Песнь первая
Грезы-сумерки Идеала
Все еще была пустынная и страшная тьма;
Там не было ни перемены, ни на нее какой-то надежды.
В этой черной грезе, что Пустоте была домом,
Прогулка в Никуда в стране Ничто,
Они все так же скользили без намерения, цели;
Мрак вел в худший мрак, смерть - к еще более пустой смерти,
В бесцельной Обширности некоего позитивного Небытия
Сквозь бесформенные непостижимые немые пустыни.
Бесплодный луч света страдающего
Сквозь безысходную тьму их шагам следовал,
Как воспоминание об утраченной славе;
Хотя он и рос, он казался здесь нереальным,
И в то же время преследовал холодное, огромное царство Ничто,
Неутолимое, нескончаемое, одинокое, несуществующее,
Бледный призрак некой вечности мертвой.
Было так, словно сейчас она должна была свой долг заплатить
За свою тщеславную самонадеянность существовать, мыслить
Некой блестящей Майе, что ее душу задумала.
В нескончаемой боли она должна была получить отпущение
За свой грех первородный, желание быть,
И грех последующий, величайший, духовную гордость,
Что, создание пыли, себя с небом равняет,
Свою презренную роль червя, что корчится в грязи,
На эфемерность осужденное, рожденное из грезы Природы,
Отказ от скоротечного создания роли,
Требование быть живым огнем Бога,
Желание бессмертным быть и божественным.
В этой огромной тьме, нагой и тяжелой,
Она искупала все, начавшееся с первого действия,
Откуда вышла ошибка сознания Времени,
Сломанную печать сна Несознания,
Первобытный беспардонный мятеж, что нарушил
Тишину и покой Ничто,
Которое до этого казалось вселенной,
Показавшейся в тщете Пространства пригреженного,
И жизнь, что возникла, порождая горе и боль:
Великое Отрицание было ликом Реальности,
Запрещающим процесс тщетный Времени:
Когда мир исчезнет, творения больше не будет,
Когда сотрется вторжение Времени,
Оно будет длиться, бестелесное, спасенное от мысли, в покое.
Проклинаемая в том, в чем был ее источник божественный,
Приговоренная жить навеки лишенной блаженства,
Ее бессмертие - ее наказание,
Ее дух, виновник существа, обречен на скитания,
Вечно двигаясь сквозь вечную Ночь.
Но Майя - вуаль Абсолюта,
Оккультная Истина этот могучий мир сотворила:
Мудрость Вечного и самознающий акт
В невежественном Разуме и в шагах тела.
Несознание - это сон Сверхсознания.
Непостижимый Ум
Изобретает парадокс глубокий творения;
Духовная мысль втиснута в формы Материи,
Незримая, она выбрасывает безмолвную энергию
И вырабатывает чудо посредством машины.
Все здесь является мистерией противоположностей:
Тьма - это магия самоспрятанного Света,
Страдание - какого-то тайного восторга маска трагическая
И смерть - инструмент нескончаемой жизни.
Хотя Смерть позади нас по дороге Жизни гуляет,
Начала тела наблюдатель неясный
И ничтожных работ человека последний судья,
Иная загадка есть у ее лика двусмысленного:
Смерть есть ступенька, дверь, шаг запинающийся,
Что душа должна делать, чтобы идти от рождения к рождению,
Поражение мрачное, что в себе носит победу,
Хлыст, чтобы гнать нас к бессмертию нашему.
Несознательный мир есть самосозданная комната духа,
Вечная Ночь - тень вечного Дня.
Ночь - ни наше начало, ни конец наш;
Она - темная Мать, в чьем лоне мы спрятаны,
Хранимые от слишком скорого пробуждения в мире страдания.
Мы пришли в нее из небесного Света,
Мы Светом живем и к Свету идем.
Здесь, в этом месте Тьмы, немой, одинокой,
В сердце Небытия, всегда продолжающегося,
Свет побеждал сейчас даже тем слабым лучом:
Его тусклое проникновение бурило темную мертвую массу;
Он почти изменил ее в мерцающий вид,
Что давал жилье фантому золотистого Солнца,
Чья орбита стала зрачком глаза Ничто.
Золотой огонь вошел и обжег сердце Ночи;
Ее сумрачная бездумность начала грезить;
Несознательное становилось сознательнее. Ночь ощущала и думала.
Атакованная в суверенной пустоте ее царства,
Бледнела и отступала нетерпимая Мгла,
Лишь немного черных следов пятнали тот Луч.
Но на слабеющем краю утерянного немого пространства
Все еще угрюмо вырисовывалось тело дракона великого;
Медленного борющегося Рассвета противник,
Защищающий свою почву мучимой мистерии,
Он вил свои кольца в мертвом, измученном воздухе
И, изгибаясь, стекал вниз исчезая по склону серому Времени.
Предутренние сумерки богов наступили;
Удивительные ото сна поднимались их формы,
И долгие ночи Бога были рассветом оправданы.
Там прорывается страсть и нового рождения восторг
И шумокрылые видения блуждают под веками,
Небес герольды поющие будят тусклоглазый Простор.
Мечтающие божества глядят по ту сторону зримого
И в мыслях своих формируют миры идеальные,
Выпрыгивающие из безграничного мгновения желания,
Что когда-то хранилось в неком сердце бездонном.
Ушло бремя тьмы непроглядной,
И все горе ночи умерло:
Неожиданно одаренная слепой радостью с руками нашаривающими,
Как тот, кто проснулся и нашел свои грезы верными,
В счастливом, туманном и сумеречном мире,
Где все бежало за светом, любовью и радостью,
Она скользила; туда далекие блаженства притягивали ближе
И глубокое предвкушение восторга,
Вечного стремления быть владеемым и владеть,
Где, хоть ни разу не пойманный, дышал все же странный экстаз.
Жемчужнокрылая неясность пролетая плыла,
Воздух, что нести слишком много света не смел.
Неясные поля были там, мерцали неясные пастбища, деревья неясные,
Неясные сцены, сердцу говорящие смутно, в дрейфующей дымке;
Неясный бродил белый скот, мерцая в тумане;
Неясные духи с криком бестелесным скитались,
Неясные мелодии касались души и бежали преследуемые
В гармоничные неуловимые дали;
Едва различимые формы и наполовину светлые силы,
Не желающие цели для неземного своего курса,
Блуждали счастливо сквозь неясные, идеальные страны
Или плыли без опоры, или их прогулка
Оставляла следы мечтательности на почве сладостной памяти;
Или они шагали в могучей мере их мыслей,
Ведомые низким далеким пением богов.
Рябь мерцающих крыльев пересекала далекое небо,
Как белогрудые фантазии птицы летали
С низкими беспокоящими голосами желания,
И едва слышное мычание слух привлекало,
Словно здесь были Бога-Солнца коровы блестящие,
Скрытые в тумане и идущие к солнцу.
Эти мимолетные существа, эти неуловимые формы
Были всем, что ловил глаз и встречала душа,
Естественные обитатели этого мира.
Ничего фиксированным здесь не было и не оставалось надолго;
Не было смертного, чьи ноги могли б отдохнуть на этой земле,
Ни дыхания жизни, что медлила б, здесь воплощенная.
В этом прекрасном хаосе радость танцуя мимо бежала,
И красота избегала определенной линии, формы
И прятала свой смысл в мистериях оттенка;
Однако удовольствие всегда повторяло все те же ноты
И давало ощущение прочного мира1 ; Странная консистенция форм там была, Одни и те же мысли там постоянными прохожими были, И все нескончаемо возобновляло очарование свое, Маня вечно ждущее сердце, Как музыка, которую всегда ждут услышать, Как возвращение повторяющегося ритма. Непрестанное касание вещей, никогда не ухваченных, Окраины миров, незримо божественных. Словно след исчезающих звезд, Там лились на атмосферу плывущую
Цвета, лучи и мимолетные блики,
Что звали последовать в небо магическое,
И в каждом крике, что чуть слуха касался,
Был блаженства неосуществленного голос.
Обожание царило в томящемся сердце,
Дух чистоты, ускользающее присутствие
Феерической красоты и неуловимого восторга,
Чей моментальный ускользающий трепет,
Как бы ни был невещественен для нашей плоти
И краток даже в непреходящести,
Много сладостнее казался, чем любой иной известный восторг,
Который земля или всепобеждающие небеса могут дать.
Небеса, вечно юные, и земля, что слишком тверда и стара,
Задерживают неподвижностью сердце:
Слишком долго длится их восторг созидания,
Их смелые формации чересчур абсолютны;
Мукой божественного усилия вырезанные,
Они стоят, как скульптуры на вечных холмах,
Или, добытые из живых камней Бога,
Завоевывают совершенной формой бессмертие.
Они тоже вещам вечным близки:
Бесконечных значений сосуды,
Они слишком чисты, слишком велики, многозначительны слишком;
Нет тумана, нет тени, что успокаивали б покоренное зрение,
Нет тонкой полутени неуверенности.
Здесь они лишь касались золотого края блаженства,
Мерцающие плечи некой богоподобной надежды,
Проносящиеся ноги утонченных желаний.
На медленном дрожащем краю между ночью и днем,
Как гости с утренней звезды, они появились,
Удовлетворенные начала совершенства, первые
Трепетные образы небесного мира:
Они смешались в страсти преследования,
Волнуясь с брызгами радости, слишком тонкой, чтобы наскучить.
Все в этом мире затенено спереди, не очерчено четко,
Словно лица, в раздувающемся пламени мелькающие,
Как силуэты чуда в пятне краски,
Словно ландшафты мимолетные, окрашивающие серебристый туман.
Здесь видение от встревоженного зрения ускользало,
И звук искал от слуха убежища,
И всякое переживание поспешной радостью было.
Полузапретными были здесь радости схваченные,
Боязливые свадебные души деликатно завуалированы,
Как когда грудь юной богини смутно движется
К первому желанию и преображению ее белой души.
Мерцающий Эдем, пересекаемый волшебными бликами,
Феерического жезла дрожь предвкушения,
Но в то же время ничто блаженству не близко.
Все в этом царстве прекрасном было странным небесно
В неприскучиваемого восторга мимолетном довольстве,
В настойчивости перемены магической.
Мимо исчезающих изгородей, спешащих намеков лугов,
По быстро спасающимся тропинкам, где ее ноги скользили,
Путешествуя, она не желала конца: как тот, кто через облако
Путешествует к гребню горы и слышит
Поднимающийся к нему из сокрытых глубин
Звук незримых потоков, она шла, осажденная
Иллюзией пространства мистического,
Ощущала очарование бестелесных касаний, слышала
Сладость, словно от голосов неясных, высоких,
Зовущих, как на ищущих ветрах путешественники,
Мелодично с криком манящим.
Словно древняя музыка, но при том вечно юная,
Несущая намеки ее сердца струнам,
Мысли, чье жилище не найдено, льнули
К ее уму с повторением страстным,
Желания, что не вредят, счастливые лишь тем, чтобы жить
Всегда прежними и всегда неисполненными,
Пели в груди, как небесная лира.
Так все могло длиться, но не быть никогда.
В той красоте, подобной грезе ума, сделанной зримой,
Сатьяван, одетый в свои лучи чуда,
Впереди нее казался этого очарования центром,
Ее любви страстно желающих грез глава
И фантазий ее души капитан.
Даже величие лица Смерти ужасное
И мрачная печаль этого бога не могли затемнить и убить
Неосязаемый блеск тех летящих небес.
Своей мрачной Тенью, неумолимой, зловещей,
Красоту и смех он делал более насущными;
Подчеркнутая его серостью радость была дороже и ярче,
Его темный контраст, обрамляющий идеальное зрелище,
Углублял невыразимые значения сердцу;
Боль становилась дрожащим полутоном блаженства
И скоротечность - плывущей кромкой бессмертия,
Платье момента, в котором она выглядела более светло,
Его антитеза ее божественность подчеркивала.
Товарищ Луча, Тумана и Пламени,
Ее лунно ясным лицом момент лучистый притянут,
Она почти что казалась мыслью среди мыслей плывущих,
С трудом видимых визионером-умом
Среди белых глубинных раздумий души.
Наполовину побежденная грезой-счастьем вокруг,
Так она по земле очарования шла,
Но еще оставался ее души владелец.
Над нею ее дух в своем трансе могучем
Видел все, но жил для своей трансцендентальной задачи,
Неподвижный, как вечная звезда неизменная.