|
Сатпрем Воспоминания Патагонца Доисторическая и послеисторическая сказка Роберу Лаффону моему брату и товарищу этого давнего путешествия через века, где мы искали Курс, эти страницы он вдохнул в моё сердце. С моей огромной благодарностью и старой любовью к Красоте, которая несла нас всегда. Сатпрем 15 февраля 2001 Голос воскликнул: «Иди туда, куда никто не ходил! Копай глубже, ещё глубже, Пока не коснёшься неумолимого каменного основания И не постучишь в дверь, к которой нет ключа». Огонь небес зажжён в груди земли И бессмертные солнца пылают здесь; Сквозь чудесный пролом в границах рождения Страстно устремляются воплощённые духи Как огненные искры к царствам Истины и Радости. Ещё немного и двери новой жизни Будут прорублены в серебряном свете В великий мир, обнажённый и сияющий. Шри Ауробиндо Поэмы (1935-36) Введение Я пил бесконечность, как младенец, который знает, потому что он пьёт любовь своей матери, как дикий ребёнок, который понимает, потому что он слышит океан на Берегах своего Прекрасного Острова и его бесконечный прибой. Бесконечность, она бьётся бесконечно, она любит бесконечно, потому что она сама любит и творит первую любовь в мире, первую музыку, чтобы любить саму себя миллионы раз во всём, что бьётся в мире. А потом, мы идём в школу, чтобы изучать истории, которые не имеют никакого смысла, наших галльских предков и ещё бог знает что, все эти кровавые и мерзкие войны, следующие одна за другой, до самой последней, и нашу Святую Мать Церковь. Моя старая мать, истинная морячка, говорила, разводя руки и показывая на Берег, сверкающий и переливающийся всеми цветами радуги: «Для меня Бог – там». И мне показалось это более мудрым, чем все их дешёвые религиозные культы. И мы переживаем истории за историями, которые ничего не значат, любовь, которая всегда разбивается в конце – жили ли мы когда-нибудь, в самом деле, по-настоящему, или же не больше, чем маленький прибой, даже не серебристый, разбивающийся о старую скалу. Всё же, были древние святые, которые знали лучше, жили лучше, кажется. А что вы об этом думаете, мои сегодняшние братья? Желаете ли вы, чтобы была подлинная секунда жизни? бьющаяся, певучая, живая, как чайка на скале, как первое солнце, дрожащее на прибрежных отвесных скалах людей. «Людей», так сказать? Может быть, надо в последнюю секунду отказаться от смерти, чтобы сказать что? и открыть глаза на новую «жизнь», которая вдобавок будет называться как? А жизнь, такая прекрасная, и земля, такая прекрасная, и она хочет жить ещё и ещё, чтобы найти свою собственную тайну, свою собственную сказку, никогда не найденную и никогда не рассказанную. В самом деле! это не для того, чтобы «говорить», а для того, чтобы пережить это, никогда ещё не пережитое в коже человека или какой-нибудь другой неизвестной птицы, что всё же хочет жить и стучать в её собственном сердце.
Именно эта сказка начала биться в моём сердце в камере приговорённого к смерти. Как раз в последнюю секунду последнего «что» в их ужасных тюрьмах. Так, в английской тюрьме в Калькутте, в Алипоре, великий индийский революционер, ожидал своего повешения – он ожидал в течение года, день за днём – и он открывал глаза, бесконечно более древние, чем мои, на это старое «что» людей, и без сомнения, не в первый раз он открывал глаза, будучи приговорённым к старой Смерти. Его звали Шри Ауробиндо. Он был оправдан год спустя и освобождён 6 мая 1909, чтобы обрести убежище в Пондичери. Я же, был «освобождён» 5 мая, на несколько десятков лет позже. Когда я вышел из их нацистского ада, я стал с тех пор навеки в унисон с человеческим несчастьем, с его бунтом и его страданиями. Но Шри Ауробиндо, он был более великий революционер, чем любой наш Ленин и наш «неподкупный» Робеспьер, не оправдавший надежд и попавший под нож гильотины. Именно Революцию Человека хотел Шри Ауробиндо, именно тайну и сказку этого старого «что» тысячелетий, он хотел вырвать. Это было Освобождение Земли от господства более ужасного, чем эти господа англичане со своей Библией или всевозможными дешёвыми религиозными культами. Это был физический, материальный, клеточный ключ изменения Homo sapiens, который никогда не был sapiens и является им всё меньше и меньше: все эти тысячелетия мучительной и идущей на ощупь Эволюции, отнюдь не должны были завершиться «вершиной» ограниченного уродца учёного, который не знал ничего, кроме того, как жестоко разрушить самого себя и всю свою землю. И Шри Ауробиндо видел далеко вперёд, именно это сейчас разворачивается перед нашими глазами (для тех, кто действительно хочет видеть): «Конец стадии Эволюции отмечен мощным обострением всех элементов, которые должны уйти из Эволюции». Мы хорошо вооружены, что вполне можем взаимно расстрелять друг друга. «Вот, наступает время убийц», говорил наш брат Рембо в 1873, после того, как его посетило искушение бежать до самых Зондских островов, но невозможно убежать от нашего состояния человека: можно изменить его. Именно это утверждал Шри Ауробиндо, выходя из Алипорской тюрьмы: «Человек – переходное существо». Да, вся Земля находится в опасном, рискованном переходе. Благодаря божественной милости или божественной «Случайности», которая, кажется, знает под нашими ногами то, чего не знает наша голова, я встретил Шри Ауробиндо и Мать, его спутницу, чуть меньше года спустя, после того как прошёл через ограду лагеря Маутхаузен и другую преграду, очень телесную, тифа и смертельного туберкулёза. Поэтому, моё тело знало нечто такое, что знал Шри Ауробиндо, и что знала Мать, его спутница, француженка, рождённая в Париже, как и этот бунтующий малый, которым я был, и она долго держала меня за руки, чтобы передать моим клеткам, без их ведома, то, что она переживала совсем одна, после ухода Шри Ауробиндо: «Не ждите ничего с небес, – говорила она, – спасение земное». И именно Она говорила мне о «будущем виде» на земле, и способе его создания – копать адскую дыру в сознании тела, пока её ученики не поспешили закрыть передо мной её дверь, и обречь её на смерть, одну, чтобы получить возможность захлопнуть её гроб, набожно и жестоко, и провозгласить свою «новую религию Шри Ауробиндо», очень прибыльную – Она говорила мне: «Эпоха религий прошла», «Теперь время Божественного Материализма». Это время Другой Вещи. И в своих последних словах ко мне Она сказала, давая мне маленький платочек и постукивая своим пальцем мне в сердце: Всё здесь. И фактически, всё находится здесь, в сердце, и в миллионах клеток тела – только надо иметь мужество пойти искать его туда. Это время «божественного материализма», говорила она. Это время Другой Вещи на земле. Это время нашей собственной человеческой сказки.
И вот, мой брат и товарищ, Роббер Лаффон, спросил меня: «Почему бы тебе не написать историю одного маленького мальчика в лодке, который плывёт к Прекрасному Острову, и которому приснилась бы его будущая жизнь, и он рассказал бы также твою жизнь заодно…». Но вместо этого маленького мальчика, у меня было удивительное видение, о котором я расскажу сейчас, и я видел первого ребёнка ещё до появления учёных людей, доисторического маленького патагонца, который удивлялся миру и спрашивал себя: что это такое. Своего рода, первое детство людей – и Будущее, так сказать? 21 мая 2001 Воспоминания Патагонца Я проснулся с изумлением. Мне 77 лет, кажется, а я открыл глаза, словно впервые в мире, в возрасте семи тысяч семисот лет – я родился спустя 7700 лет после своего рождения, и это было, словно впервые в мире, всё было новое, удивительное, чудесное и возвышенное, как если бы нам хотелось обожать всё. Восхитительный мир. Как дикарь, упавший ниц перед первым восходом Солнца на земле. Или как влюблённый дикарь, который видит, словно в первый раз глаза своей давней Возлюбленной, как если бы он никогда не видел её. Словами современного человека, который научился «думать», я сказал бы: священный мир, божественный, совершенно по-новому Божественный.
И вот я проснулся, изумлённый, с одной ногой в предыстории и с другой в… чём? в настоящем, похожем на сажу. Время полностью продырявлено, как если бы оно ускользало со всех сторон одновременно, без стены настоящего. Может быть, я познал другие Египты и другие Индии на других планетах, прежде чем приземлился в Париже (в XIV округе!) Надо иметь очень крепкую голову, чтобы выдерживать это. И люди, шаг за шагом, бредут по своему бульвару, как если бы ничего не было, или так, пустяк… и затем, это раскрывается со всех сторон маленьким Патагонцем, у которого 7700 лет под ногами, и бесконечная история, убегающая далеко-далеко назад, и затем, впереди, она разворачивается в необъятную тайну, которая, однако, уже здесь, и зовёт нас к своему открытию, но бесконечно медленно, шаг за шагом, словно на гребне меж двух миров, с микроскопическим настоящим, переполненным маленькими историями и маленькими ничто, которые воображают себя господином Таким-то или госпожой Такой-то, семидесяти или восьмидесяти лет отроду, и что-то делающими, чтобы заработать себе на жизнь, и какая-нибудь милая временная супруга, или несколько, согласно вкусам – настоящая Тюрьма, накрепко замурованная и снабжённая свидетельством о рождении и неизбежной смерти до тех пор, пока мы по горло не будем сыты этой рутиной, и может быть это намного лучше, потому что она могла бы продолжаться бесконечно в тысячах ничто, которые притворяются чем-то, и которые гонятся и гонятся за своей Тайной, так никогда и не найденной и никогда не проникающей в их неумолимую Тюрьму. Она и в самом деле неумолимая? Так что же, и в самом деле, нет другой Двери для выхода, кроме наших бесконечных смертей, чтобы вновь начать сначала то же самое, с несколькими кулинарными или авиационными улучшениями, которые недолго будут парить над нашей бесконечной жаждой Другой Вещи и нашими всё более и более заселёнными, и всё менее и менее зелёными пространствами? Где Тайна? А если нет тайны, что это за абсурдность на которую можно приклеить какие угодно философии, согласно вкусам, и несколько фильмов, для развлечения. Но подлинно Неизвестное? где оно может быть, если это не продолжение (лучшее или худшее) того, что мы уже знаем, некая мораль великой загадочной Сказки, которая никогда не начинается с подлинного нуля, но с непостижимой или ещё не постигнутой Тайны? Мой маленький патагонец вот уже 7700 лет бежит со мной вместе, и он идёт или хочет выйти за пределы этой человеческой Тюрьмы, документально заверенной должным образом, и с этими безжалостными смертельными исходами, кладущими конец этой идиотской рутине. И тогда, мне вспомнилось, однажды, на Бульваре Сент-Мишель, когда я был студентом, мне было, возможно, лет семнадцать, кажется, словно столетия назад, я увидел приклеенную к стене какого-то большого банка, афишу, рекламирующую денежные накопления и процент дохода, и затем это потрясающее Кресло, этот позор, такой живой, весь здесь перед моими глазами: БУДУЩЕЕ В КРЕСЛЕ Будущее кого и чего? Это настоящее безумие на бульваре V округа, где это происходило? Я никогда не возвращался туда… это было возмутительно и неприемлемо, всё моё глупое историческое существо кричало НЕТ, это невозможно, невозможно. И ВСЁ было бунтующим. Я не переставал возмущаться, начиная с…вот уже шестьдесят лет – или это было семь тысяч семьсот лет до моего рождения, надлежащим образом заверенного в мэрии XIV округа? И вот я спрашиваю себя, проснувшись этим утром, не свихнулся ли я или это нечто другое, не то, о чём думают все люди после дикарей Патагонии и в других местах, в течение нескольких сотен тысячелетий существования думающих гуманоидов? И что же есть в этой человеческой башке, или кто говорит себе подобные вещи? Возможно, мы ошиблись башкой, или водрузили на себя голову учёного клоуна или папы римского, вместо того, что есть внутри – внутри, чего? Я не переставал удивляться и возмущаться на протяжении стольких Египтов и Индий на других исчезнувших планетах – и что? Может быть, я Мятежный Ангел вселенной! Или его будущая неизвестная башка в археологических недрах этой земли, под её хорошо заасфальтированными бульварами? Всё что угодно, только не «будущее в кресле». И даже не будущее в гробу, с мягкой обивкой, и даже не в мудрёном саркофаге почётных мумий в Фивах. Довольно уже всего этого! Мне очень хотелось бы снова родиться в шкуре дикаря Патагонии 7700 лет назад, и посмотреть, можно ли сделать лучше – ни «мудреца», ни «учёного», ни генетически улучшенного человека, но Другую Вещь, чем эти почтенные молекулы, которые произведут другие маленькие молекулы, которые произведут других маленьких зверей с большим процентом годового дохода – какая польза от всего этого! Даже этих лет здесь, с нас достаточно! и их календарей, и их маленьких или больших Историй. Изменим ли мы историю раз и навсегда?
Но всё же, Столько тысячелетий спустя, Семь тысяч семьсот лет спустя, Давняя Возлюбленная остаётся. И давний влюблённый забывчивый дикарь остаётся, чтобы видеть её. И, он путешествует по морям, чтобы снова найти её. Мне хотелось бы ласкать её волосы ещё и ещё.
1 Маленький чертёнок патагонец Итак, однажды, на Кермадекских островах какой-то другой доисторической географической широты, жил дикий ребёнок, о котором мы не знаем, был ли он ангелом или чёртом – но для своей старой матери он был определённо чертёнком; вдова Лизетта, потерявшая своего мужа, пропавшего в море с борта своей старой лодки, с красным парусом, чиненной-перечиненной, но всё ещё пригодной для плавания. – Где же, тогда, отец? У всех есть отец. У него же отца не было, святое везение, которое другие называют несчастьем. Старая Лизетта поскребла свой шиньон, разглядывая вдали чёрный континент, и стряхнула на ветер прядь волос. – Был северо-восточный ветер, и он не вернулся. Великая Богиня взяла его в свои руки. Старая патагонка топнула ногой в оранжевом песке бухточки, выстроенной ветром. – Но… – Довольно. – Но, – упорствовал наш милый несносный чертёнок для всех и для самого себя, кроме своей мамочки – всё же есть кладбище позади прибрежных скал, с другой стороны Скалы Льва? Это же кладбище? Все идут туда. Что значит «исчезнуть», без кладбища? – Есть бури, что приходят с востока. Для него нет кладбища. – Тогда я хочу делать как он. Я предпочитаю бегать, как он. Старая Лизетта пожала плечами, глядя на своего чертёнка с любовью в прищуренных глазах, как мы смотрим на открытое море, отражающее свои маленькие серебристые всплески. – Хорошо, достаточно, возвращаемся. И они направились по маленькой тропинке с песчаного пляжа в деревню. Дюжина хижин, каждая со своим чертёнком и своими прожорливыми козами. И большая гранитная скульптура совы, символ этих мест. Была даже школа, ох, куда наш ангел почти не ходил, он предпочитал бриз и свою лодку с красным парусом, и идти вперёд! Впрочем, у него почти не было приятелей, он сражался со всеми – не кулаками, но со своего рода неудержимым стремлением в сердце… напрасно, или ради чего? «Чёрный континент» интересовал его куда больше. Подошла коза и ухватила своими каучуковыми губами его пальцы, и тянула-тянула, чтобы пощипать ещё. – Скажи мне, мамочка… – Ну что ещё? Старая Лизетта повернулась спиной к сильному ветру, чувствовалась пена и свежесть ланд. – Что такое жизнь? Что мы делаем? – Ну, это очевидно! Мы делаем девочек и мальчиков, от этого радость вокруг. А потом, мы идём ловить тунца. – Радость… Что касается меня, я предпочитаю не девочек и мальчиков. Мне хотелось бы ловить радость. Старая Лизетта была озадачена. Её глаза улыбались, и это была любовь, которая понимает, не пытаясь понять. Этот чертёнок сын был решительно… чем? – Я, я хотел бы любить всегда-всегда… как ты. И он умчался на Берег.
Там, на ветру, улыбался и ждал старик патагонец. 2 Чёрный Континент? У неё было некоторое сомнение по поводу её невозможного сына, и она отправилась по дороге к причалу со своей корзиной креветок. И в самом деле, он натягивал шкоты кливера, ещё не подняв якорь. Она прошла к маленькому доку. Чайки подстерегали рыбу, сидя на оранжевых дюнах, и всё было спокойным, порождая ощущение безмятежной прекрасной страны. Дюжина лодок, с закреплёнными парусами, ожидали на якоре. – Ну и куда это ты готовишься? Он откинул со лба светлую прядь волос с широкой улыбкой, и я не знаю, какой грозой позади. Странное сочетание, в этом матросе, откуда он взялся?... Он и сам этого не знал, в этом состояла трудность, иначе всё шло бы гладко, как в хорошем порту. – Я иду в пролив Керник. – Будь внимателен, это опасно. от этого уж точно не следовало говорить такому наглецу. – Да нет же! Небольшой норд-вест, мы в середине прилива-отлива. Ветер меняется… – Не на мою голову. Скажи мне, мамочка, он далеко этот «чёрный континент», сколько до него дней? – Ах! я много знала о нём, это где-то… – Что они делают, на континенте? ришёл жёсткий ответ, с неприятной складкой у рта. – Они учатся жить. И тогда, наш очаровательный чертёнок остался с раскрытым ртом… «Учатся жить»… Как если бы этому надо было учиться! Здесь можно дышать прибоем и уходить далеко-далеко в зелёные дали со смеющейся чайкой под чёрным капюшоном. Всё это прямо под капюшоном. – И что они ловят? – Они не ловят. Они едят рыбу других. – Тогда это воры. – Ну, разумеется! ... И наш Вики – ибо таким было его имя, хотя он никогда не был крещён, так как не было церкви на этой счастливой неизвестной широте и на этих островах, никому неизвестных, кроме чаек. Некому было говорить вам «хорошо» это или «плохо», там всё было хорошо, кроме тех моментов, когда протекала лодка, и даже это тоже было хорошо – тогда Вики распускал маленький красный парус своей лодки, натягивал ванты, и будь что будет. Добрая мать Лизетта вздохнула, пожав плечами, и купив полную корзину креветок и скальных крабов, собралась идти обратно. Тем не менее, она принялась думать о том, как её любимый чертёнок разинул рот: «Учатся жить»… чему? Похоже, что это тайна, из которой мы возвращаемся или не возвращаемся, как её старый громоподобный муж.
3 Великая Богиня В этот день, было ветрено, жарко. Полный норд-ост. «Ветер меняется», говорила мамочка. Наш бродяга устроился в своём любимом уголке, который мог бы быть уголком всех миров и всех ветров земли: Скала Льва. Баклан бил крыльями, весь чёрный и жемчужный от пены. Белое море творило нежданно великую спонтанную музыку, и глаза погружались далеко-далеко-туда, как если бы это туда не заканчивалось больше и хотелось погрузиться в это ещё глубже, чем туда, и куда? Его глаза были бесконечным вопросом без слов, они хотели бы, возможно, заставить катиться эту музыку тоже, быть тем, что билось внутри без слов, и что же это бьётся? Это поднималось и поднималось, словно из бездонных морей, это существовало, вероятно, всегда. Волны, одна за другой, брызгами разбивались в пасти Льва, может быть, это была вечность волн, и всё растворялось, словно само в себе. Это само было как всё и повсюду. Это была старая буря пропащих людей, неистовствующих оттого, что они не знали, где их место в этом мире, ни того, что они делали в нём – музыки, может быть, и для кого? Наш бродяга хотел бы утонуть в этом раз и навсегда. Великая Богиня взяла бы его в свои руки. И что потом? Возможно, он бегал бы повсюду с ней и ласкал бы её волосы из пены. Это было таким сильным внутри. Тогда она появилась, медленно, мягко, как пена, которая сгущается прямо под пастью Льва, и медленно, мягко, она выросла и обняла своими руками это биение сердца, такое интенсивное, что мы не знаем, то ли это ярость, то ли любовь, нечто огненное, что хотело быть внутри. – Наконец-то! Ты – здесь. Я тебя долго ждал. Это, это было известно всегда, и это не было известным. – Но я здесь всегда, малыш! И я любила тебя с давних пор. Её голос был таким ласковым и нежным, как музыка всех морей, которые создают великий прибой, знакомый и вновь узнаваемый. – Однако, я не слышал тебя… – Теперь, ты будешь слышать меня всегда, если ты позовёшь меня. – И я увижу тебя? Мне хотелось бы тебя ласкать. – Но, именно поэтому я сотворила всех этих бродяг Вики! и этих львов или зверей, которые воют, потому что они не находят меня. И все эти миры. Ты будешь видеть мою руку во всех обстоятельствах. – И что мне делать теперь? – Ты cотворишь моего ребёнка. Тогда всё замолчало в этом диком сердце, как если бы оно стало глухим и немым, спокойным, как большая тихая гавань.
Он снова поднялся по тропинке прибрежных скал, он спрашивал себя… Как научиться творить этого ребёнка там, научиться этой другой жизни? этой
белой пене, такой ласковой? 4 Золотой путь Эта Возлюбленная забытой и вновь возникшей старой Патагонии, где она? Может, она бежит с маленьким диким Вики, который хотел бы любить всегда-всегда, как его старая мать Лизетта, не делать девочек и мальчиков, не заниматься ловлей тунца, но ловить радость? И как всё это ловится? на какую золотую удочку? Есть путь, который надо снова найти, который не является путём этих ужасных предков, таких культурных и благопристойных, восседающих в своих креслах. И ещё меньше путём этих фотогеничных и гипнотических хамов, творящих свою чёрную изощрённую магию или свои религии смерти и кладбищ. Всё это мы знаем, но где… то, что мы не знаем? Потому что оно ещё не рождено. И, однако, это было рождено с первым восторгом дикаря, распростёршегося на земле перед первым восходом солнца. Я всегда просыпался по утрам со сжатыми зубами, а в это утро была Улыбка, как после окончания бурь, старых бурь, нескончаемых бурь. Всё это было закончено. Я обнаружил золотой путь. Странный золотой путь, который появлялся из безмолвия моего сердца после всего этого шума мира и его последних новостей, рассказывающих о старых убийствах Чёрного Континента или открытиях каких-то супер-молекул, создающих снова других маленьких зверей, всё таких же зверей. Или последних колдунов сотрясающейся земли. Мой золотой путь не говорил ничего, абсолютно ничего, он шуршал, возможно, подобно лёгким всплескам на безмятежном море, это была пустота, до краёв наполненная мы не знаем чем, но которая, всё же, знала, не зная. Когда мы знаем, всё уже пропало. Именно это делал Вики, шаг за шагом, на оранжевых дюнах, где даже не было ни одной смеющейся чайки. Лишь Улыбка, которая смотрела на него, как исчезнувшая Возлюбленная, которая, кажется, снова тихо шептала о своей любви. Это было всегда-всегда, как маленький бездонный источник, творящий музыку без нот, просто так или для того, кто испытывает жажду чего-то, в конце концов. Вики шёл своим путём жажды. Он шёл долго. – Но где ты был! Я тебя искала-искала… Мамочка Лизетта беспокоилась о своём бродяге сыне, всегда готовая к тридцати шести неожиданностям мира. 5 Пора Улыбки – … Как ты изменился! – говорит старая Лизетта. – Я! – Что с тобой случилось? – Да ничего! Ничего, но всё изменилось внутри, как если бы это было могущественное и жаждущее Ничто, которое образовало бесконечную дыру, чтобы наполнить этого бродягу… чем? Оно не говорило ничего, оно не делало ничего, кроме того, что надо сделать шаг и ещё один, чтобы идти в этом. Вся Тайна мира была здесь. Вики был дырой тайны, он искал свой ключ и рыл внутри, словно под всеми руинами мира. У него не было больше желания плыть к Чёрному Континенту, ибо тот тоже был здесь, со всеми остальными руинами. А что под этим? Что там? Он не был больше Вики, и ничем известным. Он был этой захватывающей жаждой, этой тайной самого себя. Он шёл. Это были годы, века или минуты, всецело наполненные другим Временем, в котором не было завтра, или других дней, только равноденствия и солнцестояния, и морские приливы и отливы под ветром ланд. И затем пришла она. В день равноденствия, с его неистовыми приливами и отливами. Волосы спутаны на ветру и совсем мокрые, как после кораблекрушения. Однако, она что-то прижимала к своей промокшей груди. Это происходило на пляже, позади причала, там, где её лодка была выброшена на берег. Остров Восточный, последний из Кермадекских, был затоплен, говорили рыбаки: последние преступления Чёрного Континента. Она взглянула на него немного растерянно, но неожиданно прямо, как мы смотрим первый раз в мире на любимое лицо, потерянное и вновь обнаруженное на неизвестной земле. Это вызвало маленькую трепетную ноту в его сердце. Она улыбнулась. Рыбаки сбегались. – Как тебя зовут, – спросил он. – Я не знаю. – Пойдём. Они направились через ланды. Она всё время сжимала у своего сердца эту штуку, обёрнутую куском оранжевого шёлка, оторванного от её платья. – Мы пойдём проведать мою мамочку. Рыбаки ворчали между собой: климат меняется, острова тонут, всё вверх дном. Но, позади, была Улыбка. Настала Пора Улыбки под земной темнотой.
6 Моя потерпевшая кораблекрушение милая Не зная почему, она взяла его за руку. Это было время патагонцев, можно было делать что угодно, не задумываясь, лишь бы это нравилось, надо было только слушать внутри то, что создаёт негромкую музыку или шаг в этом лесу тела. – Я всё потеряла под водой, поэтому, всё новое и здесь хорошо себя чувствуешь. – Но что ты там держишь? – спросил Вики. – Это моя эктара, всё что у меня осталось. Она развернула шёлк и достала маленький овальный инструмент из розового дерева, с длинной ручкой и крошечным резонансным корпусом, с одной струной, одной единственной, которую она тронула для верности. Прозвучал тихий тонкий звук, улетающий далеко-далеко и казалось повторяющийся с милым голосом потерпевшей кораблекрушение и её волосами, развевающимися на ветру. Мамочка подошла, она воскликнула… – Ах! я так и знала, что у тебя что-то случилось. Кто это? – Это моя Милая. Мамочка посмотрела на неё своими прищуренными глазами, как смотрят на океан, словно охватывая всё в один миг. – Её лодка утонула неподалёку от берега. – Да, она промокла, надо чтобы она обсушилась. Я хочу дать ей какое-нибудь платье… Сколько тебе лет? – Я не знаю. – Ты выглядишь старше, чем мой матрос… Она снова взглянула на эти длинные рыжие волосы или коричнево-золотистые. – Похоже, что ты пришла издалека. – Я иду с моря и со скал. – Ну что ж, хорошо. Будешь жить в мастерской моего громоподобного мужа. И они пошли. 7 Милая инопланетянка Вики вернулся один на Берег. Всё в нём оставалось безмолвным, кроме какой-то радости в теле, как от хорошего ветерка, который продувает. Он продувал, я не знаю что. Не было больше желания знать что-то. Ему хотелось сделать шаг и ещё один. Он удерживал свою путеводную нить радости. Это то, что трепетало с дикой лавандой в маленьких голубых цветочках, подрагивающей в оранжевой складке дюн, с чайкой, сидящей на дюне на одной лапке. Может быть, это была Великая Богиня, ласкающая свой мир. И мир открывал свои глаза, открывал свои совершенно круглые глаза, как впервые в мире. Это было широким и таким спокойным и гладким, с едва маленькой серебристой рябью, которая набегала, чтобы лизнуть скалу, и я, в самом деле, думаю, что сама скала была очарована. Можно было потеряться в этом и снова обнаружить себя в мире, как в самом первом неизвестном, со всевозможными маленькими вещами, которые содрогаются и трепещут в девственном лесу человека. Мир был восхитительным. И затем, пришла моя Милая, маленькими танцующими шажками, со своей эктарой на плече, наклонив ушко, как если бы она слушала и слушала доносившуюся откуда-то музыку, и всё было здесь, в её розовом личике и в складках её платья, развевающегося на ветру. – Наконец-то, мы встретились! И это было, как любовь всегда-всегда, которая находит сама себя, как если бы в мире никогда не было ничего кроме этого, кроме этого дыхания повсюду, во всём, оно неслось, чтобы найти само себя и исчезнуть, и вновь возникнуть, чтобы быть совсем новым, как ритм равноденствия и гнёзда птиц во впадине скалы, и теплота песка. Надо было только идти, один шаг и ещё один, в этом цветении и в этом трепетании мира, с другой рукой в своей руке, чтобы заставить течь радость, и слегка пощипывая струну эктары, всегда-всегда… Но тогда, куда это ведёт? Всем нутром моряка, он искал свой курс. Надо, чтобы был курс и ориентиры на берегу. Радость, любовь, это очень хорошо, это то, что несёт, как море всех морей, но чтобы идти куда? Не для того же, чтобы делать девочек и мальчиков, которые отправятся в плавание снова, чтобы идти куда? Посадить на мель свою лодку или затонуть где-то. – Так ты говоришь, что всё потеряла… – Кроме неё. И она прижала к себе свою эктару. Она долго смотрела на небо, как если бы искала свой курс, она тоже, и звёздочка, сияющая на Востоке, словно разговаривала с ней внутри. Где-то там далеко-далеко шумел прибой. – Я не знаю почему, я всегда любила звёзды. Но мне вспоминается одно пережитое потрясение, как если бы я тонула в ночи. Я тонула-тонула, это было долгим и тёмным. Я прижимала эктару к своему сердцу, как утопающая, как последнюю связь с моей землёй. – Какой она была, твоя земля? – Я не знаю больше… Воздух был лёгким, хорошо пахло. Это было сияющим. Она стояла, задрав голову. – Была также великая Царица и ещё… большая белая птица… Внезапно, она погрузилась в молчание, как в глубокую медитацию. – Ты всё забыла. – Кроме этого. И она щипнула струну, которая своим звучанием соединяла лёгкий трепет ланд и шум скалы под ласкающей её пеной. – Ну конечно! Можно создавать музыку, но для кого? – Может быть, я упала с моей земли, чтобы заставить петь ночь здесь? Слушать маленький прибой, впрочем… И затем, чёрт возьми! мы создаём музыку просто так… потому что это поёт, вот и всё. Если это не поёт, нет ничего. Она состроила маленькую недовольную гримаску, пытаясь улыбаться своему невозможному Вики. – Твой Восточный остров затонул из-за прилива с Континента, – говорят рыбаки. – Но я, я снова пою, ты видишь, ты слышишь, и это для тебя. Он остался молчаливым. И было «нечто», заполняющее его дыру молчания, казалось, он чувствовал Улыбку Великой Богини. – Однажды я увидел Великую Богиню… Она привскочила. – Ты видел? – Да, Она была вся белая, там, под Скалой Льва, словно из пены, такая же мягкая и ласковая, и заполняла всё. Она сказала мне: «Ты сотворишь моего ребёнка». Милая оставалась в молчании, с бесконечным вопросом в глазах. – Как делают неизвестное…? с позвоночником и скелетом, которые совсем не из пены? – Может быть, надо плыть, чтобы узнать это? – Плыть в чём? в несуществующем? этого ещё нет! И по какому морю? Я знаю только пролив Керника и Чёрный Континент там... И что? Ещё одна пристань с неприятными людьми? «Они плохо пахнут», – сказала мне мамочка. – Зато здесь пахнет хорошо. – Тогда плыви в своём сердце! И она смеялась и смеялась, как жемчужная пена, собирающаяся под пастью Льва.
Там, был один старый мудрый патагонец, возможно, предок людей, который бурчал себе под нос: «Мы все потерпевшие кораблекрушение в нигде».
Историческая интерлюдия 8 Путешествие в Небытие Я не перестану удивляться жизни. Итак, мне семьдесят семь лет, кажется, и я пробудился за 7700 лет
до своего рождения, но странно то, что я продолжаю иметь свои 77 лет,
действительно зарегистрированных в мэрии XIV-го округа на каком-то континенте,
хорошо заасфальтированном, со странными
вещами, снующими под моими ногами до – или после? Мы не очень хорошо себе
представляем, в каком направлении это движется. Именно это неизвестное,
вероятно, присутствует всегда-всегда, и если бы мы знали это Неизвестное, может
быть, больше не было бы историй, или это была бы другая История. Мы переживаем
Тайну, которая бежит с нами, возможно, с Анубисом и Гильгамешем, на двух лапах,
которые верили, что всё знают или почти всё, но наши лапы, может быть, знают
лучше, чем мы? Это странная вещь, словно две жизни идут одна над другой (как две «программы», сказали бы наши современные учёные), одна – полностью генетическая и вполне обусловленная, и другая, которая не рождена или ещё не рождена, или, может быть, вечно рождённая. И мы шагаем по бульвару в наши мимолётные семнадцать лет с животрепещущим вопросом старого патагонца, который жил, как полагают, в доисторические времена. Но, если бы мы могли только и просто задать свой вопрос, это была бы настоящая революция, более революционная, чем наша знаменитая революция 1789 года, после стольких других погибших жизней в Фивах и Мемфисе, и их старых священных саркофагов, или, может быть, других кладбищ на других исчезнувших планетах – но здесь под нашими ногами, бегущими по бульвару, не зная куда? Старый мудрый патагонец бурчал себе под нос: «Мы все потерпевшие кораблекрушение в нигде». Но три года спустя, после моих семнадцати бунтующих лет, с этим благопристойным креслом на бульваре Сен-Мишель, которое приглашало меня в своё пустое будущее, следовательно, когда мне было двадцать лет в уже ушедшем тысячелетии, я сразу же оказался погруженным в неизвестную «программу», ошеломляющую и потрясающую, как последнее биение сердца… Я находился один в камере, приговоренный к смерти, и я слышал звук электрической пилы, которая без конца пилила и пилила доски в ста метрах от моей камеры. Может быть, это была моя последняя доска. Моё сердце билось вопреки всему, в поразительной обнажённой Тишине, словно после могил и всех могил, но это была моя могила под ногами, я, скрюченный на полу, на ледяном граните – и смотрящий в… ничто. Кроме цинкового Kubel[1] на полу. В Ничто. Это была моя могила. Эти секунды там, равнялись вечности. Не было даже вопроса. Была только эта электрическая пила и биение сердца, которое упорствовало. И взгляд в Ничто. Мне понадобилось пятьдесят семь лет, чтобы понять это биение там и эту малую секунду. Это другая программа. Когда я вышел из этой катастрофы совершенно живой, это был радикальный Бунт до самой глубины моих выживших или вы-мерших клеток. Но могилы, с этим было покончено навсегда, если только я не выберу умереть по своему собственному желанию, но это, это была ещё Смерть, которая слегка подмигивала мне, ухмыляясь в уголке. У меня были старые счёты со смертью. Тогда что? И это «что» тоже было чем-то радикальным и адским, это было да или это было НЕТ. Я пробежал через три полусферы этого Чёрного Континента, на двух ногах, которые у меня оставались, и это всё, что мне оставалось. Я был неисправимым бродягой Небытия, каждое мгновение на краю Да или Нет – Да, это значило заставить биться это упрямое сердце, смотреть в это Ничто, которое было, возможно, «чем-то», бежать и снова бежать до ещё большей жажды, но именно Жажда оставалась. Потрясающая Жажда… чего? Я пробежал по девственному лесу с его бесконечным нашёптыванием, которое нашёптывало что? Его зелёные цикады трещали, распевая о чём? и их крылья, красные или зелёные, или жёлтые, уносились, всё же, куда? и его бесчисленные змеи, словно выползающие из всех адов. Всё это население вибрировало и пульсировало, как сердце одного и того же Существа, которое хотело биться ещё в этом каком-то ошеломляющем Ничто – по крайней мере, там не было людей. И никакой программы. Моя программа, никакая, была под моими ногами, в моих ногах, и бежать, и смотреть-смотреть с горящими глазами, как если бы я собирался сгореть или взорваться в Ничто, таком интенсивном, которое, возможно, наконец стало бы чем-то. И однажды, в какой-то белой вспышке озарения я сказал себе: но это же точно, как в моей камере там! под раздирающим жужжанием моей электрической пилы, с тем же биением сердца и маленькими секундами ничто, которые продолжались вечность. Именно «это» заставляло нас стучаться снова и снова, и дышать. И весь мой сумасшедший бег несла та самая маленькая секунда ничто, под ногами моей камеры, это именно она заставляла меня бежать и бежать, как если бы она хотела, вопреки моей воле, как если бы она несла меня к… «чему-то», в свою божественную программу или адскую – неизвестную – потому что было нечто, чем следовало быть, и что следовало узнать. Я был потерпевшим кораблекрушение старой страны всегда, до Рамзеса или Гильгемеша, жизни, которая хотела, наконец, родиться, в конце всех этих стрекотаний и выйти из чрева земли. И вот, столько лет или столетий спустя, я заметил, что эта маленькая секунда ничто в моей камере, была создана Любовью, и что это биение упрямого сердца, здесь, сейчас и во всех лесах мира, и во всех маленьких прибоях, здесь или там, на берегу всех островов, появившихся и исчезнувших, было пульсацией любви единой Матери, которая несёт своего маленького… человечка снова или… что? Неожиданно, я начинал становиться влюблённым в жизнь.
И там, на острове, поддерживаемом старой совой, был маленький Вики, который плыл в своём сердце по этому неизвестному Курсу, как если бы сам Курс призывал его и нёс во впадине своей волны.
9 До или после? И вот, однажды, моя извечная Возлюбленная – это было ещё в те времена или там, на нашем преданном забвению Чёрном Континенте, в стране хорошо известной и позабытой, – моя извечная любимая принесла мне листок, переписанный с древнего доисторического шумерского текста: Гильгамеш, я собираюсь тебе раскрыть одну скрытую вещь, Да, я собираюсь тебе раскрыть тайну богов: Существует одно РАСТЕНИЕ, как шип. Оно растёт на дне вод. Его шип исколет твои руки, Так же как роза. Если твои руки вырвут это растение Ты найдёшь новую ЖИЗНЬ. Теперь, после стольких сумасшедших маршрутов и причиняющих боль шипов на стольких треснувших и разделённых континентах, в великом дрейфе миров, влюбившись в жизнь, возвратившись снова в некую Патагонию с моей всегда юной Милой, под знаком Совы, я говорю себе: По правде говоря, каждый следует или скорее каждый подчиняется своему Курсу надежды или отчаяния.
Теперь, я выбрал надежду, и я хочу погрузиться до самого дна вод, чтобы вырвать Новую Жизнь из чрева моей Великой Богини, вышедшей из пены.
И маленький прибой любви снова захватил меня во впадину своей волны. И к счастью, ибо порой я спрашиваю себя, не проснулся ли я, спустя 7700 лет после моего рождения. Это Патагония была после. После гибели Чёрного Континента, со всеми его маленькими безумными человечками под их огромной учёной Искусственностью. Одно дуновение и это произошло. Но маленький прибой остался с извечной Возлюбленной, совсем новой.
Семь тысяч семьсот лет спустя 10 Одна маленькая пустая нота – Ну, мой матрос, куда ты держишь путь? – Я не знаю. Это была старая мать Лизетта, прищурившись с любовью, со своей широкой улыбкой, сверкающей, как пена. – Ну, конечно! Где же твой парус? Не опрокинулся ли ты, как твой громоподобный отец. – Я плаваю с моей Милой, вот мой парус. – Однако, ты выглядишь полностью изменившимся, что с тобой произошло? – Ничего… Затем, задрав голову, он начал вглядываться в небо, словно искал что-то. – Я встретил Великую Богиню в равноденствие на Скале Льва. Это было по ту сторону кладбища – я не хочу больше кладбищ, ни-когда. Я не хочу больше отцов, ни-когда. Мне нужна ты, которая меня любит, и волна, которая меня любит с Великой Богиней, вышедшей из пены. – Ну и ну! не оставишь же ты меня совсем одну в печали, если ты меня любишь. – Конечно, нет! я хочу идти с тем, кто любит всегда-всегда, я хочу изменить человека, не проходя через кладбище, и не утопив свою лодку, я хочу… я не знаю. – Твоя Милая хороша, она пришла с моря и скал. Поэтому, у меня есть доверие, слушай её. Она вздохнула, вдыхая запахи Берега и глядя на своего чертёнка сына. – Ты знаешь, жизнь, это… – Это что? – Она приносит огорчения, и приливы с отливами, и радость, несмотря ни на что. Пока у тебя будет радость, ты будешь плыть. И Вики направился по тропинке через ланды. Затем он вдруг повернулся и подошёл снова. – Скажи мне, мамочка… – Что ещё? – Что было до громоподобных отцов? Она была озадаченна, и не нашла сразу слов. – Были другие громоподобные… и другие лодки… – Мы не могли бы изменить всё на этот раз? Берег говорит мне, что у меня было много страданий до его последнего прибоя… Страданий откуда? – Я не знаю… Есть приливы высокие и приливы низкие. Она осталась стоять в задумчивости, а её матрос без паруса снова направился по тропинке через ланды. Решительно, этот сын, я не знаю, какой гром заставляет его всё время мечтать.
Он прошёл вдоль своего любимого Берега, один шаг и ещё один, и всегда была эта пустая дыра, которая заполнялась жаждой, как если бы эта жажда там была единственной вещью, и эта дыра с каждым разом становилась всё больше, словно не имела дна или, может быть, как крик в глубине, который призывал её, старый гром тысяч громов, никогда не грохотавших. И тогда появилась она, улыбающаяся, казалось, всё время пританцовывая одной ножкой, его Милый парус, наполненный ветром тайны, с развевающимися на ветру волосами, которые ему хотелось ласкать, и со своей эктарой на плече, наклонив ушко, словно прислушиваясь к чему-то. Она щипнула струну и тот же тихий лёгкий звук затрепетал вместе с прибоем, как все прибои мира в одном и том же звуке, или едином звуке всех морей мира. Именно в этом была Тайна. – Милая, скажи мне… – Разве надо что-то говорить, мой любимый? Я слушаю и слушаю то, чему нет конца, то, что уходит далеко-далеко, как все погибшие лодки и вновь возвращающиеся, чтобы слушать снова позабытую музыку старого кораблекрушения. – Что было на твоём острове? – Я не помню больше… была моя эктара. Это всё что мне осталось. Его пустая дыра, возможно, была наполнена музыкой в глубине? или бурей и яростью, потому что он ещё не ухватил эту музыку там. Шаг и ещё один, дыра, и с каждым разом всё больше. Да, я действительно сказал мамочке: «У меня было много страданий прежде». Именно так мне говорит то, далёкое, там и бунт без названия, как гул прибоев весенних равноденствий, разбивающихся о скалу, чтобы сотворить ещё больше пены? Тогда, на мгновение, появилась Великая Богиня, в белой вспышке, и Она шепнула ему в ухо: – Разбей свою собственную скалу. Он шёл и шёл со своей Милой, и это никогда не ослабевало. Она тоже слышала чей-то шёпот, но не знала что это, да она и не хотела знать, только слушать и слушать ещё эту маленькую нотку ничто, которая говорила ей всё.
11 Фонтан без дна Он шёл с прибоем, он шёл, как после кораблекрушений, исчезнувших кораблекрушений и которые всегда здесь. Он слушал ветер, рассказывающий ему о том же самом просторе, бесконечном и бездонном. А он? эта точка внутри. Чайки, крабы, приливы и отливы, маленькая лаванда на ветру, это всё создано для них, надо только быть податливым, чтобы это шло само собой. Он, этот сын тысячи громов, что вращаются сами по себе с теплом, с холодом, с туманами и солнцем, которые вращаются сами по себе… Он, это не было сделано само собой, это не шло само собой, и морские просторы не говорили ничего, кроме того, что они были широкими сами по себе. Тогда, устав от тысяч пустяков, которые плавали сами по себе без ответа, он сел на дюны, со струящимися по ним песками, и вошёл в молчание. Молчание, как в начале миров и приливов. Широкое, обнажённое молчание, почти ужасающее или раздавливающее – но именно «он» был этой точкой, которую раздавливали. Да, как совершенно голую скалу, может быть, первую скалу в песках мира, которую поставили там, в Ночи миров. Этот «он» не шевелился, он позволял этому Молчанию раздавливать и раздавливать себя, как первая могила прежде всех могил, какой-то никогда ещё не раскопанной геологии, как первое чрево жизни, никогда не производившее на свет жизнь. Это давило и давило на этот кусок скалы, которым он был, как если бы само это Молчание что-то хотело в немой Ночи ещё не рождённой земли. И это продолжалось и продолжалось без времени, бесконечно, словно эта Скала не могла истощить свои силы, как если бы всё могущество миров сосредоточилось там, скоагулировалось в одном невозмутимом атоме, где ничто никогда не дышало, словно сам этот атом, само это могущество что-то хотело в каменной и молчаливой ночи. И был, всё же, этот «он» под этим раздавливающим давлением, это я-ничто, которое плевало на все эти могилы и все жизни, которое упорствовало и ожидало в утробе любой матери, или, возможно, одной неизвестной Матери, знающей время и час. И это давило и давило. Рядом с этим ничто, была его потерпевшая кораблекрушение Милая, его давняя любовь, но она словно не существовала, он не видел ничего, не слышал ничего, он был глух даже к маленькому прибою. Он был, как глыба камня, какого-то первого камня мира, который призывал, стремился с безумной интенсивностью, раздавливающей интенсивностью молчания, которое хотело заставить выйти «что-то» из этой обнажённости там. Жажда, неведомая ни одной реке, крик, никогда ещё не выражавший то, что кричало внутри, который, может быть, даже, заставлял взметнуться фонтаном все эти пески и эти камни, чтобы призвать каплю воды или огня там внутри. Может быть, каплю любви, чтобы разбудить всё это ничто в ночи земли… Затем снова кораблекрушения, чтобы стучать по пустой скале и заставлять сверкать капельку пены. И это давило и давило в этот атом «я», этот огонь, эта жажда ничто, которая творила, может быть, Другую вещь, чем все эти крушения появляющихся и исчезающих островов, некоего патагонца, совсем нового в старой географии, затонувшей со всеми своими громами и своими смертельными знаниями, которые знают только, как заставить жить смерть и печалиться старую печаль. Тогда его Милая, парус его прежних плаваний, коснулась струны с единственной нотой, улетающей с ветром, но всегда присутствующей здесь, как её единственная вибрация в мире, как её единственный бездонный источник. «Человек», возможно, только этот поющий поток, на который мы взгромоздили камень. Мы взгромоздили камень после. 12 Тело – Ну, сынок, куда же ты направляешь свой парус по ветру? Это была старая Лизетта, но без улыбки, всегда тревожащаяся о своём матросе ниоткуда, о своём бродяге без порта и курса. – Твоя Милая здесь, это несомненно, но плывут вдвоём, чтобы… – Чтобы что? как раз этого я не знаю. – Это становится известным в плавании, один галс и ещё один. Это становится известным в конце, именно ветер призывает тебя в свой порт… Вики посмотрел на эту улыбку, которая не улыбалась больше. – Или же, ты остаёшься сидеть здесь, в своих мечтах ни о чём. – Мои мечты обжигают, это всё что я знаю. Это причиняет боль, именно эта боль от ничто, призывает меня. Это как если бы ты меня ещё не родила. – Но я люблю тебя, глупенький! Это не ради чего-то. И твоя Милая тоже. – Разумеется! Но есть ещё нечто, что призывает меня, откуда, я не знаю с какой стороны, и именно это я-не-знаю беспокоит меня, как прибой, как эктара моей Милой, которая не знает больше ни своего кораблекрушения, ни с какого она острова. Поэтому, я иду и иду, и я слушаю. И это молчание. И оно обжигает. Старая Лизетта хранила молчание. Но её молчание, всё же, говорило о любви. И прошли годы или столетия, и маленькое ничто горело всегда, поднималось из всех кораблекрушений, чтобы снова слушать струну эктары, вибрирующую в глубине его сердца, как сам источник того, что творило существование, мир и все грядущие миры. Не было больше ни жизни, ни смерти в этом ребёнке, ни кораблекрушения, было тело, выходящее из той же самой скалы, что и все скалы мира, и все лона, которые зажигают и будут зажигать огонёк ничто, наполненный той же самой жаждой того, что шумит и бьётся под этой скалой. И само это молчание углублялось и углублялось в эту дыру страдания, этот безымянный крик, который сотворил тело в мире. Это начиналось там. После – спустя столетия – другие патагонцы на других континентах создавали небеса и ады, и творили грязные делишки, чтобы вести свои совершенно похожие друг на друга пустые жизни, и растить своё потомство, такое же пустое, как и предшествующий прототип, под своими бетонными тротуарами и своей наукой, всегда вновь начинающейся сначала, чтобы приукрасить старую печаль, от которой никогда невозможно избавиться. Тело, это начиналось там, но никто не знал того, что начиналось там внутри, потому что это всегда заканчивалось одним и тем же, на той же самой ноте. Возможно, не доставало одной последней ноты.
13 Последняя нота Он пошёл на Берег, чтобы встретить восходящее Солнце, он уткнулся лбом в песок. Может быть, именно это обжигало в глубине под скалой, под неизвестным, которое шло с его шагами. Оно было красным, как золото в огне, оно раскрашивало всеми цветами радуги море и скалы, и озаряло своим светом пульсирующую жизнь. Это была первая тайна мира. Он долго оставался вот так, уткнувшись лбом в песок, мягко обласкиваемый этим наступающим господством. Затем пришёл первый ветерок с Востока, чтобы подуть на свой маленький прибой. Это было всегда, и всегда как неутомимая любовь, то, что создавало неизвестное и всегда известное тело, то, что билось в глубине всех глубин. Но был всё же «он», этот бездонный вопрос, создающий огонь внутри, который хотел бы расплавиться с этим Солнцем и всем его муаровым океаном. То, что, может быть, ожидало взгляд, тело, чтобы любить себя в Себе самом и узнавать себя в Себе самом в миллионе переливающихся всеми цветами волн и в маленьких диких травинках, и в трепещущих листочках, склоняющихся, чтобы принять эту ласку. Мы были, может быть, полностью рождены, не зная этого, или чтобы узнавать это миллионы раз в миллионах странных форм, то, что рождалось там и росло, и становилось этой необъятной трепетной красотой, то, что создавало тихую музыку внутри, крик чайки или Вики под восходящим солнцем. Эта маленькая форма, как будто человека, или, я не знаю чего, которая билась там, которая трепетала там, под лаской миллионов прибоев, позволяла себе течь в этой бессодержательной или наполненной бесконечности, или опустошённой, я не знаю от чего, в этой ласке, которая наполнялась криком всё больше и больше, больше и больше, как океан, призывающий самого себя, чтобы быть ещё дальше, ещё дальше там, словно за пределы всех там, чтобы быть, возможно, одной каплей всех глубин, одним криком всех прибоев, одной кричащей точкой и такой безмолвной, такой единственной в своём призыве к ничто, которое, возможно, стало бы чем-то одним, наконец, – животное кричит, растение кричит в своих листочках, дикарь бьёт в свой там-там, как если бы этот звук упивался другим звуком ещё дальше, ещё более пульсирующим в беспредельном всегда здесь, которое никогда не было достаточно здесь, который призывал, который хотел, может быть, исчезнуть в своём эхо, в своей пустыне жажды, в своей единственной капле, которая заполнила бы всё. Вики был этим криком, этим огнём, желая, может быть, исчезнуть в своём собственном пылающем костре, и однако, это не хотело исчезать, это хотело или это призывало навсегда эту точку солнца с другой стороны всех солнц и всех переливающихся всеми цветами радуги морей, один единственный луч, который сиял бы повсюду, наконец, во всём, и в этих миллионах клеток единой жажды, никогда не утоляемой. Он погружался внутрь, вопреки своей воле, словно через геологические слои и слои, через слои жизней, всегда умирающих, в Фивах, как в Гималаях, которые кричали, призывали Жизнь, наконец, под своими бесконечными пустынями, своими «ещё шаг, ещё шаг», ища эту единственную каплю океана, свой единственный звук всех прибоев, свой единственный бой всех там-тамов, никогда не затихающий. Это было раздавливающим в этом биении Вики, ещё не родившемся в утробе земли, вопиющим, обжигающим, как сама Смерть, которая призывала-хотела свою собственную смерть раз и навсегда, свой последний погребальный костёр в миллионах и миллиардах клеток.
И именно сама эта Смерть стучала и стучала в эту Стену огня или в скалу, которую люди называют «жизнью», это была ещё могила, или что? Вики давил-давил в эту удушающую, смертельную, тяжёлую, немую дыру, как в той камере приговорённых к смерти, после стольких других, которые смотрели в Ничто под пронзительным визгом электрической пилы, в эту ужасающую бессмысленность всего, что собиралось опрокинуться ещё раз у расстрельной стены, в какой-то дыре или в каком-то саркофаге тысячелетий, или на каком-то костре инквизиций и что? Этот, так называемый, «человек разумный», в конце всех своих пустых мыслей, обрушивающихся на одну и ту же идущую кругом голову, бегает кругами, с последним криком, словно призывая свою мать в первый день мира, когда ещё ничего не рождено в этом кружении, кроме двух лап, которые бегут и бегут за своей собственной тайной. Вики стучал-упирался там, этот отчаявшийся, с последней надеждой, ударял своим последним огнём жизни, своим последним взглядом, с интенсивностью миллиона умерших в той же маленькой клетке, совершенно физиологической и земной, и крик призыва к Матери, которая создала все эти миры и все эти страдания – единое огненное почему, или Вызов тому, что началось там, с первым солнцем.
Тогда, появилась Великая Богиня. Она приласкала своего малыша, с прежней нежностью, как всегда… И всё расплавилось, стены, страдания, крики. Дыра… бесконечная.
Он не знал, он не знал больше того, что случилось в эту секунду. Это было, словно полное забвение до глубины клеток, или первая память, узнавание… чего? это не было рождённым или рождённым как прежде, это было словно вечным, это было словно любовью стольких любящих матерей, которые возвращались через столетия ночи, бывшими только могилой без конца. Это было почти ужасной интенсивности в этих миллионах клеток, и оно мощно поднималось и поднималось из этой дыры, неудержимо, как миллион расцветающих вёсен одновременно, выходящих из одного огненного фонтана и необъятного, как вся земля, охваченная своим фонтаном жажды, и всеми морями, захваченными в одну единую каплю, и всеми прибоями с жемчужной пеной в единой ноте, как великая песнь Гименея, никогда ещё не спетая ни на какой земле, одна великая волна единения или соединения адов страданий с их потерянной радостью и их солнечным светом. Первое солнце, которое взрывалось на миллионы и миллиарды скрытых атомов. Как земля и небеса, ставшие едиными. Он собирался взорваться, этот Вики? это было ужасным и чудесным, это никогда не переживалось прежде и было настолько абсолютно неизвестным в земном теле, словно новый вид смерти бок о бок с другим видом жизни, невозможно возможный, раздавливающий во внезапном воздухе стратосферы, который хотел повелительно, почти жестоко, пройти через эти нервы, эти сухожилия, эти клетки старого упрямого скелета. И это поднималось и поднималось через все поры старой земли, как божественный катаклизм, который мог всё разрушить и всё построить заново в том же самом необратимом фонтанировании, выходящим из этой дыры, или из этого чудесного прохода, этот бездонный фонтан, способный облегчить все печали и разрушить все старые могилы, где мы делали вид, что жили. Все маски падали, все слова теряли смысл, все знания головокружительно обрушивались в жестокое последнее зверство, где каждый убивал другого, чтобы властвовать над другими религиозно или как-то иначе, в последнем прыжке Смерти, живой и торжествующей. Это было Да или это было Нет. Это было другое Существо на земле или старый Зверь. Это было Неизвестное, которое бросало последнюю ноту в безумие людей, совсем маленькую ноту ничто, которая уходила далеко-далеко с лаской ветров, для душ, пребывающих в отчаянии, взывающих без слов, и молчаливое слушание старой Матери, ожидающей своего золотого ребёнка. Первый раз в мире Она была там, его Милый вечный парус, разлучённая с ним и вновь найденная, потерпевшая кораблекрушение и вновь узнанная в этом безграничном Неизвестном жизни, в этой Тайне, которая фонтанировала под её ногами, открывалась, как могила всех могил из глубины земли, ужасная и божественная, адская и чудесная, как фонтан огня и освобождённой тьмы, устремляющихся к их Свету, к их небесам на земле, как перевёрнутый водопад или вулкан. Это была перевернувшаяся старая Смерть, выплёскивающая свой крик, погребённый под столькими пустынями в песках, столькими континентами, исчезнувшими под водой и обломками, и снова появившимися, чтобы пережить ещё раз их Секрет, так и не раскрытый: То, что было там в самом начале всего, и что заставляло биться простое сердце и бежать наши ноги по стольким тропинкам, и молчаливо направляло наш безрассудный бег через всё, и вопреки нам самим, призывало и призывало наш последний крик в конце всего, в этом отчаянии, которое хотело всё же обрести свою Надежду на этой земле и в теле. Его Милая посмотрела на него, как в первый раз после всех потерянных разов. Она улыбнулась. – Ты здесь. Это было простым и это было наполненным. Как капля всех солнц и всех морей. Медленно, он выпрямился. Медленно, он вышел из своей дыры. Он едва не падал и шатался на ногах, точно пьяный, словно земля под его ногами не была больше твёрдой. Он посмотрел на свою Милую растерянным и немного диким взглядом, как если бы он снова узнавал свою дверь сквозь туманы, свою солнечную точку, свой Север всех потерянных компасов. Он услышал маленький серебристый прибой, как первое приветствие дня, но это не было больше тем же самым днём, это был День, как после смерти и всех смертей, как живущая вечность, присутствующая во всех секундах. ЭТО ЖИЛО как обожание, которое обожает не зная, это было, ЭТО СУЩЕСТВУЕТ вечно и всегда, как бесконечное Солнце, обнимающее всё, бьющееся во всём, как точка всех точек мира, как единая вибрация существования на земле, которая была Любовью, сотворена Любовью, которая несла все эти миллиарды атомов и клеток к их бессмертному и повелительному Мысу, к их великому Воздуху другого дыхания, к их великой Ноте другой Музыки, которая пела повсюду, как единственная бесконечная симфония миров, единственное объятие, понимающее всё, чувствующее всё одновременно в одном и том же биении сердца, в единственной секунде всех времён, без прошлого и настоящего, но вечного Будущего, уже присутствующего здесь, идущего на ощупь навстречу Самому себе, как маленький Вики к своей вечной Милой. – И что? – сказала она со своей улыбкой из далёкого-далёкого там, которое всё присутствовало здесь, словно она ещё слушала тихую нотку своей эктары, несущей ей звук миров, и говоривший ей всё без слов. Он шатался на ногах, как Дионис, свалившийся откуда-то, как дрожащая птица, вылетевшая из землетрясения. Это было раздавливающим и, тем не менее, лёгким, словно можно было перелететь через все стратосферы и танцевать неудержимо со всеми маленькими листочками на ветру. Это был другой мир. И, однако, это было здесь. Это была другая жизнь, никогда ещё не пережитая. И, однако, это билось. Оно хотело биться ещё и ещё и навсегда… – Милая, послушай… я не знаю больше здешних языков, но ты поймёшь
мою новую эктару. И прибой пророкотал: Смерть мертва Люди закончили свою старую смертную историю Новая Песнь рождена на земле Другая Вибрация не заканчивается старым страданием Новая Жизнь разворачивается под нашими шагами. Надо учиться новой жизни. Они столько искали и бегали Чтобы найти исцеление от всего Но пока есть смерть, ничего не будет исцелено! Надо избавиться от старой смертельной привычки зверей Надо найти новый способ жить. Он снова зашатался на своих лапах старого зверя. Его Милая посмотрела на своего Диониса из Другой страны, с восхищением старой Возлюбленной, которая смотрит, словно в первый раз на своего возлюбленного дикаря, как если бы она его никогда не видела. Это было первый раз в мире в старой неизвестной Патагонии, которая хотела познать саму себя, петь самой себе, в чудесном Неизвестном, исследуя его без конца. Она улыбалась, прибой накатывал свою лёгкую пену, и всё было свободным, освобождённым навсегда. Первая нота появилась.
15 Новая жизнь Будущее долго подготавливается, чтобы войти в наше настоящее, и однако, оно бежит с нами, как этот маленький патагонец 7700 лет отроду, который бежал со мной по этому Бульвару в мои семнадцать лет и поднимал непонятный и такой глубокий Бунт против этого «будущего в кресле», словно ему вспоминалось Время более истинное и юное, а может быть, ему вспоминалось Будущее, уже присутствующее здесь, и которое призывало меня – как если бы клетки тела знали, понимали нечто такое, чего ментал не понимает, и росли-росли к своей собственной незавершённой Тайне, к своему «уже здесь», чтобы открыть её. Жизнь – великая Загадка. И эти клетки растут иногда к худшему или адскому, чтобы заставить вырваться интенсивный крик, который откроет неожиданные двери: Будущее, наконец-то, расцветёт под старым Ничтожеством или тем, что казалось ещё могилой, как в той камере приговорённых к смерти, и то изумительное Молчание, та секунда, пустая и смертельная, которая заставила меня бежать через пустыни, леса и снова пустыни, чтобы утолить мою непостижимую Жажду, и рыть сквозь могилы и могилы, через отвратительные погребальные костры, чтобы разжечь этот Огонь в глубине, этот последний крик и этот Вызов, брошенный старой торжествующей Смерти, которая хотела умирать, чтобы рождаться снова в своей мрачной истории, и делать вид, что мы живём в наших четырёх сегодняшних стенах. Но эти старые клетки знали свой бездонный Источник, на который мы взвалили камень, они знали свой поющий поток, который хотел, наконец, взывать их криком, воспевать их Жизнь древней Страны всегда-всегда, которая присутствовала не в Раю, а под нашими ногами, под этой старой Скалой, под этой замурованной Материей, которая хочет или хотела бы заключить нас в тюрьму снова в этих миллионах, подобных друг другу мгновений Настоящего и своих пустых бульварах. Но эти клетки знают свой Простор и великий ветер других мест, и другое дыхание, и географию без границ, где всё сообщается друг с другом только посредством своего сознания. Они ожидали свой час и росли и росли всеми способами к своему неизбежному Будущему на земле и в теле. Не отдавая себе отчёт, мы живём под обычным человеческим
скафандром, который держит нас в тюрьме, разумеется, но также защищает нас против
множества восприятий, которые мы не могли бы понять, и особенно, множества сил,
которые мы не могли бы выносить, как этот другой вне-земной воздух, это другое
дыхание, которое раздавило бы нас без нашего скафандра, это Чудо в глубине
Материи клеток, которое нарушило бы наши милые извилины, если бы оно рас-крыло
себя слишком быстро, и заставило бы взорваться все наши маленькие
географические границы и раздавить наше микроскопическое Настоящее, чтобы
вытолкнуть нас во Время, где Прошлое и Будущее сосуществуют и живут вместе в
одной и той же шкуре. Когда мы проживаем три времени физически одновременно, мы
не знаем глубины мучительной интенсивности, присутствующей там. Необходимо
долгое время, чтобы изучить и выносить Новую Жизнь в теле. Это бесконечное продырявливание
наших стен. Как в тот день, когда я пробудился за 7700 лет до своего рождения. Но это всегда было здесь и всегда, как знание без знания, которое наш ментал не способен понять, как необъятная Любовь, которая гонится сама за Собой, чтобы любить саму Себя в миллионе дыханий, как Вики после стольких исчезнувших и вновь приходящих Возлюбленных. И что повороты даны для того, чтобы вновь обнаружить то, что начиналось здесь, в одной маленькой клетке, в одной маленькой обнажённой секунде, в одной ноте поющей эктары. Она смотрела на своего дикаря Диониса, как первый раз в мире. Он шатался на ногах, он больше не очень хорошо знал, как ходить, как если бы он мог также очень хорошо летать, это был другой мир и другой Закон, не знающий больше своё старое притяжение к старым могилам. Тяжесть мира вдруг спала. Это было время Новой Жизни. Время одной маленькой верной ноты, что заставляла расцвести Красоту земли и наших сердец.
8-9 марта 2001 |
