*

     

 

 

Сатпрем

 

 

На пути к сверхчеловечеству

 

Эссе экспериментальной эволюции

 

У ног Истины

 

         И, возможно, когда всё остальное рухнет,

мы найдём, спрятанный внутри нас, ключ

к совершенному изменению[1].

Шри Ауробиндо

 

Введение

 

         Секреты - просты.

            Потому что истина - проста, это самая простая вещь в мире, именно поэтому мы и не видим её. Есть только одна Вещь в мире, а не две, как начали признавать её физики и математики; и, как ребёнок, улыбающийся волне, знает её хорошо, на великом пляже, где, кажется, всё та же пена катится из глубины веков и вновь соединяется с великим ритмом, поднимающимся из старой памяти и расплавляющим все дни и печали в одну единую историю, такую старую, что она - как неизменное присутствие, такая огромная, что своей необъятностью захватывает даже крыло чайки. И всё содержится в одной секунде, целостность всех веков и душ, в одной простой точке, сверкнувшей на мгновение в шальной пене. Но эту точку, мы её потеряли, и эту улыбку, и эту поющую секунду. Тогда, нам захотелось снова восстановить это Единство путём сложения: 1+1+1… как наши компьютеры, словно коллекция всех возможных знаний со всех возможных точек, в конце концов, возвратила бы нам правильную ноту, единую ноту, заставляющую петь и пробуждать миры, и сердце позабытого ребёнка. И эту Простоту, мы вознамерились производить для всех кошельков, и чем больше прибавлялось наших мудрёных кнопок, упрощающих жизнь, тем больше улетала птица, и улыбка, и даже красивая пена загрязнялась нашими расчётами. Мы даже толком не знаем, принадлежат ли нам наши тела – всё поглотила красивая Машина.

            Однако, эта единая Вещь представляет собой также и единую Силу, поскольку то, что сияет в одной точке, сияет также и во всех других точках: если это понято, то и всё остальное понято, есть только одна Сила в мире, а не две. Даже ребёнок прекрасно улавливает это: он – король, он – неуязвим. Но ребёнок растёт, он забывает. И люди выросли, нации, цивилизации, каждый, ища по-своему Великую Тайну, простую тайну – с помощью оружия, завоеваний, медитаций, магии, красоты и религии, или же с помощью науки. И, по правде говоря, мы не слишком-то знаем, кто более продвинут: рабочий Акрополя, Фивейский маг, космонавт с космического центра Кеннеди или же цистерцианский монах, ибо одни отвергли жизнь ради того, чтобы понять эту тайну, другие ухватили её не понимая, третьи оставили после себя след красоты, а иные - пустой след, в таком же пустом небе; мы – последние в этом списке, только и всего. И нашей магией, мы ещё не обладаем. Эта точка, совсем маленькая могущественная точка, всегда здесь, на пляже великого мира, она сияет для тех, кто хочет, такая же, какой она и была, когда нас, людей, ещё не было под звёздами.

            Однако, некоторые, прикоснулись к этой Тайне: возможно, её имели греки, а также египтяне и, несомненно, Риши ведических времён. Но эта Тайна из тех тайн, что как цветы на красивом дереве, имеющих свой сезон, свой трудноразличимый рост и своё внезапное расцветание. Для каждой вещи существует «момент», даже для соединения звёзд над нашими головами и полёта баклана над белой от пены скалой, а может быть даже и для этой пены, брызнувшей на мгновение в такт волне, и всё движется согласно единому ритуалу. Также и для человека. Тайна, то есть, знание, то есть сила, имеет своё органическое время, и одна маленькая изолированная клетка, более развитая, чем другие, не может воплотить силу своего знания, следовательно, изменить мир, ускорить время цветения великого дерева, пока вся остальная эволюционирующая почва не будет готова.

            И время пришло.

            Оно пришло; оно распускается повсюду на земле, даже если невидимый цветок находится ещё в стадии вредного прыща: студенты в Калькутте обезглавливают статую Ганди, старые боги рушатся, насыщенные умы интеллигенции провозглашают разрушения и призывают варваров границ, подобных древним римлянам империи, чтобы разбить свою собственную тюрьму; а некоторые призывают искусственный рай – любым путём, но больше именно таким путём! И земля надрывается и стонет всеми своими трещинами, всеми своими бесчисленными трещинами, каждой клеткой своего огромного тела, находящегося в трансформации. Так называемое «зло» нашей эпохи, это замаскированное рождение, в котором  мы не знаем с какого боку к нему подступиться. Мы находимся перед новым эволюционным кризисом, таким же радикальным, каким должно быть был первый странный поступок человека среди больших обезьян.

            Но поскольку земное тело - единое, то и средство - единое, как и Истина, и одна единственная изменённая точка изменит все остальные. Однако, эта точка не находится ни в одном из наших улучшающих законов, ни в одной из наших систем, наших наук, наших религий, наших школ, наших «измов» всех расцветок и запахов – всё это часть старой Механики; она не какой-то единственный болт, при помощи которого надо где-то стягивать, добавлять либо улучшать, мы - полностью в удушье. И эта точка, она даже не в нашем уме - ведь именно ум организовал всю Механику – ни в улучшении Человека, который ещё восхвалял бы свои слабости и былые почести. «Несовершенство человека – не последнее слово Природы, - сказал Шри Ауробиндо – но и его совершенство, также, не последняя вершина Духа»[2]. Она находится в ещё непостижимом для нашего понимания будущем, но которое прорастает в сердце существа, словно пылающий цветок, когда опали все его листья.

            По крайней мере, существует рычаг будущего, если мы пройдём в самое сердце вещи. И что же представляет из себя это сердце, если оно совсем не в том, что мы считали красивым и хорошим, и правильным, согласно нашим человеческим нормам?... Однажды, первые рептилии, вышедшие из воды, захотели летать; первые приматы, вышедшие из леса, обводили странным взглядом землю: та же самая неудержимая сила давления заставляла их смотреть в другом состоянии; и, возможно, в этом простом взгляде НА нечто другое содержалось всё трансформирующее могущество, как если бы этот взгляд там и этот призыв, эта неизвестная взывающая точка, имела силу снять печать с фонтанов будущего.

            Ибо, поистине, эта точка содержит всё, она может всё, это искра солнечного Я, бесчисленно единая, сияющая в сердцах людей и вещей, в каждой точке пространства, в каждой секунде времени, в каждом клочке пены, и неутомимо становится всё больше и больше, чем она увиделась в мгновенной вспышке.

            Будущее в тех, кто полностью отдаёт себя будущему.

            И мы скажем, что будущее будет более чудесное, чем все электронные раи ума: человек, это ведь не конец, не больше, чем археоптерикс является вершиной рептилий, - где тогда сможет остановиться великая эволюционная волна? И мы хорошо это видим, нам кажется, что мы изобретаем всё более и более чудесные машины, без конца отодвигаем человеческие границы; даже продвигаемся к Юпитеру и Венере. Но это только воздух, всё более и более непригодный для дыхания, и мы не отодвигаем ничего: мы снова и снова посылаем в конец космоса маленькое жалкое существо, которое не знает даже как позаботиться о своём семействе, ни того, что скрывается в его собственных пещерах: дракон либо плачущий ребёнок. Мы не прогрессируем, мы безмерно раздуваем огромный ментальный пузырь, который мог бы прекрасно лопнуть под нашим носом, – мы не улучшили человека, мы сделали из него лишь колосса на глиняных ногах. И он не мог  существовать в этом по-другому, ошибка не в каком-то недостатке наших добродетелей или нашего интеллекта, так как все эти добродетели, доведённые до крайности, могут создать только суперсвятых или супермашины: монстров. Святая рептилия в своей норе не достигла бы большей эволюционной вершины, чем святой монах. Или, что тут скажешь. На самом деле, вершина человека - или вершина кого бы то ни было –  не в совершенстве учёных степеней рассматриваемого вида, а в «чём-то» ином,  не являющимся его видом, и которым он стремится стать. Таков эволюционный закон. Человек, это не конец, человек - «переходное существо[3]», много лет назад сказал Шри Ауробиндо, - он на пути к сверхчеловеку также неотвратимо, как последний сучок на последней ветке содержится в семени мангового дерева. И наше единственное настоящее занятие, наша единственная проблема, наш единственный вопрос во все времена, требующий разрешения, тот, что терзает наш великий земной корабль всеми своими мучительными шпангоутами: как совершить переход?

            Ницше говорил об этом тоже.  Но его сверхчеловек был лишь колоссализацией человека, мы увидели, как это обрушилось на Европу; это был не эволюционный прогресс, а поворот к старому варварству белокурых или бурых животных человеческого эгоизма. Мы нуждаемся не в суперчеловеке, но в чём-то другом, которое уже делает первые шаги в сердце человека, и настолько же отличается от человека, как кантаты Баха от первых рычащих звуков гоминидов. И поистине, кантаты Баха кажутся такими бедными, когда внутренний слух начинает открываться гармониям Будущего.

            Именно это открытие, этот переход мы хотим исследовать в свете того, что мы изучили у Шри Ауробиндо и Матери – продолжательницы его работы, это - modus operandi[4] перехода, чтобы мы смогли сами ухватить рычаг и методично работать над своей собственной эволюцией – совершать экспериментальную эволюцию –  так же как другие пытаются сделать зародышей в пробирке, и, вероятно, услышат лишь эхо своих собственных монстров.

            Секрет жизни находится не в жизни, а секрет человека – не в человеке, как и «секрет лотоса содержится не в грязи, из которой он вырастает», говорил Шри Ауробиндо[5] и, однако, и эта грязь, и этот солнечный луч соединяются, чтобы создать другую степень гармонии. Именно это место соединения, эту точку превращения нам следует найти, тогда, возможно, мы снова обнаружим то, что видел в клочке шальной пены спокойный ребёнок на солнечном пляже, и высшую музыку, творящую миры, и единое Чудо, ожидающее своего часа.

            И то, что казалось человеческой невозможностью, станет простой детской игрой.

 

 

1 Ментальная Крепость

 

Наши трудности всегда приходят от того, что мы считаем себя единственными, кто может их разрешить. Если наше интеллектуальное могущество или (наша слабость) в это не вмешивается, если наши более или менее большие способности не совершенствуются, то наша задача, мы полагаем, обречена на неудачу. Такова вера ментального человека. Свои результаты мы знаем превосходно. Но, даже, если б они были совершенными в своём порядке, они имели бы ещё последний недостаток, то есть, приносили бы только то, что содержится в нашем уме или в наших собственных мускулах – кроме тех моментов, когда жизнь и приключения расстраивают наши планы. Иными словами, наше ментальное существование – закрытая система. Ничто не может войти в неё, кроме того, что мы туда вкладываем. Это краеугольный камень огромной Крепости. Второй её неизбежной характеристикой является её строго механическая система: всё разворачивается под колпаком мысли, плана или упомянутого мускула, который мы использовали, поскольку ничто не может войти туда такого, чего мы не приготовили; и всё измеримо до малейшей дины[6], сантидины или миллидины, которые мы израсходовали: ровным весом, в полной мере – или в незначительной, но это уже предусмотрено запущенным в ход уровнем понимания. То есть, система полностью, герметично стянута болтами до малейшего закоулка. Она безупречна, за исключением, когда жизнь снова приходит встряхнуть более или менее любезно,  наши безукоризненные меры. И её третьей неизбежной характеристикой, вытекающей из двух других, является её  совершенная «объективность»: ничто от неё не ускользает, или же, то, что ускользает, будет быстро вычислено, составлено в уравнение и «запрограммированно», чтобы снова быть поставленным в кругооборот машины и в свою очередь раздувать большой расширяющийся пузырь. И, конечно же, всё объективно, так как все носят одни и те же очки; даже наши инструменты скрупулёзно придерживаются результатов, которые мы хотим их заставить получить. Это означает, что система абсолютно, строго обусловлена. Мы прочертили ментальный круг, подобно колдуну, мы заключили себя внутрь, только и всего.

Но, в действительности, можно было бы обнаружить, что это потрясающая иллюзия.

Фактически, вопреки нам, иллюзия уже лопается. То, что мы принимаем за ужасный беспорядок – это полный парад новых могуществ, которые приходят влить свежий воздух в наши лёгкие ментализированных землян… «Новые могущества», вот выражение, уже имеющее своё мистическое благоухание и заставляющее горячо протестовать материалиста. Но давайте признаем это (пока обстоятельства не заставили нас признать это, ткнув носом в пыль), наши нынешние материалисты такие же устаревшие, как и вчерашние монахи, они закрыты, скреплены болтами, обусловлены и превзойдены. Те и другие – продукт ментального круга, обратная и лицевая сторона одной и той же монеты, подтверждающей сейчас свою ложность. Речь не идёт о боге или не боге, но о другой вещи; речь идёт о том, чтобы пересечь круг и посмотреть, как дышится с другой стороны – и нам дышится там настолько хорошо, боже мой, как если бы мы, прежде, никогда и не дышали, можно было бы даже сказать, что мы дышим впервые в мире.

Таким образом, мы совершим этот переход не благодаря своим собственным силам; если бы было таково условие, никто не смог бы выполнить этого, кроме лишь духовных атлетов. Поскольку, эти, так называемые атлеты, – медитируя, концентрируясь и ведя аскетический образ жизни – на самом деле, не выходят оттуда, хотя и имеют такую видимость: они раздувают своё собственное духовное эго (форма этого эго гораздо хуже любой другой, и более скрытная, ибо она облекается обычно в зерно истины), и их свечения, просто-напросто световой разряд их собственного накопленного облака. Математика проста: мы не выходим из круга силой самого круга, не более чем лотос появляется из грязи благодаря грязи. Необходима частичка солнца внутри. И, поскольку, они коснулись лишь разреженной вершины ментального пузыря, эти аскеты и святые, и основатели религии, то они веками создавали одну церковь за другой, странным образом похожую на закрытую систему, в которую они убегали, то есть догму, Скрижаль закона, правило; единственный пророк, родившийся в 000году  милости, вокруг которого разворачивалась красивая история, навечно зафиксированная в 000 году, как электроны вокруг ядра, как звёзды вокруг Большой Медведицы, а человек вокруг своего пупа. Или же, если бы они из неё вышли, это было бы только в духе, оставив землю и тела гнить, как обычно. Мы очень хотим, чтобы новая движущая сила была более светлой, чем другая, более мудрой, более достойной, более добродетельной, и чтобы она помогла людям, но она ничего не изменила в ментальном круге, мы прекрасно это видим, вот уже на протяжении тысячелетий – так как её свет был только другим обликом всё той же тени, белым цветом чёрноты, добром зла, добродетелью ужасного страдания, сжимающего всех нас в повороте наших пещер.

Эта неумолимая двойственность, атакующая всю жизнь ментального человека -  жизнь, являющуюся только жизнью смерти – очевидно, неразрешима на самом уровне Двойственности: с таким же успехом можно взять свою правую руку, чтобы сражаться против своей левой руки. Именно это сделал, без большого успеха, человеческий ментал, на всех уровнях своего существования, противопоставляя своё небо – аду, свою материю – духу, свой индивидуализм – коллективизму, либо неважно какому «изму», быстро размножающихся в этой злополучной сфере. Но из этого не выходят по указу какого-либо «изма», доведённого до своего совершенства: лишённая своего неба, наша земля -  это бедная вращающаяся механика; а лишённое своей материи, наше небо - лишь бледная туманность, где плавают спокойные медузы бестелесного духа; и наши общества, лишённые индивида, подобны ужасному термитнику; лишённый даже своих «грехов», индивид теряет полюс напряжения, помогающий ему расти. Истина состоит в том, что любая идея, какой бы великой она не была, не имеет силы переделать Искусственность – и по той простой причине, что Искусственность имеет свою ценность и своё время. Но она имеет своё время так же, как крылатое семя, которое носится по ландам до тех пор, пока не найдёт благоприятную для себя почву, и не лопнет.

На самом деле, мы не выйдем оттуда благодаря идее, но лишь только через органический Факт.

Природа постоянно нас учит, что она имеет свои превосходные причины; мы думали, что превзошли её, поскольку мы её ментализировали, классифицировали и использовали некоторые из её секретов, но при этом мы ещё подчинялись её закону. И, хоть она и смогла заставить появиться из бледной протоплазмы переливающиеся разноцветными красками щупальца актинии, дабы суметь лучше обхватывать свою добычу, и миллионы различных видов, чтобы предложить нам многокрасочную картину этой прекрасной земли, надо полагать, что она имела свои веские причины также и для того, чтобы различать свои человеческие актинии, где каждый сжимал добычу, какую он мог, в разноцветной сети её тысяч мыслей, ощущений и пульсаций. Если этот ментальный круг, этот волнующий полип вновь закрылся на нашем виде, разумеется, это не какая-то бесполезная ловушка, через которую мы могли бы перескочить, будь мы чуточку хитрее. И зачем это делать, если, прежде всего, это было только для того, чтобы выйти оттуда? Если пастух-прорицатель времён Упанишад смог бы напрямую перепрыгнуть к сверхчеловеку, мы не понимаем: к чему все эти эволюционные страдания и эта кровь? В мире нет ничего бесполезного, мы ещё в числе тех, кто ищет боль, не имеющую своего тайного могущества расширения.

Но его[7] польза – это совсем не то, что воображает себе ментал в гордости своего знания и своих открытий, ибо ментал всегда смешивает инструмент с Мастером. Мы считали, что этот ментальный инструмент был одновременно и финалом, и средством, и что этот финал всегда имел более великое господство, более торжествующее и более точное в той ментальной области, которую он населил чудесными городами и менее чудесными пригородами. Но именно там находится вторичный финал, бурное разрастание, и обнаруживается, что фундаментальное действие Ментала в человеке не означало сделать его более умным (умным по отношению к чему? мышь в своей норе также имеет совершенный ум в своей собственной сфере), но индивидуализировать его внутри его собственного вида и дать ему силу меняться, в то время как другие виды индивидуализировались лишь в своём общем типе и не менялись, и, наконец, сделать его способным взглянуть на то, что превосходит его собственное состояние. С этой индивидуализацией и с этой силы изменения начались «ошибки» человека, его «грехи», его печальные двойственности; но его сила ошибки является также и его тайной силой прогрессирования, и именно поэтому все наши справедливые морали и наши безупречные небеса не имели успеха и не будут иметь успеха никогда: если бы мы не делали ошибок и были безупречными, мы оставались бы застойным и непогрешимым видом, как моллюски и нутрии. Иначе говоря, Ментал, это инструмент ускоренной эволюции, это эволюционер. За пятьдесят лет с помощью наук человек продвинулся вперёд в своём развитии гораздо дальше, чем за тысячелетия донаучного периода. Но, продвинулся вперёд, в каком смысле? Нет, разумеется, не в смысле иллюзорного господства, ни для того чтобы лучше жить, лучше существовать, но в смысле ментального насыщения вида. Нельзя покинуть круг, не сделав полный круг, индивидуально и коллективно. Нельзя пройти одному на другую сторону: либо проходят все (или могут пройти), либо не проходит никто, именно весь вид проходит, поскольку есть только одно тело Человека. Вместо горстки посвящённых, рассеянных в человеческой непросвещённой и полу животной массе, именно весь вид целиком совершает сейчас своё посвящение в тайну, или, говоря  эволюционным языком, совершает своё высшее изменение. Мы прошли через ментальный круг не для того чтобы иметь почести, посылая ракеты на луну, но чтобы быть способными индивидуально, безымянно и добровольно совершить переход в высший круг. Разрыв круга – это великий органический Факт всех наших времён. И все двойственности, противоположные полюса, грехи добродетелей и добродетели грехов, и весь этот оглушительный хаос, были инструментами Работы, можно было бы сказать «напрягателями», поднимающими все наши силы против железной стены – стены иллюзии. Но иллюзия спадает только тогда, когда мы хотим её увидеть.

Мы дошли туда. Иллюзия не мертва, она даже упорствует с неслыханной яростью, оснащённая всеми видами оружия, которое мы услужливо начистили для неё, но это последние брыкания колосса на глиняных ногах – который, на самом деле, гном, огромный гном в каске и с нижней челюстью. Древние святые Индии знали его хорошо, они разделили человеческую эволюцию на четыре концентрических круга: круг людей знания (брахманы), которые царствовали с начала человеческих времён в «веке истины»; затем круг благородных и воинов (кшатрии), где оставалось не больше, чем «три четверти истины», затем круг торговцев и буржуа (вайшья), которые владели уже только «половиной истины», и наконец наш, век «маленьких людишек», шудры, слуги (механики, эго, желания), великий пролетариат завербованных свобод – «Тёмный Век», Кали Юга, где больше не остаётся истины совсем. Но, поскольку, этот круг – самый экстремальный, ибо были перепробованы и исчерпаны все истины, а также пройдены все возможные пути, мы прикасаемся к правильному решению, к истинному решению, к становлению нового века истины, к «супраментальному веку», о котором говорил Шри Ауробиндо, как семянка[8], которая разрывает свою последнюю оболочку, чтобы отдать свой золотой плод. И если соответствие между большим коллективным телом и нашим телом человека является точным, мы могли бы сказать, что центр, который управлял в век святых находился на уровне лба, между тем, как в век благородных, располагался на уровне сердца, в век торговцев – на уровне живота, а в наш век – на уровне материи и секса. Полное падение. Но это падение имеет смысл, и смысл для материи. Если бы мы всегда оставались на уровне лба божественных истин ментала, то эта земля и это тело никогда не были бы трансформированы, а решение, вероятно, было бы бегством в некие небеса духа или в нирвану. Теперь же, необходимо, чтобы всё было трансформировано, даже материя и тела, так как мы - полностью внутри; и по иронии судьбы, может быть, это самая великая услуга, которую этот тёмный, научный и материалистический век нам оказал: он вынудил дух настолько углубиться в эту материю, что не осталось больше ничего, кроме как потеряться в ней или трансформироваться вместе с ней. Абсолютная темнота – только тень более великого Солнца, которое выкапывает свои бездны, чтобы заставить появиться устойчивую красоту, находящуюся на очищенном основании нашего земного подсознания и прямую в истине до самых клеток наших тел.

 

О, раса, рождённая на земле, несомая Судьбой и принуждаемая Силой,

О, жалкие искатели приключений в беспредельном мире

И узники карликового человечества,

Как долго вы будете вращаться в монотонном круге ума

Вокруг своего маленького «я» и заурядных пустяков?...

Внутри вас Провидец, могучий Творец,

Безупречное Величие парит над вашими днями,

Всемогущие силы заперты в клетках Природы[9].

 

            Эта невозможная (для нас) задача вовсе не является невозможной для Великой Исполнительницы, которая довела эволюционную игру до этой решающей точки. Именно Она может. Речь идёт о том, чтобы овладеть её тайными пружинами, или, скорее,  позволить Ей овладевать нами и сотрудничать в нашей собственной эволюции, имея сокровенное понимание Великого Процесса. Мы достигнем этого не какой-то духовно-атлетической добродетелью старой  закрытой системы, но благодаря своего рода радикальному прыжку, с широко открытыми глазами и в полном сознании, абсолютно простой отдачей себя богам будущего, решением-ключом, преследующим до малейших уголков потрясающую Иллюзию, высочайшим раскрытием к высочайшей Возможности – которая возьмёт нас в свои руки и понесёт по своей солнечной дороге, прежде даже, чем мы потрудимся сделать и четверть шага к Ней. Так, поистине, «существуют моменты, когда Дух движется среди людей…. и другие, когда он уходит и оставляет их действовать самим, согласно силе или слабости их собственного эгоизма. Первые, это периоды, когда достаточно даже лёгкого усилия, чтобы вызвать большие результаты и изменить судьбу[10]…»

            Мы и впрямь находимся в этом моменте.

 

2. Великий Процесс

 

         Секрет круга находится непосредственно в следующем круге, как секрет стрелы – в цели, которую она преследует, и если бы мы могли подняться к Мастеру лучника, мы имели бы секрет секретов, центральную точку, предопределяющую этот круг и все круги, цель всех целей. Но, так уж полагается, что открытие происходит медленно, и мы должны подниматься шаг за шагом, от орудия к Руке, управляющей этим орудием, потому что мы сами были этим орудием: этой маленькой витальной антенной, движущейся на ощупь вокруг «я» жизни, прежде чем познать саму себя ночной бабочкой или сороконожкой, этой маленькой ментальной антенной, необъяснимо вибрирующей вокруг проворного «я», прежде чем познать себя человеком среди людей, и этой другой антенной, ещё неопределённой, которая, кажется, обходится без чувств и мыслей, чтобы вести нас к другому, ещё более великому«я». И так до тех пор, пока мы не достигнем великого «Я» и не станем совершенными; мы найдём Мастера всех орудий и полный смысл траектории.

            Но мы, кто находится в конце этого ментального круга, в этом веке прислужников эго и двусмысленных наслаждений маленького мыслящего «я», как бы мы узнали секрет того, кто в данный момент нам кажется безграничным и тревожащим «не-я», может быть даже разрушителем того, кого мы твёрдо знаем как «я»?... Собственно говоря, путь прокладывается при ходьбе, как в лесу. Пути нет, он не существует, его следует проложить. И когда мы пройдём в этом несколько шагов, как нам кажется вслепую, мы заметим, что эти шаги на ощупь вели к первой прогалине, и что всё время, даже в самых наших мрачных спотыканиях, нас вела верная Рука, которая уже управляла нашими поворотами сороконожки, поскольку, в действительности, цель, которую мы ищем, уже содержится внутри нас, это - вечная Цель. Именно Будущее имеет уже миллионы лет, и оно юное, как новорожденный ребёнок: он открывает глаза на всё, это нечто постоянно восхищающееся. Обнаружить его, значит войти в это постоянное восхищение, в рождение мира в каждое мгновение.

            По крайней мере, у нас есть ориентиры, чтобы делать первые шаги, и если мы спросим себя об этом будущем человека («спросим» не как теоретик, который плетёт свою бесполезную сеть и добавляет одну идею к другой только для того, чтобы раздуть ту же самую вечную историю, но как моряк, который ищет свой курс, так как есть проход, через который надо пройти, а море сокрушает дочиста, неся на рифы), возможно, мы обнаружим несколько координат, наклоняющих нас над старым животным кругом, когда мы были ещё обезьяньим будущим.

            Животное - простое. Оно полностью в своих когтях, в своей добыче, в своих чувствах, в северном ветре, доносящем этот неуловимый запах дождя и вызывающем образ самки лани в высоких травах. И когда оно ничем не занято, оно в полном покое, без всякой дрожи сомнения по поводу прошлого либо ожидания будущего. Оно делает точно то, что надо, именно в ту минуту, когда надо. А для остального, оно находится в гармонии с универсальным ритмом. Но когда первые большие обезьяны стали показываться из своего леса, он не был уже тем же самым; они обозревали мир уже менее прямым взглядом: прошлое уже имело свою тяжесть, а будущее, свои заботы – они совершали первое возвращение к себе, которое нам хорошо известно, со своим бременем страдания и ошибок. И то, что казалось таким бесполезным и таким пустым занятием, с точки зрения обезьяньей эффективности, стало угловым камнем нашего необычайного здания ума: всё содержалось там, даже Эйнштейн, в этом простом, совершенно бесполезном занятии. И, возможно, мы стоим на опушке этого другого бетонного и титанового леса перед той же тайной, ещё более необычайной и не менее бесполезной, когда мы останавливаемся на мгновение посреди натиска вещей, не для того, чтобы размышлять, на этот раз, но чтобы бросить молчаливый взгляд, и словно слепой, на эту первую личность, которая думает, подсчитывает, страдает и бьётся. Мы выбрасываем странную антенну, почти не имеющую смысла, и которая, кажется, вращается в темноте, и, однако, содержит тайну следующего цикла, и чудеса, рядом с которыми великолепные ракеты двадцатого века кажутся играми детей-дикарей. Мы совершаем второе возвращение к себе, мы стучимся в дверь неизвестного третьего круга, мы держим нить Великого Процесса.

            Секреты – просты, мы уже говорили об этом; к сожалению, ментал завладел этим, как он завладел всем, и поставил это на службу своему ментальному, витальному или духовному эго. Он открыл силы медитации и концентрации, более тонкие энергии, высшие планы ума, представляющие собой словно божественный источник нашего существования, он открыл потоки света, происходящие ни от луны и не от звёзд, и более прямые, почти сверхчеловеческие способности -  он взобрался вверх по лестнице сознания, - но всё это только и делало, что возвышало и разрежало редкостную человеческую природу; фактически, возвышало её так, что, казалось, не было другого выхода в этом восхождении, кроме последнего прыжка, прочь из дуальностей, в неизменный мир вечных истин. И возможно, души «спасались», в то время как земля продолжала свой тёмный, всё более и более тёмный хоровод. И то, что должно было, якобы, быть тайной земли, стало тайной неба. Произошёл самый ужасный раскол всех времён, самая тёмная из дуальностей вписалась в сердце земли. И как раз те, кто, якобы, должны были быть высшими объединителями человеческого вида, стали его разделителями, став Отцами атеизма, материализма и всех прочих измов, которые вырывают друг у друга мир: земля, осмеянная, не имела другого выхода, кроме как верить только в себя и в свои собственные силы.

 Но ущерб на этом не прекращается, нет ничего более клейкого, чем ложь, она плотно прилипает к нашим подошвам даже тогда, когда мы отвернули с фальшивого пути. Другие, всё-таки, увидели земную ценность Великого Процесса – «Дзен», Тантристы, Суфисты и прочие – и, всё больше и больше, введённые в заблуждения умы, поворачиваются к нему и к самим себе: никогда не расцветало столько более или менее посвящённых школ. Но старая ошибка цепляется (по правде, мы не слишком хорошо знаем, можно ли говорить об «ошибке», где-либо, поскольку всегда обнаруживается, что так называемая ошибка была дальним окольным путём той же Истины, чтобы прийти к более широкому видению её самой). Столько пришлось приложить усилий мудрецам того времени, или менее мудрым людям этого времени, столько непременных условий мира, строгости, молчания, чистоты, чтобы достичь свой, более или менее освещённый финал, что идея впечаталась как раскалённым железом в наше ментальное подсознательное: чем меньше особых условий и особых учителей, и более или менее особенных, мистических врождённых качеств, тем не представлялось возможным по-настоящему стать на этот путь, или, во всяком случае, результаты были бы незначительными и пропорциональны приложенной силе. Разумеется, это было ещё индивидуальное начинание, очищенное продолжение библиотечного образования. Однако, эта новая дихотомия угрожает быть более серьёзной, чем другая, и более необычной, между массой, не искупившей свои грехи, и «просвещённой» элитой, жонглирующей свечениями, о которых можно сказать всё что взбредёт в голову, поскольку нет микроскопа, чтобы подтвердить это. Также и наркотики дёшево открывают нам головокружительные виды на вспыхивающие огни света.

            И у нас никогда нет ключа, простого ключа. Однако, Великий Процесс - здесь, простой процесс.

            Надо полагать, что существует радикальный недостаток в методе, и, прежде всего, недостаток в преследуемой цели – что мы на самом деле знаем о цели, мы, кто углубился в материю, ослеплённые натиском мира? Наш первый инстинкт – закричать: это находится не здесь, не здесь! Не в этой грязи, не в этой боли, не в этом натиске, не в этом тёмном и загромождённом мире, надо выйти отсюда, любой ценой, облегчить себя от этой тяжести плоти и битвы, и этой скрытной эрозии, где мы, кажется, растворяемся в тысяче прожорливых пустяков. И мы провозгласили, что Цель была наверху, в небесах свободного мышления, в небесах искусства и поэм, и музыки – не важно в каких небесах, но они больше этой тени здесь. Мы здесь только для того, чтобы заработать отдых на нашем личном, книжном, религиозном небе, на небе живописи или эстетики, большие каникулы, наконец-то, свободного Духа. И мы карабкались, взбирались, поэтизировали, интеллектуализировали, евангелизировали; мы отбросили всё то, что могло нас отягощать, возвели защитную стену наших отшельнических созерцаний, нашей комнатной йоги, наших личных медитаций, прочертили белый круг Духа, подобно новому духовному колдуну, и поместили себя внутрь, только и всего.

            Но при этом, мы совершаем, может быть, ошибку, такую же потрясающую, как ошибка новичка-человека в его первом озёрном поселении, который заявил бы, что Цель,  небо ума, открываемое им наугад, находится не здесь, не в этой повседневной грубости, не в этих инструментах, которые надо обтёсывать, не в этих ртах, которые надо накормить, не в этих громоздких сетях и бесчисленных капканах, но в каком-нибудь уединении во льдах или в австралийской пустыне – и он оставил бы свой инструмент. И уравнения Эйнштейна никогда не имели бы места. Теряя свой инструмент, человек теряет свою цель; теряя всю эту грубость и это зло, и эту темноту, всё это загромождение жизни, мы, вероятно, собираемся заснуть в блаженстве Духа (?), но мы находимся полностью вне Цели, поскольку Цель, по сути дела, находится даже здесь, в этой грубости и темноте, в этом зле и препятствии -  они являются грубыми, тёмными и препятствующими только потому, что мы на них неправильно смотрим, как новичок-человек неправильно смотрел на  свой инструмент, неспособный увидеть, что этот жест, соединяющий этот кремень с этой дубиной, уже соединял невидимую кривую нашего мышления с движением Юпитера и Венеры, и что небеса ума, на самом деле, повсюду изобилуют здесь внизу, во всех этих жестах и всех этих излишествах, как и наше будущее «небо» уже изобилует под нашими глазами, только оно скрыто нашим неверным духовным взглядом, заключённым в белый круг, так называемого «Духа», представляющим собой только нашу приблизительную человеческую оценку будущей стадии эволюции. «Жизнь, только Жизнь является полем нашей йоги», - воскликнул Шри Ауробиндо[11].

            Однако, процесс, Великий Процесс присутствует здесь, такой, каким он начался со времён Плейстоцена – этот момент остановки, это второе возвращение к себе – но, в действительности, движение, которое он раскрыл обезьяне, и движение, которое он раскрыл спиритуалисту прошлого века (или ушедшего) не является знаком будущего направления, которое он должен принять: нет непрерывности, это обман! Нет утончённости самого движения, нет улучшения обезьяны или человека, нет усовершенствования кремневого инструмента или ментального инструмента, нет более совершенного восхождения, более тонкого мышления, более глубоких медитаций, либо открытий, которые были бы как восхваление существующего, облагораживание старой шкуры, величественный ореол вокруг старого зверя – есть ДРУГАЯ ВЕЩЬ, радикально другая вещь, надо преодолеть другой порог, настолько же отличающийся от нашего, как порог растения от порога животного; другое открытие уже здесь, оно также тотально меняет наш мир, как взгляд человека изменил мир гусеницы, - и однако, мир тот же самый, только под двумя различными взглядами - другой Дух, осмелились бы мы сказать, столь полностью отличающийся от религиозного или интеллектуального духа, или от великого обнажённого Духа на высотах Абсолюта, как мысль человека от первой вибрации цветка шиповника под солнцем – и, тем не менее, это всегда тот же самый Дух, но в большей конкретизации самого себя, потому что, на самом деле, направление Духа идёт не снизу вверх, а сверху вниз, и он развивается всегда больше в материи, так как он –  это сама Материя мира, мало помалу лишающаяся наших ложных взглядов гусеницы и наших ложных взглядов человека, и наших ложных духовных взглядов – или, скажем, мало помалу, распознаваемая нашим растущим истинным взглядом. Этот новый порог видения, прежде всего, зависит от момента остановки нашей визуальной, обычной, ментальной механики – и это представляет собой Великий Процесс, второе возвращение к себе – но путь, интегрально новый: это новая жизнь для земли, другое открытие, которое следует сделать; и чем меньше мы будем загромождены прошлыми мудростями, прошлыми восхождениями, прошлыми озарениями, дисциплинами и достоинствами, всей разукрашенной возни старых святостей «Духа», тем больше мы будем свободными, с широко открытыми глазами, чтобы делать открытие, и тем больше путь будет появляться под нашими шагами, словно по волшебству, как если бы он появлялся даже из этого полностью удалённого воздуха.

            Этот сверхчеловек, о котором мы сказали, что он будет будущей целью эволюции, ни в коем случае не будет высшей степенью человека, с позолоченной, невероятно развитой ментальной способностью, и также он не будет в высшей степени духовным, кем-то вроде полубога в сиянии света, вращающийся в безграничном сознании, разумеется, в космическом, оставляя следы молний и фантастических феноменов, и «Опыты», которые заставили бы бледнеть большую часть бедняг, отставших от эволюции. И это правда, одно и другое возможны, одно и другое существуют, существуют фантастические Опыты, существуют сверхчеловеческие способности, которые заставили бы побледнеть и человека отважного. Это не Миф, это факт. Но Истина проста, как всегда. Трудность не в том, чтобы обнаружить новый путь, трудно очистить то, что мешает видеть. Путь – нов, абсолютно нов, никогда ещё люди не видели его, никогда атлеты Духа не ступали по нему, и, однако, каждый день по нему ступает миллион обычных людей, которые не знают сокровища, которого они касаются.

            Мы не будем теоретизировать о том, что представляет из себя этот сверхчеловек, мы не хотим об этом думать: мы хотим это делать, если возможно, избегая старых стен, старых свечений, удерживая себя настолько полно, насколько возможно на открытии, оставаясь верными, как только возможно, великому процессу Природы – идя, потому что это единственный способ, чтобы делать это, solvitur ambulando[12]. И даже, если мы прошли не очень далеко, то, может быть, приключение выведет нас на первую прогалину, которая осветит солнцем наши сердца и наши души, и наши тела, поскольку всё держится друг за друга, и либо спасено всё, либо ничего.

            Потом придут другие и пройдут ко второй прогалине.

 

 

3. Солнечный Путь

 

         Есть два пути, - говорил Шри Ауробиндо – путь усилия и путь, залитый солнцем. Этот путь усилия, мы его хорошо знаем, именно он руководил всей нашей ментальной жизнью, поскольку мы стремимся к чему-то, чего у нас нет, или мы думаем, что нет. Мы – существа, полные нехватки, мучительных дыр, пустот, которые следует заполнить, и эта пустота никогда не заполняется, как только она заполняется, вдруг, появляется другая, и тянет нас за собой в своё новое продолжение. Мы – словно отсутствие чего-то, никогда не находящее своё присутствие, кроме редких вспышек, которые тотчас стираются и, кажется, оставляют после себя только ещё большую пустоту. Можно сказать, что нам не хватает то того, то другого, но есть лишь одна вещь, которой не хватает, и это именно «я», которого не хватает, это – отсутствие «меня». Поскольку то, что на самом деле является «мной», оно полное, ибо оно есть: всё остальное проходит и идёт, и приходит, но оно не полное. Как то, что есть, могло бы нуждаться  в чём-то ином? Животное, оно полностью в своём животном «я», и когда оно удовлетворило свои непосредственные потребности, оно находится в равновесии, созвучном вселенной. Ментальный человек не находится в своём «я», хотя он ему верил – он верит даже в величину своего «я», поскольку оно должно измеряться как и всё остальное, и он представляет собой этих более или менее крупных «я», более или менее прожорливых, более или менее ловких или святых, или удачливых; и делая это, он признаёт свою собственную слабость, ибо, как это существующее «я» могло бы быть более или менее «я»? Оно либо есть, либо его нет. Ментальный человек не находится в своём «я»: он на своём чердаке, в своих приобретениях, как крот или белка.

            Но тогда где же оно, это ускользающее «я»?... Задать вопрос – означает постучать в дверь следующего круга, то есть, совершать второе возвращение к себе. И здесь, также, не стоит теоретизировать о том, что такое это «я», надо браться за поиски и открывать его экспериментально. Однако, мы сказали, что метод должен был разворачиваться в жизни и в материи, потому что, в действительности, мы можем прекрасно закрыться в своей комнате и удалить шум мира, отбросить его желания, его напряжения, его бесчисленные щупальца, мы можем держать всё это хваткой на расстоянии, и, возможно, в своём маленьком внутреннем круге мы откроем какой-нибудь проблеск «я», какую-нибудь невыразимую трансцендентность, но с той минуты, как мы откроем дверь нашей комнаты и ослабим нашу хватку, всё снова упадёт на нас, как завеса водорослей на ныряльщика, и мы снова найдём себя, как и прежде, только ещё более неспособными выносить и этот шум, и этот бурный поток мелких прожорливостей, ожидающих своего часа. Не хваткой наших достоинств или наших исключительных медитаций мы преодолеем эту завесу, но с помощью другой вещи и по-другому. Ибо, на самом деле, «я», которое надо найти, это не какое-то супер-я, это – совсем иное. Итак, мы начнём там, где мы есть, и как мы есть, на том физическом и совершенно обыденном уровне, где мы находимся.

            Нас зовут Жан Дюпон, имя, которое ничего не значит, искусственность, установленная законом, привязывающая нас к большой Механике и к неясной генеалогии, о которой мы многого не знаем, кроме того, что мы – сын отца, который был сыном отца, который был сыном отца, и что, предположительно, мы будем отцом сына, который будет отцом сына, который будет отцом сына, и это продолжается, оттуда не выходишь. И мы идём, мы приходим на великий Бульвар мира, здесь или там, в Париже, который скоро станет похож на Токио или станет похож на Мехико, в конечном счёте, на все города мира, как один термитник на другой. Мы летим в самолёте, но обнаруживаем себя везде. Мы – французы, но, по правде говоря, это – история и паспорта, это другая уловка, крепко привязывающая нас к одной механике либо к другой, и наш брат из Калькутты или из Рангуна расхаживает по такому же бульвару, с тем же самым вопросом под жёлтым или красным, или оранжевым флагом. Всё это остаток охотничьих территорий, но не осталось больше ничего, за чем можно было бы охотиться, кроме нас самих, и, в действительности, мы скоро будем исключены также и оттуда, под трамбующим катком огромной Механики. И мы поднимаемся, спускаемся по лестницам, звоним по телефонам, бежим, снова бежим, чтобы занять вакантное местечко или наслаждаться жизнью, как наш брат под жёлтой кожей или коричневой: по-французски, по-английски и по-китайски нас изводят, выматывают все силы, и мы не очень-то знаем, то ли мы наслаждаемся жизнью, то ли жизнь наслаждается нами. Но это продолжается и продолжается. И во всём этом есть нечто, которое поднимается и спускается, бежит, бежит, и иногда на секунду раздаётся, словно маленький крик внутри: кто я? кто я? где я? где же я?

            И эта маленькая секунда, такая тщетная, такая пустячная, в этой бесконечной толчее и есть истинный ключ открытия, всемогущий рычаг, кажущийся с виду таким незначительным – но истина, с виду, кажется ничем, разумеется, если бы она имела какой-то вид, мы давно свернули бы ей шею, чтобы вставить в систему и запрячь в другую механику. Она – легка, она проскальзывает меж пальцев. Это - дыхание, которое проходит и освежает всё.

            И вопрос углубляется чуть глубже. Но, по правде говоря, дело не в том, что он углубляется или становится более интенсивным: это похоже на первый приток воздуха, неожиданно заставляющий нас лучше воспринимать обычное удушье, в котором мы живём; и обнаруживаются другие плотности, другие покрытия, более тонкие. Мы – действительно, Жан Дюпон, эта установленная законом уловка и произведённая родителями, этот механизм, оснащённый механическими средствами, желающий, в самом деле, выйти из этой механики, но позади, что? Есть этот человек, идущий по бульвару, поднимающийся и спускающийся по большому ментальному спуску, жуя и жуя тысячу мыслей, ни одна из которых, не имеет важности и не решает, по сути, ни его страдания, ни его желания; есть то, что думает о последней книге, то, о чём кричит эта афиша или этот журнал, то, что говорил профессор и учитель школы, и друг, и коллега, и сосед – тысяча прохожих, суетящихся на большой улице внутри, - но где же он - тот, кто не проходит, житель этого жилища? Вчерашний опыт связывается с позавчерашним несчастным случаем, тот в свою очередь связывается  … бесконечная телефонная сеть со своими контактами, клапанами, со своими молниеносными сообщениями, на самом деле ничего не сообщающими, кроме одной и той же бесконечной, замкнутой на себе истории,  раздувающейся и раздувающейся, и обматывающейся вокруг самой себя, доставляя нам сумму прошлого, никогда не представляющего собой истинное настоящее, или будущее, являющегося лишь добавлением миллиона действий, итог которых равняется нулю – где действие, где действие? Где же «я» в этом добавлении, эта минута существования, - не результат прошлого, а чистый солнечный удар, ускользающий от этой механики, ещё более безжалостной, чем другая? Есть то, что вложили в нас отцы и матери, и книги, священники, и приверженцы, рак дедушки и сладострастие двоюродного дедушки, добро одного, худшее другого; есть скрижали железного Закона, эти: ты-не-можешь, ты-не-должен, Ньютон и церкви, Мендель и закон инкубации ростков – но что прорастает внутри? Где этот Росток, чистое неожиданное семя, которое вдруг раскрывается, это Ты-Можешь, как толчок милости в неумолимом хороводе, обусловленном отцами наших отцов внутри ментальной крепости? Есть этот маленький человек, бредущий по бульвару,  поднимающийся и спускающийся  тысячу раз по той же самой улице; внутри, снаружи – всё похоже, словно ничто бредёт в ничём, не важно кто, неважно в чём, Пьер или Павел, с различиями лишь в галстуках: между одним газовым фонарём и другим, ничего не произошло. Ничего не было, ни одной существующей секунды!

            И вот, там, вдруг, на этом бульваре, это - как удушье второй степени. Мы останавливаемся, мы смотрим. На что мы смотрим, мы не знаем, но мы смотрим. Неожиданно, мы больше не в механике; мы больше не там, нас никогда там не было! Мы больше не Жан Дюпон, ни француз, ни парижанин, ни сын своего отца, ни отец своего сына, ни наша мысль, ни наше сердце, ни наши чувства, ни вчера, ни завтра, ни мужчина и не женщина, ничего подобного -  мы совершенно другая вещь. Мы не знаем что это, но оно смотрит. Мы как окошко, которое открывается.

И затем, это проходит, механика возвращается.

Но если мы сделаем обзор дня, вечером, сидя одни в своей комнате, если мы пересмотрим эти тысячи жестов и шагов, и лиц, это хождение туда-сюда в кружащейся монотонности, где, кажется, ничего не произошло, этот день среди тысяч дней, похожих на нежилые сумерки, мы увидим, вдруг, как всплывает маленький пузырёк света, ох! такой слабый, такой нестойкий, почти как пролетающий светлячок, и это как раз та единственная маленькая секунда, когда мы остановились посреди бурного потока, эта маленькая, незначительная секунда, это бесполезное спотыкание, препятствие мысли, прореха существа – лишь только это и остаётся, единственная существующая секунда, единственное прожитое мгновение, только это и содержалось в миллионе пустых минут.

            С этого времени, удушье становится очень активным. Как если бы наше существо, в темноте, начало касаться какого-то неощутимого просвета, какой-то трещины, о которой мы даже не знаем, позволяет ли она пропускать свет – и какой свет, наоборот, это ещё более тёмное, чем прежде? И оно повторяется вопреки ему. Это похоже на другой циркулирующий воздух, неощутимое изменение плотности, и в то же время, как огонь, который зажигается, тёмный неясный огонь, не знающий ничего, кроме того, что он имеет нужду, нужду, такую нужду чего-то иного.

 

                        Довольно, довольно ума и его огня свечи,

                        Зажги, зажги солнца, которые никогда не умирают[13]!

 

            И этот Жан Дюпон –  больше ничто, в самом деле, он всё меньше и меньше представляет собой что-то, он убегает через все поры своей кожи – он останавливается снова, останавливается всё чаще и чаще в огромной толчее, он даже не задаёт больше вопроса и не ожидает ответа: он стал самим вопросом, живым огнём чего-то, чистым бьющимся вопросом, всё возрастающим отсутствием, таким острым, что оно почти как присутствие. Он останавливается здесь, останавливается там, скользит слепым взглядом по этой афише, по этому человеку в коричневом, по этим миллионам людей, как тень; и он больше не мысль и даже не чувство: он находится на шаг позади себя, того, кто движется, поднимается, спускается, куда проходят мысли, проходят чувства, воспоминания, желания, и всё – как восходящая механика, ведущая своё начало с каких времён? – которая развёртывается и развёртывается, внутри, снаружи, всё то же самое. Но он - эта точка внезапной остановки, этот крик удушья, этот слепой взгляд только что родившегося мира, которого, кажется, ещё нет и, однако, он пробивается, как единственная существующая вещь в этом несуществовании. Он находится в какой-то no-man’s land, нейтральной зоне существования, в раздирающем «не-я», и порою, так раздирающем, что этот разрыв, как единственная точка быть внутри.

 

                        И вот – пустырь, вот – тишина

                        Глухая тёмная стена,

                        А позади,

                        Небо[14].

 

            Потом, вечером, он снова смотрит, один в своей комнате, и видит эти маленькие, необъяснимо  сияющие секунды, которые даже распространяют свои лучи, как если бы они выходили за пределы самих себя и зацепляли своей каплей света всё то, чего они касались вокруг; и этот человек в коричневом, эта абсурдная афиша, этот удар солнца по скамье, всё, словно охвачено особенной жизнью, остановлено, сфотографировано до малейшей детали – они присутствуют там, они существуют. Всё остальное, как прах, низвергающий в пучину, в Тартар не существования. И, однако, внутри, не было ни мысли, ни чувства, ни воспоминания, ни даже меня, особенно меня, это была единственная секунда, когда он отцепился от всего этого, запнулся в слегка головокружительном «не-я».

Затем, этот тщетный ходок делает другое открытие.

Он замечает, что эти маленькие рассеянные капельки света (света ли? скорее, это похоже на внезапный разряд в чём-то ином, такая быстрая вибрация, что она ускользает от нашего обычного восприятия и наших раскрашенных истолкований: это вибрирует, это нечто вибрирующее, как нота другой музыки, для которой у нас нет ещё слуха, как цветной штрих другой страны, для которой мы ещё не имеем глаз), эти точки другой интенсивности, эти маленькие ориентиры слепой географии, словно неразрушимые. Они живут, они продолжают жить ещё долго, после того, как они прошли, словно они вовсе и не проходили. И они действительно не проходят, это как раз единственная вещь, которая не проходит. Похоже, что этот маленький разрыв, там, перед той афишей или той скамьёй, это неожиданное зияние перед ничто, сохраняет свою интенсивность, что эта капля чего-то иного, этот маленький крик, вдруг, просто так, продолжает существовать, он осел в тайной бухте нашего существа, и он вибрирует и вибрирует, и капля добавляется к капле, никогда не разрушаясь, никогда не теряясь, и это накапливается, накапливается, как если бы мы имели верный резерв, наполняющуюся гавань,  аккумулятор, мало помалу заряжающийся другой интенсивностью силы и являющийся началом существования.

И мы начинаем входить на этот солнечный путь.

Мы больше совсем не в механике, хотя иногда она нас ещё и ловит, но лишь только для того, чтобы заставить почувствовать своё подавляющее напряжение, своё тёмное вращение в ничто, которое зацепливает ничто, зацепливает ничто – мы ощутили другой воздух, и даже, если бы не было воздуха совсем, мы не смогли бы больше выносить это несуществование, движущееся от одной точки к другой, от одного телефона к другому, от одной встречи к другой, поднимающееся, спускающееся: вечная механика, и ничего никогда не совершается, кроме одной и той же бесконечной истории с другими лицами, другими именами и другими словами, на этом бульваре либо на другом - надо, чтобы это существовало! Надо, чтобы между этим уличным фонарём и другим, между этой площадкой третьего этажа и площадкой четвёртого, между девятью часами и девятью с половиной на настенных часах, которые ничего не отмечают, что-то было, что-то жило, чтобы этот шаг имел свой вечный смысл, как если бы он был единственным шагом среди миллионов циферблатных часов, чтобы этот жест совершался кем-то, этот киоск, мимо которого мы проходим, этот вырванный клок ковра, эта вдавливаемая кнопка звонка, эта секунда – эта секунда – имела свою целостность единственной и незаменимой жизни, как если бы она была единственной, чтобы сиять для вечности времён, ох! не это ничто, бредущее в ничто: чтобы это существовало, существовало, существовало! … Мы хотим призывать, мы постоянно хотим призывать, не скользить, как медуза по длинным бульварам – призывать что? Мы даже не знаем, что же надо призывать – в особенности, ни себя, ни механику, ничего из всего того, что ещё приходит зацепить одну вещь с другой, - чистое приглашение, которое, в конце концов, становится призывом, обжигающим огнём по отношению к ничто, маленькой вибрацией существования, сопровождающей нас повсюду, и которая пропитывает всё, наполняет всё, каждый наш шаг, каждый жест, каждую секунду, и она распространяется даже позади нас, как если бы мы шли в другом пространстве с этим маленьким человечком впереди, который идёт, и идёт, но он больше не полностью там, он уже вырвался на свободу и дышит другим воздухом, слушает другую песню, идёт в другом ритме – и этот ритм, почти как ритм вечности: широкий и очень сладостный. Тогда, вдруг, он поднимает голову посреди этого бульвара, он возвышается над этим бурным потоком, и это как взгляд, такой ясный, такой светящийся, такой радостный, почти искрящийся, широкий и солнечный, охватывающий  всё разом единым молниеносным взглядом, и такой победоносный, такой уверенный, кристальный: внезапное королевское господство. Мы существуем, это существует!

Мы - на солнечном пути, и как бы несомые этой маленькой растущей вибрацией существа.

И мы не нуждались в молчании, не нуждались запираться в своей комнате, устранять щупальца жизни – наоборот, чем больше они нас сжимают и хотят задушить, чем больше мы оглушены гамом существования, тем больше это горит внутри и нагревается, тем больше мы нуждаемся снова и снова быть этим, этой другой вибрирующей вещью, без которой мы не можем ни жить, ни дышать – забыть о ней даже на секунду, означает оказаться в полном удушье. Мы идём по солнечному пути посреди темноты мира – внутри, снаружи, всё - похоже, одни или в толпе, мы навеки спасены, ничто и никто не может у нас отобрать это! Мы повсюду носим с собой наше тайное королевское господство, мы идём на ощупь в другой географии, где обрисовываются тайные гавани, неожиданные фиорды, континенты покоя и проходы по неизвестным морям, кажется, приносящие нам отклик более широкого существования. У нас нет больше такого, чтобы хотеть или не хотеть, нет напряжённости обрести то либо другое, нет борьбы, чтобы жить, нет борьбы, чтобы становиться и знать: нас несёт другой ритм, имеющий свои спонтанные знания, свою ясную жизнь, свои непредвиденные проявления воли и свою неожиданную эффективность. Мы начинаем проходить в другое королевство, мы скользим по миру другим взглядом, ещё немного слепым и не слишком знающим, но  чувствующим и словно наполненным другой, ещё не родившейся реальностью, расширенным, ещё не сформулированным знанием и не осмеливающимся   восхищением. И мы, возможно, как тот брат-обезьяна, не так давно, он смотрел на свой лес странным взглядом, и те, кто так хорошо бегал там, так ловко карабкался по деревьям, охотился, они же не знали этой маленькой ясной вибрации, этого странного чуда, времени внезапной остановки, которая, казалось, разрывала тёмные тучи и продолжалась далеко-далеко, туда, в вибрирующее пространство созидательных возможностей.

 

 

4. Развилка

 

         Начиная отсюда, становится возможным разветвление, и, приняв тот или другой путь, мы вовлекаем обширные последствия, которые могут растянуться на всю жизнь. Это не то что один путь был истинным, а другой ложным, так как, в конечном счёте, мы полагаем, что всё истинно, поскольку это существует, но это – истина, которая растёт, и ложь существует только для того, чтобы задерживаться или упорствовать в истине, прожив своё время и дав свою пользу. Начиная с того момента, когда мы оторвались от механики, снаружи и внутри, - и, в действительности, одно является отражением или выражением другого, и когда мы изменимся внутри, то, по необходимости, мы изменимся и снаружи, когда мы перестанем «ментализировать» жизнь, она перестанет быть ментальной механикой и станет другой жизнью – начиная с этого мгновения, мы начинаем иметь, буквально, некую «широту»; не будучи больше привязаны к этой маленькой тени, как коза к своему колышку, мы можем двигаться по двум главным направлениям. Мы можем предпринять путь восхождения, то есть, всё более и более утончаться, всё более и более облегчаться, уходить в этой маленькой прелестной солнечной ракете, которую мы начинаем разгадывать, и касаться более свободных регионов сознания, исследовать лёгкие пространства, открывать высшие планы ума, представляющие собой чистый источник всего того, что происходит здесь в искажённом и приблизительном виде, являющиеся ангельским обликом того, что нам кажется здесь всё больше и больше карикатурой[15]. И это очень заманчиво, прямо-таки, так заманчиво, что все мудрецы и чуть более находчивые искатели, или даже просто те, кого мы называем теперь духовно продвинутыми либо гениями, стали на этот путь -  существующий уже тысячелетиями. К сожалению, когда мы поднимаемся наверх, нам трудно снова спуститься вниз, и даже, если мы и хотим спуститься, вытягиваемые некой гуманной или милосердной верёвкой, мы замечаем, что способы наверху не имеют силы здесь, существует, словно пропасть расстояния между  светом там и темнотой здесь, и при прохождении, то, что мы хотим (или можем) заставить низойти сверху, приходит сюда сокращённым, расплывчатым, искажённым, отягощённым и, в конце концов, теряется в огромных рытвинах Механики.

 

            Слишком сияющими были наши небеса, слишком далёкими,

            Слишком хрупка их эфирная субстанция;

            Слишком великолепный и неожиданный, наш свет не мог оставаться;

            Корни были не достаточно глубоки[16].

 

            Это вечная история Идеала и «реальностей» - идеал неизбежно  реализуется, так как он, лишь немного продвинутое вперёд будущее, но путь долог, и истина часто кажется опрокинутой и осмеянной. Значит, именно этот путь следовало бы сократить, эту искажённую передачу между «вершинами» и равнинами.

            Но, возможно, в конце концов, «вершина» - не вверху. Может быть, она здесь повсюду, на нулевом уровне, только покрытая механикой и последовательными слоями нашей эволюции, как алмаз в пустой породе. Если путь восхождения - это единственный возможный выход, тогда не остаётся ничего иного, кроме как выйти полностью и окончательно. И если святой и, в самом деле, - это триумф обезьяны, можно усомниться, что эволюция когда-нибудь достигнет своей счастливой или блаженной цели, и что земля  полностью освятится – что же думать о других, упрямцах святости? Мы не верим , что в замыслы эволюции входило совершить последнее моральное разделение между избранниками и проклятыми. Эволюция - не моральна: она есть, и она побуждает всё своё дерево распустить все свои цветы; эволюция не аскетична: она охватывает всё в роскошное изобилие; она – не перебежчик земли, иначе она никогда не началась бы на земле. Природа не бесцельна; природа гораздо мудрее нашей ментальной целенаправленности, мудрее даже наших святостей.

            Но она медлительна, в этом её недостаток.

            Следовательно, мы хотим сократить путь. Мы хотим сжать эволюцию, сделать её концентрированной, но при этом уважая её методы. И поскольку Природа охватывает всё, мы последуем её методу, ибо она не пытается убежать от самой себя, но лишь заставить своё зерно приносить плоды; мы постараемся заставить приносить плоды это зерно, способствовать развитию того, что уже есть внутри и полностью вокруг, и повсюду.  Только надо найти это зерно, ведь есть зёрна и безрассудные – хотя они также имели свою привлекательность и полезность. Значит, мы будем искать нашу вершину не вверху, а в самой глубине, поскольку, вероятно, наша тайна уже содержится здесь, в простой, непреложной Истине, которая выбросит однажды это семя на нашу подготовленную землю. Тогда мы обнаружим: то, что мы искали, находится так близко, что нет пути, по которому надо пройти, нет пропасти расстояния, нет искажения передачи, нет разжижения силы в пространствах сознания, и что Истина – здесь, непосредственная и всемогущественная, в каждом атоме, в каждой клетке, в каждой секунде.

            Короче говоря, речь идёт не о резком методе, отвергающем все преграды, чтобы убежать духовно вверх, но о глобальном методе; не о крутом восхождении, но о нисхождении, или, скорее, о снятии покрова с Истины, содержащейся везде, до  самых клеток нашего тела.

 

 

5. Новое Сознание

 

         Существует радикально новый факт.

            Он не старый, ему только несколько лет. Это новое земное начало, и возможно, универсальное, такое же простое и волнующее, как должно быть было появление первой  вибрации ума в мире больших обезьян.

            Начало, это не нечто такое, что становится известным само, не нечто громогласное либо необычайное: это - простое и робкое, хрупкое, как юный росток, и мы ещё не знаем, то ли это дует вчерашний ветер, то ли новое веяние, почти похожее и, однако, настолько другое, что оставляет нас на какой-то момент удивлёнными, недоверчивыми, как на грани изумительного чуда, как перед улыбкой, пойманной в ловушку и моментально исчезающей, если мы её слишком разглядываем. Начало, это тысяча маленьких начальных прикосновений, которые проходят и возвращаются, слегка касаются и убегают, внезапно появляясь неизвестно как и откуда, ибо это – другой закон; они смеются и потешаются, ибо это – другая логика; они возвращаются, когда мы считаем их потерянными и оставляют нас полностью сконфуженными, когда намереваешься их схватить, ибо это – другой ритм, или, возможно, другой способ существования. И, однако, тем не менее, эти маленькие штрихи, мало помалу создают другую картину; эти маленькие повторяющиеся прикосновения создают нечто, что вибрирует иначе, незаметно нас меняет, затрагивая струну, ещё не полностью знающую свою ноту, но которая, в конечном счёте, создаёт другую музыку. Всё похожее, и всё отличается. Мы рождаемся, даже не замечая этого.

            Стало быть, мы не можем хорошо объяснить, как это функционирует, не больше, чем древние обезьяны могли доходчиво рассказать о том, что следовало  бы делать, чтобы манипулировать мыслью. По крайней мере, мы можем рассказать о некоторых из этих маленьких, рискованных прикосновениях, указать общее направление и следовать, шаг за шагом,  с нашим первопроходцем нового мира, ход открытия которого, порою кажется непоследовательным, но, в конечном счёте, он обретёт свою последовательность. Мы не знаем эту страну, похоже, даже, что она создаётся под нашими шагами, и почти растёт под нашим взглядом, как если бы, чтобы заметить эту кривую, этот слабый, почти насмешливый отблеск, она побуждала расти и рисовать под нашими шагами эту пунктирную линию, эту другую кривую, затем, эту очаровательную возвышенность, к которой мы устремляемся с бьющимся сердцем. Наш первопроходец нового мира – прежде всего наблюдатель: ничего от него не ускользает, ни единая деталь, ни одна малозначительная встреча, ни одно неощутимое совпадение либо почти неуловимое сходство – чудо рождается по каплям, как если бы тайна содержалась в бесконечно малом. Это - микроскопический наблюдатель. И, возможно, нет вещей «великих» или маленьких, но одно и то же высочайшее течение, в котором каждая точка, так же, в высшей степени,  полна сознанием и смыслом, как и совокупность вселенных, как если бы, поистине, тотальность цели содержалась в каждом  мгновении.

            И вот, мы прекрасно заполнили каждую пустошь нашего дня – нет больше ничего неясного – мы поместили существо в этот пробел между двумя действиями, и даже наши действия, также, не поглощены больше полностью механикой: мы можем разговаривать, звонить, писать, видеться с людьми, но позади, на заднем плане есть нечто, продолжающее существовать; оно вибрирует и вибрирует, так мягко, как отдалённое веяние моря, как течение маленькой речки вдали, и если мы на мгновение останавливаемся посреди нашего жеста, если мы отступаем лишь на шаг назад, мы моментально оказываемся в этой маленькой речке, такой освежающей, в этой обширной атмосфере, в лёгком  пространстве, и мы соскальзываем туда, как в покой Истины, потому что только Истина находится в покое, ибо она есть. Всё остальное суетится, проходит и меняется. Но странно, это своего рода смещение или перемещение центра существования не лишает нас нашего права на жизнь, не выталкивает нас в нечто вроде сновидения, о котором сказали бы, что оно пустое; наоборот, мы полностью пробуждены – похоже, даже, что спят те, кто разговаривает, пишет, звонит – мы, словно начеку, но бдительно повёрнутые не к развёртыванию механики, к мимике, к просчитыванию следующего шага, к наплыву видимостей: мы внимательны к другой вещи, мы слушаем там, позади нашей головы, в этом пространстве, которое вибрирует, вибрирует, в этом широком потоке, и временами, мы воспринимаем вариации интенсивности, изменения ритма, неожиданные надавливания, как если бы туда давил палец света, указывал на что-то, задерживал нас на этой точке, наводил свой луч. Тогда, не зная почему, мы произносим это слово, делаем этот жест, или же, наоборот, мы воздерживаемся сделать этот жест, мы поворачиваем туда, вместо сюда, мы улыбаемся, когда у нашего собеседника такой неприятный вид, или, наоборот, мы его живо отталкиваем, хотя с виду он так расположен. И всё – абсолютно точно, до секунды. В точности то, что следовало сделать, что следовало сказать, повернуть там, где надо, избежать катастрофы, встретиться с кем необходимо – два дня или два часа спустя, мы превосходно понимаем смысл или точность нашего жеста. Похоже, мы входим в истинное функционирование.

            И первый феномен начинает нас поражать. Эти указания, которые к нам приходят, эти восприятия, эти надавливания, ничуть не похожи на те, что приходят сверху, когда мы следуем по пути восхождения: это ни откровения, ни вдохновения, ни видения, ни свечения, ни вся эта шумиха высших планов ума. Это функционирование, кажется, очень скромным, и очень материальным, нечто, соединённое с малейшей деталью, с самым маленьким проскальзывающим дыханием, на этом углу улицы, в этом автоматическом жесте, в этой тысяче передвижений с места на место. Мы сказали бы, оно похоже на функционирование на уровне земли.

            Но это функционирование вначале неуверенное. В каждое мгновение мы захвачены старой механикой, привычкой перемалывать мысли, судить, делать выводы, подсчитывать, и мгновенно падает, словно покров, устанавливается экран между спокойной ясностью позади и утомительным круговоротом отсюда: связь нарушена. Снова надо делать шаг назад, снова находить обширное пространство – и оно раздражающее, кажется, оно не хочет ничего сказать, абсолютно перестаёт нас поддерживать, противопоставляя нейтральное молчание, неизменную пустоту к вопросу, который мы ему посылаем, и на который, однако, хотелось бы получить немедленный ответ. Тогда мы снова отступаем, снова приводим механику в движение - чтобы заметить, что позади всё было пустым, так как, не стоило беспокоиться раньше времени! момент ответа ещё не пришёл. Мы спотыкаемся, и мы упорствуем, мы сохраняем доверие, и там, снаружи (или впереди), мы - неумелые, когда обстоятельства требовали бы быстроты или находчивости, и те, кто движутся по-старому, могут насмехаться, как, возможно, насмехались самые доблестные антропоиды перед глупостью их сородича, начинающего становиться человеком: отсутствует его ветка. Мы падаем и поднимаемся. Мы продолжаем. Но, постепенно, по мере того, как наша «демеханизация» завоёвывает землю, укрепляется, совершенствуется, связь становится более ясной, восприятия – более правильными, более точными: мы начинаем распутывать всю запутанную сеть, которая прежде казалась нам такой логичной. В спокойной ясности воспринимается множество движений, приходящих снизу, снаружи, от разного; это – пересечение вибраций, какофония мельчайших импульсов, поле битвы, арена, через которую снова и снова проходят тёмные бойцы, скрытые атаки, чёрные вспышки, цепляющиеся микроскопические воли. И вдруг, туда падает совсем маленькая капелька из нашей спокойной речки – не то, чтобы мы этого желали, либо искали, или даже призывали – и всё распутывается, выравнивается, стирается, растворяется, и этот образ, там, перед нами, это маленькое шероховатое обстоятельство, этот узел жёсткости, упрямое сопротивление, всё рассеивается, растворяется, смягчается и открывается, как по волшебству. Мы начинаем овладевать мастерством.

            Но это мастерство – забавное: оно ничуть нам не подчиняется! Напротив, как только мы хотим применить его, оно тут же ускользает, исчезает меж пальцами, насмехается и оставляет нас совершенно глупыми, подобно ученику скульптора,  желающего  подражать удару резца Мастера: мы ударяем рядом. Мы даже ударяем себя по пальцам. И мы учимся. Может быть, мы учимся не желать. Но это немного сложнее, чем другое (сложнее, разумеется, с нашей точки зрения, поскольку здесь, с этой стороны – всё усложнено, это сама сложность). Фактически, это просто. Мы учимся закону ритма. Ибо Истина – это ритм.

            Она имеет живые потоки, внезапные стремительные течения, неспешные пространства, погружающиеся сами в себя, как море погружается в более глубокое море, как большая птица в голубую бесконечность; она имеет неожиданную настойчивость, крошечные алмазные точки, буравящие и пронзающие насквозь, великое белое молчание, как степь в вечности веков, как бездонный взгляд, проходящий через жизни и жизни, через океаны страданий и тяжкого труда, континенты хождения, пути и пути мольбы и рвения; у неё есть внезапные разрывы, чудесные мгновенности; долгое бесконечное терпение, идущее с каждым шагом, с каждым жестом, с каждым вздрагиванием существа, как журчание вечности, несущее минуту. И всегда, позади этого мгновения или этой молнии меча, этой широкой неторопливости, развёртывающей свой шлейф бесконечности, позади этой горящей сверкающей точки, этого повелевающего слова, этого принуждающего давления, присутствует, словно спокойная прозрачность, кристальная дистанция, маленькая снежная нота, которая, кажется, путешествует и путешествует сквозь пространства спокойного света, отфильтрованного сладостной бесконечностью; она смотрит, выступая крошечными капельками великой солнечной прерии, где никто не страдает, никто не агитирует, никто не становится – обширное пространство, несущее маленькую ноту, несущее жест, несущее слово, и мощь действия выплёскивается непостижимым Покоем, где шум времени и поступь людей, и водоворот страданий снова облекаются в свой плащ вечности, уже исцелённые, уже прошедшие, уже взывавшие. Потому что Истина несёт мир, как в великой сладостной мантии, как в небесной бесконечности, где расплавляются все наши чёрные и наши райские птицы, страдания отсюда, страдания оттуда, крылья серые, крылья розовые. Всё соединяется, прилаживается в этой ноте, становится правильным, всё - просто и безупречно, без следа, без помарки, без сомнения, поскольку всё проистекает из этой музыки, и этот жест момента, такой незначительный, согласовывается с великой волной, которая будет снова катиться, когда нас там больше не будет.

            Но если, лишь на минуту вмешивается «я», этот маленький водоворот, маленькое я, маленькая цепляющаяся твёрдость, своя маленькая воля, всё искажается, скрипит и пачкает, хочет или не хочет, колеблется, тычется туда-сюда – это мгновенная путаница: последствие действия, последствие всего, тяжёлая память, приклеенный след, затруднение во всём. Так как недостаточно быть прозрачным в своей голове, надо быть прозрачным везде.

            В этой спокойной прозрачности, позади, в действительности, мы обнаруживаем второй уровень путаницы, более низкий (это, несомненно, путь нисхождения). По мере того, как механика ума успокаивается, мы замечаем, до какой степени она покрывала всё – всё существование, малейший жест, маломальское хлопанье ресниц, мельчайшую вибрацию, подобно ненасытной, постоянно расширяющейся гидре – и мы видим, как отчётливо проявляется странная фауна, которую она покрывала. Это больше не арена, это кишащее болото, где бурлят все сорта психологических микробов: огромное скопище крошечных рефлексов, как расслабленные толчки псевдоподии, полуавтоматические реакции, беспорядочные импульсы,  тысячи желаний, и более крупные разноцветные рыбы наших инстинктивных наклонностей, наших закоренелых вкусов и отвращений, наших «естественных» симпатий и вся какофоническая игра симпатий и антипатий, притяжений, отталкиваний – зубчатое зацепление, восходящее к докембрийской эпохе, потрясающий остаток привычки пожирать друг друга, неисчислимо многоцветный вихрь, где выбираемое сходство, едва является следствием сходства вкусов. Значит, есть не только ментальная механика, но и витальная механика. Мы желаем, мы хотим. И, к сожалению, мы хотим всякого рода противоречивые вещи, которые, смешиваясь с соседними противоречивыми волями, создают слепую амальгаму, и мы не знаем даже, не готовит ли триумф этой маленькой сегодняшней воли - наше завтрашнее поражение, и не создаст ли это удовлетворённое желание, эта суровая и справедливая добродетель, эта благородная манера, благонамеренный «альтруизм», этот непримиримый идеал ещё худшее бедствие, чем то, от которого нам хотелось бы избавиться. Вся эта витальная какофония, провозглашающая свои умственные этикеты и доказательства, разглагольствующая и философствующая о своих чудесных неумолимых причинах, появляется, можно было бы сказать, под своими истинными расцветками, на этой маленькой спокойной прогалине, где мы отныне заняли позицию. И там, также, мало помалу, мы применяем процесс демеханизации. Вместо того, чтобы вовлекаться в наши чувства, в наши эмоции, в наши вкусы и в наши отвращения, в наши уверенности и сомнения, как животное в свои когти (но без уверенности животного), мы отступаем на шаг назад, временно останавливаемся, позволяем пройти бурному потоку, рефлексу, безапелляционному суждению, более или менее беспокойному волнению – но, в любом случае, это - беспокойство в маленькой, прозрачной речке, текущей позади, в этом солнечном луче, не способном ошибаться: неожиданно,  ритм прерван, вода больше не прозрачная, луч рассеялся. И эти прерывания, эти помутнения, эти не согласующиеся вторжения становятся всё более и более невыносимыми: это похоже на внезапную нехватку кислорода, на грязное погружение, нестерпимое ослепление, разрыв маленькой песни позади, которая делала жизнь такой гладкой и широкой, такой ритмичной, подобной великой прерии под сухим тропическим ветром, веющим из других стран.

            Ибо, на самом деле, это - ритм истины позади, и вокруг, и повсюду, спокойный широкий поток, пространство лёгкого времени, в котором дни, часы и годы, кажется, следуют непреложному движению звёзд и лун, поднимаются, опускаются, как волны из глубины веков, соединяются в тотальном развёртывании и наполняют эту маленькую секунду, которая передаёт вечность существования.

            Мы заняли позицию там, на этой маленькой прогалине; это – наше основание, наша великая светлая вакансия повсюду, наши Гималаи бульваров, наша совсем тихая, не разрушаемая песня. И мы, наконец, замечаем, что нет надобности «делать» или «не делать», вмешиваться или нет, хотеть или не хотеть, овладевать: достаточно быть там, быть действительно там, и позволять этому течь, этому маленькому ритму в вещах, этому ясному такту в темноте обстоятельств, этому спокойному лучу на существ. И всё устраивается, просто, чудесно, мы даже не знаем почему, благодаря единственному факту, что мы находимся там. Это похоже на растворитель теней, проводник порядка, передатчик мира и гармонии, исправитель ритмов – ибо, в действительности, нет зла, нет врага, нет противоречий: есть только плохо согласующиеся ритмы. И когда мы находимся в согласии с самими собой, всё согласуется – но не согласно нашим представлениям о хорошем или плохом, о счастливом или несчастном, об успехе или неудаче: но согласно другому порядку, постепенно проявляющему себя верным и одарённым далёким видением - согласно порядку истины.

            И каждая минута становится ясной. Каждый образ позади своих теней, каждое обстоятельство позади своей сумятицы, каждый случайный шаг, каждый несчастный случай, каждое падение раскрывает свой смысл и как ядро чистой истины, пытается становиться. Тогда, нет больше суждения, нет больше ложных рефлексов, нет поспешности, нет напряжения, нет жадности, нет страха потерять или не иметь, нет смущающей неуверенности либо поспешной уверенности: есть то, что течёт, и оно - истинное, оно хочет лишь быть всё более и более истинным, ибо Истина, это великая сладость жизни, покой существования, широта существования, точность жеста и совершенство минуты.

            Мы вошли в новое сознание, в сознание истины.

            И снова нас поражает тот же самый феномен: это - не возвышенное сознание, подобное тому, которое мы обнаруживаем на вершинах Духа, являющихся лишь пароксизмами «я»; в этом нет сверкания, и, однако, крохотные искорки наполняют наши секунды сладостью вечности; нет ошеломляющих просторов, и, всё же, есть небольшие прогалины, где хорошо дышится в каждое мгновение; нет космических видений, но есть  маленькие капельки истины, кажется, наполняющие каждую точку тотальным смыслом; нет ни пророчеств, ни прорицаний, ни экстазов, ни откровений, - лишь простой ясный взгляд, делающий то, что надо, когда надо и скромно подготавливающий будущие чудеса; нет великих революций, но маленькая революция каждого момента вокруг неощутимого солнца в сердце вещей; нет великих вещей и нет маленьких: ровность истины, растущей с каждым шагом и в каждом жесте. Почти похоже на сознание Истины  Материи.

            Это - новый великий Факт в мире. Новое сознание, провозглашённое Шри Ауробиндо. Микроскопическое начало земли-истины. И по той причине, что древние мудрецы этого не видели (или потому что не пришёл момент), они взбирались на высокие вершины в поисках неба. Но небо находится среди нас: оно растёт под нашим взглядом, становится крепче благодаря каждому препятствию, каждому истинному жесту, каждой,  по-настоящему, прожитой секунде; оно рисует свои грациозные холмы под нашими удивлёнными шагами и неощутимо вибрирует в этом маленьком разрыве существования, вырванном у наших огромных пустырей.

 

 

6. Разрыв Границ

 

            Мы взялись за поиски себя во всей этой механике, внутри и снаружи, мы так нуждались в нечто таком, что не было этим генетическим бременем, этой законной фикцией, этой биографией, похожей на биографию мертвеца, этим добавлением наших дел и поступков, итог которых равняется нулю, или постоянной надеждой, неизвестно на что, этим гребнем существования, без конца ускользающим под нашими шагами и убегающим туда, к другой волне, являющейся лишь более или менее счастливым повторением той же самой истории, той же «программы», введённой в компьютер с хромосомами родителей, учёбой, воспитанием и деформацией; нечто такое, что не было ни этим портфелем, с которым мы прогуливаемся, держа под мышкой, ни этим стетоскопом, ни этой авторучкой, ни итогом наших чувств, наших мыслей, всегда похожих, ни итогом тысяч образов и встреч, оставляющих нас всегда теми же самыми и наедине с собой на нашем маленьком островке «я», который совсем не «я», который представляет собой миллион вещей, изливаемых снаружи, вокруг, сверху, снизу, жизнью, миром, людьми – где же «я», моё внутреннее «я», где «я»? И этот вопрос стал таким удушающим, что однажды мы сделали шаг наружу – шаг в ничто, которое, возможно, было чем-то, но это было всё, единственный выход со свинцового острова. И, мало помалу, в этом небольшом пустом пространстве между этой тенью механического «я» и этим чем-то, или этим ничто, наблюдающим всё это, мы увидели, как в нас росло пламя нужды, нужды, становящейся всё более и более интенсивной и взывающей, по мере того, как в нас и вокруг нас сгущалась темнота, пламя, я не знаю чего, горело в этом раздавливающем обнулении. И медленно, медленно, как неясная утренняя заря в ночи, как город, находящийся вдали в лёгкой туманной дымке, мы увидели появляющиеся слабые мигающие проблески, неясные знаки, такие неясные, как огоньки на тёмном море, о которых не знаешь, то ли они находятся в двадцати метрах, то ли в десяти милях, или же это отблеск какой-то звезды, свечение ночесветок в волне. Но даже это ничто, там, уже представляло собой что-то в мире, где не было исключительно ничего. И мы упорно продолжали. Это пламя нужды установилось в нас (или снаружи нас, или вместо нас?), оно стало нашим спутником, нашим присутствием в отсутствии всего, нашей опорной точкой, нашей душевностью, которая горит и горит, вот и всё. И чем больше росло и взывало в нас пламя, так взывая в этом пустом и удушливом ничто, тем больше прояснялись, множились и освещались знаки, почти всюду под нашими шагами, как будто говоря нам: «Ты видишь, ты видишь», как если бы призывая новый мир, оно заставляло его рождаться, как если бы что-то откликалось. И маленькие хрупкие огоньки соединялись, укреплялись, размечали линии, координаты, проходы, и мы начали входить в другую страну, в другое сознание, в другое функционирование существования – но где «я» во всём этом, где тот, кто управляет и владеет, этот необычный путешественник, этот центр, не являющийся ни обезьяной, ни человеком?

            Тогда, мы хорошенько посмотрели направо и налево: где же «я», кто же «я»?...Нет «я»!  Ни следа, ни морщинки, какой от этого прок? Есть эта маленькая тень впереди, которая присваивала и копила чувства, мысли, силы, планы, как нищий, боящийся быть обкраденным и ничего не иметь; она копила на своём острове и погибала от жажды, всегда от жажды, посреди прекрасного водного пространства; она проводила линии защиты и воздвигала свои замки против этой бесконечности, слишком великой для неё. Но мы вышли со свинцового острова, мы бросили укреплённый замок, который не был таким уж прочным. И мы вошли в другой поток, казалось, неиссякаемый, беззаботно расточающее себя сокровище: должны ли мы удерживать эту минуту -  ведь следующая минута была уже другим сокровищем; о чём нам нужно думать и предусматривать – жизнь организовывала себя согласно другому плану, который расстраивал все старые планы и позволял мельком увидеть, иногда на секунду, во вспышке, подобной смеху, чудесную неожиданность, внезапную свободу, полное освобождение от цепей старой программы, маленький лёгкий закон, ускользающий меж пальцев, открывающий двери, заставляющий меняться одним щелчком неотвратимые последствия и все старые железные законы, оставляя нас, на мгновение, озадаченных, на пороге невероятного солнечного освещения, как если бы мы прошли в другую солнечную систему – которая, возможно, совсем и не система, - как если бы разрыв механических границ внутри спровоцировал такой же разрыв механических границ снаружи. Может быть потому, что мы находимся перед одной и той же Механикой: мир человека – это то, что он о нём думает; его законы взаимосвязаны с его собственным следованием.

            Однако, существует логика в этом другом способе существования, и именно эту логику нам следовало бы поймать в ловушку, если возможно, если мы хотим сознательно совершить переход в другое состояние, не только в нашей внутренней жизни, но и в нашей внешней жизни. И надо знать правила перехода.

            По правде говоря, они не поддаются легко – поскольку они очень просты. Надо неутомимо экспериментировать, наблюдать, отслеживать, и особенно – особенно – наблюдать в микроскопическом.

            И мы предполагаем, что прежние большие приматы, пытающиеся стать людьми, должны были, шаг за шагом, открывать тайну другого состояния через тысячу маленьких секундных вспышек, где они замечали, что эта маленькая загадочная вибрация, которая приходила стать между ними и их механическим действием, имела силу иначе совершить движение и результат движения: нематериальный принцип незаметно принимался менять материю и законы лазанья по деревьям. И мы ещё предполагаем, что, вероятно, в конце концов, они были поражены незначительностью движения, вызывающего такие широкие последствия (и, без сомнения, именно потому, что это было очень простым, оно ускользало от них так долго): «это» не бралось за крупные операции и великие обезьяньи дела, но действовало в самых незначительных поступках, в этом камне, случайно подобранном на обочине дороги и на мгновение удерживаемом в своей руке, в этой милой игре солнца на этом юном ростке среди миллионов ростков леса, таких похожих и бесполезных. Но на этот росток и этот камень мы смотрим по-другому. И всё заключается в этой разнице.

            Выходит, для искателя нового мира нет слишком маленьких вещей и малейшее колебание вибрационного способа действия внутри, тщательно отмечено  сопровождающим это жестом,  возникающим обстоятельством, образом, который проходит – но, на самом деле, мы говорим о «вибрации»: мысль имеет очень мало общего с этим, она принадлежит старой ментальной гимнастике и не имеет больше никакого эффекта для нового сознания, как для первого размышления не имело никакого эффекта лазанье по деревьям. Скорее, это похоже на изменение внутренней окраски, на игру мимолётных теней и маленьких солнечных ударов, лёгкостей и тяжестей, на незначительную вариацию в ритме – прерывистые движения или спокойные течения, или неожиданные надавливания, заставляющие поднимать взгляд, прояснения, недомогания, необъяснимые погружения. И нет пустяков, нет бесполезных ростков в лесу, нет «загромождений», нет вещей, которые следует устранять, нет досадных обстоятельств, неблагоприятных мест, несвоевременных встреч, злополучных несчастных случаев – всё хорошо для искателя нового мира,  всё является его полем исследования… мы почти сказали бы, что всё дано для того, чтобы он учился ремеслу. И искатель начинает обнаруживать первое правило перехода: всё идёт в этом направлении. Всё идёт по пути  этого направления! Нет загромождений! Нет врагов, нет препятствий, нет несчастных случаев, нет негативных вещей – всё в высшей степени позитивное, всё подаёт нам знак, подталкивает нас к открытию. Нет незначительных вещей, есть лишь моменты бессознательности. Нет неблагоприятных обстоятельств, есть только неправильные отношения.

            Но что это за отношение, которое заставляет появляться это новое сознание, что это за взгляд, так сильно отличающийся? Отношение - простое, мы об этом уже говорили: надо сначала расцепиться с механикой и жить в этом пространстве позади. Мы говорим «позади», но, по правде говоря, мы не слишком хорошо знаем, есть ли перёд, зад, верх, низ; это только дистанция с «нами самими», со старой тенью, своего рода основная и отступившая вглубь позиция, как если бы эта тень составляла часть картины, которую мы разглядывали бы среди множества других вещей – но кто разглядывает? Где это «я», которое разглядывает?... И здесь также, это странное «я» - совсем не я. Похоже, что «я» - больше не в теле, в центре ментальной и витальной паутины, но как раз именно тело, с множеством вещей, находится в «я». И чем полнее становится расцепление, тем больше это «я», кажется, распространяется, касается множества точек, становится способным обитать во многих различных местах, независимо от расстояний, как если бы оно не зависело больше от направлений, и вероятно, могло бы жить бесчисленно здесь или там, в зависимости от того, куда направляется луч… Это - единое неисчислимое «я».

            Так, основным условием, кажется, является  это маленькое ясное пространство «позади», этот возрастающий поток: надо, чтобы среда была ясной, иначе всё смешивается и взгляда больше нет совсем, лишь обычная старая путаница. Но эта ясность – единственно основное условие для другой вещи: инструмент очищен, чтобы служить. И мы возвращаемся к нашему вопросу: что представляет из себя этот взгляд, «откапывающий» новое сознание?... Так как, в действительности, речь идёт о том, чтобы «откопать»: это здесь, это не за миллионы километров в небесах или в космических пространствах. Оно так близко, что мы его не видим, это кажется таким незначительным, что мы проходим рядом, как обезьяна, которая проходит тысячу раз рядом с речкой, не видя бурного потока энергии, который мог бы преобразить её мир.

            Наш взгляд – ложный, поскольку мы смотрим на всё через искажающую призму своей механики, и она бесчисленная и изощрённая, эта механика, она состоит из тысячелетних привычек, столь же искажающих в своей чертовщине, как и в своей мудрости: это остаток антропоида, который должен был устанавливать барьеры, чтобы защитить свою маленькую жизнь, свою маленькую семью, свой маленький клан, разметить линии здесь, линии там, пограничные знаки и, как правило, укрепить свою полную случайностей жизнь, делая её затвердевшей в своём панцире, индивидуальном и коллективном. Значит, есть то, что хорошо и то, что плохо, доброе, злое, полезное, вредное, разрешённое, запрещённое -  и постепенно, мы покрываемся коркой в чудовищной полицейской сети, где мы едва имеем духовную свободу дышать: да и то, даже этот воздух испорчен бесчисленными заповедями, которые только на степень выше воздуха, испорченного углеродом нашей механики. Короче говоря, мы постоянно  «выпрямляем» мир. Но, мы начинаем замечать, что эта прямота не такая уж прямая. Нет ни секунды, чтобы мы перестали смотреть через наши многоцветные очки на вещи, видя их то в голубом цвете наших надежд, то в красном цвете наших желаний, то в жёлтом цвете наших моралей и всех установленных законов, либо в тёмном цвете бесконечной серости механики, которая пожизненно вращается и вращается. Взгляд – истинный взгляд – будет иметь силу выйти из-под этих ментальных чар, именно он сможет ясно останавливаться на вещах, без того, чтобы их тотчас «выпрямлять»: останавливаться там, на этом образе, на этом обстоятельстве, на этом объекте, как мы останавливаем свой взгляд на бесконечном море, не пытаясь ничего ни знать, ни понимать – особенно не понимать, поскольку это ещё старая механика хочет сделать всё затвердевшим, - и позволить этой спокойной, текучей бесконечности нести себя, погрузиться в то, что мы видим, течь в этой вещи до тех пор, пока медленно, словно издалека, как из глубины спокойного моря не появится восприятие увиденной вещи, волнующего обстоятельства, образа около нас; восприятие, не являющееся ни мыслью, ни суждением, едва ощущением, но представляющее собой вибрационное содержание вещи, её способ быть особенной, её качество существования, её сокровенную музыку, её связь с великим Ритмом, текущим повсюду. Тогда, медленно, искатель нового мира увидит, словно маленькую искорку чистой истины в сердце вещи, обстоятельства, образа, несчастного случая, тихий крик истинного существования, истинную вибрацию под всеми защитными оболочками, чёрными и жёлтыми, голубыми и красными – нечто, представляющее собой истину каждой вещи, каждого существа, каждого обстоятельства, каждого несчастного случая, как если бы истина присутствовала повсюду, в каждое мгновение, в каждом шаге, но только покрытая чёрным. Тогда искатель обнаружит второе правило перехода, самое важное из всех простых секретов: видеть истину, присутствующую повсюду.

            Вооружённый этими двумя правилами, прочно утвердившийся в своей солнечной позиции, на этой молчаливой прогалине, искатель нового мира идёт внутрь более великого, бесконечного «я», охватывающего, возможно, и эту улицу, и этих существ, и все эти незначительные поступки времени; он идёт спокойный и как бы несомый великим ритмом, несущим также и этих существ, и всё вокруг него, эти тысячи встреч, внезапно появляющихся неизвестно откуда и уходящих туда же; он смотрит на эту идущую маленькую тень, идущую, кажется, уже так давно, с самого начала существований, возможно, повторяя те же самые незначительные жесты, спотыкаясь здесь и там, обмениваясь одними и теми же словами в духе времени, и всё так похоже, так смешанно мягкостью, что эта улица и эти существа, и эти проходящие встречи, кажутся расплавленными в том же потоке, внезапно появляясь из глубины ночей, они приходят снова с той же самой похожей историей, под небом Египта или Индии, или Луары, сегодня или вчера, или пять тысяч лет назад – и что изменилось на самом деле? Есть это маленькое существо, идущее со своим огнём истины, со своим огнём такой интенсивной нужды, посреди этого натиска времени – огонь, возможно, это именно то, чем оно в действительности является, призыв быть из глубины веков, всегда похожий крик в этом бесконечном потоке вещей. И что он призывает, о чём он кричит, этот человек? Разве он не в этом обширном возрастающем солнечном освещении, не в этом ритме, несущем всё? Он там и не там, он делает один шаг в спокойной вечности, и другой, спотыкающийся и ступающий наугад – другой, в маленьком огненном «я», которое хотело бы наполнить эту секунду времени, этот пустой жест, этот шаг среди тысяч других похожих шагов тотальностью истинного существования, настолько полного, как все объединённые тысячелетия, наполнить такой необходимой точностью, как перекрещивание звёзд над его головой, и чтобы всё было истинным, истинным, абсолютно истинным и полным смысла в этом огромном тщетном водовороте; чтобы эта пересекаемая им линия, эта улица, через которую он переходит, эта протянутая им рука,  произносимое им слово, соединялись в великом потоке миров, с ритмом звёзд, с линиями, с бесчисленными линиями, пересекающими эту вселенную и создающими общее пение, полную истину всего и каждой части всего. Тогда, он смотрит на эти проходящие незначительные вещи, он наполняет их своим огнём призыва, он смотрит и смотрит на эту маленькую истину, присутствующую повсюду, как если бы она собиралась хлынуть, принуждаемая быть благодаря его огню.

И действительно, мир начинает меняться у нас на глазах, и чем больше нет ничего незначительного, тем больше ничего не отделено от остального. Мы помогаем великому тотальному рождению. Наш простой взгляд имеет странные последствия, наш незначительный поступок распространяется как эхо. Но опять же, это - робкое рождение, это - маленькие разбросанные прикосновения рождения. Искатель неожиданно останавливается перед крошечными разбросанными фонтанированиями, перед фактами, не имеющими с виду никакой связи, подобно древнему гоминиду, разглядывающему эту гибкую ветку и эту лиану, и разбросанный кремень, прежде чем соединить их в лук и поражать свою добычу, мчась на всей скорости. Он не знает отношений – их надо почти изобретать. Но наши изобретения, лишь открытие того, что уже присутствует здесь, как река и как лиана в лесу. Новый мир – это открытие новых отношений. Однако, мы находимся в эпоху второго возвращения к себе, и изобретение, настоящее изобретение –  это больше не то, что свяжет друг с другом два материальных объекта с помощью тонкого феномена мысли; это то, что сможет связать эту самую материю с феноменом более тонкого сознания второй степени, безмолвного и без мысли. Наша эпоха – больше не для того, чтобы совершенствовать материю с помощью материи, расширять её путём добавления другой материи -  мы уже задыхаемся под этим чудовищным избытком, который сковывает нас и, по существу, является лишь «улучшением» техники обезьяны -  но для того, чтобы трансформировать материю с помощью этой более тонкой силы, или, скорее, может быть, заставить его обнаружить собственную силу истины, которую он содержит.

 

*

 

            Трудно подобрать примеры среди этих тысяч маленьких микроскопических опытов, о которых едва ли знаешь: опыты это, совпадения или же воображения. Однако, они повторяются, они упорно продолжаются, как если бы невидимый палец света вёл наши шаги, останавливал наш жест, оказывал тонкое давление на ту или иную точку до тех пор, пока мы не начинаем понимать – тогда давление ослабевает и мы проходим к другой точке, это, кажется, возвращается снова и снова с той же настойчивостью. Опыт, это – тысяча опытов, в которых ничего не известно: нет рецепта, нет пояснительной записки, надо идти, спотыкаться, снова идти, до тех пор, пока, внезапно, не вырвется тихое: ах! которое заткнёт тысячу дыр.

«Опыты» эти, бывают двух видов: позитивные и негативные, и начинаются они с маленького субъективного единства, каковым мы являемся, чтобы расширяться до великого объективного единства, куда мы движемся. Затем существует точка, где эта субъективность и эта объективность сливаются, эта маленькая материя сливается с великой материей, и всё движется в одном едином движении. Это - разрыв границ.

            Среди этих бесчисленных маленьких  фонтанирований начала, более часто происходит взаимопроникновение или слияние внутренней части и внешней, но в противоположном направлении по отношению к курсу материалистической механики. Там, удар по пальцам провоцирует беспокойство в нашей внутренней субстанции; здесь же, беспокойство в нашей внутренней субстанции провоцирует удар по материи. Опыт повторяется тысячи раз и на всех уровнях нашего существа, чтобы мы хорошо усвоили процесс. Сначала опыт отрицательный, он ловит нас через дефект в нашем панцире, как если бы ошибка всегда служила дверью к более великой истине. Таким образом, мы сошли с нашей маленькой прогалины, снова пойманные механикой (следовало бы сказать, болью, так как это, действительно, «я» боли), и все обстоятельства незаметно начинают меняться, иногда даже таким разительным способом, который может довести до физического несчастного случая. И, однако, внутри не было ни гадких мыслей, ни старых желаний, ни недовольного тревожного возбуждения: только лёгкое соскальзывание в старую привычку быть под тревожной тяжестью, затемнение без видимой причины, потеря маленького ясного луча. И всё начинает скрипеть, ничто не согласовывается, ничто не сходится, жесты - неверные, нога подворачивается на лестнице: мы снова впадаем в некое тяжёлое усилие, как если бы всё время нам приходилось упираться в стену. Затем, на мгновение, мы останавливаемся, устанавливаем молчание, делаем шаг назад, снова разжигаем этот огонь нужды, который, поистине, как крик удушья, и всё неожиданно наполняется свежим воздухом, облегчается, ослабляется – стена падает. Мы вновь укрепились в великом пространстве, снова нашли ритм, тихую музыку в глубине вещей; и все обстоятельства начинают незаметно поворачивать в другом направлении, неожиданном, лёгком, непредвиденном, полном маленьких разбросанных улыбок, появляющихся,  кажется, то отсюда, то оттуда и подающих нам знак. Иногда, даже, это похоже на чудесное соглашение; но маленьких чудес, не имеющих хвастовства показывать свою силу, они даже не считают нужным, чтобы мы их распознавали и просто улыбаются, если мы их распознаём, словно говоря: как ты глуп!

            И, действительно, мы оказываемся такими глупыми, мы выходим вдруг на простор, на невероятную территорию, как если бы повсюду зажигались маленькие, живые, лёгкие,  причудливые огоньки, радостные и почти насмешливые подмигивания, словно открывались двери в тысячах углах, всюду выступали капли сокровища, и, всё, кажется, неожиданно следует другому закону, живёт в другом ритме, можно подумать, что наши глаза неправильно видели на протяжении веков, и вот теперь они видят правильно, мир становится истинным, всё раскрывается, всё -  откровение! Было бы достаточно сказать: «это – вот так», и обстоятельство становится точно таким, как мы увидели его в эту секунду, оно подчиняется порядку, оно необъяснимо плотно прилегает, как если бы имелось мгновенное, абсолютное совпадение между материей и этим проницательным, открывшимся в нас взглядом, – всё возможно, всё становится возможным. Похоже на чудо, но это не чудо, нет чуда, есть только отношения, которые мы не ухватываем. И опыт повторяется, чтобы мы его поняли, как следует: он нестойкий, своенравный и незаметно ускользает, когда мы хотим его ухватить; он зависит от другой вещи. И мы возвращаемся снова и снова к этой другой вещи, ничего из себя не представляющей, простой, как улыбка, легкой, как ветер, соглашающейся, как цветок под солнцем – может быть, это и есть то, полное согласие, нечто вроде прилипания, наполненного солнцем, во всём, в каждую секунду? Но, всегда, это подобно внутреннему расцветанию, что-то открывается и мгновенно, напрямую сообщается с материей, как если бы точка истины в нас соединялась и затрагивала такие же точки истины в материи: это течёт без разделения: то что «это» хочет здесь, в этой точке «я», желаемо также и там, в той точке материи, поскольку это одна и та же субстанция, одна и та же воля, одно и то же глобальное «я», один и тот же ритм. На секунду, перед нами распахиваются сказочные горизонты, затем исчезают. Искатель натолкнулся на ускользающий секрет, который содержит в зачаточном состоянии чудо нового мира, также, несомненно, как первая мысль обезьяны содержала в зачаточном состоянии чудеса Эйнштейна – но это чудо свободное, полностью демеханизированное, абсолютно независимое от всех внешних механизмов, нечто вроде спонтанного фонтанирования изнутри. Он обнаружил третье золотое правило перехода: изнутри наружу. Жизнь не является больше результатом манипуляции внешних феноменов, добавлением и комбинацией материи с помощью силы ментальной механики, но развёртыванием внутреннего феномена, который затрагивает истину материи с помощью внутренней истины – это развёртывание истины, в истине и посредством истины.

            И снова мы поражены тем же самым феноменом. Эти маленькие мимолётные  фонтанирования не относятся к «великим вещам», к важным  потрясающим, сенсационным человеческим делам: это скромные чудеса, можно было бы сказать, скрупулёзные детальные чудеса, как если бы ключ находился там, в этой совсем незначительной, запинающейся будничности, на уровне земли, удивительный ключ, поистине, как если бы победа, завоёванная над самой незначительной точкой материи имела более чреватые последствия, чем все путешествия на луну и бесконечные человеческие революции – не меняющие, в конечном счёте, ничего.

            И это новое функционирование, действительно, кажется нам радикально новым; оно ничуть не похоже на, так называемые, духовные или оккультные силы, которых можно достичь, поднимаясь по лестнице сознания: это не пророческие силы, не силы исцеления или левитации – тысяча и одна жалких сил, которые никогда не избавляли от убожества мира  -  это не сверкающие огоньки, на мгновение  навязывающие себя взору людей, чтобы после оставить их такими же, какими они и были раньше, сонливыми и наделёнными раком; ни краткие наложения сверху, приходящие встряхнуть законы материи, чтобы в следующий момент снова бросить её в её тупом, непокорном упрямстве. Это новое сознание – новое, полностью новое, как юный росток на дереве мира – прямая сила, от материи к материи, без вмешательства сверху, без нисходящего кругооборота, без искажающего посредника, без разводящего пути. Истина здесь отвечает истине там, мгновенно и автоматически. Это –  глобальное сознание, неисчислимо и микроскопически сознающее истину каждой точки, каждой вещи, каждого существа, каждого момента. Мы могли бы сказать, что именно божественное сознание материи, само, однажды, бросило это зерно в нашу подготовленную землю, и эти миллионы безумных зёрен, и эти миллионы звёзд, знающие совершенно и в каждый момент все ступени своего развития, до самого крошечного лепесточка – всё согласовывается, когда мы находимся в согласии с Законом. Потому что, на самом деле, существует только один Закон, - Закон Истины.

            Истина – это высочайшая эффективность.

 

 

7. Огонь Нового Мира

 

            Но что это за новое сознание, неожиданно появившееся в  год милости 1969, нашей эволюции (остаётся узнать, не было ли в действительности других годов милости, исчезнувших под развалинами земли, и других человеческих циклов, достигших точки, где мы находимся, и, возможно, уничтоженных по тем же причинам, которые нам угрожают сегодня – находимся ли мы на высшей точке великой эволюционной волны, или же, это повторение в N-ых экземплярах попытки, которая уже имела место много раз, здесь или в других вселенных)? Это новое сознание, возможно, впрочем, не такое уж и новое, но оно стало новым для нас, и оно вошло в поле сегодняшних практических реализаций, когда мы установили с ним связь – может быть, следовало бы сказать, установили с ним новое отношение. Поскольку, вероятно, речь всё время  идёт о той же самой вечной Вещи, с начала времён, здесь или на других территориях, с которой мы устанавливаем различные отношения, следуя нашей степени подготовки. То, что казалось далёким и божественным для орангутанга, уже близко и менее божественно для нас, но остаётся ещё постичь божеств будущего, и всё больше и больше будет нечто такое, что следует воплощать. Это «всё больше и больше» - представляет собой смысл эволюции и плохо понятого «Бога», к которому мы стремимся в форме орангутанга или в религиозной либо научной форме, и если бы мы его не окрестили, возможно, он оказался бы не хуже, и мы тоже. Но именно одна и та же Вещь присутствует здесь, всегда здесь – только существуют точки прорыва внутри видов, моменты приобщения к другому состоянию или к другому отношению. Просто очевидно, что хамелеон, предоставленный самому себе, не смог бы вообразить что-то иное (допуская, что он имеет воображение), чем супер-хамелеона, одарённого более великолепными расцветками и более ловкими хищными способностями; также и королева кротов расширила бы своё жилище и свои туннели – то, что мы сейчас и делаем своим человеческим способом. Тогда, что это за «точка чего-то иного», этот «момент воображения», откуда мы выходим на простор в другую страну, бывшую здесь всегда, во что-то иное, которое было тем же самым, но увиденное и приспособленное по-другому?

            Если верить материалистической механике, ничто не может выйти из системы такого, чего бы там уже не содержалось, речь идёт только о совершенствовании того, что находится там, в маленьком шарике. В некотором смысле, они правы, но можно спросить себя: смог бы усовершенствованный осёл когда-либо проявить себя кем-то другим, нежели ослом? Казалось бы, что закрытая система материалиста обрекла себя на окончательное убожество, и что, сводя всё до уровня развития хромосом и совершенствования серого вещества мозга, они обрекли себя на супер механизацию механики, откуда они вышли (из механики, ведь только механика может выходить), но ни обезьяна, ни крот, ни хамелеон не создают другую вещь, они добавляют и изымают, и наша механика не намного более продвинута, чем их, даже если она и посылает ракеты на луну. Короче говоря, мы – усовершенствованная протоплазма с более широкими охватывающими способностями и более мудрёными (?) тропизмами, и скоро мы сможем рассчитать всё то, что нужно, дабы производить биологических Наполеонов и Эйнштейнов в пробирках. Но, всё же, наша земля не стала бы более счастливой с легионами классных досок и с супер-генералами, не знающих больше на что решиться – они пойдут колонизировать другие земли… и заполнять их классными досками. Мы не выходим оттуда, на самом деле и по существу, ибо система закрыта, закрыта, закрыта.

            Мы предлагаем лучший материализм, менее разоряющий, и что материя менее глупа, как об этом говорят. Наш материализм – пережиток эпохи религий, можно было бы почти сказать, её неизменный приятель, как зло и добро, белое и чёрное, и все двойственности, происшедшие от линейного видения мира, видящего пучок травы один за другим, камень после впадины, и воздвигающего горы против равнин, не понимая, что всё это вместе в равной степени и всецело - истинно, и составляет совершенную географию, где нет дыры, которую следует затыкать, нельзя поднять и камня,, не разоряя всё остальное. Нет ничего, что стоит устранять, надо всё видеть в глобальной истине; нет противоречий, есть только недостаточные видения. Таким образом, мы говорим, что материя – наша материя – способна на более великие чудеса, чем все механизированные чудеса, которые мы пытаемся заполучить насильно. Материя не поддаётся, чтобы её безнаказанно принуждали силой, она более сознательна, чем мы об этом думаем, и менее закрыта, чем наша ментальная крепость – она подчиняется на протяжении какого-то времени, поскольку она медлительна, затем она мстит, безжалостно. Только, надо узнать рычаг. Мы пытались найти его, этот рычаг, удаляя корку, научно или религиозно; мы изобрели микроскопы и скальпели, и всё больше и больше микроскопов, которые проникали глубже, видели крупнее и обнаруживали мельчайшие частицы после мельчайших и ещё мельче, которые всегда казались страстно желаемым ключом и лишь открывали дверь к другим, более мелким частицам, без конца отодвигая границы, заключённые в другую границу, а та – в следующую, и ключ постоянно ускользал от нас, даже если он доставлял нам какие-то непонятные явления в пути. Мы видели всё больше и больше крупного муравья, продолжающего всё также иметь шесть лап, вопреки супер-кислотам и супер-частицам, обнаруженным в его муравьином брюшке. Возможно, мы сможем произвести какого-нибудь другого муравья, и даже на трёх лапах –  только, что это даст! Мы не нуждаемся в другом муравье, даже и улучшенном: мы нуждаемся в чём-то ином. Также, и в религии, мы хотели снять с неё корку, с этой материи, и ограничить её выдумкой о Боге, о переходной долине, о царстве дьявола и плоти, о тысяче и одной частице наших теологических телескопов. Мы смотрели всё выше и выше, и всё более божественно, но муравей всегда продолжал иметь шесть лап, или три, мучительно, между одним рождением и другим, вечно похожими. Нам нет нужды спасать муравья, мы нуждаемся в чём-то ином, нежели муравей. И, в конце концов, возможно, нам нет нужды видеть более крупно или более высоко, более далеко, но видеть здесь, просто, под самым нашим носом, в этом маленьком живом агломерате, который содержит свой собственный ключ, как семя лотоса в грязи, и следовать третьим путём, не принадлежащим ни науке, ни религии – но, который знает, и, возможно, однажды, объединит их в своей круглой истине, всё наше белое с нашим чёрным, наше добро с нашим злом, наши небеса с нашим адом, наши бугры с нашими впадинами в новую человеческую географию, или сверхчеловеческую, которую всё это добро и зло, эти впадины и бугры кропотливо и точно подготавливали.

            Этот новый материализм имеет очень мощный микроскоп: это – луч истины, не останавливающийся ни перед какой видимостью и идущий далеко-далеко, повсюду, овладевая той же «частотностью» истины во всех вещах, всех существах, под всеми покровами и противодействиями, приходящими затуманить вещи. Он имеет безошибочный телескоп: это – взгляд истины, встречающий себя повсюду и он знает, поскольку, он есть то, чего он касается. Но эту истину надо сначала распутать в самих себе, чтобы суметь распутать её повсюду: если среда ясная, всё ясно. И мы говорили уже, что у человека есть огненное «я» в центре его существа, маленькое пламя, крик чистого существования под мусором механики. Именно этот огонь, очищает. Именно этот огонь, видит. Ибо этот огонь истины в центре существа является тем же самым Огнём, присутствующим повсюду, во всех существах, во всех вещах, во всех движениях мира или небесных светил, и в этом камне у края дороги, и в крылатом семени, несомом ветром. Пять тысяч лет назад риши ведических времён уже воспевали его: «Это твоё великолепие, о Огонь, присутствует в небесах и в земле, и в растениях и в водах… это живой океан света, который видит божественным видением[17]… Он - сын вод, сын лесов, сын устойчивых вещей и сын движущихся вещей. Даже в камне он присутствует здесь, для человека, он находится посреди его дома[18]… О Огонь, ты пупочный узел всех земель и их обитателей[19].» Этот огонь риши обнаружили на пять тысяч лет раньше учёных – они обнаружили его даже в воде, они называли его «третий огонь», который не является ни пламенем, ни молниями: saura agni, солнечный огонь[20], это «солнце во тьме[21]». И они обнаружили его только силой прямого видения Истины, без инструментов, благодаря лишь знанию своего собственного Огня внутри себя – от подобного к подобному. Но под своими микроскопами, учёные обнаружили лишь материальную,  атомную оболочку этого фундаментального Огня, присутствующего в сердце вещей и с начала миров. Они нашли результат, а не причину. И поскольку они нашли только результат, у них нет ни истинного господства, ни ключа, способного трансформировать материю – нашу материю – и заставить её выразить истинное чудо, представляющее собой цель всех эволюций, «точку чего-то иного», которое откроет дверь нового мира. Именно этот Огонь и есть сила миров, первое зажигание эволюции, сила камня, сила семени, сила «посреди дома». Это - он, рычаг; он, видящий; только он может разорвать этот круг и все круги наших чар, следующих друг за другом: материальных, животных, витальных и ментальных. Ни один вид, даже достигший своего максимума эффективности, умственных способностей и света не имеет силы выйти за пределы своих ограничений – ни хамелеон, ни обезьяна, ни человек – просто волевым решением своих улучшенных хромосом. Только этот огонь может. Это - точка чего-то иного, момент высшего воображения, которое поджигает все старые ограничения, как однажды, в такой же момент высшего воображения, зажёгся тот же огонь в сердце миров и было брошено в воды времени это солнечное семя, и все эти волны и круги вокруг него, лишь для того, чтобы помочь ему лучше расти, до той поры, пока каждый маленький корешок, каждое разветвление, каждая веточка этого великого расцвета сможет прикоснуться к своей бесконечности, освобождённая своим собственным ростом.

            И мы снова возвращаемся к нашему вопросу: что это за новое сознание, откуда оно вышло, не плод ли это своего драгоценного мозга?... В глубине души, навязчивой идеей материалиста является неожиданно оказаться, без предупреждения, перед Богом, обожая его, и мы его прекрасно понимаем, когда смотрим на эти столь наивные образы, созданные о нём религиями. Так и обезьяны, если бы они думали об этом, вероятно, они создали бы себе столь же детский образ сверхъестественных и божественных сил человека. Для обожания существует то, что делает нас шире, красивее, более солнечными; и, в конце концов, эта широта, эта красота и эта солнечность доступны нам только потому, что они уже здесь, в нас, иначе, мы их не узнали бы – только подобное узнаёт подобное. Это растущее подобие и есть единственная восхитительная божественность. Но нам хочется верить, что она не остановится на позолоченной убогости наших научных чудес, ни больше, чем она останавливалась на подвигах питекантропа. Итак, это «новое» сознание не столь уж новое: новым является только наш взгляд, именно это подобие становится всё более точным (возможно, следовало бы сказать: точность мира, которая приближается). Этот мир, каким мы его все знаем сейчас, не таков, каким он нам кажется; эта материя, такая твёрдая под нашими глазами, эти кристальные воды, эта очаровательная роза, исчезают в чём-то ином, и роза никогда не была розой, не было кристальных вод; эти воды текут и кипят так же, как этот стол и этот камень, и ничто не является неподвижным. Мы расширили наше поле видения. Но кто разрушил розу? Кто прав: микроскоп или наши глаза? То и другое без сомнения, и никто из них полностью. Микроскоп не отменяет, не опровергает наше поверхностное видение; просто он затрагивает другую ступень реальности, второй уровень той же самой вещи. И поскольку микроскоп видит иначе, он может иначе и выдаёт нам всю гамму лучей, собирающихся изменить нашу поверхность. И, возможно, существует третий неисследованный уровень всегда той же самой Вещи – другой взгляд, ибо, что нового под звёздами, кроме нашего взгляда на эти звёзды? Без сомнения, он существует ещё и на других уровнях, на многих других уровнях, ожидающих нашего открытия, поскольку кто может поставить финальную точку на великое расцветание? Нет финальной точки, нет Цели там; есть только наш взгляд, который растёт, и Цель, присутствующая здесь, в каждое мгновение. Есть великое расцветание, постепенно обнажающее своё чудо, лепесток за лепестком. И каждый новый взгляд преображает наш мир и все поверхностные законы также радикально, как законы Эйнштейна изменили мир Ньютона. Видеть иначе, означает мочь иначе. Этот третий уровень и есть новое сознание. И оно не аннулирует больше розу, как микроскоп – ничего не аннулировано, в конечном счёте, кроме, мало помалу, нашей глупости; оно лишь соединяет эту розу с великим тотальным расцветанием, и эти лёгкие воды, этот случайный камень, это маленькое существо, такое одинокое в своём уголке, с великим потоком той же самой единой Силы, которая нас постепенно обтачивает до золотого подобия великого внутреннего Взгляда. И, может быть, это новое сознание откроет нам двери к менее громадным чудесам: к совсем маленьким естественным чудесам, заставляющим проявляться  великую Цель в каждое мгновение и открывающих всю целостность чуда в одной точке.

            Но где же он, этот таинственный ключ третьего уровня? По правде говоря, он не таинственный, хотя и полон тайн; он не зависит от сложных инструментов, он не скрывается под тайными знаниями и не падает с небес для избранных – он здесь, почти видимый невооружённым глазом, совсем простой и естественный. Он находился здесь с начала времён, в этом семени, таящем в себе огонь: нужда распространяться и брать; он был здесь, под этой большой туманностью, накапливающей эти частицы атома: нужда расти и существовать; под этими спящими водами, уже изобилующими огнём нетерпеливой жизни: нужда в воздухе и пространстве. И всё пришло в движение, подталкиваемое тем же огнём: гелиотроп к солнцу, голубь к своей голубке, а человек, неизвестно к чему. Бесконечная Нужда в сердце миров и до галактик, туда, за пределы Андромеды, которые обхватывают друг друга в объятии смертельной гравитации. Эту нужду мы видим и на нашем уровне, она – маленькая или совсем крошечная, она просит воздух или солнце, просит жену и детей, она просит книги, искусство или музыку, объекты и миллионы объектов – но, в действительности, есть только один объект, она просит только музыку, только солнце и только воздух. Это – нужда в бесконечности. Ибо она рождена бесконечностью. И, до тех пор, пока она не затронет свой единственный объект, она не прекратится, и галактики не перестанут пожирать друг друга, а люди биться и мучиться, чтобы ухватить единственную вещь, которую, как они считают, не имеют, но которая растёт и растёт внутри, и разжигает свой неудовлетворённый огонь до той поры, пока мы не коснёмся последнего удовлетворения - и, одновременно, полноты миллионов бесполезных объектов, и этой розы момента, и маленького незначительного жеста. Именно этот Огонь и есть ключ, ибо он рождён высочайшей Силой, разжигающей огонь мира; именно этот Огонь видит, ибо он рождён высочайшим Видением, зачавшим это семя; именно этот Огонь знает, ибо он распознаёт себя повсюду, в вещах и в существах, в этом камне и в звёздах. Это - Огонь нового мира, он горит в сердце человека, «именно он бодрствует в тех, кто спит», говорится в Упанишадах[22]. И нужда прекратится только тогда, когда всё возвратится к своей полной истине, а мир к своей радости, потому что он рождён Радостью и для Радости.

            Но это огненное «я», поначалу, смешано со своими невежественными нуждами; оно страдает и желает, борется и напрягается, ползёт с червем, ищет запах своей добычи на ветру. Оно должно сохраниться и выжить. Оно ощупывает мир своими маленькими антеннами, оно видит фрагментами, видит согласно своей нужде. И в человеке – сознательном животном – оно расширяет свой круг, снова ощупывает, добавляет свои кусочки, систематизирует свои данные: оно составляет законы, сборники знаний, евангелия. Но, позади, находится это огненное «я», которое растёт, нечто такое, что не останавливается; оно не терпит законы, системы, евангелия, оно чувствует стену позади каждой ухваченной истины, каждого изложенного закона; оно чувствует, как ловушка вновь захлопывается на каждом открытии, словно, ухватить, означало: быть пойманным в ловушку; есть это нечто, управляющее антенной, которое не терпит даже антенну, не терпит рычаги и всю эту механику, чтобы постигать мир, как если бы эта механика и эта антенна, и этот взгляд, бросали последний покров на мир и мешали ему прикоснуться к его обнажённой реальности. Есть этот крик в глубине существа, которое хочет  видеть, оно так нуждается видеть по-настоящему и выскочить, наконец-то, на свободный воздух: хозяин антенны, не раб антенны. Как если бы, на самом деле, хозяин всегда был там узником и, с грехом пополам, отбросил свои псевдоподии, свои щупальца и все свои разноцветные сети, чтобы попытаться соединиться с этим снаружи. Затем, однажды, под давлением этого огня нужды, механика начинает трещать. Всё трещит: законы, евангелия, знания и все юриспруденции мира, мы больше не хотим всего этого! Мы больше не хотим даже самого лучшего, это всё ещё тюрьма, ловушка – мысли, книги, искусства и бог-отец – мы хотим чего-то иного, чего-то иного! Ох! нечто такого, в чём мы так нуждаемся, и у чего нет  имени, кроме своей слепой нужды… И мы демеханизируем с тем же неудержимым стремлением, как когда-то механизировали. Всё сгорает, не остаётся ничего, кроме этого чистого огня. Этот огонь не знает, он не видит ничего, совсем больше ничего, даже маленьких кусков фрагментов, которые он кропотливо собирал. Этот огонь почти мучительный: он напрягается и страдает, ищет и ударяется; он хочет истины, он хочет чего-то иного, как когда-то он хотел объекты, миллионы объектов мира и напрягался, чтобы их заполучить. И постепенно всё истреблено. Даже желание чего-то иного, даже надежда обнять когда-либо эту невозможную чистую истину, даже усилие растворяется, всё выскальзывает из наших рук.

            Остаётся чистое маленькое пламя.

            Пламя, которое не знает, которое не видит, но оно есть; и это как сладость быть просто этим пламенем, этим совсем маленьким беспредметным пламенем – оно есть, оно просто есть. Похоже, даже, что оно не нуждается в чём-то ином. Течёшь внутри, живёшь внутри, это как любовь просто так, ко всему. И, временами, погружаешься так глубоко внутрь; туда, в самый конец; и из этого спокойного огня – такого спокойного -   проглядывает, словно улыбка ребёнка, нечто, что смотрит на мир в некой прозрачности и, затем, если мы не заостряем внимание, тогда этот взгляд рассеивается, он течёт в вещах, дышит с растением, уносится в бесконечность повсюду, улыбается здесь, улыбается там, и всё происходит сразу же. Больше нечего брать, нечего ухватывать, нечего желать: это - здесь, это полностью здесь! Оно повсюду здесь. Это взгляд без стен, ничем не скованное видение, ничего не обретающее знание – всё известно, мгновенно известно, и это проходит насквозь, оно скользит как угорь, лёгкое - как пыльца, свободное – как ветер, оно улыбается повсюду, словно бы мы улыбались самим себе позади всего. И где - «другой», где – не я, наружное, внутреннее, близкое, далёкое: это сливается со всем, сообщается мгновенно, как если бы, это была одна и та же вещь повсюду. И это маленькое пламя начинает распознавать свой мир: эта новая география начинает обретать рельефы, оттенки, вариации. Это - одна и та же вещь, и, однако, каждая вещь – уникальна; это один и тот же огонь, но каждый огонь имеет особую интенсивность, специальную частотность, доминирующую вибрацию и словно совершенно разную музыку. У каждого существа – своя музыка, у каждой вещи – свой ритм, у каждого момента – свой оттенок, у каждого события – свой темп, и всё начинает связываться. Всё принимает другое направление, и это, как всеобъемлющее направление, где каждый самый незначительный исполнитель имеет своё незаменимое положение, своё неподражаемое присутствие, свою уникальную ноту, свой необходимый жест. Тогда, огромное чудесное развёртывание начинает проявляться на наших глазах. Мир, это чудо – открытие на каждом шагу, разоблачение микроскопического, бесконечное путешествие в конечном. Мы - в новом сознании, мы ухватили огонь нового мира: «О, Огонь, ты – высочайшее развитие нашего существа и его высочайшее расширение, всё величие и вся красота находятся в твоём желанном цвете и в твоём совершенном видении. О, Бескрайность, ты – полнота, которая несёт нас до конца пути, ты – изобилие богатств, сыплющихся со всех сторон[23]».

 

 

8. Изменение Видения

 

         Это изменение видения – не показное и не мгновенное, оно производится по маленьким капелькам новым взглядом, мы  едва ли знаем, что это новый взгляд, мы проходим рядом, не видя, как, возможно, пещерный человек,, который проходит рядом с золотым самородком, смотрит на него мгновение, потому что оно блестит, затем отбрасывает его -  какой прок от этого золота? Надо проходить и проходить сотню раз около той же самой незначительной точки, которая, всё же, немного сверкает и имеет что-то особенное, прежде чем понять, что золото является золотом –  надо изобрести золото, надо изобрести целый мир и найти то, что уже существует. Трудность не в том, чтобы обнаружить скрытые тайны, но обнаружить видимое, и это неожиданное золото посреди банальностей, – по правде, нет банальности, есть только бессознательность. Существует тысячелетняя привычка видеть мир согласно нашей нужде и по отношению к нам, подобно тому, как изыскатель в лесу видит розовое дерево и только розовое дерево. Необходима некая сумма «эксцентричности», чтобы совершить открытие, и, в конце концов, мы замечаем, что эта эксцентричность представляет собой первый шаг к более истинной центричности и ключ всего нового мира отношений. Наш лес заполняется неизвестными породами деревьев, и всё - открытие.

            Нас ввело в заблуждение также то, что можно было бы назвать «традицией прорицателя». Нам всегда казалось, что привилегированным среди людей был тот, кто имел «видения», кто мог видеть в розовом, в зелёном и в голубом цвете серость нашей повседневности, видеть привидения, сверхъестественные явления – нечто вроде личного супер-кино, которое можно было бы вызвать просто так, в комнате, повернув психическую кнопку.  И всё это довольно прекрасно, ничего не скажешь, но опыт доказывает, что этот тип видения не меняет ничего: завтра, миллионы людей, одним взмахом милости, могли бы быть одарены силой видения, и они крутили и крутили бы своё маленькое психическое телевидение, они видели бы древних золотых богов (но, возможно, также и ад, который лучше соответствовал бы их природным симпатиям), цветы, более великолепные, чем любая роза (и неких грозных змей), летающих существ, существ, окружённых ореолом (но дьяволы превосходно имитируют ореолы, они более «ясновидящие», чем боги, они любят большую напыщенность), «призрачные» пейзажи, роскошные плоды, дома из хрусталя – но, в конце концов, посмотрев сотый раз, они скучали бы также, как раньше, и с жадностью бросились бы к последним происшествиям. Во всём этом сверхъестественном шуме, что-то не хватает. И по правде, это что-то и есть всё. Если наша природа не становится более истинной, никакое сверхъестественное не сможет тут помочь; если наше внутреннее жилище безобразно, никакой чудесный кристалл не прояснит наши дни, никакой плод никогда не утолит нашу жажду. Рай надо создавать на земле, либо его не будет нигде. Потому что мы берём себя повсюду с собой, даже в смерть, и пока этот «глупый» момент не станет полностью небесным, никакая вечность не зажжётся ни одной звездой. Преобразовывать надо именно в теле и в обыденности, иначе, никакое золото не заблестит, ни здесь, ни в других местах, и веками. Дело не в том, чтобы видеть в розовом, зелёном или в золотом цвете, но видеть истину мира, которая намного чудеснее, чем все раи, искусственные или нет, ибо земля, эта такая маленькая земля, среди миллионов планет, представляет собой экспериментальное место, которое высочайшая Истина всех миров избрала, чтобы воплотиться в то, что кажется противоречит ей самой, и через саму добродетель этого противоречия стать всеобъемлющим светом в темноте, всеобъемлющей широтой в малости, бессмертием в смерти и живой полнотой в каждом атоме и в каждое мгновение.

            Но это значит, что мы должны сотрудничать.

            Это «противоречие», искатель земной истины встречает на каждом шагу. И это - ключ нового видения. Он встречает его в самом себе, в других, в обстоятельствах: ничего не «идёт» так, как должно было бы идти. Где истина в этом хаосе, в этой путанице, в этой лжи? Наверняка её там нет, надо биться, отвергать, выпрямлять обстоятельства и стремиться к чему-то, что находится там, дальше, завтра или послезавтра. И истина ускользает от нас полностью – другие до нас, поправили обстоятельства, в Вавилоне, в Фивах, в Капилавасту – вот уже десять тысяч лет, как мы проходим от одной цивилизации к другой, и без сомнения, это – иллюзия верить, что наша цивилизация не пройдёт, и что Европа, со всей своей научной или культурной правдой - навсегда центр мира. Так как, на самом деле, завтра или послезавтра, это значит никогда. Если, в эту секунду истины нет, её не будет никогда. Это простая математика мира.

            Истина – абсолютно естественна, вот почему мы не видим её. Это даже единственная естественная вещь в мире. Она была здесь с первого пушечного выстрела атомов, иначе, откуда она появилась бы когда-нибудь, в какую эпоху Андромеды или Краба, или местной галактики, в которой мы живём, принесённая каким пророком, каким открытием, каким чудом? Пророки пришли и прошли; открытия прибавляются, и эти чудеса завтра будут представлять собой некий новый археологический слой для жителей другого мира. Мы ещё не там, и, однако, мы были там всегда, полностью в чуде. Только существует момент, когда открываешь глаза на чудо. И это единственный момент мира, Великий Момент всех веков и всех земель – поскольку всё неразделимо, есть только одно тело в мире и один взгляд для всех вселенных. Нельзя изменить даже точку мира, не меняя всего, открыть взгляд здесь, не открывая его там, нельзя коснуться центра истины,  не касаясь всех центров, мгновенно и без дистанции, ибо существует только одна Истина и один центр.

            Значит ли это, что никто никогда не касался этой Истины? Разумеется, мы касались её, но на высотах ума, в редких проблесках, оставивших этот след здесь и там, на образе Будды в Индонезии, в древнегреческом храме Парфенон в Афинах, на улыбке Реймса, в нескольких чудесных Упанишадах, в нескольких словах милости, всплывающих, как позолоченный и восхитительный анахронизм, едва реальный, среди наших бетонных структур и наших цивилизованных дикостей; мы коснулись её в глубинах сердца, бормоча как и святой Франциск или Шри Рамакришна; и вот, воды катятся, и мы все знаем, что последнее слово за бомбой и триумфом последнего демократического героя, который скоро соединится с другим под тем же покровом суеты. Но мы никогда не касались её в материи, мы никогда не касались её там, и пока мы не коснёмся её там, она останется такой же, какой она и была всегда, сияющей мечтательностью над хаосом веков, и мир будет тщетно продолжать кружиться, добавляя свои открытия, ничего не открывающие и свои псевдо знания, заканчивающиеся тем, что душат нас. Поистине, нас заставляет действовать странная иллюзия: мы исправляем несправедливость здесь, чтобы заставить из этого появиться  другую, мы заделываем разрыв здесь, чтобы видеть, как рана зияет в другом месте; и это всегда одна и та же рана, есть только одна рана в мире, и пока мы не захотим избавиться от этого заболевания, от наших миллионов лекарств, и парламентов, и систем, и законов – миллионами, законы на каждом углу улицы и до самого коврика под нашей дверью – мы не излечим ничего, ни нас самих, ни рану мира. Мы совершаем благодеяния и занимаемся альтруизмом, мы раздаём, распределяем,  уравниваем; но наши благодеяния, кажется, неразрывно связаны с нашими злодеяниями, и нищета, огромная нищета мира, просачивается повсюду  и тайком разъедает наши удобные очаги и наши пустые сердца; наши уравнивания – это огромное серое однообразие, которое опускается на землю и одинаково подавляет хорошее и менее хорошее, богача с бедняком, толпы здесь, толпы там – огромная человеческая толпа, механизированная, бесплотная, под воздействием тысяч газет и радиоприёмников, горланящих и вибрирующих даже в гималайских деревнях. И нет ничего нового. В этих миллиардах новшеств нет ничего нового! Нет ни единого цента новизны под звёздами: люди страдают и умирают в своих супер-госпиталях, ничего не излечивающих, и в своих супер-городах, переполненных психически неполноценными людьми. Однако, завтра, как верят, будет лучше, с большим количеством механизмов, медикаментов, красных крестов или зелёных, или голубых, законов, и ещё законов, чтобы очистить рак мира. И нам будто слышится, далеко-далеко, оттуда, шесть тысяч лет назад, тихий, трогательный голос Лопамудры, жены риши Агастья: «Много осеней я упорно трудилась днём и ночью; зори меня старят, возраст сокращает славу наших тел[24]…», и Майтрейя вторит ей: «Что мне проку от всего этого, если нектар бессмертия не достигнут[25]?»

            Выходит, мы не прогрессировали? - Разумеется, мы не прогрессировали, как мы это слышим. Мы не более человечны, чем тибетец или афинянин, не более «продвинуты», чем они, несмотря на всю нашу механику. Шри Ауробиндо говорил об этом: «Машины необходимы современному человечеству по причине его неизлечимого варварства[26]» . Мы верим, что мы овладели, но мы абсолютно ничем не овладели! Наша механика – признание бессилия, бесчисленное приспособление паралитика, чтобы заменять нашу неспособность далеко видеть, далеко слышать, входить в сердце вещей и овладевать непосредственно и сразу же; мы знаем не больше, чем десять тысяч лет назад (и притом, когда-то, возможно, это знали лучше), как изменять материю посредством воли, освещать сознанием  и понимать видением. При нашей аппаратуре, мы менее продвинутые, чем животное со своим шестым чувством или пигмей центральной Африки. Наши машины видят лучше нас, чувствуют лучше нас, считают лучше нас и, может быть, в конце концов, они будут жить лучше нас. Материя ускользает от нас полностью. Достаточно повреждения электросети, чтобы вернуть нас в пещерный век. Ибо, прогрессировать – это не значит улучшать существующее либо обнаруживать новые применения: это означает менять сознание и видение.

            Тем не менее, мы прогрессировали в каком-то направлении, и это не то, что мы думаем. Мы закончили круг обезьяны; мы продвинулись вперёд до своего чрезвычайно важного простого маленького жеста, который соединил вместе эту лиану и эту ветку, чтобы сделать лук, мы раздули, и сверх всякой меры, ментальный пузырь до своей критической точки, и замысел Природы осуществился; он состоял не только в том, чтобы составить опись мира, но чтобы вести весь вид полностью до нулевой точки, к этому высшему моменту, когда не остаётся больше ни единого девственного леса для исследования, ни единого моря, ни Гималаев, когда скоро не останется даже и полдесятины земли для наших конструкций из стали и бетона, когда сами боги выразили всю свою суть и пылятся в наших библиотеках, когда жизнь обрушится под своей собственной тяжестью и поставит нас снова, как когда-то человека под звёздами, одних и лицом к лицу с тайной земли, чтобы найти имя вещей, их силу быть, истинную вибрацию, которая живёт в нас и снова связывает нас с миром: обнажённая тайна этого момента без истории и первая музыка вещей, являющаяся, возможно, их конечной истиной и их конечной силой, первое видение, представляющее собой новое рождение мира и, может быть, обещание его трансформации. Мы - в конце ментального мира. Мы - перед обнажённой материей. Мы присутствуем во время великого Изобретательства.

            И мы почти смешны для столь сказочного приключения, что мы имеем? Маленький огонь внутри, цели которого мы даже не знаем, но который горит в нас и  сопровождает наши шаги, тысячи наших шагов в огромной бесполезной механике; маленькую прогалину, кажущуюяся порою такой очаровательной и лёгкой, и такой хрупкой в этой огромной пустой сутолоке – вот всё, что мы имеем, это – детское, это – прозрачное, это – почти нелепое среди поступи гигантов, покрытых менталом.

            И что мы обнаруживаем? Дыхание, ничто, крупицу золота, которое блеснёт на мгновение, затем, незаметно ускользает. Нет ничего сенсационного, это – противоположность сенсационному, это - микроскопическое без истории, может быть, это - ничто, и это – всё. Оно также текучее, как человек, впервые, на первой реке мира, нагнулся и смотрит на эту соломинку, затем на другую – откуда принесло, куда несёт? – и на это отражение неба в какой-то момент, и на этот другой маленький водопад в своём сердце. Но всё это составляет одно единое целое, и в долю секунды, как взгляд, который останавливается и проходит через бесконечность этой капли и этой соломинки, и там, откуда он приходит, и туда, куда он уходит, как если бы всё уже пришло, как если бы, на самом деле, ничего не приходило, ничего не проходило: вечное скрещивание этого розового цвета неба, этого биения сердца, этого лёгкого соломенного цвета; а могут прийти и другие светло-жёлтые оттенки цветов, другие розовые или голубые,  могут пройти чёрные, но это всегда одна и та же вещь, которая скрещивается в той же самой точке с другими образами и с другими именами. Тогда, что-то начинает жить в этом скрещивании миров, словно один и тот же взгляд смотрит на одну и ту же историю, и всё – спокойное, всё похожее и ясное: не стоит напрягаться о завтрашнем дне, не стоит гнаться за этим розовым цветом или голубым, соломенным, либо ещё каким; там нет других точек, или это то же самое, и скрещиваются те же самые вещи; есть только одна точка, в каждое мгновение, и весь мир проходит здесь, со Стрельцом и Бетельгейзе, и этой веткой. Всё содержится здесь, во веки веков. Надо только слушать музыку этой точки и вся другая музыка присутствует здесь, надо только быть в ней, и все существования мира находятся здесь, прошлые, настоящие и будущие – есть только одна история в мире, и только один момент, только одно единственное существование. Это – здесь, мы – в этом. Не будет ничего больше, ничего другого, через три тысячи лет или сто тысяч лет.

            С этих пор, каждая вещь существует, просто, абсолютно. Мы находимся в этом пересечении существования и смотрим на великий мир, совсем новый. Нет упования на что-то другое, нет ожидания, нет ни сетования, ни желания – если этого нет здесь в эту секунду, этого не будет здесь никогда! Всё - здесь, тотальная целостность всего возможного будущего. Могут катиться воды, вращаться образы и грохотать громы мира, странные наряды минуты, крик прохожего, летящее семя; огромный калейдоскоп переворачивается и раскидывает существ, события, страны и их королей, и эту проходящую секунду, окрашивая их в голубой, красный, золотой цвет, но это всегда один и тот же взгляд в перекрещивании, одна и та же секунда и одна и та же вещь под разными расцветками, те же самые существа с их невзгодами, белокожие или коричневые, в этом веке или в других. Нет ничего нового под звёздами, нечего ожидать! Есть эта единственная маленькая секунда, чтобы копать, копать, углубляться, жить полностью, как навеки вечные; есть это нечто единственное, которое проходит, это единственное существование, эта крупица пыльцы или пыли, это единственное событие мира. Тогда всё начинает наполняться столь полным смыслом,  продолжаться, разветвляться повсюду, вибрировать полным значением, словно этот образ, эта случайная встреча, этот проходящий голубой цвет или чёрный, это внезапное препятствие под нашими шагами, это перо пролетающей птицы, приносило нам послание – каждая вещь, это послание, знак нашей позиции и позиции общей. Больше ничего не существует по отношению к этой маленькой тени, по отношению к её потребности, к её желанию, к её ожиданию вещей, существ – всё ясное, всё проходит через нашу прогалину таким, как оно есть, ни больше, ни меньше, без хорошего, без плохого, без отказа, без выбора, предпочтения или желания чего бы то ни было: что желать, если у нас уже есть всё, и навсегда, что ещё может быть другое! Поэтому, каждая вещь, которая проходит, передаёт нам свой ключ, свою чистую музыку, свой сокровенный смысл, без добавления или удаления, без ложной окраски взгляда – через существа и вещи мы смотрим на ту же самую развёртывающуюся спокойную вечность. Мы находимся в нашей точке вечности, мы – во взгляде истины. Мы – в этом пересечении существования, и это пересечение, в какой-то момент, кажется, бесчисленно открывается повсюду. Одна маленькая полная секунда. Где нехватка, тщетность, этого там нет? Где, великое, бесконечное, полезное, бесполезное? Мы – полностью здесь в этой Вещи. Нет больше «поиска розового дерева» в лесу великого мира: всё представляет собой розовое дерево, и каждая вещь является единой сутью. Словно тёплое золото начинает сиять повсюду.

            И искатель обнаружил четвёртое золотое правило перехода: каждая секунда тотальна и ясна.

 

*

 

            Но чем эти маленькие ясные секунды помогают менять мир? Возможно, ни чем иным, кроме как тем, что эта маленькая секунда отвлекала от обезьяны -  отвлекала от её непосредственных интересов – помогала рождаться первой мысли? Ибо весь мир начинает впадать в эту прозрачность, но маленькими неощутимыми дыханиями, маленькими крошечными капельками – в действительности, «бесполезность» вещей, это ужасная ловушка, это заслон в каждое мгновение, старая оплошность, погружающая мир в своё тёмное фальшивое видение. Каждое мгновение искатель должен бороться против старого способа видеть, снова овладевать собой, ловить себя на факте. Это долгое обучение новому видению, где не знаешь куда идёшь и какой от этого прок. Для чего служило это размышление обезьяны, если не для того, чтобы нарушить её непосредственную гимнастику? И, однако, искатель снова возвращается туда, вопреки себе, словно подталкиваемый; он получает маленькие знаки, показы на факте: похоже, что здесь есть кто-то или что-то, кто бодрствует и завладевает малейшими дефектами в старой механике, чтобы туда соскользнула капля света – нужна дыра, нужен дефект в панцире, ослабление старой привычки существования, чтобы смог войти новый мир! И мало помалу, искатель подчиняется. Он безропотно следует, он останавливает свой взгляд на тысяче повседневных пустяках, на бессмысленных инцидентах, на бесцельных встречах, на множестве микроскопических вещей, «не имеющих никакого отношения». Он находится в своём огне существа, и он смотрит, он смотрит на каждую вещь как на откровение, которое ожидает, как на истину, прячущуюся там; и если ничего не обнаруживается, он упорствует, он всё наблюдает, всё отмечает: напрасные шаги, бесполезные обходные пути, закрытые лица, несчастные случаи без всякой причины. Вместо того, чтобы бросаться на желаемое, он смотрит как оно проходит, как оно следует своей кривой, и как оно достигает своей цели; вместо того, чтобы отвергать эту неприятную встречу, он смотрит, как она входит, принимает её, позволяет ей представить свою маленькую каплю истины, своё послание, спрятанное под ложью или хаосом; вместо того, чтобы убегать от этой темноты, этого зла, этого отрицания, набрасывающегося на него, он ожидает, спокойный, чтобы эта темнота раскрыла для него свой урок, а это зло – свою каплю хорошего, скрываемую под злобой, это отрицание – своё более широкое «да», ожидающее своего часа. И, в конце концов, он обнаруживает одно «Да» повсюду, одно хорошее повсюду, одно направление повсюду, и всё поднимается, всё идёт в этом Великом Направлении, под хорошим и под плохим, под чёрным и белым, под полезным и вредным. Постепенно, мир изобилует множеством маленьких истин, зажигающихся здесь, там и там, которые заполняют эту пустоту, заделывают эту бесполезную впадину, перебрасывают мост между вещами, роняют на место недостающую часть головоломки, и всё соединяется в единую последовательность послания – в каждый момент вещи шепчут нам на ухо, и судьба говорит в пере улетающего голубя.

            И снова нас останавливает тот же феномен. То, что мы обнаруживаем, это не вечные и возвышенные истины, не триумф геометрического ума, заключающий мир в уравнение, ни семена догмы, ни откровения на вершине всем известного Синая, но маленькие, живые, лёгкие, крошечные истины, улыбки истины у обочины дороги и в проходящей обыденности – крошечная заразительная истина, кажется, зажигающаяся здесь и там, и заставляющая сиять даже камни: истина земли, истина материи. И когда мы ловим в ловушку одну из этих маленьких причудливых улыбок, мы переполнены больше, чем от всех вместе взятых свечений святых, ибо мы прикоснулись к истине широко открытыми глазами и своим телом – может потому, что высшая Истина присутствует здесь, в маленькой ничтожной соломинке так же, как и в целостности эпох.

            Но, ещё больше, чем все выявленные смыслы из их тайника, искатель прикасается к более великой тайне, к нечто такому неуловимому и такому несомненному, каждый раз наполняющему его волнением, когда он думает, что замечает его – ох! к нечто такому, что хорошо прячется, оно не хочет поддаться или воплотиться в мысль либо ментальный код: высший Код, который расшифровывает всё и является словно истинным ключом нового мира. Позади всех его действий наугад, его спотыканий, его десятков ежедневных неверных путей, позади его криков в темноте, он получает словно Помощь -  что-то отвечает… Поистине, надо долго идти в темноте, чтобы понять чудо этого ответа… Оно отвечает, оно движется, оно слышит, оно знает куда мы идём! Как если бы новый мир полностью был здесь, уже готовый, неисчислимо проложенный под нашими шагами и под каждым шагом каждого существа, в каждое мгновение – и постепенно, мы входим в его географию. И это, действительно, знак нового мира: он – здесь; нет расстояний, которые следует пересекать, нет ожиданий в молитве, нет издаваемых криков через пустые пространства, чтобы прельстить божество, скрытое в облаках, нет интенсивной концентрации, ни долгих лет, ни долгих усилий и пылких повторений, чтобы привести в движение скрытую Силу – это здесь, это мгновенный ответ, исполнение просьбы в фактах, живой знак, показ на живом. Достаточно простого призыва. Достаточно тихого крика чистой истины. На самом деле, мы не ищем: нас ищут; мы не призываем: мы – призванные. И мы действуем наугад так долго, потому что мы хотим всё делать сами. Нечего делать! Надо разрушить всё и позволить проходить новому миру, позволить течь его рекам и бежать его неожиданным путям под нашими шагами. Одна маленькая секунда отхода, и он входит, он здесь, он улыбается. Всё уже здесь! Так и обезьяна однажды думала довести свои попытки до того, чтобы овладеть этой маленькой тонкой вибрацией, она ловила мысль, случайно, не зная как и почему, в то мгновение, когда её обезьянья механика не шла больше как обычно, и обезьяна шагала, вероятно, уже по новой ментальной географии, ожидающей её обезьяньих слабостей и маленькую секунду отхода в тайну нового мира. Мы верим, что всё выходит из наших чудесных мозгов, но мы – орудия более великого «я», переводчики приближающегося чуда, передатчики растущей музыки. Только надо позволить музыке литься, надо, чтобы инструмент был ясным.

            И можно представить себе, что если бы мир предоставил свой инструмент этой другой музыке, он изменился бы, радикально.

 

 

9. Более Великое «Я»

 

         Что же представляет собой это более великое «я»?

            Фактически, «я» всегда было великим, с таким же успехом можно спросить: что это за более великая луна? Потому что мы видим её первую четверть, затем вторую, мы говорим, благодаря  нашему геоцентрическому видению, что луна растёт. Наши глаза видят вещи по очереди, и для них вещи увеличиваются и проявляют себя, если только глаза ещё довольно детские, чтобы сказать, будто вещи падают с неба или съедены драконами – мы считаем, что существа и вещи «умирают», унесённые, как луна, драконом смерти, но они всегда здесь, только скрыты от нашего видения, и ничего не умирает и не исчезает, не более чем, ничего не рождается и не появляется, как полная луна и новая. Есть нечто такое, что затмевает наше видение, только и всего. И когда мы говорим, что это более или менее великое «я» - результат наших более или менее чудесных способностей, то мы, возможно, также тщеславны, как дикарь, который впервые смотрит в телескоп и говорит, что эти  неизвестные звёзды и мигающие маяки на краю вселенной - результат наших приборов. Мир не «приходит» и ничто не приходит: это только мы постепенно приходим к полному видению. И чем больше это видение округляется, тем больше мир прикасается к совершенству, которое у него было всегда.

            Но что затмевает наше видение? С таким же успехом можно спросить: что затмевает линейное видение сороконожки? Или же, что затмевает лотос в семени? Вселенная постепенно являет себя для наших глаз, но наши глаза – это, на самом деле, высший Взгляд, который скрывается в себе самом, чтобы видеть в вечности веков и   нашими миллионами глаз, и под нашими миллионами расцветок и образов, единое совершенство, видение которого он имеет в вечной белой секунде. Мир - один. Это единая целостность, даже учёные нам это говорят, и они действительно пытаются найти это уравнение, и для того чтобы вновь найти это единство, они делили и делили до бесконечности, или почти, они достигли бесконечно малой величины и более микроскопической, достигли обширных пространств и ещё больше. Но это единство – не сумма и не уменьшение в микроскопическом, как и вечность не представляет собой количество лет в бесконечном, а безграничность –  количество километров. Это единство присутствует здесь, полностью, в каждой точке пространства и в каждое мгновение времени, так же как в объединённых бесконечностях и добавленных обширных пространствах. Каждая точка содержит всё, каждая секунда представляет собой единую вечность, которая смотрит на себя. И, находясь в этой точке и в этой секунде, мы – вечные и полные, и все земли, все галактики проходят через нашу основную точку, вечный лотос сияет в нашем сердце – только мы об этом не знаем, мы узнаём это постепенно. И недостаточно знать это в нашей голове и в наших сердцах, надо знать это в нашем теле. Тогда, поистине, чудо будет полным, и вечный лотос на вершинах духа будет сиять навеки в нашей материи и в каждую секунду времени.

            Это совершенство, это единство субстанции и сознания, и существования, олицетворяет собой словно золотую память мира, именно этот неясный образ, каждый человек и каждая вещь силится отсечь и ухватить, это - шип великой Жажды мира, двигатель её бесконечной Нужды существовать и охватывать, и расти; это как цепкая память, бросающая существа и вещи, и даже галактики в смертельное объятие, которое желало бы быть одним объятием любви, желало бы всё иметь в себе, всё удерживать, всем обладать и поглощать в свой круг. Каждая вещь там силится хватать наугад: актиния в свои сети, атом в свою гравитацию, а человек в свой ум или в своё сердце. Но наша жажда сможет быть удовлетворена только в том случае, когда она охватит всё, поглотит всё в своё существование, и не останется больше ни единой частицы во вселенной, которая не стала бы нашей субстанцией, поскольку, на самом деле, всё всегда было нашей субстанцией и нашим существованием, и нашим собственным образом под миллионами улыбок, или огорчений, которые ищут свою улыбку – но не могут по-настоящему улыбаться до тех пор, пока они не найдут то, чем они были всегда. Нет другого страдания в мире, нет другого несоответствия, нет другой нехватки, и пока эта нужда не будет удовлетворена, мы будем идти и идти, и атомы будут продолжать кружиться в водовороте, чтобы сделать материю всё более и более чистой и лёгкой, актинии будут хватать без передышки, а люди копить свои сокровища, разбойничать или любить – но лишь единственная вещь достойна любви, и пока они не полюбят всё, в действительности, они не полюбят ничего, и будут владеть только своей тенью.

            Почему же тогда это «я», это великое «я», кем мы являемся, разделило себя, размножило, раздробило на миллион существ и вещей? Зачем этот долгий пройденный путь возвращения к себе? Но, на самом деле, оно не разделилось, оно никогда не исчезало в пыли звёзд, отделённых световыми годами, в вибрионах сознания, отделённых оболочками, покровами, панцирями существования, в маленьких человечках, отделённых друг от друга белой или чёрной кожей и некими смутными мыслями. Ничто никогда не было отделено, и наши звёзды соединяются в одну крохотную звёздочку, которая сияет в сердце человека и в каждой вещи, в каждом камне вселенной. Как бы мы могли когда-либо распознать этот мир, если бы мы уже не были этим миром –  мы знаем только то, чем мы являемся, а всё то, чем мы не являемся - просто не существующее или невидимое для наших глаз; мы можем предусмотреть завтрашний день, почувствовать несчастный случай, который случается, это страдание или эту мысль за десять тысяч километров, это сокровище, спрятанное в поле, эту совсем крохотную жизнь, трепещущую в листочке под нашим взглядом только потому, что мы соединены, мы – единое, и всё уже здесь, мгновенно и без разделения, завтра и послезавтра, тут и там, под нашими глазами или вне наших глаз – нет разделения, есть только глаза, которые плохо видят. Существует совокупность невидимостей, мало-помалу становящихся видимыми, от протоплазмы к гусенице и к человеку, и мы не исчерпали всю гамму. Завтра, мы, возможно, увидим, что расстояние между одной страной и другой, между одним существом и другим, между сегодняшним днём и завтрашним – так же хрупко и иллюзорно, как пучок травы, отделяющий гусеницу от чего-то другого в том же самом поле. И мы перешагнём через стену времени и пространства, как сегодня мы перешагиваем через пучок травы гусеницы.

            В этом великом неделимом единстве, в этой округлости мира, мы разрезали это общее «я» на маленькие кусочки, раскроили на маленькие куски пространство, время, на частицы «я» и «не я», протон, электрон, крепко сцепленные плюс, минус, добро, зло, день, ночь, прикованные цепью один к другому, неполные один без другого, всегда полные только один с другим, ибо все ночи вместе и все дни вместе, никогда не составят полного дня, все сложенные плюсы и минусы, добро, зло, все «я» и «не я» не составят округлую красоту, одно единое существование. И мы заменили единство - толпой, любовь – любовными связями, ритм – разбивающимися и снова возобновляющимися соглашениями, но наше слияние всегда только добавление, и жизнь рождается от смерти, как если бы следовало беспрестанно разрушать, чтобы существовать, разделять, чтобы снова спаивать и вновь создавать видимость единства, представляющего собой только сумму того же разделения, того же добра и того же зла, плюса, минуса, «я», являющегося миллионом прошлых «я», но не этой единственной маленькой полной каплей. Мы прочертили маленький круг в великой неделимой Жизни, заключили частицу существа в желатиновый пузырь, отделили ноту великого ритма под  панцирь зверя или человека и ухватили несколько суровых и решительных мыслей в великом радужном потоке, который позволял воспринимать свои течения кустарникам мира. Мы обрезали великий Взгляд в сердце вещей и создали тысячу неустранимых граней. И поскольку мы не могли больше ничего увидеть от великого мира, одетого в броню, раздробленного и синкопированного, мы изобрели глаза, чтобы видеть то, что мы отстранили, уши, чтобы слышать то, что шепчет повсюду, пальцы, чтобы прикасаться к неким фрагментам округлой красоты, которую мы обрезали, и жажду, желание, голод всего того, что не было больше нами –  тысячи и тысячи антенн, чтобы ухватывать эту единственную ноту, которая наполнила бы наши сердца. И так как мы не могли больше ничем завладеть без этих искусственных приспособлений, без этих глаз, без этих чувств, без этих серых клеток – о! таких серых, - мы поверили, что мир был непостижим без них; что он был похож на отсчёт наших маленьких циферблатов и, возможно, даже, что мы были изобретателями неких раздробленных волн, проходящих через наши антенны. Мы сказали «я», другие, и снова «я», и всегда «я», из века в век, под чёрной кожей или жёлтой, под афинским панцирем либо тибетским, под руинами здесь или там, под теми же самыми старыми руинами маленьких «я», которые умирают не понимая, живут фрагментом, наслаждаются, никогда по-настоящему не наслаждаясь, и приходят снова и снова, чтобы понять то, чего они ещё не поняли, и, может быть, создать, наконец, круглый Город великого «я». И когда мы прикоснёмся там к этой округлости, тогда наше добро не будет больше биться с нашим злом, наш плюс -  с нашим минусом, потому что всё станет нашим благом и всё потечёт в одном направлении; наши ночи не будут противоположностью нашим  дням, наша любовь не будет частью всех любовных связей, наши маленькие нотки – измученным криком о великой Ноте, ибо останется только одна единая музыка наших миллионов инструментов и одна единая любовь под миллионами образов, и единый великий день со своими освежающими тенями и радужными каскадами под великим деревом мира. Тогда, вероятно, не будет больше необходимости умирать, потому что мы найдём секрет жизни, возрождающейся своей собственной радостью – ведь умирают только от недостатка радости, и чтобы находить всегда более великую радость.

 

 

*

 

 

            Это всё, это великое всё, видение которого имели мудрецы и несколько редкостных поэтов или писателей: «Всё это - бессмертный Брахман, и ничто другое. Брахман перед нами, Брахман позади нас, и на юге, и на севере, и внизу, и вверху: он простирается повсюду. Всё это – только Брахман, вся эта великолепная вселенная[27]… Ты – мужчина и женщина, юноша и девушка; старый и изношенный, ты идёшь опираясь на свою палочку; ты – птица голубая и зелёная, и та, с алыми глазами[28]… Ты – То, о Светакету[29]». Это великое всё, являющееся нами, сияло на вершине сознаний и оставило свои следы в виде иероглифов на стенах Фив, подпитывало посвящённых здесь и там – иногда, мы входили в белое сверкание наверху миров, или в молнию, мы растворяли маленькое «я» и вступали в космическое сознание… Но всё это ничего не меняло в мире. Мы никогда не держали нить, которая соединила бы это видение с этой землёй и сотворила бы новый мир с новым взглядом. Наши истины оставались недолговечными, а земля непокорной – и она имела основания. Зачем ей подчиняться свечениям вверху, если этот свет не затрагивает её материю, если это не она видит и не она освещается? Поистине, мудрость очень мудра, и темнота земли, это не отрицание Духа, как и ночь – не отрицание дня, она являет собой ожидание и призыв света, и пока мы не призовём свет сюда, зачем ей беспокоиться о своих вершинах? Пока мы не направим нашу ночную половину к своему солнцу, какой ей смысл наполняться светом? Если мы ищем солнечную тотальность на вершинах ума, мы и будем иметь её там, в милом размышлении; если мы ищем её в сердце, мы будем иметь её в сердце, в нежной эмоции – если мы ищем её в материи и в каждое мгновение, мы будем иметь ту же самую тотальность в материи и в каждое мгновение материи. Надо знать, куда мы смотрим. Мы не можем благоразумно найти свет в том, на что мы не смотрим. И, возможно, в конце концов, мы заметим, что эта земля не была такой тёмной; это только наш взгляд был тёмным, наше отсутствие в существовании создавало отсутствие вещей. Сопротивление земли, это наше собственное сопротивление – и обещание прочной истины: неисчислимое радужное расцветание в мириадах воплощённых, вместо пустого сверкания на высотах Духа.

            Но искатель нового мира не ушёл по прямой в своём поиске, он не закрыл свои двери, не отверг материю, не покрыл свою душу: он прошёлся повсюду со своим поиском, по бульварам и по лестницам, в толпе и в пустой темноте миллионов напрасных жестов. Он привнёс существование во все пустыри и заставил гореть свой огонь во всей суете, разжёг свою нужду в самой тщетности, которая душила его. Он не был той маленькой заострённой концентрацией, уходящей прямиком к высотам и засыпающей там в белом покое Духа; он был этим хаосом и этой сутолокой, этим блужданием вправо и влево, в ничто, и он тянул всё в своей сети – подъёмы и нисхождения, тёмные и менее тёмные, и, так называемые, белые, падения и падения, - он держал всё в своей маленькой окружности, с огнём в центре, с нуждой истины во всём этом хаосе, с криком призыва в этом ничто. Он был запутанным кругом, бесконечным поворотом, о котором он не знал ничего, кроме того, что он носил свой огонь и тут и там – свой огонь для ничто, для всего. И он даже не ожидал больше ровным счётом ничего, он был лишь  сладостью при горении, как если бы этот огонь был целью сам по себе, существованием во всей этой пустоте, единственным присутствием в этом бесконечном отсутствии. Это доходило даже до того, что становилось, как спокойная любовь, в ничто, во всём, здесь и там. И, постепенно, это ничто зажигалось, эта пустота воспламенялась от его взгляда, эта ничтожность оживлялась маленькой похожей теплотой. И всё принималось отвечать; мир начинал жить повсюду, сиять повсюду, в темноте, в белизне, вверху, внизу. Это походило на рождение повсюду, но чрезвычайно малое, микроскопическое: облако пылинок крошечных истин,  танцующих здесь и там, в делах, жестах, вещах и встречах, мы даже сказали бы, что они приходили на свою встречу. Это была странная мультипликация, нечто вроде позолоченного заражения.

            Постепенно, он входил в единое целое, но в странное единое целое, ох! которое ничуть не было похоже на космическое сознание, трансцендентное или вспыхивающее – и которое, однако, представляло собой миллион маленьких золотых взрывов, мимолётных, неприметных, почти насмешливых – может быть, следовало бы сказать,  микрокосмическое сознание? – и тёплое: сладость неожиданной встречи, расцвет распознавания, прилив непостижимой нежности, как если бы это жило, вибрировало, распространялось во все уголки и по всем направлениям. Странно, когда у него возникал вопрос, сомнение, неуверенность в чём-то или в ком-то, проблема действия, беспокойство о том, что следовало делать, а что не следовало, казалось, он получал ответ в фактах – ни озарение, ни вдохновение, ни откровение, ни мысль, ничего подобного: материальный ответ в обстоятельствах, как если бы земля, сама жизнь принимались отвечать. Как если бы сами обстоятельства приходили взять его за руку, чтобы сказать ему: ты видишь.  И нет  важных обстоятельств, нет сенсационных взрывов: совсем маленькие факты, время идти из одного конца улицы в другой. Неожиданно, к нему приходила вещь, кто-то, встреча, деньги, книга, непредвиденный факт -  живой ответ. Или, наоборот, когда он столько надеялся на это новое (если он ещё не был вылечен от болезни надеяться), когда он ожидал это наведение порядка, этот тихий покой, это ясное решение, вдруг, он погружался в ещё больший хаос, как если бы всё начинало идти вкривь и вкось – люди, вещи, дела -  или он заболевал, становился жертвой «несчастного случая», вновь открывал дверь старой слабости и, казалось, снова возобновлял старый круг страданий. И затем, два часа или два дня, или десять месяцев спустя, он замечал, что это несчастье было в точности той вещью, которая была нужна, то, что вело, служило поворотом к более широкой цели, которую он не предвидел; что эта болезнь очищала его субстанцию, разрушала ложный курс следования и возвращала его, облегчённого, на солнечную тропу; что это падение разоблачало старое логово и просветляло его сердце; что эта неприятная встреча была совершенством точности, дабы заставить появиться всю сеть новых возможностей или невозможностей, которые надо преодолевать; и что всё тщательно подготавливало его силу, его расширение, его чрезвычайную быстроту благодаря тысяче обходных путей – всё подготавливало его во всём. Тогда он начинает входить в последовательность маленьких невероятных чудес, странных случаев, смущающих совпадений… как если бы, действительно, всё знало, каждая вещь знала то, что ей надо сделать и шла прямиком к своей микроскопической цели среди миллиона прохожих и происшествий. Искатель начинает не верить, он пожимает плечами и проходит дальше, затем он открывает один глаз, ещё один и сомневается в своём восхищении. Именно такая вот микроскопическая пунктуальность, столь сказочно невероятная точность, посреди этого гигантского пересечения жизней, вещей, и обстоятельств, что такое невозможно – это как взрыв знать всё, который охватывал бы одним махом этого муравья на главной улице и тысячи прохожих, и все их пути передвижения, все их особые обстоятельства, прошлые, настоящие, чтобы прийти, чтобы сделать это единственное соединение, эту невероятную маленькую точную секунду, где всё согласовывается, совпадает, неизбежно присутствует, и даёт единственный ответ на единственный вопрос.

            Затем, факты повторяются, «совпадения» множатся -  мало помалу, случай разоблачает бесчисленную улыбку, или, возможно, другое «я», великое «я», которое знает свою целостность и каждый фрагмент своей целостности, каждую секунду своего мира так же, как наше тело знает малейший трепет своих клеток, и эту пролетающую муху, и этот ритм своего сердца. Тогда искатель начинает входить с широко открытыми глазами в бесчисленное восхищение. Мир – это единое тело. Земля, одно движущееся сознание. Но единое тело, сознание которого не было бы центрированным в неких серых клетках вверху: единое многообразное сознание, центрированное повсюду, и такое же тотальное в этой маленькой эфемерной клетке, как и в этом жесте, собирающемся потрясти судьбу наций. В каждой точке, сознание отвечает сознанию. Искатель оставил маленькие острые истины ментала, геометрические и догматические линии мышления; он входит в округлость невыразимого видения, в полную истину, где каждый фрагмент имеет свой смысл и каждая секунда - свою улыбку, каждая темнота – свой свет, каждая жёсткость – свою ожидающую мягкость. Он открывает на ощупь «колодцы мёда, скрытые под скалой[30]». Каждое падение, это ступень в расширение, каждый шаг -  рождение неизбежного расцвета, каждое несчастье - рычаг будущего. Зло, это разлом в нашем панцире, где сияет пламя чистой любви, понимающей всё.

 

 

10. Гармония

 

         Нам хотелось бы сказать, что это - воображения, невероятные чудеса. Но, на самом деле, это очень простое.

            Нет чудес, есть широкая Гармония, управляющая миром со столь же величайшей точностью и деликатностью во встрече атомов и в период цветения, и в возвращении мигрирующих птиц, как и во встречах людей, и в появлении событий на этом пересечении времён. Есть широкое единое движение, от которого мы посчитали себя отделёнными, поскольку установили наши маленькие сторожевые ментальные будки на границах нашего понимания и нанесли чёрные пунктирные линии на нежность великого земного холма, как когда-то другие установили свои охотничьи территории, и чайки, на своих белых архипелагах в брызгающих пеной водах. И так как мы наложили те или иные шоры, дабы сохранять грозную величину наших земель, установленную этими карликовыми барьерами, чтобы исследовать наш маленький арпан земли, маленькую волну энергии, пойманную в ловушку нашими линиями, маленькие позолоченные (или менее позолоченные) светлячки, захваченные в сеть нашего ума, маленькую ноту, ухваченную в слишком великой Гармонии, мы подумали, что мир сообразуется с нашими законами, или, по крайней мере, с нашими законами о правдивой мудрости наших инструментов и наших расчётов, и что всё то, что превосходило это разделение территорий мира или ускользало меж петлями, было невообразимым или несуществующим, «чудодейственным», галлюцинацией. Мы попадались в свою собственную ловушку. И благодаря милостивой любезности – остающейся, возможно, одной из самых могущественных тайн, которую нам предстоит выяснить – мир стал походить на наши рисунки умелых детей, наши болезни стали следовать докторской характеристике, наше тело – подчиняться предписанным лекарствам, наши жизни - вовлекаться в требуемую борозду между двух стен невозможностей, и даже наши события стали подчиняться нашей статистике и нашему мнению о событиях. Фактически, мир ментализирован от начала до конца и коренным образом: мысль – последний маг в хронологическом списке, после монгольского шамана, тибетского оккультиста или колдуна племени банту. Остаётся только узнать, является ли наша магия лучшей, чем другие – но магия, она ведь одна, и мы ещё даже не знаем всей её силы. На самом деле, есть только одна Сила, которая прекрасно пользуется как амулетом, и тантрической янтрой[31] или заклинанием, так и уравнением второй степени – или даже нашей простой незначительной способностью мыслить. Что мы хотим? вот вопрос.

            Мы манипулируем мыслью как угодно; обычно, мы даже не манипулируем ею: это она манипулирует нами. Нас захватывают тысячи бесполезных мыслей, которые снова и снова пересекают наше внутреннее пространство, автоматически, попусту, десять раз, сто раз, когда мы спускаемся по бульвару или поднимаемся по лестнице. Это, едва ли мысль, это нечто вроде мыслительного потока, который взял привычку следовать некоторыми нашими свёртками и вращениями вокруг центра, согласно нашим вкусам или нашим склонностям, либо  унаследованным чертам, согласно нашей среде, он окрашивается в более или менее нейтральный цвет, более или менее переливающийся, и выражается излюбленными или привычными словами, голубыми или серыми философиями, на том или ином языке – но это, всё тот же самый поток, проходящий повсюду. Именно ментальная механика  вращается и меняет окраску, и беспрестанно перемешивает с той же степенью или с той же интенсивностью общего потока. Эта деятельность всё покрывает, всё охватывает и всё затемняет своим плотным, клейким облаком. Но искатель нового мира отступил назад от этой механики, он обнаружил эту маленькую молчаливую прогалину, позади, он зажёг огонь нужды в центре своего существа и носит свой огонь повсюду с собой. И всё для него становится другим. Он начинает видеть работу ума ясно, без затемнения, со своей маленькой прогалины; он помогает в великой игре, шаг за шагом он раскрывает тайны ментальной магии, которую следовало бы, вероятно, назвать ментальной иллюзией, но если это и иллюзия, то она очень действенная. И всякого рода феномены начинают приоткрываться для его наблюдения, немного беспорядочно, маленькими повторяющимися приливами, которые, в конце концов, составляют связную картину. Чем больше он ясно видит, тем больше он овладевает.

            Эта ясность – постепенная. Но он не добивается видеть ясно, если можно так сказать, ибо «искатель» ещё рискует запустить в действие старые процессы, принимать механику, борясь против механики своей правой рукой, чтобы завладеть своей левой. И, к тому же, мы даже не знаем, что нам надо искать или открывать! Если, поначалу, у нас есть «идея», мы будем идти только в направлении этой идеи, немного похоже на доктора, запирающего себя (и больного) в своём диагнозе; мы устанавливаем стены заранее, ловушку для того, что неуловимо – «это» даётся или не даётся, вот и всё. Искатель (возможно, следовало бы просто сказать о нём: стремящийся родиться) не озабочен тем, чтобы остановить механику: он всецело поглощён только своим огнём. Он заставляет гореть свой огонь. Он сосредоточен на этой нужде в глубине, на этом, хватающем за душу призыве, быть посреди великого дрейфа, он сосредоточен на этой жажде, почти мучительной, в пустыне вещей и проходящих существ, и вращающихся дней, как если бы они не существовали. И его огонь горит, он возрастает. И чем больше он растёт, тем больше он уничтожает механику, растворяет облако, напрасные мысли, освобождает место внутри и вокруг. Это зарождение маленькой прогалины. Это начало маленького прозрачного потока, который, кажется, вибрирует позади его головы, сжимает его затылок, иногда даже, основательно сдавливает – затем он учится позволять течь этому потоку через него, не блокировать проход сопротивлением, становиться податливым, пористым. Он позволяет потоку наполнять себя; маленькая ясная вибрация, которая продолжается и продолжается и, кажется, льётся без передышки, как тихая приглушённая песня, сопровождающая его, как ритм, поднимающийся и идущий без конца, как два лёгких крыла птицы, машущих своей сокровенной синевой и несущих его повсюду, создавая мягкость спокойного видения, как если бы жизнь отступала, расширялась, погружалась в ясную бесконечность, где вибрирует лишь этот ритм, лишь эта мягкая каденция, лёгкая и прозрачная. И всё становится исключительно простым.

            В этом молчании в нём –  не в пустом молчании, оно не являет собой отсутствие шума либо безучастную холодную белизну, а гладкую ширь простора, апогей сладости,  живущей в нём и не нуждающейся ни в словах, ни в мышлении, ни в понимании: это  непосредственное понимание, объятие всего, всё здесь тотчас и абсолютно, и чего же тогда не достаёт? -  искатель, рождающийся, начинает видеть игру ума. И, прежде всего, он видит, что эти мысли, тысяча и одна, серые или голубые, или более лёгкие, в действительности, не выходят из какого-либо мозга, а плавают в воздухе, если можно так сказать, что это потоки, вибрации, которые переводятся в мысль в наших головах, когда мы их улавливаем, как волны переводятся в музыку или в слова, или в образы в наших телевизорах, и что всё шевелится, движется, резко скачет на разных уровнях, и течёт повсюду через наши маленькие разноцветные границы: воспринятое на английском, на немецком, на французском языке; окрашенное в жёлтый, чёрный или голубой цвет, согласно высоте нашей антенны; ритмизованное, разбитое, раздробленное в порошок микроскопическими мыслями, согласно нашему уровню восприятия; мелодичное, скрипящее, беспорядочное, следующее нашей ясности или нашей запутанности. И он, искатель, слушая это, не пытается воспринимать здесь либо там, не вращает ручку своей механики, чтобы ухватить то или это – он прислушивается к бесконечности, он повёрнут к маленькому пламени в центре, такому сладкому, такому полному, без беспокойства и желания. Он нуждается только в одном: пусть это пламя, которое его наполняет, горит и горит ещё; пусть этот поток проходит и проходит через его прогалину, без слов, без ментального смысла и, тем не менее, полный смысла и всех смыслов, как если бы это был сам источник смыслов. Тогда, временами, без того, чтобы он об этом думал или этого желал, что-то приходит поразить: маленькая вибрация, маленькая нота, падающая на его спокойные воды и рисующая всё движение волн. И, если он слегка наклонится, чтобы увидеть, если он будет направленным к этой кильватерной струе (или к этой лёгкой ноте, к этой точке призыва, к этой прорехе в своём пространстве существования), рождается мысль, чувство, образ, ощущение – как если бы не было границ между этим способом перевода или другим: это просто нечто такое, что вибрирует, более или менее ясный ритм, более или менее чистый свет, зажигающийся в нём, тень, тяжесть, болезнь, иногда, маленькая сверкающая ракета, танцующая, лёгкая, как солнечная пыль над морем, расцветание нежности, мимолётная улыбка – временами, великий, степенный ритм, поднимающийся, кажется, из глубины веков, бесконечный, хватающий за душу, вечный, и создающий, словно единую сокровенную песнь мира. Это течёт само собой; нет нужды думать либо желать, есть только нужда быть ещё и ещё, и гореть в унисон с единственным  маленьким пламенем, которое, как сам огонь мира.  И когда это необходимо, в точную секунду, маленькая нотка приходит постучать в его окошко, и это – в точности правильная мысль, импульс нужного действия, поворот вправо или влево, открывающий неожиданную тропку и весь ход ответов и новых пересечений. Тогда искатель, горящий этим, сокровенно понимает воззвание ведического певца пять или шесть тысяч лет назад: «О, Огонь, пусть в нас сотворится правильная мысль, которая брызнет Тобой[32]». Но ложные мысли являются также удивительным источником открытий. И, по правде говоря,  он замечает всё больше и больше, что это, своего рода отличие, лишено смысла: то, что не является нашим добром, наконец, то, что никогда не обращается в наше величайшее добро – все эти ложные пути составляют часть хорошего и подготавливают более широкий путь, более полное видение нашей неделимой сферы. Единственная ложность - не видеть, это - обширная серость terra incognita (неизвестных земель) на наших ограниченных картах. Однако, мы хорошо ограничили наши карты. Эти мысли, чувства, реакции, эти желания, мы приписали их маленькой Роне, которая текла по нашим землям, нашей Луаре, хорошо обученные и прикрытые укреплёнными замками, фактически, они взяли привычку течь по этим каналам, падать каскадом здесь или там, бурлить чуть ниже, или расположиться в наших илистых местах. Это - очень старая привычка, и существует даже не с наших времён, ни со времён обезьяны, или же эта привычка не такая давняя и начинается с нашей школы, с наших родителей или со вчерашней газеты. Мы проложили пути, и поток проходит там – он проходит там довольно упорно. Но для демеханизированного искателя, изгибы и точки вторжения начинают становиться более видимыми. Он начинает ясно видеть разные уровни в своём существе, разные центры потока, и, когда течение проходит в солнечном сплетении или в горле, то реакции или эффекты – разные; но, самое главное, он с удивлением обнаруживает, что это одно и то же течение повсюду, вверху, внизу, справа, слева, и то, что мы называем «мыслью» или «желанием», «волей», «эмоцией», это различные инфильтрации одной и той же вещи, это ни мысль, ни желание, ни воля, ничего подобного, но струйка, капля, водопад одной и той же сознательной Энергии, которая входит здесь или там, через нашу маленькую Луару или наш мутный Стикс[33], и создаёт катастрофу либо поэму, дрожь сороконожки, революцию, евангелие или тщетную мысль на бульваре – мы могли бы сказать: почти «по желанию». Всё зависит от качества нашего открытия и от его уровня. Но существенный факт заключается в том, что мы находимся в присутствии Энергии, то есть Силы. И мы имеем здесь, очень просто, совершенно просто, потрясающий источник всех возможных изменений мира. Это – как мы желаем! Мы можем подключаться здесь или там, создавать гармонию или какофонию, но ничто не мешает, ни одно обстоятельство мира, ни одно предначертанное событие, ни один, так называемый, неизбежный закон, чтобы мы направили антенну сюда или туда, и чтобы мы изменили этот грязный и ужасный прилив в прозрачный поток, мгновенно. Речь идёт о том, чтобы знать, куда мы открываемся. И в каждый момент мира, в каждую секунду, в каждом отвратительном обстоятельстве, в каждой тюрьме, куда мы заключены живыми, мы можем, в момент, одним криком призыва, одним прорывом мольбы, одним истинным взглядом, одной вспышкой маленького пламени внутри, опрокинуть все наши стены и возродиться окончательно. Всё возможно. Потому что эта Сила там – высшая Возможность.

            Но, если мы верим только в нашу маленькую Рону или в нашу маленькую Луару, очевидно – это безнадёжно. Однако, мы пылко верим, тысячелетиями, в добродетель наших старых хождений по кругу. И они имеют потрясающую силу также – силу привычки. И это странно, поскольку, внешне, это такое же твёрдое, как армированный бетон, такое же убедительное, как все старые доводы мира, старые привычки течь в том или ином направлении, такое же неопровержимое, как яблоко Ньютона, и для глаз, которые начинают открываться, такое же несущественное, как облако – дунешь сверху, и оно развеется. Именно  ментальная иллюзия, потрясающая иллюзия, лишает нас зрения.

 

*

 

            Для искателя, иллюзия разоблачается небольшими  дозами, маленькими исключительными прикосновениями, но повторяющимися, во всяких маленьких опытах, искушающих его открыть глаза и попытаться, в конце концов. Но надо пытаться очень часто, прежде чем отыщется рычаг, придётся бесконечно ошибаться, следовать старыми ложными обходными путями, чтобы разоблачить их обманчивую силу. Как всегда, опыт происходит в микроскопической повседневности. И он раскрывает силу мысли. Точнее, он раскрывает ценность энергии, выражающейся совсем маленькой пустяковой мыслью, которая проходит и входит «вот так», как в мельницу.

            Он – ясен, он действительно сцентрирован в своём огне, несом его ритмом, затем, по привычке, он возобновляет механику, останавливает свой взгляд здесь либо там, позволяет всему этому движению волн запустить старые рефлексы, открыть эту заслонку, нажать на эту кнопку и в один миг взбороздить всю сеть, которая принимается вибрировать всё ближе и ближе, вызвать отклик там, желание здесь, чуть дальше,  опасение – снова возобновлено старое хождение по кругу, он снова обретает старое восприятие, тревогу, опасение, беспричинное пораженчество. Фактически, и в самом деле, похоже на круг страдания. И, если он наблюдает эту микроскопическую катастрофу – этот пустяк,  подобный пролетающему ветерку, - если он придаёт значение наблюдению (даже не наблюдению: простому задерживающемуся взгляду), тогда, маленькое кипение увеличивается, цепляется, устанавливается – похоже, на совсем маленький пузырёк живой силы, может быть, не больше мухи, но который прилипает. И самое примечательное, что пузырёк одарён силой независимого продвижения вперёд: он идёт к своей цели упрямо, механически, автоматически. И под удивлённым взглядом искателя, который остался довольно прозрачным, чтобы наблюдать за всем движением в деталях, два дня спустя, или два часа спустя, или через две минуты, предстают факты, результат его восприятия или его желания, его пустяковой мысли: «случайно», он подворачивает ногу, попадает на старую встречу, получает плохую новость, входит в хаос, который он когда-то спрогнозировал, всё объединяется, направляется в скверную сторону, сходится с этим маленьким чёрным или серым пузырьком, как если бы он притягивал обстоятельства и факты в точности сходные, можно было бы сказать, симпатические по качеству вибрации, которую он излучает. Это как химический процесс, почти мгновенный: капля лакмуса  превращает всё в красный или в голубой, или в чёрный цвет. Это – феномен, в точности противоположный «правильной мысли», он заставляет появиться благоприятное обстоятельство. Почти похоже на микроскопическую магию.

            И это, действительно, магия. Десять раз, сто раз искатель возобновляет опыт; тогда он начинает смотреть очень заинтересованно, он начинает через маленький опыт задавать себе колоссальное почему?... Ох! тайны мира не скрыты в громе и пламени: они здесь, они ждут простого соглашающегося взгляда, простого способа быть, который не ставит ежеминутно свои привычные барьеры, свои «возможно», «невозможно», «ты не можешь», «ты не должен», свои «но» и снова «но», свои неизбежности и весь набор своих железных законов, старых законов человека-животного, ходящего по кругу в клетке, выстроенной своими собственными руками. Он смотрит вокруг себя, и опыт начинает прибавляться, как если бы он бросался ему в глаза, как если бы эта простая маленькая попытка истины вызывала бесчисленный отклик, вовлекала обстоятельства, встречи, показы, словно для того, чтобы сказать ему: ты видишь, ты видишь, это вот так. Невыразимое сознание указывает своим пальцем света на каждую встречу. Позади видимостей предстаёт истинная картина. Прикосновение истины здесь зажигает такую же истину в каждой вещи и в каждом движении. И он видит… Он не видит чудес – или, скорее, он видит мерзкие чудеса, слепо состряпанные слепыми магами. Он видит сотни бедных людей, которые ткут красивый пузырь, терпеливо и неустанно раздувают его, добавляя каждый день своё маленькое дыхание поражения или желания, или беспомощности, свой миазм сомнения в себя, свою мелочную отравляющую мысль, которые растягивают и лелеют радужный пузырь своих знаний и своих маленьких триумфов, непреклонный пузырь их науки, пузырь их благотворительности или добродетели, и они идут, каждый пленник своего пузыря, заключённые в сеть силы, которую они старательно соткали, добавляя и копя, день за днём: каждое действие -  результат этой силы давления, каждое обстоятельство – тёмная гравитация этой силы притяжения, и всё движется механически, неотвратимо, математически, как мы этого пожелали в нашем маленьком чёрном или жёлтом пузыре, или трухлявом. И чем больше мы бьёмся, напрягаемся, колотим, тащим эту силу внутрь, чтобы разбить красивую или менее красивую перегородку, тем больше она затвердевает, как если бы наше последнее усилие приходило придать ей последнюю силу. И можно подумать: жертва обстоятельств, жертва того, жертва сего; можно подумать: бедный, больной, невезучий; можно подумать: богатый, добродетельный и торжествующий – можно подумать тысячу вещей под тысячей окрасок и пузырей, и нет ничего из всего этого, ни бедного, ни богатого, ни больного, ни добродетельного, ни жертвы: есть нечто другое, о! радикально другое, ждущее своего часа. Есть тайный бог, который улыбается.

            И пузырь растёт, он покрывает семьи, покрывает народы, континенты, принимает все оттенки, все мудрости, все истины и окутывает их: есть это дыхание света, эта нота красоты, это чудо некоторых линий, заключённых в архитектуру или в геометрию, это мгновение истины, исцеляющей и освобождающей, эта красивая кривая нашего взгляда, в один миг соединяющая эту звезду с этой судьбой, эту асимптоту и эту гиперболу, этого человека и эту песню, это действие и этот результат, затем приходят другие люди – тысячи людей – они приходят раздувать, наполнять маленький пузырь, создавать розовые религии и голубые, бесконечные религии, непогрешимые спасения в большом пузыре, вершины света, представляющие собой итог их маленькой, приумножающейся надежды, бездны ада, являющиеся добавлением их лелеемых страхов; они приходят добавить эту ноту и эту идею, эту крупицу знания и эту минуту исцеления, эту встречу и эту кривую, этот момент эффективности под пылью мириад галактик, и воздвигают свой чёрный храм, жёлтый храм, многоцветный храм, создают неоспоримые медицины под большим пузырём, неумолимые науки, непреклонные геометрии, кривые болезней, кривые выздоровлений, кривые судеб, и всё вращается и кружится под большим Пузырём, предначертанное, как доктор этого захотел, как учёный этого захотел, как эта минута совпадения среди неисчислимых мириад линий вселенной решила это для вечности времён. Мы взяли одну минуту мира и сделали из этого возвышенный закон. Мы ухватили одну искру и сотворили из этого большой свет электрума, который нас ослепляет и душит в большом ментальном пузыре. И нет ничего из всего этого – ни закона, ни болезни, ни медицинской либо научной догмы, ни истинного храма, ни извечной кривой, ни одной судьбы под звёздами – есть потрясающий ментальный гипнотизм, и, позади, далеко, далеко позади, и, тем не менее, здесь, настолько здесь, мгновенно здесь, что-то неприступное, неуловимое ни одной ловушкой, не подчиняющееся ни единому закону, неуязвимое для всех болезней и всех гипнотизмов, не спасаемое нашими спасениями, незапачканное нашими грехами, незапачканное нашими добродетелями, свободное от всех судеб и всех кривых, от всех позолоченных или чёрных пузырей – чистая непогрешимая птица, способная переделать мир в мгновение ока. Меняется взгляд, и всё меняется. Закончен красивый пузырь. Она здесь – если мы хотим.

 

*

 

            Когда пузырь лопается, мы начинаем входить в сверхчеловека. Мы начинаем входить в Гармонию. Ох! он лопается не нашими усилиями, он не подчиняется сумме добродетелей и медитаций, которые наоборот приходят ещё больше упрочить пузырь, окрасить его таким красивым сиянием, таким пленительным светом, что он нас и, в самом деле, покоряет, и, по мере того, как пузырь становится более красивым, мы становимся ещё более основательно пленниками пузыря, ещё более привязанными нашим добром, чем нашим злом – нет ничего более твёрдого в мире, чем истина, пойманная в ловушку: она меняет ловушку в надуманный рай. Но Истина, Великая Истина, красивая Гармония не попадается в наши ловушки, она не нуждается в наших добродетелях, ни в куче наших достоинств, она не нуждается в наших гениальных способностях, ни даже в наших тёмных убожествах – и кто здесь большой, кто - маленький и тёмный, или менее тёмный, под дрейфом галактик, которые как пыль великого Солнца? Истина, невыразимая Сладость вещей и каждой вещи, живое Сердце миллионов существ, которые не знают, не спрашивают: как нам стать истинными, чтобы вверить себя своей истине – и которые могли бы стать истинными, могли бы стать другими, чем они есть, что мы можем, на самом деле? Мы в состоянии нищеты и страдания досыта, мы в состоянии убожества и снова убожества, в состоянии заблуждения - бахвалящегося граном света, знания - спотыкающегося в своих собственных рытвинах, добра - представляющего собой светящуюся тень своего скрытого зла, свободы - запирающей себя в своём собственном спасении, – мы можем страдать и снова страдать, и даже наше страдание, это скрытое наслаждение. Истина, лёгкая Истина ускользает из наших тёмных силков, или светлых, она бежит, она мчится, она дует с ветерком, падает каскадом с источника, падает каскадом повсюду, ибо она и есть источник всего, она шепчет даже в глубине нашей лжи, подмигивает в нашей темноте и насмехается; она расставляет нам свои лёгкие ловушки, такие лёгкие, что мы не видим ничего, подаёт нам тысячу знаков в каждое мгновение и повсюду, но такие мимолётные, такие неожиданные, такие противоположные нашей привычке видеть, такие несерьёзные, что мы проходим мимо. Мы в недоумении. Или же мы приклеиваем сверху красивую этикетку, чтобы принять её в нашу магию. А она снова насмехается. Она играет в нашу магию, она играет в наше страдание и в нашу геометрию, она играет в сороконожку и в статистика, она играет во всё – она играет в то, что мы хотим. И затем, однажды, мы больше, действительно, не хотим, мы больше не хотим ничего из всего этого, ни нашей позолоченной нищеты, ни наших восхищающих свечений, ни нашего добра, ни нашего зла, ни всего этого многоцветного парада, где каждый цвет меняется в другой, надежда - в отчаяние, усилие - в контрудар, небо - в тюрьму, вершина - в бездну, любовь - в ненависть, и каждая вырванная победа - в новое поражение, как если бы каждый плюс притягивал свой минус, каждое «за» - своё «против», и всё бесконечно шло впереди, позади, справа, слева, стучась против стены той же самой тюрьмы, белой или чёрной, зелёной или коричневой, позолоченной или менее позолоченной. Мы больше не хотим всего этого, мы – лишь этот крик нужды в глубине, этот призыв воздуха, этот огонь для ничто, это совсем маленькое бесполезное пламя, которое идёт с нашими шагами, идёт с нашими страданиями, шагает и шагает днём и ночью, в хорошем и в плохом, вверху и внизу, и повсюду. И вот, этот огонь – как наша капля добра в зле, наше зерно сокровища в нищете, наш огонёк в хаосе, всё то, что остаётся от тысячи проходящих жестов и свечений, совсем маленькое ничто, которое как всё, крошечная песня огромной нищеты, которая идёт – у нас нет больше добра, нет  зла, нет высшего, нет низшего, нет ни света, ни темноты, ни завтра, ни вчера, это всё похожее, всё настолько убогое и в чёрном, и в белом, но у нас есть этот совсем маленький огонь, он идёт, это сегодняшнее будущее, этот шёпот сладости в глубине страдания,  добродетель нашего греха, капля тёплого существования вверху и внизу, днём и ночью, в позоре и в радости, в одиночестве и в толпе, в одобрении и в осуждении, это всё одно и то же, он горит, он пылает: это – наше завтра, наше вчера, наше сегодня и всегда, это - наша единственная песня существования, наша маленькая огненная нота, наш рай маленького пламени, наша свобода маленького пламени, наше знание маленького пламени, наша вершина пламени в дыре существования, наша необъятность совсем маленького пламени, которое поёт, мы не знаем почему. Это наш спутник, наш друг, наша жена, наш обладатель, наша страна – оно есть. И это прекрасно. Затем, однажды, мы поднимаем голову, и вот, нет больше пузыря. Есть этот Огонь, сладко горящий повсюду, и он распознаёт всё, любит всё, понимает всё, и это как небо без истории; оно такое простое, что мы об этом никогда и не подумали бы, оно такое спокойное, что похоже на океан в каждой капле, такое улыбающееся, такое ясное, что проходит через всё, входит повсюду, проскальзывает всюду – оно играет здесь, играет там, оно прозрачное как воздух, как ничто, которое меняет всё, и, возможно, это и есть всё.

            Тогда, мы - в Гармонии нового мира.

            Поэты и мудрецы прикоснулись к ней, к этой Гармонии, и редкие музыканты услышали её и попытались перевести несколько нот этой необъятной песни. Она течёт, наверху, на вершинах сознания; это ритм, идущий бесконечно, без верха, без низа, через голубую вечность, он льётся и льётся, как радость, которая пелась бы сама, и катит свою бесконечную реку по холмам вечности, несёт эти камни небесных светил, все эти земли и все эти моря, несёт всё в своём спокойном блистательном стремительном движении вперёд: невыразимый звук, который был бы всеми звуками и всеми нотами в одном, едином слиянии музыки, позолоченным взрывом однажды, хлынувшим из глубины времён, криком любви или криком радости; чистый триумф, увидевший единым взглядом все эти миры и все эти века, и огорчение ребёнка на берегу этой голубой реки, и мягкость рисовых плантаций, и смерть этого старика, крохотное спокойствие листка, трепещущего на южном ветру, и других, бесконечно других, всегда тех же самых, они идут и приходят на великую реку, пересекают здесь, пересекают там, проходят, никогда не проходя, подрастают и идут туда, к великому позолоченному морю, откуда они когда-то пришли, несомые маленьким ритмом великого ритма, маленькой искоркой великого золотого неумирающего огня, маленькой настойчивой ноткой, которая проходит через все жизни, все смерти, и страдания, и радости; невыразимое набухание голубого пространства, наполняющего лёгкие подобно глотку вечного воздуха, как воскрешение; расцветание музыки повсюду, как если бы пространство было сплошной музыкой, сплошной поющей голубизной – торжествующим льющимся могуществом, которое несёт нас навеки, словно окутанных своими крыльями славы. И всё удовлетворено, вселенная – чудо.

            Но земля, маленькая земля, скрытно вращается, вращается в своём страдании, она не знает, она не видит радости, которая её несёт, и которой она является – ибо, кто мог бы жить без этой радости, поддерживающей всё, без этой памяти о радости, которая продолжается и ведёт к сердцу существ и вещей?

 

                        Я, Земля, имею более глубокую силу, чем Небеса,

                        Моя одинокая печаль превосходит эти розовые радости,

                        Она – моё красное горькое семя семикратных экстазов;

                        Моя немота заполнена эхом далёкого Голоса.

                        Через меня, последнее конечное, пылкое, стремится

                         Достичь последней неведомой бесконечности,

                        Вечное разбито на маленькие скоротечные жизни

                        И Божество замуровано в грязи и в камне[34].

 

            И Ритм, великий Ритм, раздробился, распался, рассеялся на мелкие частички, чтобы войти в сердце своего мира и сделаться размером с сороконожку или маленький листочек, дрожащий на ветру: чтобы стать понятным мозгу, любить прохожего. Мы извлекли из этого синкопированные музыкальные произведения, красочные картины, радости, огорчения, поскольку мы не могли больше удерживать весь его поток без дробления. Мы создали из этого уравнения, поэмы, архитектуры, мы захватили его в ловушку наших машин, заключили в амулет или в мысль, потому что мы не могли больше выносить давление его великого прямого потока. И мы создали подземелья и ады, представляющие собой отсутствие этого ритма, нехватку хорошего глотка воздуха вечности, удушье маленького человечка, верящего только в свою боль, только в свои кнопки машины и в свои стены рассудка. Мы разграфили, размножили, расщепили, размельчили до бесконечности, и мы не видели там больше ничего, мы не понимали в этом больше ничего, так как мы потеряли единственное маленькое дыхание великого дыхания, единственный маленький луч великого Направления, маленькую ноту, которая любит всё, понимает всё. И так как мы всё перекрыли вокруг себя, заперлись в раковине, покрыли себя бронёй нашей мыслящей логики, снабдили себя шлемами и неоспоримыми антеннами, мы сказали, что этой Гармонии, этого Ритма не существовало, что он был далеко-далеко вверху, рай наших добродетелей, или, что он был стрекотанием наших маленьких антенн, сном бессознательного коллектива, продуктом эволюционирующего земного червя, встречей двух влюблённых молекул – подобно тому, как дикарь когда-то раскраивал неизвестные земли, мы раскроили пространство и время, отвергли в другую географию Ганг и Эльдорадо, через которые мы ещё не переправились, красивыми бродами этой маленькой речки. Но этот Ганг и это Эльдорадо находятся здесь и много других чудес, много других потоков великого Потока, и всё – здесь, под нашими шагами, если мы откроем маленькую раковину и перестанем отвергать небо или откладывать на долгий срок то, что поёт в каждую минуту времени и в каждом камешке пространства.

            Это - Гармония нового мира, радость более великого Я, она - здесь, сразу же здесь, если мы пожелаем. Достаточно убрать шоры. Достаточно истинного взгляда, простого взгляда на великий мир. Достаточно маленького огня внутри, который сжигает все раковины, и все страдания и все пузыри – ибо есть лишь одно страдание: быть запертым там.

 

 

11. Изменение Силы

 

         Но, на самом деле, эта Гармония нового мира не выражается выдающимися музыкальными произведениями, либо экстатическими радостями, она намного скромнее, чем всё это и намного действеннее – может быть, следовало бы сказать, намного требовательнее.

            Есть только Гармония, точно так же, как есть только Сознание, и единое земное тело, и это представляет собой то, более великое Я, но эта Гармония и это Сознание постепенно проявляются, по мере того, как мы растём и наши глаза раскрываются, их результаты различаются согласно уровню, откуда мы их улавливаем. Оно поёт на высотах, и оно велико и возвышенно, но оно пело на протяжении тысячелетий и веков почти не меняя мир и сердца людей. И эволюция повернула свои циклы, кажется, что она низошла в грубость и толщу всей материи, в неведение и темноту, украшенные всеми уловками богов и желающие заставить нас поверить, что мы были хозяевами, в то время как мы были слугами механики, рабами маленького, плохо завинченного болта, которого было достаточно, чтобы взорвать красивую машину и разоблачить снизу старого, безупречного  дикаря. Но она, эта эволюция, низошла, она сбросила нас вниз с наших хрупких высот и наших золотых веков, которые, возможно, не были такими уж золотыми, как об этом говорят, чтобы заставить нас найти и здесь тоже этот Свет, и эту Гармонию, и это Сознание, здесь, в этом низу, который только для нас считается низом. На самом деле, нет схождения, нет падения, нет отката назад, есть неустанная стремительность истины и гармонии, овладевающей всё более и более глубокими слоями, чтобы раскрыть их свету и радости, которыми они были всегда – если бы мы не падали, никогда свет не вошёл бы в нашу дыру, никогда материя не вышла бы из своей темноты. Каждое нисхождение, это прорыв света, каждое падение –  степень расцветания. Субстанция трансформируется через наше зло. И наше зло – возможно, просто-напросто неизвестная земля, которую мы вырываем у своего «не существования», как моряки Колумба вырывали опасную Индию у своей «темноты».

            Но переход опасен.

            Фактически, первый результат Истины, когда она касается нового слоя - провоцирование ужасного беспорядка, насколько нам кажется. Первые результаты ментальной истины, когда она коснулась приматов, должно быть были мучительными, мы можем этому поверить, и бесконечно разрушающими порядок и обезьянью эффективность; достаточно крестьянину в первый раз взять в руки книгу, чтобы увидеть перевёрнутым весь свой сельский мир, и нарушенным всё своё здравое и простое представление вещей. Истина – великая нарушительница, и фактически, если бы её не было здесь, чтобы подгонять и давить на мир, камень навеки остался бы в своём минеральном блаженстве, а человек в своей удовлетворённой экономике – и, именно поэтому, никакая суперэкономика, никакой триумф политической находчивости, никакое совершенство уравниловки и распределения человеческих богатств, и даже никакой параксизм милосердия и филантропии не смогут удовлетворить сердце человека и остановить неудержимый натиск Истины. Истина может остановиться только тотальностью Истины – тотальностью Радости и Гармонии в каждой частице и в целой вселенной – и к тому же, она не остановится нигде, так как Истина - бесконечна, и её чудеса - неистощимы. Мы имеем совершенно естественную и антропоцентрическую тенденцию заявлять, будто мы совершаем большое усилие, чтобы найти свет и истину, и нечто ещё, но, возможно, это самоуверенность, и семя лотоса неизбежно поднимается к свету, вырывается из грязи и раскрывается на солнце, несмотря на все свои усилия в пути, чтобы сделать, может быть, кувшинку или супер тюльпан – и это Солнце давит и давит, растирает, размягчает и заставляет ферментировать свою строптивую землю, кипеть её химические ингредиенты и раскрывать коробочку с семенем до тех пор, пока всё не будет выражать свою наивысшую степень красоты, вопреки всем нашим усилиям в пути, возможно, чтобы сделать только социального и умного человечка. И великое Солнце эволюции давит на свой мир, заставляет трещать его старые формы, заставляет бродить ересь будущего и кипеть бледные мудрости в горшке законодателей ума. Была ли эпоха более безнадёжная, более пустая, более чудовищно запертая в своих жалких триумфах и в своих лакированных добродетелях, чем вышеупомянутая «красивая эпоха»? Лак трескается и тем лучше: она трещит, эта красивая машина, и тем лучше: кубарем слетают все наши добродетели и наши ментальные гарантии, и наши грёзы о большой экономической ярмарке на земле, и это ещё лучше. Истина, великая Гармония, которая должна быть, беспощадно заворачивает свою гайку, на наших интеллектуальных касках, разоблачая каждую грязь, каждую слабость, заставляет брызгать яд и взбивает своё человечество, как «океан несознания» в легендах из Пуран, до тех пор, пока она не передаст весь свой нектар бессмертия.

            И искатель замечает – в своём совсем маленьком масштабе, в этом микрокосмосе, который он собой представляет – что Гармония нового мира, новое сознание, к которому он на ощупь прикоснулся – это потрясающая трансформирующая Сила. Она могла петь наверху, прежде, создавать прекрасные поэмы и соборы мудрости и красоты, но когда она касается материи, то у неё суровый образ Матери в гневе, которая порет своих детей и без жалости ваяет их в образ своей требовательной Прямоты – и сострадание, бесконечная милость останавливается точно вовремя, даёт точную необходимую дозу и не позволяет страданию продолжаться больше, чем это необходимо. Когда искатель начинает раскрывать глаза на это Сострадание, на эту бесконечную мудрость в мельчайшей детали, на эти немыслимые окольные пути, чтобы достичь более полного и более широкого совершенства, на эти изучаемые неясности, согласованные возмущения, на эти падения в более великом свете, и бесконечное прохождение Красоты, которая не оставляет ни одного скрытого пятна, ни одной частицы несовершенства, ни единого убежища слабости или замаскированного убожества, ни одной извилины лжи, он - в восхищении, превосходящем все звёздные величины и космические магии, ибо, поистине, чтобы затронуть одну точку материи, такую микроскопическую, такую незначительную под этими звёздами, такую усложнённую в своей путанице боли и возмущения, в своём тёмном сопротивлении, угрожающем катастрофой в каждое мгновение, и эти тысячи маленьких катастроф, спасая каждый день и каждый шаг, эти миллионы маленьких страданий, превращая их без того, чтобы всё рухнуло, нужна, действительно, сила, какую земля никогда ещё не знала: повсюду проявляется болезнь, в каждой стране, в каждом сознании, в каждом атоме великого земного тела – это революция без пощады, преобразование ускоренными шагами – и, однако, здесь и там, в каждом сознании, в каждой стране, в каждой частице великого разорванного тела, это - катастрофа, которую удалось избежать в последнюю минуту, добро - медленно выходящее из самого худшего, сознание, которое пробуждается, и наши спотыкающиеся шаги, вопреки себе, идут толкнуть в последнюю дверь освобождения. Такова грозная Гармония, настоятельная Сила, которую искатель обнаруживает в каждом шаге и в своей собственной субстанции.

            И вот, мы подошли к новому изменению силы. Новая сила, какой не бывало никогда со времён первых антропоидов, шквал силы, не имеющей больше ничего общего с нашими маленькими философскими и духовными медитациями прошлых веков, земной коллективный феномен, и, возможно, универсальный, настолько же радикально новый, как первый приступ мысли на мир, когда ментал занял место обезьяньего порядка и перевернул его законы и его инстинктивные механизмы. Но здесь, и это действительно отличительная черта нового мира в период зарождения, что это не какая-то абстрактная сила, не умение летать и превращать в уравнение разбросанные данные мира, чтобы сделать из этого некий синтез, который всегда в коробке, – ментал всё абстрагировал, он живёт воображением о мире, в жёлтом или голубом отражении большого пузыря, это человек в стеклянной статуе, – не сила во второй степени, которая прибавляет и вычитает, не коллекция знаний, никогда не составляющая всё: это – прямая сила истины каждого мгновения и каждой вещи, согласованная с тотальной истиной миллионов мгновений и миллионов вещей, «сила входить в» истину каждого жеста и каждого обстоятельства,  согласующаяся со всеми другими жестами и со всеми другими обстоятельствами, потому что Истина – одна, и Я – единое, и если затронуто одно, то мгновенно затронуто и всё остальное, как клетка и клетка одного и того же тела; это потрясающая сила конкретизации Истины, оказывающая воздействие непосредственно на ту же самую Истину, содержащуюся в каждой точке пространства и в каждой секунде времени, или, скорее, принуждающей каждый момент, каждое обстоятельство, каждый жест, каждую клетку материи выразить свою истину, свою правильную ноту, свою собственную силу, погребённую под слоями наших ментальных и витальных добавлений – это потрясающий вклад в истину мира и каждого существа. Мы могли бы сказать, потрясающее Движение «реализации» - мир не реален! Это искажённая видимость, ментальная неточность, скорее похожая на кошмар, чёрно-белый перевод нечто такого, чего мы ещё не уловили: у нас нет ещё наших истинных глаз! Ибо, в конечном счёте, существует только реальность, и это реальность Истины – истины, которая выросла, которая нуждалась защищать себя стенами, ограничивать себя, краситься в серый цвет под тем или другим панцирем, под тем или другим пузырём, чтобы проявляться гусеницей или человеком, который затем проявляется в своём собственном Солнце, когда раскрываются крылья великого Я, которым мы были всегда.

             Но это изменение силы, этот переход окольных и абстрактных истин ментала к прямой и конкретной Истине великого Я, не происходит на высотах Духа, это очевидно – он совершает только ментальную гимнастику, точно так же, как другая сила создавала только ловкость обезьяны. Он совершается на уроне земли, в повседневности, в совсем крошечных вещах, в пустячный момент, который является пустячным лишь для нас, если мы понимаем, что крупица пыли содержит столько же истины, сколько целостность пространств, и столько же силы. Он относится, следовательно, к механизмам, очень материальным: игра разворачивается в субстанции. Он наталкивается на старые вековые сопротивления, на пузырёк, являющийся, возможно, первым защитным пузырьком протоплазмы в своей яме воды. Но, в конечном счёте, оказывается, что «сопротивления помогают своим сопротивлением намного больше, чем препятствуют намерению Великой Исполнительницы[35]», и, наконец, мы не знаем, есть ли хотя бы одно сопротивление, хотя бы одна микроскопическая защита, одна игра тени и боли, которая не выстраивала бы тайно ту самую силу, которую мы хотим освободить. Появившись слишком рано, истина была бы неполной или невыносимой для других микроскопических животных, живущих в нашей яме с водой, и быстро её проглотивших бы, – мы являемся одним человеческим телом, мы всегда об этом забываем, и наши ошибки или наши задержки являются ошибкой и задержкой мира. Но, если мы одержим победу здесь, в этой маленькой точке материи, мы одержим победу во всех точках мира. Поистине, каждый из нас, человеческих существ, имеет грандиозную задачу, которую следует выполнить, если он её понимает. Наше рождение в мире представляет собой более могущественную тайну, чем мы об этом думали.

 

*

*        *

 

            Давно уже искатель избавился от ментальной механики, он навёл порядок также и в витальной механике, и если старые желания, старые прихоти, старые реакции приходят ещё потревожить его прогалину, это скорее как образ кино, который приходит спроецировать себя на экран, по привычке, но не имеющий реальной субстанции: искатель утратил привычку помещать себя в экран и воображать себя тем или иным персонажем – он смотрит, он прозрачен, он всё наблюдает, он сконцентрирован на своём огне, растворяющим все эти облака. С тех пор, и всё больше и больше, обнаруживается другой уровень запутанности, другая степень механики (несомненно, это «путь нисхождения»), материальной, подсознательной механики. И пока он не ясен, он не видит там ничего, он не способен распутать эти нити, они настолько расплавлены в нашей обычной деятельности, «ментализированны», как и всё остальное, что представляют собой совсем естественную ткань. Тогда, эта материальная, подсознательная механика становится очень конкретной, как верчение карпов в аквариуме. Но, мы прекрасно понимаем, что речь идёт не о маленькой подсознательной рыбёшке психоаналитиков; эта мелюзга составляет часть ментального пузыря, это - просто обратная  сторона маленького поверхностного человечка, действие его реакций, узел его желаний, подавление его лелеемого убожества, прошлое его старой маленькой истории в пузыре, козья верёвка его маленького эго, отделённого и привязанного к социальному, семейному и религиозному колышку, а также к бесчисленным колышкам, связывающих людей в пузыре. И мы очень подозреваем, что эти мечтатели будут мечтать в психоаналитическом пузыре, как другие будут мечтать в религиозном пузыре, где ад и рай существуют только в ментальном воображении людей – но, пока мы находимся в пузыре, он неумолим и неопровержим: его ад – настоящий ад, его мерзости – настоящие мерзости, и мы пленники маленького облака, сияющего или тёмного. Стало быть, скажем, мимоходом, что мы не освободимся из грязи, копая в грязи и опасно бороздя окольные пути полишинеля – то же самое, что купаться в ванне с грязной водой, - мы не освободимся от пузыря с помощью света пузыря, ни от зла с помощью добра, представляющего собой лишь его обратную сторону, но посредством другой вещи, это не пузырь: это маленький огонь внутри и повсюду, совсем простой, - ключ полей и всех полей, и мира.

            Это подсознательное сопротивление, его очень трудно описать: у него тысяча обликов, так же как и индивидов, и каждый отличается своим цветом, своим «синдромом», если  можно так сказать, у каждого есть свой особый театр со своей постановкой, своими предпочтительными «ситуациями», со своим большим или маленьким паяцем. Но это один и тот же паяц под всеми окрасками, та же самая история позади всех слов и то же самое сопротивление повсюду. Это – сопротивление. Именно точка говорит: нет. Она не проявляет себя сразу, она летучая, хитрая. Мы действительно полагаем, что она любит театр, это её причина существования, её вкус жизни, и если бы у неё не было больше драмы, чтобы перемалывать, она сочинила бы любую пьесу – это драматург высшей степени. И, возможно, это действительно большой драматург всей этой хаотичной и печальной жизни, которую мы видим. Но каждый укрывает в своём маленьком человечке большого «человечка печали[36]», как называл его Шри Ауробиндо. Драма мира прекратится тогда, когда мы прекратим нашу маленькую драму.

            И он проскальзывает меж пальцами, этот паяц: вытесненный с ментальной сцены, откуда он проворачивал свою объяснительную и задающую вопросы механику – это неутомимый поставщик вопросов, задающий вопросы ради удовольствия их задавать, и если  бы мы ответили на все, он придумал бы другие, поскольку это, к тому же, и большой скептик – выселенный из ментала, он углубляется на одну ступень и идёт играть свой номер на витальной сцене. Там, он уже более твёрдый (чем больше он углубляется, тем твёрже он становится, и в самой глубине или внизу, это сама твёрдость, узел, в полном смысле слова, неумолимая точка, абсолютное «нет»). На витальной сцене, более или менее, мы знаем все его трюки, его большую игру страсти и желания, симпатии и антипатии, ненависти и любви – но фактически, это два образа всё той же его пищи, и зло для него такое же вкусное, как и добро, страдание - такое же, как радость: это способ глотать в том или ином направлении. Ему прекрасно служат даже милосердие и филантропия, он раздувается от того или иного способа. Чем больше он добродетелен, тем он твёрже. Идеализм и родина, священные причины или менее священные – это его самая искусная провизия. Он владеет искусством облекаться в чудесные мотивы, его находят в дамских благотворительных мастерских и на конференциях о Мире – но Мира там нет никогда, это известно, поскольку если бы там, каким-то чудом был Мир, или исцеление всех бедняков земли, то что бы он тогда делал, чтобы жить? Вытесненный  и с этой сцены, он углубляется до другого уровня и скрывается в подземельях подсознания. Не надолго. Там он начинает вырисовываться, если можно так сказать, раскрывать своё истинное лицо; он стал совсем маленьким, твёрдым, нечто вроде гримасничающей карикатуры: «мрачный эльф» - так назвал его Шри Ауробиндо.

 

                        (человек) укрывает в себе мрачного Эльфа,

                        Влюблённого в скорбь и грех.

 

                        ,.,……..

 

                        Серый Эльф жутко боится небесного огня

                        И всего того, что чисто и радостно;

                        Лишь благодаря удовольствию и страсти, и боли

                        Его драма может продолжаться[37]…

 

            Он готов на всё, цепляется к чему угодно, пользуется самым незначительным дефектом, чтобы вторгнуться на сцену, малейшим предлогом, чтобы выплюнуть своё облако каракатицы и всё покрыть полностью, в одно мгновение. Это мгновенное, плотное, чёрное, клейкое облако. И это борьба насмерть, потому что он прекрасно знает, что скоро ему конец. Это его последняя большая игра. Именно он сам разыгрывает свою последнюю карту в мире. По существу, в самой глубине, это микроскопический узел боли, нечто, боящееся солнца и радости, задыхающееся и боящееся широты. Оно твёрдое как камень, может быть, такое же твёрдое, как первый камень земли. Это - тёмное НЕТ для жизни и НЕТ для всего. То, что не хочет. Оно там и не хочет. Может быть, это сущность смерти, корень темноты, первый крик земли под побуждающим шипом Солнца Истины.

            И он находится там до конца – это даже конец конца, - он там, возможно, для того, чтобы заставить нас спуститься в самую глубину и обнаружить наш бессмертный облик под этой маской смерти. Если бы его там не было, может быть, мы все уже сбежали бы в небеса Духа. Но сказано, что наше бессмертие и наше небо должны делаться в материи и нашим телом.

            Этот печальный эльф,– поскольку это само страдание – если мы поймаем его на его предпоследних ступенях закапывания, нам откроется вся неприметная, ежедневная, материальная механика. Это большое сопротивление в изменении силы, стена крота, желающего воспрепятствовать закону Гармонии. Именно там разворачивается битва, на данный момент, в микрокосме и макрокосме. И это как карикатура (или более точный образ) цивилизованной и культурной деятельности эльфа, сияющего на высших уровнях: сомнение, страх, жадность, стягивание на себя – все сжимания, хватания и опасения ментальной псевдоподии. Это - крошечное, смешное функционирование, и если мы его случайно замечаем, мы его отстраняем, пожимая плечами, или не придаём этому никакого значения.

            Но мы неправы. Мы смотрим на всё с высоты нашего ментала, как если бы эти бредни были без последствий. Они имеют потрясающие последствия. Мы этого не замечаем, потому что живём в наших логичных и симметричных облаках, но жизнь скрипит, это бесконечное универсальное скрипение, имеющее свой источник в этих смехотворных маленьких песчинках. На уровне материи нет «маленьких вещей», поскольку всё состоит из маленьких вещей, и эта абсурдная реакция сомнения или страха – бессчётный эквивалент ошибки умственного суждения, заставляющего нас закрыть дверь сияющей возможности. Мы постоянно закрываем дверь к Гармонии, поворачиваемся спиной к чуду, запираем возможности и, в придачу, заболеваем. Поскольку эта Гармония, на уровне материи, она не течёт в широких симфониях по великим артериям духа; она пользуется тем, что имеет: она просачивается через крошечные канальцы, через слабые волоконца, вибрирующие в нашем материальном сознании, она входит маленькими каплями, струйками, скромными квантами, не представляющими никакого вида – дыхание, которое проходит, проблеск улыбки, беспричинная волна удовольствия – и они меняют всё. Мы не замечаем, как это меняет всё, так как мы живём в обычном хаосе, в привычном удушье, но искатель, будучи более проясненным, начинает видеть, осязать эти незначительные изменения плотности, эти неожиданные закупорки, крошечные расширения, эти проходы воздуха в своей материальной субстанции. Он видит почти мгновенный результат этого совсем маленького проявления сомнения, нелепого страха, этого мышечного подёргивания без видимой причины, смехотворного болезненного воображения, проходящего через его атмосферу. Он обнаруживает тысячу маленьких скрытных биений, лживых трепетаний, тёмных импульсов в большой материальной луже. Он проникает в самую суть страха, этого большого, разрушительного и вторгающегося внутрь Страха, накрывающего мир подобно протоплазме в своей желатиновой оболочке –  стоит едва прикоснуться, малейшее дыхание, совсем крошечный луч солнца, и это сжимается, закрывает дверь, сворачивается клубком в мембрану. Мгновенная реакция, ко всему, сразу же, это – НЕТ; затем, временами, «да», бросающееся, словно движимое тем же страхом не иметь. Он обнаруживает фантастическое воображение материи, болезненное и пораженческое, как если бы жизнь, для материи, представляла собой своего рода ужасное вторжение, от которого она никогда не могла оправиться, поражение, может быть, её первого блаженства камня, вторжение смерти в её спокойный круг. Всё является сюжетом катастрофы – большой катастрофы Жизни – восприятие худшего, предвидение худшего, почти пожелание и призыв худшего, чтобы прекратить, наконец, эту трагедию жизни, и пусть всё снова успокоится в блаженной неподвижности праха.

            Он обнаруживает, как рождаются болезни, разрушается материя, стареет субстанция – большое страдание жить, сжимание на себе, удушье внутри, затвердевание всех маленьких артерий, где могла бы проскользнуть капля гармонии, исцеляющая всё. Он слышит тихие стоны, маленькие злобки, оскорблённое отрицание материи, и особенно – самое главное – приводящий в отчаяние, её лейтмотив: «да это же невозможно, это невозможно…». Для неё - всё «невозможно», так как единственная несомненная возможность – ненарушимая неподвижность камня. Поскольку, каждый жест жизни и надежды, это ещё суматоха смерти. И она закрывает дверь, закрывает свет, она отвергает чудо – мы отвергаем любое чудо, мы твёрдо закрепились на нашем раке, мы – скептики  великой бессмертной Гармонии, земные карлики, верящие в горе, верящие в болезнь, верящие в  страдание, верящие в смерть: это - невозможно, невозможно, невозможно…

            Тогда, искатель учится уроку Гармонии. Он обучается ему постепенно, с помощью ударов и ошибок, совсем маленьких ошибок, сеющих болезнь и путаницу: здесь, на этой стадии, опыт не происходит больше через знание или в сердце, он происходит в теле. Это незначительная игра ощущений, таких же мимолётных, как могла бы быть первая дрожь радиолярии при изменении температуры в Гольфстриме и с такими же тяжёлыми физическими последствиями, как буря на красивых пшеничных полях ментала или тайфун на мутных морях витала. Мы – такие тяжёлые и плотные на «высших» уровнях, что нас надо стукнуть по голове, дабы мы поняли, что этот человек в гневе, и что убийство рыщет в его глазах, таких прозрачных; но субстанция тонка; чем больше мы её наблюдаем, тем больше мы обнаруживаем её невероятную восприимчивость в обоих направлениях, к сожалению. Сто раз, тысячу раз, искатель оказывается в присутствии этих микро-тайфунов, этих крошечных вихрей, одним махом опрокидывающих равновесие существа, затуманивающих всё, придающих чувство горечи и уныния малейшему жесту, они разлагают воздух, которым мы дышим, и разлагают всё – это общее, мгновенное разложение, за секунду, за десять секунд. Затвердевание всего. И искатель, неожиданно, словно сражён усталостью, он видит, как приходит болезнь – а она, и в самом деле, приближается галопом. Какая болезнь? – Болезнь. И смерть, караулящая позади. За секунду, за десять секунд, мы переходим прямо к факту, мы касаемся вещи, это - здесь, неопровержимое, весь разоблачённый механизм. Это похоже на призыв внезапной смерти. А, снаружи, здесь, всё такое же. Те же обстоятельства, те же жесты , такой же солнечный воздух, и тело идёт и приходит как обычно. Но всё изменилось. Вспышка смерти, мгновенная холера. И затем, это плавится, растворяется как облако, мы едва ли знаем почему. Но если мы поддаёмся, то и в самом деле падаем больными, ломаем себе ногу, мы имеем реальный несчастный случай. И искатель начинает изучать причину этих крошечных нарушений равновесия. Он напал на след ничтожно малого ада, являющегося, возможно, первым семенем большого Зла в миллионах образов, первой твёрдостью большого блаженного окаменения смерти. Всё содержится там, в чёрной искре. Но однажды, когда мы ухватим эту совсем маленькую отравленную вибрацию, мы завладеем тайной бессмертия, или, по крайней мере, тайной продления жизни по желанию. Мы умираем, потому что мы поддаёмся, и мы поддаёмся тысячи маленьких раз. В каждое мгновение надо повторять свой выбор между смертью и бессмертием.

            Но это ещё способ негативный и человеческий, приступать к опыту. На самом деле, Гармония, чудесная Гармония, которая ведёт вещи, не хочет нас учить законам ада, даже если это ничтожно малый ад, она хочет солнечный закон. Она бросает нам свои тайфуны, свои болезни, низвергает в чёрную дыру только потому, что есть необходимость извлечь урок, ни минуты больше, и с той секунды, когда мы снова вернули солнечную частичку, маленькую нотку, чудесный маленький спокойный поток в сердце вещей, всё меняется, исцеляется, поворачивается к свету: это мгновенное чудо. Фактически, это – не одно чудо; чудо - повсюду, в каждое мгновение, это сама природа вселенной, её воздух, её солнце, её гармоничное дыхание; только мы преграждаем этот путь, устанавливаем наши стены, наши науки, миллионы наших приборов, которые «знают лучше», чем эта Гармония. Надо смочь позволить течь, надо смочь позволить делать, нет другой тайны. Гармония «погружает» нас не для того, чтобы раздавить либо наказать, она учит нас механизму мастерства. Она хочет, чтобы мы, поистине, были хозяевами её солнечной Тайны, она хочет, чтобы мы, действительно, были тем, чем мы были всегда, свободными и радостными, королями, и она будет толочь и толочь наши жалкие тайны до тех пор, пока мы не будем вынуждены постучать в её солнечную дверь, распахнуть руки и позволить течь её сладости на мир и в наши сердца.

            Ибо мир – Тайна ещё более великая. Мы находимся перед этой огромной вселенной, полной трудностей и проблем, отрицаний и препятствий – всё представляет собой своего рода сплошную невозможность, которую надо, в конце концов, превозмочь разумом, волей, духовными или материальными мускулами. Но, делая это, мы принимаем сторону гусеницы, мы принимаем сторону перепуганного гнома, в его мрачной норе. И поскольку мы верим в трудность, мы обязаны верить в наши стальные или не стальные мускулы – которые всегда не выдерживают. И мы верим в смерть, мы верим в боль, верим в страдание, как крот верит в эффективность своих туннелей; и благодаря нашей мрачной вере, нашей тысячелетней вере, нашему взгляду серого эльфа, мы сделали трудность затвердевшей, мы вооружили её множеством приборов и средств, раздувающих её ещё больше, фиксирующих её в своей неумолимой борозде.  Огромная иллюзия эльфа окутывает мир. Чудовищная Смерть сжимает его в объятиях, которая представляет собой наш страх бессмертия. Его разрывает огромное страдание - наш отказ от радости и солнца. И всё - здесь, все возможные чудеса великого свободного солнца, все идеальные и никогда не мечтавшиеся возможности, всё простое, спонтанное, естественное мастерство, все простые силы Великой Гармонии. Она только просит изливаться на мир, течь через наши каналы и наши тела, она просит лишь, чтобы ей открыли проход. И если на секунду, в нашем маленьком агломерате плоти, мы позволим охватить себя этой лёгкостью, этим божественным удовольствием, этой солнечной улыбкой, - всё расплавляется, препятствия растворяются, болезни исчезают, чудом налаживаются обстоятельства, темнота освещается, стена падает – как если бы их никогда и не было. И ещё раз, это даже не чудо: это – восстановление простого. Возврат реального на прежнее место. Именно эта точка гармонии здесь соприкасается с Гармонией повсюду и спонтанно, автоматически, мгновенно вызывает (или восстанавливает) гармонию здесь, в этом жесте, в этом обстоятельстве, в этом слове, в этом совпадении вещей – и всё является чудом совпадения, потому что всё течёт согласно Закону. Никогда не было стен, никогда не было препятствий, зла, страданий, никогда не было смерти, но у нас был этот скверный взгляд,  взгляд страдания и взгляд смерти, этот взгляд замурованного эльфа – мир таков, как мы его видим, мир таков, какой мы хотим, в нас живёт другой Взгляд, и всё может быть преображено. «Мои дети, - говорила Та, кто продолжила работу Шри Ауробиндо, - все вы находитесь в потрясающем море вибраций, и вы даже не замечаете этого! Потому что вы не восприимчивы. В вас есть такое сопротивление, что если что-то приходит войти, то три четверти того, что приходит, резко отвергается наружу, поскольку это невозможно удержать… Просто, примите сознание Сил, таких как сила любви или сила понимания, или сила творения (для всего это одна и та же вещь: сила защиты, сила развития, могущество прогресса, для всего), просто, примите Сознание, это Сознание покрывает всё, пронизывает всё, оно повсюду, во всём и ощущается почти как неистовство, желающее навязать себя существу, которое не может! ... В то время как, если бы мы были открыты и просто вдыхали – это всё, делая только это, - мы вдыхали бы Сознание, Свет, Понимание, Силу, Любовь и всё остальное[38]». Всё здесь, под нашими глазами, всеобъемлющее чудо мира, ожидающее только нашего согласия, нашего взгляда веры в красоту, веры в свободу, веры в высшую возможность, которое стучит в наши двери, стучит в наши стены рассудка, страдания и убожества. Это – высшее «изменение силы», оно стучит в двери мира и трамбует  нации, трамбует церкви и их Сорбонну, трамбует сознания и все наши геометрические и благонамеренные уверенности; и если, хотя бы один раз, единственный, сознание человека открывалось лучу этого живого чуда, сознание одной только нации среди всех наших слепых наций открывалось сиянию этой Милости, тогда, эта неумолимая цивилизация, замурованная в своей науке, в своих законах, в эльфе террора и страдания, в этой чудовищной постройке, в которой мы рождены, и которая кажется нам такой неизменной, такой нерушимой и торжествующей в этих чащах стальных и урановых чудес, в этой искусной тюрьме, где мы движемся по кругу, тогда эта цивилизация обрушится также быстро, как и появилась, оставив после себя груду ржавчины. Тогда, наконец-то, мы станем человеком или, скорее, сверхчеловеком, у нас будет радость, естественное единство, свобода без стен и сила без всяких ухищрений. Тогда обнаружится, что всё это страдание и эти стены, и эти трудности, осаждающие нашу жизнь, были всего лишь шипом Солнца Истины, первым пленением, заставляющим расти нашу силу и нашу нужду пространства, и нашу мощь истины, покровом иллюзии, чтобы защитить наши глаза от слишком сильного света, тёмным переходом от бессознательной спонтанности животного к сознательной спонтанности сверхчеловека, и что всё, в конце концов, просто, невообразимо просто, как сама Истина и невообразимо лёгкое, как сама Радость, которая задумала эти миры, ибо, на самом деле, «путь богов, это солнечный путь, на котором трудности теряют свою реальность[39]».

 

 

12. Социология сверхчеловека

 

         Это изменение силы, по существу, не было бы достаточным изменить мир, если бы оно ограничивалось лишь несколькими индивидами. Фактически, с самого начала, с самых первых шагов, искателю действительно показалось явным, что эта йога сверхчеловека не была индивидуальной, хотя индивидуум и был исходной точкой и инструментом работы, но йогой коллективной, формой сконцентрированной эволюции, в которой индивидуум был лишь передовым постом, распространителем возможности, воплощающим её, и передатчиком новой вибрации. Это – йога земли. И какое имеет значение великолепный сверхчеловек, если он один восседает на своём бесполезном троне гармонии! Но мы можем полагать, что первые приматы, делающие ментальную йогу, не зная об этом, не должны были бегать по следам и, тем не менее, от одного к другому, ментальная возможность распространилась. Она витала там, «в атмосфере», и оказывала давление на старые обезьяньи структуры. Так же и сверхчеловеческая возможность присутствует здесь, в атмосфере, её время пришло, она обильно трамбует сознание и страны – люди делают йогу сверхчеловека даже не зная об этом или желая этого. Мы приводим здесь не теорию, но эволюционный факт, понравится нам это или нет. Однако, главное различие между до ментальной эпохой и нашей состоит в том, что сознания, даже замурованные, даже непокорные, даже тёмные и маленькие, стали способны воспринимать смысл своей собственной эволюции, а значит, ускорять продвижение и участвовать в процессе. В этом состояла вся истинная полезность ментальной эпохи, она неудержимо вела нас к точке, откуда мы должны были пройти в нечто другое, все вместе, посредством самого развития нашего сознания и самой силы, которую мы имели каждый, и каждая страна, накопленной в маленьком индивидуальном пузыре. И новый уровень интеграции докажет нам, что сверхчеловек, это не отказ от человека, но его осуществление, не отказ от ментала, но помещение его на место среди бесчисленных средств, известных и ещё неизвестных, которые человек должен использовать до тех пор, пока он не завладеет прямой силой Истины.

            Это понимание великой Цели – или, скорее, скажем, предстоящей цели -  является  одним из ключей коллективной реализации. Достаточно одной маленькой трещины в сознаниях, самого незначительного призыва воздуха, крошечной мольбы, однажды, вот так, не зная почему, чтобы новая Возможность устремилась и изменила всю нашу манеру видеть и мочь: она не ждёт больших усилий либо изнурительных дисциплин, мы об этом уже сказали, она ждёт момента отдачи, совсем маленького крика внутри, маленького пробуждающегося пламени. И когда люди – несколько людей – хоть раз попробуют это вино, они никогда больше не смогут возобновить старую рутину страданий.

            Тогда, какова роль тех, кто начинает понимать, и, возможно, экспериментировать? Как вставить их работу в несознательную йогу человечества? Как распространиться и ускорить движение? Какого рода коллективную реализацию они могут принести в мир, как образец того, что будет?

            Первая волна этого нового сознания очень заметна, она исключительно хаотична, она овладела существами без того, чтобы они в этом хоть что-то понимали, повсюду мы видим её приливы и отливы: люди были охвачены странствиями или отклонением, они принялись за поиски нечто такого, чего они не понимали, но которое росло, давило внутри, они пустились в путь неизвестно к чему, стучались во все двери, и в хорошие, и в плохие, вышибали стены и ветряные мельницы или вдруг, принимались смеяться, они оставили свои пожитки и сказали «прощай» старому устройству. Вполне нормально, что первая реакция была необычной, поскольку, само собой разумеется, она выходит из старого круга, как примат, вдруг вышел из инстинктивной мудрости стада. Каждый переход к высшему равновесию является поначалу нарушением равновесия и общим разложением старого равновесия. Эти новички сверхчеловечества, которые не знают самих себя, более вероятно, встретятся среди инакомыслящих элементов общества, «никудышных», так называемых, нечистокровных, строптивцев общей тюрьмы, бунтовщиков неизвестно чего, кроме того, что они не хотят этого больше; это новые крестоносцы любого крестового похода, приверженцы без партии, их «против» настолько против, что они даже не хотят больше ни против, ни за, они хотят совсем другую вещь, без больше, без меньше, без наступления, без обороны, без тёмного, без хорошего, без да, без нет, абсолютно другую вещь и полностью вне всех пируэтов и переворотов Механики, которая хотела бы снова поймать их в сети их отрицаний, как и в сети их утверждений. Или же, другая крайность спектра: эти новички сверхчеловечества встретятся, возможно, среди тех, кто прошёл долгий ментальный путь, с его лабиринтами, с его бесконечным кругом, с его ответами, ни на что не отвечающими, лишь поднимающими вопрос за вопросом, с его решениями, ничего не решающими и со всем его страданием в круге – с его пустотой, вдруг, в конце пути, после тысяч вопросов и тысяч триумфов, всегда разрушенных, с этим маленьким криком в конце, человека перед ничто, который неожиданно снова оказывается как беспомощный ребёнок, как если бы всех этих дней и этих лет, всего этого труда никогда и не существовало, как если бы ничего не произошло, ни одной истиной секунды на протяжении тридцати лет! Тогда, они тоже отправляются в путь. Здесь тоже есть трещина для Возможного.

            Но сами условия вырывания из старого порядка рискуют исказить на протяжении долгого времени поиск нового порядка. И поначалу, этот порядок не существует, его надо создать. Это означает, что надо изобретать весь мир. И кандидат сверхчеловека – или скажем, просто, кандидат «чего-то другого» - должен оказаться перед первой очевидностью: закон свободы – закон требовательный, бесконечно более требовательный, чем все законы, навязанные Механикой. Это не скольжение не понятно в чём, но методическое вырывание тысяч маленьких рабств, это не отход от всего, а наоборот, принятие ответственности за всё, поскольку мы не желаем больше быть захваченными кем бы то ни было или чем бы то ни было. Это высшее обучение ответственности – ответственности быть собой, которая, в конечном счёте, является быть всем. Это не бегство, но завоевание; не большая вакансия Механики, но великое Приключение в неизвестное человека. И всё то, что рискует помешать этой высшей свободе, на любом уровне и под любым образом, должно быть также упорно завоевано, как полицейские и законодатели старого мира. Мы не покидаем рабство старого порядка, чтобы впасть в худшее рабство нас самих – в рабство наркотиков, в рабство партии, в рабство той или иной религии или секты, позолоченного или белого пузыря; мы хотим эту единственную свободу, эту улыбку во всём, и быть лёгким повсюду, одинаковым в наготе, как в пышности; в тюрьме, как во дворце; в пустоте, как в полноте – и всё наполненное, поскольку мы горим одним маленьким пламенем, владеющим всем и навсегда.

             Что они будут делать, эти странники, эти кочевники новой родины, которой ещё не существует? Поначалу, возможно, они не будут шевелиться совсем. Может быть, они поймут, что изменение следует делать внутри, и что если ничего не изменено внутри, то никогда снаружи ничего не изменится, во веки веков. Возможно, они останутся там, где они есть, в этой маленькой улочке, в этой серой стране, в скромном необычном наряде, в старой рутине, но которая не будет больше рутиной, так как они будут всё делать с другим взглядом, с другим смыслом, с другим отношением – с внутренним смыслом, меняющим все смыслы. И если они будут упорно продолжать, они заметят, что одна эта маленькая капелька истинного света, которую они несут в себе, имеет силу, незаметно, всё менять вокруг них. В своём маленьком скромном круге, они будут работать для нового мира и низводить чуть больше истины на землю. Но, по правде, ни один круг не является маленьким, когда он имеет этот центр, ибо это – центр всего. Или, может быть, однажды, они почувствуют себя подталкиваемыми соединиться с подобными себе из нового мира, чтобы построить с ними некое живое проявление их стремления, как другие строили пирамиды или кафедральные соборы, может быть, построить город нового мира? И здесь имеет место большое начинание, и большая опасность.

            Мы были настолько механизированы, распространенны вовне, выброшены наружу самих себя нашей привычкой зависеть от той или иной механики, что наш первый рефлекс всегда - искать внешний способ, то есть уловку, поскольку все внешние средства – уловки, а значит, старая ложь. Таким образом, мы всегда будем искушёнными распространять идею, Начинание рекламными способами, о которых мы все знаем, короче говоря, присоединить на непродолжительный срок как можно большее число единомышленников  новой надежды – которая быстро станет новой религией. Здесь, следует процитировать Шри Ауробиндо и заставить войти положительно и решительно во все головы его категорическое заявление: «Я не верю в пропаганду, кроме пропаганды политики и фармацевтической продукции. Но для серьёзной работы – это яд. Это означает действие  рекламы или известности; а известность или реклама опорожняют то, что они несут на гребне своей волны и оставляют её безжизненной и разбитой где-нибудь на берегах. Или это означает «движение». Движение, в случае такой работы как моя, означает основание школы или секты, или какую-нибудь другую окаянную нелепость. Это означает сотни или тысячи бесполезных людей, которые приходят принять участие и испортить работу или превратить её в помпезный фарс, откуда Истина, начавшая  нисходить, удаляется в тайну и молчание. Именно это произошло с «религиями», и в этом причина их краха[40]». Разумеется, все люди, в конечном счёте, вся земля представляет собой часть сверхчеловечества, но основное положение нового сознания, его принцип-ключ, это разнообразие в Единстве; и желание запереть продвижение сверхчеловека в готовую рамку, в привилегированную среду, как говорится, в место уникальное и более освещённое, чем другие, это означает снова впадать в старый фарс и снова раздувать старое человеческое эго. Надо полагаться на закон Гармонии, чтобы работать тысячью способами и под тысячей масок, и чтобы, в конечном счёте, объединить в более широком пространстве и без границ, мириады нот её великого неделимого течения. Начинание родится повсюду одновременно – оно уже родилось, оно лепечет здесь и там, стучит в наши стены не зная – и постепенно снимет вуаль со своего истинного лица, но только в тот час, когда люди не смогут больше захватывать его в ловушку системы или логики, или высших сфер: в тот час, когда всё будет высшей сферой здесь, внизу, в каждом сердце, в каждой стране. И люди даже не узнают, как они были подготовлены к этому Чуду.

            Те, кто хоть немного знают, кто угадывают, кто начинают воспринимать великую Волну Истины, следовательно, не попадутся в ловушку «набора в сверхчеловечество». Земля подготовлена неодинаково, люди духовно не равны, вопреки всем нашим демократическим заверениям – хотя, по существу, они были равны и широки в великом Я, и в одном едином теле под миллионами лиц, - не все они стали той величиной, каковой  являются: они находятся в пути и, одни плетутся, другие, кажется, идут быстрее, но их окольные пути составляют также часть  великой географии нашего неделимого владения; их задержка или тормоз, который они, кажется, накладывают на наше движение, составляет часть округлости совершенства, к которому мы направляемся, и принуждают нас к более широкой тщательности истины. Те, также идут туда, своим путём, и, в конечном счёте, кто находится вне пути, поскольку всё представляет собой Путь? Те, кто немного знают, кто догадывается, знают поначалу, чтобы иметь опыт в своей собственной субстанции, что люди объединяются, на самом деле, не с помощью уловок – а когда они настаивают на своих уловках, то, в конечном счёте, всё обрушивается и получается краткое  «соединение»,  красивая школа, завлекательная секта, маленький радужный пузырь моментного энтузиазма или веры – они объединяются более тонким законом и более скромным, благодаря крошечному, мигающему маячку внутри, едва знающему себя, но который пересекает время и пространство и затрагивает здесь или там свой такой же подобный луч, свою сходную частоту, свой очаг света той же интенсивности – и искатель идёт. Он идёт не зная, он садится в поезд, в самолёт, бежит из одной страны в другую, верит, что он что-то ищет, что он в поиске приключения, живописности, наркотиков или философии. Он верит. Он верит многому. Он думает, что надо иметь эту силу или это решение, эту панацею или эту революцию, этот либо другой лозунг; он верит, что он уехал, поскольку имел эту жажду или этот протест, эту разочарованную любовь или эту нужду действия, эту надежду или эту старую неразрешимую путаницу в своём сердце. И затем, нет ничего из всего этого! Однажды, он останавливается, сам не зная почему, без того, чтобы он желал приехать сюда или искал это место, или этот образ, это небольшое безликое местечко под звёздами одного полушария или другого, и это – здесь: он – здесь. Он открыл свою единственную дверь, нашёл свой такой же огонь, этот всегда знакомый взгляд, и он – точно здесь, где надо, в ту минуту, в которую надо, чтобы сделать работу, которую надо. Мир, это сказочный часовой механизм, если бы только мы знали секрет этих маленьких огоньков, сияющих в другом пространстве, мерцающих на великом море внутри, куда наши лодки плывут, словно подталкиваемые невидимым маяком.

 

*

 

            Их десять или двадцать, или пятьдесят, может быть, здесь или там, на этой широте либо на другой, желающие обработать более правдивый уголок земли, обработать уголок человека, чтобы вырастить в самих себе более истинное существо, сделать вместе, может быть, лабораторию сверхчеловека, заложить первый камень Города Истины на земле. Они не знают, они не знают ничего, кроме того, что нуждаются в нечто ином, и что существует Закон Гармонии, «нечто» чудесное  из Будущего, просящее воплотиться. И они хотят найти условия этого воплощения, участвовать в этой попытке, вживую предоставить свою субстанцию для этого опыта. Они не знают ничего, кроме того, что всё должно быть другим: в сердцах, в деяниях, в материи и в культуре этой материи. Они стремятся создать не новую цивилизацию, но другого человека, ни некий супер-город среди миллионов небоскрёбов мира, но место улавливания сил будущего, высочайшую янтру Истины, канал, просвет, чтобы попытаться уловить и внести в материю первую ноту великой Гармонии, первый ощутимый знак нового мира. Они не мнят себя какими-то выдающимися чемпионами, ничуть, ни защитниками какой-то свободы или захватчиками каких-либо измов: просто-напросто, они пытаются вместе, они чемпионы своей собственной маленькой чистой ноты, это  не нота какого-то соседа и, однако, это нота всего мира. Они не принадлежат больше ни одной стране, ни одной семье, ни религии, ни партии: они выбрали себя, кто не принадлежит ни к какой партии и, однако, является партией мира, ибо, то, что становится истинным в одной точке, становится истинным для всего мира и соединяется со всем миром; они – семья, которую предстоит изобрести, страна, которая ещё не рождена. Они не пытаются исправлять других или кого бы то ни было, изливать на мир возвеличивающее милосердие, заботиться о бедных и прокажённых: они пытаются излечить в самих себе большое убожество ничтожества, глубоко страдающего серого эльфа, завоевать в самих себе одну маленькую частицу истины, один маленький луч гармонии, поскольку, если эта Болезнь исцелена в нашем собственном сердце или в нескольких сердцах, то миру будет легче, и благодаря нашей прозрачности Закон Истины лучше войдёт в материю и будет спонтанно излучаться вокруг. Какое освобождение, какое облегчение может принести миру тот, кто трудится в своём собственном сердце? Они работают не ради самих себя, хотя они и были первым земным полем опыта, но в приношении себя, чистом и простом, тому, кого они в действительности не знают, но которое подрагивает на краю мира, как заря новой эры. Они – изыскатели нового цикла. Они предоставили себя будущему, целиком, как бросаются в огонь, не оглядываясь. Они - служители бесконечности в конечном, тотальности в самом малом, служители вечного в каждое мгновение и в каждом жесте. Они творят своё небо в каждом шаге и выкраивают новый мир среди обыденности дня. И они не боятся поражения, ибо они оставили позади себя поражения и успехи тюрьмы – они находятся в единственной надёжности маленькой верной нотки.

            Но эти строители нового мира будут очень остерегаться, чтобы не построить новую тюрьму, будь то тюрьма идеальная и хорошо освещённая. На самом деле, они поймут, и быстро, что этот Город Истины не будет и не сможет быть, пока они сами не будут и полностью в Истине, и что эта земля, на которой они собираются построить, представляет собой сначала и, прежде всего, землю их собственного превращения. С Истиной не плутуют. Можно плутовать с людьми, произносить речи и выступать с принципиальными заявлениями, но Истина над этим насмехается: она ловит вас на факте и на каждом шагу бросает вашу ложь вам в лицо. Это безжалостный прожектор, даже если он и невидим. И это очень просто, она ловит вас во всех уголках и на всех поворотах, и поскольку это – Истина материи, она рушит все ваши планы, тормозит ваше дело, неожиданно, ставит вас перед нехваткой материалов, нехваткой рабочих, нехваткой денег, вызывает этот мятеж, настраивает одних людей против других, сеет невозможность и хаос – до тех пор, пока искатель неожиданно понимает, что он шёл неправильным путём, что он строил старое ложное здание новыми кирпичами и порождал свой маленький эгоизм, своё маленькое тщеславие, свой маленький идеал, свою скудную идею правды и добра. Тогда он открывает глаза, открывает руки, он прилаживается к великому Закону, позволяет течь ритму и становится чистым, ясным, прозрачным, мягким для Истины, для неважно чего, которое хочет быть – для неважно чего, но чтобы это было то: точный жест, правильная мысль, настоящая работа, чистая истина, выражающая себя, как она хочет, когда она хочет, тем способом, каким она хочет. Одну секунду, он отдаёт себя. Одну секунду, он призывает этот новый мир – такой новый, что он не понимает в нём ничего, лишь только, что он хочет служить ему, воплощать его, заставить прорастать в этой непокорной земле, и какое имеет значение то, что он об этом думает, как он это чувствует, как об этом судит, ох! не всё ли равно, лишь бы это была истинная вещь, единственная необходимая и неизбежная вещь. И всё оказывается в свете – в одну секунду. Всё становится возможным мгновенно: приходят материалы, рабочие, деньги, стена падает; и это маленькое эгоистическое здание, которое он строил, меняется в динамическую возможность, о которой он даже не подозревал. Сто раз, тысячу раз он проделывает опыт, на всех уровнях, личных, коллективных, в этой створке окна, которую он приспосабливает для своей комнаты или в миллионе, внезапно «падающем с неба» для постройки олимпийского стадиона. Никогда нет «материальных проблем», есть только внутренние проблемы. И если Истины там нет, то даже миллионы сгниют тут же. Это – сказочный опыт каждую минуту, испытание Истиной, и ещё чудеснее, испытание силой Истины. Он учится шаг за шагом открывать эффективность Истины, высочайшую эффективность маленькой ясной секунды – он входит в мир сплошных маленьких чудес. Он учится доверять Истине, как если бы все эти удары, эти промахи, эти распри, эта путаница, вели его умело, терпеливо, но безжалостно принять правильное отношение, обнаружить истинную пружину, истинный взгляд, крик истины, опрокидывающий стены и заставляющий проявляться все возможности в невозможном хаосе. Это - ускоренное преобразование и словно увеличенное сопротивлениями каждого, так же как его доброй волей, -  как если бы, в действительности, и сопротивления, и добрая воля, добро, так же как и зло, должны были превратиться во что-то иное, в другую волю, волю-видение Истины, которая в каждое мгновение решает жестом и фактом. Это – единственный закон Города Будущего, его единственный образ правления: ясное видение, согласующееся со всеобщей Гармонией и спонтанно переводящее в действия воспринимаемую  Истину. Фальсификаторы автоматически устраняются самим давлением Силы Истины, вытесненные, как рыба излишком кислорода. И, если бы однажды эти десять человек или пятьдесят, или сто могли бы построить одну небольшую пирамиду истины, в которой каждый камень был бы положен с надлежащей ноткой, с верной вибрацией, с простой любовью, светлым взглядом и с призывом будущего, поистине, город полностью был бы построен, потому что они построили бы в самих себе существо будущего. И возможно, земля полностью оказалась бы изменённой, ибо существует только одно тело; и трудность одного представляет собой трудность мира, сопротивление и темнота другого - сопротивление и темноту целого мира, и что это совсем маленькое начинание небольшого города под звёздами, является, возможно, самим Начинанием мира, символом его превращения, алхимией его боли, возможностью новой земли через единственное преобразование уголка земли и уголка человека.

            Тогда, вероятно, что этот строящийся Город на протяжении долгого времени будет местом, где негативные возможности, так же как и позитивные, будут словно обострёнными, под безжалостным давлением прожектора Истины. Ложь владеет искусством  цепляться за самые незначительные детали, сопротивление прилипает к ничтожным банальностям, доходящих даже до знака отказа – ложь может совершать большие жертвы, она может дисциплинировать себя, идеализировать, собирать заслуги и хорошие балы, но она выдаёт себя в самом малом, это – её последнее логово. На самом деле, именно в материи разыгрывается партия. Этот Город Будущего – поистине, поле битвы, это трудное приключение. То, что решается там с пулемётами, партизанскими отрядами или подвигами, здесь решается с грязной мелочью и с невидимой партизанской войной с ложью. Но единственная победа над маленьким человеческим эгоизмом является более значительным последствием для земли, чем реорганизация всех границ Азии, так как эта граница и этот эгоизм представляют собой изначальное заграждение из колючей проволоки, разделяющее мир.

 

*

 

            К тому же, ученик сверхчеловека мог бы начать свою битву очень скоро, не только в себе самом, но и в своих детях, и не только при рождении ребёнка, но с момента его зачатия.

            Мы рождаемся под свинцовым колпаком. Он хорошо нас окружает, он герметичен и невидим, но он здесь, он покрывает малейший наш жест, малейшую реакцию. Мы рождаемся, можно было бы сказать, «готовыми», но эта фактура не наша, ни в лучшем, ни в худшем. Это - миллион ощущений, которые ещё не оформились в мысли, и представляют собой семена желания или отвращения, запах страха, запах тревоги, как тонкий налёт плесени, сплошь покрывающий наши подвалы: слои и слои защиты и запрещений, и несколько редких разрешений, являющихся тем же самым просачиванием того же тёмного натиска в наших туннелях; и затем, там, внутри, маленький удивлённый взгляд, ничего не понимающий в этом, но которого быстро обучили «жизни», хорошему, плохому, геометрии и скрижалям закона – маленький взгляд, который покрывается и покрывается, и который не понимает в этом больше решительно ничего, тогда как ему всё разъяснено. Поскольку, несомненное, естественное убеждение состоит в том, что мол ребёнок не понимает ничего, и что его надо учить жить. Но похоже на то, что ребёнок понимает очень хорошо, даже если это не согласуется с нашими структурами, и что мы учили его только закапывать своё знание, чтобы заменить его готовой наукой и,  в самом деле, закапывающей его. И мы проводим тридцать лет своей жизни, разбирая то, что они сделали, если только мы не будем особенно преуспевающим человеком, то есть, окончательно замурованным, соглашающимся, отполированным и дипломированным. Значит, большая часть работы состоит не в том, чтобы «делать», но разбирать эти чары. Нам скажут, что эта борьба плодотворна, что она нас обогащает, развивает наши мускулы и нашу личность – это ложь. Она нас ожесточает, она делает нас воинствующими борцами и может втянуть в такое же вредное «против», как и «за». И сверх того, она делает из нас не личность, а маску, поскольку настоящая личность находится здесь, всё здесь, простодушное и широко открытое, во взгляде новорожденного ребёнка, – ему добавляют только убожество борьбы. Мы верим исключительно, чрезвычайно и слепо в силу страдания: это подсознательный отпечаток всей нашей западной цивилизации на протяжении двух тысяч лет. И возможно, оно (страдание) было необходимо, учитывая плотность нашей субстанции. Но закон страдания, это закон Лжи – то, что истинное, оно улыбается, вот и всё. Страдание – знак ложности, оно идёт с ложью, оно – продукт ложности. И верить, что это страдание нас обогатит, равнозначно тому, что туберкулёз является благодеянием богов, хотя, и туберкулёз мог бы также помочь нам разбить панцирь лжи. Эта негативная добродетель, как и все добродетели, навсегда оставляет на нас тень; и даже открытое солнце ещё запачкано этой тенью. Удары, в действительности, и по физической необходимости, оставляют свои последствия, и порождают освобождённых, с горящим сердцем, которые помнят о пережитом. Эта память – ещё вуаль на искреннем взгляде. Закон богов – это солнечный закон. И, может быть, вся работа Шри Ауробиндо и Матери состоит в том, чтобы принести в мир возможность солнечного пути, при котором не будет больше нужды ни в страдании, ни в боли, ни в катастрофе, для того, чтобы прогрессировать.

            Начинающий сверхчеловек не верит в страдание, он верит в обогащение радостью, он верит в Гармонию; он не верит в воспитание, он верит лишь в силу истины, присутствующей в сердце любой вещи и любого существа – он только помогает расти этой истине с наименьшими возможными препятствиями. Он верит в силу этой истины. Он знает, что человек всегда, неумолимо, идёт к своей цели, вопреки всему тому, что могут ему говорить или чему его могут научить – он ищет только, как устранить это «вопреки». Он орошает только этот маленький росток истины; да и то, с осторожностью, так как есть ростки, любящие камни и песок. Но, в этом Городе – скажем, скорее, в этой лаборатории будущего – ребёнок родится уже в условиях, менее удушающих; ему не будут внушать, его не будут подстерегать на каждом углу улицы кричащие афиши, он не будет испорчен телевизором, отравлен вульгарными фильмами, он не будет переполнен всеми вибрациями тревоги или страха, или желания, которые его мать сумела тщательно собрать в своём животе «развлекательным» чтивом или расслабляющими фильмами, либо беспокойным семейством – поскольку, всё записывается, малейшая вибрация, малейший шок, всё входит в эмбрион, как в свой дом, остаётся там и накапливается. Греки это хорошо знали, и египтяне, и индусы, они окружали мать исключительными условиями гармонии и красоты, чтобы дыхание богов проникало в каждый день и в каждое дыхание ребёнка, и чтобы всё было вдохновением истины. И когда мать и отец решали заиметь ребёнка, они делали его, как молитву, как жертвоприношение, чтобы воплотились боги будущего. Достаточно искорки стремления, пламени призыва, глотка света в сердце матери, чтобы ответил и устремился вниз тот же самый свет, идентичное пламя, интенсивность жизни подобного рода – а если мы серые и безразличные, мы призовём только серость и ничтожество миллионов угасших людей.

            Ребёнок этого Города будет рождаться с пламенем, сознательно, добровольно, без животного приданного, копившегося тысячелетиями, которое надо разбирать, без пропасти предубеждений; ему не будут твердить каждую минуту, что ему надо зарабатывать себе на жизнь, потому что никто не будет зарабатывать себе на жизнь в Городе Будущего, никто не будет иметь деньги: там будут жить, служа Истине, каждый согласно своим способностям и своему искусству, и зарабатывать там будут только радость; ему не будут повторять на все лады, что надо, а что не надо: ему покажут только мгновенную грусть оттого, что он не слушает маленькую верную нотку; к нему не будут приставать с идеей найти какое-то дело, достигнуть успеха, победы над другими, с первого и до последнего класса, поскольку никто не добивается успеха и не терпит крах в Городе Будущего, никто не создаёт дело, никто не торжествует над другими: совершается единственное дело маленькой ясной нотки, которая всё проясняет, всё для нас делает, всё для нас регулирует, всё объединяет в своей спокойной гармонии, и добивается единственного успеха, быть в согласии с самим собой и со всем; его не будут учить зависеть от мастера, зависеть от книги, зависеть от машины, но доверяться этому маленькому пламени внутри, этому маленькому радостному потоку, который ведёт ваши шаги, подводит к открытию, заставляет случайно споткнуться на опыте и доставляет вам знание, словно играючи, и он будет учиться развивать силы своего тела, как другие сегодня развивают силу кнопок машины; не заключать свои способности в готовую форму видения и понимания: он будет способствовать своему видению не глазами, своему пониманию не книгами, своим мечтаниям о других мирах, подготавливающих мир будущего, будет способствовать своим связям напрямую и мгновенной интуиции, своим тонким ощущениям; и если в Городе Будущего ещё пользуются машинами, ему скажут, что это - временные костыли, пока в нашем собственном сердце не обнаружится источник чистой Силы, который однажды превратит эту материю, как мы превращаем белый лист, взмахом карандаша, в красивую лужайку. Его научат Взгляду, истинному взгляду, который может, взгляду, который творит, взгляду, который меняет всё – его научат уметь самому и верить в свою собственную силу истины, и чем больше становишься чистым и прозрачным, в гармонии с Законом, тем больше материя подчиняется Истине. И, вместо того, чтобы входить в тюрьму, ребёнок будет входить в открытый мир, где всё возможно – и где всё, действительно, возможно, ибо невозможность существует только в том случае, если мы в неё верим. И наконец, ребёнок будет расти в атмосфере естественного единства, где не будет «ты», «я», «твоё», «моё», где его не будут постоянно учить ставить экраны и  ментальные барьеры, но быть сознательно тем, чем он неосознанно является всегда: продолжаться во всём том, что существует, во всём том, что живёт, ощущать во всём то, что ощущает, понимать одним и тем же глубоким дыханием, молчанием, которое несёт всё, распознавать повсюду такое же маленькое пламя, любить повсюду тот же маленький ясный поток и быть собой повсюду под тысячью обликов и в тысяче мелодий, составляющих одну единую музыку.

            Тогда, не будет больше границ внутри и снаружи, не будет больше я хочу, я возьму, не будет больше нехватки, отсутствия, не будет меня, единственного и закрытого, не будет ни против, ни за, ни зла, ни добра: будет только одна единая высочайшая Гармония в тысячах тел, касающаяся своей ноты и здесь, и там, в этом обстоятельстве и в  несчастном случае, в этом жесте здесь и жесте там, согласуя всё в единое движение, в котором каждая минута – совершенна, и каждое действие - правдивое, каждое слово - точное, каждая мысль - правильная, каждое произведение - ритмичное, каждое сердце - в унисон;  и Истина будет моделировать материю согласно своему правильному видению. И этот маленький город без границ будет излучаться вокруг своей простой силой истины, привлекая то, что должно быть привлечено, отстраняя то, что должно быть отстранено, просто своей собственной силой концентрации, касаясь той либо другой точки вселенной, этой души здесь, той души там, отвечая на тысячу невидимых призывов, беспрерывно излучая свою высшую ясную ноту, которая будет прояснять мир и облегчать сердца, даже без того, чтобы они об этом хоть что-нибудь знали.

            Ибо Истина – такова; она настолько простая, что её никто не видит, она такая лёгкая, что пробегает мир в одно мгновение, распутывает узлы, пересекает границы и изливает свою чудесную возможность посреди всех невозможностей, при малейшем призыве.

 

 

13. А после?

 

         У нас нет силы, потому что у нас нет полного видения. И это очень просто, если бы каким-то чудом нам была бы дана сила, неважно какая сила, неважно какого уровня, мы мгновенно сделали бы из этого красивую тюрьму, согласно нашим маленьким идеям и нашему маленькому добру, и заключили бы туда всю свою семью, и если возможно, то  и мир. А что мы знаем о благе мира? Что мы знаем даже о нашем собственном благе, мы, кто кричат сегодня против этого убожества, чтобы нам завтра обнаружить, что оно стучало в дверь более великого блага? Вот уже две тысячи лет, и больше, мы создаём благоприятные системы, которые обрушиваются одна за другой – к счастью. Даже мудрый Платон прогонял поэтов своей Республики, как, возможно, мы прогоняли бы сегодня этих бесполезных экстравагантов, которые бродят по миру и слепо стучат в двери будущего. Мы жалуемся на нашу неспособность (заботиться, помогать, лечить, спасать), но она в точности, самым тщательным образом, соответствует нашей способности видения – и это не филантропы, наиболее одарённые. Мы всегда спотыкаемся на той же самой ошибке: мы хотим изменить мир, не меняя самих себя.

            Сверхчеловек потерял своё маленькое я, потерял свои маленькие идеи о семье, об отечестве, о добре, о зле – в самом деле, нет больше идей, или же, он их имеет все, в ту минуту, в которую надо. И когда они приходят, они исполняются, всё просто, поскольку это их час и их момент. Идеи и сантименты, для него, попросту настоятельный перевод движения силы – идеи-воли или идеи-силы – которая выражает себя здесь через этот жест, там – через то действие или тот план, ту поэму, архитектуру или же через кантату, но это одна и та же Сила, на различных языках, живописная, музыкальная, материальная или экономическая. Он слушает Ритм и переводит, согласно своей роли и своему умению во всём этом. Это переводчик Ритма.

 

                        Там, каждая мысль и каждое чувство - это действие,

                        И каждое действие - символ и знак,

                        И каждый символ скрывает живую силу.[41]

 

            И когда ничего не подталкивает здесь либо там, он остаётся совершенно спокойным и неподвижным, как лотос на пруду, который расцветает на солнце без вибрирования, без тревоги, без единого дыхания: «я хочу» - он хочет только то, что это хочет. А для остального, он сияет на солнце, и собирают нектар те, кто хотят, (или не хотят, ибо он сияет для всего мира). Преимущественно, это – простое состояние,  простота Истины. И это - мгновенная действенность Истины без экрана.

            Но его спокойное молчание, отнюдь не бездеятельность – в мире нет ничего бездеятельного, «даже инертность глыбы земли, даже молчание Будды, на краю Нирваны[42]». Он не отличается от других ни экстатическими медитациями на разукрашенном гирляндами  gaddi[43], ни бородой, ни белоснежной одеждой: он занят тысячью жизненными пустяками, и никто не знает, кто он есть, он только заставляет быть распознанным, он, кто распознаёт всё; и эти пустяки представляют собой маленький рычаг, которым он управляет во всех подобных субстанциях через мир, потому что нигде ничего не задерживается, кроме как в наших головах и в нашем маленьком заключённом теле – жизнь продолжается бесконечно, и этот крик птицы здесь, откликается на крик птицы там, это страдание отдаётся в тысяче страданий. Вся его жизнь – медитация.

 

                        Его неподвижность несёт внутренний голос мира[44]

 

            Его жесты – символ великого Обряда, заключающего в свои объятия звёзды и движение толп, с этим молодым ростком акации, и этой встречей у края дороги.

            И, возможно, он будет, также, во главе революции или подвига, поражающего воображение людей, если в нём присутствует такой поток Истины. Он непредсказуем, он неприметен, как сама Истина, и забавляется, когда у него серьёзный вид, он улыбается, когда склоняется над невзгодами мира, ибо он слышит невидимые призывы и работает не переставая, дабы заставить течь Ритм на раны земли. Он не творит чудес, которые сверкнут на мгновение, как вспышка, а затем оставляют землю в своей неисправимой темноте; он не показывает фокусы с оккультными siddhi[45], приходящими перевернуть на какой-то момент законы материи, и затем оставляют её снова впасть в свои старые рутинные и болезненные складки; у него нет никакой надобности убеждать людей или проповедовать нациям, поскольку он прекрасно знает, что людей не убедишь ни идеями, ни словами, ни сенсационными показами, но лишь изменением внутренней плотности, которое неожиданно производит маленькое дыхание удовольствия и солнца в темноте – он выдыхает другой закон на мир, он открывает окошко другому солнцу, он меняет плотность сердец спокойным потоком своего луча. Он не бьёт, не сокрушает, не принуждает, не судит: он пытается освободить такую же частичку истины, заключённую в каждом существе и в каждой вещи, в каждом событии, и обратить каждого через его собственное солнце. Его сила, это сила от истины к истине, от материи к материи, и его видение объемлет всё, так как он нашёл маленькую точку внутри, содержащую все точки и всех существ, и все места, и он видит в этом проходящем нищем, в этом, слегка  розоватом облаке, в этом несчастном случае момента, в этом мошеннике, стучащем в свой дом, или в юном всходящем ростке, он видит всю землю и её миллионы почек, раскрывающихся к своей такой же Истине, и точное положение мира в случайном спотыкании  или в размышлении прохожего. Всё является его полем действия: через ничтожно малое, он действует на всё; в ничтожно малом, он расшифровывает всё. От одного конца мира до другого, он касается своего собственного тела.

            Но работа не окончена. Эволюция не достигла своей верхушки, она даже не вошла в свою солнечную Истину. Если бы Работа должна была остановиться здесь, мы коснулись бы верхушки человека, представляющего супер-человека, но не существо будущей эпохи; наше расширенное сознание, наше непосредственное восприятие, наши очищенные чувства, точные жесты и движения, наши совершенные действия, верные мысли,  надлежащая воля, наша неизменная радость, ещё базировались бы на животном теле – стареющем, непрочном теле, разлагающемся, когда приходит его час, и которое в каждое мгновение угрожало бы нашему светлому равновесию грубым падением, тормозя крошечной песчинкой функционирование нашего сознания истины – и что это за истина, если она такая хрупкая? Истина либо есть, либо её нет, и она бессмертна, бесконечна, неуязвима. Она лёгкая и светящаяся, нетленная, и она не может удержаться быть всем тем, чем она является, подобно тому, как манговое дерево не может удержаться быть всем своим деревом, всеми его цветами, и каждым из его золотистых фруктов. Она не остановится на этом неполноценном осуществлении и не прекратит до тех пор,  пока вся земля и все существа не будут её образом, ибо, на самом деле, вся земля и все существа являются её семенем. Сверхчеловек, он тоже, «существо переходное», он – подготовитель другого существа на земле, настолько же отличающегося от человека, как мы отличаемся от обезьяны, и, возможно, даже больше, поскольку человек ещё имеет субстанцию обезьяны, в то время как новое существо будет другой субстанции, состоящей из света, бессмертной  и лёгкой, как сама Истина. Он – подготовитель «супраментального существа», провозглашённого Шри Ауробиндо, и его субстанция, это тёмная лаборатория опасного приключения.

 

                        Клетки нашего тела должны содержать в себе пламя Бессмертиого,

                        Иначе, только дух соединялся бы со своим источником,

Оставляя полуспасённый мир своей сомнительной судьбе[46] 

 

            Так как речь идёт не о том, чтобы наделить одарённый разум чудесными и светлыми силами, либо навязать этому телу его высший закон, и даже не подталкивать физическое к своему наивысшему очищению, но «создать новую физическую природу[47]» и, однако, исходя из этого тела, этого бедного, маленького, хрупкого и животного тела, ибо оно - наша основа, наш инструмент эволюции. Новое существо не упадёт с неба, готовеньким: его надо создать! Надо найти в нашей субстанции ключ к своему собственному превращению, надо обнаружить Тайну всех тайн, в  бесконечно малом, в совсем маленькой клетке. Именно в нашем теле должен совершаться переход, трудный переход. И, может быть, если мы коснёмся этой Тайны здесь, у нас появится божественный ключ материи, и ключ долгого путешествия земли, и могущественный лучистый взгляд, который однажды запустил наше путешествие. Надо постучать в дверь смерти и освободить свою могущественную тайну – поскольку там, тоже, прячется Истина, так как всё то, что есть – это Истина. Надо снять печать со скалы Бессознательного и найти первичную основу, солнечное основание, на котором находится всё то, что существует. Надо идти в самую глубину, чтобы коснуться высочайшего Солнца. В одной клетке  нашего тела хранится подобная тайна всех галактик и всех земель. В одной точке, в одной совсем маленькой точке содержится всё, высочайшая Сила и лучащаяся Истина навеки, и наивысшая темнота, смерть навеки (кажется), связанные вместе в опасном, тяжёлом объятии непостижимой Возможности. Нас зовёт другая мистерия.

 

                        Голос поднялся, такой сладкий и такой ужасный,

                        Охватывая сердце любовью и болью,

                        Как если бы весь ад смешался со всеми небесами

                        В одной неразрывной ноте.

                        Рождённый из самых глубин, чтобы плыть на высочайших высотах,

                        Он нёс всю печаль, переживаемую душами созданий

                        И, однако, намекал на весь восторг, какой могут иметь боги[48].

 

            Именно нам надо распутать этот узел, это смертное смешивание, нам обнаружить ключ и пуститься в высшее приключение.

            Путь нисхождения не закончен.

 

 

14. Победа над Смертью

 

         Шаг за шагом, искатель проследовал процессом демеханизации; ступень за ступенью, он распутал и прояснил различные уровни запутанности, препятствующие потоку Гармонии; он вышел из ментальной механики, из витальной механики; до некоторой степени, он вышел и из подсознательной механики; серый эльф ещё там, но как тень на экране кино, как память о боли, которая упорствует, нечто вроде старой, ещё ощутимой раны: в действительности, он больше не оказывает влияния, кроме этой тени, которая приходит покрыть радость, оставить смутное беспокойство в глубине, что-то не излеченное, что-то вроде Угрозы без лица и без имени, рыскающее вокруг да около – что-то там ещё есть, как память о катастрофе, которая может в любое мгновение заставить появиться катастрофу, как если бы, на самом деле, всё было бесконечно зависимым, и  одна секунда забвения могла бы всё заставить опрокинуться в старую смертельную привычку. Остаётся точка, ужасная точка, и пока эта точка не завоёвана, ничто не завоёвано, ни в чём нет окончательной уверенности. Этот момент опрокидывания другой стороной, смертельной стороной, болезненной стороной, старой стороной страха и угрозы (это – угроза, это угроза всего, мгновенное свинцовое пальто, старая безымянная вещь, сжимающая горло, как если бы в одну секунду – в одну маленькую удушливую секунду, -  тысячелетия тьмы и страдания, и бесчестья приходили разорвать декорацию, и всё - как сверкающая прилипшая декорация на этой мрачной плотности, чёрной, цельной, которая ловит вас в своё разрушительное головокружение), это мрачное опрокидывание, мы не очень хорошо знаем, что приводит его в действие, оно обрушивается неожиданно, без всякой причины, вас лишают всех ваших солнц и оставляют обнажённым, как в первобытном веке, перед старым Врагом, возможно, первым врагом человека и жизни на земле: невыразимая мистерия захватывает вас в своё объятие, ужасное вертикальное падение, имеющее, словно оттенок любви и большого Страха. Неизвестно, что его провоцирует – с виду, ни одной ошибки, ни одного понижения напряжения, ни одного фальшивого движения в сознании, которое пришло бы отпереть эту подземную тюрьму, но она раскрыта. И, фактически, что-то было упущено; и пока это упущение не будет выявлено, великая золотая Память Истины не сможет заставить сиять всё своё Солнце над всем нашим существом. И, может быть, этот Враг, эта тень - замаскированный Возлюбленный, который увлекает нас за собой в своё высочайшее продолжение, к своему конечному открытию. Нас ведут полностью; безошибочная Рука рисует свои изгибы, используя тысячу окольных путей, чтобы привести нас прямо к своей счастливой целостности:

 

                        Лишь неизбежный высший результат

                        Ничья воля не может убрать и ничья судьба изменить,

                        Венец сознательного бессмертия,

                        Божественность, обещанную нашим борющимся душам,

                        Когда впервые, сердце человека

                        Отважилось на смерть и выстрадало жизнь[49].

 

            Тогда выходит, не своевольным и болезненным решением искатель предпримет это мрачное нисхождение – он давно уже перестал желать, давно уже слушается маленького ритма, потока, который растёт, и наклоняет его здесь или там, согласно своему давлению. Нисхождение происходит постепенно, почти без его ведома, но оно, словно отмечено неким количеством феноменов, которые становятся всё более и более ясными и выражают, можно было бы сказать, «физиологические условия» нисхождения. Эти физиологические условия – тройные. Есть этот маленький «поток», о котором мы часто говорили, есть этот «ритм», есть этот «огонь» существа, открывающий двери нового мира. Хотелось бы поверить, что речь идёт о поэтическом вымысле, об образе, предназначенном детям – но ничего подобного, и целый мир – это поэма, которая становится реальной, образ, который раскрывается, ритм, который принимает тело. Шаг за шагом, Ребёнок смотрит глазами Истины и открывает красивый Образ, присутствующий там всегда, он слушает неумирающий Ритм, и в согласии с Ритмом входит в бессмертие, которым он никогда и не переставал быть. В действительности, этот поток возрастает, этот ритм проясняется, этот огонь усиливается по мере того, как первые ментальные и витальные уровни становятся более прозрачными. И вначале, это не просто «поток», это нечто вроде непрерывного течения, нисходящая масса, охватывающая сначала макушку черепа и затылок, затем грудь, сердце, солнечное сплетение, живот, сексуальный центр, ноги и, кажется, даже спускается под ступни, как если бы там также было продолжение существа, бездна существования, и чем больше нисходит этот текущий поток, тем больше он становится тёплым, компактным, плотным, почти твёрдым: похожим на неподвижный водопад. Нисхождение происходит пропорционально нашей степени прояснения и мощи углубления Силы (которая увеличивается с нашим прояснением). Ни одна ментальная или психоаналитическая механика не имеет силы углубляться в эти слои. Это - движение неудержимой мощи, иногда даже Сила может вас согнуть пополам и словно расплющить под своим давлением; и, в то же время, это стабильность, которая, похоже, тоже увеличивается с мощью, как если бы к концу нисхождения, это стало, в конечном счёте, массой неподвижной энергии – или такой интенсивной, такой быстрой,  мгновенной вибрацией, что она – как затвердевшая, остановленная и, однако, в непостижимом движении на месте: «облако пыли тёплого золота», сказала Мать. Именно это Шри Ауробиндо назвал супраментальной Силой. Казалось бы, она стала почти «супраментальной», или приобрела супраментальные характеристики, по мере нисхождения в материю (то есть, по мере того, как мы соглашаемся позволить ей проходить, по мере того, как сопротивления падают под её давлением, и она победоносно входит до самого низа). Мы говорим «супраментал», но он содержится в этом слове, как и во всём остальном, есть только одна Сила, то же самое, что и луна, которая постепенно становится полной для наших глаз – но луна всегда была полной, и Сила всегда та же самая: меняется лишь наше восприятие, придавая ей вид стать другой, чем она была всегда. Именно этот «поток» спонтанно, автоматически, без того, чтобы мы этого хотели или, как бы то ни было решали (все наши воли, к тому же, перепутаны), совершает нисхождение, опрокидывает препятствия, заставляет всплыть фальшь под своим беспощадным прожектором, заставляет показаться серого эльфа, все наши подземелья при ярком свете, очищает, подготавливает, расширяет и низводит бесконечность на каждый уровень и в каждый закоулок, и не прекратит, не остановится ни на секунду до тех пор, пока всё, в малейшей детали, в самом маленьком движении не возвратится к своей радости, к своей бесконечности, к своему свету, к своему ясному видению, к своей правильной воле и к своему божественному согласию. Это – Сила йоги, Сознание-Сила, о которой говорил Шри Ауробиндо. Именно она выковывает сверхчеловека, и она же выкует супраментальное существо – она будет выковывать саму себя в этом забвении самой себя.

 

                        Твой золотой Свет низошёл в мой мозг

                        И серые комнаты ума стали солнечными…

                        Твой золотой Свет низошёл в моё горло,

                        И все мои речи теперь – божественное пение

 

                        …

 

                        Мои слова пьяны вином Бессмертного.

                        Твой золотой Свет низошёл в моё сердце,

                        Куя мою жизнь Твоей вечностью…

                        Твой золотой Свет низошёл в мои стопы:

                        Теперь моя земля – твоя площадка для игр и твоё жилище.[50] 

 

            И вот, есть этот «огонь». Это - не миф, нет: «Его пылающая масса видима, -говорится в Веде[51], - Agni (огонь) является простором света и конкретным телом[52]». Но это тело, в начале, представляет собой лишь маленькую искорку; его пылающая масса, дрожащее пламя, которое иногда зажигается и зачастую гаснет и его надо разжигать снова и снова; это – тихий крик удушья во мраке мира, нужда неизвестно чего, которая бродит с нами, поднимается и спускается нашими окольными путями, упорно сопровождая нас как память о чём-то ином, как позолоченное воспоминание в монотонности дней, как призыв воздуха, нужда пространства, нужда любить, нужда в истинном существовании. И он растёт, этот огонь, этот крик.

 

                        Человек – узкий переходный мостик, призыв, который возрастает[53].

 

            Сначала, это - маленькое пламя в уме, нечто, движущееся на ощупь к более широкому вдохновению, к более великой истине, к более чистому знанию, и оно поднимается, поднимается, ему хотелось бы даже отсечь всю тяжесть мира, путы, привязанности, загромождения земли, оно поднимается и, иногда, выходит на простор, чистое, острое, на вершины белого света, где всё истинное и известно навеки – но земля, она остаётся во лжи; жизнь, тело остаются в тёмной рукопашной схватке, и умирают, и разлагаются. Тогда, это маленькое белое пламя начинает завладевать сердцем: оно хотело бы любить, исцелять, спасать, и оно действует на ощупь то здесь, то там, помогает ближнему, выручает, отдаёт себя и что-то напевает, ему хотелось бы всё обнять, всё содержать и принять жизнь полностью в своё сердце. Это пламя уже более тёплое, более мощное, но его минуты возгорания подобны бледному хрупкому светлячку на океане тёмной жизни; в каждое мгновение его тушат, топят, прокатывают под волной и под его собственными волнами темноты – ничего не изменено, и жизнь продолжает свой круг. Тогда, искатель хочет заставить войти этот огонь, эту пылающую истину в каждое мгновение и в каждый жест, в свой сон и в свои дни, в своё зло и в своё добро, во всю жизнь, и чтобы всё было очищено, поглощено этим огнём – пусть родится, наконец, что-то иное, более истинная жизнь, более истинное существо. Он вступает на путь сверхчеловека. И этот огонь растёт ещё, он нисходит и нисходит этажами существа, углубляется в пещеры подсознания, изгоняет серого эльфа, гонит прочь ничтожество внутри, и горит всё более и более непрерывно, мощно, словно разжигаемый тёмным давлением. Это – тело уже почти с нашим сходством, и оно алого ярко-красного цвета,  отливающего золотом. Но оно ещё непостоянное и неустойчивое, не хватает фундаментального основания, базиса постоянства. Поэтому, искатель хочет заставить войти этот огонь в свою субстанцию и в своё тело, он хочет, чтобы его материя отражала Истину, воплощала Истину, он хочет, чтобы это излучалось снаружи, как внутри – он вступает на путь супраментального существа. Ибо, на самом деле, это огненное растущее я, это пылающее тело, которое всё больше и больше становится похожим на нашего божественного прототипа, на нашего брата света на высотах, которое, кажется, выходит за пределы нас со всех сторон и даже излучается вокруг уже оранжевой вибрацией, - именно само это тело сформирует супраментальное существо. Это будущая субстанция земли: «твёрже, чем алмаз, и однако, более жидкое, чем газ», - говорил Шри Ауробиндо[54]. Это духовная конденсация великой Энергии, прежде чем она превратится в материю.

            Но как вовлечь этот огонь в нашу материю, как совершить переход или переливание этого тёмного и смертного тела в это пылающее и бессмертное тело? Опыт находится на стадии осуществления, трудно сказать об этом, никто, в действительности, не будет знать, как это делается до тех пор, пока это не будет сделано. Никто не знает эту страну либо путь, потому что никто никогда не ходил туда, никто никогда не создавал супраментальное тело! Но это будет сделано, также неизбежно, как человек и обезьяна, и сороконожка были уже заложены в великом золотом Семени мира. Это – последнее приключение земли или, может быть, первое из более чудесной серии на новой земле истины. Мы не знаем тайну, мы знаем только в каком направлении надо идти – и, возможно, знать направление, это значит уже знать тайну, поскольку она развёртывается под нашими шагами и куётся при ходьбе.

            По крайней мере, мы можем сказать о направлении, простом направлении, ибо тайны, как всегда, просты. Огонь создаётся частицей сознания, которую мы помещаем в бессознательность. Увиденная сверху, именно бессознательность сопротивляется и нагревается под трением нового сознания, которое хочет войти: именно этот пустячный и автоматический жест имеет трудность выпрямить свою обычную борозду, чтобы повернуть другим способом, под другим импульсом, и следует тысячу раз выпрямлять старые манеры, настаивать и упорствовать на своём до тех пор, пока маленькое пламя сознания не проявит себя там вместо тёмного круга; увиденная снизу, именно эта бессознательность душит, и призывает, и стучит, и ищет. И оба – истинны. Это память внутри призывает золотой луч, само великое вечное Солнце заставляет прорастать этот солнечный призыв. И процесс, великий Процесс – прост: надо всё дальше и дальше разжигать этот маленький огонь, вводить этот луч в каждый жест, в каждое движение, в каждое дыхание, в каждую функцию тела; вместо того, чтобы делать как обычно, автоматически, механически, надо помнить также об Истине, желать там также Истину, вводить туда также Истину. И это сопротивляется, забывает, приходит в расстройство, механика бастует, падает больной, отказывается следовать процессу света. Приходится начинать снова тысячу и тысячу раз, точка за точкой, жест за жестом, функцию за функцией. Надо вспоминать снова и снова. И затем, вдруг, на одной маленькой точке тела, в этом крошечном проходящем дыхании есть нечто, которое не вибрирует больше старым способом, не поворачивает как обычно, и дыхание, неожиданно, следует другому ритму; оно расширяется, наполняется солнцем, становится, словно набухшим от удовольствия, вдыхает никогда неведомый воздух, никогда не испробованный, который всё освежает, всё лечит, и даже питает, как если бы мы вдыхали нектар бессмертных. Затем, всё опять падает в старую привычку. Надо начинать снова и снова, на одной точке, на другой, в каждую минуту – жизнь становится полна бесконечной озабоченностью, интенсивным поглощением. Крошечная секундная победа укрепляет нас для другого открытия, для другой победы. И мы начинаем работать во всех уголках, во всех движениях, и нам хотелось бы, чтобы всё наполнилось истиной и этим солнцем, меняющим всё, придающим всему другой вкус, другой ритм, другую полноту. Тогда, само тело начинает пробуждаться, начинает желать истины, солнца, начинает зажигать свой огонь стремления здесь и там, оно не хочет забывать больше; а когда оно забывает эту маленькую новую вибрацию, то неожиданно чувствует словно удушье, как если бы оно снова соскальзывало в смерть. Процесс простой, бесконечный и постоянный: каждый жест, каждая операция, совершённая с долей сознания, склеивает это сознание, этот маленький огонь существа с жестом и с операцией, и мало помалу трансформирует их. Это – вливание сознания, микроскопическое, методическое, бесчисленное вливание огня до тех пор, пока сама материя, под этим сознательным давлением, не пробудится к потребности сознания, как семя пробуждается к потребности солнца. Тогда, всё будет расти вместе, неизбежно, неудержимо, под этим позолоченным притяжением. Всё дальше и дальше, огонь зажигается, вибрация излучается, нота распространяется, клетки отвечают Импульсу: тело входит в новое функционирование, в функционирование сознательной истины.

            И добродетелью тела является его настойчивое постоянство; однажды усвоив что-то, оно его больше не забудет – оно повторяет своё светлое функционирование сутки напролёт, днём и ночью, с тем же упорством, как прежде оно повторяло свои болезни, свои страхи, свои слабости  и всё своё темное функционирование тысячелетнего животного.

            Таким образом, эта телесная «демеханизация» похожа на демеханизацию высших уровней, ментальную и витальную, но вместо пустыря ментальной бессознательности, который надо заполнить между этим уличным фонарём и другим, между одним концом этой улицы и другим, это – пустырь телесной бессознательности, который надо заполнить между этим дыханием и другим, между этим движением и другим, от одного конца тела до другого; вместо ментальной механики, прокручивающей тысячу бесполезных мыслей, это - механика телесная, скрывающая тысячу неощутимых опасений, дурных предчувствий, болезненных воспоминаний, и она поворачивает по кругу в своих старых тёмных артериях. И каждый «призыв», каждый момент остановки в механике, чтобы принести взгляд сознания на это тёмное развёртывание, создаёт, приклеивает свою маленькую капельку света, свой крошечный момент существования, свой маленький огонь, который добавляется к другой капле, затем к следующей и, в конце концов, начинает создавать другой поток в этих венах, другой ритм, другую песню, и некий жар тела, создающий, словно другое тело в теле, нечто вроде двойника света, который становится поддержкой, можно было бы сказать, «импульсным модулятором» старого  тела тени. Этот двойник из света, в конце концов, должен будет заменить другого (?) или преобразовать другого. Это – будущее тело земли. Это – «сын тела[55]», о котором рассказывали ведические риши.

            В сущности, речь идёт о том, чтобы заменить автоматическую «программу», зацепленную в наших клетках и весь этот неумолимый рибонуклеиновый код, который порождает и порождает свои маленькие сигналы бедствия и свои железистые призывы, на сознательную «программу», на призыв света, на солнечный код во всём этом дребезжании клапанов и поршней, и блуждающих ферментов, которые, если они восполняют  нашу слабость и затыкают дыры нашего бессилия напрямую впитывать великий поток  восстанавливающей Гармонии, то помещают и запирают нас в башню микроскопической энергии, истощающуюся и разлагающуюся.

            Новую духовную культуру тела следует изобрести.

            Это изменение телесной, клеточной программы, как и другие изменения программы, ментальной, витальной и подсознательной, - ужасно нарушает старое равновесие, мы догадываемся об этом, ибо первая работа Истины – всегда навести беспорядок, то есть, изгнать ложь, направить свой прожектор и заставить показаться всех маленьких крыс, прячущихся в сокровенных уголках тела,  можно сказать, тысяча и один зародыш смерти. И если ложные мысли и ложные импульсы являются ложью ума и сердца, то болезни - это ложь тела, а смерть, - самая первая ложь из всёй лжи. Но, как всегда обнаруживается, что наша ложь – не столько основная ошибка или основная ложность, сколько сопротивление высшему порядку. Это сопротивление  представляет собой защиту жизни – и её погребение. Мы всегда смотрим на болезни, как на борьбу против вредного и разрушительного фактора, но это, может быть, прежде всего, внешний знак борьбы против истины и отказ от истины, который спонтанно, автоматически призывает смерть. Следовательно, искатель собирается сойтись в схватке с ложью тела: болезни и смерть становятся его ежедневным полем битвы, возможно, даже, час за часом и минута за минутой – молниеносные болезни и молниеносные смерти – чтобы обучиться ремеслу Истины и бессмертному коду в этой смертности.

            Но смерть - слово для нечто такого, чего не существует. Мы умираем не больше, чем проходим из одной комнаты в другую или чем меняем одежду, когда покидаем своё тело. Фактически, смерть не находится «с другой стороны»: она – здесь, в каждое мгновение, она полностью смешана с жизнью, мы носим её повсюду с собой, и иногда она становится смертью. Именно это «иногда», этот момент, или это более полное движение смерти в нас следовало бы поймать в ловушку. Смерть – не «другое состояние», не несчастный случай, который внезапно приходит ввергнуть нас в другую вещь: она сцеплена с самой жизнью, это её основание, её тёмный фундамент; и если бы мы сумели распутать эти тесно переплетённые нити, эту смерть в живом, это смертное  «я», которое мило бьётся с нами и пытается день за днём, почти час за часом и в каждое мгновение вытеснять наше истинное «я», мы имели бы ключ продления жизни по желанию. Мы умираем лишь от недостатка истины. Это единственный недостаток в мире. Если бы мы были полностью истинными, мы были бы полностью бессмертными. Смерть является растворением лжи – ибо ложь представляет собой разлагающуюся породу – и мы будем также умирать до тех пор, пока не станем подлинными с головы до ног и  в каждой клетке нашего тела. По существу, смерть, это страж Истины, тёмный ангел на бессмертном пороге, разрушающий всё то, что не способно пройти чисто в Истину. Мы уже пересекли порог в нашем очищенном духе, возможно, мы пересекли его в нашем сердце и в наших чувствах – надо пересечь его и в нашем теле. Надо, чтобы истинное «я» полностью заняло место смертного «я». Процесс иммортализации делается сверху донизу, сначала в уме, затем в сердце и в чувствах, затем в теле, но наивысшее сопротивление является наивысшей победой.

            И фактически, это – сопротивление. Смерть – сопротивление закону Истины, потоку постоянно новой Гармонии. В самой глубине, мы выстроены на «скале Бессознательного[56]», о которой говорили ведические риши, эта скала,  возможно, представляет собой первый момент, когда великая Энергия становится затвердевшей, обратившись в материю, погрузившись в тёмное противоречие самой себя, «нарушенная» в инертном отдыхе своего торжествующего течения, потерявшись в неподвижном чёрном экстазе, который был как инверсия её солнечного экстаза на вершинах. Те, у кого был опыт нисхождения в материальное Бессознательное, фактически, знают, что образ ведических риши, - это не образ, а довольно жуткий факт, через который надо пройти. Это, действительно, скала – бесконечная, кажется, без дна – крутое падение в базальтовую дыру, о которой нельзя даже сказать, что она чёрная, поскольку внутри нет ни одной искорки черноты, ни единого луча, позволяющего сказать, что это чёрное, - это Чернота - абсолютная, без единого дыхания, без единой вибрации чего бы то ни было: мгновенное удушье, смертельное удушение. Мир абсолютно неподвижен, полностью закрыт и словно сдавлен в самом себе, без звука, без движения, без эха чего бы то ни было. Полнейшая пустота и, однако, словно чёрное, удушливое существование, существующее, вопреки всему, но, как плотность абсолютного отрицания, как потрясающий отказ, воздвигающий свои базальтовые стены и углубляющийся, углубляющийся, как бездна в бездну, как смерть в смерть. И фактически, спускаться туда – подобно смерти. Это – смерть. Это – Бессознательное. Мы не можем быть там, мы не должны быть там, это подобно высшей непереносимости всего того, что шевелится и дышит, всего того, что тащит с собой частичку света, которая делает так, что мы живём. Это не шевелится. Это не дышит. Это – НЕТ. Чудовищное НЕТ во всём и всего, которое вас с жадностью проглатывает или выплёвывает – либо заставляет вас призывать более великий Свет, чем эта Тьма.

            И есть только более великий свет, чем эта удушающая толща Черноты: это – высший Свет, это – Великое Солнце Истины.

            Именно поэтому в Упанишадах сказано, что Яма, бог смерти - сын Солнца[57].

            Высочайшее солнце находится в глубине наивысшей темноты. «Смерть» - проход бессмертия, страж Великого всеобъемлющего Солнца, последнее принуждение к интегральной Истине. Всё то, что не способно на данный момент призывать Свет, все неочищенные фрагменты существа, мгновенно схвачены этим Нет, растворены в нём, становятся затвердевшими в его чёрном экстазе, так как они, сами по себе, - маленькая искорка этого Нет, маленький отказ этого большого Отказа, частичка скалы этой огромной Скалы.

            И, тем самым, мы имеем ключ всего того, что составляет смерть в жизни – наши ежеминутные бесчисленные маленькие смерти. И мы понимаем, что это тело, это маленькое тело, такое хрупкое, такое ничтожное, которое другие отвергают как тряпку или как преграду к высшим прыжкам освобождённого Духа, на самом деле, представляет собой место высочайшего завоевания и высочайшего освобождения, и что именно на земле и в нашем теле добиваешься рая Солнца Истины, в каждую минуту, нашим согласием или нашим отказом от света, поминутно, нашим выбором между нашим «я» света и нашим смертным «я».

            Супраментальное существо освобождено от смерти навсегда, и через его освобождение, земля будет освобождена, принуждённая к своему высшему Солнцу своей наивысшей темнотой.

 

 

15. Трансформированное существо

 

         Таким образом, искатель интегральной истины – как спорщик со смертью, но на самом деле, это было его работой непрерывно, начиная с того мгновения, когда он на минуту остановился на этом бульваре, чтобы пронзить криком призыва этот тёмный натиск механики. Он проделал свою борьбу против лжи  бессознательности в своём уме, в своём сердце, в своей жизни, в каждом жесте и в своём подсознательном, и теперь ложь принимает своё истинное лицо: именно смерть щеголяла по бульварам ума, в сокровенных уголках сердца, в пещерах серого эльфа, призывая втихомолку разрушительные мысли,  трудноразличимые скольжения желания, объятие эго; но позади этого неустанного поиска жажды и обладания, позади тысяч вопросов ума, тысяч алчных жестов, было как две смертных руки, которые хотели сомкнуться  навсегда на самих себе и прижать, наконец, к немому сердцу большую удовлетворенность «ничем», без желания, без жажды, без болезненной напряжённости где-либо. Серый эльф принял своё каменное лицо, ментальное эго положило свой последний кирпич на свою неприступную крепость: наши блестящие мастера – мастера смерти, они бросают нам её в лицо, и однажды, когда заключение станет полным – смерть внутри придёт наложить себя на смерть снаружи, в точности такую, как мы её выстроили, жест за жестом. Мы не переходим на другую сторону: мы всегда были со стороны смерти. Но для спорщика Истины, игра становится ясной; десять раз, сто раз за день, он ловит себя на том, что переходит на сторону смерти; он переходит снова и снова через линию, незаметно опрокидывается в ложь с крошечными пустяками, где она укрывается, он ходит туда-сюда, из жизни в смерть по артериям своего тела: он изучает механизм перехода, он распутывает смертную примесь.

 

                        Я покинул поверхностных богов ума

                        И неудовлетворённые моря жизни

                        И погрузился слепыми аллеями тела

                        В подземные мистерии[58]

 

            Это – долгая, бесконечная работа, каждая победа превращается в поражение, каждое поражение оборачивается более широкой победой, и надо начинать снова над другой точкой, затем над следующей, бесконечно. И нам слышится волнующий голос Шри Ауробиндо в конце долгого путешествия, его возглас уверенности, не знающей границ, доносящийся через хрупкие перегородки смерти:

 

                        Я назначил встречу с Ночью…

                        Я прошёл через унылые и слепые обширные пространства

                        До серого берега, где катятся её воды неведения.

                        Я иду по холодной волне через надоедливый липкий ил

                        И это утомительное путешествие всё ещё не знает конца;

                        Сияющая божественность потеряна по ту сторону Времени,

                        Сюда не доносится голос небесного Друга,

                        И всё же, я знаю, что следы моих шагов

                        Станут тропинкой к Бессмертию[59].

 

            Но это ещё негативный способ говорить о вещах, поскольку путешественник солнечного пути не ищет ни адов, ни Темноты, не ищет он и крошечных вспышек-смертей, хотя они падают на него иногда, во время крика удушья: он стремится оставаться всегда направленным к великому течению Гармонии и Света, и Истины, во всём том, что он делает, во всех своих функциях, в каждом своём дыхании, в каждом биении сердца; это кропотливый колонизатор Света, он проталкивает его во все уголки и закоулки тела, во сне, как и в бодрствовании, в каждую деятельность, в каждое движение, в каждую тёмную аллею тела, как когда-то на уличных бульварах, и он завоёвывает землю шаг за шагом, клетка за клеткой. Он зажигает огонь нужды – нужды истины, нужды света, нужды пространства – в каждой из этих ничтожных крепостей и всегда отодвигает чуть дальше линию несознания. На него сваливаются болезни, его силы убывают[60], на мгновение смерть показывает свою гримасу, но это даже не ловушка, ни падение, ибо глаза его широко открыты, и он видит, что верная Рука вела его в этой бездне, чтобы и там, также, зажечь огонь истины, крик призыва, нужду пространства и бесконечности – и в одну секунду, когда вырывается истинный крик, всё исчезает, болезни, смерть, в одну секунду, как нереальный покров. Он изучает нереальность смерти – это высшая нереальность, она обрушивается моментально под одним маленьким дуновением истины. И если мы верим в неё[61], это – мгновенная смерть, неумолимый поток базальта, поглощающий вас в своё ничто – который, поистине, и есть ничто, этого не существует, крик ребёнка пронзает его насквозь играючи! Есть только одна реальность, это – бессмертная Истина, это – Солнце навеки, великий сладкий поток, движущий миры и тела – если мы хотим в это верить, если мы хотим позволить Ей нести себя, если соглашаемся на солнечный путь. Это – единственная Реальность. Смерть не существует, она лишь забвение Этого. Секунда призыва и всё сияет в солнце – всё никогда и не переставало сиять в солнце, никогда не было тени, никогда не было смерти: был только этот неверный взгляд. Смерть – это неверный взгляд. Мир растёт к своему истинному Взгляду, который изменит всё в то, чем он в действительности является, он растёт к своему Огню, который превратит всё в то, чем он на самом деле является; Истина одной точки снимет покров с Истины всех точек, Истина материи будет оказывать воздействие на каждую материю – и смерть, и тень, и отказ, спрятанный в сердце мира, обнаружат своё бессмертное лицо, свой извечный свет, своё соглашающееся и блистательное Да, ибо они коснутся своей наивысшей глубины и завершат свою миссию, состоящую в том, чтобы вести нас к вратам Солнца, в нашем теле, и на землю истины.

            Но это преследование лжи и бессознательности тела не дало бы нам ещё бессмертия, оно дало бы нам только продление жизни по желанию, да и «кто захочет носить, - говорил Шри Ауробиндо, - одну и ту же одежду на протяжении сотни лет, или быть заключённым в тесное неизменяемое жилище на протяжении веков[62]?» Увековечивать жизнь в её настоящем грубом функционировании, было бы. действительно, ужасным бременем, от которого мы быстро пожелали бы освободиться. К тому же, это продление жизни по желанию – только первый этап работы, чтобы дать нам время создать супраментальное существо в нашем теле. Необходимо время, чтобы его создать, Это гонка между скоростью смерти и скоростью трансформации. Шри Ауробиндо полагал, что нужно было бы триста лет, чтобы сформировать это существо. Но похоже на то, что движение, на самом деле, ускоряется всё больше и больше, и, возможно, эта высшая трансформация зависит не столько от продолжительности времени индивидуальной подготовки, сколько от самой подготовки тела земли в целом и от её способности принимать новый мир. Однако, Сила Нового Мира трамбует землю беспощадно, она движется вперёд гигантскими шагами, швы трещат, и то, что нам казалось далёким колокольным звоном, становится потрясающим похоронным звоном мёртвых, скрывающим будущее воскрешение. Мы достигаем дна дыры, мы на пороге глубокой Ночи, покрывающей неожиданное.

 

                        Всё здесь – чудо, и чудом может измениться[63].

 

*

 

            Этот процесс образования супраментального существа, в действительности, не какой-то обособленный этап, он смешан со всеми точками процессом образования сверхчеловека, и только ум заставляет нас чертить линии разделения. Фактически, это - долгое путешествие через жизни, века, тела и тела, медленное вырастание маленького огня внутри, который уже прятался в атоме, камне, растении, не больше светлячка, который стал сознавать самого себя в человеке; он вырос благодаря борьбе и боли, опытам и опытам, под этой белой кожей человека или коричневой, под этой широтой или другой; он появился в уме как холодный луч, разделил темноту на тысячу противоречивых пучков, пробился в сердце, как маленькое тёплое пламя, подрастал и подрастал, невзирая ни на что, упорно трудился в любви, упорно трудился в страдании, трудился в радости, пробился сквозь этот панцирь жизни, сиял просто так, чистый, как огонь Ивановой ночи на песчаном берегу мира, иcкал здесь, искал там, разжигал своё пламя в тысяче пустяках, которые никогда не составляли полноты, охватывал дни и часы, завладевал минутами, великими деяниями и малыми, холодными сезонами, тёплыми сезонами до тех пор, пока не осталось больше ничего, кроме одного единственного сезона огня, единственного пения пламени здесь и там; и он[64] стал телом нашего тела, сердцем нашего сердца, высшим мышлением, хлынувшим белыми полыханиями Духа, чистым видением, пронзающим насквозь боль видимостей, чистой любовью, подобно ярко-алому снегу на печальных полях земли, чистой музыкой, чистым ритмом, согласующимся со всем – он стал нашим телом мольбы для мира, нашим телом света для людей, нашим пылающим телом для будущего земли, нашим живым костром для преображения материи. И чем больше он погружался в эту плотную темноту, в это отрицание в глубине, в это убожество тысяч напрасных жестов и биений, и навыков смерти, тем больше он сверкал, излучался, золотился как солнце, воплощался в реальность, как если бы он находился на грани последнего вливания, золотистого вторжения материи, последнего крика любви, который собирался опрокинуть стены и доставить живую славу нового тела, Властителя всей этой эволюции. «О Огонь, пылающие лучи твоего могущества бурно вспыхивают со всех сторон, - говорится в Ведах - … О Пламя сотен сокровищ… О сын тела… Ты расплавляешь смертное в высшем бессмертии[65]».

            Однажды, он проявится, Властитель долгого огненного путешествия, цель всех этих трудов, изложение веков, и вся земля окажется изменённой, охваченной своим неудержимым лучом радости и красоты, обращённой в улыбку улыбкой. И все тени растворятся, как если бы их никогда и не существовало.

 

                        Совершенство одного человека ещё может спасти землю[66]

 

            Его истинный Взгляд откроет истинный взгляд в каждом из нас. Его чистая Истина заставит пылать такую же Истину в каждом сердце и в каждом атоме. Его Реальность воплотится в мир. Земля будет преображена неудержимым излучением его собственного Солнца.

            Только радость может обращать в радость.

 

*

 

            Каким будет это супраментальное тело, эта «божественная жизнь» на земле? Там также, обнаружат, что чудеса – простая природа мира, и что эта новая жизнь следует божественной логике, логике божественной истины материи. То, что будет - уже присутствует здесь, примитивное, грубое, плохо знающее само себя, ограниченное нашим собственным недалёким видением, поскольку, на самом деле, мир представляет собой раскрывающееся видение. Эта огромная, несметная, неиссякаемая Энергия, Сознание-Сила, эта безграничная Гармония, от которой мы отрезали себя, забаррикадировались в маленьком эгоистическом теле, заперлись в маленьком содрогании желания и огорчения, будет беспрепятственно течь через нас, потому что наше «я» станет «я» мира, наше мышление будет передатчиком великого ритма, наше сердце - распространять великое единое биение, наш закон - единственным солнечным Законом, заставляющим двигаться миры, а наше тело -  символом великого тела земли. В нас больше не будет ни фальшивой ноты, ни личного экрана, ни искажающего стекла или эгоистической воли – лишь единственная Воля, приводящая в движение миры и единственная нота, заставляющая петь сферы. Тогда, Гармония сможет течь по всем уровням нашего тела, непосредственно, всемогущественно, безупречно. Маленькие центры сознания[67] - чакры различных сплетений – станут мощными конденсаторами космической Энергии, её прожекторами на материю; они будут напрямую питать наше собственное тело, как сегодня пища питает нас косвенно и грубо; они будут получать каждую точную вибрацию, соответствующую их функции, «частоту» света, соответствующую их действию: лучи мгновенной исполняющей мысли-воли, вспышки видения истины, ставящей вещи на место и открывающей, освобождающей истину каждого существа, каждого объекта, каждого обстоятельства, солнце сердца, которое исцеляет, бурный поток Силы Жизни, сметающей препятствия, великий луч первичной Силы, обрабатывающий материю истиной материи. Все нервы, ткани, клетки, которые мы демеханизировали, очистили, освободили от их загромождения бессознательностью, станут свободными каналами супраментальной Силы и будут излучать в нашем теле свет Духа, Радость Духа, бессмертный нектар – до тех пор, пока этот позолоченный «Ток» не станет достаточно высоко сконцентрированным и индивидуализированным, чтобы заменить грубое функционирование органов и просвечивать сквозь все поры старой кожи, пропитывая, превращая грубое тело, или рассасывая его в своём солнечном полыхании, как мощная гравитация атомов рассасывает частицы и освобождает их тело лучистой энергии.

            Мы не знаем, мы не знаем ничего о последнем движении! Но оно сделается, также неизбежно, как лопается стручок ракитника и разносит свой золотой каскад. Смертное тело закончит свою работу, состоящую в том, чтобы своим собственным криком произвести на земле бессмертное тело и раскрыть Дух, извечно содержащийся в её тёмных клетках.

            Тогда, супраментальное существо, освобождённое, сможет двигаться в своей собственной лёгкой, текучей, светящейся солнечной субстанции; перемещаться по желанию, уходить в невидимое сгущение самого себя или успешно выталкивать себя наружу, менять цвет и форму, согласно своему состоянию души или своему уровню концентрации, либо своей потребности выполнения, общаться напрямую, мелодично, обращаться с материей по желанию, видоизменять её по желанию, восстанавливать или перестраивать по желанию, благодаря простой прямой манипуляцией вибрации истины в вещах, строить по желанию, растворять по желанию и попросту совершать мгновенно все операции, которые наши машины совершают косвенно, тяжёлым переводом нашей ментальной силы. Ибо, на самом деле, это существо является «супраментальным» не потому, что оно одарено супер-умом, который располагался бы на порядок выше ума и обладал бы силой более повелительной, чтобы навязать себя материи, но потому что оно одарено силой более внутреннего порядка, которая не навязывает себя материи, не исторгает ей жестокие чудеса, но освобождает её собственную созидательную силу, её собственную созидательную радость и заставляет её петь свою собственную ноту света, как пастух заставляет петь свою свирель.

            И внешняя жизнь будет подчиняться внутренней жизни.

            Наступит конец Искусственности. Этот невероятный, огромный мир, закованный в латы машинами на всех уровнях и любого ранга, зацепленный в механику, которая цепляет нас и цепляет малейшим движением жизни, малейшим веянием мысли, легчайшим биением сердца и катит нас под свой огромный танк, где самые богатые фальшью силы, наиболее вооружённые лживыми речами, отяжелённые панцирем торжествующей бессознательности, раскрашенные фальшивыми расцветками и мишурой, и телевизионным просвещением, фальсифицированные, обусловленные, доминирующие над загипнотизированной, соглашающейся массой в этой варварской жертве Молоха, в этом всеобщем, тотальном рабстве, развёрнутом до малейшей реакции подсознания, где даже люди более просвещённые ещё движимы скрытым отражением Машины, отказывающиеся от своей собственной силы видеть и чувствовать, и общаться, придушенные под гигантским аппаратом, обуславливающим их мысль, обуславливающим их чувства, обуславливающим их веру, завербованные наукой, завербованные законом, завербованные Машиной, которую надо заставлять крутиться, чтобы жить, заставлять крутиться, чтобы есть, крутиться, чтобы дышать и путешествовать, которую надо заставлять жить, чтобы смочь жить – исчезнет, как нереальный кошмар, под спокойным взглядом Истины, которая поставит каждую вещь на своё место, одарит силой, более истинной, оденет каждого согласно его свету, осветит каждого его истинным цветом, заставит просвечивать сокровенную вибрацию без обмана, без фальшивого покрытия, установит спонтанно, автоматически, видимо порядок подчинённости существ, согласно качеству их пламени и интенсивности их радости, придаст свой наиболее ясный могущественный ритм, даст каждому мир по его мерке, жилище по его цвету, бессмертное тело согласно его радости, охват действия сообразно охвату его собственного луча, силу моделировать материю и использовать материю согласно его интенсивности истины и его способности красоты, его степени правдивого воображения; ибо, в конечном счёте, Истина – это Красота, это высочайшее Воображение, которое через все эти миллионы лет и эти миллиарды страданий, хотело бы нас заставить снова найти нашу собственную силу любить и творить, и с корнем вырвать смерть бессмертной радостью.

            Но как эта материя, такая тяжёлая, такая непокорная, этот бесчувственный камень, подчинится силе Духа? Как материя земли позволит трансформировать себя без того, чтобы быть раздробленной, принуждённой, растёртой в порошок неким поразительным механизмом, нагретая до нескольких тысяч градусов нашими ядерными кипятильниками? С таким же успехом, мы могли бы  также спросить, как этот камень мог бы однажды избегнуть извилистого восхождения гусеницы – мы не видим дальше, чем наша ментальная обусловленность; но наше видение – ложное, и материя, которую мы беспощадно размельчаем, - также живая, активная, «отзывчивая», как скопление звёзд над нашими головами или невидимый трепет лотоса под майским солнцем. Материя тоже живая, материя тоже субстанция Вечного, и она может отвечать, также как ум, как сердце или растение. Единственно, надо найти точку соприкосновения, надо знать истинный язык, подобно тому, как мы нашли язык цифр, только чтобы извлекать некие непонятные явления. Надо найти другой язык для другого видения, конкретный язык, дающий опыт того, что он называет, заставляющий видеть то, о чём он говорит, затрагивающий то, что он выражает, и не переводит, а конкретизирует вибрации и приводит вещи в движение благодаря излучению сходной ноты. Существует целая магия Слова, которую надо найти.

            Ибо, существует также Ритм, и это не вымысел, нет, точно так же, как и этот «огонь» или этот «поток». И это – одна и та же вещь под тремя образами[68], под своей индивидуальной и универсальной формой, в своём человеческом сгущении или в своих межзвёздных видах, в этом камне или в этой птице. Каждая вещь, каждое существо имеет свой ритм, как и каждое событие, и возвращение птиц с севера. Это – великий Ритуал мира, его неделимая симфония, от которой мы отделяем себя в маленьком теле ума. Но он – здесь, этот ритм, в сердце всего и, вопреки всему, ибо, без него, всё распалось бы, рассеялось бы: это – первичное склеивающее вещество, музыкальная сеть, соединяющая вещи, их сокровенная вибрация, их цвет души и их нота. В древних тантрических текстах говорилось: «Естественное имя вещей – это звук, производимый движением сил, составляющих их[69]». Это – настоящее Имя каждой вещи, её сила существования, и наше единственное настоящее имя среди миллиардов видимостей. Именно этим мы являемся, и именно это стоит позади всего запаса слов и псевдонимов, в которые наука и законы обряжают нас и обряжают мир. И, возможно, весь этот поиск мира, эта бурная эволюция, эта битва вещей и существ, представляет собой медленный поиск своего истинного имени, своей единственной идентичности, своей настоящей музыки под этой чудовищной пародией. Мы - больше никто! Мы – неизвестно кто в гомоне ума, переходящего от одного к другому; и, однако, мы – единственная нота, маленькая нота, которая упорно трудится к своей великой музыке и ударяется, и скрипит, и страдает, потому что она не может петься; мы – незаменимое никто позади этого карнавала фальшивых имён, мы являем собой Имя, представляющее собой нашу единственную тональность, наш маленький прожектор существа, наше простое посвящение в великом Посвящении мира, и которое, тем не менее, нас тайно соединяет со всеми другими прожекторами и со всеми другими именами. Знать это Имя, означает знать все имена. Именовать, означает мочь воссоздавать вещь её музыкой, овладевать подобными силами в их сети гармонии. Супраментальное существо – прежде всего, «знаток Слова», о котором говорили ведические риши, «жрец Слова[70]», «тот, кто делает» простым призывом истины вещей, poiêtês -  это Поэт будущего века. И его поэма – поток истины, в которой каждый творческий слог дел и материи согласуется с великой Гармонией: воссоздание материи музыкой истины материи. Это – Поэт Материи. Этой музыкой, он превращает; этой музыкой, он общается; благодаря этой музыке, он узнаёт и любит – ибо, на самом деле, этот Ритм представляет собой вибрацию самой Любви, которая задумала эти миры и извечно несёт их в своём пении.

            Мы забыли эту маленькую ноту, простую ноту, наполняющую сердца, наполняющую всё, как если бы мир неожиданно покрывался оранжевой нежностью, обширной и глубокой, как любовь без дна, столь давней и столь древней, что, кажется, она охватывает века, поднимается из глубины времён, из глубины страданий и всех мук земли, и всех её ночей, её блужданий, её миллионов мучительных дорог сквозь жизни и жизни, миллионов её исчезнувших лиц, растворившейся, поглощённой любви, и которая неожиданно снова приходит захватить нас в этот оранжевый взрыв, словно мы были всеми этими страданиями и всеми этими лицами, и всеми этими существами на миллионах дорог земли, всеми их песнями надежды и отчаяния, всей их потерянной, обособленной любовью, всей их музыкой, никогда не угасающей, в этой единственной маленькой золотой ноте, которая вспыхивает на мгновение в безумной пене и наполняет всё невыразимой оранжевой общностью, абсолютным пониманием, музыкой торжествующей сладости, позади страдания и хаоса, высшей степенью мгновенности, как если бы мы были в Цели навеки.

            Тогда мы достигли берега.

            Супраментальное существо или сверхчеловек - лишь совершенство этой маленькой ноты. Они – здесь, они приходят! Они стучат в дверь нашего века:

 

                  Я видел их, пересекающих сумерки эпохи,

Солнцеоких детей чудесного рассвета,

Могучих разрушителей барьеров мира...

Архитекторов бессмертия,

Тела, сияющие светом Духа,

Несущие магическое слово, мистический огонь,

Несущие чашу радости Дионисия[71].

 

             И они опрокинут наши стены.

 

 

16. Сезон Истины

 

         Остаётся, вызывающий возбуждение, секрет перехода этого тела света в это тёмное тело, этого тела истины в смертное тело. Мы говорили о «переливании» или, может быть, о рассасывании одного тела в другом, или ещё о трансмутации одного тела в другом. Но это – слова, скрывающие наше неведение. Как эта «корка», - сказала Та, кто продолжила работу Шри Ауробиндо (и предприняла опасное приключение, великий финальный скачок материальной эволюции) – как она собирается открыться, уступить место этому давно вынашиваемому огненному цветку, как эта новая материальной субстанция - субстанция нового мира, собирается проявиться, воплотиться в реальность? Ведь она уже здесь, она не собирается упасть с небес; она уже излучается для тех, кто имеет видение истины, она выстроила себя, сконденсировала пламенем стремления нескольких тел; казалось бы, достаточно почти пустяка, чтобы она проявилась открыто, видимая и ощутимая для всех – но этот «пустяк», этот неощутимый покров, этот последний экран, мы не знаем, что он представляет из себя, или что заставит его упасть. На самом деле, это не пустяк, это, как раз, корка, а позади, бьётся и устанавливает витражи новый мир, такой интенсивный, такой лучащийся, тёплый, с таким быстрым ритмом и живым светом, гораздо более живым и истинным, чем обычный свет земли, что, поистине, спрашиваешь себя, как можно ещё жить в этой старой, жёсткой, тесной, грубой, неловкой субстанции, и что жизнь в целом, такая как она есть, фактически, кажется, подобна старой сухой корке, тонкой, плоской, бесцветной, нечто вроде карикатуры истинной жизни, двухмерный образ другого материального мира, полного глубины и «вибрации», богатств совмещённых, расплавленных чувств, реальной жизни, реальной радости, реального движения. Здесь, снаружи, это – как маленькие движущиеся марионетки существования, китайские тени, которые проходят, освещённые чем-то другим, проецируемые чем-то другим, являющимся жизнью их тени, светом их темноты, священным чувством их мелкого пустого жеста, истинным телом их тусклого силуэта. И, однако, это – материальный, материальный, материальный мир, это не блистательный вымысел, не галлюцинация закрытых глаз, не смутный ореол маленьких святых: это - здесь, это - как «истинная материя», говорил Шри Ауробиндо, это стучит в наши двери, желает быть в наших глазах и в нашем теле, трамбует мир, как если бы великий Образ постоянно хотел войти в маленький, истинный мир хотел войти в эту трескающуюся со всех сторон карикатуру, Истина материи хотела войти в эту ложную и иллюзорную одежду – как если бы, в действительности, иллюзия была с этой стороны здесь, в этом ложном взгляде материи, в этой ложной структуре ума, мешающей нам видеть вещи такими, как они есть. Ибо, на самом деле, они уже есть, как круг луны уже есть, только скрытый от нашего взгляда тени.

            Эта прочность тени, эта эффективность иллюзии, вероятно, и есть маленький «пустячок», который мешает. Могла ли гусеница воспрепятствовать себе видеть линейный мир, такой конкретный и объективный для неё и такой неполный и субъективный для нас? Наша земля не полна, наша жизнь не полна, сама наша материя не полна: она стучит, она колотит, чтобы стать полной и круглой. Похоже на то, что вся ложь земли была в её ложном взгляде, тянущем за собой ложную жизнь, ложное действие, ложное существование, которое даже не существует,  оно кричит, чтобы быть, оно стучит, стучит в наши двери и в двери мира. И всё же, эта «корка», она существует – она страдает, она умирает. Это не иллюзия, даже если позади находится свет её тени, источник её жеста, истинное лицо её маски. Что же мешает соединению?... Может быть, просто, что-то в старой субстанции, которое ещё принимает себя за свою тень, вместо того, чтобы принимать себя за своё солнце, – возможно, дело касается только своего рода перемещения нашего материального сознания, его полного и интегрального перехода из маленькой тени в великую Личность? Переход, который как смерть, опрокидывание в «другое», такое радикальное, что это подобно распаду старого человека: мгновенная смерть-воскрешение? Другое внезапное видение, вовлечённость в Живое, в истинное живое, упраздняющее или «делающее нереальной» старую тень?

            Весь путь, простой путь, может быть, просто для того, чтобы заметить то, что уже присутствует здесь – и учиться доверять.

            Но эта упрямая корка, эта старая иллюзорная материя повсюду под нашими ногами, продолжает существовать, по крайней мере, для других. Критерий объективности, -  то, что мы называем миром, как он есть, - это его общее восприятие. Следует понять, что горстка более продвинутых существ, пионеров нового мира, будет жить этим новым способом, в этом истинном теле (невидимом для других), в то время как другие будут продолжать жить и видеть в старой тени, и спотыкаться с ней, умирать и страдать с ней, до тех пор, пока сами, также, не станут способны на последнее перемещение, и войдут в новый мир, который станет общей объективностью, и однако, на этой земле и в этой материи, но увиденный истинным взглядом. Старая корка спадёт, когда весь мир сможет видеть тем же взглядом, - когда весь мир, вовлечённый в более прогрессивный «сезон», увидит цветущее дерево, вместо старого стручка?... Дерево цветёт, потому что пришла пора; может быть, надо подождать, чтобы люди осознали, что наступил сезон и все цветы находятся здесь, на красивом дереве – но они действительно уже здесь, кроме для тех, кто задерживает зиму, когда весна трезвонит повсюду. Фактически, супраментальное сознание, супраментальный ритм представляет собой чрезвычайно быстрый ритм – земля в нынешнем состоянии кажется статической и стоячей рядом с этим ритмом – и, возможно, именно это простое «ускорение» и составляет разницу, раскрывает оранжевую сладость супраментального излучения, его тёплую и живую глубину, его лёгкую землю, как ускорение галактик, зажигает в красный или в фиолетовый цвет звёзды, согласно их смыслу. Неужто, это новое видение, столь конкретное, как видение всех Гималаев, объединённых вместе, и даже более конкретное,  ибо оно раскрывает всю сокровенную глубину Гималаев и их живой мир, их основательную вечность, не изменило бы радикально всю жизнь человечества, по меньшей мере, для тех, кто может видеть, и постепенно для всего мира, так же  радикально, как восприятие человека изменило тот мир, каким воспринимала его гусеница?...  Поскольку, в конечном счёте, это новое видение не уничтожает мир, оно заставляет видеть его таким, каков он есть (и ещё, не способно ли это супраментальное, «такое, какое оно есть», также расти в других эпохах – где конец?) Это неправда, что материя станет «другой» внезапно, неким чудесным ударом и превращением – она становится (для наших глаз) тем, чем она была всегда: она перестаёт быть этим извилистым крутым подъёмом гусеницы, чтобы расширять свои солнечные прерии, распространяющиеся всё больше и больше с нашим взглядом. Истинная материя, супраментальная материя, извечно ожидала нашего истинного взгляда – только подобное узнаёт подобное. Божественный сезон ожидает нас на земле, если мы согласимся признавать это Подобное, мы – только его подобие.

            И снова встаёт вся проблема преобразования: то ли дело касается преобразования  материи, то ли преобразования видения? …   Без сомнения, дело касается двух, но это - изменение видения, приводящее в действие изменение материи, изменение видения, позволяющее новую манипуляцию материи, как наши человеческие глаза позволили новую манипуляцию мира; и это изменение материи кажется возможным только в том случае, если человечество в своей целостности  или в достаточно  мощной пропорции большого земного тела – потому что мы одно единое тело, мы об этом всегда забываем – согласится дышать новым воздухом, пропитаться этим соком, перестать верить в свои фантомы и в свои страхи, и в свои старые ментальные невозможности. И мы можем поверить – мы можем даже увидеть, что это изменение видения - заразительно; существует заражение Истиной, неудержимое распространение Истины: это именно она заставляет трещать наши формы и наши сознания, и наши законы, и наши системы, наши страны под своим невидимым золотым давлением – есть толчок солнечного сезона на мир, заставляющий вибрировать наш век, и приводящий его в полную растерянность под своим приливом мощи, и Истина нескольких заставит меняться всех остальных также просто и  неизбежно, как первое прикосновение весны распространяется от ветки к ветке и раскрывает почку за почкой.

            Секреты – просты, мы об этом уже говорили, и мы спрашиваем себя, что если это «трудное» превращение, эта сложная алхимия, эти толстые колдовские книги и  таинственные посвящения, эти учёные строгости и духовные упражнения, эти медитации и уединения, и измученные дыхания, весь этот тяжёлый труд духа является, фактически, тяжёлым трудом ума, который хочет, чтобы это было трудным, невероятно трудным, дабы раздуть себя ещё и кичиться тем, что развязал чудовищный узел, который он сам же и завязал? Если это слишком просто, он не верит этому, поскольку ему нечего делать – потому что он хочет делать, любой ценой, это его пища и его средство к существованию, его стимул эго. Но эта кичливость и напыщенность ума, возможно, нам закрывают бесконечную простоту, высшую лёгкость, высшее неделание, которое представляет собой искусство делать всё. Мы должны были делать и  переделывать, и много путешествовать по путям ментала, чтобы индивидуализировать частицу этого огромного, необъятного Сознания-Силы, этой универсальной Энергии-Гармонии, чтобы дать ей сознание её самой, так сказать, в одной форме и под миллиардами форм, но в конце долгого путешествия маленького пламени, не пришло ли время заставить трещать форму, помогавшую нам расти, и вновь обрести, в маленьком центре существа, в маленькой точке материи, в маленькой ясной ноте, целостность Сознания и Энергии, и Гармонии, и позволить Этому делать. позволить Этому менять наш взгляд, позволить Этому пропитывать наши ткани, расширить нашу субстанцию -  позволить играть в нас высшему Ребёнку, который бежит по великим прериям мира и просит только поиграть с нами и за нас, если мы хотим, потому что он – это мы. Это трудное превращение, возможно, не такое уж трудное, в сущности, оно должно быть простым, как истина, простым, как улыбка, простым, как играющий ребёнок. Вероятно, речь идёт только о том, чтобы знать, хотим ли мы принять сторону трудности – сторону ума, который отчаянно раздувается, пытаясь расширить себя до размеров вселенной, сторону «но» и «почему», и «как», и всех неумолимых законов, сжимающих нас и душащих в нашей смирительной рубашке ума – или сторону кого-то, я не знаю кого, которое скользит в воздухе, сверкает в воздухе,  подмигивает в каждом углу и в каждой встрече, в каждой вещи, в каждом пустяке обыденности дня, словно для того, чтобы увлечь нас за собой в невыразимый золотой кильватер, где всё просто и легко, и чудесно – мы полностью в чуде! Мы – полностью в супраментальном сезоне, он стучит во все наши закрытые окна, в наши страны, в наши сердца, в наши обрушивающиеся системы и в шатающиеся законы, в наши запинающиеся мудрости, он стучит в тысячах наших зол, которые выходят и выходят, в тысячах наших мелких лживостей, покидающих терпящую бедствие лодку, – он мягко скользит своей золотой лодкой под старыми видимостями, кажущимися такими правдоподобными, он распускает свои неожиданные почки под старыми лохмотьями, он ожидает совсем маленькой трещины внутри, чтобы хлынуть, совсем маленького крика призыва. Превращение – не трудное, оно полностью здесь, оно полностью готово, оно только ждёт, чтобы мы открыли наш взгляд на нереальность страдания, на нереальность лжи, на нереальность смерти, на нереальность нашего бессилия – на нереальность ума и его законов. Оно ждёт нашего радикального скачка в это будущее истины, нашего совместного бунта против старой клетки, нашей большой забастовки в Механике. Ах! давайте оставим старшим, заскорузлым старшим старого мира, старым верующим в несчастья и в страдания, и в  бомбы, и в евангелия, в миллионы евангелий, кто ссорятся за мир, оставим им заботу о том, чтобы заставить крутиться ещё несколько дней свою старую скрипящую машину, оспаривать границы, оспаривать прогнившие реформы, оспаривать разногласные соглашения, загромождать бомбами, загромождать ложными знаниями, загромождать библиотеки и музеи, проповедовать добро, проповедовать зло, проповедовать друга, проповедовать врага, отечество и не отечество, производить и производить машины и супер машины, и ракеты летать на луну, и нищету для всех кошельков – давайте оставим им последние дёрганья лжи, последние вопли гнилья, мы, кто смеётся над отечествами, смеётся над границами, смеётся над машинами и над всем этим будущем замурованных, мы, кто верим в нечто невыразимое и лёгкое, которое стучит в двери мира, стучит в наши сердца, в совсем новое будущее, такое ясное, такое вибрирующее и чудесное, без границ, без законов, без евангелий, за пределами всех их возможностей и их невозможностей, их добра и их зла, их маленьких стран и их маленьких мыслей – мы, кто верит в Истину, в высшую красоту Истины, в высшую радость Истины, в высшую силу Истины. Мы – сыновья более чудесного Будущего, которое уже здесь, и благодаря нашему доверчивому зову, оно хлынет под нашими глазами, сметёт прочь всю эту старую механику, как нереальный сон, как кошмар ума, старый бурдюк, не имеющий больше никакого вида, но лишь тот, что мы хотим ему ещё придать. Превращение должно делаться в наших сердцах, надо совершить последнюю революцию: супраментальную революцию человеческого вида – как другие сделали человеческую революцию среди обезьян -  её великий бунт против Механики, её великую забастовку ментального знания и ментальной силы, и ментальных фабрикаций – ментальной тюрьмы, – её массовое отступничество от старого зацепления боли, и её крик призыва к тому, что должно быть; её простой крик истины среди развалин века ума: истина, истина, истина, и ничего, кроме истины.

            Тогда Истина будет.

            Потому что она проста как ребёнок и отвечает на малейший призыв.

            И она всё сделает для нас.

 

Пондичерри

20 августа – 13 ноября 1970