканизма. И из этого
огромного сплетения должен выработаться некоторый результат. Он мог бы
вырабатываться методами, очень отличающимися от тех, что известны нам из
истории; война могла бы быть устранена или сведена к редкому явлению
гражданской войны в международном содружестве или конфедерации; новые формы
принуждения, такие как коммерческие, которые сейчас все чаще проявляются, могли
бы по обыкновению занять их место;
могли быть введены другие приспособления, о которых мы сейчас не имеем
представления. Но, по сути, для человечества в целом ситуация была такой же, с
какой столкнулись меньшие несформированные совокупности в прошлом, и она вела
бы к аналогичным проблемам успеха, модифицированной реализации или неудачи.
Самым естественным упрощением проблемы, хотя не таким, какое видится сейчас возможным, было бы деление мира на несколько имперских совокупностней, состоящих частично из федеральных, частично из конфедеративных содружеств или империй. Хотя и нереализуемый с существующей сейчас силой национальных эгоизмов, рост идей и сила меняющихся обстоятельств могли бы однажды вызвать такое творение и могли бы привести к более тесной конфедерации. Кажется, Америка смутно поворачивается к лучшему пониманию между все более космополитическими Соединенными Штатами и Латинскими республиками Центральной и Южной Америки, что при определенных обстоятельствах может материализоваться в конфедеративное меж-Американское государство. Идея конфедеративной Тевтонской империи, если Германия и Австрия не были бы полностью разбиты результатом войны, могла бы реализоваться в ближайшем будущем; и даже если сейчас они разбиты, она все же могла реализоваться в более далеком будущем.[28] Аналогичные совокупности могут возникнуть в азиатском мире. Такое распределение человечества по большим природным совокупностям имело бы преимущество упрощения рада трудных мировых проблем и с ростом мира, взаимного понимания и более великих идей могло бы привести к относительно безболезненному объединению в мировое государство.
Другое возможное решение предлагается прецедентом эволюции национального типа из его первой несвязной феодальной формы. Подобно тому, как непрерывное столкновение различных сил и равноценных мощностей вызвало необходимость появления одной из них, поначалу только преобладающей среди равных, феодального короля, в типе централизованной монархии, то можно предположить, что если империям и нациям не удается достичь мирного решения между собой, если классы вызывают напряженность, если внутренняя коммерция вызывает напряженность, конфликт различных новых идей и тенденций приводил к долгой путанице и беспорядку и постоянной перемене, могла бы возникнуть королевская нация с миссией развить реальное и установившееся из полу-хаотичного или полу-порядка. Мы пришли к заключению, что военное завоевание мира одной нацией невозможно, кроме как при условиях, которые не существуют и еще не намечаются. Но имперская нация, такая как Англия, к примеру, распростертая по всему миру, обладая империей морей, зная, как успешно объединить в федерацию свои составные части и организовать их полную потенциальную силу, обладая умением сделать себя представителем и защитником самых прогрессивных и либеральных тенденций новых времени, объединяясь с другими силами и нациями, заинтересованными в их триумфе и показывая, что она имеет секрет непосредственной и эффективной международной организации, предположительно могла бы стать арбитром наций и эффективным центром международного правления. Такая возможность в любой форме еще чрезвычайно далека, но при новых обстоятельствах она могла бы стать реализуемой возможностью будущего.
Можно предположить, что если задача организации мира оказывается слишком трудной, если невозможно достичь прочного соглашения или невозможно создать прочно утвержденной законной власти, то за эту задачу могла бы взяться не одна империя, а две-три великие имперские Державы, достаточно близкие по своим интересам и объединенные идеей опустить возможные различия, а также ревностные и достаточно сильные, чтобы доминировать или сокрушить все сопротивление и ввести некоего рода эффективный интернациональный закон и правление. Процесс мог бы быть болезненным и мог бы включать много грубости морального и экономического принуждения, но если бы он имел престиж успеха и развил некоторую терпимую форму законности и правосудия или даже процветающего порядка, он мог бы в конце получить общую моральную поддержку и оказаться начальной точкой для более свободных и лучших форм.
Все же еще одна возможность, которую нельзя игнорировать, состоит в том, что в единственно внутри-правительственную и политическую эволюцию, только которую мы рассматривали, может вмешаться давно угрожающая классовая война. Трудовой интернационализм разбит подобно любой другой форме интернационализма — научного, культурного, пацифистского, религиозного — под жестоким испытанием войны борьба между Трудом и Капиталом была приостановлена. Была надежда, что после войны дух единства, примирения и компромисса продолжит главенствовать, и грозящий конфликт будет предотвращен. Ничто в человеческой природе и истории не гарантировало любой такой уверенной веры в текущей надежде. Межклассовый конфликт угрожал давно подобно Европейскому столкновению. Его началу предшествовали большие надежды на мир во всем мире и попытки достичь Европейского согласия и соглашения на арбитраж, что в конечном счете сделало бы войну невозможной. Надежда на согласие между Трудом и Капиталом, идеально оседающего все острые причины конфликта в амебийном стансе мелодичного компромисса ради более высоких национальных интересов, обещает быть столь же ненадежной и иллюзорной. Даже социализация правительства и нарастающая национализация промышленности не устранит первопричины конфликта. Ибо все еще останется ключевой вопрос формы и условий нового государственного социализма, будет ли он регулироваться в интересах Труда или капиталистического Государства, и будет ли он демократически управляться самими рабочими или управляться олигархически или бюрократически существующими сейчас правящими классами. Этот вопрос может привести к борьбе, которая может легко перерасти в международный или, по меньшей мере, внутри-европейский конфликт; он может даже расколоть каждую нацию надвое вместо объединения ее как во время военного кризиса. И результаты такой борьбы могут иметь непредсказуемые последствия, будь то в смене идей и жизни людей динамически в новых направлениях или в сметении барьеров существующий наций и империй. [29]
Глава XVI
Проблема единообразия и свобода
ВОПРОС, с которого мы начали,
получил ответ некоторого рода. После зондирования, настолько тщательного
насколько это позволяет наш свет, возможности политического и административного
объединения человечества под действием политических и экономических мотивов, и
чисто политическими и административными средствами, мы пришли к выводу, что это
объединение не только возможно, но и мысли и тенденции человечества и результат
текущих событий и существующих сил и потребностей решительно повернулись в этом
направлении. Это одно из доминирующих смещений, которые мировая природа ввела в
ход человеческого развития и логическое следствие прошлой истории человечества
и наших теперешних обстоятельств. В то же время ничто не говорит о
безболезненном или скором развитии или даже о несомненном и окончательном
успехе. Мы видели некоторые из трудностей на пути; мы также видели, по каким
линям может на практике идти это объединение, чтобы преодолеть эти трудности.
Мы пришли к выводу, что объединение вряд ли пойдет по идеальной линии, которая
предстает оправданием и высочайшей целесообразностью и лучшим мышлением о
запросе человечества, и которая обеспечила бы ему величайшую возможность
длительного успеха. Маловероятно, что это объединение идеально примет, до,
вероятно, гораздо более позднего периода коллективной эволюции, форму федерации
свободных и равных наций, или возьмет в качестве своего мотива идеальную
гармонию между соперничающими принципами национализма и интернационализма.
И теперь мы должны рассмотреть
второй аспект проблемы: влияние объединения на пружины человеческой жизни и
прогресса. Политическое и административное объединение человечества не только
возможно, но и предвещается нашей современной эволюцией; сопротивляющийся
коллективный национальный эгоизм может быть преодолен нарастающим приливом
современной объединяющей тенденции, которой муки европейской войны придали тело
и искусственный голос. Но остается
вопрос, не будет ли, но не в первом некрепком объединения, а по мере своего
развития и становления все более плотным и даже мощным, строго объединенный
порядок обязательно включать в себя значительное подавление свобод
человечества, индивидуальных и коллективных, а также удушающий механизм, из-за
которого свободное развитие души-жизни человечества будет, по крайней мере, на
некоторое время серьезно затруднено или ограничено или находиться в опасности
чрезмерного подавления. Мы видели, что период некрепкого объединения при таком
развитии обычно сменялся периодом ограничения и сокращения, в котором
предпринималось более жесткое объединение, так что новому объединению могут
быть приданы прочные формы. И в прошлых объединениях это означало, и вероятно,
означает и здесь подавление принципа свободы в человеческой жизни, что является
наиболее ценным обретением прошлой духовной, политической и социальной борьбы
человечества. Старый круг продвижения путем обратного движения, вероятно, снова
вырабатывается на этой новой линии продвижения.
Такое развитие будет не только
вероятным, но и неизбежным, если объединение человечества будет идти в
соответствии с Германской доктриной нарастающего преобладания в мире одной
подходящей империей, нацией, расой. Равным образом оно было бы неизбежным, если
бы средством, использованным Судьбой, было бы господство в человечестве
двух-трех великих имперских наций; или если исполнительной силой была бы тесно
организованная объединенная Европа, которая, развивая схему определенного рода
политических мыслителей, прибрала бы к рукам остальной мир и держала бы
темнокожие расы под опекой неопределенное время.
Предлогом и оправданием такой опеки стало бы цивилизовать, так сказать, европизировать менее развитые расы. Мы знаем, что на практике это означало бы их эксплуатацию, поскольку в духе человеческой природы благосклонный, но могущественный опекун чувствовал бы себя оправданным в извлечении наибольшей выгоды из своей выигрышной ситуации, всегда, конечно, в интересах собственного развития и мира в целом. Режим покоился бы на превосходящей силе для своего поддержания и препятствовал бы благим пожеланиям свободы в своем правлении на том основании, что они либо непригодны или что стремление было незрелым – два аргумента, которые могут вечно оставаться справедливыми, поскольку их никогда нельзя опровергнуть к удовлетворению тех, кто выдвигает их. Поначалу режим мог бы работать так, что бы сохранять принцип индивидуальной свободы для правящих рас, навязывая зависимость управляемым; но это не могло бы длиться долго. Опыт прошлого учит нас, что привычка предпочтения принципа власти принципу свободы, порожденная в имперских людях, вызывает ответную реакцию и ведет поначалу незаметно, а затем из-за изменения мышления и развития судьбы, к обстоятельствам, в которых приносится в жертву их собственная внутренняя свобода. Из такой ситуации может быть только два выхода: либо рост принципа свободы среди людей, все еще подчиненных или, скажем, управляемых другими для их собственной выгоды; либо общий упадок мира. Должно развиться либо более высокое состояние свыше, либо более низкое снизу; они не могут вечно существовать вместе в одной и той же человеческой организации. Но в девяти случаях из десяти, в отсутствии обстоятельств, завершающихся соединением, побеждает неблагоприятная возможность. [30]
Все эти средства объединения
практически шли бы путем использования силы и принуждения, и любое умышленно
запланированное, продолжительное и расширенное использование ограничительных
средств имеет тенденцию отбивать уважение к принципу свободы в тех, кто применяет
принуждение, как и факт свободы в тех, к кому применяется ограничение. Они
благоприятствуют росту противоположного принципа доминирующей власти, вся
тенденция которого состоит в том, чтобы вводить жесткость, единообразие,
механизированную, а потому в конечном счете непрогрессивную систему жизни. Это
психологическая связь причины и следствия, чьей работы нельзя избежать, кроме
как путем основания всего использования власти на максимально широком основании
свободного согласия. Но самой своей природой и происхождением режимы
объединения, так введенные, предотвращали бы свободное использование этой
коррективы; ведь они должны были бы действовать путем принуждения того, что
могло бы быть в очень большой степени сопротивляющимся материалом, и навязыванием
своей воли к уничтожению всех сопротивляющихся сил и тенденций. Это вынуждало
бы подавлять, умалять, возможно, даже упразднять все формы свободы, которые по
опыту могли бы использоваться для воспитания духа восстания или сопротивления;
то есть, все те более крупные свободы свободного действия и свободного
само-выражения, которые составляют лучшую, самую сильную и самую стимулирующую
часть человеческой свободы. Они были бы вынуждены уничтожить, сначала путем
насилия, а затем путем легального подавления и репрессии, все элементы того,
что мы называем сейчас национальной свободой; в этом процессе индивидуальная
свобода была бы разрушена как в угнетенных частях человечества, так и, из-за
неизбежной реакции и заражения, в имперской нации или нациях. Рецидив в этом
направлении всегда легко происходит, поскольку утверждение своего человеческого
достоинства и свободы является добродетелью, которые человек обрел только в
ходе длинной эволюции и болезненного стремления; уважать свободу других он еще
менее склонен, хотя без нее его собственная свобода никогда не может быть
по-настоящему надежной; но подавлять и доминировать там, где возможно –
зачастую, следует отметить, с отличными мотивами — а в противном случае быть
наполовину жертвой обмана и наполовину слугой тех, кто может доминировать,
являются его врожденными животными склонностями. Поэтому в действительности все
необходимое ограничение немногих общих свобод, которые человек смог
организовать для себя, становится шагом назад, какие бы непосредственные
приобретения оно бы ни могло принести; и любая организация подавления или
усмирения сверх того, что становятся неизбежными из-за несовершенным условий
человеческой природы и общества, становится, независимо от того, где или кем
оно практикуется, ударом по прогрессу всей расы.
Если, с другой стороны, формальное
объединение расы осуществляется путем комбинации свободных наций и империй, и
если эти империи стараются стать психологическими реальностями, а потому
свободными организмами, или если к тому времени раса настолько продвинется, что
принцип свободного национального или культурного группирования в пределах
объединенного человечества может быть принят, тогда опасность регресса будет
значительно уменьшена. Все же она будет существовать. Ибо, как мы видели,
принцип порядка, единообразия является естественной тенденцией периода слияния.
Принцип свободы представляет естественное препятствие росту единообразия и,
хотя он идеально примирим с истинным порядком и легко сосуществует с порядком,
уже установленным, в который он вписался, он не так легко примеряется на
практике с новым порядком, который требует от него новых жертв, на которые он
еще не готов психологически. Само по себе это не важно, ибо всякое движение
вперед подразумевает определенное трение и трудность урегулирования, и если в
этом процессе свобода испытает несколько ударов с одной стороны, а порядок –
несколько ударов с другой, это достаточно легко выльется в новое согласование
после некоторого опыта. К сожалению, сама природа каждой самоутверждающейся
тенденции или принципа в час его роста, когда она находит условия
благоприятными, начинает слишком сильно утверждать себя и раздувать свое
притязание, нести свои импульсы к односторонней реализации, утверждать свое
деспотичное правление и подавлять и даже попирать прочие тенденции и принципы,
особенно те из них, которые по ее инстинктивному чувству дальше всего удалены
от ее собственной природы. И если обнаруживается сопротивление в этих
противостоящих силах, тогда ее импульс к самоутверждению становится разгневанным,
насильственным, тираническим; вместо трения согласования получается вредная
борьба, идущая через насильственные превратности, действие и реакцию, эволюцию
и революцию, пока одна из сторон не победит в конфликте.
Это то, что происходило в прошлом
развитии человечества; борьба порядка и единообразия против свободы была
доминирующим фактом всех великих человеческих образований и развитий —
религиозных, социальных, политических. Пока еще нет видимой почвы для
предсказания более приемлемого принципа развития в ближайшем будущем. В
действительности человек кажется становящимся в общем более разумным животным,
чем в любой известный период своей истории, но при этом он еще не стал, за
исключением одного-двух направлений, в большей степени рассуждающим умом и гармоничным
духом; ибо он все еще использует свой разум в гораздо большей степени для
оправдания борьбы и взаимных противоречий, чем для достижения мудрого
соглашения. И всегда его ум и разум в очень большой степени находятся на
милости его желаний и страстей. Поэтому мы должны предположить, что даже в
лучших условиях старый способ развития будет утверждать себя, и старая борьба
возобновится при попытке объединения человечества. Принцип власти и порядка
будет пытаться установить механическую организацию; принцип свободы будет
сопротивляться и притязать на более гибкую, свободную и просторную систему. Два
древних противника будут бороться за контроль над человеческим объединением,
как они делали это в прошлом при борьбе за контроль над растущей формой нации. В
этом процессе условия благоприятствовали более узкой силе, а национальная и
индивидуальная свободы скорее были поставлены к стенке – хорошо еще, если перед
ними не стоял расстрельный взвод законов и ограничений.
Это может не происходить, если
внутри самих наций дух индивидуальной свободы еще цветет в своей старой мощи;
ибо тогда бы он требовал, как из внутренней симпатии, так и ради самого себя,
уважения свобод составляющих наций. Но, насколько показывают все текущие
видимости, мы входим в период, в котором идеалу индивидуальной свободы
предначертано полное затмение тенью идеи Государства, если не нечто вроде
временной смерти или, по крайней мере, долгого ступора, комы и спячки.
Ограничение и механизация объединяющего процесса склонна совпадать с одновременным
процессом ограничения и механизации внутри каждой составляющей единицы. Тогда
где в этом двойном процессе дух свободы найдет свою безопасность или
подкрепление? Старые практические формулировки свободы исчезнут в этом двойном
процессе, и единственная надежда на здоровый процесс будет заключаться в новой
формулировке свободы, вызванной новым мощным духовным или интеллектуальным
движением человеческого ума, который примирит индивидуальную свободу с
коллективной идеей общей жизни, и свободу групповой единицы со вновь рожденной
необходимостью в более объединенной жизни человеческой расы.
А тем временем мы должны
рассмотреть, насколько далеко вероятно или возможно донести принцип объединения
до тех более внешних и механических аспектов, которым внешний, так сказать,
политический и административный метод склонен благоприятствовать, и насколько
далеко они в своих более крайних формулировках будут поддерживать или
сдерживать истинное движение расы к ее совершенству. Мы должны рассмотреть,
насколько далеко сам принцип национальности может быть подвержен, есть ли
какой-либо шанс на его полное исчезновение или, если он будет сохранен, какое
место подчиненное национальное образование займет в новой объединенной жизни.
Это включает в себя вопрос контроля, идею «Парламента человека» и другие идеи
политической организации, насколько они применимы к этой новой серьезной
проблеме в науке коллективной жизни. В-третьих, есть вопрос единообразия и
насколько единообразие полезно для расы или необходима для объединения. Очевидно,
что мы входим здесь в проблемы, которые мы должны будем рассматривать гораздо
более абстрактным образом и с меньшим ощущением актуальности, чем те, которые
мы до сих пор рассматривали. Ибо все это лежит в темном будущем, и весь свет,
которым мы располагаем, берется из прошлого опыта и общих принципов жизни,
природы и социологии; настоящее дает нам только тусклый свет для решения,
которое чуть дальше по Времени погружается в смутную темноту, полную
непредсказуемых возможностей. Мы не можем ничего предвидеть; мы можем только
рассуждать и излагать принципы.
Мы видим, что всегда есть две
крайние возможности с рядом более или менее вероятных компромиссов. В настоящее
время нация является прочным групповым объединением человеческой совокупности,
которой все другие объединения склонны подчиняться; даже имперское объединение
было до сих пор только развитием национального объединения, и империи
существовали в недавнее время, не сознательно ради более широкой совокупности,
как это делал имперский Рим, а для служения инстинкту доминирования и
расширения, земельного голода, денежного голода, потребительского голода,
витальной, интеллектуальной, культурной агрессивности мощных и процветающих
наций. Это, однако, не уберегает национальное образование от постепенного растворения
в более широком принципе совокупности. Групповые образования всегда должны быть
в любом человеческом объединении, даже в самом целостном, нетерпимом и
однородном, ибо таков сам принцип не только человеческой природы, но и жизни и
любой совокупности; мы наталкиваемся здесь на фундаментальный закон вселенского
существования, на фундаментальную математику и физику творения. Но из этого не
следует, что нации необходимо выжить как групповой единице. Она может полностью
исчезнуть; даже сейчас началось отвержение национальной идеи, и противоположная
идея sans-patrie,
гражданина мира была рождена и росла в силе до войны; и хотя она временно
подавлена, заглушена и обескуражена, она никоим образом не убита, а скорее
оживет впоследствии с возросшей силой. С другой стороны, национальная идея
может выжить в полной силе или может утвердить при случае – после какой угодно борьбы и видимого
упадка – свою жизнь, свою свободу, свой энергичный партикуляризм внутри более
крупного объединения. Наконец, она может выжить, но с уменьшенной и подчиненной
витальностью, или даже без настоящей витальности или какого-либо живого духа
партикуляризма или сепаратизма, в качестве условности, скорее
административного, чем психологического факта, подобно департаментам Франции
или графствам Англии. Но она еще может сохранить достаточную механическую
отчетливость, чтобы сформировать начальную точку того последующего распада
объединения человечества, который неизбежно наступит, если объединение будет
скорее механическим, чем настоящим, – если, так сказать, оно будет продолжать
управляться политическим и административным мотивом, поддерживаться опытом
экономической и социальной или просто культурной непринужденности и удобства и
быть не в состоянии служить в качестве материального базиса для духовного
единства человечества.
То же самое с идеалом
единообразия; ибо для многих умов, особенно жесткого, механического склада, для
которых логика и интеллектуальность сильнее воображения и свободного витального
инстинкта или которые легко соблазняются красотой идеи и склонным забывать ее
ограничения, единообразие является идеалом, порой даже высочайшим идеалом, о
котором они могут помыслить. Однородность человечества в конченом счете не
является невозможностью, даже хотя она несбыточна в настоящих условиях, а в
определенных направлениях едва ли мыслима, кроме как в отдаленном будущем. Ибо
несомненно есть или было обширное побуждение к единообразию жизненных привычек,
единообразию знания, единообразию политическому, социальному, экономическому,
образовательному, и всё это, если довести до конечного вывода, приведет
естественным образом к единообразию культуры. Если бы это было реализовано,
единственным барьером к полному единообразию осталась бы языковая разница; ибо
язык создает и определяет мышление, даже хотя он создан и определяется им, и
пока есть разница в языках, всегда будет определенная свободная вариация
мышления, знания и культуры. Но легко постижимо, что повсеместное единообразие
культуры и тесная близость жизни даст неодолимую силу уже ощущаемой потребности
в универсальном языке, а универсальный язык, однажды принятый, может привести к
искоренению региональных языков, подобно тому как латинский язык уничтожил
языки Галии, Испании и Италии, или как английский язык искоренил корнуоллский,
гаэльский и ирландский и посягает на уэльский. С другой стороны, в наши дни
происходит возрождение, из-за растущего субъективизма человеческого ума,
принципа свободной вариации и отказа от единообразия. Если эта тенденция
одержит верх, объединение расы должно будет так организоваться, чтобы уважать
свободную культуру, мышление, жизнь своих составляющих единиц. Но есть также и
третья возможность доминирующего единообразия, которая позволит или даже будет
поощрять такие мелкие вариации как не угрожающие фундаменту своего правления. И
здесь опять же вариации могут быть в своих пределах жизненными, сильными, до
определенной степени партикуляристскими, хотя и не сепаратистскими, или они
могут быть довольно незначительных тонов и теней, но все же достаточными для
формирования начальной точки для перехода единообразия в новый цикл
разнообразного прогресса.
Так же и с правящей организацией человеческой расы. Это может быть жесткая регламентация в рамках центральной власти, такой как определенные социалистические схемы, намеченные для нации, режим, подавляющий всякую индивидуальную и региональную свободу в интересах тесной и единообразной организации человеческого обучения, экономической жизни, социальных привычек, морали, знания, религии, даже любого подразделения человеческой деятельности. Такое развитие может казаться невозможным, так как оно действительно было бы неосуществимым в ближайшем будущем из-за грандиозных масс, которые оно должно охватить, трудностей, которые оно должно преодолеть, множества проблем, которые должны быть решены, прежде чем оно может стать возможным. Но эта идея невозможности упускает из рассмотрения два важных фактора: рост Науки с ее все более легким манипулированием огромными массами – свидетельством тому является настоящая война – и крупномасштабными проблемами, и быстрый марш Социализма[31]. Предполагая триумф социалистической идеи – или ее практики, в каком угодно обличии – на всех континентах, можно естественно придти к международной социализации, которая могла бы быть возможной путем роста науки и научной организации и путем устранения пространственных трудностей и численных трудностей. С другой стороны, возможно, что после цикла сильной борьбы между идеалом регламентации и идеалом свободы, социалистический период человечества мог бы оказаться сравнительно коротким подобно периоду монархического абсолютизма в Европе, и за ним мог бы последовать другой, более вдохновленный принципами философского Анархизма, так сказать, объединения, основанного на самой полной индивидуальной свободе и также свободе естествееного несилового группирования. Также мог бы быть достигнут компромисс, доминирующая регламентация с подчиненной свободой, более или менее живой, но даже если и менее живой, все же начальной точкой для распада режима, когда человечество начинает чувствовать, что регламентация не является его окончательной судьбой и что новый цикл поиска и эксперимента снова стал неизбежным в будущем.
Невозможно рассмотреть здесь эти крупные вопросы с
какой-либо детальностью. Набросать некоторые иде, которые могут вести нас в
нашем подходе к проблеме объединения – это все, что мы можем пробовать сделать.
Проблема обширна и темна и даже луч света на нее здесь и там может помочь
уменьшить ее трудность и темноту.
Идеал
человеческого единства
Часть II
Глава XVII
Природный закон нашего прогресса — единство в многообразии, закон и свобода
Из всех земных творений только для
человека правильная жизнь включает в себя необходимость знать правильно, будь
то, на что претендует рационализм, с помощью единственного или преобладающего
инструментария разума, или более широко и комплексно, при помощи совокупности
своих способностей; и то, что он должен знать, является истинной природой
существа и его постоянным само-осуществлением в ценностях жизни, на менее
абстрактном языке, законом Природы и особенно собственной природы, силами
внутри него и вокруг него, и их правильным использованием для его собственного
большего совершенства и счастья или для этого и для большего совершенства и
счастья его собратьев по творению. По старому изречению, его дело – учиться
жить согласно Природе. Но Природу больше нельзя представлять, как это было, в
качестве вечного верного правила, от которого отошел человек, поскольку это
правило само меняется, прогрессирует, развивается, поднимается на все большую
высоту, расширяясь ко все большему пределу своих возможностей. Все же во всех
этих переменах есть определенные вечные принципы или истины существа, которые
остаются одними и теми же и на которых, как на фундаменте, имея их в качестве
первичного материала и в пределах них как рамок, вынуждены идти наш прогресс и
совершенствование. Иначе будет бесконечный хаос, а не мир, упорядоченный даже в
схватке его сил.
Дочеловеческая жизнь животных и
растений не подвержена ни этой необходимости знания, ни тому, что является
необходимым сопровождением знания, сознательной воли, всегда побуждающей
выполнять то, что воспринимает знание. Благодаря этому освобождению эта жизнь
спасена от грандиозной массы ошибок, деформации и заболевания, ибо она живет
спонтанно согласно Природе, ее знания и воля принадлежат Природе и не способны,
будь то сознательно или подсознательно, на отклонение от ее законов и диктатов.
Напротив, человек кажется обладающим силой обращения своего ума и воли на
Природу и возможностью управлять ее движением, даже на отклонение от курса,
который она диктует ему. Но здесь есть обман речи. Ведь ментальность человека
также является частью Природы; его ментальность составляет даже самую важную,
если не крупнейшую часть его природы. Это, можно сказать, Природа становится
частично сознающей собственные законы и силы, сознающей свою борьбу продвижения
и вдохновленной сознательной волей накладывать все более и более высокий закон
собственного процесса жизни и существа. В дочеловеческой жизни есть витальная и
физическая борьба, но нет ментального конфликта. Человек подвержен этому
ментальному конфликту и поэтому воюет не только с другими, но и с самим собой;
и поскольку он способен на эту войну с самим собой, он также способен на то,
что отрицается для животного, способен на внутреннюю эволюцию, продвижение ко
все более высокому типу, постоянное само-превосхождение.
Сейчас эволюция идет путем
конфликта и прогресса идей, примененных к жизни. В своем первичном аспекте
человеческие идеи жизни представляют собой просто ментальную трансляцию сил и
тенденций самой жизни, как они появляются в форме потребностей, желаний и
интересов. Человеческий ум имеет практический интеллект, более или менее ясный
и точный, который учитывает эти вещи и придает той или другой большую или
меньшую ценность в соответствии с собственным опытом, предпочтением и
суждением. Некоторые из них человек принимает и помогает их росту своей волей и
интеллектом, другие он отвергает, противодействует им и даже преуспевает в их
уничтожении. Но из этого эволюционного процесса возникает второй и более
передовой характер идей человека о жизни; он выходит за пределы простой
ментальной трансляции и готов динамически обрабатывать до выверенной ценности
силы и тенденции, появившиеся или появляющиеся в нем и его окружении. Он
изучает их как фиксированные процессы и правила Природы и пытается понять их
закон и норму. Он пытается определить законы своего ума, жизни и тела, закон и
принципы фактов и сил в отношении себя, которые составляют его среду и
определяют поле и оболочку его действия. Поскольку мы являемся несовершенными и
эволюционирующими существами, это изучение законов жизни обязано рассматривать
два аспекта: правление того, что есть, и правление того, что может или должно
быть, закон нашей текущей реальности и закон наших потенциальностей. Последний
принимается за человеческий интеллект, который всегда тяготеет к произвольному
и подчеркнутому утверждению вещей, форме фиксированного идеального стандарта
или набору принципов, из которых выпала и отклонилась наша теперешняя жизнь или
к которым она движется и стремится.
Эволюционная идея в отношении
Природы и жизни приводит нас к более широкому взгляду. То, чем мы являемся и
чем можем быть, является выражением тех же самых постоянных фактов
существования и сил или мощностей нашей Природы, которых мы не можем избежать и
которых мы и не должны избежать, поскольку вся жизнь есть Природа, исполняющая
себя, а не разрушающая или отрицающая себя; но мы можем подниматься и должны
подниматься, менять и расширять формы, устройства и значения этих постоянных
фактов и сил нашей природы и существования, и в ходе нашего продвижения
изменение и совершенствование могут доходить до того, что кажется радикальной
трансформацией, хотя ничто существенное не изменено. Наши актуальности являются
формой и значением или силой выражения того, чего достигли наша природа и
жизнь; их норма или закон являются фиксированным устройством и процессом, соответствующей
стадии эволюции. Наши потенциальности указывают нам на новую форму, значение,
силу выражения с их новым и соответствующим устройством и процессом,
являющимися их должным законом и нормой. Находясь между существующим сейчас и
возможным, наш интеллект склонен ошибочно принимать теперешний закон и форму за
вечный закон нашей природы и существования и рассматривать любое изменение как
отклонение и падение или же, напротив, ошибочно принимать некоторый будущий и
потенциальный закон и форму за идеальное правило жизни, а все фактические
отклонения от этого считать ошибкой или грехом нашей природы. В
действительности, вечно только то, что неизменно проходит через все изменения,
а наш идеал может быть не более чем развивающимся выражением его. Только наш крайний
предел высоты, широты и полноты самовыражения, возможный для человека, если
таковой предел есть, мог бы рассматриваться, если бы мы его знали, – а пока что
мы не знаем наших крайних возможностей, – в качестве вечного идеала.
Какими бы ни были идеи или идеалы,
которые человеческий ум извлекает из жизни или пытается применить к жизни, они
не могут быть чем-то большим, чем выражением самой жизни по мере того, как она
пытается найти больше и больше и закрепить выше и выше собственный закон и
реализовать свои потенциальные возможности. Наша ментальность представляет
сознательную часть движения Природы в этой постепенной само-реализациии и
само-исполнении ценностей и потенциальностей ее человеческого способа жизни.
Если бы эта ментальность была совершенной, она была бы единой в своем знании и
воле с тотальностью тайного Знания и Воли, которую она пытается принести на
поверхность, и не было бы ментального конфликта. Ибо тогда мы могли бы
идентифицировать себя с ее движением, знать ее цель и с пониманием следовать ее
курсу, – реализуя Истину, подчеркнутую Гитой, что действует единственно
Природа, и движения нашего ума и жизни являются лишь действием ее мод.
Дочеловеческая жизнь витально, инстинктивно и механически делает это очень
хорошо, живет согласно Природе в пределах своего типа и свободна от внутреннего
конфликта, хотя не свободна от конфликта с другой жизнью. Сверхчеловеческая
жизнь достигала бы сознательно этого совершенства, делала бы тайное Знание и
Волю в вещах своими собственными и исполняла бы себя через Природу путем ее
свободного, спонтанного и гармоничного движения, неспешного, неутомимого, по
направлению к тому полному развитию, которое является ее внутренне присущей и
потому предопределенной целью. В действительности, поскольку наша ментальность
несовершенна, мы улавливаем лишь проблеск ее тенденций и целей, и каждый
получаемый нами проблеск мы возводим в абсолютный принцип или идеальную теорию
нашей жизни и поведения; мы видим лишь одну сторону ее процесса и выдвигаем это
вперед как целостную и совершенную систему, которая должна править нашим
упорядочиванием нашей жизни. Работая через несовершенный индивидуальный и еще
более несовершенный коллективный ум, она воздвигает факты и силы нашего
существования в качестве противостоящих принципов и сил, к которым мы
привязываемся посредством нашего интеллекта и эмоций, и благоприятствуя и
подавляя сейчас то одно, то другое, она ведет их в уме человека через борьбу и
конфликт к взаимному знанию и ощущению взаимной необходимости, и к нарастающей
гармонии и комбинации реализованных сил в гибкой потенциальности человеческой
жизни.
Социальная эволюция человеческой
расы неизбежно является развитием связей между тремя постоянными факторами:
индивиды, сообщества разного рода и человечество. Каждый из факторов ищет
собственного исполнения и удовлетворения, но каждый принуждаем развивать их не
независимо, а в связи с другими. Первой естественной целью индивида должен быть
его собственный внутренний рост и полнота и их выражение в его внешней жизни;
но это может быть выполнено лишь посредством его связей с другими индивидами, с
разного рода религиозными, социальными, культурными и политическими
сообществами, которым он принадлежит, и с идеей и необходимостью человечества в
целом. Сообщество должно искать собственного исполнения, но, какой бы ни была
его сила массового сознания и коллективной организации, оно может осуществить
свой рост только посредством своих индивидов под давлением обстоятельств,
установленных для него его окружением, и подчиняясь условиям, наложенным его
связями с другими сообществами и индивидами и человечеством в целом.
Человечество в целом не имеет в настоящий момент сознательно организованной
общей жизни; оно имеет только зачаточную организацию, определяемую
обстоятельствами в гораздо большей степени, чем человеческим интеллектом и
волей. И все же идея и факт нашего общего человеческого существования, природы,
судьбы всегда оказывали сильное влияние на человеческое мышление и действие.
Одной из главных забот этики и религии были обязанности человека по отношению к
обществу. Давление крупных движений и отклонений расы всегда влияло на судьбы
его отдельных сообществ, и было постоянное возвратное давление отдельных
социальных, культурных, политических, религиозных сообществ расширить и
включить, если возможно, тотальность расы. И если или когда всё человечество
достигает организованной общей жизни и ищет общего исполнения и удовлетворения,
оно может делать это только посредством связи этого целого с его частями и при
помощи расширения жизни отдельных человеческих существ и сообществ, чей
прогресс составляет более крупные термины жизни расы.
Природа работает всегда через эти
три термина, и ни один из них нельзя упразднить. Она стартует с видимого
проявления одного и множества, с тотальности и его составляющих единиц, и
создает промежуточные объединения между этими двумя, без чего не может быть
полного развития как тотальности, так и отдельных единиц. В самом типе жизни
она всегда создает три термина рода, вида и индивида. Но тогда как в животной
жизни она удовлетворена жестко отделять и просто группировать, в человеке она
стремится, напротив, преодолеть сделанные ей разделения, и привести всю
совокупность к ощущению единства и реализации тождества. Человеческие
сообщества формируются не столько путем инстинктивного сбивания в кучу ряда
индивидов одного и того же рода или вида, сколько путем местной связи,
сообщества интересов и сообщества идей; и эти пределы всегда имеют тенденцию
преодолеваться при расширении человеческих мыслей и симпатий, вызванных более
близким переплетением рас, наций, интересов, идей, культур. Все же, если они
преодолеваются в своем сепаратизме, они не упраздняются в своем факте,
поскольку они опираются на существенный принцип Природы – разнообразие в
единстве. Поэтому представляется, что идеал или конечная цель Природы должна
состоять в том, чтобы развить индивида и всех индивидов до их полной
способности, развить сообщество и сообщества до полного выражения
многостороннего существования и потенциальности, для выражения которых были созданы
их различия, и развить объединенную жизнь человечества до его полной общей
способности и удовлетворения, не путем подавления полноты жизни и индивдов или
меньшего сообщества, а благодаря полному преимуществу, извлекаемому из
развиваемого разнообразия. Это представляется самым здравым путем увеличения
суммарных богатств человечества и сведения их в фонд общего обладания и
наслаждения.
Объединенный прогресс человечества был бы так реализован с помощью общего принципа взаимного обмена и ассимиляции между индивдом и индивидом и опять же между индивидом и сообществом, между сообществом и сообществом и опять же между меньшим сообществом и человечеством в целом, между общей жизнью и сознанием человечества и его свободно развивающимися общинными и индивидуальными составляющими. В действительности, хотя этот взаимный обмен есть то, что Природа даже сейчас изноравливается привносить до определенной степени, жизнь далека от того, чтобы управляться таким принципом свободной и гармоничной взаимности.
Существует борьба, противостояние
идей, импульсов и интересов, попытка каждой из них извлечь выгоду путем
различного рода войн с другими, скорее путем некоего рода интеллектуального,
витального, физического грабежа и воровства или даже путем подавления,
поглощения, переваривания своих компаньонов, чем путем свободного и богатого
взаимообмена. Это тот аспект жизни, о котором человечество в своем высочайшем
мышлении и стремлении знает, что он должен быть преодолен, но оно еще не
открыло верных средств или же не имело силы применить их. Вместо этого оно
сейчас пытается избавиться от борьбы и беспорядков роста путем сильного
подчинения или служения жизни индивидов жизни сообщества и, логически, оно
будет ведомо пытаться избавиться от борьбы между сообществами путем сильного подчинения
или служения жизни сообщества объединенной и организованной жизни человеческой
расы. Устранить свободу, чтобы избавиться от беспорядка, борьбы и потерь,
устранить разнообразие, чтобы избавиться от сепаратизма и раздражающих
сложностей – таков импульс порядка и единообразия, с помощью которого
деспотичная жесткость интеллектуального разума стремится заменить сложные
изгибы процесса Природы своей прямой линией.
Но
свобода столь же необходима для жизни, как и закон и режим; разнообразие столь
же необходимо, как и единство, для нашей настоящей полноты. Существование едино
только в своей сущности и тотальности; в своей игре оно неизбежно принимает
множество форм. Абсолютная однородность означала бы прекращение жизни, тогда
как, с другой стороны, мощность импульса жизни может быть измерена полнотой
создаваемого ей разнообразия. В то же время, тогда как разнообразие существенно
для силы и плодотворности жизни, единство необходимо для ее порядка,
систематизации и стабильности. Мы должны создавать единство, но не обязательно
однородность. Если бы человек смог реализовать совершенное духовное единство,
никакой однородности не потребовалось бы; ибо крайняя игра разнообразия была бы
надежно возможна на этом основании. Если, опять же, человек мог бы реализовать надежное,
ясное, устойчивое единство в принципе, богатое, даже неограниченное
разнообразие в его применении могло бы быть возможно без какого-либо опасения
беспорядка, путаницы или борьбы. Поскольку человек не может достичь любой из
этих вещей, он всегда склонен заменять однородностью настоящее единство. Тогда
как жизненная сила в человеке требует разнообразия, его разум тяготеет к
однородности. Он предпочитает это, поскольку однородность дает ему сильную
готовую иллюзию единства вместо настоящего тождества, которого гораздо труднее
достичь. Во-вторых, он предпочитает это, так как однородность облегчает ему
наводить закон, порядок и систематизацию. Он также предпочитает это, так как ум
человека импульсивно рассматривает любое существенное разнообразие как повод
для борьбы и сепаратизма, и поэтому однородность кажется ему единственным
надежным и легким способом объединения. Более того, однородность в любом одном
направлении или отделении жизни помогает ему экономить свои энергии на развитие
в других направлениях. Если он может стандартизировать свое экономическое
существование и убежать от его проблем, он, вероятно, будет иметь больше
свободного времени и места для занятия своим интеллектуальным и культурным
ростом. Или, опять же, если он стандартизирует все свое социальное
существование и отвергает его дальнейшие возможные проблемы, он, вероятно,
будет иметь мир и свободный ум для более интенсивного занятия своим духовным
развитием. Однако даже здесь комплексное единство существования утверждает свою
истину: в конечном счете полный интеллектуальный и культурный рост человека
страдает от социальной неподвижности, – из-за ограничения или бедности его
экономической жизни; духовное существование расы, если оно устремляется к
отдаленным высотам, ослабляется в конце концов в своем богатстве и непрерывных
источниках живости, когда оно зависит от слишком стандартизированного и
систематизированного общества; инерция снизу поднимается и касается даже
вершин.
Из-за
дефектов нашей ментальности однородность должна быть принята до определенной
степени и искома; все же настоящей целью Природы является истинное единство,
поддерживающее богатое разнообразие. Ее секрет достаточно ясен из того факта,
что хотя она создает по одному общему плану, она всегда настаивает на
бесконечной вариации. План человеческой формы один, и все же нет двух
человеческих существ, в точности похожих по своим физическим характеристикам.
Человеческая природа одна по своим составляющим частям и большим линиям, но нет
двух человеческих существ, в точности похожих по своему темпераменту,
характеристикам и психологической субстанции. Вся жизнь одна в ее сущностном
плане и принципе; даже растения распознаются как родственники животных; но
единство жизни допускает и поощряет бесконечное разнообразие типов. Природная
вариация и отличие человеческих сообществ друг от друга идет по тому же плану,
что и вариация индивидов; каждое разрабатывает собственный характер, принцип
разновидности, природный закон. Эта вариация и фундаментальное следование
собственному отдельному закону необходимы для его жизни, но они равным образом
необходимы для здоровой совокупной жизни человечества. Ибо принцип вариации не
препятствует свободному взаимообмену, не противостоит обогащению всех из общего
запаса и общего запаса всем, что мы видели идеальным принципом существования;
напротив, без верной вариации такой взаимообмен и взаимная ассимиляция были бы
исключены. Поэтому мы видим, что в этой гармонии между нашим единством и нашим
разнообразием лежит секрет жизни; Природа равным образом настаивает во всех
своих работах на единстве и вариации. Мы увидим, что настоящее духовное и
психологическое единство может допустить свободное разнообразие и распределение
лишь с минимумом однородности, которого достаточно для воплощения общности
природы и существенного принципа. Пока мы не достигнем этого совершенства,
должен применяться метод однородности, но мы не должны слишком сильно напирать
на него, рискуя обескуражить жизнь в самих источниках ее силы, богатства и
здравого природного само-развертывания.
Раздор между законом и свободой стоит на той же почве и движется к тому же решению. Разнообразие, вариация должны быть свободной вариацией. Природа не фабрикует, не накладывает шаблон или правило снаружи; она вынуждает жизнь расти изнутри и утверждает собственный природный закон и развитие, изменяемые только связями с окружающей средой. Вся свобода, индивидуальная, национальная, религиозная, этическая, основывается на этом фундаментальном принципе нашего существования. Под свободой мы имеем в виду свободу подчиняться закону нашего существа, расти к нашему природному само-исполнению, находить естественно и свободно нашу гармонию с нашей средой. Опасности и недостатки свободы, беспорядок, борьба, растрата и путаница, к которым ведет ее неправильное использование, очевидны. Но они возникают из-за отсутствия или дефекта ощущения единства между индивидом и индивидом, между сообществом и сообществом, что толкает их утверждать себя за счет других вместо роста путем взаимной помощи и взаимного обмена, и утверждать свободу для самих себя в самом акте посягательства на свободное развитие своих собратьев. Если бы настоящее духовное и психологическое единство было реализовано, свобода не таила бы опасностей и недостатков; ибо свободные индивиды, очарованные единством, принуждали бы сами себя, собственной потребностью, идеально приспосабливать собственный рост к росту своих собратьев, и чувствовали бы себя полными только при свободном росте других. Из-за теперешнего несовершенства и неведения нашего ума и воли, закон и регламентация должны быть призваны, чтобы ограничивать и сдерживать извне. Легко достижимые преимущества сильного закона и принуждения очевидны, но равным образом велики и недостатки. Такое совершенство, как это, преуспевает в тенденции быть механическим, и даже порядок, который оно накладывает, оказывает искусственным и склонным разрушаться, если ярмо ослабевает или отходит огранивающий захват. Зашедший так далеко, наложенный порядок препятствует принципу естественного роста, который является истинным методом жизни, и может даже убить способность к реальному росту. Мы подавляем и чрезмерно стандартизируем жизнь себе на погибель; чрезмерно регламентируя, мы давим инициативу и привычку Природы к интуитивной само-адаптации. Уменьшенная или лишенная гибкости, девитализированная индивидуальность, даже пока она внешне кажется нормальной и уравновешенной, гибнет изнутри. Уж лучше анархия, чем долгое верховенство закона, который не является нашим собственным или который наша настоящая природа не может ассимилировать. И весь репрессивный или превентивный закон – это только паллиатив, замена истинного закона, который должен развиваться изнутри и не быть проверкой свободы, а быть ее внешним образом и видимым выражением. Человеческое общество прогрессирует реально и жизненно в той пропорции, в которой закон становится ребенком свободы; оно достигнет своего совершенства, когда, при условии, что человек научился знать и стал духовно единым с его собратьями-людьми, спонтанный закон его общества существует только как внешняя оболочка его само-правящей внутренней свободы.
Глава XVIII
Идеальное решение — свободное объединение человечества
Эти принципы, основанные на существенных и неизменных
тенденциях Природы в развитии человеческой жизни, должны быть правящими идеями
в любой разумной попытке объединения человеческой расы. И это могло бы быть
так, если бы это объединение могло бы быть реализовано на манер конституции
Ликурга или закона идеального Ману, совершенного мудреца и царя. Предпринятое,
как это будет, самым различным образом в соответствии с желаниями, страстями и
интересами больших масс людей, и направляемое не лучшим светом, чем полуосвещенный
разум интеллектуалов мира, и эмпирическим оппортунизмом государственных и
политических деятелей мира, это объединение, вероятно, будет проводиться
последовательностью путаных экспериментов, отходов и возвратов, сопротивлений и
настояний; оно будет идти несмотря на человеческую неразумность посреди стычки
соперничающих идей и интересов, натыкаться на войну принципов, продвигаться в
ходе столкновения неистовых частей, завершаясь более или менее неуклюжими
компромиссами. Оно даже может, как мы говорили, управляться самым неидеальным,
хотя не самым неудобным методом, определенным объемом насилия, доминирования
нескольких обширных и мощных империй или даже появлением одной преобладающей
мировой империи, королевским государством, которое будет признано или навяжет
себя в качестве арбитра, если не правителя человечества. Не какой-либо разумный
принцип, а необходимость и удобство, не настоятельный свет, а настоятельная
сила, вероятно, будет эффективной силой в любом политическом, административной
и экономическом объединении расы.
Все же, хотя идеал может не быть непосредственно
осуществимым, наше действие должно быть все больше в его русле. И если
наилучший способ не может быть всегда применим, хорошо знать наилучший способ,
так что в борьбе принципов и вышеупомянутых интересов нечто из него может войти
в наше обращение друг с другом и смягчить ошибки, спотыкания и страдания,
которыми наше неведение и глупость заставляют нас расплачиваться за наше
продвижение. В принципе, идеальным объединением человечества предстанет
система, в которой, в качестве первого правила общей и гармоничной жизни, людям
будет позволено создавать собственные маленькие объединения в соответствии с их
природным делением на основе местности, расы, культуры, экономического
удобства, а не в соответствии с более насильственными случаями в истории или
эгоистической волей мощных наций, чья политика всегда принуждает меньшие или
менее своевременно сформированные нации служить их интересам в качестве
зависимых наций или подчиняться их командам как подчиненным нациям. Современное
устройство мира было выработано экономическими силами, политической
дипломатией, угрозами и приобретениями и военным насилием безотносительно к
какому-либо моральному принципу или общему правилу блага человечества. Оно
служило грубо определенным целям Силы-Мира в ее развитии и помогло больше
сплотить человечество за счет большого кровопролития, страдания, жестокости,
притеснения и бунта. Подобно всему, что, хотя и неидеальное в себе, было и
утверждалось силой, оно имело свое оправдание, не моральное, а биологическое, в
необходимости грубых методов, которые Природа должна использовать по отношению
к полуживотному человечеству как к ее первому животному творению. Но как только великий шаг к объединению
будет сделан, искусственные объединения больше не будут иметь смысла
существования. Это будет так, прежде всего из-за того, что целью станут
преимущества и блага мира в большом масштабе, а не удовлетворение эгоизма,
гордыни и жадности отдельных рас; во-вторых, из-за того, что какое-либо
законное притязание, которое какая-либо нация может иметь по отношению к
другим, такое как необходимости экономического благосостояния и расширения,
урегулировались бы в крепко организованном мировом союзе или мировом
государстве больше не на принципе борьбы и соперничества, а на принципе
сотрудничества или взаимного согласования или, по крайней мере, на принципе
соперничества, регулируемого законом и равенством и справедливым взаимообменом.
Поэтому никакой почвы не останется для насильственных и искусственных
объединений, за исключением объединений, вызванных исторической традицией или
свершившимся фактом, что, очевидно, будет иметь малый вес при великом изменении
мировых условий, которых невозможно достичь, если раса не готова порвать с сотнями
традиций и нарушить большинство свершившихся фактов.
Первым принципом человеческого объединения, при условии,
что группирования необходимы, должна быть система свободного и естественного
группирования, которая не оставит места для внутренних разногласий, взаимной
несовместимости и подавления и протеста, как между расами, так и между людьми.
Ибо в противном случае мировое состояние будет основано, по крайней мере
частично, на системе узаконенной несправедливости и подавления или, в лучшем
случае, на принципе силы и принуждения, хотя и смягченного. Такая система
содержала бы неудовлетворенные элементы, склонные хвататься за любую
возможность изменения и направлять свою моральную силу и какую-либо
материальную мощь, которые они все еще могли держать на стороне благих
пожеланий, которые могли появляться в расе, на расстройство порядка, раскол,
распад системы и, возможно, на возвращение старого порядка вещей. Таким
образом, моральные центры протеста сохранились бы, и в условиях беспокойства
человеческого ума не могли бы не иметь, в благоприятные для них периоды,
большую силу заразительности и само-распространения. В действительности,
власть, которая штамповала бы ненормальности, увековечивала бы несправедливость
и неравенство или постоянно бы опиралась на принцип принуждения и вынужденного
подчинения, не могла бы быть защищенной и была бы обречена самой своей природой
на преходящность. Но такую власть, в которую вмешивался бы эгоизм великих и
мощных империй, было бы трудно установить, она бы медленно действовала, и
никоим образом не могла бы легко осуществлять свою силу или моральное влияние
или быть мирной или гармоничной в своем рассмотрении дел. Она либо свелась бы к
представительству чувств и интересов правящей олигархии великих Держав или
закончилась бы в движениях раскола и гражданской войны между штатами, таких как
решение вопроса о рабстве в Америке. Был бы только один другой возможный исход
— либеральные чувства и принципы, поначалу вызванные войной в Европе, должны
стать установившимися и постоянными силами действия и расшириться на дела
Европейских наций с не-европейскими зависимыми странами. Другими словами,
установившимся политическим принципом для Европейских наций стало бы изменение
характера их империализма и преобразование их империй, как можно быстрее, из
искусственных в психологические объединения.
Такой была главная слабость подвижки во время войны к устройству мира на основе фактического положения дел после недавнего мирового потрясения. Такое устройство неизбежно должно иметь порок фиксированных условий, которые по своей природе должны быть преходящими. Оно означало бы не только правление этой или той нацией неудовлетворенных иностранных меньшинств, но и превосходство Европы над большей частью Азии и всей Африкой. Лига или зарождающееся объединение наций при таких условиях было бы равносильно управлению огромной массы человечества со стороны немногих белых рас. Таким не может быть принцип долгосрочного устройства мира. Ибо затем была бы неизбежной одна из двух альтернатив. Новая система должна была бы поддерживать законом и силой существующий порядок вещей и сопротивляться любой попытке радикального изменения; но это привело бы к неестественному подавлению больших природных и моральных сил и, в конце концов, к грандиозному беспорядку, возможно, к сокрушающему мир взрыву. Или же должны быть учреждены некий общий законный орган и средства изменения, с помощью которых суждение и настроение человечества смогли бы превалировать над империалистическим эгоизмом и которые позволили бы ныне подчиненным народам Европы, Азии и Африки сделать притязания своего растущего само-сознания ощущаемым в советах мира.[32] Но такой орган, сталкивающийся с эгоизмом больших и мощных империй, было бы трудно учредить, он бы медленно действовал и никоим образом ему бы не было свободно и легко в применении силы или морального влияния или быть мирным и гармоничным в рассмотрении вопросов. Он бы либо свелся до представительства чувств и интересов правящей олигархии великих Держав или же привел бы, в конце концов, к таким же движения раскола и гражданской войны между Государствами, как решение вопроса рабства в Америке. Мог бы быть только один исход — либеральные ощущения и принципы, сначала поднятые войной в Европе, должны стать установившимися и постоянными силами действия и распространиться на отношения европейских наций с неевропейскими зависимыми странами. Иными словами, учрежденным политическим принципом европейских наций должна стать смена характера их империализма и как можно более быстрое преобразование их империй из искусственных в чисто психологические объединения.
Но это неизбежно приведет к признанию принципа, который мы
уже выдвигали, принципа устройства мира в виде системы свободных и
естественных, а не частично свободных и частично вынужденных группировок. Ибо
психологическое единство может быть гарантировано только свободным согласием
наций, подчиненных сейчас своей включенности в имперскую совокупность, а сила
свободного согласия будет подразумевать силу свободного несогласия и отделения.
Если из-за несовместимости культуры, темперамента или экономики или прочего
интереса психологическое единство не может быть достигнуто, тогда либо такое
отделение будет неизбежным, либо должно быть обращение к старому принципу силы,
— это трудное дело при обращении с большими массами людей, которые должны в
ходе нового процесса достичь само-сознания и восстановить свою объединенную
интеллектуальную силу и витальность. Имперские объединения такого рода должны
быть допустимы как возможные, но никоим образом не как неизбежный следующий
шаг, с которого легче достичь цели, чем из сегодняшних условий человечества; но
такие объединения могут иметь только две цели: (1) промежуточная остановка на
пути к объединению всех наций мира и эксперимент административной и
экономической конфидерации на большом масштабе; (2) средство приучения наций
разных рас, традиций, цвета, цивилизаций пребывать вместе в общей политической
семье, как вся человеческая раса должна пребывать в любой схеме объединения,
которое уважало бы принцип вариации и не вынуждало бы вводить мертвый принцип
однородности. Имперская неоднородная единица имеет ценность в процессе Природы
только в качестве средства на пути к большему объединению, и если она не
поддержана впоследствии некоторым естественным притяжением или неким чудом
полного слияния, — что маловероятно,
если вообще возможно, — то прекратит свое существование, как только будет
образовано большее объединение. На этой линии развития, и в действительности,
на любой линии развития, принцип свободного и естественного группирования людей
должен быть конечным итогом, последним и идеальным базисом. Это должно быть
так, поскольку ни на каком другом основании объединение человечества не может
быть надежным или прочным. И это должно быть так, поскольку как только
объединение надежно установлено и война и ревностное национальное соревнование
заменено лучшими способами взаимодействия и взаимного урегулирования, не может быть
больше никакой цели в дальнейшей поддержке более искусственной системы, и
поэтому разум и преимущества вынудят изменение. Учреждение естественной системы
группирования станет настолько же само собой разумеющимся, как и
административное устройство страны согласно ее природным провинциям. И это
будет настолько же необходимостью разума или удобства, как и внимание,
необходимо уделяемое в любой системе передачи или свободной федерации, расе или
национальному чувству или давно учрежденным местным объединениям. Другие
соображения могли бы менять применение принципа, но ни одно из них не было бы
достаточно сильным, чтобы отвергнуть его.
Естественной единицей в таком группировании является нация,
поскольку это тот базис, который природная эволюция прочно создала и, как в
действительности кажется, обеспечила перспективой на большее объединение.
Только если объединение не отложено на гораздо более позднюю дату нашей
истории, а тем временем национальный принцип объединения теряет свою силу и
витальность и растворяется в некоторой другой, свободной и естественной
национальной единице, и возможно, национальная группа станет живой поддержкой
прочной и гармоничной мировой системы. Раса все еще значима и войдет в качестве
элемента, но только подчиненного элемента. В определенных группировках она
стала бы преобладающей и решающей; в других она была бы сведена к нулю частично
историческим и национальным ощущением, превалирующим над языковыми и расовыми
различиями, частично экономическими и прочими связями, созданные местным контактом
или географическим тождеством. Культурное объединение может значить, но не
будет заведомо превалировать; даже объединенная сила расы и культуры не может
быть достаточно сильной, чтобы быть решающей.
Примеры этой сложности находятся повсюду. Швейцария по
языку, расе и культуре и даже по родственности чувств принадлежит различным
национальным совокупностям: двум по чувству и культуре (латинской и
тевтонской), трем по расе и языку (немецкий, французский и итальянской), и эти
различия работали достаточно, чтобы привести в замешательство и поделить
швейцарские симпатии в столкновении наций; но решающим ощущением,
пересиливающим все остальные, является ощущение швейцарской национальности и,
как кажется, теперь и навсегда оно ставит под запрет любую идею насильственного
разделения или распада давнишнего природного, местного и исторического
единства. Эльзас по расе, языку и ранней истории принадлежит преимущественно
германскому союзу, но Германия тщетно пыталась сменить название Alsace-Lorraine на Elsass-Lothringen; живое ощущение и
родственность людей, национальная, историческая, культурная, привязана к
Франции. Канада и Австралия не имеют географической связи с Британскими
островами и друг с другом, и Канада могла бы казаться принадлежащей по
предназначению Американскому объединению; но, несомненно, при отсутствии
изменения ощущения, не легко предвидимого сейчас, обе страны предпочли бы
скорее принадлежать Британскому объединению, чем одной влиться в возрастающе
космополитскую Американскую нацию, а второй держаться поодаль в качестве
Австралийского союза. С другой стороны, славянский и латинский элементы
Австро-Венгрии, хотя они принадлежали этой империи по истории, географическому
положению и экономическим интересам, мощно двигались к отделению и, где позволяли
национальные чувства, к объединению с расовыми, культурными и языковыми
родственниками. Если бы Австрия обращалась со своими славянскими подданными так
же, как с венграми или смогла создать собственную национальную культуру из ее
германских, славянских, венгерских и итальянских элементов, было бы по-другому,
и ее объединение было бы защищено от всех внешних и внутренних сил распада.
Раса, язык, местные связи и экономические интересы являются мощными факторами,
решать должен преобладающий психологический элемент, создающий единство. Этой
более тонкой силе должны уступать все прочие силы, сколь бы беспокойными они бы
ни были; сколь бы сильно они ни искали свободного особенного выражения и
самообладания в пределах более крупного объединения, они должны подчиниться
более мощному притяжению.
По этой самой причине основным принятым принципом должно
быть свободное объединение, и не такое, когда некоторое абстрактное или
практическое правило или принцип или историческая традиция или фактическое
состояние наложено на нации. Легко построить систему в уме и предложить
возвести ее на основаниях, которые на первый взгляд были бы рациональными и
удобными. На первый взгляд могло бы показаться, что объединение человечества
могло бы наиболее рационально и удобно выстроиться на основе европейского
объединения, азиатского объединения, американского объединения, с двумя-тремя
подгруппами в Америке: латинской и англоговорящей; с тремя подгруппами в Азии:
монгольской, индийской и западно-азиатской, с мусульманской Северной Африкой,
возможно в качестве естественного присоединения к третьей из них; четырьями
подгруппами в Европе: латинской, славянской, тевтонской и англо-кельтской,
последняя с колониями, которые все еще выбирают склонность к ней; тогда как
центральная и южная Африка могли бы быть оставлены развиваться в тепершних
условиях, но с более гуманными и прогрессивными принципами, на которых бы
настаивало объединенное человечество. Определенные из фактических и очевидных
трудностей могли бы не иметь большого значения в лучшей системе вещей.
Например, мы знаем, что нации, тесно связанные всеми видимыми узами, в
действительности поделены более сильными антипатиями, чем те более воображаемые
и менее фактические, которые отделяют их от людей, которые не имеют с ними уз
родства. Монгольская Япония и Монгольский Китай резко отделены друг от друга в
чувствах; арабы, турки и персы, хотя и имеющие общую исламскую религию и
культуру, не смогли бы, если бы сохранились их теперешние чувства друг к другу,
составить полностью счастливую семью. Скандинавские Норвегия и Швеция имели
всё, чтобы сплотить их и увековечить их союз, — за исключением сильного,
возможно иррационального чувства, которое сделало невозможным продолжительность
их союза. Но на самом деле эти антипатии сохраняются лишь постольку, поскольку
существует некое фактически действующее недружественное давление или ощущение
подчинения или доминирования или страха притеснения одной индивидуальностью
другой; как только это устранено, эти антипатии по всей вероятности исчезли бы.
Например, примечательно, что со времен разделения Норвегии и Швеции три
Скандинавские государства всё более были расположены действовать вместе и
считать себя естественной группировкой в Европе. Давняя антипатия ирландцев и
англичан спадает в условиях реальности более справедливой, хотя все еще
несовершенной связи между этими двумя национальными индивидуальностями, как и
антипатия австрийцев и мадьяр отступила, как только справедливые отношения были
установлены между этими двумя государствами. Поэтому легко представить, что с
приходом системы, в которой враждебность исчезает, естественное родство одержит
верх и группировки такого воображаемого рода могут стать легче практически
реализуемыми. Также вполне возможно, что курс человечества под действием
великого напряжения тенденции к объединению естественным образом подвигнет к
созданию такой симметрии. Может статься, что великое изменение и революция в
мире мощно и быстро сметет все препятствия, как препятствия старого режима на
пути к однородной демократической системе были сметены во Франции французской
революцией. Но любое такое устройство будет довольно непрактичным, до тех пор
пока фактические чувства людей не будут соответствовать этим системам
рационального удобства: состояние мира в настоящее время далеко от любого
такого идеального соответствия.
Идея нового основания, основанного на принципе
национального чувства, казалась в одно время обретающей форму практического
предложения в пределах ограниченного поля. Она была ограничена европейским
переустройством и даже там она была наложена только логикой войны и силой на
побежденные империи. Другие предлагали признать ее для самих себя только в
ограниченной форме: Россия путем признания автономии Польши, Англия при помощи
самоуправления в Ирландии и федерации со своими колониями, тогда как другие
отрицания принципа все еще сохранялись и даже, возможно, одно-два новых
отрицания силились установиться в угоду имперским амбициям и требованиям. Этот
новый принцип даже получил название, и на некоторое время идея самоопределения
получила официальную санкцию и почти вырисовывалась как евангелие. Сколько бы
несовершенным это ни было, практическое внедрение этого принципа означало бы
физическое рождение и младенчество нового идеала и предложило бы перспективу
своего постепенного приложения в более крупном поле, пока она не будет
универсализирована. Даже хотя победа Союзников положила конец этим высоким
заявлениям, больше невозможно считать этот идеал переустройства мира на основе
свободных национальных группировок невозможной мечтой, совершенно несбыточным
идеалом.
Все же силы, противостоящие ей, значительны, и бесполезно надеяться на то, что они будут преодолены кроме как после долгой и трудной борьбы. Национальный и имперский эгоизм является первой и самой мощной из противостоящих сил. Отказаться от инстинкта доминирования и желания быть правителями и господами там, где правление и господство были наградой за прошлые усилия, пожертвовать преимуществами коммерческой эксплуатации зависимых территорий и колоний, что может быть обеспечено только подтверждением доминирования и господства, неэгоистично столкнуться с появлением в национальной активности мощных и порой гигантских масс людей, бывших подчиненными и пассивными средствами самообогащения, но теперь ставших мощной равнёй и, возможно, устрашающими соперниками, — это слишком большое требование к эгоистической человеческой природе, чтобы она легко и спонтанно уступила там, где уступка не навязана уму фактической необходимостью или надеждой на некоторую большую и ощутимую выгоду, которая скомпенсирует непосредственную и видимую потерю. Существует также притязание Европы, еще не отвергнутое, удерживать остальной мир в интересах цивилизации, под которой понимается Европейская цивилизация, и настаивать на ее принятии в качестве условия допущения Азиатских рас к равенству или свободе любого рода. Это притязание, которому вскоре суждено утратить всю свою силу в Азии, все еще имеет сильное оправдание в фактическом состоянии Африканского континента. Пока что давайте отметим, что это сильно действует против более широкого признания новорожденного идеала и что пока поднятые им проблемы не будут решены, устройство мира на любом таком идеальном принципе должно ждать эволюции новых сил и кульминации как в Азии, так и в Европе еще незавершенных духовных, интеллектуальных и материальных революций.[33]
Глава XIX
Побуждение к централизации и единообразию — администрирование и контроль
международных отношений
В ПРЕДПОЛОЖЕНИИ свободного объединения наций в соответствии
с тем, что окончательным базисом стабильного мирового объединения станут их
природные наклонности, чувства, ощущение экономической и прочей пользы,
возникает следующий вопрос, что же в точности станет статусом этих национальных
единиц в более крупном и более сложном объединении человечества. Будут ли они
обладать только номинальной автономностью и станут частью одной машины или сохранят
реальную и живую индивидуальность и фактическую свободу и органическую жизнь?
На практике это сводится к тому, указывает ли идеал человеческого единства на
принуждающее или, по крайней мере, могущественное слияние и сплавление
человечества в единую обширную нацию и централизованное мировое государство со
многими провинциями, или на соединение в рамках более сложной, свободной и
гибкой системы в мировое объединение свободных национальностей. Если
преобладает первая более религиозная идея или тенденция или нужда, мы должны
иметь период сжатия, ограничения, отрицания национальных и индивидуальных
свобод как во втором из трех исторических этапов национального формирования в
Европе. Этот процесс приведет, если будет полностью успешным, к
централизованному мировому правительству, которое навяжет всему человечеству
единообразное правило и закон, единообразное администрирование, единообразную
экономическую и образовательную систему, одну культуру, один социальный
принцип, одну цивилизацию, возможно даже один язык и одну религию.
Централизованное, оно передаст некоторые свои полномочия национальным властям и
советам, но только подобно тому, как централизованное французское правительство
— парламент и государственный аппарат —
наделяют некоторыми своими полномочиям департаментские перфекты и советы и их
подчиненных лиц и коммуны.
Такое положение вещей выглядит достаточно далекой мечтой и,
несомненно, не очень красивой мечтой, за исключением жесткой доктрины. Определенно, потребуется долгое время,
прежде чем оно станет полностью достижимым, и ему должен предшествовать период
несвязного формирования, соответствующий феодальному объединению Франции или
Германии в средневековой Европе. Все же, учитывая возросшую скорость, с которой
мир начинает двигаться, и гигантские перевороты в международном мышлении,
взглядах и практике, которые обещает будущее, мы должны предвидеть это не
только как окончательную, но, может статься, и как не безмерно отдаленную
возможность. Если вещи продолжат двигаться устойчиво и победоносно в одном
направлении, и Наука еще дальше будет уничтожать препятствия пространства и
географического и ментального деления, которое еще существует, и возвеличивать свои средства и силы обширной
и тесной организации, это может оказаться достижимым в пределах одного-двух
столетий, самое большее – трех-четырех. Это станет логическим завершением
любого процесса, в котором сила и принуждение или преобладание нескольких
великих наций или возникновение «королевского государства», империи,
преобладающей на суше и на море, стало главным инструментом объединения. Это
может возникнуть, в предположении установления некоторого ослабленного
единства, за счет триумфа по всему миру политической доктрины и пришествия к
политической власти партии
социалистических и интернациональных доктринеров, ментальность которых подобна
унитарным Якобинцам Французской революции, которые не будут иметь никакой
чуткости к чувствам прошлого или к любой форме группового индивидуализма и
будут стремиться вытолкнуть из существования все их видимые опоры, чтобы в
совершенстве установить идею абсолютного человеческого равенства и единства.
Система такого рода, как бы она ни была установлена, каким угодно силами, управляемая идей демократического государства, которая вдохновляет современный социализм, или просто социалистической идей государства, но недемократической или антидемократической, базировалось бы на принципе, что совершенное единство достижимо только путем единообразия. В действительности, всякое мышление, которое стремится установить единство механическими или внешними средствами, естественным образом тяготеет к единообразию. Его тезис кажется поддерживаемым историей и уроками прошлого; ибо в деле формирования национального единства тенденция к централизации и единообразию была решающим фактором, условие единообразия — кульминационной точкой. Прецедент формирования разнообразных и зачастую конфликтующих элементов людей в единое национальное государство естественно был бы определяющим прецедентом для формирования населений земли, народа, в единую мировую нацию или мировое государство. В современные времена были важные примеры силы этой тенденции к единообразию, нарастающей по мере развития цивилизации. Турецкое движение началось с идеи терпимости ко всем разнородным элементам — расам, языкам, религиям, культурам — в разваливающейся турецкой империи, но преобладающий элемент «младотурков» неизбежно был сметен инстинктом учреждения, даже путем принуждения, однородной оттоманской культуры и оттоманской национальности.[34] Бельгия, составленная почти в равной пропорции из тевтонских фламандцев и галльских валлонов, выросла в национальность под эгидой франко-бельгийской культуры с французским языком в качестве преобладающего языка; фламандское движение, которое логически должно было удовлетвориться равными правами обоих языков, в действительности нацелилось на обращение всей позиции и не просто на утверждение, а на преобладание фламандского языка и коренной фламандской культуры. Германия, объединяя свои древние элементы в одну организацию, дозволяла продолжение существования существующих земель с их правительствами и администрациями, но возможность значительного разнообразия, оставленная открытой таким образом, была аннулирована централизацией национальной жизни в Берлине; номинальная отделенность существует, но она затмевается реальным и доминирующим единообразием, которое почти что преобразовало Германию в образ больше Пруссии несмотря на демократические и гуманистические тенденции и институты южных земель. В действительности есть кажущиеся типы федераций более свободного рода — Швейцария, США, Австралия, Южная Африка — но даже там дух единообразия в действительности преобладает или стремится преобладать несмотря на вариацию в деталях и самостоятельность свободного законодательства, в незначительных вопросах признанного за составляющими штатами. Везде, как кажется, единство призывает и стремится создать большее или меньшее единообразие в качестве своего надежного базиса.
Это первое единообразие, с которого берет свое начало всё остальное, состоит в централизованном управлении, чьей естественной функцией является создавать и обеспечивать единообразное администрирование. Центральное правление необходимо для каждой совокупности, которая стремится достичь органического единства своей политической и экономической жизни. Хотя номинально или для начала это центральное правительство может быть только органом, созданным несколькими государствами, которые все еще претендуют на то, чтобы быть суверенными в пределах собственных границ, быть только инструментом, которому ради удобства они приписывают некоторые из своих полномочий ради общих целей, все же на самом деле это правительство всегда склонно самому становиться суверенным органом и всегда хочет сконцентрировать все больше и больше власти в своих руках и оставить только делегированные полномочия местному законодательству и властям. Практические неудобства более свободной системы укрепляют эту тенденцию и постепенно ослабляют силу предохранительных мер, принятых против посягательства, которое выглядит все более и более полностью благотворным и поддерживаемым логикой общего единства. Даже в США с их сильной верностью изначальной конституции и медленностью в принятии конституционных новшеств не по местным линиям, эта тенденция проявляется и, несомненно, к этому времени привела бы к великим и радикальным переменам, если бы не было Верховного Суда, призванного аннулировать любое законотворческое вмешательство в изначальную конституцию, или если бы американская политика отстраненности от событий и усложнений за рубежом не снимала бы давление тех насущностей, которые в других нациях способствовали бы тому, чтобы центральное правительство захватило бы всю реальную власть и стало бы источником и главой или центром национальных активностей. Традиционная политика США, их пацифизм, их антимилитаризм, их отвращение к вовлеченности в европейские усложнения или к любым близким соприкосновениям с политикой Европы, их подозрительность к вмешательству европейских сил в американские дела несмотря на их владение колониями и интересы в Западном полушарии, в большой степени вызваны тем инстинктом, что эта отделенность является единственной безопасностью для поддержки их институтов и особенного типа национальной жизни. Стоит только однажды милитаризоваться, однажды броситься в водоворот политики старого света, как временами нависает такая угроза, и ничто надолго бы не защитило Штаты от необходимости больших перемен в направлении централизации и ослабления федерального принципа.[35] Безопасность федеральной конституции Швейцарии обеспечивается аналогичной само-центрированной нейтральностью.
Ибо рост национальной централизации происходит из-за двух первичных насущностей, из которых первой и наиболее давлеющей является необходимость в концентрации, единомыслии, едином и сконцентрированном действии против других наций, будь то для защиты от внешней агрессии или для агрессии по отношению к другим в ходе преследования национальных интересов и амбиций. Централизованный эффект войны и милитаризма, их призыв к концентрации сил, были обычным явлением в истории с древнейших времен. Это было главным фактором в эволюции централизованных и абсолютных монархий, в поддержании замкнутых и мощных аристократий, в сплавлении вместе несходных элементов и в противодействии центробежным тенденциям. Нации, столкнувшиеся с этой необходимостью и оказавшиеся не в состоянии развить или сохранить эту концентрацию сил, всегда имели тенденцию потерпеть неудачу в сражении жизни, даже если они и не разделяли долгую судьбу Италии и Польши в Европе или Индии в Азии. Сила централизованной Японии и слабость децентрализованного Китая явились наглядным доказательством того, что древнее правило справедливо даже в современных условиях. Только вчера свободные государства Западной Европы были вынуждены ограничить свои с трудом заработанные свободы и вернуться к устройству Древнего Рима с его неподотчетным Сенатом и даже к завуалированной диктатуре, чтобы соответствовать сконцентрированной силе нации, мощно централизованной и организованной для военной защиты и нападения. Если ощущение этой необходимости могло бы скрытно или открыто выжить в ходе войны, несомненно, демократия и свобода получили бы самый опасный и, возможно, фатальный удар, которые они еще не переживали с момента своего утверждения в современные времена. [36]
Сила Пруссии взять под свой контроль жизнь в Германии была почти полностью вызвана ощущением шаткого положения между двумя великими и враждующими нациями и чувством окруженности и ненадежности для своей экспансии, что было наложено на Рейх его особым положением в Европе. Другим примером той же тенденции была сила, которую идея конфедерации приобрела в результате войны в Англии и ее колониях. Пока колонии могли стоять поодаль и быть незатронутыми войнами и внешней политикой Англии, эта идея имела малые шансы на осуществление; но опыт войны и ее затруднений, а также явная неспособность вызвать концентрацию всей потенциальной силы империи при условиях почти полной децентрализации, сделали неизбежным затягивание неплотно соединенную и легкую структуру Британской империи, что может зайти очень далеко, раз уж принцип был определен и изначально введен в практику. [37] Неплотно соединенная конфедерация в той или иной форме хорошо служит там, где правит мир; если мир становится ненадежным или борьба за жизнь – трудной и рискованной, тогда неплотное соединение становится недостатком и может даже обернуться фатальным дефектом, возможностью разрушительной судьбы.
Давление опасности снаружи и потребность в расширении
создает только тенденцию к сильной политической и военной централизации; рост
единообразия возникает из потребности в тесной внутренней организации, центр
которой становится инструментом. Эта организация востребована отчасти теми же
потребностями, которые создали инструмент, но в большей степени —
преимуществами единообразия для хорошо упорядоченной социальной и экономической
жизни на базе удобства, которое не важно для жизни, но которое постоянно требует
интеллект человека, — ясного, простого и, насколько позволит сложность жизни,
легкого принципа порядка. Человеческий интеллект, как только он начинает
приказывать жизни на свой лад и не в соответствии с более инстинктивно гибким и
податливым принципом органического порядка, внутренне присущего жизни,
неизбежно нацеливается на имитацию физической Природы в части фиксированности
ее единообразных фундаментальных принципов устройства, но он также пытается
придать им, насколько возможно, однородное применение. Прежде всего, по части
упорядочивания национального общества, он естественно нацеливается на
единообразие в том аспекте, который наиболее близко касается той потребности в
центре упорядочивания, который был вызван в существование, в аспекте
политической и военной функции. Сначала он нацеливается на достаточное, а затем
на абсолютное единство и единообразие администрации.
Монархии, которые потребность в концентрации принесла в
существование, сначала тяготели к предварительной концентрации, собиранию
основных нитей правления в руки центральной власти. Мы видим это повсюду, но
этапы процесса наиболее четко выступают в политической истории Франции; ибо там
путаница феодального сепаратизма и феодальных юрисдикций создала самые
грандиозные трудности и все же благодаря постоянному настоянию на централизации
и финальной яростной реакции от их пережитков, именно там они были успешно
решены и удалены. Централизованная монархия, доведенная до верховной власти
повторяющимися уроками английский вторжений, испанского давления, гражданских
войн, неизбежно развила тот абсолютизм, который так замечательно
персонифицирует фигура Луи XIV. Его знаменитое изречение «Государство – это я»,
в действительно выражало потребность, ощущаемую страной в развитии одной
неоспоримой монаршей власти, которая должна сконцентрировать в себе всю
военную, законодательную и административную силу в противовес несвязной и почти
хаотической организации феодальной Франции. Система Бурбонов была нацелена
прежде всего на административную централизацию и единство, и во вторую очередь
– на определенное административное единообразие. Она не могла довести эту
вторую цель до ее полностью успешного завершения из-за зависимости от
аристократии, которую она заменила, но которой она была обязана оставить
путаные осколки ее феодальных привилегий. Революция быстро разделалась с
аристократией и вымела останки древней системы. Устанавливая строгое
единообразие, она не опрокинула, а скорее завершила работу монархии. Полное
единство и законодательное, финансовое, экономическое, юридическое и социальное
единообразие были целью, к которой французский абсолютизм, будь то
монархический или демократический, направлялся своим изначальным импульсом.
Правление якобинцев и режим Наполеона только быстро довели до завершения то, что
медленно развивалось под монархией из путаного организма феодальной Франции.
В других странах это движение было менее прямым, и пережитки старых институтов даже после потери их изначальной причины существования были более упорными; но везде в Европе, даже в Германии[38] и России, тенденция была одинаковой, и окончательный результат был неизбежным. Изучение этой эволюции очень важно для будущего; ибо трудности, которые надо было преодолеть, были идентичными по сути, хотя и разными по форме и размаху, для того, что стоит на пути эволюции мирового государства из несвязного и все же путаного организма современного цивилизованного мира.
Глава XX
Побуждение к экономической централизации
ОБЪЕКТИВНАЯ организация национального единства еще не завершена, когда она достигла единой центральной власти и единства и единообразия своих политических, военных и чисто административных функций. Есть и другая сторона органической жизни, введенная законом и логически вытекающая, судебная функция, которая равным образом важна; исполнение законодательной власти в конечном счете действительно становится, хотя это было не всегда, характерным знаком правления. Логически можно было бы предположить, что сознательное и организованное определение собственных правил жизни должно быть первым делом общества, из которого должны вытекать все остальные и от которого они должны зависеть, и поэтому оно должно было быть развиться самым первым. Но жизнь развивается по своему закону и под давлением сил, а не по закону и логике само-сознательного ума; ее первый ход определяется подсознательным, и только вторично и косвенно само-сознательным. Развитие человеческого общества не было исключением из этого правила; ибо человек, хотя по сути своей природы являющийся ментальным существом и на практики начавшийся в большой степени с механической ментальности в качестве сознательного живого существа, является человеческим животным Природы, и только впоследствии может стать само-сознательным живым существом, само-совершенствующимся Ману. Это тот курс, которому должен был следовать индивид; групповой человек идет по следу индивида и всегда далеко позади высочайшего индивидуального развития. Поэтому развитие общества как организма, сознательно и полностью узаконившего собственные потребности, что должно быть по логике разума первым необходимым шагом, в действительности по логике жизни является последним и кульминирующим шагом. Он дает возможность обществу наконец-то совершенствовать сознательно при помощи Государства всю организацию его жизни, военную, политическую, административную, экономическую, социальную, культурную. Завершенность процесса зависит от завершенности развития, благодаря которому Государство и общество становятся, насколько это возможно, синонимичными. Это важно для демократии, это важно и для социализма. Это знак того, что общество становится готовым стать полностью само-сознательным и потому свободно и сознательно само-регулирующимся организмом.[39] Но следует отметить, что современная демократия и современный социализм являются лишь первой грубой и неловкой попыткой придти к этому, неэффективным намеком, а не свободно разумной реализацией.
Поначалу, на ранней стадии общества, не было того, что мы
понимаем под законом, римским lex; была лишь масса связующих привычек, nomoi, mores, dcdra, определенных
внутренней природой группового человека и в соответствии с воздействием на нее
сил и обстоятельств его окружения. Они становятся instituta, вещами, приобретшими
фиксированный и формальный статус, институтами, и кристаллизуются в законы.
Более того, они охватывают всю жизнь общества; нет различия между политическим
и административным, социальным и религиозным законом; они не только находятся в
одной системе, но и неразрывно переплетены и определяются друг другом.
Моисеевский закон и индийские шастры были такого типа и они сохранили до
недавних времен этот ранний принцип общества, несмотря на тенденции
специализации и отделения, которые восторжествовали везде как результат
нормального развития аналитического и практического разума человечества. Этот
сложный правовой обычай в действительности развивался, но путем естественного
развития тела социальных привычек согласно меняющимся идеям и все более сложным
настоятельным потребностям. Не было единой и фиксированной законодательной
власти для их определения путем сознательного формирования и выбора или в
упреждение массового согласия или путем прямого идеативного действия на общее
согласие по поводу необходимости мнения. Короли и пророки и риши и правоведы
брамины могли осуществлять такое действие согласно своей силе и влиянию, но ни
один из них не был учрежденным законодательным повелителем; король в Индии был
распорядителем Дхармы и вовсе или
только в исключительной и едва заметной степени законодателем.
В действительности, следует отметить, что этот правовой
обычай часто приписывался изначальному законодателю, Ману, Моисею, Ликургу; но
историческая истина любой такой традиции была дискредитирована в ходе
современных исследований и, возможно, по праву, если мы рассматриваем только
действительно установленные факты и обычный процесс человеческого ума и его
развития. В действительности, если мы изучим глубокую традицию легенд Индии, мы
увидим, что идея Ману является больше символической, чем какая-либо другая. Его
имя означает человека — ментальное существо. Он — божественный законодатель,
ментальный полубог в человечестве, который фиксирует линии, по которым раса или
люди должны веси свою эволюцию. В Пуранах говорится, что он или его сыны правят
в тонких землях или мирах или, как можно сказать, они правят в большей
ментальности, которая является подсознательной для нас и в которой они имеют
силу определять линии развития сознательной жизнь человека. Его закон есть mdnava-dbarmasdstra, наука закона поведения ментального или человеческого
существа, и в этом смысле мы можем думать о законе любого человеческого
общества как о сознательной эволюции типа и линий, которые Ману зафиксировал
для него. Если приходит воплощенный Ману, живой Моисей или Магомед, он является
только пророком или выразителем Божества, сокрытого в огне и на облаках, Иегова
на Синае, Аллахом, говорящем через своих ангелов. Мухаммед, как мы знаем,
только уложил существующие социальные, религиозные и административные обычаи
арабов в новую систему, диктовавшуюся ему часто в состоянии транса, в котором
он переходил из своего сознательного в сверхсознательное я, Божеством его тайному
интуитивному уму. Все это может быть супрарациональным или, если угодно,
иррациональным, но это представляет этап человеческого развития, отличающийся
от правления обществом с помощью рационального и практического ума, который в
контакте с меняющимися потребностями жизнями и неизменными необходимостями
требует созданного и систематизированного законодательства, определенного
фиксированной законодательной властью, организованным мозгом или центром
общества.
Как мы видели, рациональное развитие заключается в создании
центральной власти, — поначалу явно выраженной центральной силы, но
впоследствии все более и более примыкающей к самому обществу или
непосредственно представляющей его, — которая постепенно сменяет
специализированные и разделенные части социальной активности. Поначалу эта
власть представляла собой повелителя, избираемого или наследственного, который
по своему изначальному характеру был военным лидером, а в своей вотчине только
вождем, главой старейшин или сильных людей и созывателем народа и армии, узлом
действия, но не главным определителем: только на войне, где вся централизация
силы является первым условием эффективного действия, был он полностью главным.
Будучи лидером войска, статигом, он также был императором, тем,
кто осуществляет абсолютное командование. Когда он распространял эту комбинацию
руководства и правления снаружи внутрь, он имел тенденцию становиться
исполнительной властью, не просто главным инструментом социального
администрирования, но и исполнительным правителем.
По этой природе ему было легче становиться главным во
внешней, чем во внутренней политике. Даже сейчас Европейские правительства,
которые во внутренних делах должны считаться с волей народа или убеждать и
упрашивать нацию, во внешней политике могут действовать полностью или в большой
степени согласно собственным представлениям: ибо им разрешается действовать в
ходе тайной дипломатии, в которой люди не имеют голоса и представители нации
имеют только общие полномочия критики или ратификации результатов. Их действия
во внешней политике номинально или, в любом случае, сведено к минимуму,
поскольку они не могут препятствовать тайным распоряжениям и соглашениям; даже
если они будут сделаны публичными на ранней стадии, они могут только сдержать
их ратификацию, ставя под угрозу разрушения уверенность и непрерывность,
необходимую согласованность внешнего действия нации, и таким образом разрушая и
секретность связей с иностранными правительствами, без чего не могут вестись
переговоры и не могут быть формироваться стабильные альянсы и комбинации. А
также они не могут в действительности сдержать их санкцию в кризис, будь то в
целях войны или мира, в тот последний час или в последнюю минуту, когда то или
другое становится неизбежным. Гораздо более настоятельным это было при старых монархиях,
когда король сам объявлял войну и мир и проводил внешние дела страны в
соответствии с личными представлениями об интересах страны, буду в большой
степени подверженным собственным страстям, склонностям и личным и семейным
интересам. Но какими бы ни были сопутствующие недостатки, ведение войны, мира и
внешней политики, а также поведение войск на поле боя было, по крайней мере,
централизовано, объединено в суверенной власти. Требование реального
парламентского контроля над внешней политикой и даже открытой дипломатии —
сложный вопрос для наших нынешних представлений, но когда-то практикуемый и
вполне пригодный для практики — указывает на еще один шаг перехода, далеко не
полный, несмотря на современное хвастовство демократии, от монархической и
олигархической к демократической системе, принятие всех суверенных функций от
одного суверенного администратора или нескольких доминирующих исполнительных
лиц обществом в целом, организованным в демократическом государстве.
При захвате внутренних функций центральная власть имеет
более сложную задачу, потому что поглощение их или главный контроль над ними
должно считаться с мощными конкурирующими или модифицирующими силами и
интересами, а также с силой устоявшихся и часто лелеемых национальных обычаев и
существующих прав и привилегий. Но в конечном счете это неизбежно приведет к
некоторому единому контролю над теми, которые по своей природе являются
исполнительными и административными. Эта административная сторона национальной
организации состоит из трех основных частей: финансовой, собственно
исполнительной и судебной. Финансовая власть влечет за собой контроль над
государственным кошельком и расходованием ценностей, вносимых обществом на
национальные цели, и очевидно, что это должно перейти в руки той власти, которая
взялась за организацию и обеспечение эффективности объединенных действий
сообщества. Но эта власть в своем стремлении к безраздельному и
неконтролируемому созреванию, к полному объединению сил, естественно, должна
стремиться не только к определению расходов в соответствии с его собственной
свободной волей, но и к определению вклада общества в общественный кошелек в
отношении как количества, так и перераспределения по отдельным лицам и классам,
составляющим нацию. Монархия в своем стремлении к деспотической централизации
всегда стремилась захватить и изо всех сил пыталась удержать эту власть; ведь
контроль над кошельком нации – самый важный признак и самый эффективный элемент
реальной верховной власти, возможно, более существенный, чем контроль над
жизнью и здоровьем. В самых деспотических режимах этот контроль является
абсолютным и расширяется до права на конфискацию и ограбление, минуя судебный
порядок.
С другой стороны, правитель, которому приходится торговаться со своими подданными по поводу объема их вклада и методов налогообложения, сразу же ограничивается в своем владычестве и фактически не является единственным и полным сувереном. Витальная мощь находится в руках подчиненного сословия королевства и может быть обращена против него фатальным образом в любой борьбе за переход верховной власти от него к этому сословию. Вот почему высший политический инстинкт английского народа в борьбе с монархией определил вопрос о налогообложении как первый жизненно важный момент в борьбе за власть кошелька. Как только это было решено в парламенте с поражением Стюартов, преобразование монархической верховной власти в верховную власть народа или, точнее, переход органического контроля от престола к аристократии, оттуда к буржуазии, и затем ко всему народу — последние два шага, сжались в быструю эволюцию последних восьмидесяти лет, — были лишь вопросом времени. Во Франции успешное практическое поглощение этого контроля было силой монархии; и именно ее неспособность справедливо и экономно управлять государственным кошельком, ее нежелание облагать налогом огромные богатства аристократии и духовенства в отличие от сокрушительного налогообложения людей и вытекающего из этого необходимости снова переносить затраты на нацию предоставила возможность для Революция. В передовых современных странах имеется контролирующая власть, которая по крайней мере притязает на то, чтобы более или менее идеально представляет всю нацию; отдельные люди и классы должны подчиняться, потому что нет призыва со стороны всего общества. Но и даже в этом случае это вопросы не налогообложения, а надлежащей организации и управлении экономической жизнью общества, которые готовят революции будущего.
Глава XXI
Движение к законодательной и социальной централизации и единообразию
СОБИРАНИЕ сущностных административных полномочий в руках
суверена завершается, когда устанавливается единство и единообразие судебной
администрации, особенно по уголовной части; ибо это тесно связано с
поддержанием порядка и внутреннего мира. И, кроме того, правителю необходимо
иметь в своих руках уголовную судебную власть, чтобы он мог использовать ее для
подавления любого восстания против самого себя, осуждая его как государственную
измену, и даже, насколько это возможно, для подавления критики и оппозиции и наказания
за то свободомыслие и свободу слова, которые своим постоянным поиском более
совершенного социального принципа и своим тонким или прямым побуждением к
прогрессу, так опасны для учрежденных властей и институтов, так подрывают
доминирующее в бытии своим стремлением к лучшему в становлении. Единство
юрисдикции, право создавать трибуналы, назначать, оплачивать и отстранять
судей, а также право определять правонарушения и их наказания составляют с
уголовной стороны всю судебную власть суверена. Подобное единство юрисдикции,
право создавать суды, управляющие гражданским правом, и право изменять законы,
касающиеся собственности, брака и других социальных вопросов, которые касаются
общественного порядка, составляют его гражданскую сторону. Но единство и единообразие
гражданского права имеет менее насущное и непосредственное значение для
государства, когда оно подменяет собой естественное органическое общество; это
не так важно в качестве инструмента. Поэтому в первую очередь в большей или
меньшей степени захватывается уголовная
юрисдикция.
Первоначально все эти полномочия принадлежали органическому обществу и вводилсь в силу в основном различными естественными средствами свободного и совершенно обычного характера, такими как индийское панчаят или деревенское правосудие, юрисдикция гильдий или других естественных ассоциаций, судебная власть собрания или созыва граждан, как в различных римских комициях, или крупных и громоздких судов присяжных, выбираемых по жребию или иным образом, как в Риме и Афинах, и только в незначительной степени судебным действием короля или старейшин в их административных полномочиях. Следовательно, человеческие общества в своем раннем развитии долгое время сохраняли аспект большой сложности в своем судебном управлении, и не обладали и не чувствовали необходимости в единообразии юрисдикции или централизованном единстве источника судебной власти. Но по мере развития идеи Государства должно прийти это единство и единообразие. Сначала оно достигается объединением всех этих различных юрисдикций с королем как одновременно источником их санкций и высшим апелляционным судом и обладателем первоначальных полномочий, которые иногда осуществляются, как в древней Индии, в судебном порядке, но иногда в более авторитарных государствах посредством указа — последний, особенно в уголовном плане, при назначении наказаний и, в частности, наказаний за преступления против личности короля или власти государства. Против этой тенденции к единообразию и государственной власти в обществе часто выступает религиозное чувство, которое, как и в большинстве стран Востока, придает священный характер его законам и обычаям и имеет тенденцию ограничивать короля или государство; правитель принимается как вершитель правосудия, но предполагается, что он строго связан законом, по отношению к которому он является не источником, а каналом. Иногда это религиозное чувство развивает теократический элемент в обществе, Церковь с ее отдельной церковной властью и юрисдикцией, шастру в ведении юристов-браминов, закон, вверенный улемам. Там, где религиозное чувство сохраняет свое преобладание, решение находится в ассоциации юристов-браминов с королем или с судьей, назначенным им в каждом государственном суде, и путем сохранения верховной власти пандитов или улемов во всех спорных судебных вопросах. Там, где, как в Европе, политический инстинкт сильнее религиозного, церковная юрисдикция со временем подчиняется государственной и в конце концов исчезает.
Таким образом, в конечном счете государство — или монархия, этот великий инструмент перехода от органического к рациональному обществу — становится главой закона, а также олицетворением общественного порядка и эффективности. Опасность полного подчинения судебной власти исполнительной власти, обладающей вообще произвольными и безответственными полномочиями, очевидна; но только в Англии — единственной стране, где свобода всегда ценилась как равная по важности с порядком и не рассматривалась как меньшая необходимость или вовсе не необходимость, — с самого начала была предпринята успешная попытка ограничить судебную власть государства. Частично это было достигнуто благодаря твердой традиции независимости трибуналов, поддерживаемой полной защищенностью однажды назначенных судей в их должности и вознаграждении, а частично благодаря институту присяжных. Как и во всех социальных или политических институтах человечества, оставалось много места для притеснения и несправедливости, но цель была почти достигнута. Можно отметить, что и в других странах принята система присяжных, но в условиях преобладания инстинкта порядка и системы судебная власть оказалась под контролем исполнительной власти. Однако это не является столь серьезным дефектом, когда исполнительная власть не только представляет общество, но и назначается и контролируется им, по сравнению с ситуацией, где она не зависит от общественного контроля.
Единообразие закона развивается по разным линиям, исходя из единства и единообразия судебной администрации. Вначале право всегда было обычным, и там, где оно было свободно обычным, то есть просто выражало социальные привычки людей, оно должно было, за исключением небольших обществ, естественным образом вести к значительному разнообразию обычаев или допускать его. В Индии любой секте или даже любой семье было разрешено развивать вариации религиозных и гражданских обычаев, которые общий закон общества был вынужден принять в нечетких пределах, и эта свобода все еще является частью теории индуистского права, хотя сейчас на практике очень трудно добиться признания какого-либо нового отхода. Эта спонтанная свобода вариаций является сохранившимся признаком прежней естественной или органической жизни общества в отличие от интеллектуально упорядоченной, рационализированной или механизированной жизни. Органическая групповая жизнь фиксировала свои общие линии и частные расхождения на основе общего чувства и инстинкта или интуиции групповой жизни, а не более строгой структуры разума.
Первым явным признаком рациональной эволюции является тенденция к преобладанию кодекса и конституции над обычаем. Но все же есть кодексы и кодексы. Прежде всего, есть системы, которые не написаны или написаны лишь частично и не сводятся к строгой форме кодекса, но представляют собой плавающую массу законов, декретов, прецедентов и все еще допускают большую часть просто обычного права. И опять же есть системы, которые принимают форму строгого кодекса, такие как индуистская шастра, но на самом деле являются лишь окостенением обычаев и помогают стереотипизировать жизнь общества, но не рационализировать ее. Наконец, существуют те намеренно упорядоченные кодексы, которые представляют собой попытку разумной систематизации; суверенная власть фиксирует рамки закона и время от времени допускает изменения, которые являются разумным приспособлением к новым потребностям, вариациями, которые не расстраивают, а просто изменяют и развивают разумное единство и разумную устойчивость системы. Достижение совершенства этого последнего типа является триумфом более узкого, но более само-сознающего и само-помогающего рационального мышления над более крупным, но более расплывчатым и более беспомощным жизненным инстинктом в обществе. Когда оно достигнет этого триумфа совершенно само-сознающего и систематически рационального определения и организации своей жизни, с одной стороны, посредством фиксированной и единообразной конституции, а с другой — посредством единообразного и разумно структурированного гражданского и уголовного права, общество готово для второго этапа своего развития. Оно может осознанно и единообразно упорядочивать всю свою жизнь в свете разума, который является принципом современного социализма и был тенденцией всех утопий мыслителей.
Но прежде чем мы дойдем до этой стадии, необходимо решить главный вопрос: кто будет государством? Будет ли воплощение интеллекта, воли и сознания общества королем и его советниками, или теократическим, автократическим или плутократическим правящим классом, или органом, который, по крайней мере, должен казаться достаточно стоящим для всего общества, или это должен быть компромисс между некоторыми или всеми этими возможностями? Весь ход конституционной истории вращался вокруг этого вопроса и, по всей видимости, смутно колебался между различными возможностями; но в действительности мы можем видеть, что повсюду действовало давление необходимости, которое фактически прошло через монархический, аристократический и другие этапы, но в конце концов должно было вылиться в демократическую форму правления. Король в своей попытке быть государством — попытке, навязанной ему импульсом его эволюции, — должен действительно попытаться стать источником, а также главой закона; он должен стремиться охватить как законодательные, так и административные функции общества, его сторону эффективного мышления, а также его сторону эффективного действия. Но тем самым он только готовил путь к демократическому государству. Король, его военный и гражданский совет, духовенство и ассамблея свободных людей, превращавшихся в войско для целей войны, были, возможно, повсюду, но определенно в арийских расах, элементами, с которых началась само-сознательная эволюция общества: они представляют три слоя свободной нации в ее ранней и элементарной форме с королем как краеугольным камнем структуры. Король может избавиться от власти духовенства, он может свести свой совет к инструменту своей воли или знать, которую совет представляет, к политической и военной поддержки его действий, но до тех пор, пока он не избавится от ассамблеи или станет больше не обязанным созывать ее — подобно французской монархии с ее Генеральными штатами, созываемыми только один или два раза на протяжении столетий и под давлением больших трудностей, — он не может быть главным, а тем более единственным законодательным органом. Даже если он оставит практическую работу над законодательством аполитичному судебному органу, подобному французскому парламенту, он неизбежно найдет там центр сопротивления. Поэтому исчезновение ассамблеи или право монарха созывать или не созывать ее по своему усмотрению всегда является подлинным признаком его абсолютизма. Но когда он добился успеха, когда его указы стали законами, когда он избавился от всех других сил общественной жизни или подчинил их себе, тогда в точке его наивысшего успеха начинается его поражение; монархическая система сыграла свою позитивную роль в социальной эволюции, и все, что ей осталось, — это либо удерживать государство вместе, пока оно не трансформируется, либо спровоцировать угнетением движение к верховной власти народа.
Причина кроется в том, что, захватив законодательную власть, монархия превзошла закон своего бытия, она вышла за рамки своей дхармы, она взяла на себя функции, которые она не может благотворно и эффективно выполнять. Администрирование – это просто регулирование внешней жизни людей, упорядоченное поддержание внешней деятельности его развитого или развивающегося существа, и король вполне может быть их регулятором; он вполне может выполнять функцию, возложенную на него индийским государством, функцию гаранта «дхармы». Но законодательство, социальное развитие, культура, религия, даже определение экономической жизни людей находятся вне присущей ему сферы; они составляют выражение жизни, мысли, души общества, на которое, если он является сильной личностью, соприкасающейся с духом эпохи, может влиять, но не может их определять. Они составляют национальную дхарму — мы должны использовать индийское слово, которое единственно способно выразить всю идею; ибо наша дхарма означает закон нашей природы, а также его сформулированное выражение. Только само общество может определять развитие своей собственной дхармы или формулировать ее выражение; и если это должно быть сделано не старым способом путем естественного органического и интуитивного развития, а путем само-осознанного регулирования посредством организованного национального разума и воли, тогда должен быть создан руководящий орган, который будет более или менее адекватно представлять, если он не может полностью воплотить, разум и волю всего общества. Правящий класс, аристократия или разумная теократия могут представлять, в действительности, не эту, а некую энергичную или благородную часть национального разума и воли; но даже это может быть только этапом развития на пути к демократическому государству. Конечно, демократия в том виде, в каком она сейчас практикуется, – это не последний и не предпоследний этап; поскольку он часто демократичен просто внешне и даже в лучшем случае сводится к правлению большинства и работает порочным методом партийного управления, имеет дефекты, растущее восприятие которых в значительной степени входит в нынешнее недовольство парламентскими системами. Даже совершенная демократия вряд ли будет последней стадией социальной эволюции, но это все же необходимая широкая устойчивая почва, на которой самосознание социального существа может прийти в себя.[40] Как мы уже сказали, демократия и социализм являются признаком того, что это самосознание начинает созревать в полноте.
Законодательство на первый взгляд может показаться чем-то внешним, просто формой управления, а не частью внутренней сущности социальной жизни, такой как ее экономические формы, ее религия, ее образование и культура. Это выглядит так потому, что в прошлом государственное устройство европейских наций не было похоже на восточное законодательство или всеобъемлющую шастру, а до недавнего времени ограничивалось политикой и конституционным правом, принципами и процессом управления, и лишь настолько было занято социальными и экономическим законодательством, насколько это едва ли было необходимо для обеспечения безопасности собственности и поддержания общественного порядка. Все это, казалось бы, вполне могло входить в компетенцию короля и выполняться им с такой же эффективностью, как и демократическим правительством. Но на самом деле это не так, как свидетельствует история; король — неэффективный законодатель, и несмешанная аристократия не намного лучше. Ведь законы и институты общества — это структура, которую оно строит для своей жизни и своей дхармы. Когда оно начинает определять их для себя самосознательным действием своего разума и воли в любых пределах, оно делает первый шаг в движении, которое неизбежно должно привести к попытке самосознательного регулирования всей своей социальной и культурной жизни ; по мере возрастания самосознания оно должно идти к реализации чего-то вроде Утопии мыслителя. Ведь утопический мыслитель — это индивидуальный разум, опережающий в своем повороте мышления тенденцию, которую в конечном счете должен принять социальный разум.
Но как ни один индивидуальный мыслитель не может мысленно
определять эволюцию рационального самосознательного общества с помощью своего
произвольного разума, так и никакой исполнительный индивид или
последовательность управляющих индивидов не может фактически определять его
своей произвольной властью. Очевидно, что он не может определять всю социальную
жизнь нации, она для него слишком велика; ни одно общество не вынесет тяжелой
руки произвольного индивида на всю свою социальную жизнь. Он не может
определить экономическую жизнь, которая также слишком велика для него; он может
только наблюдать за ней и помогать ей в том или ином направлении, где нужна
помощь. Он не может определять религиозную жизнь, хотя такая попытка была
сделана; она слишком глубока для него; ибо религия – это духовная и этическая
жизнь человека, отношения его души с Богом и интимные отношения его воли и
характера с другими людьми, и ни один монарх или правящий класс, даже теократия
или священство, не может реально заменить собой души других людей или душу нации. Он также не может
определить национальную культуру; он может только во времена большого расцвета
этой культуры своей защитой помочь ей зафиксировать поворот, который она уже
приняла благодаря своей собственной силе тенденции. Предпринимать большее — это
иррациональная попытка, которая не может привести к развитию рационального
общества. Он может только поддержать эту попытку путем самодержавного
угнетения, что в конце концов ведет к немощности и стагнации общества, и оправдать ее какой-то мистической ложью о
божественном праве королей или монархии как исключительно божественного
института. Даже исключительные правители, такие как Карл Великий, Август,
Наполеон, Чандрагупта, Асока или Акбар, не могут ничего сделать, кроме как
наладить определенные новые институты, которые потребовало время, и помочь
проявлению их лучших или сильнейших тенденций в критическую эпоху. Когда они
замахиваются на большее, они терпят поражение. Усилия Акбара создать новую
дхарму для индийской нации с помощью своего просвещенного разума обернулись
блестящей напраслиной. Указы Ашоки по-прежнему высечены на столбе и скале, но
развитие индийской религии и культуры пошло своей собственной линией в других,
гораздо более сложных направлениях, определяемых душой великого народа. Только
редкий индивид Ману, Аватар или пророк, приходящий на Землю, возможно, раз в
тысячелетие, может по праву говорить о своем божественном праве, поскольку
секрет его силы не политический, а духовный. Для обычного правящего человека
или политического учреждения делать такое заявление было одним из самых
удивительных среди многих глупостей человеческого разума.
Однако попытка сама по себе, помимо ее ложных оправданий и практического провала, была неизбежной, плодотворной и необходимой ступенью в социальной эволюции. Она была неизбежной, так как этот переходный инструмент представлял первую идею человеческого разума и воли охватить групповую жизнь, чтобы формировать, направлять и упорядочивать ее в соответствии со своим собственным удовольствием, силой и разумным выбором, чтобы управлять Природой в человеческой массе, как он уже частично научился управлять ее в человеческом индивидууме. А поскольку масса непросвещена и неспособна к такому разумному усилию, кто может сделать это за нее, как не способный человек или организация умных и способных людей? В этом вся подоплека абсолютизма, аристократии и теократии. Его идея ложна или является лишь полуправдой или временной правдой, потому что реальное занятие передового класса или отдельного человека состоит в постепенном просвещении и обучении всего тела сознательно делать для себя свою собственную работу, а не вечно делать что-то для него.[41] Но идея должна была идти своим чередом, и воля в этой идее — поскольку каждая идея сама по себе имеет господствующую волю к самореализации — обязательно должна была испытать свои собственные крайности. Трудность заключалась в том, что правящий человек или класс могли взять на себя более механическую часть жизни общества, но все, что представляло его более сокровенную сущность, ускользало от них; они не могли наложить руки на его душу. Кроме того, если они не могут это сделать, они должны оставаться нереализованными в своей тенденции и неуверенными в своем владении, поскольку в любой момент они могут быть заменены более адекватными силами, которые неизбежно должны подняться из более широкого разума человечества, чтобы вытеснить их и занять их трон. Только два основных приема казались подходящими, и они использовались во всех подобных попытках полного овладения. Один прием был в основном негативным; он действовал путем подавления жизни и души сообщества, более или менее полного подавления его свободы мысли, слова, ассоциаций, индивидуальных и ассоциативных действий, — часто сопровождаемый самыми отвратительными методами инквизиции и вмешательства и давления на самые священные отношения и свободы человека как индивидуального и общественного существа, — и поощрения и покровительства только такой мысли, культуры и деятельности, которые были приняты, льстили и помогали правящему абсолютизму. Другой прием был позитивным; он состоял в том, чтобы взять под контроль религию общества и призвать священника в качестве духовного помощника короля. Ибо в естественных обществах и в тех, которые, даже если они частично интеллектуализированы, все еще цеплялись за естественные принципы нашего существа, религия, если и не составляет всю жизнь, все же надзирает и сильно влияет и формирует всю жизнь человека и общества, как это было до недавнего времени в Индии и в значительной степени во всех азиатских странах. Государственные религии являются выражением этого стремления. Но государственная религия — это искусственное чудовище, хотя национальная религия вполне может быть живой реальностью; но даже она, если не хочет формализовать и в конце концов убить религиозный дух или помешать духовной экспансии, должна быть терпимой, самоадаптирующейся, гибкой, зеркалом более глубокой души общества. Оба этих приема, какими бы успешными они ни казались на какое-то время, обречены на неудачу: неудачу из-за бунта угнетенного социального существа или неудачу из-за его упадка, слабости и смерти или жизни в смерти. Застой и слабость, подобные тем, которые в конце концов постигли Грецию, Рим, мусульманские народы, Китай, Индию, или же спасительная духовная, социальная и политическая революция — единственные варианты исхода абсолютизма. И все же это была неизбежная стадия человеческого развития, эксперимент, который нельзя было не провести. Она также была плодотворной, несмотря на свою неудачу и даже по ее причине; ибо абсолютистское монархическое и аристократическое государство было отцом современной идеи абсолютистского социалистического государства, которая, похоже, сейчас находится в процессе рождения. Это был, несмотря на все его пороки, необходимый шаг, потому что только так могла стойко развиться четкая идея разумно самоуправляющегося общества.
Ибо то, что не могли сделать король или аристократия,
демократическое государство может, возможно, с лучшими шансами на успех и
большей безопасностью попытаться и приблизить к осуществлению — сознательное и
организованное единство, упорядоченная эффективность на единых и разумных
принципах, рациональный порядок и самоуправляемое совершенствование развитого
общества. Такова идея и, пусть несовершенная, попытка современной жизни; и эта
попытка была всей подоплекой современного прогресса. Единство и единообразие —
его главная тенденция; ибо как еще можно овладеть неисчислимыми сложностями
огромной и глубокой вещи, которую мы называем жизнью, управлять ими, делать их
исчисляемыми и управляемыми с помощью логического разума и объединенной воли?
Социализм является полным выражением этой идеи. Единообразие социальных и
экономических принципов и процессов, управляющих обществом, обеспечивается
фундаментальным равенством всех и государственным управлением всей социальной и
экономической жизнью во всех ее частях; единообразие культуры обеспечивается
процессом государственного образования, организованного на научной основе;
упорядочить и поддерживать в целом единое, единообразное и прекрасно организованное
правительство и администрацию, которые будут представлять и действовать от
имени всего общественного существа, — это современная утопия, которую мы
надеемся превратить в той или иной форме, несмотря на все существующие
препятствия и противоположные тенденции, в живую реальность. Кажется, что
человеческая наука заменит большие и неясные процессы Природы и приведет к
совершенству или, по крайней мере, к некоторому приближению к совершенству в
коллективной человеческой жизни.
Глава XXII
Мировое государство или Мировой союз
ТАКОЙ, в принципе является историей роста государства. Это история строгого объединения путем развития центральной власти и растущего единообразия в управлении, законодательстве, социальной и экономической жизни и культуре, а также в основных средствах культуры, образования и языка. В целом центральная власть становится все более и более определяющей и регулирующей силой. Кульминацией этого процесса является преобразование этой единоличной власти или суверенной власти из правления центрального исполнительного лица или дееспособного класса в орган, предполагаемая функция которого состоит в том, чтобы представлять мысли и волю всего сообщества. Изменение представляет собой в принципе эволюцию от естественного и органического к рациональному и механически организованному состоянию общества. Разумное централизованное объединение, направленное на совершенную рациональную эффективность, заменяет несвязное и естественное единство, эффективность которого заключается в том, что жизнь с определенной спонтанностью развивает свои органы и силы под давлением внутреннего импульса и потребностей среды и первых условий существования. Рациональное, упорядоченное, строгое единообразие приходит на смену несвязному единству, полному природных сложностей и вариаций. Разумная воля всего общества, выраженная в тщательно продуманном законодательстве и упорядоченном регулировании, заменяет его естественную органическую волю, выраженную в массе обычаев и образований, выросших под воздействием его характера и темперамента. В последнем совершенстве государства тщательно продуманная, в конце концов, гигантская производительная и регулирующая машинерия заменяет силу и плодородие жизни с естественной простотой ее величественных линий и неясной, запутанной, роскошной сложностью ее деталей. Государство — это властная, но своевольная и нетерпимая наука и разум человека, которые успешно заменяют интуицию и эволюционные эксперименты Природы; разумная организация заменяет естественный организм.
Объединение рода человеческого политическими и административными средствами предполагает в конечном счете образование и организацию единого Мирового государства из вновь созданного, хотя и еще несвязного, естественно-органического единства человечества. Ибо естественное органическое объединение уже существует, единство жизни, непроизвольной ассоциации, тесно взаимозависимого существования составных частей, в котором жизнь и движения одной части влияют на жизнь других частей таким образом, который был бы невозможен даже сотню лет назад. У одного континента больше нет отдельной жизни от другого континента; ни одна нация больше не может изолироваться по своему желанию и вести отдельное существование. Наука, коммерция и быстрые коммуникации привели к такому положению вещей, при котором разрозненные массы человечества, когда-то жившие сами по себе, были объединены процессом тонкой унификации в единую массу, которая уже имеет общее витальное и быстро формирует общее ментальное существование. Требовался великий ускоряющий и преобразующий толчок, который должен был бы проявить это тонкое органическое единство, выявить необходимость и создать волю к более тесному и организованному союзу, и этот толчок пришел с мировой войной. Идея Мирового государства или Мирового союза родилась не только в спекулятивном предвидящем уме мыслителя, но и в сознании человечества из самой необходимости этого нового общего существования.
Мировое государство теперь должно быть рождено либо
взаимопониманием, либо силой обстоятельств и рядом новых катастрофических
потрясений. Ибо старый, еще господствовавший порядок вещей был основан на
обстоятельствах и условиях, которых больше не существует. Новые условия требуют
нового порядка, и, пока он не будет создан, будет переходная эра
непрекращающихся проблем или периодических беспорядков, неизбежных кризисов,
через которые Природа будет осуществлять своим собственным насильственным
способом выработку необходимости, которую она создала. При этом может быть
максимум потерь и страданий из-за столкновения национального и имперского
эгоизма или же минимум, если возобладают разум и добрая воля. По этой причине
представляются две альтернативные возможности и, как следсвтие, два идеала:
Мировое государство, основанное на принципе централизации и единообразия,
механическое и формальное единство, или Мировой союз, основанный на принципе
свободы и вариации в свободном и разумном единстве. Эти два идеала и
возможности мы должны последовательно рассмотреть.
Глава XXIII
Формы правления
Идея Мирового союза свободных наций и империй, сначала разрозненных, но с течением времени и опыта сближающихся, кажется на первый взгляд наиболее осуществимой формой политического объединения; это действительно единственная форма, которая была бы немедленно осуществима, если предположить, что воля к единству быстро возымеет действие в сознании расы. С другой стороны, сейчас доминирует именно идея государства. Государство было наиболее успешным и эффективным средством объединения и лучше всех способно удовлетворять различные потребности, которые прогрессивная совокупная жизнь обществ создала для себя и продолжает создавать до сих пор. Кроме того, это средство, к которому в настоящее время привык человеческий разум, и это также наиболее подходящее средство для работы его логического и практического разума, потому что оно дает ему то, что наш ограниченный разум всегда склонен считать своим лучшим инструментом, – ясный и точный механизм и строгий метод организации. Поэтому вовсе не невозможно, чтобы нации, даже начав со слабого союза, под давлением многих проблем, возникающих в результате все более тесного взаимодействия их потребностей и интересов, превращали бы его в более строгую форму Мирового государства. Мы не можем сделать надежного заключения о непосредственной неосуществимости его создания или о многих трудностях, которые встали бы на его пути; ибо прошлый опыт показывает, что аргумент неосуществимости очень мало значит. То, что современный практичный человек отрицает как абсурдное и неосуществимое, довольно часто оборачивается именно тем, что будущие поколения начинают реализовывать и, в конце концов, в той или иной форме успешно воплощают в жизнь.
Но Мировое государство подразумевает наличие сильного центрального органа власти, который представлял бы или, по крайней мере, обозначал объединенную волю наций. Объединение всех необходимых полномочий в руках этого центрального и общего руководящего органа, по крайней мере, в их источнике — полномочий военных, административных, судебных, экономических, законодательных, социальных, образовательных — было бы необходимым. И в качестве почти неизбежного результата во всем мире наблюдалось бы все большее единообразие человеческой жизни во всех этих областях, вплоть, возможно, до выбора или создания одного общего и универсального языка. Это, действительно, мечта о едином мире, которую утопические мыслители все больше и больше склоняются к тому, чтобы представить нам. Трудности на пути достижения этого результата в настоящее время очевидны, но они, возможно, не так велики, как кажутся на первый взгляд, и ни одна из них не является непреодолимой. Это больше не утопия, которую можно отбросить как неосуществимую мечту мыслителя-идеалиста.
Первой трудностью будут характер и состав этого руководящего органа — проблема, сопряженная с сомнениями и опасностями. В древние времена это достаточно легко решалась в меньших масштабах абсолютистским и монархическим решением с правлением расы-завоевателя в качестве отправной точки, как в Персидской и Римской империях. Но этот ресурс уже не так легко доступен нам в новых условиях человеческого общества, какие бы мечты в прошлом ни приходили в умы могущественных наций или их царей и кайзеров. Сама монархическая идея начинает угасать после краткой и ошибочной попытки сохранения и возрождения. Кажется, она почти приближается к своей последней агонии; на ней лежит печать ночи. Современная видимость часто бывает достаточно обманчивой, но в данном случае монархическая идея менее вероятна, чем во многих других, потому что сила, способствующая исчезновению все еще сохраняющихся монархий, мощна, радикальна и постоянно возрастает. Социальные совокупности достигли самосознательной зрелости и больше не нуждаются в наследственной монархической форме правления, которое выполняло бы за них их руководящую работу или даже выступало от их лица — за исключением, возможно, некоторых исключительных случаев, таких как Британская империя — как символ их единства. Либо тогда монархия может существовать только номинально, — как в Англии, где король обладает меньшей властью, даже, если это возможно, чем президент Франции, и бесконечно меньшей, чем главы американских штатов, — либо она становится источником нападок, сдерживающим растущий демократический дух людей и, в большей или меньшей степени, центром, убежищем или, по крайней мере, возможностью для сил реакции. Поэтому ее престиж и популярность имеют тенденцию не к росту, а к упадку, и в какой-либо кризис, когда монархическая наклонность слишком сильно вступает в противоречие с настроениями нации, ее престиж падает с небольшими шансами на продолжающееся возрождение.
Таким образом, монархия пала или находится под угрозой почти везде — и особенно неожиданно в странах, где ее традиции когда-то были самыми сильными. Даже в наши дни она пала в Германии и Австрии, в Китае, в Португалии, в России; она была в опасности в Греции и Италии[42]; и она была изгнана из Испании. Ни в одной континентальной стране она не в безопасности, за исключением некоторых небольших государств. В большинстве из них она существует по причинам, которые уже ушли в прошлое и вскоре могут потерять силу, если они уже не теряют своей силы. Европе, кажется, суждено со временем стать такой же универсальной республиканской, как две Америки. Королевская власть теперь является лишь пережитком прошлого мира; она не имеет глубоких корней ни в практических потребностях, ни в идеалах, ни в темпераменте современного человечества. Когда она исчезнет, правильнее будет сказать о ней, что она перестала существовать, чем сказать, что она перестала жить.
Республиканская тенденция действительно является западной по своему происхождению, она усиливается по мере того, как мы все больше и больше идем на Запад, и исторически она была могущественна главным образом в Западной Европе и доминировала в новых обществах Америки. Можно подумать, что с вступлением Азии в активную объединенную жизнь мира, когда восточный континент прошел нынешние переходные муки, монархическая идея могла бы восстановить силу и найти новый источник жизни. Ибо в Азии царская власть была не только материальным фактом, основанным на политических нуждах и условиях, но и духовным символом, наделенным священным характером. Но в Азии не меньше, чем в Европе, монархия была результатом исторического развития, результатом обстоятельств и, следовательно, подвержена исчезновению, когда эти обстоятельства перестают существовать. Истинный ум Азии всегда оставался, за всеми внешними проявлениями, не политическим, а социальным, монархическим и аристократическим на поверхности, но с фундаментальной демократической направленностью и теократическим духом. Япония с ее глубоко укоренившимися монархическими настроениями является единственным заметным исключением из этого общего правила. Уже проявляется большая тенденция к изменению. Китай, всегда демократическая страна в основе, хотя и допускавшая в своей демократической системе официальную интеллектуальную аристократию и символическую имперскую главу, теперь определенно является республиканским. Трудность попытки возродить монархию или заменить ее временными диктатурами была обусловлена врожденным демократическим чувством, усиленным теперь принятием демократической формы верховного правительства, ценным вкладом западного опыта в решение проблемы, к чему старые чисто социальные демократии Востока не смогли прийти. Порвав с последней из своей длинной череды династий, Китай расстался с элементом своего прошлого, который был скорее поверхностным, чем лежащим в самом центре его социального темперамента и привычек. В Индии монархическое чувство, которое сосуществовало с теократическим и социальным, но никогда не могло возобладать над ними, за исключением периода сравнительно короткого правления Моголов, было безнадежно ослаблено, хотя и не изжито господством британской бюрократии и политической европеизацией активного ума расы.[43] В Западной Азии монархия исчезла в Турции, она существует только в государствах, которым нужен монарх как централизующая сила или краеугольный камень.
В двух крайних точках азиатского мира, в Японии и в Турции, монархия после окончания войны все еще сохраняла что-то от своего старого священного характера и своей привлекательности для чувств расы. В Японии, все еще недостаточно демократизированной, настроения, окружающие Микадо, заметно ослаблены, его престиж сохраняется, но его фактическая власть очень ограничена, и рост демократии и социализма неизбежно будет способствовать процессу ослабления и ограничения и вполне может привести к тем же результатам, что и в Европе. Мусульманский халифат, первоначально являвшийся главой теократической демократии, был преобразован в политический институт в результате быстрого роста мусульманской империи, ныне распавшейся на части. Ныне упраздненный халифат мог выжить только как чисто религиозное правление, и даже в этом качестве его единству угрожал подъем новых духовных и национальных движений в Персии, Аравии и Египте. Но один реальный и важный факт в современной Азии состоит в том, что вся действующая сила ее будущего сосредоточена не в духовенстве или аристократии, а, как это было прежде в дореволюционной России, в новообразованной интеллигенции, сначала небольшой по численности, но растущей по части энергии и твердой воли к достижению и должной стать чрезвычайно динамичной по причине унаследованной силы духовности. Азия вполне может сохранить свою древнюю духовность; даже в час своей величайшей слабости она смогла все больше навязывать свой престиж даже позитивному европейскому уму. Но какой бы оборот ни приняла эта духовность, она будет определяться менталитетом этой новой интеллигенции и непременно потечет в иные русла, чем старые идеи и символы. Таким образом, старые формы азиатской монархии и теократии, по-видимому, обречены на исчезновение; в настоящее время нет никаких шансов на их возрождение в новых формах, хотя это может произойти в будущем.
В конечном счете, единственный видимый шанс для монархической идеи состоит в том, что ее форма может быть сохранена в качестве удобного символа единства разнородных империй, которые могут стать крупнейшими элементами любого объединения, основанного на нынешней политической конфигурации мира. Но даже для таких империй этот символ не оказался незаменимым. Франция обошлась без него, Россия недавно отказалась от него. В Австрии он стал ненавистным для некоторых составляющих рас как знак подчинения и был обречен на гибель даже без краха, вызванного первой мировой войной. Только в Англии и в некоторых небольших странах он одновременно и безвреден, и полезен, а потому поддерживается общим чувством. Можно предположить, что если бы Британская империя, даже сейчас ведущая, самая влиятельная, самая мощная сила в мире, стала бы ядром или моделью будущего объединения, мог бы быть некоторый шанс на сохранение монархического элемента в этой форме — и даже пустая форма иногда полезна как опора и центр будущих возможностей для роста и наполнения жизнью. Но этому противостоит стойкое республиканское настроение всей Америки и растущее распространение республиканской формы правления; маловероятно, что даже номинальная королевская власть, представляющая один элемент очень разнородного целого, будет принята остальными в какой-либо форме всеобщего объединения. В прошлом, по крайней мере, это происходило только под давлением завоеваний. Даже если Мировое государство сочло бы удобным в результате опыта ввести или вновь ввести монархический элемент в свою конституцию, это могло быть только в какой-то совершенно новой форме демократического царствования. Но демократическое царствование, в отличие от пассивной фигуры монархии, современному миру так и не удалось развить.
Два определяющих факта в современных условиях, которые меняют всю проблему, состоят в том, что при такого рода объединении нации занимают место индивидуумов и что эти нации представляют собой зрелые, самосознательные общества, которым, следовательно, суждено пройти через ярко выраженные формы социальной демократии или какой-либо другой формы социализма. Разумно предположить, что Мировое государство будет склонно стремиться к тому же принципу формирования, что и в отдельных обществах, которые должны его образовать. Проблема была бы проще, если бы мы могли предположить, что трудности, создаваемые конфликтующими национальными темпераментами, интересами и культурами, могут быть либо устранены, либо успешно подчинены и сведены к минимуму подавлением сепаратистских националистических чувств и ростом космополитического интернационализма. Это решение не совсем невозможно, несмотря на серьезную угрозу интернационализму и сильный рост националистических чувств, вызванных мировой войной. Ибо, по-видимому, интернационализм может возродиться с удвоенной силой после того, как пройдет напряжение чувств, вызванное войной. В этом случае тенденция к объединению может выглядеть как идеал всемирной республики с нациями в качестве провинций, хотя поначалу очень резко отличающихся друг от друга провинций, и управляемой советом или парламентом, ответственным перед объединенными демократиями мира. Или это может быть что-то вроде замаскированной олигархии международного совета, основывающей свое правление на согласии, выраженном путем выборов или иным образом, того, что можно было бы назвать полупассивной демократией в качестве ее первой облика. Ибо это то, чем на самом деле является современная демократия в настоящее время; единственными демократическими элементами являются общественное мнение, периодические выборы и право народа отказывать в переизбрании тем, кто ему не нравится. Правление действительно находится в руках буржуазии, профессиональных и деловых людей, землевладельцев, — там, где такой класс все еще существует, — усиленных рядом вновь прибывших людей из рабочего класса, которые очень скоро будут ассимилированы политическим темпераментом и идеями правящих классов.[44] Если бы Мировое государство было создано на нынешней основе человеческого общества, оно вполне могло бы попытаться создать свое центральное правительство по этому принципу.
Но сейчас идет переходной период, и буржуазное мировое государство не видится вероятным завершением. В каждой из наиболее прогрессивных стран доминированию среднего класса угрожают с двух сторон. Прежде всего, это недовольство интеллектуалов, которые находят в его лишенной воображения деловой практичности и своевольной меркантильности препятствие для реализации своих идеалов. И есть недовольство большой и растущей силы лейбористов, которые видят, что демократические идеалы и изменения постоянно эксплуатируются в интересах среднего класса, хотя пока они не нашли альтернативы парламентаризму, с помощью которого этот класс обеспечивает свое правление. [45] К каким изменениям может привести альянс этих двух неудовольствий, предвидеть невозможно. В России, где этот альянс был наиболее силен, мы видели, как он возглавил революцию и вынудил буржуазию подчиниться его контролю, хотя достигнутый таким образом компромисс не мог надолго пережить остроту войны. С тех пор старый порядок там «ликвидирован», и новые тенденции восторжествовали. В двух направлениях это может привести к новой форме модифицированной олигархии с демократической основой. Управление современным обществом в настоящее время становится чрезвычайно сложным делом, в каждой части которого требуются особые знания, особая компетентность, особые способности, и каждый новый шаг к государственному социализму должен усиливать эту тенденцию. Потребность в такого рода специальной подготовке или способностях советника и администратора в сочетании с демократическими тенденциями эпохи вполне может привести к некоторой современной форме старого китайского принципа правления, демократической организации жизни внизу, а вверху — к правлению своего рода интеллектуальной бюрократии, официальной аристократии особого знания и способности, набираемой без различия классов. Равные возможности были бы необходимы, но эта правящая элита все равно сама по себе сформировала бы свой класс в структуре общества. С другой стороны, если индустриализм современных наций изменится, как некоторые думают, и перерастет в своего рода гильдейский социализм, то гильдейская аристократия лейбористов вполне может стать руководящим органом в обществе. [46] Если бы что-либо из этого было сделано, любое движение к Мировому государству затем пошло бы в том же направлении и создало бы руководящий орган по той же модели.
Но в этих двух вариантах мы оставляем без внимания великий фактор национализма и порождаемые им конфликтующие интересы и тенденции. Предполагалось, что для преодоления этих конфликтующих интересов наилучшим способом является создание своего рода всемирного парламента, в котором, как предполагается, преобладало бы свободно сформированное и свободно выражаемое мнение большинства. Парламентаризм, изобретение английского политического гения, является необходимым этапом в эволюции демократии, поскольку без него невозможно легко развить обобщенную способность рассматривать и решать с наименьшими возможными трениями большие проблемы политики, администрации, экономики, законодательства, касающиеся значительных групп людей. Это также было единственным обнаруженным на сегодняшний день успешным средством предотвращения подавления государственной исполнительной властью свобод личности и нации. Поэтому нации, вступающие в современную форму общества, естественно и по праву притягиваются к этому инструменту управления. Но пока не удалось сочетать парламентаризм с современной тенденцией к более демократичной демократии; он всегда был инструментом либо модифицированного аристократического правления, либо правления среднего класса. Кроме того, его метод влечет огромную трату времени и энергии, а также путанные, раскачивающиеся и сомнительные действия, которые в конце концов «взбалтывают» некий сносный результат. Этот метод плохо согласуется с более строгими идеями эффективного правления и администрирования, которые в настоящее время набирают силу и становятся все более необходимыми, и это может оказаться фатальным для эффективности в чем-либо столь сложном, как управление делами мира. Парламентаризм на практике также означает господство, а часто и тиранию большинства, даже очень незначительного большинства, и современный ум придает все большее значение правам меньшинств. И эти права стали бы еще более важными в Мировом государстве, где любая попытка отменить их может легко привести к серьезному недовольству и беспорядкам или даже конвульсиям, фатальным для всей структуры. Прежде всего, Парламент наций обязательно должен быть объединенным парламентом свободных наций и не мог бы успешно существовать в условиях нынешнего аномального и хаотичного распределения власти в мире. Одна только азиатская проблема, если бы она оставалась нерешенной, стала бы фатальным препятствием, и она не единственна; неравенство и аномалии повсеместны и им нет числа.
Более приемлемой формой был бы верховный совет свободных и имперских наций существующей мировой системы, но и в этом есть свои трудности. Поначалу это могло быть осуществимо только в том случае, если бы он фактически сводился к олигархии нескольких сильных имперских наций, чей голос и вес в любой момент превалировали бы над голосом и весом более многочисленных, но меньших неимпериалистических содружеств, и это могло бы сохраниться только путем последовательной и, по возможности, мирной эволюции от этого своего рода олигархии фактической власти к более справедливой и идеальной системе, в которой империалистическая идея растворилась бы, а великие империи влили бы свое отдельное существование в существование единого человечества. Насколько национальный эгоизм позволил бы этой эволюции произойти без яростной борьбы и опасных конвульсий, — это вопрос, несмотря на поверхностный либерализм, который сейчас широко исповедуется, все еще чреватый серьезными и зловещими сомнениями.
Таким
образом, в целом, в какую бы сторону мы ни повернулись, этот вопрос о форме
Мирового государства сопряжен с сомнениями и трудностями, которые на данный
момент неразрешимы. Некоторые возникают из сохранившихся чувств и интересов
прошлого; некоторые представляют угрозу со стороны быстро развивающихся
революционных сил будущего. Из этого не следует, что они никогда не могут или
не будут решены, но то, как и по какому пути пойдет любое такое решение, не
поддаются расчету и по факту могут быть определены только практическим опытом и
экспериментом под давлением сил и потребностей современного мира. В остальном
форма правления не имеет первостепенного значения. Реальная проблема
заключается в объединении сил и единообразии, которые любая управляемая система
Мирового государства сделала бы неизбежными.
Глава XXIV
Необходимость военного объединения
В процессе централизации, посредством которого все полномочия организованного сообщества сосредоточиваются в одном суверенном руководящем органе, — процессе, который был наиболее заметной характеристикой национальных образований, — военная необходимость играла вначале самую явную роль. Эта необходимость была как внешней, так и внутренней — внешней для защиты нации от разрушения или подчинения извне, внутренней для ее защиты от гражданских потрясений и беспорядков. Если общая административная власть необходима для того, чтобы связать воедино составные части нации в процессе формирования, первая потребность и притязание этой центральной власти — иметь в своих руках средства для предотвращения смертельных разногласий и насильственных раздоров, которые ослабили бы или разрушили органическое образование. Монархия и любой другой центральный орган должны добиваться этой цели отчасти с помощью моральной силы и психологического внушения. Ибо этот орган выступает символом единения и налагает на составные части уважение к их видимому и освященному единству, какими бы сильными ни были их местные, расовые, клановые или классовые инстинкты сепаратизма. Он воплощает объединенную власть нации, имеющей право навязывать свою моральную силу как нечто большее, чем моральное право отдельных частей, даже если они являются чем-то вроде субнаций, и требовать от них подчинения. Но на крайний случай, поскольку эти мотивы могут в любой момент потерпеть неудачу, когда мятежные интересы или настроения сильны и страсти накаляются, руководящий орган всегда должен иметь в своем распоряжении наибольшую военную силу, чтобы внушать благоговейный страх составляющим элементам и предотвратить начало разрушительной гражданской войны. Или если начнется гражданская война или восстание, что всегда может случиться, когда монархия или правительство тесно связаны с одной из спорящих сторон или сами являются предметом недовольства и нападок, тогда они должны иметь такое превосходство в силе, чтобы быть морально уверенными в победе в конфликте. Это может быть обеспечено в максимально возможной степени — это не может быть достигнуто абсолютно, кроме как путем эффективного разоружения — только в случае, если вся военная власть сосредоточена в центральном органе и вся фактическая или потенциальная военная сила общества подчинена его безраздельному контролю.
В тенденции к формированию Мирового государства, какой бы подсознательной, расплывчатой и бесформенной она еще ни была, военная необходимость начала играть ту же большую видимую роль. Народы мира уже обладают несвязным и неслаженным единством жизни, в котором никто больше не может вести изолированное, независимое и самозависимое существование. Каждый ощущает в своей культуре, политических тенденциях и экономическом существовании влияние и отголоски событий и движений в других частях мира. Каждый уже тонко или непосредственно ощущает, что его отдельная жизнь затмевается жизнью целого. Наука, международная коммерция и политическое и культурное проникновение доминирующего Запада в Азию и Африку стали проводниками этих великих перемен. Даже в этом несвязном, непризнанном, но основополагающем единстве возникновение или возможность больших войн стало мощным элементом нарушения всей структуры — нарушения, которое однажды может стать смертельным для расы. Еще до европейской войны остро ощущалась необходимость избежать или свести к минимуму столкновение между одним или двумя, которое могло оказаться фатальным для всех, и были на пробу введены различные благонамеренные, но слабые и бестолковые устройства, которые преследовали эту цель. Если бы какие-либо из этих временных ухищрений были достаточно эффективными, мир мог бы еще долго довольствоваться своими нынешними весьма неидеальными условиями, и насущная потребность в более тесной международной организации не навязывалась бы общему уму расы. Но столкновение в Европе сделало невозможным бессрочное существование старого неслаженного режима. Необходимость избежать любого повторения катастрофы была общепризнанна какое-то время. Средство поддержания международного мира и создания органа, который будет обладать властью решать опасные международные вопросы и предотвращать то, что с новой точки зрения человеческого единства мы можем назвать гражданской войной между народами человечества, так или иначе должно было быть найдено или создано.
С большей или меньшей авторитетностью выдвигались различные идеи относительно необходимых условий международного мира. Самым грубым из них было глупое представление, созданное односторонней пропагандой, вообразившей, что уничтожение немецкого милитаризма было единственным необходимым и само по себе достаточным для обеспечения будущего мира во всем мире. Военная мощь, политические и коммерческие амбиции Германии и ее острое ощущение своего ограниченного географического положения и окружения недружественным союзом были непосредственной моральной причиной этой конкретной войны; но истинная причина крылась в самой природе международной ситуации и психологии национальной жизни. Главной чертой этой психологии является преобладание национального эгоизма и поклонение ему под священным именем патриотизма. Каждое национальное эго, как и любая органическая жизнь, желает двойной самореализации, интенсивной и экстенсивной или экспансивной. Углубление и обогащение ее культуры, политической мощи и экономического благосостояния в пределах ее границ не считается достаточным, если без этого не происходит расширения или экспансии ее культуры, увеличения ее политических масштабов, доминирования, власти или влияния и умелого расширения ее коммерческой эксплуатации мира. Это естественное и инстинктивное желание — не ненормальная моральная порочность, а сам инстинкт эгоистической жизни; а какая жизнь в настоящее время не эгоистична? Но она может быть удовлетворена лишь в очень ограниченной степени мирными и неагрессивными средствами. И там, где она чувствует себя стесненной препятствиями, которые, как она думает, она может преодолеть, обложенной барьерами, окруженной, неудовлетворенной своей долей владения и доминирования, которую она считает несоразмерной своим потребностям и своей силе, или где перед ней открываются новые возможности экспансии, в которых она только силой может получить желаемую долю, она сразу же побуждается к применению какого-либо вида силы и может быть сдержана только тем сопротивлением, которое она может встретить. Если ей предстоит преодолеть слабое сопротивление неорганизованных или плохо организованных народов, она не будет колебаться; если ей стоит опасаться противодействия могущественных соперников, она сделает паузу, будет искать альянсы или выжидать подходящего момента. Германия не имела монополии на этот экспансивный инстинкт и эгоизм; но ее эгоизм был наиболее организованным и наименее удовлетворенным, самым молодым, самым грубым, самым голодным, самым самоуверенным и самонадеянным, наиболее удовлетворенным самодовольной жестокостью своих желаний. Сокрушение немецкого милитаризма могло бы на мгновение ослабить накал многоголовой коммерческой борьбы, но оно не может положить ей конец путем устранения опасного и беспокойного конкурента. До тех пор, пока сохраняется любой вид милитаризма, до тех пор, пока существуют области политического или коммерческого возвеличивания, и до тех пор, пока национальные эгоизмы живы и почитаются священными, и нет окончательного контроля над присущим им инстинктом экспансии, война всегда будет возможной и почти необходимой в жизни человечества.
Другой идеей, выдвинутой при поддержке крупных авторитетов, была лига свободных и демократических наций, которая поддерживала бы мир путем давления или применения силы, если потребуется. Если это решение и менее грубое, то оно не более удовлетворительно, чем другое. Это старая идея, идея, которую Меттерних воплотил в жизнь после свержения Наполеона; только вместо Священного союза монархов для поддержания мира и монархического порядка и подавления демократии было предложено создать лигу свободных — и имперских — народов для обеспечения демократии и поддержания мира. Одно совершенно ясно: новая лига пойдет по пути старой; она распадется, как только интересы и амбиции составляющих Держав достаточно разойдутся или возникнет новая ситуация, подобная той, которая была создана насильственным возрождением угнетенной демократии в 1848 году, или той, которая будет создана неизбежной будущей дуэлью между молодым титаном — социализмом — и старыми олимпийскими богами буржуазно-демократического мира. Этот конфликт уже отбрасывал свою грозную тень в революционной России, теперь он обрел очертания и не может долго откладываться во всей Европе. Ибо война и ее последствия на какое-то время приостановлены, но вполне может оказаться, что они действительно ускорили наступление и усилили его силу. Та или иная причина или обе вместе приведут к определенному распаду. Никакая добровольная лига не может быть постоянной по своей природе. Идеи, которые поддерживали ее, меняются; интересы, которые сделали ее возможной и действующей, фатально видоизменяются или устаревают.
Предполагается, что демократии будут менее готовы к войне, чем монархии; но это верно лишь в известной мере. Так называемые демократии – это буржуазные государства в форме либо конституционной монархии, либо республики среднего класса. Но повсюду средний класс перенял с определенными изменениями дипломатические подходы, внешнюю политику и международные идеи предшествовавших им монархических или аристократических правительств.[47] Эта преемственность, по-видимому, была естественным законом менталитета правящего класса. В Германии именно аристократический и капиталистический классы вместе взятые образовали Пангерманский союз с его раздутыми и почти безумными амбициями. В новой России буржуазия во время своего краткого правления отвергла политические идеи Царизма во внутренних делах и помогла свергнуть самодержавие, но сохранила свои идеи во внешних делах за исключением немецкого влияния и выступала за расширение России и обладание Константинополем. Конечно, есть важное различие. Монархическое или аристократическое государство политично по своему менталитету и стремится прежде всего к территориальному расширению и политическому преобладанию или гегемонии среди наций, а коммерческие цели являются лишь второстепенным предметом внимания, сопутствующим другому. В буржуазном государстве существует обратный порядок; ибо оно нацелено главным образом на обладание рынками, освоение новых сфер богатства, образование или завоевание колоний или зависимых территорий, которые можно эксплуатировать в коммерческих и промышленных целях, а на политическое усиление — только как на средство достижения этой более желанной цели. Более того, монархический или аристократический государственный деятель обращался к войне чуть ли не как к первому своему средству. Как только он был недоволен ответом на свою дипломатию, он хватался за меч или винтовку. Буржуазный государственный деятель колеблется, рассчитывает, пускает в ход дипломатию, пытается добиться своих целей путем сделок, договоренностей, мирного давления, демонстрации силы. В конце концов он готов прибегнуть к войне, но только тогда, когда эти средства его подвели, и только если цель кажется соизмеримой со средствами, а великая спекуляция на войне сулит очень большие шансы на успех и солидную прибыль. Но, с другой стороны, буржуазно-демократическое государство создало колоссальную военную организацию, о которой не могли и мечтать самые могущественные монархи и аристократии. И если такое положение дел ведет к задержке развязывания крупных войн, оно также ведет к тому, что в конце концов они будут развязаны, а их масштабы будут огромными и в настоящее время неисчислимыми и неизмеримыми.
В свое время было сильное предположение, что после восстановления мира в результате триумфа либеральных наций воцарится более подлинно демократический и, следовательно, более миролюбивый дух и более демократические институты. Одним из правил новой международной ситуации должно было стать право наций распоряжаться своими судьбами и управляться только по их свободному согласию. Последнее условие невозможно непосредственно выполнить за исключением Европы, и даже в Европе этот принцип на самом деле не признан в полной мере и не применяется на практике во всей полноте. Если бы его можно было универсально применять, если бы существующие отношения народов и психологию наций можно было бы изменить настолько, чтобы сделать это принцип рабочим, одна из самых благодатных причин войн и революций была бы устранена, но не все причины исчезли бы. Большая демократизация европейских народов не дает надежной гарантии. Конечно, демократия определенного рода, демократия, опирающаяся по своему естественному устройству на свободу личности, скорее всего, была бы не расположена к войне, за исключением моментов великого и всеобщего возбуждения. Война требует насильственной концентрации всех сил, духа подчинения, приостановки свободы воли, свободных действий и права на критику, что чуждо истинному демократическому инстинкту. Но в демократических обществах будущего, скорее всего, будут сильно сконцентрированные правительства, в которых принцип свободы подчинен эффективной жизни общества в той или иной форме государственного социализма. Демократическое государство такого типа вполне могло бы обладать даже большей военной мощью, могло бы быть в состоянии построить более жестко сконцентрированную военную организацию в случае военных действий, чем даже буржуазные демократии, и совсем не факт, что у него было бы меньше соблазна использовать свои средства и силу. Социализм был интернациональным и миролюбивым в своих тенденциях, потому что необходимость подготовки к войне благоприятствует господству высших классов и потому что сама война используется в интересах правительств и капиталистов; идеи и классы, которые социализм представляет, в настоящее время находятся в подавленном состоянии и не растут путем использования или в видимой доли прибыли от войны. То, что произойдет, когда они получат власть в правительстве с его соблазнами и возможностями, еще предстоит увидеть, но можно легко предсказать. Обладание властью — великое испытание для всех идеализмов, и до сих пор не было ни одного религиозного или светского человека, который выдержал бы его или избежал умаления и коррупции.
Полагаться на общее согласие конфликтующих национальных эгоизмов для сохранения мира между нациями — значит полагаться на логическое противоречие. Невероятность на практике, которая, если судить разумом на основе опыта, равносильна невозможности, вряд ли может быть прочной основой для построения будущего. Лига Мира может лишь на время предотвратить вооруженную борьбу. Система принудительного арбитража, даже при угрозе крупного вооруженного объединения против нарушителя, может свести к минимуму вероятность войны и может полностью запретить ее развязывание меньшими или более слабыми нациями; но крупная нация, которая видит шанс стать центром сильного объединения народов, заинтересованных в нарушении устоявшегося порядка вещей ради собственной выгоды, всегда может пойти на риск авантюры в надежде урвать преимущества, которые, по ее оценке, перевешивают риски. [48] Более того, во времена великих потрясений и движений, когда большие идеи, огромные интересы и разгоревшиеся страсти разделяют народы мира, вся система, скорее всего, распадется, и сами элементы ее действенности перестанут существовать. Любое пробное и несовершенное устройство вскоре неизбежно обнаружит свою неэффективность, и от попыток сознательной организации международной жизни придется отказаться, а работу оставить на произвол судьбы. Создание реальной, действенной и могущественной власти, которая олицетворяла бы общий смысл и общую мощь человечества в его коллективной жизни и духе и была бы чем-то большим, чем связкой сильно разделенных государств, слабо связанных хрупкими узами нарушаемого морального соглашения, является единственно возможным эффективным шагом на этом пути. Действительно ли такая власть может быть создана путем соглашения, не должна ли она скорее создаться отчасти путем роста идей, но еще в большей степени из-за столкновения сил — на этот вопрос может ответить только будущее.
Власть такого рода должна была бы внушать психологическое согласие человечества, оказывать на нации моральное воздействие, превышающее силу их собственной национальной власти, и немедленно принуждать их к повиновению при всех нормальных обстоятельствах. Она должна была бы не только быть символом и центром объединения расы, но и постоянно приносить пользу миру, обеспечивая эффективное поддержание и развитие крупных общих интересов и выгод, которые перевешивали бы все отдельные национальные интересы и полностью удовлетворяли бы чувство нужды, породившее ее. Она должна все больше и больше способствовать закреплению растущего чувства общности человечества и общей жизни, в которой резкие различия, отделяющие страну от страны, расу от расы, цвет кожи от цвета кожи, континент от континента, постепенно теряли бы свою силу и подвергались постепенному стиранию. В этих условиях она развила бы моральный авторитет, который позволил бы ей добиваться объединения человечества со все меньшим сопротивлением и трениями. Природа психологического согласия, которого она добилась с самого начала, в значительной степени зависела бы от ее устройства и характера и, в свою очередь, определила бы как природу, так и силу морального авторитета, который она могла бы оказывать на народы земли. Если бы ее устройство и характер были бы такими, чтобы примирять чувства и интересы в ее поддержании активной поддержкой всех или большинства различных слоев человечества или, по крайней мере, тех, чьи чувства и поддержка имели большое значение, и представлять ведущие политические, социальные, культурные идеи и интересы своего времени, она имела бы максимум психологического согласия и морального авторитета, и ее путь был бы сравнительно гладким. Если бы она была бы неполноценна в этих отношениях, ей пришлось бы восполнять этот недостаток большей концентрацией и демонстрацией военной силы за собой, а также чрезвычайными и поразительными ценностями для общей жизни, культуры и развития человеческой расы, такими как те, что обеспечили Римской имперской власти длительное и всеобщее согласие средиземноморских и западных народов на подчинение и забвение своего национального существования.
Но в любом случае владение военной мощью и ее концентрация должны были бы надолго стать первым условием ее безопасности, а эффективность ее собственного контроля и это владение должны были бы стать, как можно скорее, единоличным владением. В настоящее время трудно предвидеть согласие наций на их собственное полное разоружение. Пока сохраняется сильный национальный эгоизм любого рода, а вместе с ним и взаимное недоверие, нации не пожертвуют своим обладанием вооруженной силой, на которую они могут положиться в целях самообороны, если их интересы или, по крайней мере, те, которые они считают необходимыми для своего процветания и своего существования, окажутся под угрозой. Любое недоверие к заявляемой беспристрастности международного правительства действовало бы в том же направлении. И все же такое разоружение было бы необходимым для гарантированного прекращения войны — в отсутствие каких-либо серьезных и радикальных психологических и моральных изменений. Если существуют национальные армии, то вместе с ними будет существовать и возможность, даже неотвратимость войны. Какими маленькими они бы ни были в мирное время, международная власть, даже имея за собой собственную военную силу, находилась бы в положении феодального короля, никогда не вполне уверенного в своем эффективном контроле над своими вассалами. Международная власть должна иметь под своим командованием единственные в мире обученные вооруженные силы для поддержания порядка в странах, а также — в противном случае монополия была бы неэффективной — единолично распоряжаться средствами производства оружия и инструментов ведения войны. Национальные и частные военные и оружейные заводы должны исчезнуть. Национальные армии должны стать, подобно старым баронским армиям, воспоминанием о прошлых и мертвых веках.
Это свершение определенно ознаменовало бы создание Мирового государства вместо нынешнего международного положения. Ибо оно может быть по-настоящему эффективным только в том случае, если международный орган станет не просто арбитром споров, а источником законов и конечной силой, стоящей за их исполнением. Для исполнения своих постановлений против неповинующихся стран или классов, для предотвращения всякого рода раздоров, не только политических, но и коммерческих, промышленных и других, или, по крайней мере, для их разрешения любыми другими путями, кроме мирного обращения к закону и третейскому суду, для подавления любых попыток насильственных изменений и революции, Мировое государство, даже самое сильное, все равно нуждалось бы в концентрации всей силы в своих руках. Пока человек остается тем, кто он есть, сила, несмотря на все идеализмы и великодушные миролюбивые надежды, должна оставаться высшим арбитром и управляющим его жизнью, а ее обладатель — настоящим правителем. Сила может скрывать свое грубое присутствие в обычное время и принимать лишь мягкие и цивилизованные формы, — сравнительно мягкие, ибо разве тюрьма и палач по-прежнему не являются двумя великими столпами общественного порядка? — но она существует, молчаливо поддерживая благовидную видимость нашей цивилизации и готовая вмешаться, когда потребуется, в работу более справедливых, но все еще слабых богов социального космоса. Рассеянная, сила выполняет свободную работу Природы и является слугой жизни, но также и разлада и борьбы; сконцентрированная, она становится гарантией организации и связующим звеном порядка.
Глава XXV
Война и необходимость экономического объединения
ВОЕННАЯ необходимость, давление возможности войны между нациями и необходимость предотвращения войны путем передачи силы и авторитета в руки международного органа, Мирового государства, Федерации или Лиги мира — это то, что в конечном счете самым непосредственным образом ведет человечество к некоему международному союзу. Но за этим кроется другая необходимость, гораздо более могущественная в своем воздействии на современный ум — коммерческая и промышленная необходимость, порожденная экономической взаимозависимостью. Коммерциализм — современный социологический феномен; почти можно сказать, что в этом заключается весь феномен современного общества. Экономическая часть жизни всегда важна для организованного сообщества и даже фундаментальна; но в прежние времена она была просто первой потребностью, она не была тем, что занимало мысли людей, задавало весь тон общественной жизни, стояло во главе и четко признавалось стоящим в корне общественных принципов. Древний человек являлся в группе прежде всего политическим существом в аристотелевском смысле, — как только он перестал быть в первую очередь религиозным, — и к этой доминанте он добавлял, если чувствовал себя достаточно непринужденно, занятия мыслью, искусством и культурой. Экономические импульсы вырабатывались как механическая необходимость, сильное желание витального существа, а не ведущая мысль в уме. Общество также не рассматривалось и не изучалось как экономический организм, разве что в очень поверхностном аспекте. Хозяйственный человек занимал почетное, но все же сравнительно низкое положение в обществе; он принадлежал всего лишь к третьей касте или классу, вайшьи. Лидерство было в руках интеллектуального и политического классов — брамина, мыслителя, ученого, философа и священника, и кшатрия, правителя и воина.
Именно их мысли и занятия задавали тон обществу, определяли его сознательный курс и действия, наиболее ярко окрашивали все его мотивы. Коммерческие интересы проникали в отношения государств и в мотивы войны и мира; но они проникали как подчиненные и второстепенные причины, предрасполагающие к дружбе или вражде, и лишь изредка и как бы случайно попадали в число явных и сознательных причин мира, союза и раздора. Политическое сознание, политический мотив доминировали; увеличение богатства в первую очередь рассматривалось как средство политического могущества, величия и изобилия мобилизуемых ресурсов государства, а не как самоцель или первоочередное соображение.
Теперь все изменилось. Феноменом современного общественного развития является упадок браминов и кшатриев, Церкви, военной аристократии и аристократии литературы и культуры, а также приход к власти или преобладание коммерческих и промышленных классов, вайшьев и шудр, Капитала и Рабочей силы. Вместе они поглотили или изгнали своих соперников и теперь вовлечены в братоубийственный конфликт за единоличное обладание, в котором финал нисходящей силы социального тяготения, окончательный триумф Рабочей силы и перестройка всех социальных концепций и институтов с Рабочим классом в качестве первого, наиболее величественного элемента, который придаст свою ценность всем остальным, кажется видимым предначертанием Судьбы. Однако в настоящее время по-прежнему преобладают вайшьи, и их печатью в мире являются коммерциализм, преобладание экономического человека, универсальность коммерческой ценности или утилитарной, материально эффективной и продуктивной ценности для всего в человеческой жизни. Даже во взглядах на знания, мышление, науку, искусство, поэзию и религию экономическая концепция жизни преобладает над всеми остальными. [49]
Для современного экономического взгляда на жизнь культура и ее продукты имеют главным образом декоративную ценность; они являются дорогостоящими и желанными предметами роскоши, а вовсе не предметами первой необходимости. Религия, с этой точки зрения, является побочным продуктом человеческого разума с очень ограниченной полезностью — если она действительно не является пустой тратой времени и помехой. Образование имеет общепризнанную важность, но его объект и форма больше не столько культурные, сколько научные, утилитарные и экономические, а его ценность — подготовка эффективной индивидуальной единицы к тому, чтобы занять свое место в теле экономического организма. Наука имеет огромное значение не потому, что она открывает секреты природы для продвижения знаний, а потому, что она использует их для создания машин и развивает и организует экономические ресурсы сообщества. Сила мысли общества, почти сила его души — если у него еще есть такая бестелесная и бесплодная вещь, как душа, — заключается не в его религии или литературе, хотя первая влачит жалкое существование, а вторая изобилует и плодится, а в ежедневной прессе, являющейся, главным образом, инструментом меркантильности и руководствующейся политическим и коммерческим духом, а не являющейся, как литература, прямым инструментом культуры. Политика, само правительство все больше и больше превращаются в механизм развития индустриализированного общества, разделенный между обслуживанием буржуазного капитализма и служением наполовину непреднамеренному каналу для прихода экономического социализма. Свободная мысль и культура остаются на поверхности этой огромной растущей массы меркантильности и влияют на нее и модифицируют ее, но сами все больше и больше подвергаются влиянию, проникаются, окрашиваются, подчиняются экономическому, коммерческому и промышленному взгляду на человеческую жизнь.
Эта великая перемена глубоко повлияла на характер международных отношений в прошлом и, вероятно, еще более открыто и сильно повлияет на них в будущем. Ибо нет никакой видимой вероятности поворота в новом направлении в ближайшем будущем. Некоторые пророческие голоса действительно возвещают о скором уходе эпохи коммерции. Но нелегко увидеть, как это произойдет; конечно, это не будет возвращением к преимущественно политическому духу прошлого или нравам и формам старого аристократического социального типа. Воздыхание крайне консервативного ума о золотом веке прошлого, который не был таким золотым, каким кажется издалека обладающему богатым воображением глазу, — это тщетный вздох, унесенный ветром мчащейся колесницей Духа Времени на своей предельной скорости. Конец коммерциализма может наступить только либо в результате какого-то неожиданного развития самого коммерциализма, либо через пробуждение духовности в человечестве и ее самоутверждение путем подчинения политических и экономических мотивов жизни духовному мотиву.
Считается, что некоторые знаки указывают в этом направлении. Религиозный дух возрождается, и даже старые обескураженные религиозные верования и формы обретают своего рода силу. В светском мышлении человечества есть признаки идеализма, который все больше допускает духовный элемент среди своих мотивов. Но все это пока незначительно и поверхностно; суть мышления и практики, действенный мотив, движущий импульс остаются нетронутыми и неизменными. Этот импульс по-прежнему направлен на индустриализацию человеческого рода и совершенствование жизни общества как экономического и производительного организма. И этот дух еще не собирается умирать от истощения, ибо он еще не реализовал себя и растет, а не убывает в силе. Более того, этому способствует современный социализм, который обещает стать хозяином будущего; ибо социализм исходит из марксистского принципа, согласно которому его собственному правлению должна предшествовать эпоха буржуазного капитализма, наследником которого он должен стать и воспользоваться его работой и организацией, чтобы использовать их в своих целях и модифицировать их с помощью своих собственных принципов и методов. Он действительно намеревается сделать Труд хозяином вместо Капитала[50]; но это означает только то, что все виды деятельности будут оцениваться по вложенному труду и произведенной работе, а не по вкладу в благосостояние и производству благосостояния. Это будет переход от одной стороны экономизма к другой, а не переход от экономизма к доминированию какого-то другого, более высокого мотива человеческой жизни. Само изменение, вероятно, станет одним из главных факторов, с которыми придется иметь дело международному объединению, и либо самым большим подспорьем, либо самой большой трудностью.
В прошлом эффект коммерциализма заключался в том, чтобы связать человеческий род в реальное экономическое единство за его кажущейся политической обособленностью. Но это было подсознательное единство неразрывных взаимосвязей и тесной взаимной зависимости, а не какое-либо единство духа или сознательно организованной жизни. Поэтому эти взаимосвязи приводили одновременно к необходимости мира и неизбежности войны. Мир был необходим для их нормального действия, война ужасно возмущала всю их систему бытия. Но поскольку организованные единицы были политически обособленными и соперничающими нациями, их коммерческие взаимоотношения превращались в отношения соперничества и вражды или, скорее, в запутанный клубок обмена, взаимозависимости и враждебного сепаратизма. Самозащита друг от друга стеной тарифов, гонка за закрытыми рынками и сферами эксплуатации, борьба за место или преобладание на рынках и в сферах, которые нельзя монополизировать, и попытка взаимного проникновения, несмотря на тарифные барьеры, были главными чертами этой вражды и этого сепаратизма. Начало войны в таких условиях было лишь вопросом времени; она должна была произойти, как только одна нация или группа наций почувствовали, что они либо неспособны продвигаться дальше мирными средствами, либо находятся под угрозой определенного ограничения своей экспансии растущим числом своих соперников. Франко-германская война была последней большой войной, продиктованной политическими мотивами. С тех пор политический мотив был главным образом прикрытием для коммерческого мотива. Мотивом австрийской политики было не политическое порабощение Сербии, что могло бы стать лишь новым затруднением для Австрийской империи, а коммерческое владение выходом через Салоники. Пангерманизм прикрывал стремление немецкой промышленности к обладанию огромными ресурсами и большим выходом в Северное море, через страны вдоль Рейна. Его истинным намерением было захватить африканские эксплуатационные просторы и, возможно, французские угольные месторождения, а не править французской территорией. В Африке, в Китае, в Персии, в Месопотамии коммерческие мотивы определяли политические и военные действия. Война больше не является законным детищем амбиций и жажды земли, а незаконнорожденным отпрыском жажды богатства или меркантильности, мнимым отцом которого являются политические амбиции.
С другой стороны, последствия, потрясения войны стали невыносимыми из-за индустриальной организации человеческой жизни и коммерческой взаимозависимости наций. Было бы преувеличением сказать, что это превратило эту организацию в руины, но это перевернуло ее с ног на голову, вывело из строя всю ее систему и направило ее на противоестественные цели. И это привело к повсеместным страданиям и лишениям в воюющих странах, а также к расстройствам и пертурбациям жизни в нейтральных странах — чему мировая история не знает аналогов. Сердитый возглас о том, что подобное больше не должно повториться и что зачинщики этой угрозы и возмущения современной индустриальной организации мира, самопровозглашенной цивилизации, должны понести заслуженное наказание и некоторое время оставаться международными изгоями под запретом и бойкотом, показал, насколько глубоко усвоен урок. Но это также показало, как показал послевоенный менталитет, что реальная, внутренняя правда всего этого еще не понята или не схвачена в самой сути. Безусловно, и с этой точки зрения предотвращение войны должно быть одной из первых забот нового порядка международной жизни. Но как можно полностью предотвратить войну, если остается неизменным старое состояние коммерческого соперничества между политически обособленными нациями? Если мир все еще остается скрытой войной, организацией раздоров и соперничества, как можно предотвратить физическое потрясение? Можно было бы сказать, что посредством регулирования неизбежных раздоров и соперничества в рамках правового государства, как в конкурентной коммерческой жизни нации до прихода социализма. Но это было возможно только потому, что конкурирующие индивиды или объединения были частью единого социального организма, подчинявшегося единой государственной власти, и были неспособны отстаивать свою индивидуальную волю к существованию вопреки ей. Поэтому для такого регулирования отношений между нациями не может иметь иного логического или практического выхода, кроме как формирование централизованного мирового государства.
Но давайте предположим, что физические потрясение от войны предотвращается не законом, а принципом принудительного арбитража в крайних случаях, которые могут привести к войне, и не путем создания международного органа власти, а нависающей угрозой международного давления. Тогда состояние скрытой войны все еще будет продолжаться; оно может даже принять новые и катастрофические формы. Лишенные другого оружия, нации неизбежно будут все чаще прибегать к оружию коммерческого давления, как это делали Капитал и Труд в их хроническом состоянии «мирной» борьбы в рамках национальной жизни. Инструменты были бы другими, но следовали бы тому же принципу, что и забастовка и локаут, которые представляют собой, с одной стороны, комбинированное пассивное сопротивление более слабой стороны для обеспечения выполнения своих требований, с другой — пассивное давление более сильной стороны для обеспечения выполнения своих пожеланий. В отношениях между нациями соответствующим оружием для забастовки был бы коммерческий бойкот, уже неоднократно применявшийся неорганизованным образом как в Азии, так и в Европе, и определенно чрезвычайно эффективный и впечатляющий, если его организует даже политически или коммерчески слабая нация. Ибо более слабая нация необходима более сильной, если не как нечто иное, то все же как рынок сбыта или как коммерческая и промышленная жертва. Соответствующим оружием для локаута был бы отказ в капитале или оборудовании, запрет всего или любого необходимого импорта в страну-нарушительницу или страну-жертву или даже морская блокада, ведущая, если она будет продолжаться долго, к промышленному краху или национальному истощению. Блокада — это оружие, первоначально применявшееся только в состоянии войны, но оно было применено против Греции в качестве замены войны, и это применение может быть легко расширено в будущем. Всегда есть и оружие в виде чрезмерно высоких тарифов.
Ясно, что это оружие не обязательно должно использоваться только в коммерческих целях или по коммерческим мотивам, за него можно хвататься для защиты или нападения на любые национальные интересы, для обеспечения любых притязаний на справедливость или несправедливость в отношениях между нациями. Было показано, насколько грандиозным оружием может быть коммерческое давление, когда оно используется в качестве вспомогательного средства для ведения войны. Если Германия в конце концов была разгромлена, реальным средством победы была блокада, прекращение поступления денег, ресурсов и продовольствия, а также разрушение промышленности и торговли. Ибо военное поражение было вызвано не непосредственно военной слабостью, а прежде всего сокращением и недостатком ресурсов, истощением, полуголодом и моральной депрессией из-за невыносимого положения, лишенного всякой надежды на пополнение и восстановление. Этот урок также может найти широкое применение в будущем в «мирное время». В свое время в некоторых кругах уже предлагалось продолжить коммерческую войну после прекращения политической, чтобы Германию можно было не только вычеркнуть из списка великих имперских держав, но и надолго ограничить, вывести из строя или даже разорить как коммерческого и промышленного соперника. Политика отказа от капиталовложений и торговых отношений, своего рода кордон или враждебная блокада открыто пропагандировалась и какое-то время была почти в силе против большевистской России. И также высказывалось предположение, что Лига Мира[51] могла бы использовать это оружие коммерческого давления против любой непокорной нации вместо военной силы.
Но пока не будет твердой международной власти, применение этого оружия вряд ли будет ограничено подобными случаями или использоваться только в справедливых и законных целях. Оно может использоваться сильной нацией, уверенной во всеобщем безразличии, чтобы сокрушать и насиловать слабых; оно может использоваться объединением сильных имперских держав для навязывания своей эгоистичной и злой воли миру. Сила и принуждение любого рода, не сосредоточенные в руках справедливой и беспристрастной власти, всегда подвержены злоупотреблениям и неправильному применению. Поэтому неизбежно в условиях растущего единства человечества развитие такой власти должно стать ранней и насущной потребностью. Мировое государство, даже в своей ранней и несовершенной организации, должно начать не только концентрировать военную силу в своих руках, но и сознательно начать с самого начала то, к чему национальное государство пришло только путем медленного и естественного развития, а именно упорядочивание коммерческой, промышленной, экономической жизни расы и контроль сначала, несомненно, только основных отношениях международной коммерции[52], но неизбежно в конце концов всей ее системы и принципов. Поскольку промышленность и торговля в настоящее время составляют пять шестых общественной жизни, а экономический принцип является управляющим принципом общества, Мировое государство, которое не контролировало бы человеческую жизнь в ее главном принципе и ее крупнейшей активности, существовало бы только номинально.
Глава XXVI
Необходимость административного объединения
ПОЧТИ во всех современных представлениях о первом шаге к международной организации считается само собой разумеющимся, что нации будут продолжать пользоваться своим отдельным существованием и свободами и оставят международной деятельности только предотвращение войн, урегулирование опасных споров, право решать важные международные вопросы, которые они не могут решить сами обычными средствами. Невозможно, чтобы развитие остановилось на этом; этот первый шаг обязательно приведет к другим, которые могут идти только в одном направлении. Какая бы власть ни была установлена, если ей суждено стать истинной властью в какой-либо степени, а не просто органом болтовни, ей придется действовать все чаще и чаще и брать на себя все возрастающие полномочия. Избегать предотвратимых беспорядков и трений, предотвратить впредь повторение бед и бедствий, которые вначале первая ограниченность полномочий новой власти не позволяла ей предотвратить своевременным вмешательством, прежде чем они достигли апогея, обеспечить координацию действий для достижения общих целей — стали бы главными мотивами, побуждающими человечество продвигаться от более слабого союза к более тесному, от добровольного самоподчинения в крупных и исключительных вопросах к обязательному подчинению в большинстве вопросов. Желание могущественных наций использовать международную власть в своих целях, полезность обращения к ней за защитой своих интересов для более слабых наций, шок от реальных или грозящих внутренних беспорядков и революций — все это помогло бы придать международной власти большую силу и предоставить возможности для расширения ее обычных действий. Наука, мысль и религия — три великие силы, которые в наше время все больше стремятся преодолеть национальные различия и направить человечество к единству жизни и духа — стали бы более нетерпимыми к национальным барьерам, вражде и разделениям и оказали бы свое мощное влияние на перемены. Великая борьба между Капиталом и Трудом может быстро распространиться по всему миру, привести к созданию такой международной организации, которая ускорила бы неизбежный шаг или даже вызвала бы фактический кризис, который привел бы к трансформации.
На данный момент мы предполагаем, что конечным результатом станет хорошо объединенное мировое государство с нациями в качестве провинций. Изначально занимаясь регулированием международных споров, экономических договоров и отношений, международный орган власти начал бы действовать как арбитр и временная исполнительная власть и постепенно превращался бы в законодательный орган и постоянную исполнительную власть. Его законодательство будет абсолютно необходимо в международных вопросах, если мы хотим избежать новых потрясений; ибо бессмысленно предполагать, что какое-либо международное соглашение, любой порядок в мире, достигнутый после окончания великой войны и потрясений, может быть постоянным и окончательным. Несправедливость, неравенство, аномалии, причины для ссор или неудовлетворенности остались бы в отношениях между нациями и континентами, что привело бы к новым военным действиям и взрывам. Как в национальном государстве этому препятствует законодательная власть, которая постоянно модифицирует существующую систему вещей в соответствии с новыми идеями, интересами, силами и потребностями, так и должно быть в развивающемся Мировом государстве. Эта законодательная власть по мере своего развития, расширения, юридического закрепления своих действий, полномочий и процессов, становилась бы все более сложной и была бы вынуждена вмешиваться во многие вопросы и отменять или заменять своими собственными отдельные национальные действия. Это означало бы также рост ее исполнительной власти и развитие международной исполнительной организации. Сначала она могла бы ограничиться наиболее важными вопросами и делами, которые с очевидностью требовали бы ее контроля; но она была бы склонна все чаще касаться всех или большинства вопросов, которые можно было бы рассматривать как имеющие международный эффект и важность. Затем она вторглась бы и охватила даже те области, в которых нации сейчас ревностно относятся друг к другу в плане своих собственных прав и могущества. И в конечном счете она проникла бы во всю систему национальной жизни и подчинило бы ее международному контролю в интересах лучшей координации объединенной жизни, культуры, науки, организации, образования, эффективности человеческой расы. Это низвело бы ныне свободные и обособленные нации сначала до положения штатов США или Германской империи, а в конечном счете, возможно, и до положения географических провинций или департаментов единой нации человечества.
Нынешним препятствием для любого такого крайнего исхода является все еще сильный принцип национализма, чувство групповой обособленности, инстинкт коллективной независимости, его гордость, его удовольствие от самого себя, его различные источники эгоистического самоудовлетворения, его настойчивое стремление подчинить человеческую идею национальной идее. Но мы предполагаем, что новорожденная идея интернационализма будет быстро развиваться, подчиняя себе прошлую идею и характер национализма, станет доминирующей и завладеет человеческим разумом. Подобно тому, как более крупная национальная группа подчинила себе и имела тенденцию поглощать все более мелкие клановые, племенные и региональные группы, подобно тому, как более крупная имперская группа теперь имеет тенденцию подчинять и может, если ей позволят развиваться, в конечном счете поглотить меньшие национальные группы, мы предполагаем, что полная человеческая группа объединенного человечества подчинит себе таким же образом и в конечном счете поглотит все меньшие группы отделенного человечества. Только благодаря росту интернациональной идеи, идеи единого человечества, национализм может исчезнуть, если старый естественный способ внешнего объединения путем завоевания или другой принудительной силы будет больше невозможен; ибо методы ведения войны стали слишком пагубными, и ни у одной империи нет средств и сил, чтобы захватить, будь то быстро или постепенно, как римляне, остальной мир. Несомненно, национализм является более мощным препятствием для дальнейшего объединения, чем обособленность старых, более мелких и менее твердо осознающих себя группировок, которые предшествовали развитому национальному государству. Это по-прежнему самое сильное чувство в коллективном человеческом разуме, оно по-прежнему придает нации нерушимую жизненную силу и склонно вновь проявляться даже там, где, казалось, оно было упразднено. Но мы не можем с уверенностью исходить из нынешнего баланса тенденций в начале великой эпохи переходов. Уже действуют не только идеи, но и силы, тем более могущественные, что они являются силами будущего, а не устоявшимися силами настоящего, которые могут преуспеть в подчинении национализма себе гораздо раньше, чем мы можем представить себе сейчас.
Если принцип Мирового государства довести до его логического завершения и его крайних последствий, результатом будет процесс, аналогичный в принципе, с любыми необходимыми различиями в способе, форме или степени осуществления, тому, посредством которого при строительстве национального государства центральное правительство, сначала как монархия, затем как демократическое собрание и исполнительная власть, объединило все управление национальной жизнью. Произойдет централизация всего контроля, военного и полицейского, административного, судебного, законодательного, экономического, социального и культурного, в рамках единой международной власти. Духом централизации будет сильная унитарная идея и принцип единообразия, применяемые для наибольшего практического удобства, а результатом – рационализированный механизм человеческой жизни и деятельности во всем мире, главными целями которого явятся справедливость, всеобщее благополучие, экономия усилий и научная эффективность. Вместо индивидуальной деятельности национальных групп, каждая из которых работает сама на себя с максимумом трений, потерь и конфликтов, будут предприняты усилия по координации, подобные тем, которые мы сейчас наблюдаем в хорошо организованном современном государстве, завершенным замыслом которого является всеобъемлющий государственный социализм, на самом деле еще нигде не реализованный, но быстро появляющийся на свет.[53] Если мы бросим беглый взгляд на каждую сферу общественной деятельности, то увидим, что это развитие неизбежно.
Мы уже видели,
что вся военная мощь — а в Мировом государстве это означало бы международную
вооруженную полицию — должна быть
сосредоточена в руках одной общей власти; в противном случае государство не
выстоит. Определенная концентрация окончательных полномочий по принятию решений
в экономических вопросах также со временем стала бы неизбежной. И в конце
концов это верховенство не может не привести к полному контролю. Ибо экономическая
жизнь мира становится все более единой и неделимой; однако нынешнее состояние
международных отношений представляет собой аномальное состояние противостоящих
принципов, отчасти конфликтующих, отчасти притертых друг к другу, насколько
возможно лучше, — но это лучшее является плохим и вредным для общих интересов.
С одной стороны, существует основополагающее единство, которое делает каждую
нацию коммерчески зависимым от всех остальных. С другой стороны, есть дух
национальной ревности, эгоизма и чувства обособленности, что заставляет каждую
нацию одновременно пытаться утвердить свою промышленную независимость и в то же
время стремиться к выходу своей коммерческой деятельности на внешние рынки.
Взаимодействие этих двух принципов регулируется в настоящее время отчасти путем
допуска работы природных сил, отчасти с помощью негласной практики и понимания,
отчасти путем системы тарифной защиты, субсидий, государственной помощи того
или иного рода, с одной стороны, и торговыми договорами и соглашениями с другой
стороны. Неизбежно, по мере роста Мирового государства, это будет
восприниматься как аномалия, расточительный и неэкономичный процесс.
Эффективная международная власть будет вынуждена все больше и больше
вмешиваться и изменять свободные договоренности наций друг с другом.
Коммерческие интересы человечества в целом будут поставлены на первое место;
независимые наклонности и коммерческие амбиции или зависть той или иной нации
будут вынуждены подчиниться общему человеческому благу. Идеал взаимной
эксплуатации будет заменен идеалом достойного участия в объединенной
экономической жизни расы. В особенности по мере того, как социализм развивался
и регулировал все экономическое существование отдельных стран, тот же самый
принцип должен утвердиться и в международной сфере, и в конце концов Мировое
государство было бы призвано взять в свои руки правильное устройство мировой
экономики. Каждой стране могло бы быть разрешено на какое-то время производить
свои собственные предметы первой необходимости, но в конце концов, вероятно,
было бы сочтено, что это не более необходимо, чем Уэльсу или Шотландии
производить все необходимое для себя независимо от остальных Британских
островов или одной провинции Индии быть экономической единицей, независимой от
остальной части страны. Каждая страна производила бы и распределяла только то,
что мог бы сделать с наибольшей выгодой, наиболее естественно, наиболее
эффективно и наиболее экономично, для удовлетворения общих потребностей
человечества, в которые неразрывно включались бы ее собственные. Она делала бы это в соответствии с системой, установленной
общей волей человечества посредством государственного управления, и в
соответствии с методом, единым в своих принципах, хотя и изменчивым в местных
деталях, чтобы обеспечить наиболее простую, гладкую и наиболее рациональную
работу неизбежно сложной машинерии.
Поддержание общего порядка в обществе является менее насущным вопросом, вызывающим озабоченность, чем это было для национальных государств в период их становления, потому что это были времена, когда элемент порядка почти должен был быть создан, а насилие, преступность и бунт были более легкими и более естественной и всеобщей склонностью о человечестве. В настоящее время общества не только достаточно хорошо организованы в этом отношении и оснащены абсолютно необходимыми соглашениями между странами, но и благодаря развитой системе национальных, региональных и муниципальных органов власти, связанных все более быстрыми средствами коммуникации, государство может регулировать некоторые аспекты жизненного уклада, с которыми более грубые правительства прежних времен были совершенно неспособны справиться в полной мере. Можно подумать, что в Мировом государстве каждой стране может быть предоставлена свобода действий в вопросах ее внутреннего устройства и, по сути, всей ее отдельной политической, социальной и культурной жизни. Но вполне вероятно, что даже в этом Мировое государство потребовало бы большей централизации и единообразия, чем мы сейчас можем с легкостью себе представить.
Что касается, например, постоянной борьбы общества со все еще неискоренимым элементом преступности, который оно порождает в своем собственном лоне, то, несомненно, будет признана грубость нынешней системы и предпринята серьезная попытка бороться с преступностью очень радикальным образом. Первым делом станет пристальное наблюдение и надзор за огромной массой постоянно воссоздаваемого испорченного человеческого материала, в котором бацилла преступности находит свою естественную почву для размножения. В настоящее время это делается очень грубо и несовершенно и по большей части после совершения преступления отдельной полицией каждой нации согласно договорам об экстрадиции и благодаря неформальной взаимопомощи как средства против уклонения от правосудия путем выезда в другую страну. Мировое государство будет настаивать как на местном, так и на международном надзоре не только для борьбы с явлением, которое можно назвать международной преступностью и беспорядками, которые, вероятно, значительно возрастут в будущих условиях, но и для более важной цели предупреждение преступности.
Вторым делом явилась бы необходимость бороться с преступностью в ее корнях и при ее зарождении. Оно может пытаться делать это, во-первых, с помощью более просвещенного метода образования, моральной подготовки и воспитания темперамента, что затруднит рост преступных наклонностей; во-вторых, с помощью научных или евгенических методов наблюдения, лечения, изоляции, возможно, стерилизации испорченного человеческого материала; в-третьих, с помощью гуманной и просвещенной тюремной системы и пенологического метода, целью которого было бы не наказание, а перевоспитание зарождающейся и формирующейся преступности. Оно настаивало бы на определенном единообразии принципов, чтобы не было стран, которые продолжали бы придерживаться отсталых и устаревших, неполноценных или неустойчивых систем, из-за чего не достигалась бы общая цель. Для достижения этой цели была бы необходима или, по крайней мере, очень желательна централизация контроля. То же самое относится к судебной системе. Нынешняя система все еще считается просвещенной и цивилизованной, но это сравнительно со средневековыми методами; однако, несомненно, придет время, когда она будет осуждена как гротескная, неэффективная, иррациональная и во многих своих основных чертах полуварварская, в большинстве случаев наполовину преобразованная из более путанных и произвольных методов более раннего состояния общественного мышления и чувства и социальной жизни. С развитием более рациональной системы сохранение старых юридических принципов и методов судопроизводства в любой части мира стало бы восприниматься как недопустимое, и Мировое государство было бы вынуждено стандартизировать новые принципы и методы с помощью общего законодательства и, вероятно, общего централизованного контроля.
Можно признать, что во всех этих вопросах единообразие и централизация были бы полезны и в какой-то степени неизбежны; в таких условиях нельзя допустить, чтобы недоверчивость национальной обособленности и независимости мешала бы общему благу человечества. Но, по крайней мере, в выборе своей политической системы и в других сферах своей социальной жизни нациям вполне можно было бы предоставить следовать своим собственным идеалам и склонностям и быть благотворно и естественно свободными. Можно даже сказать, что нации никогда не потерпят какого-либо серьезного вмешательства в эти дела и что попытка использовать Мировое государство в таких целях станет фатальной для его существования. Но, фактически, принцип политического невмешательства, вероятно, будет признаваться в будущем в гораздо меньшей степени, чем это было в прошлом или происходит в настоящее время. Всегда, во времена великой и страстной борьбы между конфликтующими политическими идеями — между олигархией и демократией в Древней Греции, между старым режимом и идеями Французской революции в современной Европе, — принцип политического невмешательства оказывался несостоятельным. И сейчас мы наблюдаем другое явление — противоположный принцип вмешательства медленно возводится в сознательное правило международной жизни. Становится все более и более возможным вмешательство, подобное американскому вмешательству на Кубе, не по признанным соображениям национальных интересов, а якобы во имя свободы, конституционализма и демократии или противоположных социальных и политических принципов; на международной арене вмешательство оправдывается в силу той идеи, что внутреннее устройство страны касается, при определенных условиях беспорядка или недостаточности, не только ее самой, но и ее соседей и человечества в целом. Аналогичный принцип был выдвинут союзниками в отношении Греции во время войны. Он был применен по отношению к одной из самых могущественных наций мира в связи с отказом союзников вести переговоры с Германией или, практически, вновь принять ее в сообщество наций, если она не откажется от своей существующей политической системы и принципов и не примет формы современной демократии, отбросив все остатки абсолютистского принципа.[54]
Эта идея общего интереса человеческой расы во внутренних делах нации неизбежно будет усиливаться по мере того, как жизнь человечества станет более единой. Великим политическим вопросом будущего, вероятно, станет вызов Социализма, полная эволюция всемогущего и вездесущего социального государства. И если Социализм восторжествует в ведущих странах мира, он неизбежно будет стремиться навязать свой принцип повсюду не только путем косвенного давления, но даже путем прямого вмешательства в страны, которые он считает отсталыми. Международная власть, парламентская или иная, в которой она имела бы большинство или наибольшее влияние, была бы слишком удобным средством, чтобы им пренебрегать. Более того, Мировое государство, будучи само по большей части социалистическим, вероятно, сочло бы столь же невозможным терпеть сохранение некоторых наций как капиталистических обществ, чем капиталистическая или социалистическая Великобритания потерпела бы социалистическую или капиталистическую Шотландию или Уэльс. С другой стороны, если все нации станут социалистическими по форме, то для Мирового государства будет вполне естественно скоординировать все эти отдельные социализмы в одну великую систему человеческой жизни. Но социализм, доведенный до своего полного развития, означает уничтожение различия между политической и общественной деятельностью; это означает обобществление общественной жизни и подчинение ее во всех ее частях собственному организованному правительству и администрации. Ничто малое или великое не ускользнет от его внимания. Рождение и брак, труд, развлечения и отдых, образование, культура, физическое воспитание и воспитание характера — социалистический подход ничего не оставляет за пределами своих рамок и своего напряженного нетерпимого контроля. Следовательно, при условии международного социализма ни политика, ни социальная жизнь отдельных народов, вероятно, не смогут избежать централизованного контроля Мирового государства.[55]
Такая мировая система в действительности далека от наших нынешних концепций и устоявшихся привычек жизни, но эти концепции и привычки уже в корне подвержены воздействию мощных сил перемен. Единообразие все больше и больше становится законом мира; местным особенностям становится все труднее выживать, несмотря на настроения и сознательные усилия по сохранению и возрождению. Но торжество единообразия естественным образом приводит к централизации; радикальный стимул к обособлению исчезает. А осуществленная централизация, в свою очередь, приводит к более полному единообразию. Некоторая децентрализация, которая могла бы быть необходимой в едином человечестве, была бы необходима для удобства управления, а не на основании истинных различий. Как только национальные чувства уступят место доминирующему интернационализму, важные вопросы культуры и расы станут единственны основанием для сохранения сильного, хотя и подчиненного принципа разделения в Мировом государстве. Но различие культур сегодня находится под такой же угрозой, как и любой другой, более внешний принцип групповой вариативности. Различия между европейскими нациями представляют собой только незначительные вариации общей западной культуры. И теперь, когда наука, эта великая сила, обеспечивающая единообразие мышления, жизни и методов, становится все более и более важной частью и угрожает стать преобладающим элементом во всей культуре и жизни, важность этих вариаций, вероятно, уменьшится. Единственное радикальное различие, которое все еще существует, — это различие между умом Запада и умом Востока. Но и здесь Азия переживает шок европеизма, и Европа начинает ощущать, пусть и незначительно, орошение азиатизмом. Наиболее вероятным результатом явится общая мировая культура. Веское возражение против централизации будет тогда сильно ослаблено, если не устранено совсем. Расовое чувство, возможно, является более сильным препятствием, потому что оно более иррационально; но и это тоже может быть устранено более тесным интеллектуальным, культурным и физическим общением, неизбежным в недалеком будущем.
Таким путем мечта космополитического мыслителя-социалиста, в конце концов, может осуществиться. А с учетом мощного продолжения нынешней тенденции мировых сил, это в некотором смысле неизбежно. Даже то, что сейчас по большей части кажется химерой — общий язык — может стать реальностью. Ибо государство естественным образом стремится установить один язык в качестве орудия всех своих общественных дел, своего мышления, своей литературы; остальные языки переходят в говор, диалекты, провинциальные наречия, такие как валлийский в Великобритании или бретонский и провансальский во Франции; исключения, подобные Швейцарии, немногочисленны, их едва ли больше одного или двух, и они сохраняются только благодаря необычайно благоприятным условиям. В самом деле, трудно предположить, что языки с мощной литературой, на которых говорят миллионы культурных людей, позволят отодвинуть себя на второй план, не говоря уже о том, чтобы быть вытесненными какой-либо старой или новой человеческой речью. Но нельзя с полной уверенностью сказать, что научный разум, овладевший умом расы и отбросивший ощущение разделения как варварский анахронизм, возможно, однажды не совершит даже этого психологического чуда. В любом случае, разнообразие языков не обязательно должно быть непреодолимым препятствием для единообразия культуры, образования, жизни и организации или для регулирующего научного механизма, применяемого ко всем сферам жизни и созданного для общего блага объединенной волей и разумом человеческой расы. Ибо это единообразие было бы тем, за что выступало бы Мировое государство, такое, каким мы его себе представляли, было бы его смыслом, его оправданием, его человеческой целью. Действительно, вполне вероятно, что именно это, и ничто иное, в конце концов будет считаться полным оправданием его существования.
Глава XXVII
Опасность мирового государства
ТАКОВА крайняя возможная форма Мирового государства, форма, о которой мечтали социалистические, научные, гуманитарные мыслители, которые представляют современный разум в его высшей точке самосознания и поэтому способны уловить направление его тенденций, хотя для полурационализированного ума обычного человека, чей взгляд не выходит за рамки сегодняшнего и завтрашнего дня, их рассуждения могут показаться химерическими и утопическими. На самом деле они не являются таковыми; по своей сути, не обязательно по форме, они, как мы видели, являются не только логическим результатом, но и неизбежным практическим завершением зарождающегося стремления к человеческому единству, если оно осуществляется по принципу механического объединения, то есть по принципу Государства. Именно по этой причине мы сочли необходимым показать действующие принципы и потребности, лежавшие в основе роста объединенного и, в конечном счете, социалистического национального государства, чтобы увидеть, как то же самое движение в международном объединении должно привести к тем же результатам при аналогичной необходимости развития. Государственный принцип неизбежно ведет к единообразию, регулированию, механизации; его неизбежным концом является социализм. В политическом и социальном развитии нет ничего случайного, нет места случайностям, и возникновение социализма было не случайностью или чем-то, что могло бы быть, а могло и не быть, а неизбежным результатом, содержащимся в самом зародыше государственной идеи. Это стало неизбежно с того момента, как идея начала воплощаться на практике. Работа Альфредов, Карлов Великих и других ранних национальных или имперских объединителей содержала в себе это как несомненный результат, ибо люди почти всегда работают, не зная, ради чего они трудились. Но в наше время знаки настолько ясны, что нам не нужно обманываться или воображать, когда мы начинаем закладывать механическую основу для объединения мира, что результат, содержащийся в самих усилиях, не будет настаивать на развитии, каким бы далеким он ни казался в настоящее время от каких-либо непосредственных или даже вообще отдаленных возможностей. Строгая унификация, обширное единообразие, регулируемая социализация объединенного человечества станут предопределенным плодом нашего труда.
Этого результата можно избежать только в том случае, если вмешается противоположная сила и наложит свое вето, как это произошло в Азии, где государственная идея, хотя и прочно утвержденная в своих рамках, никогда не могла продвинуться в своей реализации дальше определенной точки, потому что фундаментальный принцип национальной жизни противостоял ее полному нетерпимому развитию. Расы Азии, даже наиболее организованные, всегда были скорее народами, чем нациями в современном понимании. Или они были нациями только в том смысле, что имели общую душу-жизнь, общую культуру, общую социальную организацию, общего политического руководителя, но не национальные государства. Государственная машина существовала только для ограниченных и поверхностных действий; реальная жизнь народа определялась другими силами, в которые она не могла вмешиваться. Ее основная функция заключалась в сохранении и защите национальной культуры и поддержании достаточного политического, социального и административного порядка — насколько возможно, неизменного порядка, — чтобы реальная жизнь народа беспрепятственно функционировала по-своему и в соответствии с его собственными врожденными тенденциями. Некоторое объединение такого рода для человеческой расы возможно вместо организованного Мирового государства, если нациям человечества удастся сохранить свой развитый инстинкт национализма нетронутым и достаточно сильным, чтобы противостоять господству государственной идеи. Тогда результатом будет не единая нация человечества и Мировое государство, а единый человеческий народ со свободным объединением его национальных единиц. Или, может быть, нация в том виде, в каком мы ее знаем, могла бы исчезнуть, но появился бы какой-то другой новый вид групповых единиц, обеспеченных каким-то достаточным механизмом международного порядка в мирном и естественном функционировании их социальных, экономических и культурных отношений.
Какая же из этих двух основных возможностей предпочтительнее? Чтобы ответить на этот вопрос, мы должны спросить себя, каковы были бы плюсы и минусы для жизни человечества в случае создания единого Мирового государства. По всей вероятности, результаты были бы, со всей поправкой на огромную разницу между тогда и сейчас, очень похожи по сути на те, которые мы наблюдаем в древней Римской империи. С другой стороны, у нас должно быть первое огромное преимущество — гарантированный мир во всем мире. Возможно, он не был бы абсолютно защищен от внутренних потрясений и беспорядков, но, в предположении, что некоторые нерешенные вопросы будут практически урегулирован, он устранил бы даже такие случайные вспышки гражданских беспорядков, которые нарушали экономику старой Римской империи, и, какие бы потрясения ни могли бы происходить, не потребовалось бы нарушать устоявшуюся структуру цивилизации, чтобы снова ввергнуть всех в пучину великих радикальных и насильственных перемен. Гарантированный мир привел бы к беспрецедентному расцвету непринужденности и благополучия. Огромное количество нерешенных проблем было бы решено объединенным разумом человечества, работающим уже не фрагментарно, а как единое целое. Витальная жизнь расы установилась бы в гарантированном рациональном порядке, удобном, хорошо регулируемом, хорошо информированном, с удовлетворительным механизмом для преодоления всех трудностей, острот и проблем с наименьшими возможными трениями, беспорядками и простой неопределенностью приключений и опасностей. Поначалу наблюдался бы большой культурный и интеллектуальный расцвет. Наука самоорганизовалась бы для улучшения человеческой жизни, увеличения знаний и механической эффективности. Различные культуры мира — те, что все еще существуют как отдельные реальности, — не только более тесно обменивались бы идеями, но и вкладывали бы свои достижения в один общий фонд, и на какое-то время в мышлении, литературе и искусстве возникли бы новые мотивы и формы. Люди познакомились бы друг с другом гораздо ближе и полнее, чем раньше, развили бы большее взаимопонимание, избавились бы от многих случайных мотивов раздора, ненависти и отвращения, которые существуют сейчас, и пришли если бы не к братству, — которого нельзя достичь простым политическим, социальным и культурным союзом, — то все же к некоторому подобию его, достаточно доброжелательному общению и взаимообмену. В таком развитии человеческой жизни было бы беспрецедентное великолепие, непринужденность и приятность, и, без сомнения, какой-нибудь главный поэт эпохи, пишущий на обычном или официальном языке — скажем, эсперанто? — уверенно воспевал бы приближение золотого века или даже провозглашал бы его фактическое наступление и вечную продолжительность. Но через некоторое время произошло бы угасание силы, статичное состояние человеческого разума и человеческой жизни, затем застой, упадок, распад. Душа человека начала бы чахнуть среди его приобретений.
Это произошло бы из-за тех же существенным причин, что и в примере с Римской империей. Были бы утрачены условия энергичной жизни, свободы, мобильной вариативности и взаимного потрясения свободно развивающихся дифференцированных жизней. Можно было бы сказать, что этого не произойдет, потому что Мировое государство будет свободным демократическим государством, а не душащей свободу империей или автократией, и потому что свобода и прогресс являются самим принципом современной жизни, и не будет допущено никакое развитие, противоречащее этому принципу. Но во всем этом на самом деле нет предполагаемой безопасности. Ибо то, что есть сейчас, не обязательно должно сохраниться при совершенно иных обстоятельствах, и представление о том, что это произойдет, — странный мираж, перенесенный из реалий настоящего в, возможно, совершенно иные реалии будущего. Демократия ни в коем случае не является надежным средством сохранения свободы; напротив, сегодня мы видим, как демократическая система правления неуклонно движется к такому организованному уничтожению индивидуальной свободы, о котором нельзя было и мечтать в старых аристократических и монархических системах. Возможно, что от более жестоких форм деспотического угнетения, которые были связаны с этими системами, демократия действительно избавила те страны, которым посчастливилось достичь либеральных форм правления, и это, без сомнения, большое достижение. Сейчас она возрождается только в периоды революций и волнений, часто в форме тирании толпы или жестоких революционных или реакционных репрессий. Но есть лишение свободы, более респектабельное внешне, более утонченное и систематизированое, более мягкое по своему методу, потому что за ним стоит большая сила, но именно по этой причине оно более эффективное и всепроникающее. Тирания большинства стала общей фразой, и ее пагубные последствия были описаны некоторыми современными интеллектуалами[56] с большим негодованием; но будущее сулит нам нечто еще более грозное — тиранию целого, само-загипнотизированной массы над составляющими ее группами и единицами.[57]
Это очень примечательное явление, тем более что у истоков демократического движения свобода личности была идеалом, выдвигавшимся как в древности, так и в наше время. Греки связывали демократию с двумя основными идеями: во-первых, с действенным и личным участием каждого гражданина в фактическом правлении, законодательстве, управлении сообществом, во-вторых, с большой свободой индивидуального темперамента и действий. Но ни одна из этих характеристик не может процветать в современном типе демократии, хотя в Соединенных Штатах Америки одно время в определенной степени наблюдалась тенденция в этом направлении. В крупных государствах личное участие каждого гражданина в правлении не может быть действенным; гражданин может иметь только равную долю участия — иллюзорную для отдельного человека, но эффективную в массе — при периодическом выборе своих законодателей и администраторов. Даже если они практически не должны избираться из класса, представляющего целое или даже большинство общества, а в настоящее время почти везде это средний класс, все равно эти законодатели и администраторы на самом деле не представляют своих избирателей. Власть, которую они представляют, — это другая, бесформенная и бестелесная сущность, занявшая место монарха и аристократии, это безличное групповое существо, которое принимает какую-то внешнюю форму, тело и сознательное действие в огромном механизме современного государства. Против этой власти индивид гораздо более беспомощен, чем он был против прежних притеснений. Когда он чувствует, как его давление втискивает его в свои единообразные формы, у него нет иного выхода, кроме либо бессильного анархизма, либо отступления, все еще в какой-то степени возможного, к свободе своей души или свободе своего интеллектуального существа.
Ибо это одно из завоеваний современной демократии, которое древняя свобода не реализовала в такой же степени и от которого еще не отказались, — полная свобода слова и мысли. И до тех пор, пока сохраняется эта свобода, страх перед статичным состоянием человечества и последующим застоем может казаться беспочвенным, особенно в условиях всеобщего образования, которое обеспечивает максимально возможное человеческое поле для создания действенной силы. Свобода мысли и слова — они обязательно идут рука об руку, поскольку не может быть настоящей свободы мысли там, где на свободу слова наложен запрет, — на самом деле не является полной без свободы ассоциаций; ибо свобода слова означает свободную пропаганду, а пропаганда становится эффективной только при объединении для реализации своих целей. Эта третья свобода также существует с более или менее определенными ограничениями или разумными гарантиями во всех демократических государствах. Но возникает вопрос, были ли эти великие фундаментальные свободы завоеваны с полной гарантией, — помимо их случайных приостановлений даже в свободных странах и значительных ограничений, которыми они ограждаются в зависимых странах. Вполне возможно, что будущее преподнесет нам определенные сюрпризы в этом направлении.[58] Свобода мысли была бы последней человеческой свободой, подвергшейся прямому нападению со стороны всерегулирующего государства, которое сначала будет стремиться регулировать всю жизнь индивида по типу, одобренному общественным разумом или его правителями. Но когда оно увидит, насколько важна мысль в формировании жизни, оно придет к тому, чтобы наложить свою лапу и на это, формируя мышление индивида посредством государственного образования и приучая его к принятию одобренных общественных, этических, социальных, культурных, религиозных идей, как это делалось во многих древних формах образования. Только в том случае, если оно сочтет это средство неэффективным, оно, вероятно, ограничит свободу мысли непосредственно под предлогом опасности для государства и цивилизации. Мы уже видим, как то тут, то там самым зловещим образом объявляется право государства вмешиваться в индивидуальное мышление. Можно было бы предположить, что свобода вероисповедания, по крайней мере, гарантирована человечеству, но недавно мы стали свидетелями того, как представитель «новой мысли» позитивно продвигал доктрину о том, что государство не обязано признавать религиозную свободу личности и что даже если оно предоставляет свободу вероисповедания, с ней можно только согласиться исходя из соображений целесообразности, а не права. Утверждается, что нет никаких обязательств допускать свободу культа; и действительно, это кажется логичным; ибо, если государство имеет право регулировать всю жизнь индивида, оно, несомненно, должно иметь право регулировать его религию, которая является столь важной частью его жизни, и его мышление, которое оказывает столь мощное влияние на его жизнь.[59]
Если предположить, что будет установлено всерегулирующее социалистическое Мировое государство, свобода мысли при таком режиме неизбежно означала бы критику не только деталей, но и самих принципов существующего положения вещей. Эта критика, если она должна смотреть не в мертвое прошлое, а в будущее, может принять только одно направление, направление анархизма, будь то духовного толстовского типа или же интеллектуального анархизма, который теперь является кредо небольшого меньшинства, но все же набирает силу во многих европейских странах. Оно провозгласило бы свободное развитие личности своим евангелием и осудило бы правительство как зло, и вовсе не как необходимое зло. Оно утверждало бы полный и свободный религиозный, этический, интеллектуальный и темпераментальный рост индивидуума изнутри как истинный идеал человеческой жизни, а все остальное как вещи, не стоящие того, чтобы иметь их ценой отречения от этого идеала — отречения, которое оно описывало бы как потерю своей души. Оно проповедовало бы как идеал общества свободную ассоциацию или братство людей без правительства или какого-либо принуждения.
Что сделало бы Мировое государство с такого рода свободомыслием? Оно могло бы терпеть его до тех пор, пока оно не вылилось бы в индивидуальные и ассоциированные действия; но в тот момент, когда оно распространилось бы или обратилось к практическому самоутверждению в жизни, весь принцип государства и его существование подверглись бы нападкам, а сама его основа была бы подорвана и оказалась бы в неминуемой опасности. Остановить разрушение в корне или же согласиться на собственное свержение было бы единственной альтернативой, вставшей перед существующей властью. Но еще до того, как возникла бы такая необходимость, принцип государственного регулирования всего сущего распространился бы на регулирование ментальной и физической жизни человека общественным разумом, что было идеалом прежних цивилизаций. Неизбежным следствием стал бы статичный общественный порядок, поскольку без свободы личности общество не может оставаться прогрессивным. Оно должно войти в колею регулируемого совершенства или чего-то такого, что оно так называет из-за рациональности системы и симметричной идеи порядка, которые оно воплощает. Общественная масса всегда консервативна и статична в своем сознании и движется лишь медленно в запоздалом процессе подсознательной природы. Свободный индивид сознательно прогрессивен: только тогда, когда он способен передать массам свое собственное творческое и подвижное сознание, тогда становится возможным прогрессивное общество.
Глава XXVIII
Разнообразие в единстве
Важно постоянно иметь в виду фундаментальные силы и реалии жизни, если мы не хотим быть обманутыми произволом логического разума и его привязанностью к строгой и ограничивающей идее в экспериментах, которые, какими бы удобными на практике и какими бы пленительными для унитарного и симметричного мышления они бы ни были, вполне могут разрушать силу и обеднять корни жизни. Ибо то, что совершенно и удовлетворяет системе логического разума, все же может игнорировать истину жизни и жизненные потребности человеческой расы. Единство вовсе не является произвольной или нереальной идеей; ибо единство является самой основой существования. Единство, тайно лежащее в основе всего сущего, эволюционирующий дух в Природе стремится сознательно реализоваться во главе всего; эволюция движется через разнообразие от простого единства к сложному. Это единство, к которому стремится раса и которое однажды должно быть достигнуто. Но единообразие не есть закон жизни. Жизнь существует благодаря разнообразию; она настаивает на том, что каждая группа, каждое существо, даже будучи единым целым со всеми остальными в своей универсальности, все же уникальны по какому-то принципу или упорядоченной детали вариации. Чрезмерная централизация, являющаяся условием работающего единообразия, не является здоровым методом жизни. Порядок — это действительно закон жизни, но не искусственное регулирование. Здоровый порядок есть тот, что приходит изнутри как результат того, что природа открыла себя и нашла свой собственный закон и закон своих отношений с другими. Следовательно, самый истинный порядок тот, который основан на максимально возможной свободе; ибо свобода является одновременно условием жизненной вариативности и условием обретения себя. Природа обеспечивает разнообразие путем разделения на группы и настаивает на свободе силой индивидуальности членов группы. Следовательно, чтобы единство человеческой расы было полностью прочным и соответствовало глубочайшим законам жизни, оно должно основываться на свободных объединениях, и эти объединения в свою очередь должны быть естественным объединением свободных индивидуумов. Это идеал, который, безусловно, невозможно реализовать в нынешних условиях или, возможно, в ближайшем будущем человечества; но это идеал, который следует иметь в виду, ибо чем больше мы можем приблизиться к нему, тем больше мы можем быть уверены в том, что находимся на правильном пути. Искусственность многого в человеческой жизни является причиной ее самых глубоко укоренившихся недугов; искусственность не верна себе и не искренна с природой, и поэтому она спотыкается и страдает.
Полезность и необходимость природных группировок можно увидеть, если мы рассмотрим назначение и функционирование одного великого принципа разделения в природе, ее настойчивое настояние на разнообразии языка. Поиск общего языка для всего человечества был очень силен в конце прошлого и начале нынешнего столетия и породил несколько экспериментов, ни один из которых не смог привести к какому-либо жизненно важному постоянству. Теперь, какова бы ни была потребность человечества в общем средстве общения и как бы этому ни служило общее использование либо искусственного и общепринятого языка, либо какого-либо естественного языка, как например, латынь, а позже, в некоторой степени, французский язык, в течение некоторого времени были общим культурным языком общения между для европейскими народами, или как санскрит был таковым языком для индийцев, никакое объединение, которое уничтожило бы или затмило, преуменьшило бы и препятствовало бы широкому и свободному использованию различных естественных языков человечества, не могло бы не нанести ущерба человеческой жизни и прогрессу. Легенда о Вавилонской башне говорит о разнообразии языков как о проклятии, наложенном на человеческую расу; но какими бы ни были его недостатки, а они все больше и больше сводятся к минимуму с ростом цивилизации и расширением общения, это было скорее благословением, чем проклятием, подарком человечеству, а не ограничением, наложенным на него. Бесцельное раздувание чего бы то ни было всегда является злом, и чрезмерное использование различных языков, которые не служат никакой цели в выражении реального разнообразия духа и культуры, безусловно, является скорее камнем преткновения, чем помощью: но этот избыток, хотя он и существовал в прошлом[60], вряд ли возможен в будущем. Тенденция скорее обратная. В прежние времена языковое разнообразие создавало преграду для познания и симпатии, часто служило предлогом даже для реальной антипатии и приводило к слишком жесткому разделению. Отсутствие достаточного взаимопроникновения поддерживало как пассивное отсутствие понимания, так и плодотворный урожай активных недоразумений. Но это было неизбежным злом определенной стадии роста, преувеличением существовавшей тогда необходимости в энергичном развитии сильно индивидуализированных групповых душ в человеческой расе. Эти недостатки еще не устранены, но по мере сближения и растущего стремления людей и наций к познанию мышления, духа и личности друг друга они уменьшились и имеют тенденцию уменьшаться все больше и больше, и нет причин, по которым в конце концов они не должны перестать действовать.
Языковое разнообразие служит двум важным целям человеческого духа: использованию унификации и вариативности. Язык помогает объединить тех, кто на нем говорит, в некое большое единство растущего мышления, сформировавшегося темперамента, созревающего духа. Это интеллектуальная, эстетическая и выразительная связь, которая смягчает разделение там, где оно существует, и укрепляет единство там, где оно достигнуто. В особенности это придает самосознание национальному или расовому единству и создает связь общего самовыражения и общего списка достижений. С другой стороны, это средство национальной дифференциации и, возможно, самое мощное из всех, не просто бесплодный принцип разделения, а плодотворная и полезная дифференциация. Ибо каждый язык есть знак и сила души народа, который естественным образом говорит на нем. Таким путем каждая нация развивает свой собственный особый дух, мышление-темперамент, способ отношения к жизни, а также знание и опыт. Если она принимает и приветствует мышление, жизненный опыт, духовное воздействие других народов, она все равно преобразует их во что-то свое собственное, и благодаря этой силе преобразования она обогащает жизнь человечества своими плодотворными заимствованиями, а не просто повторяет то, что было приобретено в других местах. Поэтому для нации, человеческой коллективной души, чрезвычайно важно сохранить свой язык и сделать из него сильное и живое культурное орудие. Нация, раса или народ, потерявший свой язык, не может прожить всю свою жизнь или свою настоящую жизнь. И это преимущество для национальной жизни является в то же время преимуществом для общей жизни человеческой расы.
Как много теряет отдельная человеческая группа, не имея собственного отдельного языка или заменяя свое естественное самовыражение чуждой формой речи, можно увидеть на примерах британских колоний, Соединенных Штатов Америки и Ирландии. Колонии — это действительно отдельные народы в психологическом смысле, хотя еще не отдельные нации. Являясь англичанами по большей части или, по меньшей мере, в значительной степени, по своему происхождению и политическим и социальным симпатиям, они еще не являются копиями Англии, но уже обладают другим темпераментом, собственными наклонностями, развивающимся особым характером. Но эта новая персональность может проявиться только в более внешних и механических сферах их жизни, и даже там не в большой, эффективной и плодотворной форме. Британские колонии не учитываются в мировой культуре, потому что у них нет родной культуры, потому что по факту их речи они являются и должны быть просто провинциями Англии. Какие бы особенности они ни развивали в своей ментальной жизни, они, как правило, создают своего рода провинциализм, а не центральную интеллектуальную, эстетическую, духовную жизнь, имеющую особое значение для человечества. По той же причине вся Америка, несмотря на свою мощную политическую и экономическую независимость, в культурном отношении имела тенденцию быть провинцией Европы: юг и центр — из-за их зависимости от испанского языка, а север — из-за его зависимости от английского языка. Только жизнь США имеет тенденцию и стремится стать великим и обособленным культурным существованием, но их успех несоизмерим с ее мощью. В культурном отношении это все еще в значительной степени провинция Англии. Ни их литература, несмотря на два или три великих имени, ни их искусство, ни их мысль, ни что-либо еще на высших уровнях разума не смогли достичь энергичной зрелости, независимой в их душевном типе. И это из-за того, что их инструмент самовыражения, язык, который национальный ум должен формировать и который, в свою очередь, формируется им самим, был сформирован и должен продолжать формироваться другой страной с другим менталитетом и должен там найти свой центр и свой закон развития. В прежние времена Америка развивала бы и изменяла английский язык в соответствии со своими собственными потребностями, пока он не превратился бы в новую речь, подобно тому, как средневековые народы использовали латынь и таким образом пришли к характерному инструменту самовыражения; но в современных условиях это непросто.[61]
У Ирландии был свой язык, когда у нее была собственная свободная национальность и культура, и его утрата была потерей как для человечества, так и для ирландской нации. Ибо чего только не могла дать миру эта кельтская раса с ее тонким психическим складом, быстрым умом и тонким воображением, которая вначале так много сделала для европейской культуры и религии, на протяжении всех этих столетий в естественных условиях? Но насильственное насаждение чужого языка и превращение нации в провинцию на столько веков оставили Ирландию безмолвной и культурно застойной, мертвой силой в жизни Европы. И мы не можем считать адекватной компенсацией за эту потерю небольшое косвенное влияние расы на английскую культуру или те немногие прямые вклады, которые внесли одаренные ирландцы, вынужденные вкладывать свой природный гений в чуждую форму мышления. Даже когда Ирландия в своей борьбе за свободу стремилась вернуть свою свободную душу и дать ей голос, ей мешала необходимость использовать язык, который не выражает ее дух и своеобразные наклонности естественным образом. Со временем она может преодолеть препятствие, сделать этот язык своим, заставить его выражать ее мысли, но пройдет много времени, если вообще когда-либо это произойдет, прежде чем она сможет делать это с таким же богатством, силой и неограниченной индивидуальностью, как она делала бы это в своей гэльской речи. Ту речь она пыталась вернуть, но естественные препятствия были и, вероятно, всегда будут слишком тяжелыми и слишком прочно укоренившимися для какого-либо полного успеха в этом начинании.
Современная Индия — еще один яркий пример. Ничто так не мешало быстрому прогрессу Индии, ничто так успешно не препятствовало ее самоопределению и развитию в современных условиях, чем длительное затмение английским языком индийских языков как культурных инструментов. Примечательно, что одна суб-нация в Индии, которая с самого начала отказалась подвергаться этому игу, посвятила себя развитию своего языка, надолго сделала это своим главным занятием, отдала этому свои самые оригинальные умы и самую живую энергию, справляясь со всем остальным поверхностно, пренебрегая коммерцией, занимаясь политикой как интеллектуальным и ораторским времяпрепровождением, — что именно Бенгалия первой вернула свою душу, заново одухотворила себя, заставила весь мир услышать о своих великих духовных личностях, дала ему первого современного индийского поэта и индийского ученого с мировым именем и достижениями, вернула к жизни и могуществу умирающее искусство Индии, снова заставила считаться с собой в мировой культуре, первой, в качестве награды во внешней жизни, пришла к жизненному политическому сознанию и живому политическому движению, не подражательному и производному по своему духу и своему центральному идеалу.[62] Так много значит язык в жизни нации; ибо для блага человечества в целом очень важно, чтобы его групповые души сохраняли, развивали и использовали с энергичной групповой индивидуальностью свой естественный инструмент самовыражения.
Общий язык способствует единству, и поэтому можно сказать, что единство человечества требует единства языка; преимущества разнообразия должны быть оставлены ради этого высшего блага, какой бы серьезной ни была временная жертва. Но это приводит к настоящему, плодотворному, живому единству только тогда, когда оно является естественным выражением или стало естественным в результате долгой адаптации и развития изнутри. История универсальных языков, на которых говорили народы, для которых они не были естественными, не внушает оптимизма. Они всегда имели тенденцию становиться мертвыми языками, стерилизуясь до тех пор, пока сохраняли свою хватку, и приносили плоды только тогда, когда разлагались и распадались на новые производные языки или уходили, оставляя старую речь, где она все еще сохранялась, возрождаться с этим новым отпечатком и влиянием на нее. Латынь, после первого столетия своего всеобщего господства на Западе, стала мертвым языком, неспособным к творчеству, и не породила никакой новой или живой и развивающейся культуры у народов, говоривших на ней; даже такая великая сила, как христианство, не смогла дать ей новую жизнь. Времена, когда она была инструментом европейской мысли, были как раз теми, в которые эта мысль была самой тяжелой, самой традиционной и наименее плодотворной. Быстрая и энергичная новая жизнь зародилась только тогда, когда языки, появившиеся из обломков умирающей латыни, или старые языки, которые не были утрачены, заняли свое место в качестве полноценных инструментов национальной культуры. Ибо недостаточно, чтобы люди говорили на естественном языке; он должен быть выражением их высшей жизни и мысли. Язык, который сохранился только как говор или провинциальный наречие, как валлийский после английского завоевания, или бретонский, или провансальский во Франции, или как чешский, выживший когда-то в Австрии, или русинский и литовский в императорской России, чахнет, становится бесплодным и не служит истинной цели выживания.
Язык – это знак культурной жизни народа, показатель его души в мышлении и ума, стоящего позади и обогащающего его душу в действии. Поэтому именно в нем легче всего уловить явления и полезность разнообразия, больше, чем в простых внешних вещах; но эти истины важны, потому что они в равной степени применимы к тому, что он выражает, символизирует и служит инструментом. Разнообразие языков стоит сохранять, потому что стоит сохранять разнообразие культур и дифференциациию групп душ, и потому что без этого разнообразия жизнь не может быть полноценной; ибо в его отсутствии таится опасность, почти неизбежность упадка и застоя. Исчезновение национальных различий в едином однородном человеческом единстве, о котором систематический мыслитель мечтает как об идеале и которое, как мы видели, является существенной возможностью и даже вероятностью, если определенная тенденция станет доминирующей, может привести к политическому миру, экономическому благополучию, совершенному управлению, решению сотни материальных проблем, как это было в меньшем масштабе с римским единством в старые времена; но к чему в конечном счете это приведет, если это также приведет к нетворческой стерилизации ума и застою души человечества? Делать такой упор на культуру, на то, что относится к разуму и духу, не обязательно означает иметь намерение недооценивать внешнюю материальную сторону жизни; в мои намерения вовсе не входит принижать то, чему Природа всегда придает столь настойчивое значение. Напротив, внутреннее и внешнее зависят друг от друга. Ибо мы видим, что в жизни нации великий период национальной культуры и бурной умственной и душевной жизни всегда является частью общего побуждения и движения, которое имеет свое отражение во внешней политической, экономической и практической жизни нации. Культура приводит к материальному прогрессу или наращивает его, но также нуждается в нем для того, чтобы сама могла процветать с совершенно полной и здоровой энергией. Мир, благополучие и устоявшийся порядок в человеческом мире — это то, что в высшей степени желательно в качестве основы для великой мировой культуры, в которой должно быть объединено все человечество; но ни одно из этих объединений, внешнее или внутреннее, не должно быть лишено элемента, еще более важного, чем мир, порядок и благополучие, — свободы и жизненной энергии, которые могут быть обеспечены только разнообразием и свободой группы и индивида. Таким образом, не однородное единство, не логически простое, научно строгое, красиво опрятное и механическое сходство, а живое единство, полное здоровой свободы и вариативности, — вот идеал, который мы должны иметь в виду и стремиться реализовать в будущем человека. Но как обеспечить достижение этой трудной цели? Ибо если чрезмерное единообразие и централизация ведут к исчезновению необходимых вариаций и непреложных свобод, то энергичное разнообразие и сильный групповой индивидуализм могут привести к неизлечимому упорству или постоянному возвращению старого сепаратизма, который помешает человеческому единству достичь полноты или даже не позволит ему пустить прочные корни. Ибо составляющим группам или подразделениям будет недостаточно иметь определенную формальную административную и законодательную обособленность, как в штатах Американского союза, если, как там, свобода существует только в механических вариациях, а все явные отклонения от общей нормы, проистекающие из более глубоких внутренних вариаций, не поощряются или запрещаются. Также будет недостаточно создать единство плюс местную независимость германского типа; ибо там реальной преобладающей силой было объединяющее и дисциплинированное пруссачество, а независимость сохранилась только по форме. И даже английская колониальная система не даст нам никаких полезных указаний; ибо там есть местная независимость и отдельная энергия жизни, но мозг, сердце и центральный дух находятся в метрополии, а все остальное в лучшем случае является лишь периферийными пунктами англосаксонской идеи.[63] Швейцарская кантональная жизнь не предлагает плодотворного подобия, поскольку, помимо строгости ее пропорций и структуры, существует феномен единой швейцарской жизни и практического духа с ментальной зависимостью от трех иностранных культур, резко разделяющих расу; общей швейцарской культуры не существует. Проблема, скорее, заключается в большем и более сложном масштабе и с еще большими сложностями, которые на время возникли перед Британской империей: как, если это вообще возможно, объединить Великобританию, Ирландию, колонии, Египет, Индию в подлинном единстве, ввести их обретения в общий фонд, использовать их энергию для достижения общей цели, помочь им найти отражение своей национальной индивидуальности в наднациональной жизни, сохраняя при этом эту индивидуальность, — чтобы Ирландия сохранила ирландскую душу, жизнь и культурный принцип, Индия – индийскую душу, жизнь и культурный принцип, другие единицы развивали свои, не объединенные общей англицизацией, которая была прошлым идеалом построения империи, но удерживаемые вместе великим, пока еще нереализованным принципом свободного союза. В качестве решения никогда не предлагалось ничего, кроме какой-то связки или, скорее, букетной системы, объединяющей свои пучки не живым стеблем общего происхождения или единого прошлого, ибо этого нет, а искусственной нитью административного единства, которая в любой момент может быть безвозвратно оборвана под действием центробежных сил.
Но, в конце концов, можно сказать, что единство – это
первейшая потребность, и оно должно быть достигнуто во что бы то ни стало,
точно так же, как национальное единство было достигнуто путем сокрушения
обособленного существования местных объединений; впоследствии может быть найден
новый принцип групповой вариативности, отличный от национального объединения.
Но параллель здесь становится иллюзорной, потому что отсутствует важный фактор.
Ибо история зарождения нации — это слияние небольших групп в более крупное
объединение среди множества подобных крупных объединений. Былое богатство
небольших единиц, давшее столь блестящие культурные, но столь
неудовлетворительные политические результаты в Греции, Италии и Индии, было
утрачено, но принцип жизни, оживляемый вариативным разнообразием, был сохранен
вместе с нациями для различных объединений и культурной жизнью континента для
общего фона. Здесь ничего подобного быть не может. Возникнет единое целое, мировая
нация; все внешние источники разнообразия исчезнут. Поэтому внутренний источник
действительно должен быть изменен, каким-то образом подчинен, но сохранен и
поощряем к выживанию. Возможно, этого не произойдет; унитарная идея может
восторжествовать и превратить существующие нации в простые географические
провинции или административные подразделения единого хорошо механизированного
государства. Но в таком случае возмущенная потребность жизни отомстит либо
застоем, коллапсом и истощением, порождающими новые разделения, либо каким-то
принципом восстания изнутри. Например, евангелие анархизма может навязать себя
и разрушить мировой порядок ради нового творения. Вопрос в том, не существует
ли где-нибудь принципа единства в разнообразии, с помощью которого этого метода
действия и противодействия, созидания и разрушения, реализации и рецидива можно
было бы если не полностью избежать, то все же смягчить в его действии и
привести к более спокойной и гармоничной работе.
Глава XXIX
Идея Лиги Наций
ЕДИНСТВЕННОЕ легко напрашивающееся средство, с помощью которого может быть сохранена необходимая групповая свобода и при этом достигнуто объединение человеческой расы, — это стремление не к тесно организованному Мировому государству, а к свободному, эластичному и прогрессивному мировому союзу. И если это должно быть достигнуто, нам придется воспрепятствовать почти неизбежной тенденции, которая должна привести к какому-либо объединению политическими, экономическими и административными средствами, одним словом, силой механизма, чтобы следовать аналогии эволюции национального государства. И нам придется поощрять и возрождать ту силу идеалистического национализма, которая до войны, казалось, вот-вот будет раздавлена, с одной стороны, тяжестью растущих мировых империй Англии, России, Германии и Франции, с другой — продвижением противоположного идеала интернационализма с его огромным и разрушительным презрением к узким представлениям о стране и нации и его осуждением зла националистического патриотизма. Но в то же время нам придется найти лекарство от пока еще неизлечимых сепаратистских настроений, присущих самой идее, которой мы должны придать новую силу. Как все это можно достичь?
На нашей стороне в этой попытке работает естественный принцип компенсирующих реакций. Закон действия и противодействия, действующий даже в физической науке, в человеческой деятельности, которая всегда должна в значительной степени зависеть от психологических сил, является более постоянной и всепроникающей истиной. Можно считать хорошо установленным фактом то, что в жизни на каждое давление активных сил существует тенденция реакции противоположных или вариативных сил, которые могут действовать не сразу, но в конечном счете должны проявиться, или которые могут действовать не с равной и полностью компенсирующей силой, но должны действовать с некоторой компенсирующей силой. Это одновременно и философская необходимость, и постоянный факт из нашего опыта. Ибо природа работает посредством балансирующей системы взаимодействия противоположных сил. Когда она в течение некоторого времени настаивает на доминирующей силе одной тенденции по сравнению со всеми остальными, она стремится исправить ее преувеличения, оживляя прямо противоположную тенденцию, если та умерла, или вновь пробуждая ее, если она только дремлет, или вводя ее в игру в новой и модифицированной форме. После долгого настояния на централизации она пытается изменить ее, по крайней мере, путем подчиненной децентрализации. После настояния на все большем единообразии, она снова вводит в игру дух многообразия форм. Результатом не обязательно должно быть равновесие двух тенденций, это может быть компромисс любого рода. Или же вместо компромисса это может быть слияние, а в результате возникнет новое творение, которое явится сочетанием обоих принципов. Мы можем ожидать, что она применит тот же метод к тенденциям объединения и групповой, имея дело с великой массовой единицей человечества. В настоящее время нация является точкой опоры, которую последняя тенденция использует для своей работы в противовес империалистической тенденции к объединяющей ассимиляции. Теперь в ходе работы Природы в человечестве может быть разрушена нация как единица объединения, как были разрушены племя и клан, и может быть развит совершенно новый принцип группировки; но также нация может быть сохранена, и ей может быть придана достаточная жизненная сила и продолжительность, чтобы с пользой уравновесить тенденцию к слишком сильному объединению. Именно это последнее обстоятельство нам и следует рассмотреть.
Двумя действовавшими до войны силами были империализм — различных мастей, более жесткий империализм Германии, более либеральный империализм Англии — и национализм. Это были две стороны одного явления: агрессивный, или экспансивный, и защитный аспекты национального эгоизма. Но в тенденции империализма у этого эгоизма был некоторый шанс раствориться в результате чрезмерного саморасширения, как исчезло агрессивное племя, например, персидское племя сначала растворилось в империи, а затем в национальности персидского народа, или как город-государство также исчез, сначала растворившись в Римской империи, а затем и племя, и город-государство без надежды на возрождение были растворены в нации, возникшие путем слияния в результате вторжения германских племен в пришедшее в упадок латинское объединение.
Тем же или сходным образом агрессивный национальный империализм, распространившийся по всему миру, может закончиться полным уничтожением национальной единицы, как город-государство и племя были уничтожены агрессивной экспансией нескольких доминирующих городов-государств и племен. Сила защитного национализма отреагировала на эту тенденцию, ограничила ее и постоянно препятствовала ее эволюционной цели. Но до войны разделяющая сила национализма казалась обреченной на бессилие и окончательное подавление перед лицом огромной мощи, которой наука, организация и эффективность вооружили правящие государства крупных имперских объединений.
Все факты указывали в одном направлении. Корея исчезла в составе зарождающейся японской империи на материковой части Азии. Персидский национализм поддался и был подавлен системой сфер влияния, которые на самом деле были завуалированным протекторатом, — и весь опыт показывает, что начало протектората является также началом конца защищаемой нации; это эвфемистическое название первого процесса пережевывания, предшествующего поглощению. Тибет и Сиам были настолько слабы и явно приходили в упадок, что на их дальнейший иммунитет нельзя было надеяться. Китаю удалось спастись только благодаря зависти мировых держав и своим размерам, которые делали его неудобным куском для проглатывания, не говоря уже о переваривании. Раздел всей Азии между четырьмя, пятью или, самое большее, шестью великими империями казался предрешенным исходом, который не могло предотвратить ничто, кроме беспрецедентных международных потрясений. Европейское завоевание Северной Африки практически завершилось исчезновением Марокко, подтверждением английского протектората над Египтом и итальянским контролем над Триполи. Сомалиленд находился в предварительном процессе медленного поглощения; Абиссиния, некогда спасенная Менеликом, но теперь раздираемая внутренними раздорами, стала объектом возрожденной мечты об итальянской колониальной империи. Бурские республики пали под натиском империалистической агрессии. Вся остальная Африка практически стала частной собственностью трех великих держав и двух малых. В Европе, без сомнения, все еще оставалось несколько небольших независимых государств, балканское и тевтонское, а также две совершенно незначительные нейтрализованные страны. Но Балканы были постоянным театром неопределенности и беспорядков, и в случае изгнания Турции из Европы соперничающий национальный эгоизм мог закончиться только либо образованием молодой, голодной и амбициозной славянской империи под господством Сербии или Болгарии, либо исчезновением в тени Австрии и России. Расширяющаяся Германия жаждала заполучить Тевтонские государства, и, если бы эта держава руководствовалась расчетливо смелой дипломатией нового Бисмарка, — что не так уж маловероятно, если бы Вильгельм II сошел в могилу, прежде чем спустить на волю псов войны, — их поглощение вполне могло бы завершиться. Оставалась Америка, где империализм еще не возник, но он уже проявлялся в форме рузвельтовского республиканизма, и вмешательство в Мексику, каким бы нерешительным оно ни было, все же указывало на неизбежность протектората и окончательного поглощения беспорядочных центральноамериканских республик; тогда союз Южной Америки стал бы оборонительной необходимостью. Только грандиозный катаклизм мировой войны помешал поступательному движению к разделению мира менее чем на дюжину великих империй.
Война с поразительной силой возродила идею свободной национальности, представив ее в трех формах, каждая из которых имеет свой собственный отпечаток. Прежде всего, в противовес империалистическим амбициям Германии в Европе союзные нации, хотя и сами были империями, были вынуждены апеллировать к определенному идеалу свободной национальности и выступать в качестве его поборников и защитников. Америка, политически более идеалистичная, чем Европа, вступила в войну с призывом к созданию лиги свободных наций. Наконец, первоначальный идеализм русской революции привнес в этот новый творческий хаос совершенно новый элемент благодаря отчетливому, позитивному, бескомпромиссному признанию, свободному от всяких дипломатических уловок и личных интересов, права каждой совокупности людей, естественным образом выделенной из других совокупностей, определять свой собственный политический статус и судьбу. Эти три позиции на самом деле отличались друг от друга, но каждая из них, по сути, имеет некоторое отношение к реально возможному будущему человечества. Первая позиция основывалась на текущих условиях и была направлена на определенную практическую перестройку. Вторая пыталась ускорить реализацию не столь отдаленной возможности будущего. Третья направлена на то, чтобы с помощью алхимии революции — ибо то, что мы неуместно называем революцией, является всего лишь быстро концентрированным движением эволюции — достичь пока еще отдаленной цели, которая при обычном ходе событий могла бы быть достигнута, если вообще могла бы быть, только в далеком будущем. Все они должны быть рассмотрены, ибо перспектива, принимающая во внимание только существующие реализованные силы или кажущиеся реализуемыми возможности, обречена на ошибку. Более того, русская идея своей попыткой самореализации, какой бы немедленно неэффективной она ни была, превратилась в реальную силу, которую следует причислить к числу тех, которые могут повлиять на будущее человечества. Великая идея, уже стремящаяся воплотить себя в жизнь на практике, — это сила, которую нельзя сбрасывать со счетов и оценивать только в соответствии с ее видимыми шансами на немедленное осуществление в настоящий момент.
Позиция, занятая Англией, Францией и Италией, западноевропейской частью союзников, предполагала политическое переустройство мира, но не какое-либо радикальное изменение существующего порядка. Это правда, что в этой позиции был провозглашен принцип свободных национальностей; но в международной политике, которая все еще является игрой природных сил и интересов и в которой идеалы являются лишь сравнительно недавним развитием человеческого разума, принципы могут преобладать только там и постольку, поскольку они согласуются с интересами, или там и постольку, поскольку, будучи враждебными интересам, им все же помогают силы природы, достаточно мощные, чтобы преодолеть эти интересы, которые им противостоят. Чистое применение идеалов к политике пока еще является революционным методом действий, на который можно надеяться только в исключительных кризисных ситуациях; в тот день, когда это станет правилом жизни, человеческая природа и сама жизнь станут новым явлением, чем-то почти сверхъестественным и божественным. Этот день еще не настал. Союзные державы в Европе сами были нациями с имперским прошлым и имперским будущим; они не могли бы, даже если бы захотели, силой простого слова, простой идеи избавиться от этого прошлого и этого будущего. Их первостепенный интерес и, следовательно, первейший долг их государственных деятелей должны заключаться в сохранении своей собственной империи и даже, там, где, по их мнению, это может быть сделано законно, в ее расширении. Принцип свободной национальности мог применяться ими в чистом виде только там, где не затрагивались их собственные имперские интересы, как в отношении Турции и центральных держав, потому что там этот принцип был созвучен их собственным интересам и мог быть поддержан вопреки интересам Германии, Австрии или Турции природной силой успешной войны, результаты которой были или могли бы выглядеть морально оправданными, потому что она была бы спровоцирована державами, которым пришлось бы пострадать. Это принцип не мог быть применен в чистом виде там, где были затронуты их собственные имперские интересы, потому что там он противостоял бы существующим силам, и не было достаточной уравновешивающей силы, с помощью которой можно было бы противостоять этой оппозиции. Следовательно, здесь на него следует смотреть в определенном смысле, как на силу, сдерживающую чистый империализм. Примененный таким образом, он фактически сводился бы, самое большее, к уступке внутреннего самоуправления или гомруля в такой пропорции, в такое время или на таких этапах, которые были бы возможны, практически осуществимы и целесообразны для интересов империи и подвластной нации, насколько они могли бы быть согласованы с друг с другом. Другими словами, это должно быть понято так, как это понял бы здравый смысл обычного человека; это не могло быть и нигде не понималось в том смысле, который придавал бы ему чистый идеалист русского типа, которому было безразлично все, кроме обнаженной чистоты его принципа.
Каковы же тогда были бы практические последствия этого оговоренного принципа свободной национальности, поскольку его можно было бы применить после полной победы союзных держав, их представителей? В Америке у него не было бы сферы непосредственного применения. В Африке нет не только свободных наций, но и, за исключением Египта и Абиссинии, вообще нет наций; ибо Африка — это единственная часть мира, где все еще сохранились старые племенные условия и существуют только племенные народы, а не нации в политическом смысле этого слова. Тогда полная победа союзников означала раздел континента между тремя колониальными империями, Италией, Францией и Англией, с сохранением бельгийского, испанского и португальского анклавов и шатким существованием на некоторое время Абиссинского королевства. В Азии это означало появление трех или четырех новых национальностей на руинах Турецкой империи; но все они из-за своей незрелости были бы обречены оставаться, по крайней мере на некоторое время, под влиянием или защитой той или иной великой державы. В Европе это означало ослабление Германии из-за потери Эльзаса и Польши, распад Австрийской империи, возвращение Адриатического побережья Сербии и Италии, освобождение чешского и польского народов, некоторую реорганизацию на Балканском полуострове и в соседних странах. Все это, очевидно, означало большие изменения на карте мира, но не радикальную трансформацию. Существующая тенденция национализма получила бы некоторое распространение за счет создания ряда новых независимых государств; существующая тенденция имперского объединения получила бы гораздо большее распространение за счет расширения фактической территории, мирового влияния и международной ответственности успешных империй.
Тем не менее, определенные очень важные результаты не могли не быть достигнуты, которые в конечном счете должны привести к созданию свободного мирового союза. Наиболее важным из них, результатом русской революции, порожденной войной и ее боевым кличем о свободе национальности, но зависящим от успеха и сохранения революционного принципа, является исчезновение России как агрессивной империи и ее превращение из империалистического агломерата в конгломерат или федерацию свободных республик.[64] Второй результат — это уничтожение империализма немецкого типа и спасение ряда независимых национальностей, которые находятся под его угрозой. [65] Третий результат — это увеличение числа различных национальностей, претендующих на признание их отдельного существования и законного голоса в мировых делах, что способствует укреплению идеи свободного мирового союза как окончательного решения международных проблем. Четвертый результат — это окончательное признание британской нацией оговоренного принципа свободной национальности в неизбежной реорганизации Империи.
Это развитие приняло две формы: признание принципа самоуправления[66] в Ирландии и Индии и признание притязаний каждой составной нации на право голоса, что в случае самоуправления должно означать свободный и равный голос в советах Империи. В совокупности эти два признания означали бы окончательное превращение из империи, основанной на старом принципе националистического империализма, который был представлен верховным правительством одной доминирующей нации, Англии, в свободное и равноправное содружество наций, управляющее своими общими делами посредством гибкой координации на основе взаимной доброй воли и согласия. Другими словами, такое развитие дел могло бы означать, в конечном счете, применение в определенных пределах именно того принципа, который лег бы в основу создания в более широком масштабе свободного мирового союза. Предстоит проделать большую работу, сделать несколько расширений, преодолеть множество противодействующих факторов, прежде чем такое содружество сможет стать реализованным фактом, но то, что оно должно было сформироваться в принципе и в зародыше, представляет собой примечательное событие в мировой истории. На будущее остались два вопроса. Каким будет воздействие этого эксперимента на другие империи, придерживающиеся старого принципа доминирующей централизации? Вероятно, в случае успеха это имело бы такое воздействие, что, столкнувшись с ростом сильных националистических движений, они могли бы быть вынуждены принять то же самое или подобное решение, точно так же, как они переняли у Англии с изменениями ее успешную систему парламентского правления в делах нации. Второе: каковы были отношения между этими империями и многими независимыми неимперскими странами или республиками, которые существовали бы при новом устройстве мира? Как их уберечь от новых попыток распространения имперской идеи или как их существование соотнести в международном сообществе с огромной и всепоглощающей мощью империй? Именно здесь вмешалась американская идея Лиги свободных наций и нашла принципиальное оправдание.
К сожалению, всегда было трудно знать, что именно эта идея будет означать на практике. Высказывания ее первоначального представителя, президента Вильсона, были отмечены великолепным туманным идеализмом, полным вдохновляющих идей и фраз, но не сопровождавшимся ясным и конкретным применением. Что касается идеи, стоящей за президентом, мы должны искать свет в прошлой истории и традиционном темпераменте американского народа. Соединенные Штаты всегда были миролюбивыми и неимпериалистическими по настроениям и принципам, но все же с оттенком националистической склонности, которая в последнее время угрожала принять империалистический оборот и привела нацию к двум-трем войнам, закончившимся завоеваниями, результаты которых ей затем пришлось примирять со своим неимпериалистическим пацифизмом. США аннексировали мексиканский Техас путем войны, а затем превратили его в составной штат союза, одновременно наводнив его американскими колонистами. США отвоевали Кубу у Испании и Филиппины сначала у Испании, а затем у восставших филиппинцев и, не сумев заселить их колонистами, предоставили Кубе независимость под американским влиянием и пообещали филиппинцам полную независимость. Американским идеализмом всегда руководило рассудительное понимание американских интересов, и высшим среди этих интересов считается сохранение американской политической идеи и ее конституции, по отношению к которым любой империализм, иностранный или американский, должен рассматриваться как смертельная опасность.
В результате и как результат ее неизбежного объединения с этой гораздо более конкретной целью союзных держав Лига Наций неизбежно должна была содержать как оппортунистический, так и идеалистический элемент. Оппортунистический элемент должен был принять свою первую форму в легализации карты и политического устройства мира по мере того, как он выходил из конвульсий войны. Ее идеалистическая сторона, если ее поддержать использованием влияния Америки в Лиге, могла бы способствовать более широкому применению демократических принципов в ее работе, и ее результатом могло бы стать окончательное возникновение Соединенных Штатов мира с демократическим Конгрессом наций в качестве руководящего органа. Легализация могла бы иметь хороший эффект, сводя к минимуму вероятность войны, если бы создание реальной Лиги наций оказалось осуществимым и увенчалось успехом, — даже при самых благоприятных условиях это ни в коем случае не было предрешено заранее.[67] Но это имело бы плохой эффект, поскольку привело бы к стереотипизации положения вещей, которое должно быть частично искусственным, нерегулярным, аномальным и полезным лишь временно. Закон необходим для порядка и стабильности, но он становится консервативной и сдерживающей силой, если не обеспечит себя эффективным механизмом для изменения законов, как только обстоятельства и новые потребности сделают это желательным. Это может произойти только в том случае, если настоящий парламент, Конгресс или свободный Совет наций станут свершившимся фактом. Между тем, как можно противодействовать дополнительной силе, направленной на сохранение старых принципов, и обеспечить эволюцию, которая приведет к завершению, желаемому демократическим американским идеалом? Присутствия и влияния Америки в такой Лиге было бы недостаточно для этой цели, поскольку были бы и другие влияния, заинтересованные в сохранении статус-кво, а некоторые — в разработке империалистического решения. Потребовалась бы другая сила, другое влияние. И вот здесь русский идеал, если его по-настоящему применить и придать ему силу, мог бы вмешаться и найти свое оправдание. Для нашей цели это было бы наиболее интересным и важным из трех антиимпериалистических влияний, которые Природа могла бы бросить в качестве элементов в свое великое горнило, чтобы изменить земную массу человека для еще непредвиденной цели.
Глава XXX
Принцип свободной конфедерации
ПРОБЛЕМЫ, связанные с изначальной русской идеей конфедерации свободных самоопределяющихся национальностей, были значительно осложнены переходным явлением революции, которая стремилась, подобно предшествовавшей ей французской революции, немедленно и без легких промежуточных этапов преобразовать всю основу не только правления, но и общества; и более того, это было осуществлено под давлением катастрофической войны. Эта двойная ситуация неизбежно привела к беспрецедентной анархии и, в этой связи, к насильственному доминированию экстремистской партии, которая представляла идеи революции в их наиболее бескомпромиссной и насильственной форме. Большевистский деспотизм соответствует в этом отношении якобинскому деспотизму периода французского террора. Последний просуществовал достаточно долго, чтобы обеспечить свою работу, которая должна была осуществить насильственный и бесповоротный переход от постфеодальной системы общества к первой основе демократического развития среднего класса. Лейбористский деспотизм в России, правление Советов, закрепившись и просуществовав достаточно долго, могло бы привести к переходу общества на вторую, более совершенную основу того же самого или даже еще большего развития. Но нас интересует только влияние на идеал свободной национальности. По этому вопросу вся Россия, за исключением небольшой реакционной партии, с самого начала была согласна; но обращение к принципу правления силой привнесло противоречивый элемент, который поставил под угрозу его эффективное применение даже в самой России и, следовательно, ослабил силу, которую он мог бы иметь в ближайшем будущем мирового развития.[68] Ибо идеал основывается на моральном принципе, который принадлежит будущему, в то время как насильственное управление другими нациями принадлежит прошлому и настоящему и радикально несовместимо с основаниями нового мирового устройства на основе свободного выбора и свободного статуса. Поэтому его следует рассматривать само по себе, отдельно от любого реализованного в настоящее время применения, которое обязательно должно быть сдержанным и несовершенным.
Политическое устройство мира до сих пор основывалось почти исключительно на физическом и витальном, то есть на географической, коммерческой, политической и военной основе. И идея нации, и идея государства были построены и работали на этом фундаменте. Первым единством, к которому стремились, было географическое, торговое, политическое и военное объединение, и при установлении этого объединения более ранний витальный принцип расы, на котором были основаны клан и племя, был повсеместно отвергнут. Это правда, что национальная общность все еще основывается в значительной степени на идее расы, но это по своей природе фикция. Она охватывает исторический факт слияния многих рас и приписывает естественный мотив историко-географическому объединению. Национальная общность основывается частично на этом объединении, частично на других общностях, которые ее подчеркивают: общие интересы, общность языка, общность культуры, и все это в унисон развило психологическую идею, психологическое единство, что находит выражение в идее национализма. Но идея нации и идея государства не везде совпадают, и в большинстве случаев первая была вытеснена второй, и всегда по одним и тем же физическим и жизненным причинам — причинам географической, экономической, политической и военной необходимости или удобства. В конфликте между ними сила, как и во всякой витальной и физической борьбе, всегда должна быть окончательным арбитром. Но предложенный новый принцип[69], основанный на праве каждой естественной группировки, которая ощущает свою собственную обособленность, выбирать свой собственный статус и партнерские отношения, полностью устраняет эти витальные и физические основания и заменяет чисто психологический принцип свободной воли и свободного выбора требованиями политической и экономической необходимости. Или, скорее, витальные и физические основания группировки будут считаться действительными только тогда, когда они получат эту психологическую санкцию и будут опираться на нее.
Как работают два конкурирующих принципа, можно увидеть на примере самой России, занимающей сейчас видное место перед нашими глазами. Россия никогда не была национальным государством в строгом смысле этого определения, как Франция, Испания, Италия, Великобритания или современная Германия; это было скопление наций: Великая Россия, малороссийская Украина, Беларусь, Литва, Польша, Сибирь, все славянские с примесью татарской и немецкой крови, Курляндия, большей частью славянская, но частично немецкая, Финляндия, у которой нет никакой общности с остальной Россией, а в последнее время и азиатские народы Туркестана, все связанные вместе только одной связью – правлением царя. Единственным психологическим оправданием такого объединения была будущая возможность слияния в единую нацию с русским языком в качестве инструмента культуры, мышления и управления, и именно это имел в виду старый русский режим. Единственным способом добиться этого было применение правительственной силы, как то, что долгое время применялось Англией в Ирландии и было предпринято Германией в немецкой Польше и Лотарингии. Можно было бы попробовать австрийский метод федерации, использованный с Венгрией в качестве второго партнера, или давление, смягчаемое мягкостью, уступками и мерами административной полуавтономии, но их успех в Австрии был невелик. Федерация пока еще не доказала свою эффективность как принцип, за исключением отношений между государствами и нациями или субнационалами, уже склонными к объединению узами общей культуры, общего прошлого или уже развитым или развивающимся чувством общей государственности; такие условия существовали в США и в Германии, они существуют в Китае и в Индии, но их не было в Австрии и в России. Или, если бы всё созрело, вместо этой попытки могла бы быть предпринята попытка основать свободный союз наций с царем как символом наднациональной идеи и уз единства; но к этому мировое движение еще не было готово. Вопреки упорному психологическому сопротивлению витальный и физический мотив объединения мог быть реализован только с помощью силы, военной, административной и политической, что достаточно часто удавалось в прошлом. В России это движение, вероятно, было на пути к медленному успеху в том, что касалось славянских частей империи; в Финляндии, возможно, также и в Польше, это движение, вероятно, потерпело бы гораздо более непоправимый крах, чем долгое правление силой в Ирландии, отчасти потому, что даже российская или немецкая автократия не может идеально и просто применять масштабные, основательные и крайне жестокие и хищнические методы Кромвеля или Елизаветы[70], отчасти потому, что сопротивляющиеся психологический фактор национализма стал слишком осознанным и способным к организованному пассивному сопротивлению или, по крайней мере, к пассивной силе выживания.
Но если психологическое обоснование было недостаточным или находилось только в процессе создания, то витальные и физические аргументы в пользу строго единой России, не исключая Финляндию, были подавляющими. Деятельность Петров и Екатерин была основана на сильной политической, военной и экономической необходимости. С политической и военной точки зрения, все эти славянские народы могли все потерять из-за разобщения, потому что при разобщении каждый из них подвергался бы и подвергал друг друга угнетающему воздействию любого могущественного соседа, Швеции, Турции, Польши, когда Польша была враждебным и могущественным государством, или Германии и Австрия. Союз украинского казачества с Россией действительно был заключен по взаимному согласию как средство защиты от Польши. Сама Польша, однажды ослабленная, имела больше шансов, объединяясь с Россией, чем оставаясь беспомощной и одинокой между тремя крупными и могущественными соседями, и ее полное включение, безусловно, было бы для нее лучшим решением, чем фатальный раздел между этими тремя голодными державами. С другой стороны, в результате объединения было создано государство, настолько географически компактное, но в то же время настолько большое по площади, многочисленное по населению, хорошо защищенное природными условиями и богатое потенциальными ресурсами, что, если бы оно было должным образом организовано, оно могло бы не только оставаться в безопасности само по себе, но и доминировать над половиной Азии, как это уже происходит, и половиной Европы, как это было когда-то, даже без надлежащей организации и развития, почти на пути к этому, когда оно вмешалась в качестве вооруженного арбитра, где-то освободителя, где-то поборника угнетения в Австро-Венгрии и на Балканах. Даже ассимиляция Финляндии была оправдана с этой точки зрения; ибо свободная Финляндия оставила бы Россию географически и экономически незавершенной, осажденной и ограниченной в ее узком балтийском регионе, в то время как Финляндия, в которой доминировала бы сильная Швеция или могущественная Германия, представляла бы постоянную военную угрозу российской столице и Российской империи. Включение Финляндии, напротив, сделало Россию защищенной, непринужденной и могущественной в этот жизненно важный момент. Можно также утверждать, что сама Финляндия на самом деле не проиграла, поскольку, будучи независимой, она была бы слишком маленькой и слабой, чтобы противостоять имперской агрессии соседей, и ей пришлось бы полагаться на поддержку России. Все эти преимущества были уничтожены, по крайней мере временно, центробежными силами, выпущенными на волю революцией и ее принципом свободного выбора национальностями.
Очевидно, что эти аргументы, основанные на жизненной и физической необходимости и независимо от морального и психологического обоснования, могут завести очень далеко. Они не только оправдали бы теперь уже прошлое господство Австрии над Триестом и ее славянскими территориями, как они оправдывали завоевание Англией и удержание Ирландии вопреки продолжающемуся сопротивлению ирландского народа, но и, если пойти немного дальше, план пангерманизма Германии и даже ее более масштабные идеи поглощения и экспансии. Его можно было бы расширить, чтобы обосновать всю ту имперскую экспансию европейских наций, которая сейчас не имеет морального оправдания и могла бы быть морально оправдана в будущем только созданием наднациональных психологических объединений; ибо витальные и физические причины существуют всегда. Даже моральное, по крайней мере психологическое и культурное оправдание единой российской культуры и жизни, находящейся в процессе создания, могло бы быть расширено, и претензии европейцев на распространение и универсализацию европейской цивилизации путем аннексии и правительственной силы представляют в более широком масштабе определенную моральную аналогию. В более широком смысле это тоже могло бы оправдать довоенный немецкий идеал своего рода объединения мира под эгидой немецкой мощи и немецкой культуры. Но, как бы ни было возможно злоупотребление в широком смысле, витальной необходимости должно быть позволено дать слово в мире, где по-прежнему в основном доминирует закон силы, каким бы смягченным он ни был в применении, а также витальной и физической необходимости, по крайней мере, в том, что касается естественных географических объединений, таких как Россия, Соединенное Королевство[71], даже Австрия в пределах ее естественных границ[72].
Русский принцип, по сути, относится к возможному будущему, в котором моральные и психологические принципы будут иметь реальный шанс доминировать, а витальные и физические потребности должны будут соответствовать им, а не, как сейчас, наоборот; он относится к такому порядку вещей, который был бы полной противоположностью нынешней международной системы. При нынешнем положении вещей ему приходится бороться с трудностями, которые вполне могут оказаться непреодолимыми. Русских много высмеивали и еще больше поносили за их предложение демократического мира, основанного на свободном выборе наций, в автократической и милитаристской Германии, стремящейся к экспансии, подобно другим империям, нечестной дипломатией и мечом. С точки зрения практической государственной мудрости насмешка была оправдана, поскольку предложение игнорировало факты и силы и основывалось на силе голой и безоружной идеи. Русские, закоренелые идеалисты, действовали, по сути, в том же духе, что и некогда французы в первом порыве своего революционного энтузиазма; они предложили свой новый принцип свободы и демократического мира всему миру, — сначала не только Германии, — в надежде, что его моральная красота, истина и вдохновение побудят принять его не правительства, а народы, которые вынудят свои правительства принять его или свергнут их, если они будут против. Подобно французским революционерам, они обнаружили, что наш мир все еще остается миром, в котором идеалы могут быть навязаны только в том случае, если у них в руках или за спиной находится преобладающая витальная и физическая сила. Французские якобинцы с их идеалом унитарного национализма смогли сконцентрировать свою энергию и на некоторое время добиться торжества своего принципа силой оружия в обстановке враждебного мира. Пытаясь претворить в жизнь свой принцип, русские идеалисты обнаружили, что сам этот принцип является источником слабости; они оказались беспомощными перед твердолобым немецким цинизмом не потому, что были дезорганизованы, — ибо революционная Франция также была дезорганизована и преодолела трудности, — а потому, что распад старой российской структуры, на который они согласились, лишил их средств к объединенным и организованным действиям. Тем не менее, их принцип был более передовым, поскольку являлся моральным принципом по сравнению с агрессивным национализмом, который явился международным результатом Французской революции; он имеет большее значение для будущего.
Ибо он принадлежит будущему свободного мирового союза, в котором именно этот принцип свободного самоопределения должен быть либо предварительным шагом, либо главным конечным результатом, такому порядку вещей, при котором мир покончит с войной и силой как с первичной основой национальных и международных отношений и будет готов принять взамен свободное соглашение. Если бы идея смогла воплотиться в жизнь, пусть даже только в пределах России[73], и прийти к какому-то принципу общих действий, даже ценой той агрессивной силы, которую может дать только национальная централизация, это означало бы новую моральную мощь в мире. Это, конечно, не было бы принято где-либо еще, за исключением случаев неожиданных революций, без огромных ограничений и оговорок; но там это работало бы как сила, готовящая мир для себя, и, когда он будет готов, сыграло бы большую определяющую роль в окончательном устройстве человеческого объединения. Но даже если эта идея полностью потерпит неудачу в своем нынешнем стремлении к реализации, она все равно сыграет свою роль в более подготовленном будущем.
Глава XXXI
Условия свободного мирового союза
СВОБОДНЫЙ мировой союз по самой своей природе должен быть сложным объединением, основанным на разнообразии, и это разнообразие должно основываться на свободном самоопределении. Механическая унитарная система нашла бы географическое группирование людей во многом удобным для разделения провинций, для управления, — во многом в том же духе, в каком Французская революция воссоздала Францию с полным игнорированием старых естественных и исторических разделений. Она рассматривала бы человечество как единую нацию и пыталась бы полностью искоренить старый сепаратистский национальный дух; она организовала бы свою систему, вероятно, по континентам и разделила бы континенты удобными географическими границами. В другой, совершенно противоположной идее, географический, физический принцип объединения был бы подчинен психологическому принципу; ибо ее целью было бы не механическое разделение, а живое разнообразие. Если мы хотим достичь этой цели, народам должно быть позволено группироваться в соответствии с их свободной волей и природными склонностями; нельзя допускать, чтобы какое-либо принуждение или сила заставили нацию или отдельную группу народов, не желающую этого, вступить в другую систему, присоединиться к ней или оставаться присоединенной к ней из-за удобства, усиления или политической необходимости другого народа или даже для общего удобства, вопреки ее собственным желаниям. Нации или страны, сильно удаленные друг от друга географически, такие как Англия и Канада или Англия и Австралия, могли бы стать связанными друг с другом. Страны, тесно сгруппированные на местном уровне, могли бы предпочесть держаться особняком, как Англия и Ирландия или как Финляндия и Россия. Единство было бы величайшим жизненным принципом, но свобода была бы его краеугольным камнем.[74]
В мире, построенном на нынешней политической и коммерческой основе, эта система группирований часто могла бы представлять непреодолимые трудности или серьезные недостатки; но при таком положении вещей, при котором только и был бы возможен свободный мировой союз, эти трудности и недостатки перестали бы действовать. Военная необходимость в принудительном объединении для усиления обороны или для усиления агрессии отпала бы, потому что война больше была бы невозможна; сила как арбитр международных разногласий и свободный мировой союз — две совершенно несовместимые идеи, которые практически не могли бы сосуществовать. Политическая необходимость также исчезла бы; ибо она в значительной степени обусловлена тем самым духом конфликта и вытекающими из него небезопасными условиями международной жизни, обеспечивающими господство в мире физических и органически наиболее сильных наций, из-за чего возникла военная необходимость. В свободном мировом союзе, ведущем свои дела и улаживающем разногласия путем соглашения или, если соглашение не удалось, путем арбитража, единственным политическим преимуществом включения больших масс людей, не связанных друг с другом иным образом, в единое государство было бы большее влияние, исходящее от массы и населения. Но это влияние не может сработать, если включение шло против воли наций, объединенных в государство; ибо тогда это, скорее, стало бы источником слабости и разобщенности в международных действиях государства — если только в международной системе действительно не было бы разрешено оценивать вес государства по численности населения без учета воли и мнения составляющих его народов. Так, например, население Финляндии и Польши могло бы увеличить число голосов, на которые могла бы рассчитывать единая Россия в Совете наций, но воля, чувства и мнения финнов и поляков не получили бы средств выражения в этом механическом и нереальном объединении[75]. Но это противоречило бы современному чувству справедливости и здравого смысла и несовместимо с принципом свободы, который один только мог бы обеспечить прочную и мирную основу для устройства мира. Таким образом, прекращение войн и урегулирование разногласий мирными средствами устранило бы военную необходимость в принудительных объединениях, в то время как право каждого народа на свободный голос и статус в мире устранило бы их политическую необходимость и преимущество. Прекращение войн и признание равноправия всех народов тесно связаны друг с другом. Эта взаимозависимость, признанная на некоторое время, пусть и несовершенно, во время европейского конфликта, должна быть принята навсегда, если суждено быть какому-либо объединению человечества.
Остается экономический вопрос, и это единственная важная проблема витального и физического порядка, которая, возможно, может представлять при таком устройстве мира какие-либо серьезные трудности или в которой преимущества унитарной системы действительно могут перевесить преимущества более сложного объединения. Однако в любом случае насильственная экономическая эксплуатация одной нации другой, которая является столь важной частью нынешнего экономического порядка, обязательно была бы отменена. Оставалась бы возможность своего рода мирной экономической борьбы, сепаратизма, возведения искусственных барьеров — явления, которое является поразительной и все более заметной чертой нынешней коммерческой цивилизации. Но вполне вероятно, что как только элемент борьбы был бы устранен из политического поля, напряжение той же борьбы в экономической сфере значительно уменьшилось бы. Преимущества самодостаточности и господства, которым политическое соперничество и борьба, а также возможность враждебных отношений в настоящее время придают огромное значение, в значительной степени утратили бы свою напряженность, и преимущества более свободного обмена стали бы более очевидными. Очевидно, например, что независимая Финляндия получила бы гораздо больше выгоды, способствуя прохождению российской торговли через финские порты, или итальянский Триест, способствуя прохождению торговли нынешних австрийских провинций, чем устанавливая барьер между собой и своими естественными кормильцами. Ирландия, политически или административно независимая, способная развивать свое сельскохозяйственное и техническое образование и повышать производительность, нашла бы большее преимущество в том, чтобы участвовать в коммерческом движении Великобритании, чем в самоизоляции, как и даже Великобритания выиграла бы больше от соглашения с такой Ирландией, чем держа ее бедным и голодающии илотом в своем поместье. Во всем мире, если бы идея и факт объединения однажды бы определенно возобладали, единство интересов было бы более отчетливо видно, как и большее преимущество соглашения и взаимного участия в естественно гармоничной жизни по сравнению с лихорадочным искусственным процветанием, создаваемым напряжением разделительных барьеров. Такое напряжение неизбежно в условиях борьбы и международной конкуренции; оно было бы расценено как наносящее ущерб в условиях мира и союза, заключенного для взаимного приспособления. Поскольку принцип свободного мирового союза заключается в урегулировании общих дел путем общего согласия, это не может ограничиваться устранением политических разногласий и налаживанием только политических отношений, но, естественно, должно распространяться и на экономические различия и экономические отношения в целом. К прекращению войн и признанию права народов на самоопределение в качестве третьего условия свободного союза следовало бы добавить организацию экономической жизни мира в соответствии с ее новым порядком по взаимному и общему согласию.
Остается психологический вопрос о пользе для души человечества, для его культуры, для его интеллектуального, нравственного, эстетического, духовного роста. В настоящее время первой большой потребностью психологической жизни человечества является рост к большему единству; но его потребность заключается в живом единстве, не во внешних проявлениях цивилизации, в одежде, манерах, образе жизни, деталях политического, социального и экономического порядка, не в единообразии, которое является единством, к которому ведет механический век цивилизации, а в свободном развитии повсюду с постоянным дружеским взаимообменом, в тесном взаимопонимании, ощущении нашей общей человечности, ее великих общих идеалов и истин, к которым она стремится, а также в определенном объединении и взаимосвязи усилий в объединенном человеческом продвижении. В настоящее время может показаться, что этому больше способствует и продвигает многообразие различных наций и культур, живущих вместе в одном политическом государственном союзе, чем их политическая обособленность. Временно это может быть верно до определенной степени, но давайте посмотрим, в каких пределах.
Старым психологическим аргументом в пользу насильственного включения подвластной нации доминирующим народом было право или преимущество наложения высшей цивилизации на ту, которая была низшей, или варварской расой. Так, валлийцам и ирландцам раньше говорили, что их подчинение было великим благословением для их стран, что их языки — мелкое наречие, которое должно исчезнуть как можно скорее, и что, принимая английскую речь, английские институты, английские идеи, они прокладывают свой единственный путь к цивилизации, культуре и процветанию. Британское господство в Индии оправдывалось бесценным даром британской цивилизации и британских идеалов, не говоря уже об одной-единственной истинной религии, христианстве, для языческой, восточно отсталой и полуварварской нации. Все это теперь развенчанный миф. Мы можем достаточно ясно видеть, что длительное подавление кельтского духа и кельтской культуры, превосходящей по духовности, хотя и уступающей в некоторых практических направлениях латинской и тевтонской, было потерей не только для кельтских народов, но и для всего мира. Индия решительно отвергла притязания на превосходство британской цивилизации, культуры и религии, все еще признавая не столько британские, сколько современные идеалы и методы в политике и тенденцию к большему социальному равенству; и теперь становится ясно даже более информированным европейским умам, что англицизация Индии была бы ошибкой не только по отношению к самой Индии, но и по отношению к человечеству.
Тем не менее, можно сказать, что хотя старый принцип ассоциации был неправильным, все же сама ассоциация в конечном счете приводит к хорошему результату. Если Ирландия по большей части утратила свою старую национальную речь, а Уэльс перестал иметь живую литературу, то в качестве большой компенсации кельтский дух сейчас возрождается и накладывает свой отпечаток на английский язык, на котором говорят миллионы людей по всему миру, и включение кельтских стран в состав Британской империи может привести к развитию англо-кельтской жизни и культуры, более полезному для мира, чем раздельное развитие этих двух элементов. Индия, частично владея английским языком, смогла приобщиться к жизни современного мира и перестроить свою литературу, быт и культуру на более широкой основе, и теперь, когда она возрождает свой собственный дух и идеалы в новой форме, это оказывает влияние на мышление Запада; вечный союз двух стран и постоянное взаимовлияние их культур посредством этого тесного объединения было бы более выгодным для них и для всего мира, чем их культурная изоляция друг от друга в условиях раздельного существования.
В этой идее есть временная кажущаяся истина, хотя это и не вся истина позиции, и мы придали ей полный вес при рассмотрении притязаний империалистического решения или линии продвижения на пути к единству. Но даже элементы истины в этом могут быть допущены только при условии, что нынешние ненормальные, докучающие и фальсифицирующие отношения будут заменены свободным и равноправным союзом. Более того, эти преимущества могут быть ценны только как этап на пути к большему единству, при котором эта тесная ассоциация больше не будет иметь прежнего значения. Ибо конечная цель — это общая мировая культура, в которой каждая национальная культура должна не слиться с какой-либо другой культурой, отличающейся от нее по принципу или темпераменту, а развиться в полную силу и затем извлечь выгоду для этой цели благодаря всем остальным, а также передать им свои достижения и влияния, служа своей обособленностью и взаимодействием с ними общей цели и идее человеческого совершенства. Этому лучше всего способствовали бы не обособленность и изоляция, от которых не было бы никакой опасности, но все же определенное отличие и независимость жизни, не подчиненной механизирующей силе искусственного единства. Даже внутри самой независимой нации может с пользой проявиться тенденция к большей местной свободе развития и вариативности, своего рода возврат к яркой местной и региональной жизни Древней Греции, Индии и средневековой Италии; ибо недостатки раздоров, политической слабости и ненадежности национальной независимости больше не существовали бы при таком положении вещей, при котором были бы исключены старые условия физического конфликта, тогда как все культурные и психологические преимущества могли бы быть восстановлены. Мир, уверенный в своем мире и свободе, мог бы свободно посвятить себя усилению своих реальных человеческих жизненных сил путем всестороннего поощрения и расцвета индивидуального, местного, регионального, национального ума и силы в прочных рамках объединенного человечества.
Какую именно форму могут принять эти рамки, предсказать невозможно, да и гадать бесполезно; только некоторые существующие сейчас идеи придется изменить или отказаться от них. Идея мирового парламента привлекательна на первый взгляд, потому что к парламентской форме привыкли наши умы; но ассамблея нынешнего унитарного национального типа не может быть надлежащим инструментом свободного мирового союза такого большого и сложного типа; она может быть только инструментом унитарного мирового государства. Идея всемирной федерации, если под ней понимать германскую или американскую форму, была бы в равной степени неуместна для большего разнообразия и свободы национального развития, которые этот тип мирового союза считал бы одним из своих кардинальных принципов. Скорее, правильным принципом этого единства была бы своего рода конфедерация народов для достижения общечеловеческих целей, для устранения всех причин вражды и различий, для взаимосвязи и регулирования взаимопомощи и взаимообмена, при этом каждой единице оставлялась бы полная внутренняя свобода и право на самоопределение.
Но, поскольку это гораздо менее тесное единство, то что помешало бы духу обособленности и причинам столкновений и различий сохраниться в такой мощной форме, которая поставила бы под угрозу устойчивость более широкого принципа единства, — даже если бы этот дух и эти причины вообще позволили бы ему достичь какого-либо достаточного осуществления? Идеал унитарности, напротив, стремится стереть эти противоположные тенденции в их формах и даже в их первопричине и тем самым, казалось бы, обеспечить прочный союз. Но в ответ можно сказать, что если единство достигается политическими идеями и механизмами, под давлением политического и экономического духа, то есть идеей и опытом материальных преимуществ, удобств, благосостояния, обеспечиваемых унификацией, то унитарная система также не может наверняка быть долговечной. Ибо при постоянной изменчивости человеческого разума и земных обстоятельств, пока жизнь активна, новые идеи и перемены неизбежны. Подавленное желание восстановить утраченный элемент изменчивости, обособленности, независимой жизни вполне могло бы воспользоваться ими для того, что рассматривалось бы как полезная и необходимая реакция. Достигнутое безжизненное единство распалось бы под давлением внутренней потребности в жизни, как римское единство распалось из-за своей безжизненности в беспомощном ответе на давление извне, и снова местный, региональный, национальный эгоизм восстановил бы для себя новые формы и новые центры.
С другой стороны, в свободном мировом союзе, хотя первоначально и стартующем с национального базиса, можно ожидать, что национальная идея претерпит радикальную трансформацию; она может даже вылиться в новую и менее сильно суженную форму и идею группового объединения, которая не была бы разделяющей по духу, но все же сохраняла бы необходимый элемент независимости и вариативности, необходимый как индивидууму, так и группе для их полного удовлетворения и здорового существования. Более того, делая акцент на психологической идее и основе в той же степени, что и на политической и механической, это дало бы более свободную и менее искусственную форму и возможность для безопасного развития необходимых интеллектуальных и психологических изменений; ибо только такое внутреннее изменение могло бы дать некоторый шанс объединению на долговечность. Это изменение было бы ростом живой идеи или религии человечества; ибо только так могло произойти психологическое изменение жизни, чувств и мировоззрения, которое приучило бы как индивида, так и группу жить в своей общей человечности в первую очередь и в наибольшей степени, подчиняя свой индивидуальный и групповой эгоизм, но при этом не теряя своей индивидуальной или групповой способности развивать и выражать по-своему божественность в человеке, которая, как только раса утвердится в своем материальном существовании, станет истинной целью человеческого существования.
Глава XXXII
Интернационализм
ИДЕЯ человечества как единой расы существ с общей жизнью и
общими интересами является одним из наиболее характерных и значимых продуктов
современной мысли. Это результат европейского мышления, которое характерно
переходит от жизненного опыта к идее и, не углубляясь, возвращается от идеи к
жизни в попытке изменить ее внешние формы и учреждения, ее порядок и систему. В
европейском менталитете это приобрело форму, известную в настоящее время как
интернационализм. Интернационализм — это попытка человеческого разума и жизни
вырасти из национальной идеи и формы и даже каким-то образом уничтожить ее в
интересах более широкого синтеза человечества. Идея, развивающаяся в этом
направлении, всегда должна быть связана с какой-то реальной силой или
развивающимся могуществом в жизни своего времени, прежде чем она сможет оказать
практическое воздействие. Но обычно из-за соприкосновения с интересами и
предубеждениями своего более грубого союзника она страдает от некоторого
меньшего или большего умаления самой себя или даже искажения, и в этой форме,
уже не чистой и абсолютной, входит на первый этап практики.
Идея интернационализма родилась в мышлении восемнадцатого века и обрела своего рода голос на первых идеалистических этапах Французской революции. Но в то время это было скорее смутное интеллектуальное чувство, чем ясная идея, видевшая свой путь к практике; она не находила в жизни мощной силы, которая помогла бы ей обрести видимое воплощение. Результатом Французской революции и борьбы, которая развернулась вокруг нее, был законченный и осознающий себя национализм, а не интернационализм. В течение девятнадцатого века мы видим, как более масштабная идея снова растет в умах мыслителей, иногда в измененной форме, иногда в своем собственном чистом идеализме, пока, объединившись с растущими силами социализма и анархизма, она не обрела ясное тело и опознаваемую витальную силу. В своей абсолютной форме она стало интернационализмом интеллектуалов, нетерпимых к национализму как узкому духу прошлого, презирающих патриотизм как иррациональный предрассудок, пагубный коллективный эгоизм, характерный для узких умов и порождающий высокомерие, предрассудки, ненависть, подавление, разделение и рознь между нациями, грубый пережиток прошлого, который рост разума должен уничтожить. Она основана на взгляде на вещи, в котором человек рассматривается только в его человеческой природе и отбрасываются все те физические и социальные случайности рождения, ранга, класса, цвета кожи, вероисповедания, национальности, которые были возведены во множество стен и ширм, за которыми человек прятался от своих собратьев; человек превратил их в не допускающие сочувствия убежища и окопы, из которых он ведет против себя войну защиты и агрессии, войну наций, войну континентов, войну классов, войну цветов кожи, войну вероисповеданий, войну культур. Идея интеллектуального интернационалиста стремится уничтожить всё это варварство, поставив человека лицом к лицу с человеком на основе общечеловеческих симпатий, целей, высших интересов будущего. Это полностью футуристический взгляд; он отворачивается от запутанного и затемненного добра прошлого к более чистому добру будущего, когда человек, наконец, начнет становиться по-настоящему разумным и этичным существом, стряхнет с себя все эти источники предрассудков, страстей и зла. Человечество станет единым в идеях и чувствах, и жизнь сознательно станет, вопреки самой себе, единой в своем статусе на земле и своей судьбе. Высота и благородство этой идеи не подлежат сомнению, и, безусловно, человечество, построившее свою жизнь на этой основе, стало бы лучшей, более чистой, более мирной и просвещенной расой, чем все, на что мы можем надеяться в настоящее время. Но, учитывая то, каким сейчас является человек, чистая идея, хотя и всегда представляет собой большую силу, также страдает большой слабостью. Однажды родившись, она обладает способностью в конце концов овладевать остальным человеческим существом и заставить его, в конце концов, признать ее истинность и предпринять какую-то попытку воплотить ее; в этом ее сила. Но также из-за того, что человек в настоящее время живет больше во внешнем, чем во внутреннем, управляется главным образом своим витальным существованием, ощущениями, чувствами и обычным менталитетом, а не своим высшим мышлением, и ощущает себя в них действительно живым и действительно существующим, в то время как мир идей является для него чем-то отдаленным и абстрактным и, каким бы мощным и интересным он ни был бы по-своему, но не живым бытием, чистая идея кажется, пока она не воплотится в жизнь, чем-то не совсем реальным; в этой абстрактности и отдаленности кроется ее слабость.
Ощущение этой абстрактности налагает на идею неоправданную поспешность добиться признания жизнью и воплощения в форме. Если бы она могла быть уверенной в своей силе и довольствоваться тем, что растет, настаивает, отпечатывается, пока не проникнет глубоко в дух человека, она, вероятно, могла бы стать реальной частью его душевной жизни, постоянной силой в его психологии, и могла бы преуспеть в преобразовании всей его жизни по своему образу и подобию. Но у нее неизбежно возникает желание как можно скорее быть допущенной в ту или иную форму жизни, ибо до тех пор она не чувствует себя сильной и не может быть вполне уверенной, что доказала свою правоту. Она спешит начать действовать до того, как по-настоящему осознает себя, и тем самым подготавливает свое собственное разочарование, даже когда кажется, что она торжествует и достигает своей цели. Ибо для того, чтобы добиться успеха, она вступает в союз с силами и движениями, которые движимы иной целью, чем ее собственная, но рады получить ее помощь, чтобы они могли укрепить свои собственные позиции и притязания. Таким образом, когда она, наконец, осознает себя, она делает это в смешанной, нечистой и неэффективной форме. Жизнь принимает это как частичную привычку, но не полностью, не совсем искренне. Такова была история всех идей, идущих друг за другом, и, по крайней мере, одна из причин, почему в человеческом прогрессе почти всегда есть что-то нереальное, неубедительное и мучительное.
В настоящее время в человеческой жизни существует множество обстоятельств и тенденций, благоприятствующих продвижению интернационалистской идеи. Сильнейшей из этих благоприятных сил является постоянное увеличение связующих звеньев международной жизни, умножение точек соприкосновения и нитей коммуникации, а также растущее сообщество в мышлении, науке и знаниях. Наука особенно сильно повлияла в этом направлении; ибо наука — это нечто общее для всех людей в своих выводах, открытое для всех в своих методах, доступное всем в своих результатах: она интернациональна по самой своей природе; не может быть такой вещи, как национальная наука, а есть только вклад наций в работу и рост науки, что является неделимым наследием всего человечества. Поэтому людям науки или тем, кто находится под сильным влиянием науки, легче проникнуться международным духом, и весь мир сейчас начинает ощущать научное влияние и жить в нем. Наука также создала тот более тесный контакт каждой части мира со всеми другими частями, из чего вырастает своего рода международный разум. Даже космополитический образ жизни в настоящее время не является чем-то необычным, и изрядное число людей являются гражданами мира в такой же или большей степени, как и гражданами своей собственной страны. Рост знаний привлекает народы к искусству, культуре, религии, идеям друг друга и во многих отношениях разрушает предрассудки, высокомерие и исключительность старых националистических настроений. Религия, которая должна была бы указывать путь, но из-за своей большей зависимости от своих внешних составляющих и своих инфрарациональных, а не духовных импульсов была в такой же степени или даже в большей степени сеятелем раздора, чем учителем единства, — религия начинает осознавать, немного смутно и неэффективно пока, что духовность, в конце концов, сама по себе является главным делом и истинной целью, а также общим элементом и общей связью всех религий. По мере того, как эти влияния все более растут и все более осознанно взаимодействуют друг с другом, можно надеяться, что необходимая психологическая модификация будет происходить тихо, постепенно, но все же неодолимо и, наконец, с возрастающей силой и быстротой, что может подготовить реальные и фундаментальные изменения в жизни человечества.
Но в настоящее время это медленный процесс, а тем временем интернационалистская идея, стремящаяся к осуществлению, объединилась и почти отождествила себя с двумя набирающими силу движениями, которые оба приобрели международный характер, — социализмом и анархизмом. В действительности, именно этот альянс чаще всего называют интернационализмом. Но этот социалистический и анархический интернационализм недавно подвергся испытанию, огненному испытанию европейской войны, и, испытанный таким образом, он оказался прискорбно недостаточным. В каждой стране социалистическая партия с величайшей легкостью отказалась от своих интернационалистских обещаний, и немецкий социализм, главный герой идеи, в значительной степени лидирует в этом грандиозном отречении. Это правда, что небольшое меньшинство в каждой стране либо оставалось героически верным своим принципам, либо вскоре вернулось к ним, и по мере того, как росла общая усталость от великой международной бойни, даже большинство демонстрировало разумный поворот в том же направлении; но это было скорее плодом обстоятельств, чем принципа. Можно сказать, что русский социализм, по крайней мере в своей крайней форме, продемонстрировал более сильные корни интернационалистских чувств. Но чего он на самом деле пытался достичь, так это развития правления рабочего класса на основе очищенного национализма, неагрессивного, за исключением революционных целей, и самодостаточного, а не на основе более широкой международной идеи. В любом случае, фактические результаты российской попытки пока свидетельствуют лишь о том, что идея не обрела той жизненной силы и эффективности, которые оправдали бы ее воплощение в жизнь; их можно использовать скорее как убедительный аргумент против интернационализма, чем как обоснование его истинности или, по крайней мере, его применимости на современном этапе человеческого развития.
Но в чем причина этого почти полного банкротства международного идеала под суровым испытанием жизни? Отчасти это может быть связано с тем, что триумф социализма не обязательно связан с прогрессом интернационализма. Социализм на самом деле является попыткой завершить рост национального сообщества, заставив индивида делать то, чего он еще никогда не делал: жить для сообщества больше, чем для себя. Это результат национальной, а не интернациональной идеи. Несомненно, когда общество нации доведено до совершенства, общество наций может и даже должно быть сформировано; но это более поздний возможный или конечный результат социализма, а не его первичная жизненная необходимость. В кризисах жизни главную роль играет первичная жизненная необходимость, в то время как другой, более отдаленный элемент выдает себя за простую идею, еще не готовую к воплощению; он может стать мощным только тогда, когда он также становится либо жизненной, либо психологической необходимостью. Настоящая правда, настоящая причина неудачи заключается в том, что интернационализм пока еще, за исключением некоторых исключительных людей, является просто идеей; он еще не близок нашим жизненным чувствам или иным частям нашей психологии. Обычный социалист или синдикалист не может избежать общечеловеческих чувств, и в ходе испытания также оказывается, даже несмотря на то, что в обычные времена он исповедовал антипатриотизм, что в глубине души он националист. Более того, жизненно важным фактом является то, что эти движения были восстанием лейбористов при поддержке ряда интеллектуалов против существующего положения вещей, и они объединялись с интернационализмом только потому, что это тоже интеллектуальный бунт и потому, что его идея помогает им в борьбе. Если лейбористы придут к власти, сохранят ли они свои интернационалистские тенденции или откажутся от них? Опыт стран, в которых лейбористы стоят или стояли во главе дел, не дает обнадеживающего ответа, и, по крайней мере, можно сказать, что, если к тому времени психологические изменения в человечестве не зайдут намного дальше, чем сейчас, лейбористы, находящиеся у власти, вероятно, больше сбросят интернационалистских чувств, чем им удастся сохранить их, и будут действовать во многом исходя из старых человеческих побуждений.
Несомненно, европейская война сама по себе была взрывом всего, что было опасного и злого в успешном национализме, и возникший в результате пожар вполне может оказаться очистительным процессом, который сжег многое из того, что должно было умереть. Это уже укрепило интернациональную идею и навязало ее правительствам и народам. Но мы не можем слишком полагаться на идеи и резолюции, сформированные в момент аномального кризиса под сильным давлением исключительных обстоятельств. В конце концов, может быть достигнут некий эффект, какое-то первое признание более справедливых принципов в международных отношениях, какая-то попытка создать лучший, более рациональный или, по крайней мере, более удобный международный порядок. Но до тех пор, пока идея человечности не укрепится не только в интеллекте, но и в ощущениях, чувствах, естественных симпатиях и ментальных привычках человека, достигнутый прогресс, вероятно, будет заключаться скорее во внешних приспособлениях, чем в жизненно важных вопросах, скорее в использовании идеала в смешанных и эгоистических целях, чем сразу или вскоре в широком и искреннем воплощении идеала. Пока человек в своем сердце не будет готов, не может произойти глубокое изменение мировых условий; или оно может быть вызвано только силой, физической силой или иным стечением обстоятельств, и тогда остается проделать всю реальную работу. Тогда, возможно, и будет создан остов, но душе все равно придется врасти в это механическое тело.
Глава XXXIII
Интернационализм и человеческое единство
Таким образом, великая необходимость и великая трудность состоит в том, чтобы помочь этой идее человечества, которая уже воздействует на наши умы и даже начала в очень незначительной степени влиять свыше на наши действия, и превратить ее в нечто большее, чем идея, какой бы сильной она ни была, сделать ее центральным мотивом и неотъемлимой частью нашей природы. Ее удовлетворение должно стать потребностью нашего психологического существа, точно так же, как идея семьи или идея нации стали психологическим мотивом со своей собственной потребностью в удовлетворении. Но как это сделать? Идея семьи имела то преимущество, что выросла из первичной жизненной потребности нашего существа, и поэтому ей не составило ни малейшего труда стать психологическим мотивом и потребностью; ибо наши самые готовые и сильные ментальные мотивы и психологические потребности есть те, которые вырастают из наших жизненных потребностей и инстинктов. Идеи клана и племени имели сходное происхождение, менее первичные и настоятельные, а следовательно, менее связанные и более отделяемые; но все же они возникли из жизненной необходимости человеческой природы в объединении и готовой основы, предоставленной ей неизбежным физическим разрастанием семьи в клан или племя. Это были естественные объединения, эволюционные формы, уже подготовленные на животном уровне.
Идея нации, напротив, возникла не из первичной жизненной потребности, а из вторичной или даже третичной необходимости, которая вытекала не из чего-либо, присущего нашей жизненной природе, а из обстоятельств, из эволюции окружающей среды; она возникла не из жизненной, а из географической и исторической необходимости. И мы замечаем, что в итоге она должна была быть создана чаще всего силой, отчасти силой обстоятельств, без сомнения, но также и физической силой, властью короля и племени-завоевателя, превращенного в военное и доминирующее государство. Или она явилась реакцией на силу, восстанием против завоеваний и господства, что привело к медленной или внезапной концентрации людей, которые, хотя и были географически или даже исторически и культурно едины, испытывали недостаток в силе сплочения и слишком остро осознавали изначальную неоднородность или местные, региональные и другие различия. Но все же необходимость была, и после многих неудач и ложных успехов возникла форма нации, и психологический мотив патриотизма, признак роста сознательного национального эго, возник в форме как выражение ее души и гарантия ее долговечности. Ибо без такой души, без такой психологической силы и присутствия в рамках не может быть гарантии долговечности. Без этого то, что создали обстоятельства, обстоятельства же и легко разрушат. Именно по этой причине в древнем мире не удалось создать нации, за исключением небольших кланов и небольших региональных государств, существовавших недолго и обычно со слабой структурой; были созданы только искусственные империи, которые развалились на части и оставили после себя хаос.
Что же тогда можно сказать об этом интернациональном единстве сейчас, в первых неясных муках формирующегося государства, напоминающего фермент клеток, собирающихся вместе для слияния? Какая настоятельная необходимость стоит за этим? Если мы будем смотреть только на внешние вещи, необходимость будет гораздо менее прямой и гораздо менее непреодолимой, чем любая из предшествовавших ей. Здесь нет жизненной необходимости; человечество в целом может достаточно хорошо обходиться без интернационального единства, насколько это касается простой жизни; это вовсе не будет совершенной, рациональной или идеальной коллективной жизнью расы, — но, в конце концов, где еще есть какой-либо элемент в человеческой жизни или обществе, который был бы совершенным, рациональным или идеальным? Пока, по крайней мере, нет; и все же мы как-то ведем свою жизнь, потому что витальный человек в нас, который является доминирующим элементом в наших инстинктах и в наших действиях, не заботится ни о чем из этого и вполне удовлетворен любой просто терпимой или любой ненадежной или частично приятной формой жизни, потому что это есть всё, к чему он привык и, следовательно, всё, что он считает необходимым. Неудовлетворенные люди, мыслители, идеалисты, всегда составляют меньшинство и, в конце концов, неэффективное меньшинство, потому что, хотя в конце концов они всегда частично добиваются своего, их победа все же оборачивается поражением; ибо витальный человек по-прежнему остается в большинстве и превращает кажущийся успех в жалкую пародию на их рациональную надежду, их дальновидный идеал или их решительное намерение в плане совершенства.
Географической необходимости в объединении такого рода нет, если только мы не примем во внимание, что она была создано благодаря сближению Земли и ее жителей посредством науки и ее волшебного уменьшения физических расстояний и ослабления барьеров. Но что бы ни случилось в будущем, этого пока недостаточно; Земля все еще достаточно велика, и ее разделения все еще достаточно реальны, чтобы она могла обходиться без какого-либо формального единства. Если есть какая-либо острая необходимость, она может быть описана — если такой эпитет можно применить к чему-либо в настоящем и будущем — как историческая необходимость, то есть потребность, возникшая в результате определенных фактических обстоятельств, возникших в ходе эволюции интернациональных отношений. И эта потребность носит экономический, политический, механический характер, и она, вероятно, при определенных обстоятельствах создаст некую предварительную структуру, но поначалу не психологическую реальность, которая оживит эту структуру. Более того, это еще не настолько жизненно необходимо, чтобы быть именно необходимостью; ибо это сводится главным образом к потребности устранения определенных опасностей и неудобств, таких как постоянная опасность войны, и, самое большее, к настоятельной желательности улучшения международной координации. Но само по себе это создает лишь возможность, даже не моральную уверенность, первого смутного наброска и слабой структуры единства, что может привести, а может и не привести к чему-то более тесному и реальному.
Но есть и другая сила, помимо силы внешних обстоятельств, которую мы с полным правом можем принять во внимание. Ибо за всеми внешними обстоятельствами и потребностями, которые нам легче осознавать в Природе, всегда стоит внутренняя необходимость в существе, воля и замысел в самой Природе, которая предшествует внешним сигналам ее развития и, несмотря на все препятствия и неудачи, в конечном счете неизбежно должна реализоваться. В наши дни мы можем наблюдать эту истину повсюду в Природе, вплоть до ее низших форм; воля в самом зародыше существа, не вполне осознанная или лишь частично осознаваемая в самой форме, но все еще присутствующая там в Природе. Эта подсознательная или даже несознательная, если хотите, но все равно это слепая воля, немая идея, которая заранее содержит форму, которую она собирается создать, осознает необходимость, отличную от необходимости окружающей среды, необходимость, содержащуюся в самом существе, и создает настойчиво и неизбежно форму, которая наилучшим образом отвечает необходимости, как бы мы ни старались вмешиваться в ее деятельность или срывать ее.
Это верно биологически, но это также верно и психологически, хотя и более тонким и изменчивым образом. Сама природа человека такова, что он, с одной стороны, всегда подчеркивает и развивает свое индивидуальное существо в пределах своих возможностей, но он также движим Идеей или Истиной внутри себя к объединению себя с другими представителями своего вида, присоединения к ним или присоединения их к себе, для создания человеческих групп, совокупностей и сообществ. И если есть совокупность или сообщество, которые он может реализовать, но еще не реализовал, мы можем быть уверены, что и это в конце концов он создаст. Эта воля в нем не всегда или не часто бывает вполне осознанной или предвидящей; часто она в значительной степени подсознательна, но даже тогда она в конечном счете непреодолима. И если она проникнет в его сознательный разум, как это сейчас сделала идея интернационализма, мы можем рассчитывать на более быструю эволюцию. Такая воля по своей природе создает для себя благоприятные внешние обстоятельства и события или находит их созданными для себя в напряжении событий. И даже если их недостаточно, она все равно часто будет использовать их сверх их видимой силы эффективности, не обращая внимания на возможность неудачи, поскольку она знает, что в конце концов добьется успеха, и каждый опыт неудачи поможет улучшить конечный успех.
Что ж, тогда, можно сказать, давайте доверимся этой неизбежной воле Природы и будем следовать ее методу действия. Давайте так или иначе создадим эту структуру, любую структуру совокупности; ибо она уже знает законченную форму, которую она намеревается реализовать, и в конце концов она разработает ее в свое время; силой идеи и нашей волей реализовать ее, с помощью мощной силы обстоятельств, под давлением всех видов, даже с помощью физической силы, если понадобится, поскольку это тоже, по-видимому, все еще является частью ее необходимого механизма, давайте создадим ее. Дайте заимеем тело; душа будет расти в теле. И нам не нужно обращать внимание, если телесное образование искусственное, с небольшой сознательной психологической реальностью или вообще без нее, чтобы оживить его. Это начнет формироваться само по себе, как только тело будет сформировано. Ибо и нация поначалу была более или менее искусственно сформирована из несвязанных элементов, фактически собранных вместе необходимостью подсознательной идеи, хотя казалось, что это было создано только с помощью физической силы и стечения обстоятельств. Подобно тому, как сформировалось национальное эго, которое отождествило себя с географическим телом нации и развило в нем психологический инстинкт национального единства и потребность в его удовлетворении, так и коллективное человеческое эго разовьется в интернациональном теле и разовьет в нем психологический инстинкт человеческого единства и потребность в его удовлетворении. Это будет гарантией долговечности. И, возможно, именно так все и произойдет, человек такой, какой он есть; действительно, если мы не можем сделать лучше, это так и произойдет, поскольку так или иначе это должно произойти, неважно, худшим или лучшим путем.
Возможно, было бы также неплохо кратко рассмотреть здесь в свете этих соображений основные возможности и силы, которые подталкивают нас к достижению такой цели в нынешних мировых условиях. Старое средство объединения, завоевание одной великой державой, которое уменьшило бы часть мира силой и привело бы оставшиеся нации в состояние колоний, протекторатов и зависимых союзников, в целом формируя базовую структуру великого окончательного объединения, — таков был характер древнеримского прецедента, — не представляется сразу же возможным. Это потребовало бы значительного превосходства сил одновременно на море и суше[76], непреодолимо превосходящей науки и организации и при всем этом постоянно успешной дипломатии и невероятной удачи. Если война и дипломатия по-прежнему будут решающими факторами в международной политике в будущем, как и в прошлом, было бы опрометчиво предсказывать, что такая комбинация не может возникнуть, и если другие средства потерпят неудачу, она должна возникнуть; ибо нет ничего, что можно было бы назвать невозможным в отношении шансов будущего, а позыв в природе всегда создает свои собственные средства. Но в настоящее время возможности будущего, по-видимому, не указывают в этом направлении. С другой стороны, существует очень большая вероятность того, что вся Земля или, по крайней мере, три континента восточного полушария окажутся под властью трех или четырех великих империй, значительно увеличивших масштабы господства, сферы влияния, протектораты и таким образом реализующих превосходство, которое они могли бы либо поддерживать с помощью соглашений, избегая всех причин конфликта, или оспаривать друг у друга, что может становиться причиной новых войн и перемен. Такое приводило бы к великому европейскому конфликту.
Но эта возможность столкнулась с возрожденной силой идеи национальности, выраженной в новой формуле принципа самоопределения, которому великие мировые империи должны были отдать дань уважения, по крайней мере на словах. Идея международного единства, к которой ведет это вмешательство возрожденной силы национальности, принимает форму так называемой Лиги Наций. Однако на практике возникновение Лиги Наций при нынешних условиях или любых других, которые могут быть немедленно реализованы, по-прежнему будет означать контроль над землей со стороны нескольких великих держав — контроль, который будет сдерживаться только необходимостью заручиться сочувствием и поддержкой более многочисленных меньших или менее могущественных наций. От силы и влияния этих нескольких держав будет зависеть практически, если не по общему признанно, решение всех важных дискуссионных вопросов. А без этого не будет никаких шансов обеспечить соблюдение решений большинства против какой-либо непокорной великой державы или комбинации держав. Развитие демократических институтов, возможно, помогло бы свести к минимуму вероятность конфликтов и злоупотребления силой, хотя в этом нет никакой уверенности; но это не изменило бы реального характера сочетания.
Во всем этом нет непосредственной перспективы какой-либо такой формы объединения, которая давала бы место для реального психологического чувства единства, а тем более обусловила бы необходимость его роста. Такая форма могла бы развиться; но мы должны были бы довериться по этой части этапу случайностей или, в лучшем случае, уже заявленному позыву природы, выраженному в идее интернационализма. С этой стороны, одно время существовала возможность, которая, казалось, очень внезапно и быстро перерастала в нечто большее, — появление могущественной партии во всех развитых странах мира, приверженных интернационализму, осознающих его необходимость как первое условие для достижения своих других целей и все более и более полных решимости отдать этому приоритет и объединиться на международном уровне, чтобы добиться этого. То сочетание интеллектуалов с рабочими партиями, которое создало социалистические партии в Германии, России и Австрии, недавно заново сформировало Лейбористскую партию в Англии и имело аналоги в большинстве других европейских стран, похоже, движется в этом направлении. Это всемирное движение, которое сделало интернационализм и рабочую партию двумя своими главными принципами, уже привело к русской революции и, казалось, было готово осуществить еще одну великую социалистическую революцию в Центральной Европе. Можно было предположить, что эта партия может повсюду сплотиться. Путем цепочки революций, подобных той, что произошли в девятнадцатом веке, и менее насильственных, но все же быстрых эволюций, вызванных давлением их примера, или даже просто врастанием в большинство в каждой стране, партия могла бы взять под контроль Европу. Она могла бы создать свои аналоги во всех американских республиках и в азиатских странах. Она могла бы, используя механизм Лиги Наций или, при необходимости, с помощью физической силы, экономического или иного давления, убедить или принудить все нации к какой-либо более строгой системе международного объединения. Могло бы быть создано Мировое государство или же тесная конфедерация демократических народов с общим руководящим органом для принятия принципиальных решений и для всех общезначимых дел или, по крайней мере, для всех собственно международных дел и проблем; могло бы возникнуть общее право наций и международные суды для его применения, а также какой-то вид системы международного полицейского контроля для ее поддержания и обеспечения соблюдения. Таким образом, благодаря общей победе идеи, социалистической или какой-либо другой, стремящейся организовать человечество по своей собственной модели или любым другим, пока непредвиденным способом, может возникнуть достаточное формальное единство.
Тогда возникает вопрос, как из этого чисто формального единства может быть создано реальное психологическое единство и можно ли превратить его в живое единство. Просто формальный, механический, административный, политический и экономический союз не обязательно создает психологическое единство. Ни одна из великих империй еще не преуспела в этом, и даже в Римской империи, где возникло некоторое чувство единства, оно не было чем-то очень близким и живым; она не могла противостоять всем потрясениям изнутри и извне, она не могла предотвратить то, что было гораздо опаснее, — опасность распада и девитализации, которую несло с собой уменьшение естественных элементов свободного изменения и полезной борьбы. Полное мировое объединение действительно имело бы то преимущество, что ему не нужно было бы бояться сил извне, поскольку таких сил больше не существовало бы. Но само это отсутствие внешнего давления вполне могло бы дать больше простора и силы внутренним элементам дезинтеграции и еще больше возможностей для распада. Это действительно могло бы в течение длительного времени способствовать внутренней интеллектуальной и политической активности и социальному прогрессу, которые поддерживали бы его жизнедеятельность; но этот принцип прогресса не всегда был бы защищен от естественной тенденции к истощению и застою, которую вполне могло бы вызвать любое уменьшение разнообразия и даже само удовлетворение социального и экономического благополучия. Тогда разрушение объединения стало бы необходимым для возвращения человечества к жизни. Опять же, в то время как Римская империя апеллировала только к идее римского единства, искусственному и случайному принципу, это Мировое государство апеллировало бы к идее человеческого единства, реальному и жизненно важному принципу. Но если идея единства может взывать к человеческому разуму, то и идея раздельной жизни тоже может, ибо и то, и другое обращается к жизненным инстинктам его природы. Какова гарантия, что последнее не возобладает, когда человек однажды попробует единство и, возможно, обнаружит, что его преимущества не удовлетворяют всей его природе? Только рост какого-то очень мощного психологического фактора сделает единство необходимым для него, какие бы другие изменения и манипуляции ни были бы желательны для удовлетворения его других потребностей и инстинктов.
Формальное объединение человечества пришло бы к нам в форме системы, которая родилась бы, росла, достигла бы своей кульминации. Но любая система по самой природе вещей имеет тенденцию после своей кульминации разлагаться и умирать. Чтобы предотвратить разложение и смерть организма, внутри него должна существовать такая психологическая реальность, которая будет сохраняться и переживет все изменения его тела. Нации обладают этим в виде своего рода коллективного национального эго, которое сохраняется во время всех жизненных изменений. Но это эго ни в коем случае не является самосуществующим и бессмертным; оно поддерживает себя за счет определенных вещей, с которыми оно отождествляется. Во-первых, есть географическое тело, страна; во-вторых, есть общие интересы всех, кто населяет одну и ту же страну, оборона, экономическое благополучие и прогресс, политическая свобода и т.д.; в-третьих, общее название, настроения, культура. Но мы должны отметить, что это национальное эго обязано своей жизнью слиянию инстинкта разделения и инстинкта единства; ибо нация ощущает себя единой и отдельной от других наций; своей жизнеспособностью она обязана взаимодействию с ними и борьбе с ними во всех проявлениях своей природы. Но и всего этого в целом недостаточно; есть более глубокий фактор. Должна существовать своего рода религия страны, постоянное, хотя и не всегда явное признание святости не только физической матери, земли, но также, каким бы неясным образом это ни было, нации как коллективной души, поддерживать живой которую является первейшим долгом и потребностью каждого человека, а также защищать ее от подавления или смертельной атаки, или, если она подавлена, то наблюдать, ждать и бороться за ее освобождение и реабилитацию, а если она поражена прикосновением какого-либо смертельного духовного недуга, тогда всегда трудиться, чтобы исцелить, оживить и сохранить живой.
Мировое государство даст своим жителям огромные преимущества мира, экономического благополучия, общей безопасности, сочетания интеллектуальной, культурной, социальной активности и прогресса. Ничего из этого само по себе недостаточно для создания необходимого. Мира и безопасности мы все желаем в настоящее время, потому что у нас их недостаточно; но мы должны помнить, что в человеке также есть потребность в сражении, приключениях, борьбе, он почти нуждается в них для своего роста и здорового образа жизни; этот инстинкт был бы в значительной степени подавлен всеобщим миром и абсолютной безопасностью, и он мог бы успешно восстать против подавления. Экономическое благополучие само по себе не может постоянно удовлетворять, и цена, заплаченная за него, может быть настолько высокой, что уменьшит его привлекательность и ценность. Человеческий инстинкт свободы, индивидуальной и национальной, вполне может представлять постоянную угрозу для Мирового государства, если оно не организовало свою систему настолько искусно, чтобы предоставить им достаточную свободу действий. Общая интеллектуальная и культурная деятельность и прогресс могут многое сделать, но сами по себе они не обязательно должны быть достаточными для создания в полной мере мощного необходимого психологического фактора. И созданному коллективному эго пришлось бы полагаться только на инстинкт единения, ибо это вступило бы в противоречие с инстинктом разделения, который придает национальному эго половину его жизнеспособности. Не исключено, что необходимый внутренний фактор для этого внешнего каркаса мог бы все больше создаваться в самом процессе его роста, но определенные психологические элементы должны были бы присутствовать в большой силе. Чтобы изменение укоренилось, потребовалась бы религия человечности или эквивалентное чувство, гораздо более мощное, явное, самосознательное, универсальное по своей привлекательности, чем национальная религия страны; ясное признание человеком во всех его мыслях и жизни единой души в человечестве, воплощением и душевной формой которой является каждый человек и каждый народ; восхождение человека за пределы принципа эго, живущего разделенностью, — и все же не должно быть разрушения индивидуальности, ибо без этого человек опускался бы в состояние застоя; принцип и устройство общей жизни, которые давали бы свободу индивидуальным вариациям, взаимообмену в разнообразии и потребности в приключениях и завоеваниях, благодаря которым душа человека живет и становится великой, и достаточные средства выражения всей вытекающей из этого сложной жизни и роста в гибкой и прогрессивной форме человеческого общества.
Глава XXXIV
Религия человечества
РЕЛИГИЯ человечества может быть либо интеллектуальным и сентиментальным идеалом, живой догмой с интеллектуальным, психологическим и практическим воздействием, либо духовным стремлением и правилом жизни, частично знаком, частично причиной изменения души в человечестве. Интеллектуальная религия человечества уже в определенной степени существует, отчасти как осознанное вероучение в умах немногих, отчасти как мощная тень в сознании расы. Это тень духа, который еще не родился, но готовится к своему рождению. Наш материальный мир, помимо его полностью воплощенных вещей настоящего, населен такими могущественными тенями, призраками умерших вещей и духом еще не родившихся вещей. Призраки мертвых вещей — очень неприятная реальность, и сейчас их предостаточно: призраки мертвых религий, мертвых искусств, мертвой морали, мертвых политических теорий, которые все еще претендуют либо на сохранение своих гниющих тел, либо на частичное оживление существующего тела вещей. Упрямо повторяя свои священные формулы прошлого, они гипнотизируют отсталые умы и устрашают даже прогрессивную часть человечества. Но есть также и те нерожденные духи, которые еще неспособны принять определенное тело, но уже рождены разумом и существуют как влияния, о которых человеческий разум осведомлен и на которые он теперь реагирует бессистемно и сбивчиво. Религия человечества была рождена разумом в восемнадцатом веке, манаса путра[77] мыслителей-рационалистов, которые выдвинули ее в качестве замены формальному спиритуализму церковного христианства. Она попыталась придать себе форму в Позитивизме, который был попыткой сформулировать догмы этой религии, но на слишком жесткой и сурово рационалистической основе, чтобы ее можно было принять даже в Эпоху Разума. Гуманизм был ее наиболее заметным эмоциональным результатом. Филантропия, социальное служение и другие родственные виды деятельности были ее внешним выражением добрых дел. Демократия, социализм, пацифизм в значительной степени являются ее побочными продуктами или, по крайней мере, во многом обязаны своей энергией ее внутреннему присутствию.
Фундаментальная идея состоит в том, что человечество — это божество, которому человек должен поклоняться и которому он должен служить, и что уважение, служение, прогресс человеческого существа и человеческой жизни являются главным долгом и главной целью человеческого духа. Никакой другой идол, ни нация, ни государство, ни семья, ни что-либо другое не должно занимать его место; они достойны уважения лишь постольку, поскольку являются образами человеческого духа, закрепляют его присутствие и помогают его самопроявлению. Но там, где культ этих идолов стремится узурпировать место духа и выдвигает требования, несовместимые с его служением, их следует отбросить. Никакие предписания старых вероучений, религиозные, политические, социальные или культурные, не имеют силы, если они противоречат его требованиям. Даже науке, хотя она и является одним из главных современных идолов, нельзя позволять делать притязания, противоречащие ее этическому характеру и цели, ибо наука ценна лишь постольку, поскольку она помогает и служит знанием и прогрессом религии человечества. Война, смертная казнь, лишение человека жизни, жестокость всех видов, независимо от того, совершается ли она отдельным человеком, государством или обществом, не только физическая жестокость, но и моральная жестокость, унижение любого человека или любого класса людей под любым благовидным предлогом или в любых интересах, угнетение и эксплуатация человека человеком, класса классом, нации нацией, и все те жизненные привычки и институты общества подобного рода, которые религия и этика ранее допускали или даже одобряли на практике, что бы они ни делали в своем идеальном правиле или вероучении, являются преступлениями против религии человечества, отвратительными для его этического ума, запрещенными его основными принципами, с которыми следует бороться всегда, ни в коем случае нельзя мириться. Человек должен быть священен для человека независимо от всех различий в расе, вероисповедании, цвете кожи, национальности, статусе, политическом или социальном продвижении. Тело человека должно быть уважаемо, защищено от насилия и произвола, укреплено наукой против болезней и предотвратимой смерти. Жизнь человека должна почитаться священной, сохраняться, укрепляться, облагораживаться, возвышаться. Сердце человека также должно почитаться священным, ему должен быть дан простор, оно должно быть защищено от насилия, от подавления, от механизации, освобождено от принижающих влияний. Разум человека должен быть освобожден от всех уз, ему должны быть предоставлены свобода, диапазон и возможности, даны все средства для самообучения и саморазвития, и он должен быть организован в игре своих сил для служения человечеству. И все это тоже следует воспринимать не как абстрактное или благочестивое чувство, а как полное и практическое признание в людях, нациях и человечестве. В этом, по большому счету, заключается идея и дух интеллектуальной религии человечества.
Стоит только сравнить человеческую жизнь, мысли и чувства столетие или два назад с человеческой жизнью, мыслями и чувствами в довоенный период, чтобы увидеть, насколько велико влияние этой религии человечества и насколько плодотворную работу она провела. Она быстро совершила многое из того, что ортодоксальной религии не удалось сделать эффективно, в основном потому, что она действовала как постоянный интеллектуальный и критический инструмент, беспощадный противник того, что есть, и непоколебимый поборник того, что должно быть, всегда верный будущему, в то время как ортодоксальная религия объединилась с силами настоящего, даже прошлого, связала себя с ними своим пактом и могла действовать в лучшем случае лишь как модерирующая, но не как реформирующая сила. Более того, эта религия верит в человечество и его земное будущее и, следовательно, может способствовать его земному прогрессу, в то время как ортодоксальные религии смотрели глазами благочестивой печали и уныния на земную жизнь человека и были очень готовы предложить ему переносить ее мирно и удовлетворенно, даже приветствовать ее грубости, бесчеловечность, притеснения, невзгоды как средство научиться ценить и заслужить лучшую жизнь, которая будет дана нам в будущем. Вера, даже интеллектуальная вера, всегда должна творить чудеса, и эта религия человечества, даже не принимая телесного облика, убедительной формы или видимых средств самореализации, все же смогла осуществить сравнительно многое из того, что она намеревалась сделать. Это в какой-то степени гуманизировало общество, гуманизировало закон и наказание, гуманизировало взгляд человека на человека, отменило узаконенные пытки и более грубые формы рабства, подняло тех, кто был подавлен и пал духом, подарило большие надежды человечеству, стимулировало филантропию, благотворительность и служение человечеству, повсеместно поощряло стремление к свободе, положило конец угнетению и значительно свело к минимуму его наиболее жестокие проявления. Ей почти удалось гуманизировать войну и, возможно, удалось бы полностью, если бы не противоположная тенденция современной науки. Это позволило человеку представить себе мир, свободный от войн, насколько это возможно, даже не дожидаясь наступления христианского тысячелетия. Во всяком случае, произошли такие значительные перемены, что, в то время как раньше мир был редкой интерлюдией постоянной войны, война стала интерлюдией, пусть и слишком частой, мира, хотя пока только вооруженного мира. Возможно, это и не великий шаг, но все же это был шаг вперед. Это дало новые представления о достоинстве человека и открыло новые идеи и перспективы его образования, саморазвития и раскрытия потенциала. Это распространило просвещение; это заставляло человека больше чувствовать свою ответственность за прогресс и счастье расы; это повышало среднее самоуважение и способности человечества; это давало надежду невольникам, самоутверждение угнетенным и делало рабочего в его зрелости потенциально равным богатым и могущественным. Правда, если мы сравним то, что есть, с тем, что должно быть, фактическое достижение с идеалом, все это покажется лишь мизерной подготовительной работой. Но это был замечательный рекорд для полутора столетий или чуть больше и для невоплощенного духа, который должен был работать с помощью тех инструментов, которые он мог найти, и пока еще не имел формы, жилища или видимого механизма своей собственной концентрированной работы. Но, возможно, именно в этом заключалась его сила и преимущество, поскольку это спасло его от кристаллизации в форму и окаменения или, по крайней мере, от потери своего более свободного и тонкого действия.
Но все же для того, чтобы реализовать все свое будущее, эта идея и религия человечества должна стать более явной, настойчивой и категорически императивной. Ибо в противном случае она может работать с ясностью в умах лишь немногих, а для массы это будет лишь модифицирующим влиянием, но не правилом человеческой жизни. И пока это так, она не может полностью одержать верх над своим собственным главным врагом. Этим врагом, врагом всякой настоящей религии, является человеческий эгоизм, эгоизм индивида, эгоизм класса и нации. Их она могла бы на время смягчить, модифицировать, заставить обуздать их более высокомерные, открытые и жестокие выражения, обязать принять лучшие институты, но не дать места любви к человечеству, не признать реального единства между человеком и человеком. Ибо это, по сути, должно быть целью религии человечества, как это должно быть земной целью всех человеческих религий: любовь, взаимное признание человеческого братства, живое чувство человеческого тождества и практика человеческого единства в мыслях, чувствах и жизни — идеал, который был впервые выражен несколько тысяч лет назад в древнем ведическом гимне и который всегда должен оставаться высшим призывом Духа внутри нас по отношению к человеческой жизни на земле. Пока это не осуществлено, религия человечества остается незавершенной. Когда это будет сделано, произойдет единственное необходимое психологическое изменение, без которого никакое формальное и механическое, никакое политическое и административное единство не может быть реальным и надежным. Если это будет сделано, то внешнее объединение может даже не оказаться необходимым, а если и будет необходимым, то произойдет естественным образом, не катастрофическими средствами, как сейчас кажется вероятным, а по требованию человеческого разума, и будет обеспечено насущной потребностью нашей усовершенствованной и развитой человеческой природы.
Но вопрос в том, будет ли чисто интеллектуальной и сентиментальной религии человечества достаточно, чтобы вызвать столь значительные изменения в нашей психологии. Слабость интеллектуальной идеи, даже когда она опирается на чувства и эмоции, состоит в том, что она не проникает в центр человеческого существа. Интеллект и чувства — всего лишь инструменты существа, и они могут быть инструментами либо его низшей и внешней формы, либо внутреннего и высшего человека, слугами эго или каналами души. Цель религии человечества была сформулирована в восемнадцатом веке своего рода первичной интуицией; этой целью было и остается воссоздание человеческого общества по образу трех родственных идей: свободы, равенства и братства. Ни одна из них на самом деле не была реализована, несмотря на весь достигнутый прогресс. Свобода, которая так громко провозглашалась как основополагающая часть современного прогресса, является внешней, механической и нереальной свободой. Равенство, к которому так стремились и за которое так боролись, в равной степени является внешним и механическим и оказывается нереальным равенством. Братство даже не претендует на то, чтобы быть практически осуществимым принципом устройства жизни, и то, что выдвигается в качестве его замены, — это внешний и механический принцип равноправного объединения или, в лучшем случае, трудового товарищества. Это происходит потому, что в интеллектуальную эпоху идея человечности была вынуждена маскировать свой истинный характер религии и предмета души и духа и взывать к витальному и физическому разуму человека, а не к его внутреннему существу. Это ограничило ее усилия попыткой революционизировать политические и социальные институты и добиться такой модификации идей и настроений общего ума человечества, которая сделала бы эти институты осуществимыми; это воздействовало на механизм человеческой жизни и на внешний разум гораздо больше, чем на душу человеческой расы. Идея трудилась над установлением политической, социальной и правовой свободы, равенства и взаимопомощи в рамках равноправного объединения.
Но хотя эти цели имеют огромное значение в своей области, они не являются центральными; они могут быть верными только тогда, когда основаны на изменении внутренней природы человека и внутреннего образа жизни; сами по себе они важны только как средства, дающие больший простор и лучшее поле для развития человека в направлении этого изменения и, когда оно однажды будет достигнуто, как внешнее выражение большей внутренней жизни. Свобода, равенство, братство — три божества души; они не могут быть реально достигнуты с помощью внешнего механизма общества или самим человеком, пока он живет только в индивидуальном и коллективном эго. Когда эго требует свободы, оно приходит к конкурентному индивидуализму. Когда оно утверждает равенство, оно сначала приходит к борьбе, затем к попыткам игнорировать вариации природы, и в качестве единственного способа добиться успеха оно создает искусственное и машинное общество. Общество, которое стремится к свободе как к своему идеалу, неспособно достичь равенства; общество, которое стремится к равенству, будет вынуждено пожертвовать свободой. Для эго говорить о братстве — значит говорить о чем-то противоречащем его природе. Все, что оно знает, — это объединение для достижения общих эгоистических целей, и максимум, к чему оно может прийти, — это более тесная организация в целях равного распределения труда, производства, потребления и наслаждения.
И все же братство — настоящий ключ к тройному евангелию идеи человечества. Союз свободы и равенства может быть достигнут только силой человеческого братства, и он не может быть основан ни на чем другом. Но братство существует только в душе и посредством души; оно не может существовать ничем иным. Ибо это братство не является вопросом ни физического родства, ни витальной связи, ни интеллектуального согласия. Когда душа требует свободы, это свобода ее саморазвития, саморазвития божественного в человеке во всем его существе. Когда она требует равенства, она требует равной свободы для всех и признания одной и той же души, одного и того же божества во всех человеческих существах. Когда она стремится к братству, она основывает эту равную свободу саморазвития на общей цели, общей жизни, единстве ума и чувств, основанном на признании этого внутреннего духовного единства. Эти три вещи на самом деле составляют природу души, ибо свобода, равенство, единство — вечные атрибуты Духа. Именно практическое признание этой истины, именно пробуждение души в человеке и попытка заставить его жить, исходя из своей души, а не из своего эго, является внутренним смыслом религии, и это то, к чему также должна прийти религия человечества, прежде чем она сможет реализовать себя в жизни расы.
Глава XXXV
Резюме и заключение
ДРУГИМИ словами, — и это вывод, к которому мы приходим, — хотя возможно создать сомнительное и довольно механическое единство политическими и административными средствами, единство человеческого рода, даже если оно достигнуто, может быть обеспечено и может стать реальным только в том случае, если религия человечества, являющийся в настоящее время высшим деятельным идеалом человечества, одухотворяется и становится общим внутренним законом человеческой жизни.
Внешнее единство вполне может быть достигнуто — возможно, хотя ни не наверняка, в обозримом будущем, — потому что такова неизбежная конечная тенденция работы Природы в человеческом обществе, которая приводит к все большим и большим объединениям и не может не привести к тотальному объединению человечества в более тесную международную систему.
Средства осуществления этой работы Природы зависят от двух сил, которые в совокупности делают неизбежным более крупное объединение. Во-первых, есть растущая близость общих интересов или, по крайней мере, переплетение и взаимосвязь интересов во все большем и большем кругу, что превращает старые разногласия в препятствие и причину слабости, обструкции и трений, а также столкновения, которые выливаются в результате этих трений в губительное бедствие для всех, даже для победителя, которому приходится платить слишком высокую цену за свои достижения; и даже эти ожидаемые достижения, по мере того как война становится все более сложной и катастрофической, становятся все более труднодостижимыми, а успех проблематичным. Растущее восприятие этой общности или взаимосвязи интересов и растущее нежелание сталкиваться с последствиями столкновений и разрушительной борьбы должны подталкивать людей приветствовать любые средства для смягчения разногласий, которые приводят к таким бедствиям. Если тенденции к смягчению разногласий однажды придается определенная форма, это дает толчок, который ведет к все более тесному объединению. Если Природа не может достичь этого этими средствами, если несогласованность слишком велика для того, чтобы тенденция к объединению восторжествовала, она будет использовать другие средства, такие как война и завоевания, или временное господство могущественного государства или империи, или угрозу такого господства, что заставит тех, кому угрожает опасность, принять более тесную систему союза. Именно эти средства и эту силу внешней необходимости она использовала для создания национальных единиц и национальных империй, и, какими бы измененными ни были бы обстоятельства и методы работы, в основе своей это та же сила и те же средства, которые она использует, чтобы вести человечество к международному объединению.
И, во-вторых, есть сила общего объединяющего чувства. Это может сработать двояко; это может прийти раньше как исходная или сопутствующая причина, или это может прийти позже как цементирующий результат. В первом случае чувство большего единства возникает среди единиц, которые ранее были разделены, и побуждает их искать форму объединения, которая затем может быть достигнута главным образом силой чувства и его идеи или вторично в качестве помощи другим, более внешним событиям и причинам. Мы можем отметить, что в прежние времена это чувство было недостаточно эффективным, как среди мелких кланов или региональных наций; единство обычно достигалось внешними обстоятельствами и, как правило, самыми грубыми из них, войнами и завоеваниями, господством наиболее могущественного среди многих воюющих или соседних народов. Но в более поздние времена сила чувства единства, подкрепленного более ясной политической идеей, стала более эффективной. Более крупные национальные объединения возникли в результате простого акта федерации или союза, хотя иногда этому должна была предшествовать общая борьба за свободу или объединение в войне против общего врага; так объединились Соединенные Штаты, Италия, Германия и более мирным путем австралийская и южноафриканская федерации. Но в других случаях, особенно в более ранних национальных объединениях, чувство единства выросло в значительной степени или полностью в результате формального, внешнего или механического объединения. Но независимо от того, для формирования или сохранения роста чувства необходим психологический фактор; без него не может быть надежного и прочного объединения. Его отсутствие, неспособность создать такое чувство или сделать его достаточно живым, естественным, действенным были причиной неустойчивости таких объединений, как Австро-Венгрия, и эфемерного характера империй прошлого, и даже, вероятно, приведет, если обстоятельства не изменятся, к краху или распаду великих современных империй.
Тенденция сил к созданию некой международной всемирной организации, приводящей к возможному далекому объединению, которая сейчас только начинает заявлять о себе как идея или стремление, хотя причины, которые сделали это неизбежным, действовали в течение некоторого времени, усиливается давлением потребностей и окружающей среды, внешними обстоятельствами. В то же время существует чувство, которому помогают и которое стимулируют эти внешние обстоятельства, космополитическое, интернациональное чувство, все еще довольно туманное и смутно идеальное, которое может ускорить рост официального объединения. Само по себе это чувство было бы недостаточным цементом для сохранения любого механического объединения, которое могло бы быть создано; ибо оно не могло бы легко стать таким близким и сильным чувством, как национальное чувство. Ему пришлось бы существовать на выгоде объединения как на своем единственном существенном источнике питания. Но опыт прошлого показывает, что эта простая потребность выгоды в конечном счете недостаточно сильна, чтобы противостоять давлению неблагоприятных обстоятельств и восстановлению старых сил или эффективному росту новых центробежных сил. Однако здесь действует более могущественная сила, своего рода интеллектуальная религия человечества, ясная в умах немногих, смутно ощущаемая многими в ее воздействии и обличии, которая в значительной степени помогла сформировать большую часть тенденций современного мышления и дрейф его развивающихся институтов. Это психологическая сила, которая стремится вырваться за рамки формулы нации и заменить религию страны и даже, в своих более экстремальных формах, полностью уничтожить национальное чувство и упразднить его разделения, чтобы создать единую нацию человечества.
Тогда мы можем сказать, что эта тенденция в конечном счете должна реализоваться, какими бы большими ни были трудности; и они действительно огромны, намного больше, чем те, что сопровождали формирование наций. Если нынешнее неудовлетворительное состояние международных отношений приведет к серии катаклизмов, либо крупных и охватывающих весь мир, как нынешняя война, либо, хотя и более ограниченных по масштабам, но все же в сумме своей пронизывающих весь мир и обязательно, в силу растущей взаимосвязи интересов, затрагивающих даже тех, кто непосредственно не попадает под их воздействие, тогда человечество, в конце концов, будет вынуждено в целях самозащиты перейти к новому, более тесному и строго унифицированному порядку вещей. Его выбор будет между этим и затяжным самоубийством. Если человеческий разум не сможет найти выход, сама природа, несомненно, сформирует эти потрясения таким образом, чтобы приблизить свой конец. Следовательно, — в ближайшее время или в долгосрочной перспективе, вызванное ли собственным растущим чувством единства, стимулируемым общими интересами и выгодами, или эволюционным давлением обстоятельств, — мы можем считать, что окончательное объединение или, по крайней мере, некоторая формальная организация человеческой жизни на земле, допуская всегда непредвиденность, практически неизбежно.
Я пытался показать по аналогии с прошлой эволюцией нации, что это международное объединение должно завершиться или, по крайней мере, вероятно завершится в одной из двух форм. Вероятно, будет либо централизованное Мировое государство, либо более свободный мировой союз, который может быть либо тесной федерацией, либо простой конфедерацией народов для достижения общих целей человечества. Последняя форма является наиболее желательной, поскольку она дает достаточный простор для принципа вариативности, который необходим для свободной игры жизни и здорового прогресса расы. Процесс, посредством которого может возникнуть Мировое государство, начинается с создания центрального органа, который сначала будет иметь очень ограниченные функции, но, будучи однажды созданным, должен постепенно впитывать в себя все различные преимущества централизованного международного контроля, как государство, сначала в форме монархии, а затем в форме парламента, постепенно берет весь контроль над жизнью нации, так что сейчас мы находимся на не особенно большом расстоянии от централизованного социалистического государства, которое не оставит без контроля ни одну часть жизни своих граждан. Аналогичный процесс в Мировом государстве закончится взятием и регулированием всей жизни народов в свои руки; он может даже закончиться стиранием национальной индивидуальности и превращением созданных им разделений в простые департаментские группировки, провинции и округа единого общего государства. Сейчас такая возможность может показаться фантастической мечтой или неосуществимой идеей; но это та возможность, которая при определенных условиях, ни в коем случае не выходящих за рамки предельной возможности, вполне может стать осуществимой и даже, после достижения определенной точки, неизбежной. Федеративная система и, тем более, конфедерация означали бы, с другой стороны, сохранение национальной основы и большую или меньшую свободу национальной жизни, но также и подчинение отдельной нации более широким общим интересам и подчинение полной отдельной свободы более важным международным потребностям.
Можно задаться вопросом, являются ли прошлые аналогии надежным ориентиром в столь новой проблеме и не может ли быть развито что-то другое, более глубокое и независимое, вытекающее из нее и подходящее для ее сложностей. Но человечество, даже решая свои новые проблемы, опирается на прошлый опыт и, следовательно, на прошлые мотивы и аналогии. Даже когда оно ухватывается за новые идеи, оно обращается к прошлому за формой, которую оно придает им. За наблюдаемыми изменениями самых радикальных революций мы видим этот неизбежный принцип преемственности, сохраняющийся в сердце нового порядка. Более того, эти альтернативы кажутся единственным способом, с помощью которого две существующие силы могут разрешить свой конфликт: либо путем исчезновения одной из них — национального инстинкта разделения — либо путем примирения между ними. С другой стороны, вполне возможно, что человеческие мысли и действия могут принять настолько новый оборот, что откроют ряд непредвиденных возможностей и приведут к совершенно иному финалу. И, следуя этим принципам, можно было бы включить свое воображение и создать, возможно, утопию лучшего рода. Такие конструктивные усилия человеческого воображения имеют свою ценность, и часто очень большую; но любые подобные рассуждения, очевидно, были бы неуместны в исследовании, которое я предпринял.
Несомненно, ни одна из двух альтернатив и ни одна из трех рассмотренных форм не свободны от серьезных возражений. Централизованное мировое государство означало бы торжество идеи механического единства или, скорее, единообразия. Это неизбежно означало бы неоправданное подавление необходимого элемента энергии человеческой жизни и прогресса, свободной жизни индивида, свободного разнообразия народов. Это должно закончиться, если оно станет постоянным и реализует все свои тенденции, либо смертью в жизни, застоем, либо восстанием какой-то новой спасительной, но революционной силы или принципа, которые разнесут всю структуру на куски. Логический разум человека, сам по себе являющийся точной машиной, склонен впадать в механическую тенденцию, и ее операциями, очевидно, ему легче всего управлять, и они наиболее доступны ему; ее полная эволюция может казаться разуму желательной, необходимой, неизбежной, но ее конец предопределен. Централизованное социалистическое государство может стать необходимостью будущего, как только оно будет основано, но реакция на него в равной степени будет неизбежной необходимостью будущего. Чем сильнее его давление, тем более определенно оно будет встречено распространением духовного, интеллектуального, витального и практического принципа анархизма, восстающего против этого механического давления. Точно так же централизованное механическое мировое государство должно в конце концов привести к подъему против него подобной силы, что вполне может закончиться распадом и дезинтеграцией этого государства, даже необходимостью повторения цикла человечества, чтобы закончиться лучшей попыткой решить проблему. Такое государство могло бы сохраниться только в том случае, если бы человечество согласилось позволить стандартизировать всю остальную жизнь ради мира и стабильности и нашло прибежище для своей индивидуальной свободы в духовной жизни, как это произошло однажды при Римской империи. Но даже это было бы лишь временным решением. Федеральная система также неизбежно имела бы тенденцию к установлению одного общего типа человеческой жизни, институтов и деятельности; она допускала бы лишь игру незначительных вариаций. Но потребность в разнообразии в живой природе не всегда могла быть удовлетворена таким скудным обеспечением. С другой стороны, более свободная конфедерация вполне могла бы вызвать возражения, что она предоставила бы слишком широкие возможности для центробежных сил, если бы таковые возникли с новой силой. Свободная конфедерация не могла бы быть постоянной; она должна повернуться в ту или иную сторону, закончиться либо тесной и жесткой централизацией, либо, наконец, распадом слабого объединения на его первоначальные элементы.
Необходимая спасительная сила — это новый психологический фактор, который одновременно сделает единую жизнь необходимой человечеству и заставит его уважать принцип свободы. Религия человечества, по-видимому, является единственной растущей силой, движущейся в этом направлении; ибо она создает чувство человеческого единства, в ней есть идея человеческого рода, и в то же время она уважает человеческую личность и естественное человеческое группирование. Но его нынешняя интеллектуальная форма кажется вряд ли достаточной. Идея, мощная сама по себе и по своим воздействиям, все же недостаточно сильна, чтобы сформировать всю жизнь человечества по своему образу и подобию. Ибо ей приходится слишком много уступать эгоистической стороне человеческой природы, когда-то составлявшей и теперь еще составляющей девять десятых нашего существа, с которой конфликтует его более масштабная идея. С другой стороны, поскольку она опирается главным образом на разум, она слишком легко обращается к механическому решению. Ибо рациональная идея всегда оказывается в плену у своего механизма, становится рабыней своего собственного слишком связывающего процесса. Новая идея с другим поворотом логической машины восстает против нее и ломает ее механизм, но только для того, чтобы в конце концов заменить ее другой механической системой, другим кредо, формулой и практикой.
Духовная религия человечества — это надежда будущего. Под этим не подразумевается то, что обычно называют универсальной религией, системой, предметом вероучения, интеллектуальной веры, догмы и внешнего обряда. Человечество пыталось достичь единства таким образом; оно потерпело неудачу и заслуживало неудачи, потому что не может быть универсальной религиозной системы, единой по ментальному вероучению и витальной форме. Внутренний дух действительно един, но больше, чем что-либо другое, духовная жизнь настаивает на свободе и разнообразии в своем самовыражении и средствах развития. Религия человечества означает растущее осознание того, что существует тайный Дух, божественная Реальность, в которой мы все едины, что человечество является его высшим проводником на земле, что человеческий род и человеческое существо являются средствами, с помощью которых она будет постепенно раскрывать себя здесь. Это подразумевает растущую попытку воплотить в жизнь это знание и реализовать царство этого божественного Духа на земле. По мере его роста внутри нас тождество с нашими собратьями-людьми станет ведущим принципом всей нашей жизни, не просто принципом сотрудничества, а более глубоким братством, реальным и внутренним чувством единства, равенства и общей жизни. Индивид должен осознать, что только в жизни своих собратьев его собственная жизнь является полной. Раса должна осознать, что только на свободной и полноценной жизни индивида могут быть основаны ее собственное совершенство и постоянное счастье. Также должны существовать дисциплина и путь спасения в соответствии с этой религией, то есть средства, с помощью которых каждый человек может развить это в себе, чтобы это могло быть развито в жизни расы. Вдаваться во все, что из этого следует, означало бы углубляться здесь в слишком обширную тему; достаточно указать, что в этом направлении лежит возможный путь. Без сомнения, если это всего лишь идея, подобная остальным, она пойдет по пути всех идей. Но если это полностью истина нашего существа, то это должна быть истина, к которой все движется, и в ней должны быть найдены средства фундаментального, внутреннего, полного, подлинного человеческого единства, которое было бы единственной надежной основой объединения человеческой жизни. Духовное тождество, которое создало бы психологическое единство, не зависящее от какого-либо интеллектуального или внешнего единообразия, и принудило бы к единству жизни, не связанному с механическими средствами объединения, но всегда готовому обогатить свое надежное объединение свободным внутренним изменением и свободно варьируемым внешним самовыражением, — вот что было бы основой для более высокого типа человеческого существования.
Если бы такое осознание быстро развилось в человечестве, мы могли бы тогда решить проблему объединения более глубоким и верным способом — от внутренней истины к внешним формам. До тех пор должны продолжаться попытки осуществить это механическими средствами. Но высшая надежда человечества заключается в растущем числе людей, которые осознают эту истину и будут стремиться развить ее в себе, так что, когда человеческий разум будет готов избавиться от своей механической склонности, — возможно, когда он обнаружит, что все его механические решения временны и разочаровывают, — истина Духа сможет вмешаться и привести человечество на путь высочайшего возможного счастья и совершенства.
Постскриптум
В то время, когда написание этой книги подходила к концу, первая попытка заложить некое первоначальное шаткое начало нового мирового порядка, который и правительства, и народы начали рассматривать как постоянную необходимость, если в мире вообще должен был быть какой-либо порядок, начала обсуждаться и рассматриваться, но еще не была облечена в конкретную и практическую форму; но это должно было произойти, и в конце концов было положено важное начало. Эта попытка приняла название и внешний вид того, что получило название Лиги Наций. Она не была удачной в своем замысле, не была вдохновлена в своем формировании, и ей не было предначертано какое-либо значительное долголетие или в высшей степени успешное будущее. Но то, что такое организованное начинание вообще было начато и продолжалось некоторое время без преждевременного срыва, само по себе было событием огромной важности и означало начало новой эры в мировой истории; в особенности, это была инициатива, которая, даже если она и потерпела неудачу, не могла остаться без продолжения, а должна была быть возобновлена до тех пор, пока успешное решение не защитит будущее человечества не только от продолжающихся беспорядков и смертельной опасности, но и от разрушительных возможностей, которые могли бы легко подготовить крах цивилизации и, возможно, в конечном счете даже то, что можно было бы назвать самоубийством человечества. Соответственно, Лига Наций исчезла, но была заменена Организацией Объединенных Наций, которая теперь стоит на авансцене мира и борется за некое надежное постоянство и успех в великом и далеко идущем начинании, от которого зависит будущее мира.
Это кардинальное событие, важнейший и решающий результат
общемировых тенденций, которые Природа привела в движение для достижения своей
предназначенной цели. Несмотря на постоянные недостатки человеческих усилий и
их спотыкающийся менталитет, несмотря на неблагоприятные возможности, которые
могут помешать или отсрочить на некоторое время успех этого великого начинания,
именно в этом событии заключается установление того, что должно быть. Все
катастрофы, сопутствовавшие такому ходу событий и, по-видимому, возникшие
специально для того, чтобы помешать осуществлению ее намерения, не помешали, и
даже дальнейшие катастрофы не помешают успешному возникновению и развитию
начинания, которое стало необходимостью для прогресса и, возможно, самого
существования человечества. Две грандиозные всемирные опустошительные войны
прокатились по земному шару и сопровождались революциями с далеко идущими
последствиями, которые изменили политическую карту земли и международный
баланс, некогда довольно стабильное равновесие пяти континентов, и изменили все
будущее. Третья, еще более опустошительная война с перспективой применения
оружия и других научных средств уничтожения, гораздо более смертоносных и более
масштабных, чем любое из когда-либо изобретенных, оружия, широкое применение
которого может привести к краху цивилизации и последствия которого могут
привести к чему-то вроде массового уничтожения, маячит в перспективе;
постоянное опасение этого тяготит умы наций и побуждает их к дальнейшей
подготовке к войне и создает атмосферу длительного антагонизма, если еще не
конфликта, доходящего до так называемой «холодной войны» даже в мирное время. Но
две войны, которые пришли и ушли, не помешали формированию первого и второго
значительных усилий, направленных на начало попытки объединения и практического
образования конкретного органа, организованного инструмента с этой целью:
скорее, они вызвали и ускорили это новое творение. Лига Наций возникла как
прямое следствие первой мировой войны, ООН — точно так же как следствие второго
мирового конфликта. Если третья мировая война, которую многие, если не
большинство, считают неизбежной, все-таки разразится, она, вероятно, столь же
неизбежно ускорит дальнейший шаг и, возможно, окончательный исход этого
великого мирового начинания. Природа использует такие средства, кажущиеся
противоречащими ее предназначению и опасными, чтобы добиться осуществления этой
цели. Как и в практике духовной науки и искусства йоги, нужно поднять
психологические возможности, имеющиеся в природе и стоящие на пути ее духовного
совершенствования и реализации, чтобы устранить их, даже, возможно, спящие
возможности, которые могут возникнуть в будущем, чтобы нарушить работу, которая
должна быть проделана, так же Природа поступает с мировыми силами,
встречающимися ей на пути, не только призывая те, что помогут ей, но и
поднимая, чтобы покончить с ними, те, которые, как она знает, являются нормальными
или даже неизбежными препятствиями, которые не могут не начать препятствовать
ее тайной воле. Это часто наблюдалось в истории человечества; сегодня мы видим,
как это проявляется с огромной силой, соизмеримой с масштабом того, что должно
быть сделано. Но всегда оказывается, что эти сопротивления своим сопротивлением
способствовало гораздо больше, чем препятствовали намерению великой
Создательницы и ее Движителя.
Тогда мы можем с законным оптимизмом смотреть на то, что было достигнуто до сих пор, и на перспективы дальнейших достижений в будущем. Этот оптимизм не должен закрывать нам глаза на нежелательные черты, опасные тенденции и возможности серьезных перерывов в работе и даже беспорядков в человеческом мире, которые, возможно, могут подорвать проделанную работу. Что касается фактических условий в настоящее время, можно даже признать, что большинство людей в настоящее время с неудовольствием смотрят на недостатки Организации Объединенных Наций, на ее промахи и злокачественные новообразования, которые ставят под угрозу ее существование, и многие испытывают растущий пессимизм и с сомнением относятся к возможности ее окончательного успеха. Этот пессимизм не нужно и неразумно разделять; ибо такая психология имеет тенденцию вызывать или делать возможными результаты, которые она предсказывает, но которые вовсе не обязательно должны наступать. В то же время мы не должны игнорировать опасность. Лидеры наций, у которых есть воля к успеху и которые будут нести ответственность перед потомками за любую неудачу, которой можно избежать, должны остерегаться неразумной политики или фатальных ошибок; недостатки, существующие в организации или ее уставе, должны быть быстро исправлены или медленно и осторожно устранены; если есть упорное противодействие необходимым переменам, его нужно каким-то образом преодолеть или обойти, не разрушая институт; прогресс в направлении его совершенствования, даже если он не может быть достигнут легко или быстро, все же должен быть предпринят, и крушение надежд мира должно быть предотвращено любой ценой. Для человечества нет другого пути, кроме этого, если только действительно великий путь не будет открыт для него Силой, которая ведет через какой-то спасительный поворот или изменение в человеческой воле или человеческой природе, или какой-то внезапный эволюционный прогресс, нелегко предсказуемый скачок, сальтус, что сделает возможным другое и более великое решение нашей человеческой судьбы.
В первой идее и форме зарождения всемирного союза, который принял форму Лиги Наций, хотя в его структуре и были ошибки, такие как требование единогласия, которое имело тенденцию стерилизовать, ограничивать или препятствовать практическим действиям и эффективности Лиги, главный дефект был присущ его концепции и его общему построению, и это опять-таки возникло естественным образом и как прямое следствие состояния мира в то время. Лига Наций фактически была олигархией крупных держав, каждая из которых тянула за собой свиту малых государств и использовала общий орган, насколько это было возможно, для продвижения своей собственной политики гораздо больше, чем для общих интересов и блага мира в целом. Этот характер наиболее ярко проявился в политической сфере, и маневры и разногласия, уступки и компромиссы, неизбежные при таком положении вещей, не помогли сделать действия Лиги благотворными или эффективными, какими они были задуманы или намеревались быть. Отсутствие Америки и позиция России помогли сделать окончательную неудачу этой первой попытки естественным следствием, если не сказать неизбежным. При создании ООН была предпринята попытка, по крайней мере, в принципе, избежать этих ошибок; но попытка была не радикальной и не совсем успешной. Сильный уцелевший элемент олигархии остался на преобладающем месте, отведенном пяти великим державам в Совете Безопасности, и был закреплен с помощью механизма вето; это были уступки чувству реализма и необходимости признания фактического положения вещей и результатов второй мировой войны, и, возможно, их нельзя было избежать, но они сделали больше для создания проблем, затруднения действий и уменьшения успеха нового учреждения, чем что-либо еще в его строении или образе действий, навязанных ему мировой ситуацией или трудностями совместной работы, присущими самой его структуре. Слишком поспешная или радикальная попытка избавиться от этих дефектов могла бы привести к краху всего строения; если оставить их неизменными, это продлит неудовлетворенность, отсутствие гармонии и слаженной работы и, как следствие, дискредитацию и чувство ограниченности и бесплодности действий, что является причиной широко распространенного ощущения тщетности и сомнения, из-за чего мир в целом начал сомневаться в этом великом и необходимом учреждении, которое было основано с такими большими надеждами и без которого условия в мире были бы бесконечно хуже и опаснее, даже, возможно, непоправимы. Третья попытка, замена органом, созданным по-другому, может произойти только в том случае, если этот институт рухнет в результате новой катастрофы: если определенные сомнительные предзнаменования реализуют свою угрозу, он может появиться на свет и даже на этот раз может быть более успешным из-за возросшей и более общей решимости не допустить повторения подобного бедствия; но это произойдет после третьей катастрофической борьбы, которая может потрясти до основания международную структуру, которая сейчас с таким трудом и неловкостью держится после двух потрясений. Тем не менее, даже в таком случае намерение в работе Природы, скорее всего, преодолеет препятствия, которые она сама и воздвигла, и от них можно будет избавиться раз и навсегда. Но для этого необходимо будет построить, по крайней мере в конце концов, истинное Мировое государство без исключений и на принципе равенства, в которое не будут входить соображения размера и силы. Ему может быть предоставлено право осуществлять любое естественное для него влияние в хорошо организованной гармонии народов мира, охраняемой законом нового международного порядка. Безусловная справедливость, фундаментальное равенство и сочетание прав и интересов должны быть законом этого Мирового государства и основой всего его здания.
Реальная опасность на нынешнем втором этапе движения к единству заключается не в каких-либо недостатках, сколь бы серьезными они ни были, в строительстве Ассамблеи Объединенных Наций, а в разделении народов на два лагеря, которые имеют тенденцию быть естественными противниками и могут в любой момент быть объявленными непримиримыми врагами, и даже их общее существование может быть объявлено несовместимым.
Это произошло из-за того, что так называемый коммунизм
большевистской России возник в результате не быстрой эволюции, а беспримерно
жестокой и длительной революции,
кровопролитной до крайности, и породил автократический и нетерпимый
государственный строй, основанный на войне классов, в которой все остальные,
кроме пролетариата, были раздавлены, «ликвидированы» «диктатурой пролетариата»
или, вернее, узкой, но всемогущей партийной системой, действовавшей от ее
имени, породил полицейское государство и смертельную борьбу с внешним миром:
ожесточенность этой борьбы породила в умах организаторов нового государства
навязчивую идею о необходимости не только выживания, но и продолжения борьбы и
распространения своего господства до тех пор, пока новый порядок не уничтожит
старый или не вытеснит его, если не со всей земли, то с большей ее части, и о
навязывании нового политического и социального евангелия или всеобщего принятия
его народами мира. Но это положение вещей может измениться, потерять свою
остроту и полную значимость, как это произошло в некоторой степени с приходом
безопасности и прекращением первоначальной жестокости, ожесточения и обострения
конфликта; самые нетерпимые и деспотичные элементы нового порядка могут быть
смягчены, и тогда исчезнет ощущение несовместимости или неспособности жить
вместе или рядом, и станет возможным более безопасный modus vivendi (образ
жизни). Если беспокойство, чувство неизбежной борьбы, трудности
взаимной терпимости и экономического приспособления все еще существуют, то это
скорее потому, что существует идея использования идеологической борьбы как
средства для мирового господства, которая держит нации в положении взаимного
опасения и подготовки к вооруженной обороне и нападению, чем потому, что
сосуществование двух идеологий невозможно. Если устранить этот элемент, то мир,
в котором эти две идеологии могли бы сосуществовать, прийти к экономическому
взаимообмену, сблизиться, вовсе не должен быть исключен; ибо мир движется к
большему развитию принципа государственного контроля над жизнью общества, и
содружества социалистических государств, с одной стороны, и государств,
координирующих и контролирующих модифицированный капитализм, с другой, вполне
могут прийти к существованию бок о бок и развивать дружеские отношения друг с
другом. Даже могло бы возникнуть Мировое государство, в котором оба содружества
могли бы сохранить свои собственные институты и заседать в общем собрании, и
единый всемирный союз на этой основе не был бы невозможен. Это развитие
действительно является конечным результатом, предполагаемым в основе ООН; ибо
нынешняя организация сама по себе не может быть окончательной, это лишь
несовершенное начало, полезное и необходимое в качестве первичного ядра того
более крупного учреждения, в котором все народы земли могут собраться в едином
международном единстве: создание Мирового государства в движении такого рода
является единственным логичным и неизбежным конечным результатом.
Такой взгляд на будущее при нынешних обстоятельствах может быть заклеймен в поверхностной оптимистичности, но такой поворот событий столь же возможен, как и более катастрофический поворот, ожидаемый пессимистами, поскольку катаклизм и крушение цивилизации, иногда предсказываемые ими, вовсе не обязательно должны быть результатом новой войны. Человечеству не привыкать переживать худшие катастрофы, созданные его собственными ошибками или жестокими поворотами Природы, и так и должно быть, если в его существовании есть какой-либо смысл, если его долгая история и непрерывное выживание не являются случайностью случайно самоорганизующегося Случая, что должно быть в чисто материалистическом взгляде на природу мира. Если человеку предначертано выжить и продолжить эволюцию, главой которой он в настоящее время является и, в некоторой степени, полусознательным лидером ее продвижения, он должен выйти из своей нынешней хаотичной международной жизни и прийти к началу организованного объединенного действия; он должен прийти в конце концов к своего рода Мировому государству, унитарному или федеральному, или к конфедерации или коалиции; никакое меньшее или более слабое средство не будет адекватно служить этой цели. В этом случае общий тезис, выдвинутый в этой книге, будет оправдан, и мы можем с некоторой уверенностью предсказать основную линию продвижения, по которой, вероятно, будут разворачиваться события, по крайней мере, основную тенденцию будущей истории народов.
Вопрос, который эволюционирующая природа ставит сейчас перед человечеством, заключается в том, не может ли существующая международная система, если ее можно назвать системой, своего рода временный порядок, поддерживаемый постоянными эволюционными или революционными изменениями, быть заменена волевым и продуманным фиксированным устройством, истинной системой, в конечном счете реальным объединением на службе всех общих интересов народов земли. Первоначальный беспорядок и хаос с его мешаниной сил, формирующих, где только возможно, большие или меньшие массы цивилизации и порядка, которым грозила опасность распасться или быть расколотыми на куски атаками внешнего хаоса, был первой попыткой в космосе, успешно осуществленной гением человечества. В конце концов это было заменено чем-то вроде международной системы с элементами того, что можно было бы назвать международным правом или устоявшимися привычками взаимодействия и взаимообмена, которые позволяли нациям жить вместе, несмотря на антагонизмы и конфликты, безопасностью, чередующейся с опасностью и допускающей слишком много уродливых черт, какими бы локальными они ни были, угнетения, кровопролития, восстания и беспорядки, не говоря уже о войнах, которые иногда опустошали большие территории земного шара. Пребывающее в нас божество, управляющее судьбой человечества, породило в уме и сердце человека идею, надежду на новый порядок, который заменит старый неудовлетворительный порядок и породит условия жизни мира, которые в конце концов будут иметь разумные шансы на установление постоянного мира и процветания. Это впервые превратило бы в несомненный факт идеал человеческого единства, который, лелеемый немногими, так долго казался благородной химерой; тогда могла бы быть создана прочная почва мира и гармонии и даже свободное пространство для реализации самых высоких человеческих мечтаний, для совершенствования расы, совершенного общества, более высокой эволюции человеческой души и человеческой природы. Ответ должны дать люди нашего дня и, самое большее, завтрашнего дня. Ибо слишком длительная отсрочка или слишком продолжительный провал откроют путь к серии нарастающих катастроф, которые могут создать слишком длительную и катастрофическую неразбериху и хаос и сделать решение слишком трудным или невозможным; это может даже закончиться чем-то вроде непоправимого краха не только нынешней мировой цивилизации, но и всей цивилизации в целом. Новое, трудное и неопределенное начинание, возможно, придется создавать посреди хаоса и разрухи после, возможно, широкомасштабного уничтожения, и более успешное творение можно было бы предсказать только в том случае, если бы был найден способ развить лучшее человечество или, возможно, более великую, сверхчеловеческую расу.
Центральный вопрос заключается в том, является ли нация, крупнейшая природная единица, которую человечество смогло создать и поддерживать для своей коллективной жизни, также его последней и окончательной единицей, или же может быть сформирована более крупная совокупность, которая охватит многие и даже большинство наций и, наконец, все их в своей единой целостности. Не было нехватки импульса к более масштабному строительству, толчка к созданию значительных и даже очень обширных наднациональных объединений; это даже было постоянной чертой жизненных инстинктов расы. Но в своей форме это обернулось стремлением сильной нации к господству над другими, постоянному владению их территориями, порабощению их народов, эксплуатацией их ресурсов: была также попытка квазиассимиляции, навязывания культуры доминирующей расы и, в общем, всецелого или как можно более полного поглощения. Римская империя явилась классическим примером такого рода усилий, и греко-римское единство одного образа жизни и культуры в обширных рамках политического и административного объединения было ближайшим приближением в географических пределах, достигнутых этой цивилизацией, к чему-то, что можно рассматривать как первый образ или неполное предложение образа человеческого единства. На протяжении истории предпринимались и другие подобные попытки, хотя и не в столь больших масштабах и с менее совершенными способностями, но ничто не продержалось дольше нескольких веков. Используемый метод был в корне несостоятелен в той мере, в какой он противоречил другим жизненным инстинктам, которые были необходимы для жизнеспособности и здоровой эволюции человечества и отрицание которых должно было привести к некоторому застою и остановке прогресса. Имперская совокупность не могла приобрести непобедимую жизнеспособность и силу выживания национального объединения. Единственными устойчивыми имперскими объединениями на самом деле были крупные национальные объединения, ставшие называться империями, такие как Германия и Китай, но они не были формами наднационального государства и не должны учитываться в истории формирования имперской совокупности. Итак, хотя тенденция к созданию империи свидетельствует о стремлении Природы к большему единству человеческой жизни, — и мы можем видеть скрытое в ней желание объединить разрозненные массы человечества в большем масштабе в единую сливающуюся или комбинирующуюся жизненную единицу, — это следует рассматривать как неудачное образование без продолжения и непригодное для какого-либо дальнейшего продвижения в этом направлении. На самом деле новая попытка мирового господства могла бы увенчаться успехом только с помощью нового инструментария или при новых обстоятельствах, охватив все нации земли или убедив или принудив их к какому-либо союзу. Идеология, удачное объединение народов, преследующих одну цель, и могущественного руководства, как в коммунистической России, может иметь временный успех в достижении такой цели. Но такой исход, сам по себе не очень желательный, вряд ли обеспечит создание прочного Мирового государства. Возникли бы тенденции, сопротивления, побуждения к другим направлениям развития, которые рано или поздно привели бы к его краху или какому-то революционному изменению, которое означало бы его исчезновение. В конечном счете, любая такая стадия должна быть преодолена; только формирование истинного Мирового государства, либо унитарного, но все еще гибкого типа, — поскольку жестко унитарное государство может привести к застою и увяданию источников жизни, — либо союз свободных народов может открыть перспективу прочного мирового порядка.
Нет необходимости повторять или пересматривать, за исключением определенных направлений, соображения и выводы, изложенные в этой книге в отношении средств и методов или направлений расхождения или последовательного развития, которые может принять фактическая реализация человеческого единства. Но все же в некоторых отношениях возникли возможности, которые требуют некоторой модификации того, что было написано, или выводов, к которым пришли в этих главах. Например, был сделан вывод о том, что нет никакой вероятности завоевания и объединения мира одним доминирующим народом или империей. Это уже не совсем так однозначно, поскольку нам только что пришлось признать возможность такой попытки при определенных обстоятельствах. Доминирующая держава может быть способна объединить вокруг себя сильных союзников, подчиненных ей, но все еще значительных по силе и ресурсам, и бросить их в мировую борьбу с другими державами и народами. Эта возможность увеличилась бы, если доминирующей державе удалось бы обеспечить, хотя бы на время, монополию на подавляющее превосходство в использовании некоторых из грандиозных средств агрессивных военных действий, которые наука намерена открывать и эффективно использовать. Ужас разрушения и даже широкомасштабного истребления, вызванный этими зловещими открытиями, может вызвать у правительств и народов желание запретить и предотвратить военное использование этих изобретений, но до тех пор, пока природа человечества не изменилась, этому предотвращению сужено оставаться неопределенным и ненадежным, а также беспринципные амбиции могут даже получить благодаря этому шанс на скрытность и внезапность и использование решающего момента, который, предположительно, может принести им победу, и они могут рискнуть воспользоваться грандиозным шансом. Можно возразить, что история последней войны противоречит этой возможности, поскольку в условиях, не вполне реализованных, но приближающихся к такому стечению обстоятельств, агрессивные державы потерпели неудачу в своей попытке и испытали катастрофические последствия ужасного поражения. Но, в конце концов, какое-то время они были на волосок от успеха, и, возможно, миру уже не улыбнется такая же удача в каком-нибудь более поздней и более дальновидно проведенной и организованной авантюре. По крайней мере, такая возможность должна быть учтена и предотвращена теми, кто имеет силу предотвращать и заботиться о благополучии расы.
Одной из возможностей, предположенных в то время, был рост
континентальных агломератов, объединенная Европа, своего рода объединение
народов американского континента под руководством Соединенных Штатов, возможно
даже возрождение Азии и ее стремление к независимости от доминирования
европейских народов, объединение наций этого континента для самообороны; такая
возможность крупных континентальных комбинаций могла бы даже стать этапом окончательного
формирования мирового союза. Эта возможность имела тенденцию формироваться в
определенной степени с быстротой, которую тогда нельзя было предвидеть. На двух
американских континентах она фактически приняла преобладающую и практическую
форму, хотя и не во всей ее полноте. Идея Соединенных Штатов Европы также
фактически оформилась и предполагает формальное существование, но пока не
способна развиться в завершенную и полностью реализованную возможность из-за
антагонизма, основанного на конфликтующих идеологиях, который отрезает друг от
друга Россию с ее союзниками за железным занавесом и Западную Европу. Это
разделение зашло так далеко, что трудно представить его прекращение в любое
обозримое время в предсказуемом будущем. При других обстоятельствах тенденция к
таким сочетаниям могла бы породить опасения огромных континентальных
столкновений, подобных столкновению, которое когда-то представлялось возможным,
между возрождающейся Азией и Западом. Признание Европой и Америкой азиатского
возрождения и, в конечном счете, полного освобождения восточных народов, а
также крушение Японии, которая в свое время фигурировала и действительно
представляла себя миру как освободитель и лидер свободной Азии против
господства Запада, устранили эту опасную возможность. И здесь, как и везде,
реальную опасность представляет собой скорее столкновение двух противоположных
идеологий, одна из которых возглавляется Россией и «красным» Китаем и пытается
навязать коммунистическую крайность отчасти военными, отчасти насильственными политическими
средствами неохотной или, по крайней мере, зараженной, но не совсем желающей
Азии и Европе, а другая — комбинацией народов, частично капиталистических,
частично умеренно социалистических, которые все еще цепляются с некоторой
привязанностью к идее свободы — к свободе мысли и некоторым остаткам свободной
жизни личности. В Америке наблюдается толчок, особенно среди латиноамериканских
народов, к довольно нетерпимой полноте американизации всего континента и
прилегающих островов, своего рода расширенной доктрине Монро, которая может
вызвать трения с европейскими державами, все еще удерживающими владения в
северной части континента. Но это могло бы вызвать лишь незначительные
трудности и разногласия, а не возможность какого-либо серьезного столкновения,
возможно, случай арбитражного разбирательства или договоренности со стороны
ООН, а не каких-либо более серьезных последствий. В Азии сложилась более
опасная ситуация, резко препятствующая какой-либо возможности континентального единства народов в этой части мира,
в результате возникновения коммунистического Китая. Это порождает гигантский
блок, который мог бы легко охватить всю Северную Азию в сочетании с двумя
огромными коммунистическими державами, Россией и Китаем, и затмить угрозой
поглощения Юго-Западную Азию и Тибет, и может быть подтолкнут к захвату всего
до границы Индии, угрожая ее безопасности и безопасности Западной Азии
возможностью вторжения, захвата и подчинения путем проникновения или даже
охвата военной силой нежелательной идеологии, политических и социальных
институтов и господства этой воинствующей массы коммунизма, чей нажим может легко оказаться непреодолимым. В любом
случае континент был бы разделен между двумя огромными блоками, которые могли
бы вступить в активное взаимное противостояние, и возникла бы возможность
грандиозного мирового конфликта, затмевающего все ранее пережитое: возможность
любого мирового союза могла бы, даже без какой-либо фактической вспышки военных
действий, быть отложена на неопределенный срок из-за несовместимости интересов
и идеологии в таком масштабе, который сделал бы их объединение в единое целое
едва ли осуществимым. Возможность возникновения трех или четырех
континентальных союзов, которые впоследствии могли бы слиться в единое целое,
станет тогда очень отдаленной и едва ли осуществимой, кроме как после
потрясающей мир борьбы.
Одно время можно было рассматривать как конечную возможность распространение социализма на все нации; международное объединение могло бы тогда быть создано благодаря его врожденным тенденциям, которые естественным образом повернулись бы на преодоление разделяющей силы национальной идеи с ее сепаратизмом и ее поворотом к соревнованиям и соперничеству, часто достигающим кульминации в открытой борьбе; это можно было бы рассматривать как естественный путь и фактически могло бы превратиться в конечный путь к мировому союзу. Но, прежде всего, социализм при известных обстоятельствах оказался отнюдь не застрахован от заражения разделяющим национальным духом, и его международная тенденция может не пережить его прихода к власти в отдельных национальных государствах и последующего наследования конкурирующих национальных интересов и потребностей: старый дух вполне может выжить в новых социалистических образованиях. Но также может не быть или не наступить в течение длительного времени неизбежной волны распространения социализма на все народы земли: могут возникнуть другие силы, которые будут оспаривать то, что когда-то казалось и, возможно, все еще кажется наиболее вероятным результатом существующих мировых тенденций; конфликт между коммунизмом и менее радикальной социалистической идеей, которая все еще уважает принцип свободы, хотя и ограниченной свободы, и свободы совести, мысли, личности отдельного человека, если бы это различие увековечилось, могло бы создать серьезные трудности в формировании Мирового государства. Было бы нелегко создать конституцию, гармонизированное государственное право и практику, в которых любая крупица подлинной свободы для индивида или любое его дальнейшее существование, кроме как в качестве ячейки в работе жестко определенного автоматизма тела коллективистского государства или части машины, были бы возможны или мыслимы. Дело не в том, что принцип коммунизма требует каких-либо таких результатов или что его система должна привести к цивилизации термитов или подавлению личности; напротив, это вполне могло бы быть средством самореализации личности и в то же время совершенной гармонии коллективного существа. Уже развитые системы, называемые коммунистическими, на самом деле представляют не коммунизм, а конструкции чрезмерно жесткого государственного социализма. Но сам социализм вполне мог бы отойти от марксистской колеи и развить менее жесткие модели; кооперативный социализм, например, без какой-либо бюрократической строгости принудительного администрирования, полицейского государства, мог бы однажды возникнуть, но распространение социализма по всему миру при существующих обстоятельствах нелегко представить, вряд ли это даже преобладающая возможность: несмотря на определенные возможности или тенденции, созданные недавними события на Дальнем Востоке, раздел земли между двумя системами, капиталистической и социалистической, представляется сейчас более вероятным исходом. В Америке приверженность индивидуализму и капиталистической системе общества и сильный антагонизм по отношению не только к коммунизму, но даже к умеренному социализму, остаются полными, и можно предвидеть мало шансов на ослабление их интенсивности. Радикальный успех коммунизма, расползающегося по континентам Старого Света, что мы должны были рассматривать как возможность, все же, если мы рассмотрим существующие обстоятельства и баланс противоборствующих Сил, крайне маловероятен, и, даже если бы это произошло, некоторые компромиссы все равно были бы необходимы, если только одна из двух сил не одержала бы в конечном счете сокрушительную победу над своим противником. Успешное урегулирование потребовало бы создания органа, в котором все вопросы возможного спора могли бы решаться по мере их возникновения без какого-либо развязывания открытого конфликта, и этот орган стал бы преемником Лиги Наций и ООН и двигался бы в том же направлении. Поскольку Россия и Америка, несмотря на постоянное противостояние политики и идеологии, до сих пор избегали любого шага, который сделал бы сохранение ООН слишком трудным или невозможным, этот третий орган был бы сохранен в силу той же необходимости или императивной полезности его дальнейшего существования. Те же силы работали бы в том же направлении, и создание эффективного мирового союза все еще было бы возможно; в конце концов, на массу общих потребностей человечества и его потребность в самосохранении вполне можно было бы положиться, чтобы это было неизбежным.
Таким образом, в развитии событий с момента создания Организации Объединенных Наций, в продолжение великого начинания в Сан-Франциско в плане решающего шага к созданию всемирного органа, что могло бы закончиться установлением подлинного мирового союза, нет ничего, что могло бы обескуражить нас в ожидании окончательного успеха этого великого предприятия. Существуют опасности и трудности, может возникнуть предчувствие конфликтов, даже колоссальных конфликтов, которые могут поставить под угрозу будущее, но полный провал не должен предвидеться, если мы не склонны предсказывать крах человечества. Тезис, который мы приняли в отношении стремления природы к более крупным агломерациям и окончательному созданию крупнейшего из всех и окончательного союза народов мира, все еще остается неизменным: очевидно, что это та линия, в которой нуждается будущее человеческой расы и которую конфликты и пертурбации, какими бы огромными они ни были, могут отсрочить, и даже если они могут сильно изменить формы, которые она теперь обещает принять, но вряд ли они ее предотвратят; ибо тогда всеобщее уничтожение станет единственной альтернативной судьбой человечества. Но такое разрушение, каковы бы ни были катастрофические возможности, уравновешивающие почти определенные благотворные результаты, едва ли ограниченные по своим масштабам, недавних открытий и изобретений науки, имеет все шансы оказаться столь же химеричным, как и любое раннее ожидание окончательного мира и счастья или совершенного общества народов. Мы можем полагаться, как ни на что другое, на эволюционное побуждение и, как ни на какую другую большую скрытую Силу, на проявленную работу и течение или намерение Мировой Энергии, которую мы называем Природой, на то, чтобы довести человечество по крайней мере до необходимого следующего шага, который необходимо предпринять, следующего шага само-сохранения: ибо необходимость существует, по крайней мере, достигнуто некоторое общее ее признание и того, к чему это должно в конечном счете привести; идея родилась, и ее воплощение уже призывает к ее реализации. В этой книге мы указали условия, возможности, формы, которые может принять это новое творение, и те, которые кажутся наиболее желательными, без догматизма или придания значения личному мнению; беспристрастное рассмотрение действующих сил и возможных результатов было целью этого исследования. Остальное будет зависеть от интеллектуальной и моральной способности человечества осуществить то, что, очевидно, сейчас является единственным необходимым.
Таким образом,
мы приходим к выводу, что в нынешних условиях мира, даже принимая во внимание
его самые уничижительные черты и опасные возможности, нет ничего, что могло бы
изменить принятый нами взгляд на необходимость и неизбежность какого-либо
мирового объединения; побуждение природы, принуждение обстоятельств и настоящие
и будущие потребности человечества делают это неизбежным. Общие выводы, к
которым мы пришли, остаются в силе, как и рассмотрение условий и возможных форм
или направлений альтернативного или последующего развития, которое это может
принять. Конечным результатом должно стать формирование Мирового государства, и
наиболее желательной его формой была бы федерация свободных национальностей, в
которой исчезло бы всякое подчинение или вынужденное неравенство и
подневольность одних перед другими, и, хотя некоторые могли бы сохранить
большее естественное влияние, все имели бы равный статус. Конфедерация дала бы
наибольшую свободу нациям, составляющим Мировое государство, но это могло бы
дать слишком много простора для проявления раскольнических или центробежных
тенденций; в таком случае федеральный порядок был бы наиболее желательным. Все
остальное будет определяться ходом событий и общим согласием или формой,
заданной идеями и потребностями, которые могут возникнуть в будущем. Мировой
союз такого рода имел бы наибольшие шансы на длительное выживание или
постоянное существование. Это изменчивый мир, и неопределенность и опасности
могут на какое-то время наваливаться или тревожить; сформированная структура
могла бы подвергаться революционным тенденциям по мере появления новых идей и
сил, которые оказали бы свое влияние на общий ум человечества, но существенно
важный шаг был бы сделан, и будущее расы было бы обеспечено или, по крайней
мере, миновала бы нынешняя эпоха, в которой ей угрожают и беспокоят нерешенные
потребности и трудности, нестабильные условия, огромные потрясения, масштабные
и кровопролитные конфликты по всему миру и угроза возникновения других. Идеал
человеческого единства был бы больше не неосуществленным идеалом, а
свершившимся фактом, и его сохранение было бы возложено на объединенные
человеческие народы. Его будущая судьба лежала бы на коленях богов, и, если
богам будет полезно дальнейшее существование человечества, его можно оставить
лежать там в безопасности.
[1] Я говорю о промежуточном веке между древними современными временами. В древние времена Государство имело, по крайней мере в некоторых странах, идеалы и сознание по отношению к сообществу, но совсем мало в отношениях с другими Государствами.
[2] Эта возможность реализовалась на время, но с помощью средств и при обстоятельствах, которые сделали неизбежными возрождение Австрийского национального чувства и отдельного национального существования
[3] Но следует помнить, что Франции, Германии и современной Италии потребовалось тысяча или две тысячи лет, чтобы сформироваться и укрепиться в прочном единстве.
[4] Здесь не было единственного народа для объединения, а было множество отдельных народов, каждый из которых должен был восстановить свою отдельную независимость или, в некоторых случаях, коалиция родственных народов.
[5] Все три были разбиты воздействиями революции и войны, но если национальная идея выродилась, то последняя идея все еще имеет некоторое будущее и может возродиться, а вторая, если Коммунизм разрушил национальную идею, все еще возможна.
[6] Это было изменено с заменой на Советский Союз, утверждающий о добровольном объединении Азиатских народов с Россией, но не совсем ясно, является ли это долговременной реальностью или только временным явлением.
[7] Эти две империи теперь исчезли и не видится возможности их возрождения.
[8] Эта империя настолько изменила свою форму и стала свободным Содружеством, что это замечание больше не уместно; больше нет империи старого мира, а есть свободное Содружество и ряд подчиненных народов, быстро движущихся к самоуправлению.
[9] Современной Югославии.
[10] Был рецидив Европейского поворота в Турции и Китае, подкрепленный влиянием большевистской России. При наличии препятствующей ортодоксии, которую нужно преодолеть, это движение может появляться, но только в качестве преходящей фазы .
[11] Следует помнить, что это было написано несколько десятилетий назад, и обстоятельства и сама Империя полностью изменились; проблема больше не стоит таким образом.
[12] Это было написано в то время, когда самоуправление Ирландии («гомруль») казалось возможным решением; неудача с этим стала сейчас установленным фактом, и Ирландия стала независимой Республикой Ирландия .
[13] «Гормуль» теперь заменен статусом доминиона, что фактически означает конфедерацию, хотя еще не по форме.
[14] Все это при условии, что Империи продолжить быть победоносной и процветающей; также при условии, что Британская внешняя политика не сделает обязательства федерального объединения слишком обременяющими для младших членов.
[15] Вопрос с Египтом уже урегулирован с момента написанного выше, и в направлении, неблагоприятном для объединения. Индия, бывшая уже тогда на пути к свободному статусу, уже достигла его, хотя две ее отдельные части фигурировали некоторое время в качестве доминионов, и одна из них, возможно, на некоторое время придерживалась этого статуса, тогда как другая , хотя и объявленная Республикой, приняла новую формулу присоединения к Содружеству.
[16]
Дела приняли, как было практически
неизбежно до конца, другой оборот; но эта часть главы была оставлена «как
есть», поскольку рассмотрение этой возможности было необходимо для темы.
Неудача этого возможного эксперимента подойти сколь-нибудь близко к реализации
является иллюстрацией того факта, что этот промежуточный этап в продвижении к
полному мировому объединению представляет трудности, которые делают его почти
невозможным. Его место заняли такие агломерации, как Содружество, Советский
Союз и такие возможности, как предложенные Соединенные Штаты Европы и другие континентальные
комбинации, такие как возникающие между двумя Америками и однажды могущие
оказаться возможными в Азии.
.
[17] А теперь еще, в гораздо большей степени, преобладающей воздушной силы.
[18] Это уже не так из-за грандиозного роста военно-морских сил США.
[19] Это больше не очевидный факт, хотя подмена на вассальную зависимость все еще может присутствовать.
[20] Это делалось с громадным начинанием тщательности в большевистской России, нацистской Германии и фашистской Италии, и необходимость или выбор этого угрожала одно время распространиться повсеместно.
[21] Явление Гитлера и колоссальная попытка Германии достичь мирового господства парадоксальным образом помогли этому своим поражением, и реакция против него полностью изменили мировые условия: Соединенные Штаты Европы теперь являются практической возможностью и начали двигаться к своему осуществлению.
[22] Теперь замененного на духовно-политическое главенство почти полу-божественного Лидера в лице Фюрера, воплощающего в себе персональность расы.
[23] Следует отметить, что демократический идеализм современного ума в Китае был вынужден кристаллизоваться вокруг «лидера», Сунь Ятсена или Чан Кайши, и сила вдохновения зависела от силы этого живого центра.
[24] Теперь иллюстрированный с поразительной полнотой в России, Германии и Италии — тоталитарная идея.
[25] Изначально написано в 1916 году до окончания войны. Эта более благоприятная возможность не смогла непосредственно материализоваться, но растущая небезопасность, путаница и беспорядок сделали создание некоторой международной системы более императивным делом, если современной цивилизации не суждено рухнуть в бойне и хаосе. Результатом этой необходимости стало создание сначала Лиги Наций, а затем ООН: ни одна из организаций не оказалась вполне удовлетворительной с политической точки зрения, но с этих пор существование такого организованного центра порядка стало совершенно очевидно совершенно необходимым.
[26] Это предсказание, достаточно легкое в то время, и оценка его причин, были полностью подтверждены ходом дальнейших событий и началом еще более масштабной, более пагубной войны.
[27] Если бы преуспели амбиции Италии, Германии и Японии, а также фашистская идея, такой порядок вещей мог бы установиться в конечном счете.
[28] Казалось некоторое время, что нацистский Третий рейх движется к реализации этой возможности в другой форме, германской империи центральной Европы в рамках тоталитарной гегемонии.
[29]
Этот гипотетическое предвидение было
полностью оправдано — и имеет тенденцию все более быть таковым — послевоенным
развитием национальной и международной жизни. Внутренняя бойня в Испании,
развитие двух противоположных типов социализма в России, Италии и Германии,
нелегкая политическая ситуация во Франции стали примерами реализации этих
тенденций. Но эта тенденция достигла своего пика в появлении Коммунизма, и
теперь видится вероятным, что будущее будет принадлежать борьбе между
Коммунизмом и выживающим капиталистически Индустриализмом в Новом Свете или
даже между Коммунизмом и более умеренной системой социальной демократии на двух
континентах Старого Света. Но, вообще говоря, рассуждения этой главы на момент,
когда возможности будущего очень сильно отличались от того, чем они предстают
сейчас, устарели с того момента, когда еще более грандиозный конфликт вмешался
и смел ранее существовавшие условия. Тем не менее, некоторые из них все еще
выжили и угрожают безопасной эволюции нового
намечающегося мирового порядка или, в действительности, любому будущему
мирового устройства.
[30] Эти рассуждения теперь не соответствуют текущему положению вещей. Сейчас Азия по большей части свободна или находится в процессе освобождения, идея доминирующего Запада или доминирующей Европы больше не имеет никакой силы и в действительности вышла из умов людей и практически из существования.
[31] Даже такие видимые реакции, как теперь побежденный фашистский режим в Италии просто подготавливает или воплощает новые возможности принципа государственного контроля и направления, в чем заключается сущность социализма.
[32] Лига Наций стартовала с некоторого смутного идеала этого рода; но даже ее первые остановленные попытки противостояния имперскому эгоизму привели к расколу, а гражданской войны среди ее членов удалось избежать только путем отказа от собственных обязательств. В действительности, Лига никогда не была нечто большим, чем инструментом, служащим политике немногих крупных Держав.
[33] Эти революции теперь произошли, и эти препятствия, хотя еще не полностью, сметены или сметаются из существования.
[34] Эта тенденция нашла свое завершение, после уничтожения греческого элемента и потери империи, в маленьком турецком государстве сегодня, но любопытно, что национальная однородность была увенчана ассоциацией с европейской культурой, социальными формами и привычками, и ассимиляцией их.
[35] Политика Рузвельта и вставшие на ее пути трудности живо иллюстрируют мощь этих двух конфликтующих сил в США; но тенденция к укреплению федеральной юрисдикции, какой бы медленной она ни была, несомненна.
[36] Даже и без того, действие сил имеет тенденцию явно уводить от демократии ко все более жесткому государственному контролю и единообразию.
[37] Все же это пока что дошло только до статуса с тесным совещанием по иностранным делам, попыткам к более тесному экономическому сотрудничеству, но продолжение крупных войн могло бы либо растворить все еще неплотно соединенную, либо вызвать более связную систему. Однако в настоящий момент эта возможность сдерживается статусом доминиона и Вестминстерским статутом, что сделало федерацию не необходимой для какой-либо практической цели и даже, возможно, нежелательной для настроенности в угоду практической независимости.
[38] Отметит абсолютную кульминацию этой тенденции в Германии в беспрецедентной централизации, строгой стандартизации и однородности национал-социалистического режима Гитлера .
[39] Фашизм, национальный социализм вырезал «свободно» из этой формулы и приступил к задаче создания организованного само-регулирующегося сознания путем насильственной регламентации.
[40] Из этого не следует, что настоящая демократия обязательно должна когда-нибудь возникнуть. Для человека индивидуально или коллективно прийти к полному самосознанию – труднейшая задача. Прежде чем будет установлена настоящая демократия, процесс, скорее всего, будет прерван преждевременными социалистическими попытками.
[41] Это не означает, что в идеальном обществе не было бы места монархическим, аристократическим или теократическим элементам; но там они выполняли бы свою естественную функцию в сознательном теле, а не поддерживали и продвигали бессознательную массу.
[42] Теперь и в Италии она исчезла практически без надежды на возвращение.
[43] Теперь, с освобождением страны и установлением республиканской и демократической конституции, правящие князья либо исчезли, либо стали подчиненными главами, а их маленькие царства частично или полностью демократизировались или обречены раствориться в объединенной Индии.
[44] Теперь это изменилось, и профсоюзы и подобные им учреждения обрели равную власть с другими классами.
[45] Написано до возникновения Советского государства в России и фашистских государств. В последнем случае сам средний класс восстал против демократии и на какое-то время установил новую форму правления и общества.
[46] Нечто подобное какое-то время предпринималось в Советской России. Существовавшие условия не были благоприятны, и определенной формы правления, не революционной и не временной, нигде не видно. В фашистской Италии было провозглашено кооперативное государство, но и оно не приняло действенной и совершенной формы.
[47] Точно так же и социалистическая Россия переняла от царей эти идеи и подходы с очень небольшими изменениями или без изменений.
2 Последующая история Лиги Наций, которая еще не была создана на момент написания этой главы, убедительно доказала неэффективность этих приемов.
[49] Примечательно, что буржуазная привычка к преобладанию коммерциализма была подхвачена и продолжена в еще большем масштабе новыми социалистическими обществами, хотя и на основе трудовой, а не буржуазной экономики, и попытки нового распределения прибыли или, что более характерно, концентрации всего в руках государства.
[50] Однако связь между социализмом и демократической или уравнительной идеей или восстанием пролетариата является случайностью его истории, а не его сущностью. В итальянском фашизме возник социализм, недемократический и неравноправный по своей форме, идее и характеру. Фашизм исчез, но нет неизбежной связи между социализмом и господством труда.
[51] Впоследствии созданная под названием Лиги Наций.
[52] Некоторые первые зачатки такого рода деятельности проклевывались в деятельности ныне почти умирающей Лиги Наций. Эта деятельность все еще носила лишь платонический и рекомендательный характер, как и в ходе тщетных дискуссий о разоружении и безрезультатных попыток регулировать определенные отношения Капитала и Труда, но она показала, что необходимость уже ощущается, и стала указателем на пути в будущее.
[53] С момента написания этих строк это становление стало гораздо более быстрым и основательным, по крайней мере, в трех величайших нациях, и более колеблющееся и менее явно само-осознанное подражание этому наблюдается в меньших странах.
[54] Едва замаскированное вмешательство фашистских держав в Испании с целью борьбы с демократическим правительством страны и его свержения является ярким примером тенденции, которая, вероятно, усилится в будущем. С тех пор имело место вмешательство в противоположном смысле в деятельность режима Франко в той же стране и оказываемое на него давление, пусть неполное и колеблющееся, с целью изменения его методов и принципов.
[55] Этот аспект социализма в действии получил яркое подтверждение в тенденции к тотальному государственному контролю в Германии и Италии. На момент написания этой статьи невозможно было предвидеть борьбу между национальным (фашистским) социализмом и чисто марксистским социализмом; но какая бы форма ни преобладала, принцип одинаков.
[56] Например, Ибсен в своей драме «Враг народа».
[57] Впервые это явление резко проявилось в фашистской Италии и Советской России. На момент написания этой книги такое развитие событий можно было рассматривать только в спекулятивном плане. Впоследствии это приобрело масштабы растущего факта, и теперь мы можем видеть его полные и внушительные очертания.
[58] Это уже не сюрприз, а все более и более свершившийся факт. На данный момент свободы слова и мысли в России больше нет; на некоторое время она была полностью приостановлена в Германии и Южной Европе.
[59] Было ошибкой предполагать, что государство какое-то время будет колебаться, прежде чем полностью подавить свободу мысли. Это было сделано сразу и решительно большевистской Россией и тоталитарными государствами. Свобода вероиcповедания еще не уничтожена полностью, но постепенно вытесняется в России, как это было в Германии, под давлением государства.
[60] В Индии педанты насчитывают чуть ли не сотни языков. Это глупое искажение; существует около дюжины основных языков; остальные являются либо диалектами, либо пережитками племенной речи аборигенов, обреченными на исчезновение.
[61] Утверждается, что сейчас такое независимое развитие происходит в Америке; нужно посмотреть, насколько это станет по-настоящему энергичной реальностью: в настоящее время это сводится лишь к провинциальному обороту, своего рода национальному сленгу или колоритной причуде. Даже в самом крайнем развитии это будет лишь своего рода диалект, а не национальный язык.
[62] Сейчас, конечно, все изменилось, и эти замечания больше неприменимы к реальному положению дел в Индии.
[63] Сейчас это может быть в меньшей степени, чем раньше, но улучшение не заходит очень далеко.
[64] На практике при большевистском правлении не таких свободных, как в принципе; но все же принцип существует и способен развиваться в более свободном будущем.
[65] К сожалению, этот результат, кажется, обречен на исчезновение из-за невероятного выживания военной Германии при фюрере.
[66] Теперь это называется статусом доминиона. К сожалению, это признание смогло осуществиться только после ожесточенной борьбы в Ирландии и было омрачено разделом страны. После яростного пассивного сопротивления в Индии он был признан там, но в урезанной форме, и полное признание отодвинуто на далекое будущее. В Египте также свобода была получена только после борьбы, но при условии контроля со стороны британского альянса. Тем не менее, националистический принцип сработал при создании свободного Ирака, Арабского королевства и Сирийской республики, при выводе империалистического влияния из Персии и, прежде всего, при установлении статуса доминиона, заменяющего доминирующую империю внутренне свободным и равным положением в содружестве народов. Все же, эти результаты, какими бы несовершенными они ни были, подготовили великие свершения, которые мы сейчас видим совершенными как часть нового мира свободных народов.
[67] В конечном счете Лига была сформирована без участия Америки и как инструмент европейской дипломатии, что было плохим предзнаменованием для ее будущего.
[68] Республикам, входившим в состав Советской России, разрешена определенная культурная, языковая и иная автономия, но все остальное иллюзорно, поскольку на самом деле они управляются силой высокоцентрализованной автократии в Москве.
[69] Этот принцип был теоретически признан союзниками под названием самоопределения, но, само собой разумеется, он был проигнорирован, как только соответствующий призыв выполнил свое назначение.
[70] Этого уже нельзя было сказать после возрождения средневековой варварской жестокости в нацистской Германии, одного из самых поразительных недавних проявлений «современного» человечества. Но это, пожалуй, можно рассматривать как временное отступление, хотя оно и проливает мрачный свет на все еще существующие темные возможности человеческой природы.
[71] Теперь мы должны сказать «Великобритания и Ирландия», поскольку Соединенного Королевства больше не существует.
[72] Обратите внимание с этой точки зрения на катастрофические экономические последствия распада Австрийской империи на возникшие на ее месте малые нации.
[73] В то время эта идея была искренней, но она утратила свое значение из-за принципа революционной силы, на котором до сих пор держится советизм.
[74] Каждый принцип обязательно должен иметь разумный предел применения; в противном случае место живой истины могли бы занять фантастические и неосуществимые нелепости.
[75] Включение Индии в Лигу Наций, очевидно, было соглашением такого рода.
[76] А теперь уже и в воздухе.
[77] Дитя, рожденное разумом, идея и выражение индийской пуранической космологии.