Шри Ауробиндо

ИЛИОН

Серия «Литературные произведения Шри Ауробиндо»

Аннотация

«Илион» — это вторая по величине, после «Савитри», поэма Шри Ауробиндо.

С внешней стороны — это история последнего дня перед началом битвы, в которой пала Троя. Очень яркое описание характеров, что можно увидеть и в других литературных произведениях Шри Ауробиндо. Чего стоят одни слова Елены Троянской: «Хорошо, когда гибнут империи из-за женских пленительных глаз».

С внутренней стороны — это удивительное (для нашего времени), крайне тесное взаимодействие между собой двух рас. С одной стороны — люди: греки и троянцы; с другой стороны — существа, которых Шри Ауробиндо в своих текстах называет «богами», обитающие на плане Надразума: Зевс, Гера, Аполлон, Арес, Афина, Афродита и другие. Их жизни и дела тесно переплетены; большинство главных героев постоянно соотносят то, что они делают, — с Судьбой, небесами, с волей богов. В отдельных моментах поэмы устами главных героев явно говорит сам Шри Ауробиндо.

Эта поэма создавалась почти одновременно с поэмой «Савитри», поэтому есть фрагменты, очень похожие по стилю на «Савитри».

В переводе на русский поэма «Илион» издаётся впервые.

Русский перевод сделан по изданию CWSA Vol 02 —

THE COMPLETE WORKS OF SRI AUROBINDO, VOLUME 2

Published by Sri Aurobindo Ashram Publication Department

Printed at Sri Aurobindo Ashram Press, Pondicherry

PRINTED IN INDIA

Предисловие от редактора английского издания

Шри Ауробиндо начал работу над этим эпосом в количественных гекзаметрах в Пондичерри, в 1908 или 1909 году. Самые ранние сохранившиеся рукописные строки поэмы — тогда называвшейся «Падение Трои: Эпоха» — были датированы автором следующим образом: «Начато в тюрьме, 1909, возобновлено и завершено в Пондичерри, апрель и май 1910». С этого момента и до 1914 года он упорно работал над этой «завершённой» поэмой, превращая её из краткого повествования в эпос, состоящий из нескольких книг. На первом этапе этого расширения, между апрелем 1910 года и мартом 1913 года, он создал почти дюжину черновиков первой книги и меньшее количество черновиков второй. В марте 1913 года внезапная беглость позволила ему завершить и пересмотреть версию поэмы, простирающуюся до конца того, что сейчас является Книгой VIII. Он написал фрагментарную девятую книгу (без названия и фактически не озаглавленную: «Книга IX» в рукописи) в 1914 году. Вероятно, до этого он переписал первые восемь книг в тетради, которые носят название «Илион». Впоследствии он несколько раз пересматривал и переписывал завершённые книги или отрывки из них. Эта работа продолжалась примерно до 1917 года. Похоже, что два фактора — письменная нагрузка ежемесячного журнала «Арья» (1914–1921) и внимание, которое требовал его другой эпос «Савитри», — заставили его прекратить работу над «Илионом» до завершения того, что, предположительно, должно было стать эпосом из двенадцати книг.

Первое представление об «Илионе» было дано читателям Шри Ауробиндо, когда несколько вступительных отрывков Книги I, насчитывающей 381 строку, были опубликованы в конце «Сборника стихотворений и пьес» (1942). Вместе с несколькими короткими стихотворениями они должны были проиллюстрировать то, что Шри Ауробиндо в своём эссе «О количественном метре», включённом в тот же том и приложенном в настоящем с дополнительным письмом, отвечающим на критику, считал истинными принципами Количества на английском языке. Можно сказать, что эти отрывки получили окончательную редакцию в руках Шри Ауробиндо. Остальные части «Илиона» — восемь полных книг и фрагменты девятой — были найдены среди его бумаг на разных стадиях редакции.

В двадцатые и тридцатые годы Шри Ауробиндо время от времени возвращался в «Илион». Ещё в 1935 году он шутливо жаловался, что, если бы он мог получить час свободы от своей переписки каждый день, «ещё через три года «Савитри» «Илион», и я не знаю, сколько ещё всего было бы переписано, закончено, блестяще завершено». На самом деле он так и не нашёл времени, чтобы закончить «Илион», но в 1942 году он переделал начало первой книги, чтобы оно служило иллюстрацией количественного гекзаметра в «О количественном метре» — эссе, которое было опубликовано в «Сборнике стихотворений и пьес» в 1942 году, а также в отдельной брошюре, выпущенной в том же году. Этот переработанный отрывок из 371 строки был единственной частью «Илиона», появившейся в печати при его жизни. Полный текст был переписан с его рукописей и опубликован в 1957 году. Новое издание, исправленное по рукописям и с добавлением начала фрагментарной девятой книги, было выпущено в 1989 году. Настоящий текст был перепроверен по рукописям.

Поэма развивает по-новому часть истории Трои, продолженную древними поэтами с того момента, где заканчивается Гомер. Некоторые авторитетные источники утверждают, что продолжение напрямую обосновано самим Гомером: они трактуют последнюю строку «Илиады» следующим образом: «Таковы были погребальные обряды Гектора. И вот пришла амазонка…» «Илион» предполагает прибытие царицы амазонок Пенфесилеи на помощь Приаму после убийства Гектора Ахиллом и повествует о событиях последнего дня осады Трои.

Предисловие от автора перевода

Оригинальная поэма на английском написана в поэтическом размере «гекзаметр[1]», однако, так как перевод такой поэмы должен подчиняться одному из существующих поэтических размеров, быть максимально точным, как это возможно, и быть достаточно красивым и поэтичным с точки зрения русского языка, а гекзаметр — довольно сложный размер, автор перевода понял, что может существенно ухудшить точность и поэтичность, если попытается сохранить и в русском переводе гекзаметр, поэтому было решено выбрать в качестве размера анапест[2] и иногда жертвовать буквальной точностью ради соответствия размеру и поэтичности.

Кроме того, чтобы длинные строчки легче было вкладывать в анапест, автор перевода добавил «цезуру[3]» — переносы строчек с отступом, в которых возможен сбой ритма.

В поэме много греческих имён и названий. Поэтому в конце книги приведён «Словарь имён и терминов».

На сайте integral-yoga.narod.ru есть синхронный, англо-русский текст перевода.

Книга I. Книга Глашатая

Вновь рассвет в путешествии вечном своём,

заставляя мир смертных трудиться,

Начинавший всё то,

что в теченьи ночи отдыхало и шло к завершенью,

Бледный, с яркой каймою по краю земли,

появился из дымки и холода Понта Эвксинского.

И земля среди зарева утра,

сбросив призрачный, звёздный простор,

Просыпалась для чуда течения жизни,

для волненья, страдания и красоты.

Всё несла на груди,

понимающая, терпеливая Мать.

Выходя из неясной картины Ночи,

что даёт нам увидеть сокрытое,

Отдалась она взору лазури

и легла в изумрудных одеждах, с короною света.

В предрассветных лучах

величавая и молчаливая Ида

Поднималась верхушками гор,

куда часто спускаются боги, к алмазным сияньям.

Ида — первая средь тех высот,

вместе с горной безмолвной грядою за нею,

Созерцала всплывающий солнечный круг

в окруженьи гигантов,

Что с начала веков наблюдали за ней

и несли само Время на гордых вершинах.

На озябших равнинах своих

ожидала Троада тепла и сияния солнца.

Там, подобно надежде, что вечно бежит

в одиночестве сквозь изумрудную грёзу,

Пробираясь к широким просторам вдали,

воды нёс Симоис по журчащим порогам,

Пропуская свою серебристую нить

среди зелени зарослей и тростника.

Бурный Ксанф, нетерпимый к Пространству с его рубежами

и к медлительной поступи Времени,

Оглушающе спорил, крича,

направляясь к далёким вздымавшимся волнам,

Добавляя свой крик

в рёв могучего многоголосья Эгейского моря,

Отвечая на зов широты Океана,

как щенок на призывы родителя.

Сквозь расселины в небо взглянули леса,

и ущелья увидели тени.

Золотистые ноги богини

засверкали всё ближе скользящею поступью.

Простирая над мысами и над холмами

блеск и роскошь своих одеяний,

Роковая, она появилась,

посмотрела бесстрастно на всё,

Одному принося день счастливой судьбы,

а другому — падение.

Поглощённая светлою миссией,

не заботясь о вечере и о слезах,

Судьбоносная — встала беспечно на миг

над великим и полным мистических тайн Илионом

И его куполами, мерцавшими, как языки,

от прозрачного пламени утра,

Над рядами опаловых башен,

своим ритмом похожих на лиру в руках бога-солнца.

Возвышаясь над всем, что построил народ,

над любовью его и над смехом,

Осветив под конец

и дворы, и дороги, и рынки, и храмы,

Посмотрев на мужчин, что должны умереть,

и на женщин, которые обречены на страдание,

Посмотрев на всю ту красоту,

что должна пасть под серпом убийств и пожаров,

Судьбоносная, вверх подняла роковой свой свиток,

что стал красным от строчек Бессмертных,

Глубоко, в недоступном для глаза эфире,

окружающем расу людей и грядущие дни,

Положила его и прошла,

улыбаясь бессмертной, не знающей горя улыбкой, —

Эти вестники смерти, что сами не знают о ней,

По утрам сеют семя событий,

Чтоб собрать урожай

с наступлением сумерек ночи.

Над задумчивым взглядом равнин,

вековым трансом горных вершин,

Из сияния солнца и залитых светом пространств

появилась она и на миг задержалась, спокойная и роковая,

А за нею шли следом вдали

золотые стада бога солнца,

Бремя Света несли на себе, и загадку свою,

и опасность Элладе.

Когда мчится божественная колесница

золотыми путями эфира,

Тогда Жизнь ускоряет шаги,

и незримо меняет теченье в душе человека,

Или с выбором, сделанным им,

или с роком, который он вызвал и ныне страдает,

Но мгновение жизни идёт

и ведёт это прошлое дальше, в грядущее,

Только лик тех мгновений и стопы видны нам,

но не то, что они принесут за собою,

Только тяжесть событий и внешнюю сторону чувствуем мы,

а значенье и смысл для нас скрыты.

Остаётся слепою Земля;

громкий жизненный шум оглушает слух духа:

Человек же не знает об истинном смысле вещей;

ещё менее знает посланник, назначенный вестником.

Он лишь слушает голос ума

и несведущий шёпот из сердца,

Свист ветров по верхушкам деревьев во Времени

и неслышимый шорох Природы.

И сейчас вновь такой же посланник спешил,

направляя повозку с заданием:

Ранним часом, пока на востоке вставала заря,

громким криком он гнал скакунов.

В башнях света, едва отойдя ото сна,

встали утренние часовые,

Услыхав скрип колёс

и ликующий цокот копыт

Лошадей, что из Греции долго скакали галопом

до фригийского города Троя.

Пронеслись они гордо сквозь Ксанф,

разбросав его гневную пену,

И презрительно громко заржали,

проплывая по руслу запутанного Симоиса,

По ленивой и мягкой реке, окружённой густым тростником,

протекающей около Ксанфа.

Был возница в повозке один,

безоружный, седой,

Испещрённый морщинами и изнурённый годами.

К опоясанному циклопической силой Пергаму

Прибыл он, одинокий и старый, ничтожный,

самый слабый из смертных,

В своих дряхлых руках он принёс им Судьбу,

роковой приговор для империи.

Илион, ещё дремлющий, видел, как он

появился из тьмы, приближаясь от берега моря.

И стал слышен средь тихого, медленного

шевеления жизни в ещё не проснувшемся городе,

Всё быстрей приближавшийся цокот копыт,

звук его громогласных призывов,

Сильный стук во врата,

охранявшие роскошь, богатства Приама.

«Стражи, бдящие ночью,

кто стоит за воротами Лаомедонта,

Разбудите царей Илиона.

Я, Талфибий, глашатай Аргоса,

К вам взываю у главных врат Трои

в этом пасмурном сером рассвете.»

Был настойчив и громок призыв.

В тишине, полумраке покоев,

Далеко уносясь в колеснице из грёз,

средь видений триумфа и страха,

Сцены более ярких миров,

хоть и были расплывчаты, искажены в клетках мозга,

Беспорядочны, смутны, но взгляд

наполняли величием, красками и красотой, —

Но внезапно вниманье его привлекло

натяжение нити сознания,

Что тянулась к заботам Земли, порождаемым Временем,

и к трудам, что нужны быстротечности;

Потревоженный телом своим, Деифоб,

был застигнут в блистательных далях

Еле слышным касанием жизненных нервных волокон,

что ветвятся до спящего мозга,

Он услышал призывы земли,

и нарушился сон, отступая,

Соскользнув, словно капля росы с гривы льва.

Неохотно он стал уходить

Из пространств за границею смерти,

заливаемых светом чудесных земель,

Где бродил он, душа среди душ,

в запредельных, неведомых странах,

Став свободным от всяких сомнений,

от работы, борьбы и опасности,

А теперь он назад возвращался из краткого отдыха,

что даётся рождённым во времени,

Снова призванный к битвам и ранам земли,

и к тяжёлому бремени дней.

Он поднялся гигантской фигурой своей

с расписного, красивого ложа

И омыл свои очи, спеша,

вспоминая земные заботы;

Быстро он облачился в доспехи свои

и по городу предков пошёл напрямик

Под внимательным взглядом богов,

направляясь к воротам Пергама, навстречу судьбе.

Девять лет уж прошло,

и десятый устало кончался,

Годы гнева богов,

но всё так же их стенам грозила осада,

Начиная с того безмятежного утра, когда корабли,

раздувая свои паруса, обогнули Тенедос,

И когда самый первый приплывший сюда аргивянин

пал убитым, едва сделал шаг по фригийскому берегу;

Так с тех пор нападающие атакуют,

и упорно все приступы их отбивают защитники.

Но когда слишком долго приходится ждать

вожделенной награды, когда нескончаемо тянется труд,

То усталость от всех бесполезных усилий и дел

поднимается в смертных, недолго живущих сердцах.

И устав от сражений, захватчики, греки,

уже долгие годы лишённые дома, семьи, очага,

Постоянно молили богов

о свободе и о возвращеньи в отцовские земли;

И устав от сражений, фригийцы

в осаждённом своём изумительном городе

Постоянно молили богов

о конце этой страшной, убийственной схватки.

Корабли, что годами лежали на суше,

позабыли бескрайний простор океана.

Даже Греция стала казаться чужой и далёкой своим сыновьям,

что разбили на береге лагерь,

Словно жизнь из забытой прошедшей поры,

про которую помнишь, едва в неё веря,

Словно сон, что случился когда-то давно,

словно случай, рассказанный кем-то.

Время медленным прикосновеньем своим

и Природа, меняя субстанцию,

Постепенно туманят любимые лица

и стирают из памяти сцены, когда-то так милые сердцу:

Всё ж они оставались заветной мечтой

для тоскующих по своим жёнам и детям,

Для тоскующих по очагу и родимой земле,

там, в далёких долинах Эллады.

И всё время, как волны, что с рёвом бегут

на изрытый утёс и потом возвращаются в море,

Как морские валы этой яростной битвы,

проносился безжалостный грохот атак

Над полями фригийской пшеницы.

Билась Троя с Аргивией, Карией, Ликией, Фракией

И с воинственной, сильной Ахеей,

заключившими общий союз

меж собою в тисках этой схватки.

Повсеместная паника, смерть,

кровь из ран и несчастье,

Слава гибели, слава побед,

опустевший домашний очаг,

Плач и стойкость, надежда и страх,

и мучение воспоминаний,

Боль сердец, сила наций и жизни бойцов,

словно гири, бросались на чаши Судьбы,

Но баланс равновесия этих весов

постоянно менялся,

Подчиняясь давленью невидимых рук.

Ибо кроме обычных и смертных бойцов,

Кроме полубожественных богатырей

с именами, сиявшими словно далёкие звёзды,

Что здесь падали и ликовали,

были ветром иль сорной травой в танце волн,

Со сверкавших на солнце скал Иды

и заснеженных пиков Олимпа,

Поражая глаз блеском, а слух — скрежетаньем оружия,

сами боги античных веков нисходили на землю.

Недоступные для пониманья людьми,

ослепительно яркие формы Бессмертных

Возникали, незримые, в той мешанине,

и частенько чудесные, зримые

Их обличья, сиявшие неувядаемой силою и красотой,

в дрожь бросая сердечные струны,

Покидали небесные планы,

проходя сквозь границу обычного зрения,

Полубоги, известные с древности, вдруг

возникали в своей яркой славе,

Став доступными смертным ушам,

став доступными бренному глазу.

Приходили они из пространства свободы и блеска,

где не знали о горе, могучие, сильные.

Необъятный, как море,

окружённый лазурной каймою грохочущих вод,

С синим веком и гривою Ночи,

Посейдон бился ради грядущего,

Сотрясатель Земли,

поражал он трезубцем изгибы Дракона,

Выпуская на свет нерождённые силы,

что сокрыты в кавернах Природы.

Неподвижные и хладнокровные, встав

на защиту высокого Слова,

что рождало Судьбу и порядок,

Постоянно внимая провидящей Воле,

неизменной, безмолвной,

Зевсом посланная в это сражение Гера

и Афина, поднявшая щит,

Охраняли тот тайный указ.

Но в самом Илионе, крича громогласно, как волны,

Полный ярости, буйства, Арес

зажигал свой огонь в человеческом сердце,

Пробуждая в неясных глубинах

формы демонов или Титанов;

Молчаливые, сжатые хваткой богов,

населяя пучины вселенной,

Наводящие ужас, сокрыто сидели они

в серой тьме подсознания,

Наблюдая за сном змеевласых Эриний.

И чудесный, сиявший провидец, волшебник, пророк,

Тот, кто видел за гранью

возможностей мысли,

Поднимающий в нас божество

выше всех человеческих, смертных усилий,

И убийца, и так же спаситель, мыслитель и мистик

спрыгнул с залитых солнцем вершин,

Из мистерий своих, на охрану стены Илиона

Аполлон из Дельфии.

Разделились все силы небес

в этом вихре земного могущества.

Всё, что здесь родилось и погибло,

вновь рождается в круговороте веков,

Словно дробь, повторяющая снова и снова,

бесконечно последнюю цифру,

Хотя кажется нам — цели нет для мяча,

что сквозь Время гоняют команды Судьбы,

Зло, однажды свершившись, рождается вновь

и гуляет, не зная, как выйти, по жизни:

Лишь незримое Око способно увидеть

нить движений его и последствий.

И казалось, что даже Судьба

развлекалась на землях Троады;

Все носились вперёд и назад

на качелях смертельной игры.

Был напрасен труд тяжкий героев,

и могучие воины зря лили кровь,

Словно брызги прибоя на скалах,

когда стонет он, неуспокоенный, неотомщённый,

И бесплодно друг друга сменяют эпохи.

Неотступно за ночью шёл день;

И за горем шла сильная радость;

поражение лишь возвеличивало побеждённых,

А победа дарила бесплодный восторг,

без награды, без всякой поживы.

Тем усилиям не было видно конца,

и не видно конца было тем поражениям.

Из рук в руки ходили агония вместе с триумфом

в безрассудном, отчаянном ритме,

Смело глядя в лицо, и кружились, сминая траву,

словно юноша с девушкой,

То сходились, а то расходились, смеясь,

наслаждаясь друг другом и танцем.

Таковы были боги, топтавшие жизни людей.

Но хотя само Время бессмертно,

Всё же смертны творенья его и пути,

и когда-нибудь мука кончается, как и восторг.

Живописцы Природы, довольные вкладом своим

в нашем плане текучего времени,

Ослепляющие красотою,

бессмертные, царственные Олимпийцы

отвернулись от страшной резни,

Бросив всю предрешённую битву

и покинув героев,

Что в умах их давно уж убиты,

оставляя горящую Трою и Грецию —

славе её и падению,

Поднимались они в небеса

и подобно могучим орлам воспаряли,

Обвивая крылами весь мир.

Как великие, в светлых, просторных дворцах

Отвернувшись от битвы и криков,

позабыв про убитых и раненых,

Отдыхают от тяжких трудов

и склоняются к радости празднеств,

Наблюдая, как весело и без забот

виночерпии ходят по мрамору,

Наполняя сердца свои лёгкостью,

так и боги ушли в свой незнающий горя эфир

От израненной, полной страданья земли,

от её атмосферы, которая исполосована болью;

Там спокойно они отдыхали,

и сердца их склонялись к молчанью и радости.

Было поднято бремя, возложенное

на обычную волю людей

этим звёздным присутствием:

Человек погрузился опять в свою малость,

а мир — в неосознанный труд.

Жизнь взяла передышку от этих высот,

и ветра задышали вольнее;

Свет избавили от их сиянья,

и избавили землю от гнёта величья богов.

Но — увы! — вместе с ними ушли и бессмертная цель,

и весь смысл титанической битвы.

Шум сраженья впустую теперь рокотал,

словно волны по гальке;

И устало гнались за врагом копьеносцы;

сила их потеряла источник;

С каждым месяцем там, над шатрами осадного лагеря,

всё сильней ощущалось молчание.

Но не только Ахейцев давила

эта тяжкая поступь мгновений;

Постепенно сгущалась гнетущая тень

над презрительным и полным сил Илионом:

Еле-еле тянулись в том городе дни;

и в сердцах у людей, в затаённых углах

Что-то знало о том, что боялись они понимать

и умы их боялись озвучить,

Что давило в душе их энергию сопротивленья,

их счастливый и радостный смех, красоту,

Омрачая часы. Роковая богиня Судьбы

приближалась, вставая гигантом,

Осадив небеса ощущеньем беды;

это чувство разлилось везде

и проникло в любые дела;

Само Время, пытаясь уйти от тревоги и страха,

просыпалось внезапно в ночи:

Даже крепкие стены её ощущали,

эти глыбы из камня, которые некогда ставили боги.

И она не теряла зря времени и не играла в игру,

всё быстрее спешила она, принимала решения,

Видя внутренним взором конец,

ожидая спокойно ужасной резни,

И смеясь любовалась огнями пожаров,

наслаждаясь тоскливыми криками пленных.

Так под этой богиней Судьбы,

уже мёртвый для взгляда бессмертных,

быстро шёл Деифоб,

Звон оружия нёсся за ним, расходясь

по прекрасному гордому городу,

Как блистающая оболочка, сверкая на солнце,

но пустая, забытая внутренним духом.

Как звезда, что потухла столетья назад

и чей свет всё летит через дали,

Продолжает сиять для людей,

словно умерший призрак,

Продолжает нестись в равнодушном, пустом,

бесконечном пространстве,

Так он виделся взгляду,

что смотрит на всё из Реальности.

Из Вневременья смотрит на Время тот взгляд

и творит час событий грядущего.

И несомое силою прошлого,

но забытое силой грядущего,

Было тело его и красивым, и сильным,

но стал призрачным дух,

И казался подобием неким того существа,

что жило в нём, плывя по поверхности,

Как неясный фантом —

над туманной водой Ахерона.

К сторожам у бойниц,

стерегущих ворота Пергама,

Из глубин полусонного города вышел

быстрым шагом, спеша, Деифоб,

Дал приказ часовым; недовольно скрипя,

распахнулись большие ворота,

И открылась широкая Троя

перед взором въезжающего аргивянина.

Главный вход Илиона раскрылся, впуская судьбу,

а затем, с мрачным стоном, закрылся.

Озираясь вокруг,

молчаливый и старый, седой, словно волк,

Напряжённо Талфибий с повозки сошёл,

опираясь на посох своей важной миссии;

Было немощно тело его,

но в очах полыхало неистово пламя;

Погрузившись безмолвно в себя,

он рассматривал тот ненавистный

и страстно желаемый город.

Неожиданный, тянущийся к небесам,

со своими постройками,

словно их высекли здесь для Титанов,

Удивительный город, наполненный ритмом,

порожденье богов в одеяньи из мрамора,

Поражая гармонией взгляд,

удивляя богатством, могуществом, золотом,

Поднимался вокруг Илион,

окружённый гигантской защитной стеной.

Возвышалась над крепостью крепость,

грандиозность несла грандиозность;

Эти своды повсюду несли красоту.

И доступные лишь посвящённым,

далёкие и неизменные,

Наполняясь мечтами его и делами, взирали с небес

боги города на аргивянина,

Что беспомощный и онемевший от злости стоял

и скользил своим пристальным взглядом,

Как и смертные, боги лишь знали прошедшее,

и не ведали — что будет завтра.

Был ужасен Талфибия взгляд на прекрасную Трою,

лик похож был на маску судьбы:

И вся Греция ныне смотрела глазами его,

то боялась, а то становилась жестокой,

ненавидела и восхищалась.

Но к посланцу воззвал Деифоб,

И, оставив душевные муки, Талфибий

Обратил на троянца зловещие очи

с богами во взгляде:

«О посланец, глашатай Ахеи, зачем,

невзирая на ранний рассвет,

Ты направил свою колесницу от сонных шатров,

осаждающих нас?

Судьбоносной была, полагаю, та мысль,

что родилась в молчании ночи

И в её тишине оторвала от сна

твои старые чресла, —

Мысли смертных штампуются Волей небес,

что использует тело,

А подсказки для речи и дел —

её образ, её инструменты.

Часто из-за вуали иль некой тени

возникают они, словно яркие звёзды,

Как огни, о которых мы думаем как о своих,

а они только знаки и указатели,

Или символы Сил, что текут через нас,

подчиняясь Могуществу, скрытому тайной.

Ну так что на рассвете принёс

ты в могучую, древнюю Трою,

В час, когда завершается Время, когда

сами Боги устали от битвы?

Посылает грек Агамемнон всем нам мир

или только ещё один вызов?»

Высоко, словно северный ветер, ответил ему

голос рока словами ахейца:

«Я отвечу тебе, Деифоб.

И рассвет, и молчание ночи, и вечер

То спадают, а то поднимаются вновь,

даже солнце могучее

ночью идёт отдохнуть от сияния.

Но покой — не для слуг, не для них идёт Время,

ожидает их лишь погребальный костёр.

Я пришёл не как царский посланник,

и не ратный совет, собираясь на ветреном береге,

Под грохочущий хохот и рёв океана

захотел меня сделать послом.

Лишь один человек, но своей одинокой фигурой

ставший выше царей и народов,

послал меня к вам.

Я — глашатай от Фтии,

я — эллина воля.

Я несу примирение в правой руке,

в моей левой руке лежит смерть.

О, троянец, попробуй же с честью принять

те дары от могучей руки Ахиллеса.

Или выбери смерть, если Ата сбивает вас с толку,

если вы полюбили свой Рок,

Или выбери мир, если ваша судьба

ещё может лицом повернуться

и бог в вас ещё хочет чего-то услышать.

Моё сердце и губы хотят побыстрей

дать посланию вылиться в речи.

Те слова не для улиц и рыночной площади,

и не чтобы их слушало простонародье;

Мне их надо сказать на совете,

высоким персонам, вдали от толпы,

Где по залам разносится шёпот

величия, мудрости и дальновидности,

Там скажу я посланье своё —

перед принцами, воинами Илиона».

«О посланник, — внук Лаомедонта ему отвечал, —

узнаю в твоём голосе я Ахиллеса,

Предложения мира, в которых

прелюдией служит угроза — бесплодны.

Но мы всё же услышим тебя.

Пусть поднимется самый быстрейший из воинов,

Это ты, Трасимах, поспеши.

Направляйся в дом Ила,

Пусть проснутся палаты в том доме

и узнают о вызове эллина. И позови к нам Энея».

Не успели затихнуть слова в тишине,

Как, с себя сбросив плащ,

Быстроногий и юный троянец

как стрела полетел исполнять свой приказ,

Трасимах, сын Арета,

первым был и по бегу, и в битве.

Он мгновенно исчез в предрассветном тумане.

Возвращался неспешно назад Деифоб,

Измеряя Судьбу своей мыслью

в неспокойных пространствах широкого духа,

По привычной ему городской суете,

направляясь в дом предков,

Приноравливая свою сильную поступь

к ковылявшим, усталым шагам аргивянина.

С божьей помощью, быстрыми стопами,

добежал Трасимах

И добрался до залов, которые,

на заре появленья чудесного города,

Были Илом построены для услаждения взора,

чтоб он мог отдыхать от войны и царить,

Наслаждаясь триумфом и обожанием наций,

повергнутых ниц.

И теперь, когда всё завершилось,

он, последний из смертных владельцев,

что гуляли в цветущих садах,

Знаменитый, великий Анхиз,

возлежал в этом, полном сияния, здании древних,

Наслаждаясь покоем преклонных годов,

покоритель далёких земель, победитель Анхиз,

Сын высокого Буколеона, что некогда стал

основателем Рима с подачи богини;

Так однажды, когда

одиноко бродил он по Иде божественно юным,

Обольстила его незапятнанная Афродита,

развязала свой сладостный пояс

И искала с ним смертной любви.

Трасимах перед входом замялся,

Поискал взглядом стражу иль слуг,

но почувствовал лишь навевавшее сон одиночество,

Уносящее внутренний взгляд

прочь от жизни и от повседневных вещей;

Только лишь коридоры,

пустые, беззвучные и безразличные,

убегали куда-то во тьму.

Он теням того дома и снам,

отзывавшимся эхом, доверил

Свой высокий призыв,

и тогда из покоев, едва различимых во мраке,

Львиным шагом, одетый в накидку,

появился могучий Эней,

Сын Анхиза, с оружием;

Ибо утро застало его не во сне —

Он поднялся с постели в ночи

и покинул объятья супруги Креусы,

Пробудившись от сна, лишь услышав свой дух,

повернувшийся к морю огромному жизни,

Побуждаемый Роком и собственной матерью,

направлявшей его, Афродитой.

По инерции спешно

Энея встречал Трасимах:

«О герой наш, Эней, пусть твой шаг

к илионской вершине останется быстрым.

Дарданид — поспеши! Так как боги уже за работой;

этим утром поднялись они,

Каждый — с звёздного ложа, и что-то творят.

Можно видеть, как Рок

Раскаляется на наковальнях судьбы,

можем слышать мы грохот их молотов.

Сидя в вечном молчании,

из неведомой кузницы что-то готовят они,

Мы не знаем — добро или зло

выбирают они,

Те, кто властвует нами спокойно,

без нашего сопротивленья;

Они — боги, они воплощают

любой свой суровый каприз.

Для них Троя — лишь сцена, Аргос — закулисье,

ну а мы для них — куклы.

И всегда голос наш говорит ради цели,

про которую мы и не знаем,

И всегда мы считаем, что действуем сами,

но всегда мы лишь только ведомые.

Побуждение, действие, мысль и стремление —

их механизмы,

воля в нас — их помощник и тень.

Так и ныне — пришёл человек,

с некой целью, придуманной смертным,

Но в реальности он — лишь стрела этой воли,

что пустили из лука осадного лагеря греков,

И нахлёстывая лошадей, появился Талфибий,

вдруг к нам посланный от Ахиллеса».

«Боги заняты этим всегда,

Трасимах, сын Арета,

Боги ткут нам Судьбу на невидимых ткацких станках,

день вчерашний, сегодняшний, завтрашний —

Лишь подмостки, которые те сотворили,

сочетая Пространство и Время, как брёвна,

Наши формы — лишь танец для их челнока.

Чей бы не изумившийся взгляд,

посмотрев на их труд,

Смог попасть бы в чертоги богов

и раскрыть их далёкие цели?

Они трудятся молча, в своих облаках,

укрываясь ночной темнотой, как завесой.

Но я буду молиться опять

Лучнику Аполлону, что дружит со смертными.

И склонюсь я опять

пред наездником Рока, метателем молний,

Чтобы зло, роковая судьба

отвернулись от родины нашей.

Ночью Морфей, который незримой рукой

напускает на смертных ошибки и истину,

Простоял у подушки моей, посылая видения.

Как беспомощный призрак блуждал я во сне,

Окружённый врагами,

среди улиц, пылавших в огне,

Красный дым поднимался, ликуя,

над верхушками зданий Приама,

Звон оружия греков был в Трое,

а кругом — замешательство, лязг,

Голоса, что кричали и звали меня,

разносились под вой Океана,

Нёс их западный ветер с земли,

где скрывается Геспер».

Стало тихо, тяжёлые мысли повисли на них,

придавив своим грузом,

И затем, в быстром, кратком прощаньи,

без раздумий, не зная, какой в этом смысл,

Расставаясь, они обратились к заботам своим,

ныне близкие, но очень скоро их жизнь разойдётся:

Обречённый погибнуть быстрей,

чем исчезнет вся нация,

Трасимах, лёгкой птицей, понёсся обратно,

возвращаясь к дозору у врат;

И размашистой поступью, но

с обращённым в себя и невидящим взором,

Словно на колеснице богов,

подгоняемый мыслью, как плетью,

Поспешил в роковое, могучее завтра герой,

что рождён от богини.

Тот, кто избран был через паденье и боль

подниматься к величию,

Потерять весь свой мир по желанью и воле небес,

что казались безжалостными и враждебными,

И построить другой мир, великий и новый,

проходя сквозь пугающие обстоятельства.

Так сейчас, с высоты цитадели,

нависавшей, как глыба, над сёлами ниже,

Что цепочкой тянулись наверх,

к созерцающим аркам дворцов

и к святому Палладиуму,

Освещаемый утренним солнцем,

обнимаемый ветрами моря,

По крутым склонам Трои, с тяжёлою мыслью о роке,

вниз спускался могучий Эней.

Под ногами его

молчаливые сонные крыши домов Илиона

Спали в утреннем свете;

над ним, на вершине,

бессонная крепость стояла на страже,

Одинокая, сильная, словно богиня

с яркой светлой фигурой,

Глядя вдаль, в океан, на врага, на опасность,

подступавшую ближе и ближе.

Он поднялся на выступ горы,

посмотрел на чертоги Приама,

Дом богов на земле,

на прозренье чудесное Лаомедонта,

Порождение мыслей, толкающих волю его

к неземным достижениям,

И сияние духа, величьем своим,

подчиняющим небо,

Сотворённая арфой мечта Аполлона,

воплощённая в мраморе музыка.

Выходя из ума, поднимался тот город,

как эпос — за песнею песня;

Каждый холл был строфой,

а палаты — строками эпода,

И победною песней судьбы Илиона.

Погрузившись в раздумья свои,

Он беззвучно вошёл

в изумительный зал,

Разукрашенный множеством фресок

и полами из мрамора,

Там сидел Деифоб, сын старинного дома,

неотрывно глядевший в очаг своих предков,

Рядом с ним, словно тень,

был зловещий, седой аргивянин.

Полный света и счастья,

как звезда, что приветствует утро,

Бриллианту подобный,

прекрасный, украшенный золотом и

драгоценной, скрепляющей волосы лентой,

Появился Парис,

оторвавшись от песни и лиры

по вызову Греции,

Он пришёл со счастливым лицом

и глазами, которые не подчиняются Року.

Был он вечным ребёнком зари,

что играет вблизи разветвления солнечных троп,

Постоянно встречая все взоры судьбы

беззаботным и дружеским смехом,

Своим видением красоты и восторга

озаряя земные просторы,

Он шагал сквозь опасность и множество бед,

направляясь к двусмысленной Тени.

И последней из сонных покоев дворца,

где жила в глубине

Вместе с стройными и полногрудыми

дочерями Приама,

Благородная, с гордой осанкой,

окружённая славой и юностью, как ореолом,

Претендуя на мир и на жизнь, словно это поместья

её силы и смелости,

Из открытой двери,

за которою слышался шёпот и смех,

Появилась, пленяя глаза,

как улыбка, как солнечный луч, Пенфеси́лия.

И с порога она закричала герольду,

пролетая по мраморным плитам

Благородной и лёгкой походкой,

своим сильным и страшным по сладости голосом:

«Что же вынудило, о герольд, так поспешно

с обдуваемого ветрами берега Трои

Гнать свою колесницу, пока

солнце медлило встать из-за гор?

Может, хочет Талфибий склониться пред Троей,

и хотя бы сейчас, а не так, как в те дни,

Когда пели мне ласково реки востока,

а не бурный, ревущий, как гром, океан,

И когда я бродила среди моих гор

и не слышала зов Аполлона?

Ты принёс нам приятный для взгляда покой

или более сладостный для Пенфесилии

Зов войны, когда копья, как тучи летят

на щиты первоклассных бойцов,

И несутся легко боевые повозки вперёд,

воспевая гимн богу Аресу,

Когда смерть за работой на нивах своих,

когда сердце чарует опасность?

Что у вас говорит Одиссей,

этот путаный житель Итаки?

Что там думает Агамемнон?

Не устали они от войны, те, кто были так смелы,

так стремительны и триумфальны,

А теперь боги их неохотны,

и победа уже не летит к ним с небес,

С тёмных туч, окружающих Иду,

направляя сверкающие легионы в доспехах Судьбы,

И теперь их забыла Паллада,

и сейчас дремлет их Посейдон?

Громогласны они были в битве

и похожи на горны, трубящие в хоре;

Милосердья не зная, вопили они,

наслаждаясь резнёй и потоками крови,

Как собаки, гнались за добычей,

пока женщина твёрдо не встала у них на их пути,

И военный мой клич

не раздался над гладью Скамандра.

О глашатай Аргоса, что греческие хвастуны

скажут девственнице Пенфесилии?»

Был достойным ответ аргивянина,

бросил вызов он силе, могуществу Трои:

«О достойные принцы Пергама,

дети льва, что ревёт и кидается в бой,

Потерпите, пока я скажу! Речь моя

зазвенит как копьё в сердце битвы.

Не вините герольда, ведь голос его —

это импульс, канал, или эхо,

Что звучит или бубнами мира,

или как барабаны войны.

Я пришёл не от сильного, но осторожного,

не от воина с робостью в сердце,

Но от Фтийца. Все знают его!

Его любит удача, и горд он душой,

Его меч вылетает как молния,

а копьё — гнев и речь, вылетающие из груди.

Я — глашатай, посланник

от не знающего неудач аргивянина.

Доводилось ли ночью, когда,

содрогаясь от страха, нам шепчут ветра,

Слышать яростный и недовольный,

голодный рёв льва,

Когда ищет он данную богом добычу?

Как он бродит в горах и по узким долинам,

Смертоносной, опасною тенью

молчаливо блуждает в лесах.

Он с трудом переносит свой голод,

он страдает и ищет,

Терпеливый, с ужасною грацией,

но уверенный в пиршестве;

Но когда слишком долго он ждёт,

поднимает он к небу косматую гриву

И рычит в удивленьи и гневе, теряя терпенье.

И трепещут долины вокруг

От ужасного звука, галопом несутся к себе

и коровы, и овцы.

Пастухи ищут вилы, кричат,

ободряя себя, расхрабряясь».

Так вещал им Талфибий, подобно арфисту,

что вначале играет прелюдию,

Подбирая созвучие струн,

находя музыкальную тему;

Долго он подготавливал речь.

Но, внезапно прервав говорящего,

Зазвучал вдруг ещё один голос, прекрасный, как арфа,

но игрой предварявший атаку —

Сын Судьбы и любимец людей,

тех, которых ему суждено погубить,

Лидер в битве, и лидер в военных советах,

Приамид, беззаботный красавец,

Кто играючи сыпал везде семена

титанических бед и несчастий.

«Несомненно, ты сны видел ночью

и, проснувшись, их видишь сейчас наяву!

Или ткёшь ты ткань слов

для пугливых детей из Аргоса,

Когда в сумерках слушают сказки они,

побледнев от нахлынувших страхов?

О мой грек, ты сейчас в Илионе стоишь

и беседуешь с принцами.

Интересно услышать слова от твоих повелителей.

Если в них есть дыханье медовое дружбы,

Дружбу примем мы от Ахиллеса,

но на вызов ответим мы вызовом,

Повстречаем врага, прежде чем

шевельнётся он в грохоте битвы.

Так у нас повелось, с той поры,

как, встав лагерем у Геллеспонта,

Основал Трою Фрикс на холме,

как товарища, и как сестру Океана».

Но тряхнув головою, охваченной лентой,

распаляясь от гнева, ответил Талфибий:

«Принцы, вы говорите слова

тех, кто вас направляет!

Так сказал Ахиллес:

поднимись, мой Талфибий, и встреть колесницу зари

на её необъятных просторах;

Брось свой вызов небесным её скакунам,

когда те полетят по равнинам Троада.

Поспеши, не позволь дню стать золотом прежде,

чем ты встанешь у стен Илиона,

Передай мою волю народу,

что горд и упрям,

И скажи во дворце, у Приама

предложение Фтийца, слова Ахиллеса.

Я свободно, не как подчинившийся Агамемнону,

что у нас, аргивян, ныне главный,

Как правитель Эллады, тебя посылаю,

и как царь над своими людьми.

Много лет я стоял в стороне,

не встревая в сражение между богами в Троаде,

Много лет без работы в углу

пролежало моё боевое копьё,

Стал глухим я к звучанию труб

и призывному ржанью коней в колесницах;

Одиноко я жил вместе с сердцем своим

и не слушал я ропота эллинов,

И бранился, когда поднимались они и хотели идти,

словно львы на охоту, за богом войны,

День за днём я бродил на рассвете

и шагал под багровым закатом,

Уходил далеко я за зовом морей,

там, один на один, со своей мечтой и богами,

Полагаясь на ритм Океана

и на оду желания сердца,

Что воспела надежды мои,

сладострастные и бесполезные.

Братья девы мечты, Поликсены,

остаются потомками Лаомедонта, Титана,

что убит был в самом зените величия,

Инструментами Бога, но неспособными вынести

всё могущество, что им дано.

Они изгнали страх из сердец,

и не связаны нашей обычной природой,

И не ждут одобренья богов,

что дарует спокойствие смертным:

Как Титаны из древних веков,

породнились они и с величием, и с разрушением.

Обратись ты к народу, который себя

обрекает на гибель,

К ослеплённым сияньем небес

предводителям —

Не в агоре, где толпы людей

обдуваются ветрами споров

и львиноподобным рычанием,

Нет, в высоком троянском дворце

ты скажи мою речь Деифобу,

герою, главе этой битвы,

И Парису, который играется с роком,

и настойчивой силе Энея.

О глашатай от Греции нашей, когда

ты там встанешь на мрамор и золото,

Поднимись в мегарон Илиона

и не сдерживай вызов.

Там ты скажешь, открыто ударив о землю

своим посохом,

Стоя пред искушеньем войны и жестокости,

что играет со смертью.

“Принцы Трои, я был в ваших залах,

ночевал в ваших комнатах,

Я встречал вас не только в сражениях,

и не только как воин, что рад неприятелю,

Или рад повстречать соразмерную силу,

но и в мирное время.

Восторгаясь, сидел я в покоях врагов,

рядом с теми телами,

Что пометил мой меч,

глядя в очи, что видел я в битве,

За столами Приама я ел,

наслаждаясь восточными блюдами,

Дочь Гекубы прислуживала за столом

самой нежной рукою на свете,

И когда наши души смирялись друг с другом

в беззаботной, восторженной ночи,

Опьянённый фригийским вином,

восхищённый сложением тел,

Сотворённых самими богами,

дух мой больше не мог ненавидеть;

Он, смягчаясь, настраивал струны свои

на звучание радости и красоты неприятелей

И хотел уберечь их от смерти врасплох,

от огня, что ревёт, подступая,

И хотя бы в конце, но спасти,

пусть на грани падения — освободить

Эту Трою, её чудеса и творенья,

полногрудых её дочерей и могучих сынов.

Боги дали мне в сердце своё откровенье,

поначалу которое ум не хотел воспринять,

Оглушённый внезапными мыслями, я предложил

вам и дружбу, и свадебный пир,

Ахиллеса как брата, Элладу как друга,

для веселья и радости — мир,

Завоёванный мною копьём.

Вы услышали этот призыв,

повернулись к моим устремлениям.

Почему же тогда крики битв

до сих пор не стихают над берегом Ксанфа?

Мы же не болтуны Арголиды

и не хитрые воины Спарты,

Не помпезные, полные лжи ловкачи;

мы ораторы истины, эллины,

Люди северных стран,

благородные в гневе и верные в дружбе,

И такие же сильные, как наши деды.

Но уклончиво вы отвечали на правду мою,

Свой народ восхваляя, надеялись то получить,

что я вам никогда бы не отдал.

Долго ждал я, что мудрость придёт

к вашим страстным натурам.

Одиноко бродил по прибрежным пескам

под звучание тысячи разных тонов океана,

И молился я мудрой Афине Палладе,

чтобы рок отвернулся от ваших дворцов

И от зданий, изящных, прекрасных, как ритм,

как поэзия в мраморе,

От творения непостоянных богов;

всей душой я желал окончания битвы,

И лелеял надежду, что Смерть

обойдёт стороною прекрасных троянских сынов.

Вдалеке от ударов и грохота копий,

и от визга несущихся в бой колесниц,

Как железо висела на мне

нестерпимая тяжесть бездействия,

Как поклажа, что взвалена на бегуна.

Клич войны раздавался над гладью Скамандра;

Ксанф запружен был трупами,

но меня, Ахиллеса, там не было.

Часто руки хватали копьё,

когда с берега Трои

Слышно было, как звонко кричит Деифоб,

убивая вокруг аргивян;

Часто сердце моё, словно мать,

беспокоясь за Грецию и за её сыновей,

Трепетало от львиного рёва Энея,

наполнявшего воздух.

И опять день клонился к закату,

или вновь аргивян защищали их боги.

Но затем на равнине у Ксанфа,

у глубокого рва с кораблями,

Новый голос взлетел через шум

и поплыл на ветрах,

Был он чистым, высоким, упорным

и выкрикивал новый, неведомый клич,

Что грозил людям страшным концом.

И была эта женщина, что к вам пришла,

Величава, прекрасна, как утро, горда,

и свирепа, как северный ветер,

Отстранившись от женских забот, подняла она меч

и с презреньем отвергла покорность,

Нарушая законы богов.

Неожиданной, быстрой была она в битве.

Лебединый её голосок

раздавался как песня несчастья и смерти,

Быстроногая, полная счастья, не ведая жалости,

она с хохотом прыгает в сердце кровавой резни;

Сильным шагом, пленяющим взоры,

она спрыгивает с колесницы своей

и летит убивать,

И свои, словно лилии, нежные руки

погружает по локоть в озёра крови.

От ударов её, изумляясь,

Европа отброшена до Океана.

Она — паника или раздор,

а война — её гимн, что звучит

словно гром колесниц Пенфесилии.

Роковым стал приход этой дивы

для воинов Запада, их легионов;

Спит Аякс вечным сном,

и Мероний, убитый, лежит на песках возле Трои,

То один, то другой, погибали они пред тобой,

те мужчины Ахеи, великие воины.

И всё время израненных мимо несут,

как поток муравьёв, обнаруживших пищу,

Мимо славных моих кораблей,

и они затихают, когда их проносят,

И безмолвно глядят на моё неподвижное войско,

проклиная меня, Ахиллеса.

Но я всё же терпел вместе с вами,

ждал намёка, искал хоть какого-то зова,

Я стремился к огням нашей свадьбы —

не к пожарам в домах Илиона,

И не к крови в палатах из сладостной свежести,

не к тому, чтоб прекрасный, чарующий город

Был проглочен судьбой.

Я не сломлен, и я отвернулся от битвы Титанов

Не усталым от тяжких работ,

не от слабости духа и не от потери надежды —

От того, что теперь сострадаю судьбе

вашей нации, ставшей родной,

Ради той, о которой мечтает душа,

ради дочери юной Приама.

Ради глаз Поликсены готов говорить,

как ваш любящий брат, ещё раз,

Пока Фурия, вылетев вдруг из Эреба,

глухая к мольбам,

Обезумев от радости крови и бойни,

не захватит сокровища ваши и женщин,

Призывая Огонь, что шагнёт в Илион,

обращая его в пепелище.

Я прошу — соглашайтесь;

судьба не даёт больше времени вам.

Те, кто были союзником, ныне уже не спешат

к вам стремительными легионами;

и ярмо вашей гордости, великолепия

Не лежит на народах земли, как в прошедшие дни,

когда вас так любила Фортуна,

Когда Сила была вам рабыней,

когда Троя рычала голодною львицей,

Угрожая всем землям на западе из крепостей,

возведённых самим Аполлоном.

Они радостно освободились от рабства,

которое все ненавидели,

И от ваших надменных оков,

что давили их мужество;

Ныне эти народы поднялись

и мечтают, молясь,

чтоб здесь всё превратилось в руины,

Их призыв помогает ахейцам;

и дарами усыпаны их алтари.

С войском Мемнон на помощь пришёл,

но заснул здесь навечно, и лица его эфиопов

Не темнеют, как облако, больше

над волнами и грохотом битвы.

Уставая всё больше, сражается Ликия;

убежали куда-то наёмники Карии.

Отступают фракийцы к равнинам своим,

выбирая свист ветра штормов

Или танцы под ритмы Орфея

среди пляжей Стримона,

А не бой на мечах,

а не встречу с опасными копьями эллинов.

Так откройте же, принцы Пергама,

ваши двери для Мира, который войдёт

Вместе с Жизнью, с забывчивостью,

с милосердным объятием,

Хороня откипевшие страсти,

исцеляя все раны прошедшего.

По учтивости равная Эллинам,

сможет Азия с Грецией соединиться

и войти в общий мир, от замерших рек Севера,

Что звенят под копытами Скифов,

до далёкого, волнообразного Ганга.

Тиндарида Елена уже уступила,

вожделенный источник всей вашей опасности,

Согласившись вернуться назад, в нашу Грецию,

что так долго пустует без танцев её и улыбок.

Пусть приезд её будет украшен богатством,

вместе с великолепьем рабов,

И повозок, нагруженных золотом,

пусть они станут выкупом для всех народов.

И тогда, наконец, успокоится Фурия,

что недавно восторженно в Спарте

Посылала попутные ветры Троянскому вору,

помогая гребцам.

И тогда станут боги довольны,

и утихнут их гневные мысли,

Справедливость вернётся назад,

а взамен полыханья пожаров

Сотни свадебных факелов в Трою ворвутся

с ликованием вместо мечей.

Как жених, я ваш город, смеясь, захвачу,

весь его обниму, защищая,

Я спасу вас от зависти Аргоса,

отведу от вас ненависть Спарты,

Я спасу вас от голода Крита,

от неистовства и грабежей локридян.

Ну а если отвергнете вы моё слово,

если будете слушать Ареса,

Что внутри вас взывает к сраженью,

если Гера с Афиной обманут ваш внутренний голос,

Быстро волны неистовой смерти накроют всю Трою,

а её крепостные валы,

Возведённые некогда силой богов,

разметут до земли,

по которой пройдёт шагом Эллин.

Ибо я не вернусь в свой шатёр,

я хочу присягнуть Апполоном и Зевсом,

Пред Властителем Истины в Дельфах,

что сидит там в бездонных раздумьях,

Одинокий, в пещерах Природы,

и внимательно слушает там,

под землёю, едва слышный шёпот,

Пред суровым безмолвным раздумьем,

тем, которое не забывает, даю свою клятву.

Я не стану теперь уходить

от дыханья Ареса, от тяжести схватки,

Где в объятиях битвы сплелись

и надежда, и смерть,

И опять оставляя Троянские стены не завоёванными,

и опять оставляя всю Грецию не отомщённой,

Оставляя Эгейское море —

без выхода к морю, Европу — провинцией.

Выбирая изгнанье моё из Эллады,

и разлуку с Пелеем и Деидамией,

Выбирая поля как палату для сна,

и сражение как свой домашний очаг,

Я продолжу войну, пока Азия, порабощённая, вся

не уляжется у моих ног,

Не почувствует поступи Бога в моей,

Ахиллеса, сандалии,

у себя на груди.

Отдохну лишь тогда,

когда Греция станет граничить

с извилистым Гангом;

Тогда прошлое выплатит свой

титанический выкуп ограбленному континенту

За страданья потери Елены,

и судьба, наконец, подведёт свой баланс.

Так поклялся я, выбрав

в союзники собственной воле

и Ананке, и Зевса”».

Вызов Фтийца дошёл до конца.

Молчаливо герои

Оглянулись назад, в изумленьи, на прошлое,

попытавшись взглянуть в ночь грядущего.

Их сердца ощутили в безмолвии этом:

кто — подсказки небес, а кто — хватку богов.

Тишина была в зале, как будто Судьба

вновь старалась найти равновесие

Среди мыслей у смертных.

Наконец, тишину нарушая магическим смехом,

Сладко, как тихий звон

колокольцев ножного браслета у девушки в танце,

Отвечала богам и всем людям вокруг

горделивая девственница Пенфесилия.

«Я в моих отдалённых владеньях слыхала давно

про известного всем Ахиллеса,

И не зная его, пока в детстве играла с мячом,

и кружилась я в танцах,

Совершенно не думала там о войне,

но мечтала столкнуться я с этим героем.

Так поэт, вдалеке от морей,

представляет грохочущий крик Океана,

Вожделенно томится по виду

гигантских, до неба, приливов

и по пляскам похожих на горы валов,

И по всплескам его жёлтой гривы,

по коричневым маршам прибоя,

И по львиноподобному рёву, что желает

взять землю добычей своих оглушительных вод.

Точно также я страстно томилась, явившись сюда,

по кричащему голосу

и по стремительности Ахиллеса.

Но он спрятался за кораблями, надулся там, как

разобиженный мальчик.

А сегодня я рада за душу его,

что поднимется, изголодавшись по битве,

И я рада, не важно, добьюсь я победы над ним

Иль, погибнув в сраженьи,

пойду в страну мёртвых,

Но однажды копьё у меня наконец

зазвенит от щита Ахиллеса.

Мира я не хочу.

Я пришла сюда к гордым, решительным людям,

Честь и славу они ценят выше всего,

а не жизнь, как подачку врага.

О сыны древних славных родов,

на кого Илион смотрит как на Титанов,

Властелины, которыми мир восхищён,

неужели боитесь ударов вы Фтийца?

Говорят, что судьбу вашу боги решили.

Неужели вы меньше богов по величию?

Разве вы не подобны богам, отменяя их распоряжения,

или нужно вам всё терпеливо сносить?

Мемном мёртв, и карийцы от вас убегают?

А Ликия дрожит?

Но от рек на Востоке

к вам пришла сейчас я, Пенфесилия».

«Дева Азии, — так ей ответил Талфибий, —

рок народа привёл тебя в Трою,

А враги и её ненавистники-боги с Олимпа

защищали твоё появление,

Но напрасно ты кормишь людские сердца

той надеждой, что боги отвергли.

Страшный рок говорит

твоим сладостным голосом в облике женщины».

Но ответила гневно, презрительно дева

на слова аргивянина:

«Разве ты не закончил ту миссию, что поручили тебе,

о посланник Эллады?

Не как добрый советчик явился ты к нам,

а избранником Аргоса,

Не как любящий Трою ты к нам поспешал,

очарованным шагом,

Уязвлённый до самого сердца её непокорностью.

Это ненависть с жаждой добычи послали тебя,

Вы хотите троянского золота,

вожделенно мечтая о женщинах Фригии.

Голос твой — это голос ахейской агрессии!

Я действительно вам — роковая судьба;

Кносс — свидетель тому,

Саламин вам расскажет про мой смертоносный приход,

И пусть Аргос, притихший, расскажет о ранах».

Аргивянин той девственнице отвечал:

«Пенфесилия, выслушай, что

говорит о тебе Ахиллес.

“Я скажу тебе, дева, пред кем

даже самые сильные воины —

Колоски перед взмахом серпа, —

ты в напрасном тщеславии кружишь путями войны,

словно львица!

Ты ещё не насытилась? Не напилась?

Тебе мало резни?

Смерть взошла на твою колесницу;

она выбрала руку твою собирать для неё урожай.

Но я слышал о гордости и о презреньи твоём,

как смеёшься ты над аргивянами.

Упрекаешь судьбу в том, что вечно,

отвергая твои пожелания,

В стороне от борьбы сидит Фтиец,

и приходится ей, Пенфесилии, бить слабаков.

‘Не итакский кабан,

и не рысь из Локриды,

Не холёные дикие буйволы Аргоса

насыщают меня на охоте’.

Говорила ты так:

‘Я воткну свои копья в льва Эллинов’.

Ослеплённая и безрассудная,

разве ты не прекрасна, сверкая, как молния?

Разве тело твоё не изящно, связав

сладость к сладости вместе?

Разве смех твой — не стрелы,

поражающие все мужские сердца?

Обаяние, очарование женщины — знак,

что оставлен богами.

Прялка, пояс, работа с кувшином, вода из колодца,

тишина наших внутренних комнат —

Вот что было тебе предназначено, но

ты презрела всё это, о дева-титан,

Ты схватила оружие — щит и копьё.

Подчиняясь своей беспокойной природе,

Ты нарушила древний закон

ради тех удовольствий, что ждёт твоё сердце.

Поклонись же скорее ты древним Богам,

что устойчивы и постоянны.

Ведь лишь ради себя ты явилась сюда,

и чего ты достигла за всё это время?

Ты смешалась с мужчинами в тяжком труде,

и напрасно проходят года твоей юности и красоты.

Ты прекрасна, о женщина, но

извращённою, горькою сладостью;

Ты бряцаешь оружием в битве

и кричишь на военных собраниях.

Не для этого создали сладость твою

и наполнили радостью тело,

Не на эту мелодию небо настраивало

твой чарующий голос,

Чтоб вместе с мужчинами шла на войну,

вся в железной броне,

и была там жестокой и злобной,

В этом месиве ненависти и убийства,

а природа твоя, искажая свой смысл,

Погибала мучительно в сердце,

и теряла бы музыку жизнь.

Я давно уж заметил, что мир ваш безумен.

Эти ваши цари опустились

До суда над собою толпою своих же рабов,

их просительный, молящий жест

Стал корыстным и полным бесстыдства

оскорбленьем великих традиций веков:

Принцы просят народ на агоре;

и пришпоренные языками трусливых людей,

По приказу жрецов,

на безбожные войны уходят герои.

Даже те, кто велик — озабочены золотом,

подчиняясь продажному сердцу торговца,

Время Азии ныне подходит к концу,

и великие боги уходят из Иды в Элладу.

О красивая и благородная дева,

ну зачем ты явилась сюда? Чтоб погибнуть?

Ведь причина войны — не твоя,

и не ради твоей красоты эта ссора,

Так зачем ты покинула родину, что далека и прекрасна,

чтоб тебя здесь убили среди чужаков?

Возвращайся, о дева, к рекам и холмам,

где созреет вот-вот виноград.

И не верь ты судьбе, что пока что тебе помогает;

так как всё, что забыло о мере,

Пенфесилия, крушится или ломается,

и тот мудр, кто живёт, зная меру.

И уж если ты этого хочешь,

ты сегодня же встретишь меня

среди грохота битвы;

Там я дам тебе славу, которую ты так желаешь —

стать рабыней Эллады,

Там, где люди, смеясь и шепча,

вечно будут показывать пальцем,

Говоря — эта женщина билась с мужчинами Греции,

и её захватили герои;

Вот — убийца Аякса

стала ныне рабой Ахиллесса”».

Мелодично, бесстрашно смеясь,

Пенфесилия так отвечала:

«Я надеюсь, что это мой будущий раб Ахиллес

хорошенько узнает подобную славу

Или ляжет на наших фригийских полях

от копья из рук женщины».

Тут вступил Приамид, лидер Трои,

он глашатаю так отвечал:

«О герольд, отдохни же пока что в покоях врага,

ты немолод и сильно устал.

Подожди, мы расскажем всем людям посланье,

пусть ответит народ Ахиллесу.

Илионские принцы, архонты —

у них власть не такая,

как власть у монархов на Западе,

Где цари могут сами отправить

молчаливые массы народа на бойню,

Не в дворце у Приама

и не в залах, наполненных силой,

В своём узком кругу принимают, под шёпот, указы

и решают судьбу миллионов;

Но советуясь с мненьем народа,

ощущая сердца всех обычных людей,

Илионские принцы идут на войну

или дарят врагам своим мир.

Илионский властитель сверкает как молния,

и как гром отвечает народ,

Мы встречаемся в древнем собрании,

средь колонн, что заложены Илом,

Много славных веков с той поры

наши лидеры, славные предки,

О которых здесь помнят эпохи,

объявляют так в Трое указы покорным народам».

Речь закончив, он отдал приказы рабам,

чтобы те позаботились об аргивянине.

Приведённый в палату для отдыха,

в этом светлом покое дворца,

Он сидел там, седой,

и терпел угощенье врагов,

Упрекая свой ропчущий дух

и взирая на всё недовольно,

Уязвлённый безмерностью роскоши Лаомедонта.

Далеко от всех этих красот

Его память на крыльях назад унеслась,

к позабытому саду, к деревне,

Приютившейся в зелени листьев,

средь низких холмов, обагрённых цветами заката.

Так провёл он свой час

в самом лучшем, прекрасном дворце на земле,

Но давно уже в сердце таилась усталость;

оскорбляемый роскошью, он

Тосковал всей душою по Греции

и по домику в Аргосе, с тёмной от копоти крышей,

По глазам увядавшей жены

и по детям, собравшимся у очага.

Он безрадостно встал, посмотрел на восток,

ожидая рассвета над Идой.

Книга II. Книга Государственных Мужей

Завершая бессонный свой цикл

и широкий круг танца земли,

Золотистый, сияющий Гиперион,

пробуждаясь, вставал за зарёй

Пламенеющим оком Всевышнего

и выглядывал из-под лучистых приподнятых век.

Он рассматривал Трою, взирал на плоды

преходящих дел смертных.

Вся её красота, пышность мрамора как на ладони

проявлялись под взглядом небес.

Свет потоком входил в Илион,

пробуждая сады, голоса обитателей,

Он, любя, обнимал его улицы,

оживлял своей радостью пастбища,

Целовал его листья в густой, яркой зелени.

Как любовник в последний отпущенный раз

Устремляется к столь обожаемой им красоте,

что уже не увидит на утро его поцелуев,

Так и над Илионом сейчас

обречённо склонилась

безмерность стремления солнца.

Как безмолвная память, отлитая в мрамор,

размечтавшись о вечном,

Подняла сейчас Троя свой взгляд преходящего,

повернувшись к бессмертию солнца.

Все, кто жил в ней когда-либо в прошлом,

устремлялись к божественной ясности вечности,

Храмы Фриксу и храмы Дардану,

освещённые золотом утра,

Возведённые Илом ряды триумфальных колонн,

купола в их пленящем величии,

Глыбы камня — всё было для жизни;

а её цитадель поднималась в зенит,

Чисто-белая, словно душа основателя

Лаомедонта, Титана, что хотел получать

себе царства везде, где ступал,

Под встревоженным взглядом богов.

Материнская грудь древней Трои

Утром вновь трепетала от шага её сыновей,

и проснулся на улицах шум повседневности.

Жизнь свои обновила пути,

что ни смерть и ни сон

не способны никак изменить,

Продолжая свой марш без границ,

устремляясь к неведомой цели,

Лишь своим подчиняясь законам,

а не нашим надеждам,

Люди — только рабы её пульса.

И тогда, и сейчас люди ходят кругами,

которые предначертали им боги,

Обращая их страстные очи

к инструментам, к труду и к соблазнам,

Взгляд людей как цепями прикован к пятну пред собой

и не видит огромную бездну,

Что открылась внизу, под ногами.

Свои лавки открыли торговцы,

Мастера взяли свой инструмент,

погрузившись в работу,

которую им никогда не закончить,

Были заняты все,

словно жизнь их продлится века,

И уверены были, что вновь будет завтра.

Молотки застучали,

Голоса просыпавшихся рынков подняли свой гомон.

Но не только умельцы,

Основная надежда их бренной земли,

но и также жрецы Илиона

Преклонили сердца в его мраморных храмах,

вознося нашим вечным помощникам

Кто молитву, кто гимн,

а кто мог — восхищенье в молчании,

Уносимые ввысь в фимиаме.

Звонкий голос кимвал

Наполнял храмы Трои мольбой наших душ,

обращённых к лазури.

Но напрасно звучали молитвы:

их мольба возвращалась обратно

с Судьбою в ответе.

Беззаботные дети смеялись при входе в дома;

веселились они и играли

Под присмотром своих матерей, что ещё улыбались,

но уже в нежном сердце, не зная, они ожидали

Острых греческих копий, заточенных Роком

для женских упругих грудей,

и работы рабынями в Греции.

Словно пчёлы вокруг своих ульев,

наполненных мёдом,

Большеглазые дочери Трои

собрались поболтать у ручья,

Полногрудые, сложенные как богини,

со счастливыми лицами прошлого

Были чувственными,

приносящими радость цветами души,

увлекая взгляд стройной фигурой

Под тяжёлыми пышными локонами,

словно день, что сверкает за пологом ночи,

И божественными дочерями земли, словно в те времена,

когда небо ещё было нашим отцом.

Эти женщины, встав у источников Трои,

как бутоны цветов, восхищая рассвет красотой,

Или рядом, в реке, погружая колени

в спешащие воды Скамандра,

Подставляли объятьям прохлады

обнажённые белые ноги,

Медля в этот последний их раз,

хохоча, обсуждая дела на сегодня и завтра,

Наклонясь над журчащим потоком.

И со всей быстротою бежала река,

чтобы встретиться с ними,

Наполняя глубокое русло

буйной пляской стремнин,

несмолкающим рокотом.

Древний Ксанф, обнимая волнами,

встречал нашу жизнь

и неспешно тёк дальше,

Как и прежде, когда он играл

с восхитительными поколеньями Трои

ушедших веков

И вплетал звук бессмертного голоса

в смех и радость тех древних эпох,

И в веселье рассветов, что канули в вечность,

в наслаждении, что позабыла земля.

До сих пор шум прибрежных деревьев

вспоминает ушедшие их голоса.

Не забыла ты их, река Трои?

До сих пор, до сих пор мы способны их слышать,

Если долго смотреть

в глубину наших душ.

Всеми порами помнит Земля,

и в ветрах сохраняются отзвуки наших шагов.

На ступенях из белого камня

наклонялись они

над прозрачной восточной рекой,

Чтобы радостно взять эту чистую воду,

и не знали пока что колодцев Микен,

Не носили ещё из Эврота кувшины

для чужого хозяина

И не смешивали жар костра со своими слезами.

Распростившись с объятьем реки,

Они вместе вставали и россыпью шли

по дорожкам и по переулкам,

От свободы земли

повернувшись к работе и радостям дома,

И легко, вместе с ветром, летели наверх

через узкие улицы древнего города,

Грациозно, ритмично ступая,

чтоб звенели и пели ножные браслеты.

Молчаливые храмы смотрели на них, проходящих;

и вы тоже смотрели, дома,

Что с такими надеждами строили смертные

для своей пролетающей жизни;

Расточая свои ароматы, сады усыпали

улыбавшимся белым жасмином

их тёмные волосы

И роняли на них лепестки,

как безмолвный и чистый подарок ветвей:

На обочинах ярко пестрели цветы,

птичье пенье звенело в верхушках деревьев.

Слава жизни неслась по всему Илиону,

цитадели Приама.

Вдруг над городом трижды пронёсся

непривычно торжественный звук,

Голос труб, созывавших людей на собранье,

поднимался над Троей.

Трижды он прозвучал и затих.

И тогда из садов и с дорог, из дворцов и из храмов,

Повернувшись как конь за трубой,

наслаждаясь войной или теша тщеславие,

Стал поспешно на этот призыв

собираться народ, что отвергнут уже небесами.

В самых первых рядах,

пронося свои годы, как Атлас несёт небеса,

С взглядом, как у орла,

с сединою, похожей на снежную Иду,

Шли сенаторы, цвет Илиона,

Антенор и премудрый Анхиз,

Афамант, знаменитый по битвам на море,

рядом с ними — Триас,

До сих пор его имя звучит

по течению Окса, реки на Востоке,

Астиох, следом — Укалегон,

рядом — древний Паллах и Этор,

Молчаливый Аспет,

знавший всё о божественных тайнах.

Илион и Асканий, Арет и Орус,

рядом — Алсесифрон.

Вслед за ними, из крепости, с криком глашатаев,

появился Приам и его сыновья,

Чуть подальше — Эней,

шедший львиною поступью,

Замыкая цвет нации, шла,

восхищая народ, Пенфесилея.

Всё, что было хорошего и благородного в Трое,

проявилось в той царской процессии,

Те, кто шёл впереди,

и другие, за ними, их шаг

Был настроен на ритм

горделивой судьбы Илиона,

Направляемой крепкой рукой

воплощёнными полубогами —

Это Ил, это Фрикс и Дардан —

покорители Трои,

Это Трой и правитель далёких земель

гордый Лаомедонт, что созвал

Для своей грандиозной работы небесных сынов

и кому помогали здесь даже бессмертные.

Все входили в агору, широкую и устремлённую ввысь,

окружённую рядом колонн,

Заходили, омытые и умащённые маслом они,

словно боги в своей красоте и величии.

И последними, как ураган,

с громким топотом хлынули волны народа.

С оглушительным криком, ведомая тёмною силой

к своему роковому концу,

На собрание гнева спешила

демократия яростных сил;

Эти тысячи вспыльчивых жизней —

и пока что с живыми сердцами в груди —

Возносили к богам человеческий голос

и его далеко разносящийся ропот.

Молодёжь, распевая, шагала

со знамёнами в радостном марше,

То чеканя свой шаг,

то танцуя лирической поступью,

Воспевая величие Трои

и чудесные подвиги предков.

Посреди окружённой колоннами площади,

там, где Ил собирал свой народ,

Много тысяч людей напирали

и кричали, сверкая доспехами,

Все построились по племенам,

эти сильные сердцем и неукротимые люди,

Ожидая, что скажут вожди.

Часть из них обращала свой взор на Приама,

На далёкого от их забот,

на великого, древнего воина,

на последнего из уходящих богов,

Что живёт молчаливой душою в мирах,

где уже никого не способен он завоевать:

Одинокой гигантской колонной

на заброшенном склоне холма

Он казался сильнее и старше, чем смертные.

Очень многие в гневе

Устремляли враждебные взгляды туда,

где, покинутый небом,

но всё ж оставаясь в покое души,

Со своим просветлённым умом

и напрасными мыслями,

Восседал Антенор,

вождь немногих, кого закалили года

и кого не смогла ослепить сила сердца,

Государственный лидер, утративший власть

и свою популярность,

Был мудрейший оратор из Трои,

но ныне он побит был камнями,

отвергнут людьми, обесславлен.

Молчаливо сидел он вдали от народа

с сердцем, полным разрухи.

Поначалу негромким был гул,

поднимавшийся, словно жужжание пчёл на лугу,

Когда с жаждою мёда они

облепили тимьян или липу,

Сотни их и жужжат, и кружат,

пока всё не становится гулом.

После этого медленно, с места, в могучем покое,

поднимаясь, как башня,

Встал Приам, сам монарх,

и народ охватило безмолвие:

Он стоял, одинокий и царственный,

словно смерть про него позабыла,

Возвышаясь колонной молчанья и силы

над народным собранием.

Так Олимп со своей ледяной белизной

одиноко глядит в небеса.

Он увенчан был длинными локонами,

что лежали сугробами снега,

Ниспадая на плечи гиганта;

его взгляд, погружённый в глубины раздумья,

Взгляд, что видел грядущий конец,

принимая его как начало,

Неподвижно взирал на пришедшие толпы народа,

как на пёстрое и суетливое действо:

Наконец очень медленно он произнёс,

словно был далеко от той сцены:

«О герой Деифоб, о наш вождь Илиона,

ты собрал сюда Трою

в лице всех пришедших людей,

Поднимись и скажи,

для чего ты нас звал.

Злая весть или добрая весть —

ты не можешь сказать ничего нам другого:

Эта внешняя необходимость —

только форма того,

что давно уже видит незримое око.

Так поведай троянцам, скажи,

пока утро восходит над городом,

Что там — смерть или праздник

нам, незрячим, внезапно бросает Судьба,

И какие угрозы сейчас насылают на этот народ

те, кто с нами воюет,

и боги, что стали враждебны».

Ниже ростом отца,

чуть слабее по стати, но всё же высокий

И один сильнейший из тех,

кто сидит на коне и кого носят ноги в сраженье

С той поры, как Аякс пал у берега Ксанфа,

поднимаясь, сказал Деифоб:

«О народ Илиона, вы долгие годы сражались

с аргивянами, так и с богами,

Убиваете и погибаете сами,

но идёт год за годом, а битве не видно конца.

Покидают, слабея, нас наши союзники,

и народы бросают нас в битве.

Подустав от тяжёлого груза величия,

и желающая облегчения

Наша Азия терпит сандалии греков,

что пришли к побережьям Троада.

Но мы всё ж продолжаем сражаться

за Трою, за Азию, за людей, что оставили нас.

Но не только лишь ради себя мы ведём этот бой,

защищаем не только свои быстротечные жизни!

Если б греки сейчас были бы победителями,

если бы их народы вели за собой

Дальновидные лидеры, как

Одиссей, Ахиллес и Пелей,

То их дерзкий поход,

их усилье Титана

Истощились бы не у Скамандра,

не на пляжах Эгейского моря;

Тигр бежал бы от поступи греков,

а водою из Инда поили б они лошадей.

И сейчас, в эти дни, когда солнце восходит,

каждый раз удивляясь, что Троя пока что жива,

Вся истерзанная и избитая,

обречённая для наблюдающих глаз,

И когда Смерть отходит от стен,

чтобы с новою силой ударить,

Приведённая мыслями, что появились наутро

людям в лагере на побережье,

Колесница седого Талфибия ныне

ожидает ответа у врат Илиона,

Нам из дальних земель голос Эллина и полубога,

вечной Трое бросает свой вызов.

Он сказал: “Вы не видите гибельный Рок,

что гуляет по небу над вами?

Ты не чувствуешь, как подступает закат,

о великое солнце, что днём озаряет Природу?

Никому не уйти от богов, от вращения их колеса

и от вызванных им потрясений!

Судьба требует славных подарков земли

и всех радостей для Аргивян,

Азиатских сокровищ для похоти

этих юных и варварских наций.

Предлагаю я вам утонуть,

затемняясь в моём необъятном сиянии;

Пусть же Троя добавится к северным царствам моим,

пусть Восток станет радовать Эллина;

Илион подчинится Элладе, наденет ярмо;

и обширная Азия станет граничить с Пенеем.

Положите Елену, с её золотыми кудрями,

как прекрасную, неоценимую, жертву,

Жертву слабости и поражения

на огромный алтарь вашей Необходимости;

И отдайте в объятия мои Поликсену,

полногрудую дочку Гекубы,

Ту, которую сердце так сильно желает.

Так примите же мир от меня,

Пусть же радость спокойных восходов начнёт

исцелять ваши раны

и смерть отвернётся от ваших домов.

Так отдайте всё это и дальше живите,

а иначе я сам нападу

С роковою Судьбой впереди

и Аидом, идущим за мной.

Я связал себя клятвой богам,

и я буду участвовать в битве

До тех пор, пока тень моя с Иды

не достигнет Евфрата и Мидии.

Не давайте победам обманывать вас,

представляя, что Аргос придёт к поражению;

И не слушайте ваших героев;

слава их — это трубы Аида;

Побеждают они, лишь пока

мои кони жуют сено в стойлах.

Не способна Земля долго сопротивляться тому,

кто был избран уже Небесами;

Вместе с ним идут боги, они

помогают руке, направляют его колесницу”.

Да, надменно звучит вызов Эллина,

ожидает ответ Илиона земля.

И всё время Судьба человека висит,

балансируя, на мимолётном дыханьи мгновения;

От какого-то слова, какого-то жеста

она вдруг взлетает, а затем застывает

гранитной надгробной плитой.

Так скажите же слово!

По какому высокому жесту

эти строгие боги узнают великую Трою?

Вы — наследники древности, раса богов,

незапятнанный город,

Сжать ли твёрже копьё мне в руке

или выбросить и позабыть всё навеки?

Так всмотритесь же в ваши сердца,

если предки ещё в них живут, дети Тевкра».

Так сказал Деифоб,

и в молчании слушал народ,

Потрясённый широкою тенью Судьбы,

несогласный с Фортуной.

Отвечая ему,

с места медленно встал Антенор,

Как борец, укротитель зверей в клетке львов,

смотрит на изумительных монстров

С рыжеватою гривой, но знает всегда —

если смелость в нём дрогнет хотя бы на миг

Или если не выдержат нервы, не тот будет взгляд

из-за козней враждебных богов,

То тогда на него прыгнет Смерть прямо здесь,

на арене, набитой людьми, и никто не поможет.

Так бесстрашно, в собрании встал Антенор,

и возник угрожающий ропот,

Был жесток он, суров, словно шум морских волн,

когда бьются они о прибрежные камни;

Свист пронзил этот рёв,

и в толпе закричал громко кто-то:

«О, смотри, он сейчас будет снова болтать нам о мире,

сам набравшись ахейского золота!

Неужели троянцы похожи на евнухов,

и должны мы терпеть Антенора,

Выступающего безнаказанно здесь, на агоре.

Разве в городе мало камней?

В самом деле, металл дорожает в стране,

где живёт, процветая, предатель».

Но спокойно, как бог, как вершина горы,

неподвижно стоял Антенор

перед той вакханалией.

И пока он смотрел, в его душу вошли

так знакомо щемящие воспоминания;

Он смотрел в своё прошлое,

видел рукоплескавших людей на агоре,

Страстных, полных восторга, когда

Антенор обращался к народу,

К своей родине, к Трое, которую он так любил,

и был горд красноречьем сенаторов.

На глаза навернулась слеза,

и он крепче в руке сжал свой посох.

Взгляд подняв, встретил он

эти крики печальным, волнующим голосом,

Покоряя сердца нотой рока,

её горестной сладостью.

«О народ Илиона, о кровь моей крови,

наша раса, в которой родился и я, Антенор,

Ещё раз буду я говорить,

даже если потом вы убьёте меня,

потому что зачем уклоняться от смерти,

Зная, что и народ, и весь город, и дом,

и любимые, и вся семья

Очень скоро сгорят,

станут кучками мятого пепла?

О Афина, быть может, убитый сейчас,

я вольюсь в славный круг

триумфальных душ предков,

Чтобы не видеть тех ужасов, мук,

и не знать безнадёжного плача.

Громко я скажу слово своё,

то, что боги вдохнули в мой дух,

Попытаюсь ещё раз спасти

обречённых на гибель.

Кто там громко вопит:

“Вы не слушайте голос его,

греки золотом платят ему за слова,

и гортань его проклята”?

Моя Троя, что стала великой моим наставленьем,

ты услышала рёв их безумия,

Разрывающий древнее сердце твоё?

Или это твой голос, покинутый небом,

любимая мать?

О страна, о творенье моё,

о земля моих чаяний!

Та земля, где лежат наши предки,

и священный, бессмертный их прах,

И где храмы хранят нашу память,

дорогие для сердца святыни богов,

Где на чистый алтарь возносили мы наши молитвы,

где прекрасные дети идут, улыбаясь,

О божественные и мужчины, и женщины,

красота нашей нации!

О земля, где мы в детстве играли у ног матерей,

средь деревьев, холмов нашей родины,

И где зрелость трудилась в надеждах,

и где юность искала везде божество —

Ты преклонным летам даришь мирный покой

средь любви и почёта родных,

И останки лежать будут в этом же городе,

молчаливо хранящим наш прах!

О земля, что взлелеяла наших родителей,

о земля, что дала нам детей,

Эта почва, создавшую нашу прекрасную расу,

где вскормлённые грудью Природы

Наши дети должны были счастливо жить

в легендарных домах своих предков,

Эти души, что созданы от наших душ,

эти сладкие формы себя,

что останутся жить после нас!

Они видели в сердце тебя хоть единственный раз,

и мечтали они о тебе хоть когда-то,

Те, кто духом бунтарским твоим, твоим именем

сотворяют жестокого идола,

Ненавидя твоих самых верных сынов,

поклонение древним твоим идеалам?!

Пробудись, о божественная моя мать,

вспомни мудрость свою и богов

И заставь замолчать языки, что тебя унижают и губят,

этих ложных пророков.

Вы безумные, если способны поверить, что я,

посвятивший всю жизнь свою этой стране

И служивший ей словом и делом,

восхищаясь успехам её и победам,

Мог подумать о том, чтобы сделать рабыней её

под пятой у врага!

Или дом Антенора пустой,

и он просит подачек у каждого первого встречного,

И ведёт сыновей и внучат на базарную площадь,

выставляя лохмотья, с тех пор,

Как нужда его стала столь горькой,

что он грезит о золоте злейших врагов!

Вы, кто хочет, чтоб я вам ответил, когда

Лаоко́он затмил Антенора,

Приглушите свои бесполезные крики,

обратите ваш слух на события в прошлом

И на то, что случилось вдали.

Пусть поля ваши, полные славой,

ответят на слово моё,

Поля полные силы, что выкосил острый мой меч,

Херсонес завоёван был нами,

Пала Фракия к нашим ногам

со своими снегами, замёрзшими реками,

Мы держали победы, когда не родились ещё

эти ваши вожди, те, которыми вы восторгаетесь.

О колонны великого Ила,

о, ответьте мне здесь,

Где мои наставления сделали Трою сильнее,

провели без потерь сквозь удары врагов.

Моё золото, ох! Я имел предостаточно золота,

я богат был трофеями ваших врагов.

Это ваши покойные предки

подарили в награду богатство,

И которым теперь вы меня попрекаете,

это ваши отцы,

что не видели греков вокруг нашей крепости:

Они не были заперты самонадеянной расой

среди стен Аполлона

И не видели павшего Гектора или убитого ими Троила,

чьи останки тащила его колесница.

Далеко над гневливым Яксартом

пронеслись ваши предки;

Потрясённая этим Ахея

распростёрлась под ними, в восторге от силы,

та, что ныне кричит у ворот победителем.

Это было тогда, когда я, Антенор, правил Троей,

этот самый старик и предатель,

Правил не Лаокоон, не Гектор

и не наш знаменитый Парис.

Говорят, я теперь изменился,

стал скупым я на страстность и деньги,

Стал холодным и эгоистичным,

как всегда старики представляются вам,

молодым и упрямым,

И советуют вам безопасность и лёгкую жизнь,

а не пыл благородных решений.

Приходите в мой дом и взгляните:

он когда-то был полон людских голосов.

То мои сыновья,

по которым завидовали даже высокие боги,

заполняли покои, которые ныне молчат.

Где сейчас мои дети? Они все мертвы,

голоса их навеки замолкли в Аиде,

Их убили враги

на войне между Фуриями и грехом.

Они молча пошли в эту битву,

чтоб за родину там, неоплаканными умереть,

Хотя знали, что смерть их напрасна.

Должен ли я теперь удержать

Тех последних, что ныне остались,

сберегая их род,

что мой дом мог вполне бы вместить?

Есть ли кто-нибудь в Трое,

кто быстрее бросался бы в бой, чем мои сыновья?

Пусть поднимется, скажет об этом

и заставит меня замолчать.

Тяжкой ношей на сердце моём

стала эта война, что вы так обожаете,

От которой пытаюсь я вас удержать, как безумцев,

обречённых богами,

забытых Палладой и осаждаемых Герой.

Кто б остался спокоен, увидев, что труд

его жизни разрушил глупец?

Кто бы не зарыдал, если б видел, как наш Лаокоон

превращает всю Трою в руины,

Обрекает на гибель Париса, с его красотой,

убивает Энея его же отвагой?

Всё же вы должны знать,

что высокие боги всё видят и помнят,

Не мечтайте, что им безразлично —

притесненье идёт на земле

иль царит справедливость!

И что можете вы жить счастливо,

стремиться, расти, попирая людей и бессмертных!

Понапрасну усыпано Время

обломками царств и империй,

молчаливыми знаками судеб,

Что оставили боги, но, видно, впустую.

Потому что искали они тот народ,

Что бы смог, покоряя весь мир,

покорить и себя,

но, увы, не нашли здесь такого.

Ни один из народов не смог

удержать всех богов на груди

и остаться при этом неколебимым.

Сила всех опьяняла, и падали нации в Ад

или шли, став безумными, к Ате.

“Все слетают с высот, — повторяют глупцы, —

ну а мы будем жить, как и прежде.

Мы ведь люди, в конце-то концов,

мы ведь дети, любимые дети;

Только нам разрешается всё”.

Но они, как и все, пойдут вниз, к тишине,

Смерть поглотит их жизнь и надежды,

пустота — суматоху их дел.

Нет здесь более горькой судьбы,

чем прожить слишком долго средь смертных.

Я общался с великими, те, что ушли,

я сражался на их боевых колесницах;

Я встречался и с Троем и видел, как Лаомедонт

возлагал свою руку на мной возведённые храмы.

А теперь предо мной Лаокоон,

и теперь у нас лидер — Парис.

Когда Фрикс вблизи вод Гелесспонта,

что ревели в ответ Океану,

Воздвигал цитадель, устремлённую ввысь,

из камней, широтою похожих на замыслы Фрикса,

Он хотел сделать логово хищного зверя

для пантеры с ужасной душой,

Что таится в холмах для прыжка,

собирая все силы пойти против мстителя?

И Дардан охранял побережия Азии

и её острова средь сапфирных заливов.

Мягким было правленье его,

словно благословение летнего дождика в поле.

Побережья, которые ныне бедны, обездолены,

там, при нём, жили радостно и отдыхали,

Признавая владычество Фригии, Карии, Ликии,

признавая царя Пафлагона и силу Мисии;

Крит Миноса опять поднимал

скипетр старого их Радаманта.

Ил и Трой обладали такой силой в битве,

что похожа была на широкую поступь Титана:

Триумфально вся Троя шла вслед

за стремлением душ к широте,

Надевая свой шлем, как корону царицы богов,

вместе с жребием быстрых своих скакунов,

Проносясь через падавший ливень из копий

до далёкого Инда и Окса.

И затем ещё дважды она покоряла народы,

или миром своим, или битвой;

Там, где были раздоры,

потом воцарялся приятный Покой,

окружало людей изобилие,

Там, где раньше считала удары свои тирания,

были добрые руки отца.

Возродивший народ этот Тевкр

обладал совершенно другою душою,

чем ваши вожди.

Такова была древняя и благородная наша традиция

со времён основателей Трои,

Что давала нам силу, пройдя сквозь века;

но теперь та традиция гибнет,

утраченная для потомков,

Под ногами воинственной нации,

презираемая этой высокомерной эпохой.

Наш могучий Анхиз растоптал её в прах

побеждающим маршем,

Что суров был, как меч,

и жесток, как безмолвная бронза доспехов.

Больше, чем остальных, прославляю его,

как могучего, твёрдого воина,

Так же как прославляю я Иду,

убежище львов;

Но в совете не стану его восхвалять,

хоть он ныне — как бог для народа,

Он живёт, не испытывая состраданья к другим,

одинокий душой,

Презирая тот мир, над которым он царь,

растеряв свою мудрость под бременем власти,

Он союзников видит как подданных,

в этих подданных видит рабов,

и бросает их в битву,

И заботится об их желаньях не более, чем о конях,

что несут боевую его колесницу.

Вот поэтому бились они, пока нас все боялись,

и покинули с радостью нас, когда мы зашатались.

Но тогда, в дни беды,

они все собрались возле Тевкра,

А сейчас где они?

Поспешают на помощь Анхизу, внушившему страх?

Или, может, Эней нам поможет советом,

далёким от мудрости?

Это всё отвратительно и ненавистно богам,

это то, что внушает вам Ата,

Когда подданных, что

замышляют разлад или распри,

Подкупают безрадостным золотом,

посылая свой яд прямо в сердце народа,

Добродетель преследуют, низость ликует

и вопит, как продажная девка,

Брат идёт против брата,

и ведёт себя как чужеземец.

Это то, что творится сейчас!

И высокие боги в безмолвии смотрят на всё,

Молча терпят они до поры,

что судьба может быть и сильней, и быстрее.

Ты всё держишься, Троя?

Посмотри, у ворот

Ахиллес вместе с греками.

Или думаешь, если уйдёт Доброта,

то сестра её, Мудрость, останется с вами?!

Если Мудрость уже отвернулась от ваших сердец,

то зачем жить с глупцами Удаче?

Роковые пророки пришли

со своим красноречием к вам,

соблазняя мечтой об империи,

Распростёршейся от восходящего солнца

до земель, где садится оно на покой в океане,

Они грезили городом, что,

как на троне, стоит на холме,

попирая народы своими ногами.

А тем временем меч был заточен для нашей груди

и огонь приготовлен для кровель.

Так проснись же, проснись, мой народ!

Уже огненный смерч

подбирается к нашим порогам;

Боги вас обманули, чтоб всех погубить

и приставить мечи к вашим детям.

Так прозрейте, слепцы, прежде чем

смерть откроет вам веки в своих уже странах!

Так услышьте, глухие, звук в ваших ушах,

голоса подступающих сумерек!

Молодёжь, что бахвалится силой!

Когда голос этого вот старика Антенора

За собою вёл ваших, тогда ещё юных, отцов,

весь Восток стал единым под знаменем нашим.

Македония тоже склонилась пред ним,

и цари в ней стремились

попасть под крыло победителя,

В илионских святилищах скифы склоняли колени,

финикийцы-купцы привозили товары,

Мудрецы Вавилона

собирались у наших порогов;

Белокурые дети снегов

шли восторженно в нашу прекрасную Трою,

Привлечённые песней и славой.

Пел Стримон свои гимны для Иды,

И суровые воды Халкиды,

и туманная мгла Херсонеса сливались в одно

Под единым владычеством Трои,

посреди пограничных столпов Океана.

Я тогда по всему необъятному миру

направлял судьбы ваших отцов наставлениями,

И они шли за ними, как женщину тянет соблазн,

как магический зов искусителя:

Высока была песнь их, пока они шли,

и она приходила в далёкие земли.

Обернитесь теперь и прислушайтесь!

Чей сейчас приближается голос?

Что за армии ярко сверкают оружием?

Это на побережиях Трои

грохочут шаги и ворчанье Эллады!

Вот сейчас! Это гимны ахейцев звучат

над водою Пергама!

Так проснитесь же, грёзы Энея;

в Илионе созрел урожай Лаокоона.

Те ораторы, вас убедившие бросить ваш труд,

позабыть вашу силу,

Изменившие вашу судьбу,

предрешили огромное ваше падение,

И слепым, недалёким советом рассеяли вашу энергию

под копытами скифских лихих лошадей

Ради неких бесплодных побед

и трофеев для голых жрецов Иллирии.

Кто же, кроме глупцов,

близоруких, мечтателей и сумасшедшего

Бросит ради далёкого, недостижимого

бережливый и близкий вам труд

на своих же полях?

Дети нашей земли, наша мать нам даёт указания,

расставляет свои путеводные знаки

У неё на груди продвигаться вперёд,

шаг за шагом, расти от сезона к сезону,

Приводить все работы в порядок терпеньем её

и пространством её ограничивать помыслы.

Но у вас предводители — как полубоги,

души их презирают земные пределы,

Их умы повидали просторы, что шире, чем жизнь,

они видели силы, что не ограничены временем Бога!

Эти люди сейчас захватили здесь власть,

для них Троя — орудие их колоссальных видений,

Они грезят о звёздах над Африкой,

о прекрасных садах Гесперии,

О Карфагене — как нашем рынке, о наших ногах,

что ступали б по залитым солнцем

латинским холмам.

В этих грёзах крестьяне шли с плугом по Ливии

и сажали пшеницу на нивах Италии,

Наша Троя уже протянулась до Гадеса;

даже Мойры, богини Судьбы,

стали в грёзах троянскими.

Такова уж природа людей,

что с усмешкой возвысили вдруг Небеса.

Презирая унылые узы богов,

отвергали они справедливость и меру,

Отрицая великого Зевса,

поклоняясь огромной тени своих собственных «я»,

Потеряв человеческий облик

в роскошной, чудовищной грёзе.

Как Титаны, ступают они, похваляясь, по миру,

содрогается он под ударами этих шагов;

Как Титаны, они с оглушительным грохотом падают,

заполняя руинами мир.

Дети, вы вместе с ними мечтали,

и вам слышался рёв атлантических волн,

Приглашавших к себе ваши судна,

и грезили вы Островами Блаженных,

которых бы вы превратили в сады;

Убаюканные, вы не увидели чёрный,

несущийся марш надвигавшейся бури

И не слышали, как к вам бегут волки рока,

и их вой ненасытного голода.

Даже греки в минуту опасности объединили свои

раздираемые племена, что всё время ругались;

Ну а вы терпеливо сносили,

пока рядом готовился север,

молчанье и мудрость Пелея

И искусную хитрость Атрея, и вот результат:

собрались аргивяне вокруг царя Агамемнона.

Но звучали пророчества и предсказанья,

и оракулы Пифии что-то вещали из Дельф.

Станут ли процветать

те, кто верит авгурам, оракулам, шёпоту, грёзам,

Что блуждают в ночи,

этим призрачным звукам безмолвия?

То внушенья богов, что сбивают ваш мозг

и ведут его к краху.

Лишь одно предсказанье поможет вам всем —

тихо вооружившись и мужеством,

и дальновидностью,

Терпеливо, рачительно делать работу,

ту, что вам нужно делать сегодня.

Вы оставьте ночи её призраки и наважденья,

вы оставьте грядущему занавес!

Лишь сегодняшний день

Небеса дали смертному для его дел.

Если б ты не склонила свою гриву льва

пред детьми и мечтателями,

о моя несравненная Троя,

Если б верила в Мудрость совета,

заседавшего с древности, нашу основу,

Не случилось бы часа, когда

наш Парис задержался бы в Спарте,

Вдохновляемый там Афродитой —

белоснежной, прекрасной,

смертельно опасной богиней.

Человек, берегись этих страшных толчков, наваждений,

что внезапно рождаются в безднах природы!

Эта тёмная роза богов для нас, смертных, ужасна,

не летите на мёд, что манит из её лепестков!

Но, однако же, чёрное дело случилось,

и очаг, добротою принявший гостей, — осквернён.

В грех вводящая Фурия распространила

свои космы кошмара над всеми народами,

Сводя землю с ума

своим жаждущими крови, неистовым криком,

непреклонная, с взглядом, как камень,

Она требует жертв на закланье у Бога,

сеет ненависть, визги кругом.

Но среди тех ударов и воя,

когда взгляд ослепляет кровавый туман,

Милосердны высокие боги,

они помнят и Тевкра, и Ила.

Жарким пламенем с Иды, посеянная

от руки Громовержца, властителя междоусобиц,

Ослепительно ярко сверкая, Любовь с кораблей

перекинулась в стан побеждавших ахейцев,

И добавила к ссоре уста Брисеиды,

эти нежные губы, похожие на лепестки;

Трепетанием век Поликсена

покорила могучую силу Пелида.

Но напрасно высокие те покровители

нам открыли ворота спасения!

И напрасно ветра милосердия

посылались на наши смятенные жизни!

Человек свою страсть предпочтёт

направляющим мудрым советам бессмертных.

Были также здесь те, кого Гера избрала,

стремясь погубить наш народ:

Те возничие, что поломали хлысты,

проносясь по путям разрушения,

Полубоги они! Вниз с Небес снизошли,

чтобы с радостью выполнить эту работу;

Наполняя весь мир

замечательным шумом своих колесниц

на дороге, ведущей в Аид.

О, лишь этого могут они достигать!

Если бы милосердье могло бы смягчить

Те жестокие действия Необходимости,

и спасло б наших бедных невинных детей,

И спасло б стариков наших, женщин

от судьбы быть рабами, от острых мечей!

Они не согрешили ничем,

те, кого отдаёте вы смерти в безумьи!

И зачем у вас, смертных, такая жестокость к себе,

если даже высокие боги способны на жалость?

Повернитесь же прочь от страданий,

что скоро придут к вам домой,

от всеобщей агонии и от рыданий!

Перестаньте болтать,

что дорога спасения слишком низка

для высокого, гордого вашего шага.

Не для нашего смертного праха гордыня;

и земля, а не небо, была нашей матерью.

В наших трудных делах мы близки к муравьям,

умираем подобно животным;

Только тот, кто вцепился рукой за богов,

может встать над земною трясиной.

Дети, падайте ниц под бичами богов,

чтобы ваши сердца

Могли вновь возродиться

в их солнечном свете.

Да, таков наш удел!

Лишь когда гнев небес приутихнет,

Поднимает вверх голову смертный;

вскоре он залечил свои раны, забыл, что страдал.

Если б не было у человека возможности

возродиться из слабости и из позора,

Если б каждый провал

не имел бы свой завтрашний день,

кто тогда стал давать вам совет покориться?

Но кривая судьбы человека,

поднимаясь, должна спотыкаться,

Снова падать и вновь подниматься,

ибо смерть, как рождение — наша судьба,

Когда жизненный стебель созрел,

его косят и заново сеют,

точно также, как сеют зерно земледельцы,

Так давайте же будем мы все терпеливы с богами,

будем глиной для их сильных рук.

Призываю я не к пораженью, о нет.

Не подумайте, что, покорившись Элладе,

Я хочу загубить вашу гордость надежд.

Мой народ, я не это сейчас предлагаю,

Я хочу, чтоб вы были похожи

на гордых и доблестных предков,

величайших из смертных.

Наша Троя однажды попала в кольцо

киммерийских бесчисленных армий,

На полях её пламя столбом поднималось до неба,

её крепость, чернея от дыма,

Укрывала ничтожный остаток её сыновей

и обломки былого величия.

Мудрость с мужеством, выжив при этом падении,

дальновидность с холодным внимательным взглядом

Помогли ей держаться;

потеряв всё могущество,

Троя, рыдая, склонилась к земле.

И тогда к ним спустился вниз Тевкр,

его гений работал и в людях, и в царстве,

Терпеливый, дотошный и мудрый, как мастер,

аккуратно кующий

Нагрудник иль шлем,

проверяя всё время работу на прочность,

Он трудился под взглядом внимательных глаз

Мастеров всех вещей

и искал совершенства в работе.

И по этой причине, когда он ушёл,

он ушёл не как души обычных,

незнающих смертных;

В Илион они с Иды

послали Афину Палладу;

Она тайно пришла, и он с нею ушёл

в озарённое светом безмолвие.

Дети Тевкра, оставшись одни,

завершили могучую эту работу.

И теперь, мой народ, точно также пора

пред врагами спокойно собрать свои силы.

Скрой себя, о могучий, как лев, Илион,

спрячь пока что величие!

Стань подобным могучему Тевкру;

стань пещерой для львов;

Стань Судьбою, что ждёт, затаившись!

Ожидая безмолвно, сурово момента для мести,

Соберитесь, чтоб тайно работать в ночи

и скрывать до поры ваше сердце и мысли.

Не давайте узнать о них страшным для нас небесам;

не давайте врагу уловить даже шёпот!

Пусть созреет тот час, когда вы нанесёте удар,

пусть слова будут слаще пчелиного мёда.

И я верю, друзья,

повернёте вы прочь от дыхания смерти,

вы поймёте меня и пойдёте за мной!

Придёт день, я увижу руины

этих высокомерных Микен.

Ну не лучше ли вместо того,

чтобы бросить под меч

нашим злейшим врагам Илион,

Не разумнее, вместо того чтобы дать захватить

и безжалостно сжечь нашу Трою,

Нам пойти за неспешною поступью Времени

и дождаться момента, когда

Северяне-ахейцы, южане-ахейцы,

с отвращеньем глядящие

на разделяющий их перешеек,

Переполнившись злобы,

не бросятся в бой друг на друга

под влиянием острых уколов богов,

Пелоп двинется в Аттику,

и обрушатся Фивы с войною на Спарту?

Вот тогда и наступит для Трои рассвет,

что пока дожидается нас в небесах,

И тогда Океану Победа споёт

гимны наших знамён,

Призывая троянских сынов

подчиниться бессмертному зову.

Дети Ила, поднимется Троя во всей своей силе,

и шагнёт через Грецию прямо до Гадеса».

Так сказал Антенор, и враждебно настроенный ум

всех людей на собрании

Пошатнулся, задвигался от этих слов,

как волна, направляемая Посейдоном.

Точно так же валы-бунтари

от ударов кнута-урагана,

Как змея — капюшон,

поднимают, ревя, свои гневные гребни,

С изумрудно-зелёными взорами,

с небольшим хохолком, с украшеньем из пены,

И невольно бегут под ударами ветра,

с хриплым рёвом, вперёд, к побережью,

Где они обретут свой покой, и не могут свернуть,

хоть и гневаются на погонщика,

Наконец, с приглушённым ворчанием,

с примиряющей паузой в грохоте бури,

Они падают там, куда их направляли всё время,

необъятные и удивлённые,

Так и души троянцев, хотя были против,

но всё ж покорялись,

ненавидя всем сердцем покорность;

Под хлыстом осуждающих слов Антенора,

они, негодуя, всё же двинулись

в сторону им обозначенной цели:

Иногда низкий рёв поднимался,

а затем отступал и слабел,

Гневный ропот то силился, то затихал

средь гнетущих мгновений молчания;

Вот последние и неохотные выкрики их одобрения

напоследок прорвались из глоток толпы.

И оно в их сердцах воцарилось,

безмолвное, гневное,

ожидая другого оратора — Лаокоона;

Те, кто был за Париса, волнуясь,

обратили все взгляды на лидера.

Он ещё не вставал; он беспечно сидел,

улыбаясь, сияя своей красотой,

И сверкающим взором смотрел

на резные колонны, что ставил сам Ил.

Неуверенный, полный сомнений от слов Антенора,

весь народ ждал чего-то в молчании.

Книга III. Книга Ассамблеи

Но пока весь народ выбирал

меж позорною сдачей и гибелью,

Ожидая безмолвно того,

кто наполнил бы мужеством сердце,

повёл за собой,

Лаокоон поднялся в глубоком молчаньи,

и об этом услышали все:

И услышали боги в своей тишине,

и услышали люди средь бури страстей;

С облаками волос, притягательно мрачного вида,

облачённый в мистически красное,

Лаокоон — провидец и жрец Аполлона,

сын Приама, с печатью судьбы на лице.

И подобно тому, как душа Океана

поднимается с радостью вверх, на рассвете,

Среди пены и скал

возвышает свой грезящий голос,

Начиная петь оду волненью гармоний,

так взлетел над толпой далеко разносящийся голос,

Воспарив средь колонн,

среди славы побед Илиона,

Претендуя на землю и выси небес,

как на сцену для слушателей откровений.

«О, троянцы мои, отвратите же ваши сердца

от баюканья флейты Аида!

О, народ мой — живи!», — прогремел он кругом,

и сердца всех троянцев средь древних колонн

Отозвались ему оглушительным рёвом.

Вновь воспрянув своим львиным духом,

Илион на агоре поднялся

и наполнил, крича, небеса,

Поднося к трону Зевса свои имена

в этом смертном, решительном вызове.

Так в преддверье грозы, когда мрак и затишье небес

всё живое приводит в уныние,

Человек и природа способны в себе

ощутить муку молний, зажатых в своих оболочках,

В грозовой атмосфере, глухой и опасной,

что затем вдруг стреляют от боли,

Тогда Зевс Громовержец под вспышками молний

выпускает свой голос грохочущей бури,

И ликует земля в поцелуях дождя

и его жизнь дарующем смехе,

Точно так же сейчас из безмолвия вырвался гром

поднимавшейся Трои;

Она яростно бросила и осторожность, и мудрость

и опять обратилась к величию,

Посылая свой голос наверх, небесам

из глубин необъятного духа.

Вдохновлённый тем криком в ответ,

вновь в зените триумфа, на сцене величия,

Был он лишь инструментом богов, но казалось ему,

что сейчас его сила царит над Природой,

И считал своим голос,

что был дан ему только на время,

Грезя, что направляет Судьбу,

ту Судьбу, что всех нас направляет,

Лаокоон стоял среди криков,

прислонившись к спокойному мрамору

древней колонны.

В его страстных очах полыхало то пламя пророка,

что нас и ослепляет, и в этот же миг — озаряет;

С нервной дрожью в губах, что терзаются мыслью,

потрясая своей львиной гривой,

Он поднял фанатичный свой взор,

направляемый вихрями бури.

И когда, исчерпав себя, крик

начал тихнуть и вскоре растаял в молчании,

Он поднялся ещё, и его звучный голос

над сердцами внимавших троянцев

Пролетел, словно рёв океана,

когда тот в нетерпенье

взывает с вершины могучих валов,

С громким криком доносит высокую мысль

в необъятном движении.

Каждый вдруг ощутил

своё сердце как пену

среди суматохи бушующих волн.

«Значит, наш Илион побеждён!

Он покорно склоняет великий свой дух

Перед смертными, что отыскали,

в конце концов, боги, —

перед греками и Антенором,

И когда та опасная, высокомерная милость

многочисленных варваров и их вождей

Утвердится надменною гордостью в Трое,

оскорбляя дух Ила и эти колонны,

Мы, троянцы, здесь будем сидеть и дрожать!

Потому что какой-то один человек,

К нам подосланный в гневе богов,

встал и что-то сказал.

Потому что враги-аргивяне смогли победить

не оружием, силой, числом —

они в Трое нашли нам губителя,

Собирая коварство в единственный голос,

они выбрали нам знаменитого и

почитаемого человека,

Призывая за помощью к Ате,

они как-то сумели растлить

сердце, ум Антенора.

Искушённый флейтист адских чар,

он всегда среди вас

Сеет слабость, сомнение, скорбь,

охлаждая горячее сердце бойцов,

И всегда его голос,

с его тонкой магией и интонацией

призывает вас к злу,

Разрушает в вас стойкую волю,

душит в вас героический дух.

И теперь, пока наши герои ещё

продолжают сражаться

и у Трои пока что не связаны руки,

Терпим мы поражение в наших сердцах!

Души ваших отцов сейчас слушают вас,

Как впустую вы тратите время,

соблазнённые подлым и робким

призывом бесчестья.

Такова сила Зевса, которую он

дарит слову крылатому смертного!

Уничтоженный в собственной воле,

отвергнутый временем,

что всегда продолжает движенье вперёд,

Всё же он, средь безумного холода жадности

и своих неудачных амбиций,

Он на вас, на своих соплеменников,

призывает с небес роковую судьбу,

Оскорбляет родную страну,

восхваляет её самых злейших врагов,

превозносит её палачей.

Вот так выглядят боги,

которых в себе сотворил Антенор,

выбрав сердце своё за основу:

Так бывает, когда

один злой человек не находит путей,

чтоб насытить своё вожделенье и жадность,

Тогда обречены города,

и должны быть убиты цари,

и народ весь наш должен погибнуть!

Но свободным и сильным умом

я отвечу на злые пророчества,

о голодный по нашему золоту ворон,

Призывающий карканьем смерть

и сидящий в гнезде принцев Трои.

Есть один только непоправимый и гибельный рок,

что способен убить душу нации,

Есть одна лишь беда, что не знает конца, —

то крушенье величия, потеря достоинства;

Горько видеть, когда день за днём

из сердец и из жизни народа уходит Свобода

И на место её незаметно вползает мышленье раба,

отравляя и радость, и мужество,

Учит голос наш лгать,

и ярмо подчинения

Всё привычней для шеи того человека,

что когда-то был близок к богам.

Не огня я боюсь, не меча

и не смерти от острого лезвия;

Подлость в людях меня ужасает,

человеческой низости я опасаюсь,

её голосов.

Что ж вообще может быть

и ужасней, и хуже, чем стать

человеком-рабом победителя,

Согласиться на милость врага, чужеземца,

принимать от него послабленье, защиту,

Потеряв ту суровость достоинства,

что нам здесь небеса позволяют для смертных?

Даже смерть не страшна так, как это,

Даже гибель друзей или близких.

Но — увы! — даже самые лучшие люди — живут на земле,

и они тоже падают при испытании,

Побеждённые молотом рока

и страданьем, сомненьем, горнилом судьбы.

Отвергают в душе они Бога,

подчиняются собственной плоти,

её наваждениям.

Неужели могло сердце Трои отпрянуть

от тени Ахиллеса с копьём

Или сжаться от страха при звуке его

боевой колесницы?

Он теперь дал суровую клятву,

но в своём узнаваемом духе

Он уже победитель, и в грёзах своих

он в прыжке пролетел над стеной Аполлона

И предал огню Трою, ещё не вставая с постели.

Это клятва хвастливой природы;

Может это разбить укреплённую Трою?

Да, душа человека бывает могуча,

И сильнее, чем камни и мощь крепостей!

Но, друзья, есть душа и у города Трои!

Она прочная, как её твёрдые стены,

творенье богов.

Когда в час своей страсти погиб Сарпедон

и сам Зевс отвернулся от нас,

Ксанф, весь алый от крови, рыдал,

унося свои волны с телами троянцев;

В день, когда наступило молчанье небес

и далёкий, сверкающий шлем

Перестал освещать нам пути нашей битвы,

от руки Ахиллеса возникла смертельная паника,

И бойцы оказались одни, без вождя,

побледнев из-за гибели самого сильного,

Наша богоподобная Троя

продолжала стоять.

Разве мы говорим средь руин?

Посмотрите! Она точно так же стоит

наравне с небесами, как встарь,

когда правил ей Лаомедонт или Трой.

Всё теперь изменилось, бормочут иные,

перед вами вздыхая, всё это ушло;

Сила нас отвергает,

и Судьба завершила теперь оборот колеса.

Гектор мёртв, он гуляет средь мира теней;

и Троила не видно уже в поле брани:

Положив свои локоны на асфодель,

он забыл о родимой стране;

Полный сил Сарпедон

лежит в городе Беллерофонта

в нескончаемом сне;

Даже Мемнон убит, и кровь Реса

уже высохла где-то в Троаде —

Все гиганты из Азии ныне —

только горсточка пепла.

Очень горько всё это;

и сердца продолжают болеть от утрат,

Они стали привычно суровы

от железных уз скорби.

Так послушайте же, потерявшие мудрость

и попавшие в петлю отчаянья,

Знайте, что в этом мире железных законов,

где мы проживаем,

над которым простёрлась тень Ада,

Кровь, страдание — выкуп людей

за их радости временной жизни.

Как все смертные, мы ограничены в силе

и встречаемся с множеством горестей

в нашем труде.

Такова здесь судьба у людей;

каждый миг нашей жизни

Достаётся тяжёлым трудом и потерями,

в постоянной заботе о наших телах.

Постоянно должны мы усеивать землю

слезами и жизнями,

чтобы наша страна процветала;

Нас Земля порождает, и нас пожирает,

чтобы жизнь могла вновь

возродиться из наших останков,

Когда грохот войны замолкает,

созревают плоды этой Жертвы,

И не будет напрасной пролитая кровь,

если наша любимая мать

ощутила её на груди;

Наше семя могущества не повстречает свой крах,

если сеятель — Смерть.

В лоне вечной космической матери

продолжают рождаться герои,

Всё ещё Деифоб с криком, в гуще сражения

продолжает топтать аргивян,

Далеко разносящийся голос Энея

слышен с наших высоких воздвигнутых стен,

И всё также быстры

руки, ноги Париса в охоте Ареса.

Посмотрите, когда среди битвы

нас покинули быстро уставшие воины Азии,

Эти неблагодарные люди, которые здесь

наслаждались защитой и кляли защитника,

То тогда вместо них небеса

дали нам целомудренную Пенфесилею!

Приуныли ахейцы с тех пор,

как от клича её содрогнулись сердца.

Пал Аякс, поражённый в пыли;

это всё, что получит он с нашей Троады;

Мерион, несмотря на свой рост,

где-то мёртвым лежит —

как ему получить свою долю военной добычи?

У кого из бойцов Илиона

не забьётся внутри громко сердце,

Лишь услышат одно только имя её,

а тем паче — в сражении,

Этот клич самой дочери битв,

нашей дерзкой, могущественной Пенфесилии?

Даже если бы не было больше других,

если б новые воины

не налетели волной вслед за ними,

Молодые мужчины с пылающим взором

смело бросили вызов делам своих предков,

Каждый по красоте — это новый Троил,

каждый по своей смелости — Гектор,

Всё ещё балансируют меры

на невидимых чашах Ареса.

Кто тогда принуждает всех вас,

вас, о непобеждённый народ, преклониться,

Отвергая всё то, чем является Троя?

Ибо, если она покорится,

Пусть навеки лишится всех царственных титулов!

не позорьте тень Тевкра и Ила, не пачкайте Троя!

Вы напуганы силою и быстротой

бегуна Ахиллеса?

Очарованы сладким соблазном и

интонациями Антенора?

Или просто устали от Времени и

бесконечного грохота битвы?

Но гораздо сильнее устали от этого греки!

Их глаза смотрят в сторону моря,

Не с полётом их копий на Трою

как на крыльях летят их надежды.

Их сердца приуныли, устали от кличей войны,

уворачиваться от бесчисленных копий,

И всё время их тянет угрюмо назад,

к вожделенным путям Океана,

И мечтают они о далёких родных очагах

и о выросших детях,

Что остались младенцами

в воспоминаньях отцов.

Как бы вдруг не пришлось

тем, кто вас призывает всех сдаться,

поутру, на рассвете проснувшись, увидеть,

Что вдруг наш Посейдон

побелел в своих водах до самого запада,

Весь усеянный греческими парусами,

отплывающими без победы в Элладу.

Ну и кто призывает вас сдаться?

Антенор — государственный муж,

Антенор — патриот,

Так-то любит он родину и

почитает прах предков!

Кто из вас любит Трою, как он?

Кто из тех, что рождён от героев,

Страстно хочет набросить на шею ярмо

и желает агрессора в Трое?

Если есть здесь такой человек,

сотворённый богами, среди людей Ила,

Пусть покинет наш город,

что воздвигли свободные люди

И свободные люди всегда жили в нём,

пусть он ляжет в шатрах Ахиллеса,

подальше от нас,

А не в нашем могущественном Илионе,

а не рядом с опаснейшей львицей,

Стерегущей надёжное логово юности

и ревущей на гончих собак.

Наши души ведут род от Ила,

и они — семена его дел,

Есть другие сердца, что, пылая огнём,

маршем двинутся от наших врат

дать ответ Ахиллесу.

Неужели прошедший века Илион

будет рад тому дню, когда кто-то его завоюет?

Неужели страна, что владела всем миром,

будет жить под конвоем Эллады,

Чтобы с ней обращались, как с жалкой рабыней,

захваченной в битве?

И Европа надменно пройдёт

по дорогам и улицам Трои с венком победителя?

Распалённые греки ворвутся в дома

и набросятся на наших жён, дочерей, матерей?

Антенор хочет этого, да?

И вторит ему Укалегон? О предатели!

Или трусость вас сводит с ума,

или ум позабыл про достоинство

и хладнокровную старость,

Видно, золото вас искушает,

ненасытно притягивает из хранилищ,

Предлагая просить безопасность из рук чужеземцев,

призывая грабёж с разорением.

Мои братья, оставьте тех старых людей!

Пощадите запутавшихся лицемеров!

Самой острою пыткой для этих сердец будет знать,

что вы всё же троянцы.

Замолчи, человеческий ум!

Ибо голос богов был озвучен!

О Дардан, ты услышь тот божественный звук,

что приходит к тебе, поднимаясь

Из священных ущелий,

от мистического, сокровенного трона-треножника!

Мастер Истины, Феб,

обещал эту землю троянцам.

Дети Зевса, возрадуйтесь!

Олимпийские боги склонились над миром

И бросают свой царственный взгляд.

На земле, в ритме тени и яркого света,

Буря — танец запутанных локонов Бога

и согласие дать нам величие;

Зевс незримым своим принуждением

направляет пути нашей бренной природы;

Он живёт скрыто в наших событиях

и под маской работает в смертном,

Он растит нашу силу при помощи боли,

из руин возрождает империи.

И тогда, несмотря на рычание шторма

и что молнии будут всё время

Попадать в крыши наших домов,

если пламя охватит и окна, и двери,

Если каждый карниз завизжит, разрушаясь,

если станут качаться колонны,

Сохраняйте свою веру в Зевса

и внутри берегите слова Аполлона.

Потому что не маленькой болью

и не скромным усердным трудом

Вырастает народ, Зевсом избранный для

мирового господства и вечности.

Долгим будет тот труд

по обкатке средь гнева огромных валов,

Часто близок со смертью;

и пока бог Арес

не поднимется прочно в знамёнах,

Будем мы ощущать в Капитолии

горделивую поступь триумфа и шаг победителя,

Будем слышать мы стук во врата

или варваров, или соседа-врага,

Будем радоваться быстрой, лёгкой улыбке фортуны

и при этом терпеть оскорбления:

Если нация — вечный народ, то она

переносит насмешки от тех, кто погибнет!

Самый тяжкий, мучительный труд нужно вынести им:

суждено им бороться с Судьбой и Титанами,

И когда вдруг какой-нибудь вождь

не желает вести всех на битву, из тысяч — один,

Надломившись от молота Бога,

никогда не теряйте высокую веру

в родную страну.

Не страшитесь разрухи,

не бойтесь ударов штормов,

не сдавайтесь, троянцы.

Зевс построит всё заново, лучше, чем было!

Наши дни не кончаются смертью,

и пламя нас не победит.

Смерть? Я видел её перед самым лицом.

Тогда пламя? Его наблюдал я в виденьях,

Пролетая над крышами зданий,

удивительных, вечных строений Приама,

Но я смог посмотреть — что за ними,

и увидел, как там улыбается мне Аполлон.

Если после всех славных веков,

если после всемирных триумфов,

Если рядом, у стен, потеряв всех союзников, Троя

продолжает сражаться с огромной ордой,

Как и встарь, одинокая, на невысоком холме,

рядом с реками и берегами, лугами,

Где однажды она процветала,

сотрясаясь от поступи тучи врагов, —

Это всё испытания бога.

Потому что Судьба

точно так же сурово, как мать,

Учит волю в нас через несчастье

и всегда сокрушает опоры,

которые в нас ослабели,

Мысль с Судьбой на высотах мудрее,

чем стремления смертных.

Троя прежде уже возрождалась,

но из пепла, а не из позора, не из поражения!

(Души, что себе сами верны, —

эти души бессмертны;

Потерявшие душу беспомощно вечно

блуждают в Аиде, словно тени среди

потерявших надежду теней.)

И сейчас бог в груди

принуждает меня, о троянцы,

Чтобы я вам открыл,

что мой дух удержал, прозревая в виденьи;

Не молчите в ответ на насмешку от циника

и глумленье предателя.

Трою ждёт торжество и победа!

Так услышь же, народ, что сказал Аполлон —

Слушай и трепещи, о враждебная Греция,

ты пока что юна,

ты пока на рассвете грядущих веков;

Ещё лучше — забудь, если можешь,

хотя боги напомнят тебе в нужный час.

Трепещите те нации Азии,

что предали величье в себе.

Троя скоро обрушится на ваши царства с мечом

и ярмом победителя.

Трою ждёт торжество!

Хоть народы замыслили сговор,

хотя боги теперь за её самых злейших врагов,

Та судьба, что рождается духом сильней,

чем они, и её защитит.

Неприятель поможет судьбе нападеньем,

поражения будут творцами триумфа.

Стены, что нас стесняют, разрушатся в пыль;

Троя встанет из всех испытаний свободной,

Её стенами станут моря,

а пустыни — пределами;

От индусов прибудут послы;

повернёт она взор свой из Туле на север.

Она все побережья обнимет своей крепкой волей,

словно царственный бог Посейдон,

И охватит все земли империей,

словно небо своей безграничной лазурью».

Свою речь Лаокоон закончил

под овации, крики народа,

Сел на место, как будто был прежде охваченный силой,

а сейчас — ослабевший, покинутый;

Силой, что не закончилась с аплодисментами,

потому что сквозь это,

с могучим, как шторм, одобрением,

Вдруг из самого сердца народа прорвался Арес

с громогласным, зловещим звучанием.

Был отчаянным, страшным тот звук,

словно загнанный, раненый зверь

Всё ж надеялся заживо вырвать кишки

из преследовавших,

Был жестоким и диким тот рёв,

угрожавший врагу и сопернику.

Но когда этот крик, наконец, стал стихать,

с места Укалегон поднялся,

Торопясь, задыхаясь, дрожа,

как от старости, так и от гнева,

Заикаясь, он выплеснул всю свою ярость

на в конец обезумевшую ассамблею.

«На какие далёкие земли

вы дерзаете, дети Приама,

Восхваляя ничтожность людей,

что с ума свели боги,

И ты смеешь вставать, Лаокоон,

надсмехаться над трусами

и рассуждать о героях,

И карать, как предателей, старых и мудрых,

что уже поседели, когда породили тебя!

Бес разрухи, дух зла!

И ты смеешь звать к мужеству, ты,

Кто ни разу не смог одолеть

даже самого слабого воина.

Но, напротив, ты дважды спасался бегом

под укрытие стен,

Сеял панику, громко вопил на бегу

и пощады просил у врага,

Что был в нескольких стадиях сзади тебя,

несравненный, чудесный бегун.

Безопасно советовать

гордость и твёрдость героев другим,

если ты не идёшь погибать в этой битве!

Тебя даже быстрейший из всех Ахиллес

не сумел обогнать,

Даже наша стремительная Пенфесилея,

у которой стопы, словно ветер.

О, ты, маска пророка,

человек с сердцем труса,

язык, полный лжи,

Вечный наш Илион ты один

разрушаешь при помощи Фурий.

Теперь я, старый Укалегон,

сорву первым с тебя эту маску, предатель.

Ибо верю, что ты

был подкуплен циничным

коварным врагом Одиссеем

И ты хочешь ограбить всю Трою,

вдохновляемый алчностью Крита».

Он спешил и, не делая паузы,

всё продолжал свою речь;

как ручей, что бурлит по камням,

Он выкрикивал злые проклятья;

и народ поначалу притих, поражённый;

Но недолго он смог продолжать;

крик прорвался из ступора ярости,

Люди вскакивали, побледнев,

и кричали угрозы;

Всё собранье шумело, как лес,

под напором нахлынувшей бури.

Но упрямо настаивал Укалегон,

напрягая свой слабый и старческий взгляд

И дрожа всё сильнее от гнева,

еле слышно кричал он в ответ на людей,

Потонув в этом рёве.

Стал неслышен он, словно пловец,

потерявшись в бушующих волнах,

Всё же он продолжал говорить.

Но сильней и сильней нарастал гнев народа,

Он рычал, словно лев,

раня звуками сердце, пугая природу,

Пока, брошенное чьей-то сильной рукой,

вдруг со свистом копьё

неожиданно не пролетело

Рядом с этой седой головой

и не взвизгнуло разочарованно

От удара в далёкую стену

на другой стороне ассамблеи.

Но и даже тогда тот старик не затих,

не смирился пред гневной толпою.

Потрясая седой бородой

и вращая глазами,

Руки к небу воздев, он стоял пред народом;

Антенор и Этор ухватили его,

Затащили на место, хоть он не давался,

и старались его охладить, успокоить.

«Прекрати, о наш друг;

боги нас победили.

Легче дребезгом голоса старца

успокоить штормы Океана,

Чем сейчас переспорить народ,

возбуждённый жрецом Лаокооном.

Лучше брось бесполезные эти усилия

и окутай одеждой молчания дни;

Дай богам проявить свою волю

и дождись завершенья с сухими глазами».

Наконец прекратил этот старец борьбу

и с богами, и с Троей;

После бури народного гнева

они вместе лишились последних надежд.

Но хотя долго ропот ещё поднимался,

как волна после ветра, когда он затих,

Всё ж поднялся бесстрашно один человек,

поднял руку, взывая к молчанию,

Был не стар он на вид,

но здоровый и зрелый,

Крепкий телом и малого роста,

Халамус — это сын Антенора.

Вот он вышел и встал пред толпой,

и все сразу затихли, желая услышать;

В битве он был всегда в самых первых рядах,

и за это его все любили.

Начал он, улыбаясь: «Друзья,

наши споры так скоро закончатся,

Если мы возьмём право себе

прибегать в споре к копьям.

В час опасный для вашей судьбы

обращайтесь за помощью к Мудрости.

Не ругать Лаокоона,

восхваляя его быстроту бегуна,

Я поднялся, троянцы, ибо кто-то рождается храбрым

и способным к копью, боевой колеснице,

А другие — храбры языком,

и не равный талант дарит всем людям Зевс,

Кто ведёт этот мир

то кружным, то окольным путём,

Управляя им как кораблём,

что несут волны моря.

Почему мы должны презирать,

тех, кто хром волей Зевса?

Не по собственной воле он хром;

если б мог, он бы бегал, и с самыми быстрыми;

Всё же он обречён ковылять, а не бегать,

и поэтому, люди, не надо вставать и меня убивать,

Если я расскажу, что наш жрец —

он и не Сарпедон, и не Гектор.

Тогда, если отец мой, седой Антенор,

и которого прежде вы все почитали,

Стяжал золото от аргивян, что я в жизни не видел,

это я, его сын, и живущий с ним в доме, —

Меня тоже ты с ним обвиняешь, пророк Лаокоон?

О друзья, я у вас на виду,

Иногда в гуще битвы;

Может, видели вы, как играл я с врагами,

Став внезапно другим, шаловливым копьём

щекотал нежно бок я друзей-аргивян,

Дружелюбно толкая их и приглашая

войти в нашу Трою?

Это грёзы глупцов,

о народ, это мифы торговок на рынке.

Так давайте отбросим их, братья, друзья;

направляйте же ненависть только на эллинов.

О пророк, я склоняюсь пред тем, что ты видел.

Боги наши мудры в их молчании,

И мудры, когда нам говорят,

но их речь отличается от нашей речи,

И их мудрость трудна пониманию смертных,

чтоб вместить её и не сойти нам с ума,

и не быть сбитым с толку;

Для себя же я истину вижу

как солдат, что участвует в схватке,

И сужу я о силе врагов

и о шансах для нас в этом жёстком сражении.

Мало наших осталось бойцов,

но их много у греков, а мы постоянно теряем людей,

Мы всегда ограниченны нашим числом,

а они, нам на счастье, отрезаны морем

От своих очагов; это море, по воле богов,

нелегко переплыть,

Они здесь, словно камень под острым резцом,

ну а мы — как туман, что вот-вот разойдётся.

И тогда, если связанный клятвою грек Ахиллес

принесёт нам сейчас исцеляющий мир,

Даст нам отдых и помощь,

хоть и купленные за немалую цену,

Всё же армии Севера будут за нас —

это станет надёжной защитой,

Так как он, хоть и грек, но правдив.

Неужели упустим мы это

большое для нас преимущество?

У нас будет, как минимум, мир,

хоть мы много теряем и золота, и нашей славы;

Мир мы сможет использовать для передышки,

для лечения ран,

Ожидая момента во Времени,

чтобы быть нам готовыми

к большей удаче в грядущем.

Подождите чуть-чуть,

прежде чем вы отбросите жизнь;

вы все смертные, а не великие боги.

И не для подчинения новому другу-союзнику,

а когда-то — врагу,

Призывают вас старцы;

ибо кто променял бы свободную смерть

на покорность и рабство?

Кто из нас покорился б ярму?

Или кто будет править троянцами в Трое?

И мечи до сих пор ещё в наших руках,

и в груди у нас бьются сердца сильных воинов.

Мир приветствуют ваши сенаторы — не подчинение;

они ратуют за передышку.

Но конечно же, если вам ближе война,

если вы выбираете гордую смерть,

Это тоже я с вами одобрю.

Разве может быть лучший конец

для воинственной нации,

Понимающей, что все империи

под конец должны пасть

и что все города погибают в руинах,

Чем хранить до конца

похвалу от потомков и гордость величия

И окончить жизнь в грохоте битвы

и в пламени города,

словно на погребальном костре.

Так давайте открыто и честно мы сделаем выбор

из того, что нам всем

предлагают ужасные боги.

Не надейтесь сейчас,

когда нет здесь ни Гектора, ни Сарпедона,

и уже нет надежды на Азию,

И осталось нас малая горсть,

что у Трои есть шанс одолеть Ахиллеса и Грецию.

Не играйте с мечтами сейчас,

но сурово, как воины, а не как дети,

Выбирайте с серьёзным и гордым величьем судьбу,

что достойна родной нашей Трои.

Или будем неистово биться, пока не поляжем,

похороненные под руинами,

Или же, не желая такого конца,

обуздаем себя, нашу силу, для надежды потом».

С одобреньем друзей

и согласием более мудрых троянцев

Халамус завершил свою речь.

Но теперь в илионском собрании,

Ослепительно-яркий, как луч солнца-бога,

даже прежде чем начал он речь,

Посылая сияние собственной радости

для сердец окружающих,

на агоре поднялся Парис.

Хоть и не было рукоплесканий,

но каждый, кто был,

Повернулся с надеждой в его направлении,

словно чувствовал, что все ораторы прежде

Были только прелюдией,

а сейчас будет нота, которую все ожидали.

Сладким был его голос,

словно арфа, когда та поёт о войне,

И её переливы смягчались касанием музыки мыслей,

то едва выносимой, то сладким звучанием струн,

Что вибрируют от одного лишь касания,

но легко проникают в глубины души.

«Вы спокойно, с величием носите славу

замечательных предков по праву природы,

Я прошу вас решить перед Небом

силой вашего духа,

Не цепляясь за прошлое и его память,

как хватается мысль Антенора,

Презирая живой марш того, что сейчас,

но и не убегая в грядущее,

Задыхаясь средь грёз, как мой брат Лаокоон,

растревоженный тем, что сказал Аполлон.

Что прошло, то мертво — им владеет теперь пустота;

его драма закончена, музыка стихла.

То, что будет, — неясно,

оно отдалённо от нашего знания

И безмолвно лежит на коленях богов,

в ослепительной их тишине.

Но для нашего взгляда свет Бога — есть тьма,

Его замысел — хаос.

Кто предскажет событие битвы,

где споткнётся наш шаг?

Все оракулы, и их виденья, пророческий голос —

это только лишь грёзы людей,

Дух внутри нас самих — вот та Пифия,

что постоянно терзается в Дельфах.

Голоса, что звучат в небесах,

для людей — тишина, их цвета — белизна.

И ни мысль человека у власти, ни грёза пророка

не способны их здесь пересилить;

Понапрасну взывает один: “Поступай только так

и получишь желанное сердцу”,

И впустую — другой: “Небеса возвестили нам слово;

так давайте же слушаться их”.

Кто укажет дороги богов

и пути их неведомых странствий,

Кто навяжет им узы и нужную нам колею?

Есть теченья свои у ветров, —

Можно ветры поймать, чтобы плыть вслед за ними,

но отнюдь не богов,

когда боги идут к своей цели.

Они не ограничены

нашей заботой и мыслями.

Торжествующий грех

вдруг бесстыдно хватает любой трон на свете,

словно часть своей славы,

И уносит в бездонную бездну тех добрых людей,

что так верят в свою добродетель.

Так оставьте богам их божественный мир,

обратитесь же лучше

к своей повседневной работе;

Забирайте, что сможете, от настоящего часа, он ваш,

оставайтесь бесстрашными в духе;

В этом — наше величие смертных людей,

в этом — радость от жизни под солнцем.

А вернутся ли в Грецию через простор Посейдона

корабли аргивян,

Без добычи и с мрачными лицами,

или будет разрушен священный, родной Илион,

И погибнет Приам, наш монарх,

и навеки исчезнет вся наша имперская нация —

Это сильные боги стараются скрыть

от надежд и от чаяний смертных.

И не знает того Антенор,

и не знает того Лаокоон.

Лишь в одном человек

может быть абсолютно уверен,

Что есть воля внутри его сердца

и есть сила в поставленной цели:

Это тоже Судьба, это тоже те самые боги,

и не самые низкие на Небесах.

Ваш Парис хранит то,

что он взял у Судьбы и у Времени

до тех пор, пока непобеждённая жизнь

Согревает и быстро струится по венам,

и пока его сердце уверено в солнечном свете.

А когда эта кровь охладеет, — исчезнут заботы,

и не сможет ничто ничему помешать.

Не для мёртвых людей все богатства Земли,

её войны, заботы, её наслаждения

и милосердье уступок,

Засыпает ли он навсегда,

погружаясь в забвенье в палатах Природы,

Или же просыпается он в широту,

словно спящий, очнувшийся от сновидений.

Илион среди пламени — я выбираю,

но не падший с высот его сильного духа.

Илион жил великим, свободным с тех пор,

когда был он построен

меж морем и нашею Идой,

Пусть же будет таким же великим конец;

пусть огню он предложит свободу свою,

не Элладе.

Ведь не смертными был он основан,

это боги воздвигли его укрепления,

Устремив в небеса его дерзкие шпили;

это место для сильных, а не для рабов.

Все всегда удивлялись на Трою,

по делам и по духу её узнавали

Даже издали, как узнают люди львицу

по добыче, по рёву.

Одинокой жила она, царственная и свирепая,

и держалась под стать своей львиной природе.

И поэтому, о её дети, пускай же она

продолжает жить, верная предназначению,

Или пусть она встанет над миром,

попирая стопами народы,

Или пусть же сгорит средь пожара дотла,

и пусть имя её позабудут навеки.

Справедливо ваш голос меня одобряет,

дети Ила, могучие в битве;

Напрямую, от Зевса, ведём мы свой род:

Громовержец живёт как часть нашей природы.

Много выстрадал я от упрёков,

что Парис стал причиной конца Илиона,

Среди ночи рождённый богами и Ате,

облачённый в земное и смертное тело.

Я со скорбью ступал по пути,

сохраняя в душе своей свет,

Отвернувшись от тихого шёпота зависти,

от их злости на тех, кто не пал, как они,

От чужих голосов, полных ненависти,

что хотят прицепиться

к колёсам удачливого победителя;

И теперь, если я говорю, —

это сила во мне отвечает;

не хочу уменьшать оправданием то,

Чем я больше всего восторгаюсь

и что я прославляю вовеки,

Похищенье моей Тиндариды,

которую я захватил,

Потому что божественная Афродита

того пожелала.

Это наша ошибка, присущая смертным: считать,

что враждебная Греция

так же дремала где-то в горах,

В забытьи, не разбуженная вдруг однажды

наутро звенящими горнами Рока,

Если бы не родился Парис,

то и мир бы не знал про Елену.

Лишь глупцы говорят,

что искра — есть причина большого пожара!

Всё равно бы на всех нас обрушилась эта война,

даже если Елена сейчас

оставалась бы в Спарте,

Сидя за рукодельем в Аргосе,

а не стала бы славной наградой троянцев,

Всё равно бы когда-нибудь Греция

объединила народы,

Даже если б Парис

не напился воды из Эврота,

И не я здесь поставил

одно побережие против другого,

Илион против Аргоса.

Лучше Фрикса вините —

того, кто возвёл крепость Трою

у лазури Эгейского моря,

Проклинайте тогда Посейдона,

окружившего греческие берега

синевой своих вод:

Вот тогда была эта война предначертана,

лишь затем появился здесь Агамемнон.

Он явился с оружием, посланный тайною Мыслью,

что родилась из лона грядущего.

И Судьба вместе с Необходимостью

направляли сюда их суда, возглавляли их армии.

И тогда они встали с мечами у врат

и кричали, наполнившись силой союза:

“Откажись от союзников, Троя,

и смиренно уйди из Эллады”,

Так должна ли она была слушаться их,

заставляя склонить свою силу

к позорным уступкам,

Эта Троя — царица всех стран,

и чей голос всегда был дыханьем бури богов?

И должна была Троя убрать свою ногу назад,

когда двигалась в земли Латинов?

И оставить беспомощной Фракию перед врагами,

отказавшись от гор Иллирии?

Если б всё это было возможно без битв,

о могучие дети Приама,

То вините Париса, скажите тогда,

что Елена — причина сраженья.

Говорят, осквернил я радушный очаг,

снял печать с взгляда Фурий

И настроил грехом небеса против всех,

растоптал я традиции гостеприимства,

И поэтому Троя в кольце аргивян,

суждено ей погибнуть,

чтоб праведность торжествовала.

О глупцы или, хуже того, лицемеры!

Это самая низкая ложь среди смертных —

Ткать покров чистоты, призывать

к неуместному в этот момент идеалу,

Чтобы скрыть этим наши желания,

приукрасить страсть нашей природы.

Люди, вы — настоящие люди,

если в вас есть и гордость, и сила,

то не будьте софистами и болтунами.

И не лгите!

Это ложь, что народы живут добродетелью,

И что если они справедливы, то их защищают,

и что боги оценивают преступления сильных!

Люди знают, что скрыто за теми словами,

громоздящими лживые маски.

Припадая к земле, страшный, как

дикий зверь средь чащи,

Молчаливо, без слов, эгоизм пожирает добычу,

пока жрец и сенатор витийствуют в речи.

Так обманывают и утешают народы

святоши добра,

Примиряя свой страх пред богами

со своим вожделением или страстями,

С лживым словом в устах

маршируют, чтоб грабить людей,

а потом убивать.

И воистину здесь побеждённый всегда виноват!

Или ради чего разрушались

их сёла и их города,

И визжали их девы во время насилья,

и изрублены были крестьяне

мечами в своих виноградниках?

Да, воистину здесь победители —

инструменты богов и их славные слуги!

По какой же причине тогда

колесницы равняют с землёй кости тех,

кого боги вдруг возненавидели?

Слуги Бога они, в самом деле,

точно так же, как тигр с обезьяной.

Разве дикая тварь не с таким же триумфом

наслаждается плотью добычи?

Расскажите нам, в чём же был грех антилопы,

по какой же причине обрушили боги свой гнев

На её многочисленные преступления?

Оправдайте же Бога пред всеми творениями!

Не за грех принесли её в жертву,

не для яростных Фурий

И не для торжества справедливости —

силе льва предложили высокие боги ту жертву,

Эта сила есть Бог в груди льва,

лес вокруг — как алтарь.

Или в тех городах, что ограбил в Троаде,

проходя, словно шторм, Ахиллес,

Были только лишь грешники и негодяи?

Брисеида тогда — тоже грешница, да?

Те сердца, что пронзили мечами

средь собственных стен,

Были это всё грешники,

что убегали от Фурий?

Нет, друзья, они были набожными и благочестивыми,

алтари их пылали во славу

божественного Аполлона,

Возносили они фимиам свой Афине,

Той, которая их и убила,

помогая в войне аргивянам.

Или если они разделили моё преступление

и мой рок опустился на них,

То кому тогда были для жертвы нужны

города островов,

что разрушили напрочь локряне,

Эти мирные домики средь обнимающих волн,

но вдруг отданные для резни и пожара?

Был ли царь наш Атрей справедлив,

поражён ли проклятьем

дом Пелопа, раса Тантала,

Вспоминая о чьих злодеяниях

содрогаемся мы и молчим?

Посмотрите! Они ещё живы,

их колонны тверды,

они царственны и триумфальны.

Или же угощенья Фиеста

услаждают богов своим вкусом и смаком?

Вы считаете, что только женское сердце

преследуют злобные Фурии?!

Нет, когда на могучей арене

повстречались и кинулись в схватку борцы,

Не на их добродетели вместе с грехами

смотрят с неба высокие боги;

Кто сильнее из них, кто хитрее —

вот, что там принимают в расчёт.

Знайте, нет никого в этом мире,

кто помог бы спасти нам себя,

сохранить наше мужество;

Лишь отвага — единственная добродетель

и искусство в сражении,

Лишь она помогает, и боги поддерживают

лишь отважных и сильных.

Ваши жизни поставьте сейчас под удар,

и тогда вы отбросите банду захватчиков.

И не верьте, что для торжества справедливости

все союзники бросили вас

И что из-за попрания истины

вас покинули Гера с Афиной Палладой.

Есть два ангела Бога, кому поклоняются люди, —

это сила и наслаждение.

В эту жизнь, что питается солнечным светом

и качается в зелени, как в колыбели,

Вместе с силой приходим мы в мир;

какова наша сила, такая и радость.

Разве не для восторга рождаемся мы,

разве не для восторга живём?

Но на этой земле, что тесна,

но на этой людской переполненной сцене,

По числу возрастая, мы давим друг друга.

Появляется жажда по новой земле и скоту,

Лошадям, по оружию, золоту;

обладание нас соблазняет

Постоянно всё брать, расширяясь,

как удачный крестьянин

стремится расширить поля.

И сердца, и умы — тоже наша добыча;

мы хотим завладеть и телами,

и душами многих людей,

Обретаем рабов, чтоб заставить работать на нас

и на наши желанья,

Чтобы в сладкое время досуга

они услаждали сердца.

Мы охотимся здесь друг на друга

и становимся сильными, встав на других.

Да, таков этот мир,

и не мы сотворили его; если это есть зло,

То вините сначала богов;

мы должны жить по этим законам,

иначе погибнем.

Здесь божественна Власть;

и божественней всех —

это власть над людьми.

Вот поэтому завоеватели ищут здесь власти

или власти народа-империи,

Точно так же чудесные, светлые, невозмутимые,

возвышаясь над миром,

Восседают высокие боги

в своём безмятежном покое,

подавляя народы, терзая их горем,

Отпечатывают свою волю на мире людей.

Но не меньшие Боги живут внутри нас,

В осаждаемой смертью природе.

И хоть против Земля, но душа моя

там, в глубине, расширяется

От тяжёлых трудов

и от вечных усилий Природы.

Есть бог даже в черве, и он корчится, чтоб

обрести в мире форму

и стать здесь свободным.

Происходит незримо сраженье

бессмертных творений,

и намёки на будущее божество

Тяжко трудятся, чтобы дать форму

божественности в этой плоти.

Во мне ширится Гера,

и Афина стремится во мне,

Феб, объятый огнём,

распевая, идёт на сражение,

Артемида с Аресом в душе у меня,

по незримым полям пробегают, охотясь,

Наконец, в час Судьбы,

вдруг Рожденье становится

победоносным и полным;

Изливая на землю деянья свои,

оно радуется, переполненное

красотою и роскошью.

Сознавая неясно рожденья свои,

что ещё незакончены, скрыты

внутри существа,

Мы не можем пока отдыхать;

мир внутри нас зовёт

полноту и пространство.

Устремляемся мы на войну,

под влияньем ударов богов,

что и в нас, и над нами,

Оставляя наш образ на людях

и на происходящих событиях,

чтобы быть — как Арес или Зевс.

И любовь, и стремление к власти,

наслаждение, жажда величия

В нас бушуют как неутолимый огонь,

что сжигает дотла этот мир

и творит его снова,

До тех пор, пока люди живут на земле

и пока это всё не затухнет

средь пепла Природы.

Всё есть несправедливость любви

или несправедливость сражения.

Как мужчина желает владеть

Cвоей женщиной, женщина — этим мужчиной,

мы хотим обладать и любимым,

и злейшим врагом,

Мы, сражаясь, стремимся расшириться в нашей душе,

мы хотим стать широкими, полными радости.

Если б ты был всегда справедлив,

то зачем же вообще тебе завоевания?

Нет, хотим мы не только одной справедливости,

мы хотим управлять,

пусть с высокою милостью и добротой,

Принимая весь мир

как большое, но наше поместье,

Нашу волю — отличной от воли

рабов или подданных,

И сметать слишком гордых,

дарить тем, кто просит, —

Вот, троянцы, в чём суть

наших гордых побед.

Говоришь, справедливость служила основой

твоей былой власти?

О, напрасно, сенатор, ты лжёшь.

Если б ты был тогда справедлив,

Ты бы освободил всех рабов

и стал равен со всеми людьми.

Это было мечтою неведомого нам мудреца,

когда ночью парил он на крыльях фантазии

И легко представлял незапятнанный мир,

где никто не страдал

И где не было низших сословий —

все могли быть возвышенно равными,

были бы братьями,

И все жили б в божественном тихом покое,

словно боги в своих ослепительных землях.

Такова, Антенор, справедливость,

нам известная лишь на словах.

Но, однако же, ты, защищая свою справедливость,

проповедуешь рабство людей

ради выбранной цели

И стремишься надеть на народы железный ошейник,

не считаясь с их нуждами и их природой,

Если ты говоришь нам: “Да, я справедлив;

я людей убиваю лишь в рамках порядка,

Граблю лишь по закону”, —

это будет издёвкой для Зевса

и созданных Зевсом существ.

Это всё лишь слова, их придумал наш ум,

чтобы договориться с людскими желаниями,

И соблазны софиста внутри

прикрывают в нас страсть добродетелью.

Ты вдруг стал справедливым, когда ослабел,

а вассалы окрепли и вспомнили всё.

Потому, о друзья, будьте твёрдыми волей,

и хотя вас покинули все,

Не склоняйте своей головы при упрёках

и не мучайте сердце раскаянием,

Потому что вы сделали то,

что желали в душе вашей боги,

и на вас нет вины.

Наслаждайтесь же гордо землёй, что они дали вам,

и пусть боги царят здесь

согласно небесной природе;

Продолжайте сражаться и с греками,

и с остальными, и топчите восставших,

Восстанавливайте то, что вы потеряли,

не сдавайтесь несущейся буре.

Не дано окончательно вам умереть,

пока неутомимая Сила живёт в вашем сердце;

Но когда эта Сила уйдёт,

ни на йоту не сможет

продлить вашу жизнь добродетель.

Не теряйтесь от бегства союзников!

Хотя ваше ярмо было мягким для них,

как опека отца,

Но сбежали они очень быстро.

Люди жаждут увидеть в хозяине силу.

Все склоняются перед успехом

и бросают вас при пораженьи и слабости.

Не из-за справедливости люди цеплялись за Тевкра,

но лишь ради своей безопасности,

Видя в Трое вождя и защитника

в окружении варваров.

Так не падайте духом, троянцы,

не бросайте сражаться

и будьте настойчивы в вашем труде!

Одержите победу над Грецией,

и союзники ваши вернутся,

и вам покорятся другие народы.

Лишь одну мысль храните в сердцах;

как сражаться, и как победить.

Улыбается Мир нам из Фтии,

протянул свою руку нам Эллин.

Кто не хочет увидеть в союзниках богоподобного?

Кто бы не ухватился за мощь Ахиллеса?

Но у этих даров есть цена, и она такова,

что её Ахиллес обязательно спросит,

Та цена, на которую мы никогда не пойдём.

О красивая речь Антенора,

Прославлявшая отдых уставшим,

отвергавшая смелость с терпением,

Облачённая вялою хитростью

и надеждами, что маскируют позорную сдачу!

Очарованный речью народ

аплодирует ловко поставленной цели,

искусству оратора,

Но при этом забыв, что решает всё Сила,

а не хитрый обман государственных деятелей.

Говоришь ты: “Давайте пока что уступим,

мы поднимемся после,

когда ослабеют властители”?

Но тогда здесь возникнут

властители бывших властителей,

и они без труда нас захватят опять!

Потому что когда больше нет

ощущенья достоинства,

То народы легко

соглашаются жить под ярмом;

Если вы потеряли достоинство,

тогда даже порвав свою цепь,

будет вам тяжело,

Вы надеетесь, что когда время пройдёт,

и когда раболепие станет привычным

Для людей, обнимающих цепи,

и когда ослабевшему чувству у вас

будет легче упасть, чем подняться,

Несмотря на ваш стон,

в вашем сердце не будет тех сил,

что нужны для мученья подъёма,

Неужели вам кажется, что вы тогда одолеете тех,

кто сумел вас разбить,

когда были вы сильными?

Очень просто упасть в распоследнейший ад,

но непросто даётся спасение.

Или грезите вы: Ахиллес вас спасёт,

этот отпрыск богов, этот сын Океана?

Но кем может ещё быть отважный и сильный,

кроме как лишь врагом или же господином.

Неужели вы так плохо знаете хищника?

Вы считаете, лев

Только лижет добычу

и что челюсть его не желает банкета?

Антенор, отдохни от своих злых пророчеств!

Не всё мужество Трои

Нас покинуло с Гектором,

и не с Полидамантом ушло её зрение;

Троя вовсе не жаждет губить свою душу

в погребальном костре из бесчестия.

У нас есть ещё дети, что помнят дух матери.

И Елену никто не возьмёт у меня,

Пока я ещё жив,

и ни драхмы, ни капельки золота

Не уйдёт из хранилищ Приама в Элладу.

Пусть другие, из тех, что постарше,

Платят выкуп богатством врагам,

если сильно хотят,

пусть они отдают дочерей Менелаю.

Я скорее покину родной Илион

со своею роднёй и братьями

И оставлю его на позор,

буду жить с моим сердцем и честью,

Обретая убежище с львами на Иде,

или же возведу новый город в горах

Или где-то на острове, средь морских волн,

или в тьму уводящего Понта Эвксинского.

Да, мне дороги залы, где я провёл детство,

и поля наших предков,

Но для душ, что свободны,

для которых нет места в родимой земле,

лучше будет изгнание.

И везде, где есть яркое солнце,

где пестреют цветы,

И где реки несут к Океану прозрачные воды,

там находится наша страна.

Буду жить я в широкой свободе души,

никогда не вернусь в нашу Трою,

Что отрезана от моей воли,

лишена моей силы,

осмеяна всеми моими врагами.

Но пока вы свободны, стыдитесь пятнать себя сдачей.

Сила вечно потворствует слабости!

Ну скажите мне, ради чего

пал наш Гектор, сражаясь с врагами?!

Что уже десять яростных лет отвергаем мы все,

отвечая ахейцам бросанием копий?

Что троянец отвергнет всегда,

даже если наш город исчезнет?

Мы сражались веками,

и будем сражаться ещё до конца,

и конец тот не станет несчастьем.

Аргивяне свистят уже копьями в городе?

Или к стенам приставлены лестницы?

Далеко на равнине их стая,

и ещё нужно плыть через Ксанф.

Где враждебные боги?

Понапрасну глаза испугавшихся

Видят скрытых богов

средь отрядов из греческих воинов,

Или слышат чудовищный крик Посейдона,

или их ослепил щит Афины Паллады.

Кто ж так долго поддерживал Трою,

если боги на той стороне?

Даже горы не смогут стоять,

если не поддержать их бессмертным согласием.

И не с сыном Тидея сейчас,

не с Аяксом и не с Одиссеем

Мчатся боги под грохот своих колесниц,

направляясь к победе:

Аргос падает красным снопом под их острой косой,

а они защищают троянцев;

И победа прорвалась из пут на свободу

и склоняется пред Пенфесилеей.

Не раздумывай больше, о мой Илион,

город древности, город Приама!

Поднимись, о любимый богами,

и иди прямо в битву, во всей своей силе.

И не с грёзами, что увидал Лаокоон,

и его лихорадочной верой,

Не с бесплодными страхами в сердце

или скачущей мыслью в уме Антенора,

С благородной, серьёзною силой

и с настойчивым мужеством

Ты сноси все удары врагов,

о, ты, избранный Небом народ;

С гордым сердцем решись на победу

и живи, не сломленный несчастьем.

Или просто как люди примите Судьбу,

нет, как боги, иль нет, как троянцы».

Так, подобно войскам, что бросаются в бой

или движутся медленным маршем,

ускоряясь и делая паузы,

То собравшись крылом или рогом

или же разойдясь во все стороны

для фуража и разведки,

Настилая мосты через реки,

избегая подъёмов, стекая в долины,

Быстро, в ярких сверкавших доспехах,

облачившись в железо и золото,

Продвигались ряды его мыслей;

по всей площади крики восторга и одобрение

Шли за ними ликующим маршем,

как идут добровольные пленники,

радостные и свободные,

К той земле, о которой мечтали.

Триумфально закончил он речь,

Став властителем мнений,

И, хотя с осуждением, хмуро смотрели сенаторы,

Но на голос, совпавший с их собственной мыслью,

всей душой отозвались сейчас молодые троянцы.

Громогласно, как шторм в океане,

поднимался рёв массы людей.

«Прекратите же споры, — кричали они. —

Поднимись же ты, старый вояка Эней!

И скажи своё слово,

и пусти его, словно копьё, в шатры эллинов,

Глас войны Илиона!»

И тогда посреди несмолкающих криков,

Весь в доспехах, суровый,

в сверкающем шлеме, Эней,

что похож был на бога войны,

С одобренья царя Илиона Приама

с места встал на последнем собрании Трои,

Крепко сжав посох власти сената.

«Теперь тише, народ, вы услышали слово,

Дайте ваше согласие или отказ.

В вашем праве, властители Трои,

О свободный и древний народ,

поступать, как решили цари,

Сидя в высшем совете,

дав ответ Ахиллесу с его гордой силой.

О, ты сын Эакида, твоё предложение было напрасно,

лучше выберем гордый твой вызов:

Это ближе по духу к Дардану,

о могучий царь Эллинов.

Не вернётся Елена назад

и не будет рыдать, возвращаясь в ваш Аргос,

Не пойдёт по тропе примирения,

посещая Эврот её предков.

Смерть с огнём, может быть, нас погубят,

но зато никогда наша воля не сдастся,

Принижая высоты Приама,

очернив красоту Илиона.

Не обычные предки у нас,

но цари или боги, Лариссец.

И не золотом Троя ведёт разговор о спасении,

но своими мечами и копьями.

Становись вместе с клятвой своей

на передний край битвы

и с небес призови покровителей,

Чтоб на помощь они снизошли

с безмятежных сияющих пиков Олимпа,

Оградив славу воина от поражения,

ибо все мы желаем тебя видеть в битве:

Или сильного, как ты и есть, до конца,

или же, наконец, усмирённого водами Ксанфа».

Так Эней объявил,

громогласный, суровый, подобный Аресу,

И тогда, с криком, что покоряет земное

и захватывает небеса,

Они громко одобрили рок,

подчинились бессмертному импульсу.

И последним в собрании встал Деифоб,

предводитель их битвы:

«Вы ответили с гордостью и хорошо,

о любимый народ Аполлона;

Не страшась своей смерти, должны идти те,

кто останется жить

и останется сильным навеки.

А теперь, когда солнце спешит

побыстрее подняться в небесную синь,

Поспешим и мы тоже, друзья.

Соберитесь вокруг ваших старших, поешьте

И встречайтесь с оружием в ваших отрядах,

с колесницами, гоплитами и лучниками,

Пусть сердца будут ваши сильны,

и пусть мужество будет у вас,

как палящий жар солнца;

Будет яростна схватка ещё до того

как погрузится солнце в багровые волны».

С шумом, словно от волн Океана,

поднимались троянцы с собрания.

Заполняя все улицы сильною поступью,

Троя шла с илионского форума.

Книга IV. Книга Участников

Подгоняемые торопливою жаждой Ареса,

что в их душах звучала призывом на битву,

Все сейчас поспешили к своим очагам,

отдохнуть и поесть перед битвой;

Илион повернул свои мысли

к горделивым просторам морей,

Ожидая услышать любимые звуки —

крики яростной схватки.

В укреплённую крепость, домой,

возвратился Приам с сыновьями,

И, исполнив задачу свою,

поскакал седовласый Талфибий

из врат в колеснице;

В это время в палатах Анхиза,

не снимая нагрудник, Эней

Торопливо поел кукурузы родимой страны,

просяных пирожков

И жаркое из мяса оленя,

принимая еду из спокойных ладоней Креузы.

Пока ел он, она,

нежным взглядом за ним наблюдая,

улыбнулась супругу:

«Вечно ты спешишь в бой, о мой воин,

вечно бьёшься один,

Далеко впереди,

ты там ищешь Аякса, локрянина,

И внимательно слушаешь грохот войны,

чтоб заметить опасные крики Тайдида,

И однажды услышав, оставишь ты там

всё, что движет тебя,

о мой муж, поражающий смелостью.

Но я счастлива вместе с тобой,

я из тех, что не станут трястись, сидя дома;

Я спокойно сидела со старым Анхизом,

когда ты вдруг явился в видении.

Одинокий стоял ты среди свиста стрел,

и трепещущий дух мой услышал:

“Он наносит удары Аяксу сейчас,

а потом встретит он Диомеда”.

Есть могучие двое,

что всегда с тобой рядом, всегда защищают, —

Это Феб, сын известного всем Громовержца,

и ещё твоя мать, золотая божественная Афродита;

Вот тот жребий, который тебя ожидает,

о судьбою назначенный лидер грядущего.

И хотя за себя я спокойна,

но всё время, Эней,

Моё сердце болит,

сострадая другим нашим женщинам,

Тем, кто в битвах теряют детей, и любимых мужей,

и родных, обожаемых братьев,

Потому что глаза у них вечно в слезах

и сердца у них стали совсем молчаливы.

И не будет ли эта война тем ударом,

что на веки веков разгромит нашу Трою?»

Но Креусе ответил герой,

сын Анхиза:

«Боги нас защищают, конечно, не спорю,

но бог Смерти всегда был силён.

Больше всех от его тёмной зависти

получают удары красивые, смелые.

Он стремится отнять у них солнечный свет,

сокращая их дни;

Но сильнее всего, разозлившись,

он свирепствует против любимцев Небес,

Разбивая их жизнь через сердце,

косит он их любовь,

подсекает у них наслаждение.

Ты всё верно сказала: тебе

нет нужды опасаться за жизнь мою в битве;

Опасаюсь я только того,

что найдёт он тебя в своём гневе,

Упустив мою голову в битве,

и тогда он появится здесь,

уязвлённый в божественной силе.

Но нас Феб защитит, и ещё моя мать,

золотая, божественная Афродита».

Отвечала Энею Креуса

со спокойной улыбкой в устах:

«Ты смотри, может так получиться, Эней,

я уйду до тебя,

Ты коснёшься губами моих умирающих глаз

перед тем, как расстаться.

Будет полным блаженства такое прощанье,

слишком много печалей у женщин на этой Земле;

Но когда-нибудь позже, потом, я надеюсь,

наши руки опять будут вместе».

Так она говорила, не зная богов,

но Эней отошёл от неё,

Сжал в объятьях колени отца

и склонился пред древним, могучим Анхизом:

«Мой отец, дай мне благословенье твоё:

я иду на войну.

Буду сильным я с ним,

Может, даже сегодня смогу

я швырнуть вниз Аякса, убить Диомеда,

А на утро смотреть

на пустынные пляжи Троада».

Озабоченный чем-то, без радости,

ничего не ответив желавшему битвы Энею,

Молчаливый и мрачный Анхиз

долго-долго сидел неподвижно

И смотрел ему в душу глазами,

что закрыты для солнца и света.

«О Проспер, О Эней, —

наконец, не спеша он ответил. —

Сын богини, Проспер наш, Эней,

если нам, нашей Трое, готовится тяжкая участь,

То обычно страдает та воля богов,

что ведёт к доброте, постоянству.

Лишь они — проявления Необходимости,

и навязаны высшим Безмолвием.

Человеку дала она труд и войну

как законы его быстротечности.

Есть работа, она — как венец твоих дел,

или их предназначенное в небесах завершение:

Либо ты обретёшь себе славу,

либо будешь забыт средь безмолвных теней.

Но какие тебе указанья даёт твоя мать,

нагружая твои колесницы?

Кто из нас может знать, что высокие боги

пеленою их помощи скрыли от нас?»

И с напутствием этим Эней

зашагал прочь из отчего дома.

Его шаг был созвучен сейчас

мерным звукам колёс колесницы

И шагам тысяч сильных бойцов,

что бряцали оружием.

Быстро он пробирался сквозь давку,

много лиц обращали свой взгляд, узнавая Энея,

И с величием в сердце, с высокою мыслью

уходили они на сражение.

После шума толпы

он добрался к высокому дому, где жил Антенор,

Ускоряя шаги, повернул он во двор

и поднялся к прихожей из бронзы,

Что знавала шаги многих принцев,

тех, которых давно уже нет.

Но как только вошёл он в проём,

разукрашенный бронзой,

то из комнат явился бегом,

Как пушинка вскочив,

хохоча от свалившейся радости,

Самый младший сын Полидаманта, Эур.

Сжал несущую гибель,

войной закалённую руку Энея

Своей мягкой ладонью,

нежно-гладкой, как будто у девушки или дитя:

«Ты пришёл, наш Эней, — еле выдохнул он, —

это милость судьбы к нам прислала тебя!

Я сейчас собираюсь идти на войну.

Твоего разговора ждёт дед Антенор,

Пусть услышит тебя,

хотя сердцем страдает и слушать не хочет.

Я же с радостью кинусь вперёд,

или вместе, в повозке, с тобой,

или за Пенфесилеей —

Знаменитый Эней, дай ей в руки копьё,

что способно сбить с ног Ахиллеса».

Улыбаясь, ответил Эней,

«Ну конечно, Эур, твоя сила и доблесть

Принесут тебя в самую гущу сражения,

ты сойдёшься с Эпеем, и он будет бит.

Кто нам скажет, что эта рука

не избранник судьбы, чтоб пронзить Менелая?

Но пока что ты должен, скорее, сражаться с быками,

о мой славный герой,

Пока руки твои и в игре, и в борьбе

не окрепнут достаточно для поединка».

Отвечал ему страстно Эур:

«Но они мне сказали, Эней,

Это будет последний наш бой,

в этот день Пенфесилия

Повстречает в бою Ахиллеса

и убьёт, ну а после покончит она с остальными.

И получится, что я не буду участвовать в этой войне,

в той войне, что запомнится всеми навеки.

Что скажу я, когда поседею,

стану, как старый дед Антенор?

Люди спросят меня:

“Что ты делал в той битве Титанов?

И кого ты убил из врагов,

отомстив за отца, о сын Полидаманта?”

Что я должен сказать?

“В это время я прятался в городе.

Я был слишком неопытен и очень юн,

я тогда залезал на валы Илиона,

Видел, как возвращались бойцы, видел этот полёт,

но не сделал тогда ничего для победы”.

О мой друг, если ты не возьмёшь меня в битву,

я от горя умру до заката».

И схватившись за руку Энея,

он его потащил в свой большой особняк;

Они быстро прошли

по просторному залу, смеясь.

Государственный муж и могучий герой

вместе с милым ребёнком,

Цвет и соль настоящего времени,

и звезда, что несёт в себе будущее.

В тот момент, окружённый сынами своими

и сынами своих сыновей,

Постаревший, седой Антенор

объявлял своему небольшому семейству:

«О, послушайте, вы,

что родились из чресел моих, о родная семья!

Ни один из родных Антенору по крови

не пойдёт больше в это сражение.

Или он попадёт под проклятье моё

и поэтому встретит копьё аргивян,

Что мечтают о мести,

и погибнет в грехе, его имя забудут.

Часто я посылал мою кровь,

но она проливалась напрасно

В битве за нашу Трою, величье её,

что досталось трудом,

и моим и трудом моих предков.

Ныне весь долг оплачен;

под давленьем бессмертных она нас отвергла.

Мы обязаны многим той матери, что нас родила,

мы обязаны нашей стране;

Но, в конце-то концов,

наша жизнь — это наша забота,

не грядущего, и не богов.

Соберите всё золото в доме моём

и у нашей родни, о сыны Антенора.

Приходил ко мне голос в душе

и сказал, чтобы ночью я вышел из города,

Ускользнув от судьбы, унося все богатства мои;

нас возьмут на корабль.

Собирайтесь, отдайтесь заботе моей и богов

в тесных водах Пропонта.

По морям, руководствуясь волею Бога,

не взирая на гнев Посейдона,

Мы поставим свои паруса,

пусть они нас несут в неизвестные дали

По волнам Океана,

уводя от зловещей, смертельной Судьбы».

Так вещал Антенор,

его дети внимали ему в тишине;

Под влиянием мягкого голоса,

побоявшись проклятья,

они подчинились, страдая.

Лишь один Халамус ему тихо ответил:

«Ты отчаянный, хоть и седой,

Наш почтенный, любимый отец,

и ужасно проклятье твоё своим детям.

Всё же в сердце моём кто-то плачет, рыдает,

видно, голос родимой страны,

Для которой пошёл бы я в тартарары

и на вечные пытки.

Ты прости меня, если сумеешь;

если боги сумеют, пусть тоже простят.

Но я лучше усну здесь, в троянской пыли,

обнимая родной её прах,

Где спит Полидамант, где спят много друзей,

те, которых я сильно любил.

Так позвольте же мне уйти прочь, в темноту,

вспоминаемым или же всеми забытым,

Но я буду сражаться за нашу страну,

пусть погибну, но всё-таки за свой народ».

В своём старческом гневе

отвечал Антенор Халамусу:

«Если так — уходи, погибай

средь таких же как ты,

обречённых, отвергнутых небом;

Будешь ты умирать —

ни высокие боги тебя не простят,

ни родной твой отец».

Прочь из этой палаты пошёл Халамус

с комком горя в груди,

Гнев пытаясь унять,

он направился к гибели,

не оглянувшись на близких.

Проходя через зал,

сын Анхиза и сын Антенора,

Повстречались они на дорогах судьбы,

что связались узлом

и скрестились опять на прощанье.

Первый нёс на себе груз проклятья богов,

и отец направлял его быстрой дорогой в Аид;

Был везучий, счастливый другой;

их умы и достоинства были на равных.

Сын Киприды обрадовался Халамусу:

«Я искал и тебя, и родных твоих братьев,

Сыновей Антенора.

Нам сегодня бесценны советы твои,

Все хотят бесконечно оружия,

чтоб оно было крепким, как наши сердца,

И не дрогнуло, встретившись

с тучами копий и стрел

в предстоящем неравном бою».

Халамус отвечал:

«Я пойду сейчас прямо в дворцовые залы Приама,

Где живёт ещё Трой,

там, вдали от покоев моих праотцов,

Буду я говорить, а не здесь.

Ну а братья мои — отдыхают в усадьбе

И сидят безоружными в собственном доме

в тот момент, когда близкие их собираются в бой».

Энергично и страстно ответил герою Эур:

«Мне хватило того,

Вот поэтому вы должны взять меня в бой:

я пойду на войну вместо близких дядьёв;

Пусть я буду один, но заполню собою их место,

когда будет сраженье с врагами».

Но за дверью услышал его Антенор,

упрекнул его горько:

«О мучение сердца, о пытка моя!

В свою комнату срочно его отведите,

Пусть он, связанный, там отдохнёт,

пока буйство в мозгу не утихнет.

Мы излечим тебя от желания биться,

и наш дом, наконец, успокоится».

Услыхав ругань старца, Эур

быстро выскочил прочь

с протестующим криком

И со странной улыбкой,

словно месяц вдруг высветил, как он красив.

Но родившийся от Афродиты, от белой богини,

Дарданид так сказал Антенору:

«Поздно взялся учить ты детей

уклоняться от копий врагов,

Если даже вот этот вот мальчик

унаследовал сердце и мужество Полидаманта.

Стоит ли благородную, честную жизнь

так пятнать под конец.

Даже больше того — настроенье ребёнка

станет вечным позором сединам и мудрости,

Если волей людей

добродетель и Трою забудут.

Потому что, хотя нас не слышат,

но мы связаны с нашим народом:

Выше нации — боги;

над любым человеком — родная страна;

Это то божество, пред которым

склонялись сердца благородных.

Потому что по воле народа

управляем мы в доме и в битве,

Ради блага народа

отдаём свою жизнь и жизнь наших детей.

Не по своей собственной воле, не ради страстей

человек поднимается к мужеству;

Мы полны эгоизма и ищем добра для себя,

а не ради богов, для отцов

или для государства».

Антенор, разозлившись, ответил

на дерзкое слово сына Анхиза:

«Ты душою велик, о Эней,

и живёт в тебе сильная воля,

Она движется прямо вперёд,

не смущаясь, к намеченной цели,

даже если весь город от этого ляжет в руинах.

Но тебя направляют и те,

кто взирает на мир

нестареющим взглядом бессмертных,

Ты един с её сердцем

и един с его духом —

с Кипридой и Фебом.

Человек может это не знать,

но начнёт думать так, словно этот бессмертный

за ним наблюдает, Эней:

“Направляя к падению расу Приама,

нужно город поставить на грань его гибели,

И надеяться выстроить трон для себя одного

на руинах Троада”.

У меня есть такие же боги,

что подсказывают, направляют —

Афина и Гера.

И у смертных, которых ведут,

не такие пути, как у всех остальных,

Их глаза — это боги,

и идут они с помощью света,

который другим неизвестен».

Очень холодно, сухо Эней отвечал,

прикрывая свой гнев ядовитой усмешкой:

«Ты всегда был высок,

о воспитанный в мудрости,

древний, седой Антенор.

Хорошо же, иди, куда тянут тебя и ведут,

но смотри, чтобы страсти и зло

Не прикрылись возвышенным именем,

подражая походке бессмертных».

И с улыбкой в устах,

хотя гнев его так и кипел,

Так ответил ему самый мудрый,

однако, увы,

Обладающий мудростью смертных

старик Антенор:

«С руководством и без, все мы — смертные люди,

и идём мы за светом, который дают;

Чаще всех ошибаются те,

кто считает себя вне ошибок.

В этот раз не услышишь ты в битве

громких криков людей из семьи Антенора,

Оттесняющих греков, как прежде,

уводящих Судьбу прочь от нашей страны.

Лишь Судьба будет слышна на всём поле битвы;

пока строгие боги сейчас проявляют терпение

К тем, кто вышел вперёд,

предложив себя в жертву Аиду,

Путь последними будут мои сыновья среди тех,

кого вырвет Аид

из уже обречённой семьи Антенора».

С гневом в сердце они разошлись

и навеки расстались.

Прочь из комнат, где жил Антенор,

зашагал в быстром темпе Эней,

Проходя ещё раз через город,

по которому спешно неслись боевые повозки

И который наполнен был гулом войны

и размеренным шагом его тысяч воинов.

Поднимаясь всё выше над Троей,

он увидел, что там же шёл сын Антенора,

По крутым и обрывистым склонам

в ослепительно белый дворец,

что построил Приам,

Среди гордой и полной оружия крепости.

Они молча взбирались

И с усилием ставили ноги, когда

позади вдруг услышали тоненький голос,

Что их звал неразборчивой скороговоркой,

быстрый топот бегущих сандалий;

Повернувшись, они увидали,

как, с румянцем на щёчках,

и с блеском в глазах,

Догонял их Эур, весь сияя

мальчишеским вызовом и красотой.

«Эй, весёлый бегун, — поразился ему Халамус, —

почему ты не дома?

Я уверен, тебя ждёт хорошая порка,

возвращайся сейчас же, Эур».

Но ответил ребёнок со смехом,

«Я прорвался сквозь толпы бойцов,

Я нырял под колёсами там,

чтоб добраться сюда, и уже не вернусь.

И я тоже иду на военный совет

во дворце у Приама».

С тяжкой мыслью неспешно они поднимались

по дороге отцов,

По груди Илионской горы,

где раскинулись пышные здания Лаомедонта,

Посмотрев с гребня вниз,

взгляд окинул мозаику крыш их любимой страны;

Под ногами они могли слышать,

как под ними гудит родной город.

Во дворце у Приама

беспрестанно повсюду сновали рабы,

Заполняя все комнаты и коридоры;

дым из кухонь, свернувшись клубами,

Расточал ароматы,

обвевал их как воздух из лёгких Гефеста.

Далеко, от палаты к палате неслись голоса,

становясь то сильнее, то тише;

Звон браслетов на женских стопах

пробегал от двери до двери, словно песня,

И дразнил своим смехом и музыкой скорости,

торопясь быть счастливым;

Стало слышно бряцанье оружия,

топот множества ног и шушуканье женщин —

Эти радостные голоса обречённых

наполняли чудесный дом Лаомедонта.

В доме было шесть залов, блистающих роскошью,

окружали их сто одна комната,

Поднимались они на колоннах,

Воспаряя, как мысли

живущих в том доме людей,

Мысли, что превосходят земное,

хотя падают вниз под конец

и сгорают дотла.

Это здание было построено так,

словно сам Аполлон, с его лирой,

увидал ту постройку в мечтах:

Удивляя своей грандиозностью,

купол словно стремился собрать

Под собой всех живущих людей,

намекая на купол небес;

Вверх тянулись колонны из мрамора,

мрамор был и на крыше.

Завоёванные на великих страданиях,

в разных странах, сокровища мира

Превратились в изящество мрамора,

великолепие золота.

Но не только одна лишь материя

Ослепляла своей грубой роскошью,

там сюжетами мистики или могущества

Был расписан и весь потолок, и все стены,

мастерством восхищавшие даже богов,

Что с трудом представляли,

как формы, подобные этим,

родились в смертном воображении,

На земле, где и зренье размыто,

и душа стеснена.

Было множество свитков, хранивших в себе

драгоценные мысли

возвышенных древних мыслителей,

Всё вокруг окаймляли полоски из камня

в виде змей и Наяд,

Что свободно бежали по стенам дворца,

наполняясь достоинством,

Вперемешку с дриадами,

что искушали, а после сбегали,

и сатирами, что их старались догнать,

Состязанье морских нимф с лесными,

сцены встреч их со смертными,

Сцены встреч и сражений меж полубогами,

сцены смерти известных людей,

Сцены войн и любви меж людьми

и деяний прекрасных бессмертных.

Там колонны, украшенные

изваяньем богов и гигантов,

Поднимались на львах

или крепко сидели на буйволах

И неслись в грандиозную щедрость

тех залов, где они воспаряли

или же, благородно раздевшись,

Прикрываясь цветами и травами,

словно девы на Иде,

Под охраной ограды из камня,

отделяя альков от палаты.

Дорогая резная слоновая кость

и узорчатые одеянья, богатство индусов,

Вещи из древесины сандала

триумфально лежали везде,

заполняя дворцовые залы;

Ароматные двери с искусною росписью

были созданы для наслаждения принцев.

Здесь, в наполненной светом палате

и вдали от людей одевался на битву Парис.

Рядом с ним хлопотала Елена,

белокожая, словно богиня,

Помогая надеть ему панцирь,

завязать наколенники и облачиться в кольчугу;

У него трепетало всё тело от этих касаний,

что казались небесными

для устремления смертных;

Её руки, наполненные наслаждением,

бесполезно ласкали металл,

Её губы прижалась к блестящей броне,

и, склонившись, она прошептала:

«Милый панцирь,

если боги тебе разрешат,

защити от ударов Париса

И его красоту, сохрани для меня,

что теряла я в каждой стране:

и ребёнка, и братьев».

И, тоскуя, она наклонилась к ногам,

до завязок сандалий любимого,

А потом она глянула вверх,

и внезапно сменилось её настроение,

потому что поднялся в ней внутренний дух,

Что связал воедино огромную Грецию

и решил сжечь всю Трою дотла.

Тихо-тихо улыбка её, что была совершенна

и опаснее, чем красота,

Расцвела, как луч солнца в Раю;

она странно вгляделась в любимого.

Так, возможно, смотрела когда-то богиня,

развлекаясь любовью со смертным,

Проведя один час на земле,

прежде чем поднялась в белизну гор Олимпа.

«О Парис, ты всегда и везде победитель,

и твой дух, восходящий всё выше,

Поведёт эту Трою туда, куда ты пожелаешь;

за твоей красотою скрывается сила,

Первый ты на пиру или в танцах,

первый в радости битвы;

Кто бы ради тебя

не оставил страну и домашний очаг?

Побеждая, ты царствуешь молча над Троей,

над судьбой, над Еленой.

Но всегда ли способен ты всех побеждать?

Не желает ли Смерть взять твою красоту,

А Судьба — наказать за грехи?

Сколько лет пронеслось средь блаженства,

Сколько этих небесных, божественных лет,

как отнял ты меня от плиты,

о, ты мой похититель,

И пронёс на своих кораблях,

а моё наслажденье — по морю.

Теперь Троя в кольце тысяч копий,

гибнут дети её, её гордость и слава,

И могучие души героев,

распростёршись, спускаются вниз, в темноту;

Но пока ты и я ещё живы!

Только матери воют от горя

Из-за наших с тобой удовольствий.

Сын Приама, ты хочешь держать меня

в Трое всегда?

Говорят, что Судьба — моя мать,

и зачал меня Зевс ради этого часа.

Но ты тоже ведь бог, о герой,

ты скрываешь себя в одеянии смертных

И сверкаешь, не думая ни о грехе, ни о смерти,

словно знаешь, что все

будут лишь восхищаться тобой?

А что, если сегодня Судьба

вдруг решит положить на тебя

свою руку, Парис?»

Молча он посмотрел на лицо,

на лицо, что любила вся Греция,

На прекрасное тело,

для желанья которого

жертвою стала великая Троя.

Он спокойно смотрел, и любя, и страшась,

на уста, что любил, на улыбку богини,

Видел дочь бога Зевса в той женщине,

но при этом он не колебался.

«Искусительница аргивян, — он ответил, —

ты — ловушка для целого мира,

и мир тот попался,

И теперь ты желаешь сбежать?!

Но, однако же, боги не могут тебя

взять к себе, о Елена,

То была твоя воля, что стала моею ты пленницей,

и зачем же тогда будет биться,

Кто тебя потерял,

этот бедный, несчастный спартанец,

твой муж Менелай?

Человеку подвластны все вещи на свете,

и Зевс сам его первый помощник,

Когда он, словно бог, пожелает чего-то,

не испытывая угрызений и сильных желаний.

В этом мире ты стала моею

с той минуты, как я,

не сказав даже слова, тебя захотел,

Лишь ресницы поднялись,

открывая согласие в сердце твоём.

И теперь, чтоб потом не случилось,

я всегда буду знать, как тобой овладеть,

O Елена, познав тебя здесь, на земле,

буду знать я тебя в небесах или в Спарте.

В Елисейских полях буду я наслаждаться тобой,

как сейчас наслаждаюсь в Троаде».

На мгновение тихо она задержалась,

словно тот, кто услышал чудесную музыку,

Замерев от восторга и слыша мелодию

что звучала лишь только для них в небесах,

И потом поднялась,

став божественно, неотразимо прекрасной.

«Это благо, конечно, — вскричала она, —

то, что делают боги, и все дела смертных:

Это просто игра в нашем мире, она хороша;

это благо — и радость, и пытки.

Слава часу богов,

когда я обручилась с царём Менелаем!

Ещё большая слава носам кораблей,

бороздивших моря и летевших к Елене,

Рассекая бесчувственные гребни волн,

что не знают про бремя блаженства!

Трижды славен тот час,

когда я проходила дверь комнаты мужа

И смеялась от радости в сердце

из-за рук, что несли, обнимая меня!

Никогда Смерть не сможет назад отменить,

что, Парис, для нас сделала жизнь.

Что б потом ни случилось с тобой и со мной,

час восторга был прожит.

Хорошо, что две нации ныне

скоро встретятся в страшном ударе сражения:

Будет много убито героев,

будет много сюжетов для песен поэтов,

Что заставят людей трепетать, вспомнив имя Елены,

и где будет Парис со своей красотой.

Хорошо, когда гибнут империи

из-за женских пленительных глаз;

Хорошо, когда из-за Елены

был убит даже Гектор, и Мемнон заколот,

И погиб полный сил Сарпедон,

и Троил жизнь закончил подростком.

Эта Троя, горящая из-за Елены,

её слава, богатства, империя —

Всё лишь знаки богов,

и типичны для смертных вещей.

Ну а ты, кто в родстве с властелинами неба

и не так ограничен, как члены семьи,

На высоких и древних подмостках Троады,

там, где зрители — боги,

Свою роль доведёшь до конца,

о чудесный, красивый актёр:

Забивайте же насмерть

моих соплеменников греков;

победитель вернётся

И получит свой приз за игру —

наслажденье Елены из Аргоса.

Моя сила в груди — лишь намёк на ту радость,

что запретна для всех, утверждающих смерть,

Поцелуй моих губ

убирает всю боль из восторга небес».

Заключив его в круг своих страстных объятий,

её руки желания стали как пояс безумия,

Как божественный пояс,

рождающей страх Афродиты.

От её поцелуев,

окрылённый, как бог,

Он вкушал неземное вино,

наслаждаясь своим разрушением.

И пока они так говорили,

в этот час расставанья,

Час, последний для них на земле,

молодая рабыня вошла к ним

скользящей походкой:

«О, Парис, твоя мать и отец

пожелали увидеть тебя;

И ещё, там, во внешней гостиной,

Халамус и Эней ждут, когда ты придёшь».

Вместе с девушкой Аргоса он зашагал

по просторным палатам Приама,

В отдалённое место дворца,

где сам Трой выходил

и смотрел вверх на Иду.

В этом зале Приам и Гекуба,

седые правители древности, ожидая Париса,

Восседали в своих резных креслах

в тишине и величии;

У их ног, завернувшись в одежды, лежала Кассандра

от видений своих в неестественной позе.

«Мой отец, — произнёс он, входя, —

твои мысли всё время со мной,

Твоё благословенье, конечно, поможет сегодня,

когда встречусь я с силою Ахиллеса.

И конечно, в итоге всего,

боги будут должны подчиниться

нашим духам, их силе.

Это Зевс, Аполлон, это Гера, Паллада,

Артемида в горящих сандалиях.

И всегда человеку

служат яркие силы бессмертных,

Когда он поднимается с твёрдою волей возвысить

своё стойкое пламя до неба,

И Арес тогда трудится в сердце его,

и Гефест полыхает в работе».

Отвечал сыну древний Приам:

«Александр, только волей богов

Всё у нас, на земле, происходит,

но мы, смертные, всё же

должны постоянно бороться.

Зная, что всё напрасно, мы всё же стремимся;

потому что природа всегда нас хватает

И ведёт, как гонимое стадо,

направляя на пастбище или на бойню.

И вот так боги лепят из нас инструменты

для небесных их дел или для удовольствий;

Неудачи и горе для них —

то, что двигает мир, как и мощь победителя;

Когда нас настигает удар, они сходят к нам вниз,

помогая держаться в слезах поражения.

Таковы их хлысты,

и я вынужден тоже идти,

как и все, их дорогой,

Даже я, зная, кто тебе послан

из видений Кассандры.

Говори, о дитя, так, как это желал Аполлон,

говори, а потом — помолчи».

Но скрываемая одеяньем Кассандра

отвечала отцу:

«Не скажу, моё сердце давно изменилось с поры,

когда я по нему так рыдала,

Подстрекаемая Аполлоном.

Почему я должна говорить?

Кто поверит мне в Трое?

Кто когда-нибудь верил мне в Трое и в мире вообще?

Все события или несчастья, что я прорицаю,

Слушают лишь друзья,

а не братья, родные и все остальные,

что полны своих мыслей.

Они рады обманываться из-за тайных надежд,

и становятся злыми от Предупреждения,

И хотят, чтобы полуслепые пророки

развлекали бы смертных богами!

По их мнению, мудрый — такой же слепец, как они,

что не видят вообще ничего или лишь темноту.

Было время, я тоже питала надежды,

когда сам Аполлон, полный страстной любви,

В своём храме меня домогался,

и тогда луч прозренья сверкнул надо мной,

Ощутила я острое чувство восторга

и познала я радость богов

в их божественном видении,

Но тогда я не знала, что знание смертных

порождает у них слепоту.

Они либо гуляют среди

очень красочных, радужных, чувственных грёз,

Топчут зелень земли и считают,

что это касанье реальности,

Либо, если они что-то видят,

то проклятьем богов

Это видение обращается с лёгкостью в ложь

и ведёт к заблужденьям, ошибкам,

что гораздо сильней слепоты.

Так что мы либо слепо живём в темноте,

либо нас само видение ослепляет.

Боги так защищают свои, им известные, цели

и запутывают мудрецов;

Мы не можем увидеть лик Истины

из-за их золотого щита,

что всё время становится шире.

Но тогда я считала иначе,

меня побуждал тот Ужасный Единый,

сидящий всегда внутри нас,

Скрытый битвой богов,

тех, кого он использует как инструменты.

Я тогда воззвала к Аполлону:

“Подари мне способности видеть всё прямо, как есть,

а не то, что даёшь ты пророкам

И что путает, хоть и даёт некий свет;

пусть оно будет ясным

и безжалостным к всякой ошибке

И летит прямо в цель, словно виденье бога,

что сокрыт, как щитом, от нас

солнцем и смертью.

Тогда я буду знать, что ты любишь”.

Он мне дал, неохотно, тревожно,

Направляемый сердцем и ходом Судьбы,

ну а я подразнила его, не дала ему, что обещала:

Смелость мне помогла в роковую минуту

не погибнуть, а лишь посмеяться.

Навсегда я запомнила это лицо,

что вдруг стало спокойным, безжалостным,

И всё время я слышу

этот неумолимый, божественный голос:

“Ты меня обманула,

Даже боги, и те

побоялись бы лгать Аполлону,

Ты отныне всегда говорить будешь правду,

но никто не поверит тебе:

Люди будут тебя отвергать за презренье в словах,

но ещё больше — за горькое исполнение.

Наказаньем богов ты должна будешь им говорить,

хотя сердце больное твоё

будет страстно мечтать о молчании.

Ибо в этой игре

ты посмела играться с хозяином неба,

Дева, в этой игре это ты потеряла, не я;

голос твой, твоя грудь —

это всё подчиняется мне”.

И с тех пор я заранее знаю о том, что случится,

и поэтому что-то во мне постоянно в мучении;

И с тех пор все, кого я люблю,

обязательно гибнут, убитые этой любовью.

И за то, что ему не дала я любви,

он жестокою силой меня обездолил

И обнимет пожарами города

среди криков безжалостных завоевателей».

Но Кассандре ответил

мягким голосом брат:

«О сестра, ты сейчас одержима,

Аполлон захватил своим страхом тебя.

Все, способные взглядом проникнуть за эту завесу,

видят лишь в полумраке;

Они видят лишь проблеск,

или то, что природа рисует

в обманчивом воображении,

И в своих сердцах видят формы

или страшных вещей, или радостных;

Так же, как в темноте —

глаз частенько бывает обманут неясною тенью,

Точно так же обманчиво виденье тех,

разорвавших вуаль, что соткали ужасные боги.

Наше сердце всё время в работе,

оно ткёт постоянно нам мысли и образы,

После этого мы что-то видим

и зовём это истиной.

По природе своей, очень нежной и любящей,

ты страдаешь от этой войны

и боишься за тех, кого любишь,

И от этого взгляд у тебя видит только беду,

и когда вдруг случается что-то похожее,

Что бывает во всякой войне,

и любимый вот-вот должен пасть,

Тогда сердце кричит: “Боже, это случилось,

потому что всегда всё идёт,

чтобы я постоянно рыдала”.

Всё, что было хорошего, ты пропускаешь

и хватаешься лишь за несчастье.

Дорогая, на твой ясный взгляд,

если можешь ты дать нам пророчество,

То скажи, побыстрей, о великом Пелиде:

суждено ли ему быть убитым моим

Смертоносным копьём до заката?»

Горьким голосом брату сестра отвечала:

«Да, он будет убит, с ним погибнет убийца его,

а с убийцей погибнет и Троя».

Но Кассандре Парис отвечал,

как обычно, своим полным радости голосом:

«Пусть лишь это твоё слово сбудется,

остальные — пускай боги их предотвратят.

Посмотри ещё раз, о Кассандра,

и утешь сердце матери нашей,

Посмотри, о провидица,

я вернусь в Трою с телом

убитого мной Ахиллеса?»

И опять своим голосом, полным страдания,

отвечала сестра на вопрос:

«Ты вернёшься в свой час,

пока Троя ещё постоит здесь, под солнцем».

Но в ликующем духе своём

ухватился Парис за её предсказание:

«Вы услышали, о мой отец, моя мать?

Постоянно пророча плохое,

Она видит теперь нашу ночь, как рассвет.

Тем не менее мне тяжело,

Потому что то сердце, что мы все любили,

Ахиллесово сердце — пронзят.

Но Судьба, получив это зло как подачку,

повернёт, наконец, прочь от Трои.

Дайте мне ваше благословение,

мой отец и Гекуба, моя терпеливая мать,

И прости, наконец, что твои дети пали

за Париса и ради Елены».

С тихой, нежной тоской

обняла его мать, прошептав:

«Ради кудрей твоих, гиацинтов,

я прощаю всё с самого детства тебе,

Ради солнечных взглядов твоих,

о Парис, о ты чудо моё обаяния.

О мой сын, о Парис,

хоть и Троя должна наша пасть,

твоя мать всё ж прощает тебя

И даёт тебе благословенье богов,

тех, кто мне подарили тебя

на какое-то время под солнцем.

Результат и судьба — всё лежит в их руках,

но зато радость наших детей — она наша;

Даже горести дороги нам,

что приходят из любящих рук.

Так иди на войну и убей Ахиллеса,

он — ужасный убийца твоих кровных братьев;

Отомсти за смерть Гектора, сын,

и потом возвращайся в объятия матери».

Лаконично Парису ответил Приам,

этот царственный, невозмутимый монарх:

«Если сможешь прийти победителем,

то порадуешь сердце родной твоей матери».

Но на это седому отцу

отвечала Елена Аргосская,

И была ослепительно яркой,

бессмертной и грустной,

как звезда, что встаёт на рассвете

И взирает на бледных соседей,

что уже исчезают со звёздного неба:

«Я прошу у вас тоже любви и прощения,

о родители наши,

Даже если Елена — причина всех бед и смертей;

но я здесь появилась,

чтобы эти руины по воле богов

Стали факелом для поджиганья империй,

и моя красота для меня, как проклятье.

Никогда я не знала объятий отца,

никогда меня мать не ласкала,

Для далёких богов я была рождена

и воспитывалась как чужая

Здесь, землёю, на страхе, а не по любви,

принужденьем, угрозой.

У земли два ужасных начала:

есть от фурий, а есть — от бессмертных.

От касания этих начал люди либо страдают,

либо не переносят контакта.

И я стала и этим, и тем —

и чудовищем рока, и чудом прекрасного».

Очень медленно и размышляя, Приам

так ответил Елене Аргосской:

«Вот зачем эти боги тебя сотворили,

и поэтому ты не могла быть другой:

То, что сделала ты, это сделано ими;

ты не в силах была помешать.

Кто здесь будет кого обвинять,

и кому здесь просить о прощении?

Пусть же люди мои не ругают меня, бормоча:

“Наш Приам растерял, что отцы собирали.

Этот царь проклят небом,

так же прокляты те,

кто родились под властью его!”

Да, высокие боги всё делают тайно;

тот, кто делает, скрыт за своими делами.

Каждый должен нести здесь своё наказание,

плод от семени, что позабыто;

Каждый здесь проклинает соседа,

защищая иллюзией нежное сердце своё,

И поэтому мы, словно дети,

обвиняем друг друга, и сердимся, и ненавидим.

Так возьми же, дитя, радость солнца и света,

те, что ты получила с твоей красотой.

Я на этой земле

связан телом, живу как чужой,

Я ношу свою грусть,

даже если одет в императорский пурпур.

Слава нашим богам за те дни,

что я видел тебя под конец.

Посмотрев на твою красоту, о Елена,

Троя, видно, погибнет».

После этого он не сказал им ни слова.

Но Парис и Елена

Лёгким шагом и радостно двинулись дальше;

по пятам, за Парисом с Еленой шла мать.

Было время — она была мать для Троила,

было время — для Гектора,

А теперь у двери она встала со смертью во взоре

и тоскою, что с нею была постоянно,

Словно тот, кто увидел

последний исчезнувший луч

за закрытою дверью тюрьмы,

И смотрела им вслед, в коридор,

долго-долго, как будто могла их увидеть.

А тем временем в тихой палате

вновь к Кассандре пришёл Аполлон.

Она встала, шатаясь

и ломая свои белоснежные руки от горя,

Зарыдала от боли своей в небеса,

потому что тот пламенный бог

вновь терзал её грудь:

«Горе мне, ох, великое горе

за коварство и горестный дар Аполлона!

Горе мне, трижды горе,

за рождение в Трое наследницей Тевкра!

Вот как вы поступаете, боги,

с теми, кто вам служил и трудился для вас,

С теми, кто ради вас

носит злую, тяжёлую ношу величия.

Как же счастливы те,

кто сгибается над бороздой или держит мотыгу,

У кого нет ни мысли о благе всего человечества,

ни стремления к знанию.

Горе мне за ту мудрость,

что никто не оценит, никто не прислушается!

Так же горе тебе, о наш царь,

потому что тебе дана сила,

но та сила не даст нам свободы!

Лучше шоры иметь на глазах:

чем слабее дух, тем он счастливей.

О вы, смертные люди,

тщетны ваши надежды в сраженьи

с железною необходимостью.

Добродетель должна быть наполнена болью,

потому что богам нужно мучать её;

Всякий грех обязательно должен нести наказание,

хотя он был навязан богами в их гневе.

И никто под конец ничего не добьётся,

все погибнут: и трус, и герой.

Наша Троя падёт за грехи,

и достоинства ей не помогут;

Аргос будет расти от своих преступлений,

пока боги его не разрушат навеки.

Плод любви я твоей пожинаю, о Локсис,

о ужасный ты наш Аполлон.

Горе мне, горе из-за огня,

что идёт к дому предков моих!

Горе мне, горе из-за того,

что Аякс прикоснулся рукою к моим волосам!

Трижды горе тому, кто нас будет насиловать,

точно так же тому, кто нас будет беречь!

Горе тем кораблям,

что так быстро пройдут

по лазури Эгейского моря!

Горе этим твоим превосходным развалинам ада,

о Микены из Аргоса!

Горе злому супругу Атрею

и проклятому дому его!»

Так она лебединым своим голоском

разносила удары судьбы разным людям,

И летели они над дворцом

и над взявшей оружие массой людей,

Что свободною поступью шли на войну

и столетия славных побед

наполняли их гордостью,

Те столетия, что из-за гнева небес

очень скоро погибнут всего лишь за день.

Что-то смутное в мысли вошло,

словно он видел Гадес

в наполненной светом палате;

В своём троне из кости Приам

восседал, словно тень,

Воцарившись средь призраков бывших царей

и давно позабытых империй.

А пока, с беззаботною храбростью, радуясь жизни,

Приамид шёл своею спешащей походкой.

Он искал обнесённый колоннами зал,

где в блестящей броне Деифоб

Ждал, когда же объятые воинским духом вожди

поведут всех троянцев на битву.

А сейчас проходил

он по женским покоям,

Где укрылись все дочери, жёны Приама,

там же жёны его сыновей и друзей,

Ниша радости, где обитали они,

постоянно болтая и нежно смеясь,

Мельтеша, словно тени деревьев

вместе с птицами в утреннем свете,

Где в каком-то из царских садов

ходит кто-то с сияющим сердцем.

Из-за двери своей, где стояла, его ожидая,

вышла вдруг Поликсена,

Посмотрев брату прямо в глаза

и схватив его за руку, заговорила.

В тот момент даже яркая сила Париса

не смогла ему чем-то помочь;

Он безрадостно спрятал лицо

от её красоты и печали.

«Вот пришёл этот час,

час, которого я так боялась,

и теперь, о Парис,

Ты идёшь вместе с силой Судьбы

нанести в этой битве удар в моё сердце;

Ибо он, Ахиллес, обречён, как и я, как и ты,

стать ещё одной жертвой Аиду.

Это ты предпочёл остальному;

ни отец не сумел

хоть немного растрогать тебя

И ни мать, хоть гори она с Троей в дворце,

ни родная страна не сумела тебя убедить,

И подавно — забота о счастье моём,

о том счастье, что ты пронзишь стрелами.

Будет ли там, в Аргосе, Елена, сестра,

обо всём вспоминать,

Проводя свои дни в тишине и покое

рядом с мужем, царём Менелаем,

И держа на коленях дитя?

Когда все мы поляжем

в тоскливом, безрадостном царстве Аида».

Ей ответил Парис:

«О сестра Поликсена,

не вините во всём одного лишь меня.

Мы в ловушке богов;

только воля безжалостной,

белой как снег, Афродиты

Всё творит через нас, заставляя тебя и меня.

Наше сердце беспомощно ей подчиняется,

И когда она нас заставляет, то, хотим или нет,

мы должны полюбить

то на радость себе, то на гибель.

Отмеряя в неравных пропорциях радость и смерть,

она их раздаёт то одним, то другим.

Счастлив тот, кто, храня в своём сердце любовь,

может вниз опуститься,

в бездонные сферы Аида».

Дочь Приама в глубокой тоске

так ответила брату:

«Очень дурно с тобой поступили бессмертные боги,

что счастливо живут у себя в небесах;

Да, я их обвиняю, я их проклинаю,

тех, которым не внять нашу скорбь.

Они сделали что-то со мной,

и теперь сердце любит врага,

Оно любит того,

чьи ужасные руки в крови моих братьев,

И сейчас они вновь продолжают,

они взяли двоих,

тех, кого я люблю больше неба,

Брата с мужем, и ныне ведут их на бой,

чтоб они убивали друг друга.

Нет, иди как ты шёл;

ты не сможешь помочь,

и ни я, ни Елена не сможем.

Потому что должна я погибнуть у всех на виду,

чтобы Зевс вместе с дочерью были довольны,

Потому что должно моё сердце сейчас кровоточить,

чтобы жертва пришлась им по вкусу.

Пусть всё будет как есть. Я надену наряды,

пусть буду красивой я для алтаря».

И она повернулась, шагнула в покои,

как слепая, не видя большими глазами

вокруг ничего;

Он мгновенье стоял,

а затем потихоньку пошёл к мегарону;

Свет потух в его взгляде,

омрачилась его красота.

А тем временем здесь, во дворце у Приама,

подбирала доспехи себе Пенфесилея.

Рядом с нею стояли безмолвною силою

все её капитаны с Востока,

Как далёкие тучи войны:

Сурабдас и стальной Суренас,

Фаратус, что планировал, словно всё видел с горы,

Сомаранс, Валарус, Таурон

И украшенный гребнем Сумалус,

Аритон, Артаворукс и Самбас.

Были также здесь принцы Фригии,

что пришли на совет,

Среди них затесался сын Полидаманта Эур,

кто был самым любимым

Среди юношей Трои

рядом с той восхитительной девой.

Отстранясь от доспехов своих,

она стала ласкать его кудри, журя:

«О Эур, позабыв о приличиях,

ты шатаешься в городе, словно шальной,

И мечтаешь смешаться

с отрядами вооружённых мужчин,

затереться среди боевых колесниц?

Ты ведь мог бы забраться на крыши

и смотреть на сражение,

как на движение пятнышка?

Ещё лучше кидать дротик в цель

или делать какое-нибудь

упражнение в вашей палестре;

Так быстрее ты стал бы частицею этих событий

и увидел бы битву без тех искажений,

Что всегда возникают, когда

видишь подвиги сильных вблизи».

Озабоченно и с обаяньем в улыбке

отвечал ей Эур:

«Не за тем, чтоб разглядывать бой с расстояния,

я пришёл во дворец,

Убежав из уютного дома отца,

я пришёл за копьём и нагрудником.

Ты ведь мне обещала когда-то,

что я буду сражаться

в повозке твоей с Ахиллесом?»

Он с сомненьем взглянул на неё,

как играет детёныш огромного льва,

поражая своей красотой,

И среди тех героев, что слышали всё,

на мгновенье возник лёгкий смех,

Но сменился симпатией:

они вспомнили детство своё,

Когда Троя была ещё очень сильна,

жизнь казалась им розовым, нежным рассветом,

И когда они жаждали схватки в бою

и носить на себе ощутимую тяжесть доспехов.

С гордой радостью львицы,

наблюдающей за своим львёнком в пустыне,

Растянувшись, лежит она, лапы вперёд,

наслаждаясь, как прыгает он

Над добычей, небрежно резвясь.

Отвечала та дева Эуру:

«Там, где я родилась, ещё младше тебя

нам готовили и скакунов, и повозки для боя.

Дай мне руку, Эур, под моею защитой

ты посмотришь на Фтийца,

Мы подъедем поближе,

чтобы с края повозки в сражении

Мы могли бы швырнуть в него наше копьё,

что должно поразить Ахиллеса.

Что ты скажешь на то, Халамус?

Ведь такая военная доблесть,

и в самом начале,

Возвеличит воинственный дом Антенора

и достойна для отпрыска Полидаманта?»

Ударяя рукой по груди,

с горем ей отвечал Халамус,

Угрожая Судьбой

той отчаянной деве.

«О могучая дева, зачем ты, хотя и невольно,

дразнишь юного друга?

Очень скоро весь мир будет знать —

и моя смерть не скроет, —

Что убиты мы будем проклятьем отца

лишь за то, что мы —

родственники Антенора.

Не бери, Пенфесилия,

мальчика вместе с собой,

чтоб незримые фурии

Не нацелились выполнить это проклятие деда,

несмотря на твой щит и защиту.

Они не отвернут, видя силу твою,

и ни станут жалеть утончённой твоей красоты».

Повернувшись мгновенно к нему,

Халамусу, ответила дева со всей своей силой:

«С губ легко улетают проклятья,

если в гневе душа,

Точно так же и благословенья

толпою нисходят на тех,

кто нам дорог и близок.

Тем не менее я никогда не видала,

чтоб проклятие сделало острым копьё;

И не видела, чтоб Смерть вернула назад

Тех, кого наделили могуществом благословения.

Боевое искусство, военная доблесть, возможность —

вот где фурии, боги, Судьба.

Отпусти со мной мальчика;

он вернётся и станет героем».

«Что же, делай как хочешь, —

ответил на то Халамус, —

Пусть решает Судьба:

защитить его или отдать на погибель».

И затем, обращаясь к мальчишке,

что был в полном восторге, смеясь и ликуя,

Пенфесилия гаркнула голосом,

что подобен был трубному гласу небес:

«Ну-ка, быстро, беги за копьём, опоясывай меч,

одевайся в кольчугу, быстрей,

отпрыск сильного рода.

И когда ты с оружием встанешь у Ксанфа,

на полях твоих предков,

То смотри, чтоб сегодня ты бился в бою,

как сражается друг Пенфесилеи.

О бутон, что готов стать героем,

ты без страха посмотришь в глаза Ахиллесу».

Словно гончая, быстро Эур

побежал к оружейной палате,

Где лежали щиты

самых сильных бойцов рода Тевкра;

Там, в пристройке рабов,

он надел наколенники, панцирь и шлем,

Что когда-то носил сам Троил,

замечательный юноша,

прежде чем он нашёл свою славу,

Победил в битве греков, напав на их флот,

и сразился в бою с Ахиллесом.

Он надел всё на юные ноги и руки

и понёсся обратно, ликуя,

Подобрав себе меч и копьё,

наслаждаясь, как лязгает это оружие.

Между тем Деифоб

как начальник троянского войска,

под давленьем Энея,

Открыл двери военному спору,

посвящённому силе, возможностям девы:

«Я надеюсь, что мужество наше

утомит и ослабит любого противника,

И поднимется слава

к её древнему трону на башнях Пергама;

Облака, волей Зевса, приходят и снова уходят;

его солнечный свет остаётся всегда.

Тем не менее нас очень мало в бою,

и народы с оружием нас осадили,

В виде полчищ врагов,

что сегодня нахлынули валом,

умело направленные,

И хотя мы с трудом

оттеснили их в яростной схватке,

несмотря на всех их мирмидонцев,

Эти орды опять возвращаются;

они бьются с надеждой на то,

Что с поддержкой небес

они вновь восстановят потери,

И что тот, кто ведёт их к резне и победе, —

сын богов и богами им послан для битвы.

И хотя наши раны ещё не зажили,

охраняет нас строгость Ареса,

мистический бог Аполлон,

И хоть мы идём в бой, как обычные смертные,

мы упорно и смело сражаемся;

И хоть нас ненавидят,

народы отвергли с презрением нас,

и остались мы в мире одни,

И хотя мы воюем с богами,

со всем человечеством,

Против нас Ахиллес,

и врагов много больше, чем нас,

Всё же мы бережём наш народ и страну от погибели

в этот горестный час её судеб.

И поэтому будет и мудро, и дерзко

разделить наши силы на части:

Пусть одни будут биться вдали,

с аргивянами, в поле, у моря,

А другие — за Ксанфом,

где бурленье реки будет на руку Трое.

Этот план одобряет мой брат

и советует сын Антенора —

Мастера по ведению войн,

что в защите готовят себя к нападению.

Но меня самого тянет к мудрости,

видящей дальше,

Не укрыться в пустой обороне,

за которой потом неизбежно приходит разруха,

А скорее, как Зевс,

как он копьями молний, повозками бури

Гонит по небу прочь,

разрывая на части, тяжёлые тучи,

Так и я бы погнал войско греков

по полям, к океану, туда, где их логово.

И когда завязалась бы битва,

я вцепился бы в глотку врага.

Если армия нас превосходит числом,

надо быстро напасть и разбить —

вот военная мудрость».

Двинув гребнем на шлеме,

Дарданиту ответила так Пенфесилея:

«Где найду я врага,

там и буду с ним биться,

Рядом с Ксанфом, во рву с кораблями,

где они притаились, скрываясь за валом,

Или же за Скамандром,

если хватит им смелости,

двинуться верхней дорогой».

Её мысли одобрил суровый Троян:

«Только так сможем мы победить:

Мы должны им навязывать схватку везде, где хотим,

и встречать их там, где нам удобно».

Беззаботно смеясь, с ослепительно яркой улыбкой,

перебил их Парис Приамид:

«Наслаждение битвой и бурей

или радость азартной игры —

У тебя это просто в крови,

дочь Ареса, опасная дева.

Ты желаешь вести

в битву нас, как бессмертных,

забывая, что мы все обычные люди?

Что ж, пускай боги делают с нами

всё то, что хотят,

пусть ведёт нас Арес вместе с дочерью!

Кровь всегда в нас мудрее,

она знает, что скрыто от мыслей.

Пусть же слава, богатство и жизнь

улетят в окрылённом мгновении.

Из всех радостей, что подарили нам боги,

эта, видно, сильней остальных».

Но высоким своим голоском

отвечала Парису всесильная дева:

«Халамус и Парис, стрелы бога войны,

вам не надо бояться за Трою.

Говорю не затем, чтобы превозносить,

но вы — боги, что смотрят на нас

строгим взглядом,

И в том виденьи силы, души,

что сидит у меня в глубине,

Если бы меня не было здесь,

то огромные толпы бойцов-мирмидонцев

Здесь текли бы рекой, и как прежде, когда-то,

упиваясь победой,

Омывали колёса повозок в Скамандре

от крови побеждённых.

Вот потом, когда я упаду среди боя,

когда буду убита каким-нибудь богом войны,

Бейтесь вновь, если вы захотите,

укрываясь за берегом Ксанфа

и за быстрым теченьем реки».

Халамус отвечал:

«Никогда бы по собственной воле в сраженьи

Я не бросил бы Трою на кон,

на игральную доску Ареса

в двусмысленных играх.

Но вы так захотели, и пусть будет так;

но послушайте всё же совет.

Предлагаю собраться всей массой,

направляя лавину ударов

на одну лишь великую голову,

На могучего в битве Пелида,

что пока может дать аргивянам победу.

Мы легко разобьём войско греков,

если здесь, на Троаде, убьют Ахиллеса,

Ну а если Пелид будет жить,

то закончится Троя пожаром.

Так давайте же сложим мы скорость Ореста

и упорную силу Энея,

Роковой поток стрел от Париса

и удар Пенфесилии.

А другие тем временем выстроят мощный заслон

из сильнейших, отчаянных воинов

И отбросят назад Арголиду, Пилос

Локриану и Крит.

Ну а ты, Деифоб,

с Диомедом, закованным в бронзу,

И со мною, с оружием Полидаманта, —

мы дерзнём удержать и стреножить Аякса,

Хоть стопы его жаждут преследовать нас

и скучают по скорости.

Позади же, в резерве,

пусть какой-нибудь сильный

и опытный в битвах начальник

Встанет с нашими юными воинами

охранять переправу у Ксанфа,

Уберёт колебанье в рядах

и поднимется свежими силами

против уставших врагов.

И тогда, если мрачные боги всех нас пересилят,

нас не будут там резать,

Как безмолвное стадо овец на полях,

а мы строго и медленно двинемся к Трое».

Приамид Халамусу в ответ:

«Твой совет и разумен, и мудр,

и достоин семьи Антенора.

Те ахейцы, которые с юга, слабы, как солома,

только смелые эллины,

Только дикая скорость локрян

выручают их войско.

Начинаем же строиться в поле.

Становись, Халамус,

прикрывая течение Ксанфа,

Будешь нам помогать,

если враг будет сильно давить

на бойцов нашей Трои.

Брат родной мой, Парис,

ты со всеми начнёшь помогать Эоану.

Я с копьём знаменитым Энея

стану против бойцов-аргивян

и надеюсь, что этого хватит».

«Вот так-так, — закричал Халамус, —

значит, я должен биться с войсками локрян!

Ладно, пусть будет как вы хотите;

потому что одна у нас слава и служба:

Или биться с врагом впереди,

или быть позади, охраняя судьбу нашей родины».

Так они, в своих мыслях,

наводили порядок в грядущем сражении.

В это время вернулся, сверкая, Эур,

и палата наполнилась радостью,

светом от блеска доспехов.

Были рады ему сознающие стены,

что глядели на доблесть и юность;

Боги этой семьи лишь вздохнули

и с улыбкой смотрели на мужество и красоту.

Эти боги, что видели много людей,

что прошли через их этажи безвозвратно,

И спешили на бой, справедливые, сильные,

кто с кудрями, а кто и седой, —

Все они шли одной неизменной дорогой,

словно разные осознающие маски в одном карнавале

Сквозь пятно, озарённое светом,

уходили, к теням, что стояли за ними.

Пенфесилея с гордой улыбкой

оглядела своих полководцев,

Громогласно воскликнув,

потому что в воинственной, дикой природе её

Проглянуло сейчас материнское сердце,

то, что женщина редко теряет.

«Так кому опасаться за Трою,

когда здесь есть такие сыны?

Ох, Эур, мне сейчас захотелось

встретить в битве тебя,

А не фтийца Ахилла,

не Аякса из войска локрян.

Я снискала б бессмертную славу,

взяв тебя в битве в плен,

Я смотрю на тебя с наслажденьем и жадностью,

словно львица глядит на добычу.

Никогда не смогу я оставить тебя позади,

о мой нежный троянец,

Но, когда, наконец, завершится война,

унесу я тебя прочь к холмам моей родины,

Как грабитель добычу,

и безвольного, полного радости пленника,

Поднесу я прекрасным подарком тебя

для сестёр моих — Дитис и Анны.

О Эур, там, где я родилась,

ты увидишь такие огромные горы,

Каких ты никогда не встречал,

их скалистые пики

осаждает бог времени Хронос.

Он скрывается в девственной их белизне,

охлаждая стопы в тех просторах.

Будешь ты веселиться среди их лесистых вершин,

среди наших долин, полных сладких плодов,

В Елисейских озёрах,

широких, наполненных грёзами,

среди рек, полных разных чудес.

Можно целыми днями скользить

средь мистических рощ и лесов

В тишине, нарушаемой только лишь щебетом птиц

и едва слышным плеском воды.

О Эур, ты увидишь тогда

те места, где росла Пенфесилея,

Будешь ты отдыхать в моём доме

и гулять по цветущим садам,

Где играла я в мяч

вместе с сёстрами Дитис и Анной».

Размышляя, она замолчала,

но, однако же, если б какой-нибудь бог

Прикоснулся с предвидением к ней, к её мыслям

о любимых местах её детства

И вгляделся бы в душу её,

в её мысли о сёстрах,

с участием, полным любви,

О прекрасной, далёкой стране,

там, где каждое лето играла она напролёт,

день за днём,

То касание было бы кратким;

настроение быстро сменилось,

Лишь остались мечты о триумфе

и стремление в сердце о встрече в бою с Ахиллесом.

Так они перешли из дворцовой палаты Приама,

полной духа судьбы и возвышенных мыслей,

В те палаты, где воздух, казалось, и ныне

был наполнен рыданьем и криком Кассандры.

Все в блестящей броне,

поражая глаз мужеством и красотой,

Сыновья бренных полубогов

в их последнюю битву

С родового холма и жилища Пергама

громогласно спускались к вратам

Нескончаемым маршем,

неустанным скользящим потоком людей,

Что текли из дворцов и всех улиц,

взяв оружие на предстоящую битву.

Наконец, Деифоб

звучно рявкнул поверх этой шумной толпы,

И широкие створки дверей,

что должны закрываться в багровый закат,

Неохотно и медленно, словно предчувствуя что-то,

распахнули свой зев,

Сквозь которые, с криком гоня скакунов,

пронеслась Пенфесилея, громко крича:

«О вы, кони востока мои,

мы поскачем сейчас к Ахиллесу!»

Укрываясь в повозке за нею, Эур

постоянно вертел головой

И смотрел на людей настороженным взглядом,

как бы вдруг Антенор,

его дед, не поднялся в дверях,

Полагая, что вряд ли судьба,

проведёт его мирно сквозь эти ворота.

Вслед за нею затопали с шумом

легионы восточных, пришедших за нею, бойцов.

После с войском своим появился Парис,

поражая сверканием золота на боевой амуниции,

С золотым украшеньем на шлеме,

мощный лук он небрежно повесил себе на плечо,

Опираясь рукой на копьё,

он погнал колесницу в ворота.

За Парисом в ворота прошли

Деифоб и Эней, знаменитый и сильный герой,

За собой увлекая бесчисленных воинов.

Следом ехали Дус и Полит,

Сын Приама Гелен,

Фрасимах, поседевший Арет

И отец его, Эймос;

появился как буря

Постаревший в бесчисленных войнах Орус,

сын Новринда,

Эвмакус из семейства Энея,

Брат Креилсы, который

был самым богатым в Троаде,

Не считая семью Антенора

и монарха, царя Илиона — Приама.

Дальше был Халамус и Корекбус,

что вёл в бой за собою отряды ликийцев.

Кто же был там последним

среди всех легионов, спешащих из Трои,

Обречённых на смерть от меча?

Потому что уже никогда

Эти ноги не выйдут из древнего города,

никогда больше их колесницы

не врежутся в Ксанф.

Поседевший Этор и Триас,

захвативший для Трои немало земель,

Вплоть до Окса,

вдруг столкнувшись в воротах,

восхищённо смотрели один на другого

Плохо видящим, старческим взглядом,

поражаясь доспехам и возрасту.

Зайдя в башенку для часовых,

они стали беседовать и вспоминать.

«Двадцать лет уж прошло,

о Триас, боевой полководец троянцев,

Как увидел я в схватке твою колесницу,

мастерство твоих рук

Постепенно теряется с возрастом.

Почему же сейчас по дороге на битву с толпой

Ты ещё раз ведёшь ослабевшее тело

и глядишь на врагов плохо видящим взглядом?»

Отвечал ему Тевкр, родной брат Антенора:

«Но ты тоже, Этор,

Утомлённый и старый сидел в своём доме,

избегая войны.

А сейчас вдруг встречаю тебя я в вратах,

и ты явно спешишь на сражение».

Засмеялся Этор: «Непонятно, что лучше, —

или жалко погибнуть, раздавленным

Под камнями родимого дома,

или если убьют тебя в качестве жертвы

И потащат тебя и семью

на священный очаг твоих предков,

Иль пропасть в гуще боя,

средь орущих повозок,

средь грохота гимна войне,

Понимая, что Троя всё так же стоит

и всё так же горда,

хоть в грядущем она уже обречена?

Вот поэтому в битву сейчас устремились

те, кто молод, и те, кто постарше,

как ты, кто ещё не старик,

У тебя постарело лишь тело,

ну а сердце осталось

горячим и юным для грохота боя».

Улыбнулся Триас:

«Человеку и нации лучше погибнуть

Благородно, в бою,

а не в рабстве, не в жалкой болезни.

Вот поэтому я и пришёл, и своё предлагаю плечо,

что способно опорою стать Лаомедонту,

И свои руки воина,

что в давнем прошлом сражались за Окс,

побеждая героев востока,

Знаменитых по войнам Приама, и сердце,

что всегда верно Трое.

Это всё я готов предложить богу смерти,

положить на роскошный алтарь

Нашей битвы как дань Илиона.

Если он должен пасть,

то конец его я не увижу».

И Этор так ответил Триасу:

«Так давай же погибнем мы вместе

И сольёмся в любви к нашей расе,

Все, кто ранее был разделён.

Всё когда-то приходит в объятия смерти,

где кончается всякая ненависть или борьба».

Тихо, вместе, в последний свой раз

они вышли из врат Илиона

И пошли с остальными на бой,

на поля, где вдали, в дымке виделось море

и лес копий бойцов-аргивян.

Лишь один раз, хотя и спеша,

они молча взглянули назад, на любимую Трою,

Горделиво стоявшую в мраморе,

озарённую радостным золотом утра.

Так троянская армия, ближе к полудню

переправившись через Скамандр,

Заполняя всё небо дорожную пылью

и громкими криками,

понеслась к аргивянам.

Далеко уходя, перед Троей

расстилалось широкое поле до вод Океана.

Книга V. Книга Ахиллеса

А тем временем старый Талфибий

отъезжал от Троянских ворот,

Вдохновляемый тайною мыслью Судьбы,

что не дрогнет и не переменится.

Симоис лишь вздохнул, омывая колёса его,

Ксанф ему проревел на прощание,

Бог Троады был страшен и гневен, как лев;

чтобы встретиться с ним

Океанские бризы явились со свистом,

а со снежных высот наблюдала за ним сама Ида.

Торопясь, направлял он колёса повозки

к океанскому берегу,

Проезжая сквозь золото утра,

приминая зелёные травы на пастбищах,

Возвращаясь назад, к кораблям, к рёву моря

и к осадному лагерю, что ощетинился сталью.

Заложив лихой круг,

он поехал к палаткам, где жил Ахиллес,

Что толпились гурьбой,

словно стая безмолвных задумчивых птиц на краю.

Пролетев мимо внешних постов,

устремился он к рву аргивян.

Прокричав дребезжащую песню

всему лагерю за тем каналом,

Приоткрылись врата за мостом,

и Талфибий направил свою колесницу

Из широких равнин, с синим небом, как крышей,

из молчанья Природы

В гулкий ропот мужчин,

в гущу лагеря воинов.

Бросил вожжи свои он рабам

и с трудом слез с высокого кресла,

С боевой колесницы,

что удобна была молодым и могучим.

И затем, в лабиринте дверей и палаток

и просторных проходов из ткани,

Тяжело пробирался старик

со своим страстным сердцем;

Услыхав звук колёс, чтобы встретить его,

по палатке ходивший вперёд и назад,

Прибежал сильный Автомедон,

что возницей служил Ахиллесу.

«О седой наш Талфибий, откуда ты прибыл?

Не из древней ли Трои?

Или ты так спешил из далёкой палатки

где находится ныне царь Агамемнон?

Что там в их укреплённом шатре,

где собрались посланцы царей аргивян?»

«Не из наших шатров, а из Трои

я приехал с вестями, мой Автомедон,

Не у греков я был,

средь когорт, что построились вдоль океана,

Не в палатках у них,

средь ахейских царей,

Но я послан был от Ахиллеса

и к нему я вернулся с посланием.

Так скажи мне, чем занят Пелид:

может он набирается сил, задремал,

Или же он спокойно играет на лире,

или слушает песни о древних героях,

Или просто гуляет, как часто он любит,

возле берега моря и слышит далёкие звуки?»

И седому глашатаю от аргивян

тихо Автомедон отвечал:

«Он поел и теперь отдыхает,

Брисеида на лире поёт ему песни,

Илионскую старую сагу

на троянском, чужом языке».

«Он так рано трапезничал, Автомедон,

он так рано пошёл отдыхать?»

«Рано жарили мясо,

о Талфибий, мы на вертелах,

На высоком морском берегу,

и в палатках поели мы и отдохнули.

Ведь никто же не знает,

когда вдруг случиться погоня:

ни жестокий охотник, ни жертва.

Все сейчас, словно гончие, напряжены;

хоть не делится планами наш Ахиллес,

Всё же на кораблях и в палатках,

словно воды Пенея, текут разговоры;

То, что Троя должна стать свободной,

и о том, что волчатам Приама

сражаться трудней и трудней,

Все мечтают о явном союзе с Аргосом

и хотят вместе с доблестной Спартой

Утопить блеск Приама в крови,

чтоб потом мы на пляже, у берега моря,

Головою Кретана играли бы в мяч,

или же головой хитреца Одиссея.

Можно выбрать из них одного, можно сразу двумя;

мы должны танцевать в хороводе Ареса,

Разминая и пульс, и затёкшие члены,

что уже онемели от отдыха и от бездействия.

Мы хотим все войны,

а не лёгких деньков под шумок океана».

И пока они так говорили,

показался далёкий шатёр Ахиллеса.

Был широк он, роскошен,

как должно быть жильё полководца,

Он стоял на высоком холме,

занимал сотню акров фригийского луга.

Стены были увешаны памятной бронзой

и трофейным оружием:

Меч, копьё,

шлем и панцирь ушедших героев,

Что убиты могучей рукой Ахиллеса

в те года, когда он воевал ещё с Троей.

В отделеньях шатра было много богатств из Троады,

что награблены были им в битвах,

Были там и работы искусных умельцев,

и слоновая кость, и резные творенья из дерева,

Украшенья из золота,

статуэтки из бронзы и грёзы художников.

В тех палатах, что тешили гордость его,

среди страшных охранников Эллина,

Благородные юноши, девушки,

дети знатных фригийских семей,

ставших пленными,

Унесённые им из тоскливых руин,

чем сейчас стали земли их детства,

Здесь, в земле своих поработителей,

подчиняясь, служили желаниям Фтийца.

Он лежал, развалившись на ложе,

поражая могучей своей красотой,

Этот яркий любимец Судьбы,

той Судьбой обречённый на гибель,

копьё Рока, направленное против Трои,

Сын героя Пелея

и дитя белых пенистых вод океана,

Он дремал, отдыхая, его смертоносные руки

неподвижно свисали с дивана.

Рядом с ним Брисеида,

черноокая и роковая, прекрасная пленница,

Пела для победителя-грека

песни, сложенные на земле её предков,

Пела гимны от Ила

и истории о славных подвигах Трои.

Рядом юноши, девушки Трои

тихо слушали, сидя вокруг, —

Кто-то с радостью в сердце, а кто — со слезами,

потому что легко сердцам смертных

Пригибаться под силой Судьбы,

быстро мы соглашаемся с нашим уделом.

Но когда средь дверного проёма

возник возница Автомедон

и с ним мрачный, как тень, аргивянин,

От зловещего их появления

дрогнул голос певицы

И потом постепенно затих,

словно мысль мелодично стихает, уйдя в небеса.

Но с кушетки Пелид

спрыгнул, радуясь действию,

И охотно отбросив терпенье,

он вскричал, обращаясь к глашатаю:

«Долго же ты посланником был в Илионе,

был отрезан и нем для меня

Во дворце у Приама, в палатах, наполненных золотом;

там вокруг тебя шли обсуждения,

Колебанья слепых или дерзких умов,

Восстающих, когда есть намёк принуждения,

С их характером, что в состояньи войны,

и с судьбой, и с богами.

Был бы очень я рад заглянуть внутрь ума Деифоба,

на те мысли, что заперты в этом железном характере

Вот сейчас, когда он в родном городе предков

должен стать против хода своей же судьбы.

Мир живёт не в твоих представлениях, о Деифоб.

Ведь не ты ли посеял тогда семена разорения

Из негибкого сердца Энея

и его запинавшейся речи,

Или же когда ты так заливисто, громко смеялся

над смирившимся, менее ярким, чем ты, Александром?»

Отвечал ему старый Талфибий:

«Да, конечно, сейчас их судьба

Обняла и закрыла глаза им и уши,

чтоб они не прозрели и не попытались спастись,

И её смертоносные губы

поцелуем касаются их языка и диктуют ответы.

Страх — надежда их главных вождей,

ярость — воля народа.

Сын Эсида, твоё предложенье отвергнуто.

Видно, гордый твой вызов

Мы скорее всего сейчас выберем;

это ближе к Дардану, царю ваших эллинов.

“Не вернём мы из плена Елену,

чтоб потом её бросили в ноги супругу,

Не пойдём по пути примирения,

чтоб она вновь вернулась в Эврот своих предков.

Смерть с огнём может нас победить,

но зато никогда наша воля не сдастся,

Принижая высоты Приама,

омрачая величие, блеск Илиона;

Не от простолюдинов ведём мы свой род —

от царей и богов.

О Лариссец, не золотом Троя

покупает себе безопасность, а острым копьём.

Становись, Ахиллес, с клятвой в первых рядах

и зови своих верных друзей

Снизойти с Олимпийских высот

на подмогу, с оружием, в трудное время,

И хранить твою славу от горестного поражения;

потому что мы все хотим видеть тебя в этой битве,

Полным сил, чтоб прикончить тебя

или же утопить в водах Ксанфа”.

Так они отвечали; они все верны своей смерти,

и они непреклонно хотят разрушения.

И не стоит, конечно, надеяться,

о герой, на смиренный ответ Пенфесилеи;

Было наглым, воинственным, царственным, быстрым,

как сама она вся, для тебя сообщение:

“Море воинской славы, известности,

окружившее слухами мир,

Воплощённая скорость в сражении,

смертный образ Ареса!

Страх и рыжий восторг, как у льва,

что охотится сам, в одиночку,

или ждёт нападения!

Ты — страх мира, и ты — моя цель,

быстроногий и славный герой!

Я таким представляла тебя,

сын Пелея, в своих сладких грёзах,

В странах, что ты не знаешь,

и в горах, где твой клич не гремел никогда.

Как же я по тебе тосковала, о воин!

И сегодня, услышав посланье твоё,

Я была так захвачена радостью,

что восторг разрывал моё сердце до боли,

Зная, что я сегодня увижу своими глазами

то, о чём я так долго мечтала

Только лишь в атмосфере ума,

что встречала лишь в собственных грёзах.

Так тебя прославляла я с первых же слов;

а копьём я дала бы ответ.

Всё же из-за презрительных, высокомерных оценок,

где меня ты описывал, словно я дева Эллады

Или слабая женщина ваших равнин,

что годны лишь для прялки,

И твоих обещаний пленить меня в битве

и прославить рабынею Фтийца —

Я считаю, что смерть

отзовётся сегодня на те обещания, —

Я сейчас дам тебе мой ответ

и хочу тебя предупредить,

прежде чем мы столкнёмся.

Я — царица народа,

что никто никогда не сумел покорить!

Знай, что я обладаю копьём,

что ни разу ещё не промазало в цель!

Где моя пронеслась колесница,

земледелец потом получает большой урожай.

Это всё ты, наверное, знаешь.

Умирая, Аякс рассказал тебе это как другу.

Дух убитого мной Мериона

приходил тебе в снах, чтобы предупредить?

Не возьмёшься ли ты посчитать аргивян

прежде, чем я пойду с ними биться?

Сосчитай их сейчас

и узнаешь потом, как сильна Пенфесилия.

Я похожа на ту, что ты видел в Лариссе, во сне,

у которой короткие брови,

И за мною в сраженьи всё время встаёт

гром героев-бойцов Эоана,

Из которых слабейшего можно сравнить

с самым лучшим хвалёным вождём аргивян.

Никогда они не уходили от схватки;

если вдруг повернулись они от врага,

Лишь затем, чтоб вернуться опять,

так же возвращается людям их смерть.

Тем не менее я, оставаясь как есть

для пришедших со мною отрядов,

Обещаю тебе: с хорошо защищёнными воинами

буду слева я от основного сражения,

Если ты будешь справа от войска Аргоса,

то ты встретишь меня!

Если ты сможешь нас разгромить и загнать внутрь Трои,

я тебя объявлю полновластным хозяином,

Буду делать я всё, что захочешь,

и прославлю тебя даже больше богов,

Как рабыня я лягу в постель твою в Фтии

и носить буду воду из рек для тебя.

Если есть в тебе силы, поймай же меня,

о охотник, попробую же мной овладеть,

Если тешишь себя ты надеждой, что солнце с востока

может вдруг повернуться назад.

Ну а если не сможешь, тогда —

смерть захватит в плен или меня,

или, может, тебя”».

Ахиллес всё внимательно слушал и был молчалив,

пока сила его

Размышляла о воле людей,

о Судьбе и о цели Небес,

Но затем он прервал свои думы

и в душе повернулся навстречу грядущему бою.

«Я заранее знал тот ответ,

что на крыльях пришёл бы от принцев из Трои.

У героев сердца часто склонны к излишнему гневу,

к слепоте, насылаемой Богом;

Когда их против воли толкают и травят

ход Судьбы и несчастья,

Тогда ярость в них служит орудием силы

против горя и горьких плодов.

Так нас хитро придумали боги

для своих, нам неведомых целей.

Если сопротивление будит в глубинах моих

далеко уходящую ярость,

То во мне полыхает огонь справедливости, мести,

а иначе я буду, довольный собой, отдыхать

И залягу в берлогу, пока мой обидчик

или сам не умрёт, или же

на коленях попросит прощения.

В годы юности сердце моё было очень жестоким,

ликовало в резне и победах.

Но сейчас, когда вырос я духом

и стал ближе к родне из бессмертных,

Меня радует больше — хранить и беречь,

чем кровавые бойни.

И мне кажется больше величия в том,

чтоб царить над людьми, чем работать убийцей,

Благороднее строить

или же направлять, чем веками трудиться

И просить божества о поддержке в творении,

или помощь высоких богов,

А потом в гневе всё уничтожить в момент.

И чем больше мой опыт, тем шире

Открывается сердце моё

перед славой мужчин, красотою у женщин,

Пред твореньями мира и радости;

и становится кубок побед

Сладок не наслаждением ненависти,

а простой человеческой гордостью за достижения.

Тем не менее мы должны биться

ради целей, что выше, чем цели у смертных,

В этом мире, где всё

постоянно стремится расти, от червя до Титана.

Что же, пусть будет так,

я воспользуюсь этим сражением,

чтоб в душе у меня воцарился покой,

Так что буду я сватать мечом и любовью,

восторгаясь своими врагами,

Трою и Поликсену,

красоту у Париса и славу Приама.

Это — битва, идущая с древних времён,

это — сам дух войны,

И подходит для полубогов.

Скоро в городе этом,

наполненном мрамором с золотом,

Где сидели Ил с Тросом,

и где Лаомедонт отмечал свой триумф,

Будет царствовать наш дом Пелея,

эллин будет сидеть, где троянец

Думал, что он бессмертный.

Поднимайся же, Автомедон! Иди к людям!

И пошли всюду клич

кораблям и шатрам мирмидонцев:

Пусть не будет средь них никого,

кто бы медлил, когда я по дамбе

Прогремлю на своей колеснице,

или бы увильнул от сражения;

Если кто-то захочет даров от меня,

пусть пройдёт победителем через ворота врага.

Мы загоним, как стадо, туда их остатки

и задавим их в Трое ещё до того,

Когда Гелиос вечером

быстро спустится в море.

Ну а ты, Брисеида, клади свою лиру;

будешь ты услаждать моё сердце,

Когда я с триумфальной победой из Трои вернусь,

чтобы снова послушать приятное пение,

Привезу с собой на колеснице

Пенфесилею связанной пленницей,

Привезу я награду отваге своей,

дочь Приама, мою Поликсену,

И которую я завоюю,

несмотря на весь город, и братьев, и копья родни.

Лучше силой взять то, что желаешь,

проявить свою мощь».

Полный радости Автомедон

побежал по дремотному лагерю эллинов,

И по мере того, как он мчался, крича о сражении,

изменялся гул жизни в палатках.

С оглушительным грохотом, шумом

триумфально встающих народов,

Со своей досаждающей лёгкостью

вся Эллада вскочила в свои колесницы

И, одевшись в доспехи, сверкая на солнце,

шумно радовалась трубам, звавшим на битву.

В ту минуту к седому глашатаю

повернулся Пелид,

И старик неожиданно вздрогнул от этого взгляда

и весь сжался от громкого голоса.

«Ты, Талфибий, глашатай Аргоса,

направляйся в палатки царей!

Стань в аргосском собрании,

будешь голосом силы моей, Ахиллеса.

Ни о чём не тревожься,

хотя все свирепые и все великие воины

станут злы от твоих сообщений.

Не смотри на себя, о старик, в этот миг,

как на тело и плоть, что подвержены смерти,

А считай себя голосом Эллина,

что пришёл из железной груди.

И когда ты начнёшь упрекать побеждённых вождей,

что сбежали от женщины,

Ты объявишь им волю мою,

этим неорганизованным, хрупким отрядам:

“А сейчас Ахиллес повернул свою волю и взгляд

в направлении Трои и к быстрому Ксанту,

Он готовится перескочить укреплённую зону

неприступного города.

Было две разных Формы Богов,

что вели паруса кораблей Ахиллеса,

Когда он, подгоняемый ветром Эллады,

появился с сомненьем в душе,

Рассекая глубины Эгейского моря,

направляясь к заросшим лесами окрестностям Иды.

Это были богини Судьбы,

что шагают с героем, считая победы.

Если кто обладает бесстрашной душой —

он хозяин над всеми земными вещами,

Лишь на смертном одре

сможет он на мгновенье увидеть, как в полночь

То ли гордо взойдёт он на ложе Царей,

то ли попусту он пролетит, словно древко копья.

А сейчас я пойду нарушать равновесие,

то, что держится на двух лучах из Олимпа,

Выбирая одну из двух равных Судеб,

что стоят, облачённые к бою,

Потому что на эту последнюю, страшную битву

я иду с Лучником из небесного царства,

И пока отблеск новой зари

не разбудит на Иде орлов,

Или Троя должна лежать ниц,

или Фтиец исчезнет с земли.

И не важно, какая судьба меня ждёт,

я любую приму от Бессмертных, не знающих старости,

Будь то тусклый, холодный Аид

или Инд, что никак не дождётся, когда я приду,

И втекает в огромное море,

и шумит от бесчисленными вод.

Я и Зевс — и достаточно, всё.

Вашу смертную помощь я не принимаю,

Я наброшусь на Трою, как Зевса орёл,

когда он летит к грому и молниям,

Окрылённый, наполненный силой,

опираясь на крылья.

И мой дух не посмотрит назад,

как вздымаются волны бойцов Данаана,

Как шагают аргивские полчища,

помогая моей одинокой отваге,

Как всё время то силится, то затихает

крик ахейцев, бегущих за мной,

Как расходится вдаль звучный голос Атрида,

направляющий войско.

Не нуждается в лидере тот,

кто уже сам — душа всего действия.

Зевс, судьба и копьё —

вот и всё, что сейчас нужно Фтийцу.

Отдыхайте, усталые толпы;

мои руки должны победить для вас Трою,

И они успокоятся, лишь когда встанет заря

и когда Пенфесилия ляжет,

Как цветок, в пыль дороги у ног Ахиллеса.

Тем не менее, если Арес хочет видеть и вас,

То идите, и пусть он вам встретится вновь,

среди криков и давки!

Собирайтесь вокруг вам знакомых вождей,

возле старых и победоносных бойцов,

Поручаю я вам утомить Деифоба

и суровую силу Энея.

Но когда мои руки, Судьба

покорят Аполлона и всех остальных их богов,

И когда их сверканье потонет в крови,

и мы встанем среди Илиона и мраморной роскоши,

Пусть никто не кидает огонь

на прекрасные мраморы Фригии,

Ради варварского грабежа

не разрушит палаты, что полнятся сладостью,

Уничтожив творенье богов,

красоту, что держалась веками.

Потому что иначе он будет стонать

далеко от Земли и зелёных деревьев,

Подгоняемый, словно скакун, к своей цели

моим острым копьём, что засядет в груди;

Быстро он поплывёт к океану страданий

и безрадостным пастбищам.

Этот город возвёл Аполлон, не касайтесь его,

это место, где сам Посейдон приложил свою силу.

Окружённый защитными крепостями Аполлона,

подчинившийся нам, направляемый нами,

Став свободным от круговорота и топота

беспокойных людей,

Троя с мраморными куполами

будет жить в красоте ради наших народов

В тишине, средь деревьев и пашен,

с её залами, полными древних полотен,

Созерцая виденья из грёз

средь скользящих потоков Скамандра,

И наполненная тишиною и святостью,

город памяти, освобождённый Элладой”.

Так ты предупредишь

эти высокомерные, полные страсти

сердца у ахейских вождей,

Чтобы зло не упало на Грецию,

чтобы принцы её не погибли.

О глашатай мой, остерегись же смягчить мою речь

для ушей твоей нации

И щадить их сердца и их гордость,

обрекая их жизнь на смертельный удар.

То, что время покрыло тебя сединой,

не спасёт твои дни от меча Ахиллеса».

Гнев поднялся внутри этой старой груди,

но, боясь Ахиллеса,

Он неспешно, по серому берегу,

с далеко разносящимся грохотом моря,

Зашагал молчаливо к палаткам,

где обычно проходят собранья аргосцев и греков.

Там, на пляже, пока

шум прилива, который тащил кучи гальки,

Понапрасну хотел заглушить

гулкий собственный рёв, ожидали вожди,

Каждый был окружён своим племенем,

и бойцы простирались по краю

Эгейского моря вдали,

Там стояли сыны Арголиса,

сыны Эпирота с их копьями,

племена с островов и южане,

Были тучи отрядов Локриды,

копьеносцы Мессен и могучие силы из Фив,

С ясным взором, со светлыми кудрями и со сверкавшим оружием,

закалённые временем, духом Ареса,

Растянулись в суровых, блестящих рядах

с блеском остро наточенных копий

Далеко, сколько глаз мог вообще охватить.

Вся Европа в броне, в крепких шлемах

Собиралась по берегу Азии,

извергая всё новые сотни из недр кораблей.

Там, в просторной палатке совета,

что стояла на самом краю,

Где трава и цветы на лугу

завершались высоким песчаным обрывом,

Своим звонким и льющимся голосом

обращался Эпей к многочисленным принцам,

Был он быстрым и в битве, и в речи;

даже в детстве, когда он играл во дворе,

Он бросал мячик в воздух и после

успевал поменять свои руки,

желая поймать по-другому;

Точно также игрался он мыслью в совете,

наслаждаясь своей быстротой.

Но сейчас приближалась Судьба,

и от этого чувства он был молчалив.

Его мысль успокоилась от сообщения,

что проносится между умов, в их тени,

Неосознанное, бессловесное, невыразимое,

непонятное нам, но в пустотах Природы

Слышен этот призыв, когда вдруг наступает мгновение Бога,

и тогда перемена судьбы к нам приходит под маской,

Молчаливо вторгается в ткань наших жизней,

и наш дух узнаёт её, ибо заранее видел.

Вдруг Эпей замолчал,

все, кто был, повернулись к глашатаю.

Без единого слова, один, пробирался Талфибий

свозь ряды молчаливых правителей,

Он прошёл в самый центр,

неуклонно и без остановок,

И там встал пред собраньем царей

и вблизи локрианца Аякса,

Где сидел знаменитый Сфенел,

и великий боец Диомед,

И вожди южных стран,

хоть любовь их казалась ничтожной

для спартанских царей.

Там как будто пришёл, наконец, он в убежище,

начал он говорить с интонациями песнопевца.

Был высок его голос, как ветер,

когда он пролетает с пронзительным свистом по лесу,

Одинокий, средь звуков в ночи,

потому что все хищники в этот момент отдыхают

И, вернувшись с охоты, спит тигр

в глубочайшем молчании джунглей.

«О цари всего мира, услышьте меня,

я хочу рассказать вам намеренье Фтийца!

То намеренье — словно рычание льва,

и его слышат тысячи жителей джунглей,

Это голос великого,

что другие услышат, склоняясь пред ним.

Он потряс своей гривой

пред великим последним прыжком своим в Трою,

И когда крик орла

на заре пронесётся над Идой,

Или Троя должна будет пасть,

или больше не будет на нашей земле Ахиллеса.

Он сказал, что, какая бы ныне Судьба

не ждала бы нас, смертных,

Либо нас до утра

схватят крепкие руки богов

И потащат в холодный, безрадостный сумрак,

либо наша земля вместе с ласками солнца

Всё ж продолжит дарить свои дни

как награду для наших достоинств;

Всё решат Зевс и он, а не смертные.

Наши армии — словно колосья,

Что молотят цепами судьбы;

Побеждает реально — душа у героя.

И не топот толпы,

и не крик легионов

Наполняет могуществом сильного,

только бог, что несёт он в себе.

Зевс, копьё и судьба — и достаточно для Ахиллеса.

Наше благоразумие

Не должно больше сдерживать

этот импульс, пришедший от Бога.

У него нет нужды, о Атрей,

ни в твоём замечательном голосе,

ни в твоём управленье войсками,

Он — наш лидер, душа

замечательных, смелых, рискованных подвигов.

Отдыхайте, сыны нашей матери Греции,

Ахиллес принесёт для Эллады победу!

Отдыхайте, бойцы! Пусть сердца ваши будут спокойны,

слыша клич Пенфесилии.

Тем не менее, если же сила в вас жаждет войны,

если голоден Арес внутри,

Пусть он встретится в гуще сражения

с наступленьем волны скакунов Деифоба,

И которыми правит Эней со своим знаменитым копьём;

пусть поднимутся в вас души предков.

Быть должно, видно, бронзовым сердце у тех,

кто посмотрит в глаза непреклонному богу войны!

А когда та Судьба Ахиллеса

покорит их богов и убьёт их героев,

И когда этот мраморный город

склонит голову перед своими врагами,

И под взглядами древних строений

вы окажетесь вдруг рядом с башнями вечности,

Пусть тогда полководцы, ведущие вас

не начнут подстрекать против Трои,

По совету богини безумия Аты

не начнут грабежи, не начнут поджигать этот город

В жадных поисках золота,

находя свою смерть в его пышных палатах.

Потому что тогда вам придётся стонать средь ночи,

сожалеть о земле, о зелёных лугах,

Когда будут вас гнать

со смертельною раной в надменной груди от копья,

словно дикую лошадь к обрыву, —

Быстро вы понесётесь в луга, где не будет цветов,

в эти горькие, мрачные пастбища.

Этот город возвёл Аполлон, не касайтесь его,

это место, где сам Посейдон приложил свою силу.

Не разрушьте его, он — творенье богов,

это слава прошедших веков.

Пусть умолкнут навек голоса сынов Трои

и исчезнут её боевые повозки,

Путь же вечная Троя продолжит мечтать

рядом с древним Скамандром,

Пусть полна будет святостью и тишиной,

город памяти, освобождённый Элладой».

Так сказал им Талфибий,

и от ярости все онемели.

Наступило молчанье в военном совете,

молчаливо сидели Ахейские принцы.

Возмущенье боролось с услышанным,

тишина ожидала того, кто бы выразил это.

Книга VI. Книга Вождей

А затем, как из горной гряды,

поднимается в небо величественный Пелион,

Так сейчас от толпы отделился возвышенный лик,

что достоин был только короны,

Был силён он и полон величия,

словно лев, сознающий могучую силу, —

Не спеша встал великий монарх,

воплощение властности — Агамемнон.

Гневно он поднимался,

хоть набросил поводья на голос,

наполненный страстью,

Подчиняя внутри себя зверя и демона

воле бога, который был очень силён.

«К счастью для твоей жизни, для славы моей,

ты явился сюда под защитой небес,

Что набросила тень на твой лоб,

ты — глашатай обиды и гордости.

И большая удача тому, кто послал тебя с речью,

что в ином и возвышенном небе

Родилось моё сердце, чем сердце того,

кто старается нас оскорбить,

И что голос бессмертных зовёт мою душу

позабыть о страстях.

Пусть же твёрдость достоинства

будет сейчас мною править.

Пусть я буду в оковах Афины и Зевса.

Это только крестьянин на поле

может вдарить обидчика,

Кто цепями прикован в душе,

тот подобен атридам.

Связан он своим долгом к родителям,

бог внутри заставляет его, как в узде,

хоть и с муками, жить благородно,

Заставляет его не смотреть,

что за пазухой держат другие.

И с тех пор, как Зевс Хронос

нашу волю направил сюда, к океану,

Подгоняемый плетью небес в моих близких, родных,

оскорбляемый речью людей, их протестами,

Много невыразимого горя

претерпел я в Аргосе, в Авлиде, в Троаде,

Под ярмом этой трудной работы,

священной для греков,

ради наших детей, ради нашей страны,

Потому что был связан богами тяжёлой задачей,

этой горькою ношей.

Видя лица врагов

среди масок друзей, я молчал.

И хоть он ненавистен, я всё же держусь за него,

потому что поклялся он делу, которое свято;

Я стараюсь не думать о частных обидах,

не служить одиноким амбициям

И стараюсь извлечь свою пользу

от труда и страданий людей,

что идут вместе с ним.

Полон тьмы и невежества тот человек,

что не слышит богов,

когда те посылают душе его громкий призыв.

Я не должен нести в своём сердце

ни печали, ни гнева, ни помнить об этом,

Чтобы не повредить свои струны души,

не поранить крылатый свой дух.

И цари должны быть благороднее тех,

кому Зевс не давал бремя власти.

Сын Пелея — иной,

чем вся раса Эсидов, его прародителей,

И ему не хватает спокойного, мудрого сердца

и глубокого видения,

Терпеливо принять от богов разрушение;

он привязан к своим вожделениям.

Да, конечно, его гнев ужасен

и питается кучей гигантских амбиций.

Доброта, чувство меры его оставляют,

когда Ата растёт в его сердце.

Тем не менее он не тиран, и не так уж он плох,

чтоб служить нам мечом ради общих стремлений;

Зевс дал нам нашу силу, но дети земли

могут тоже ей сильно помочь.

Те дары, что дала нашим душам Земля,

превосходят масштабы людей

и не нашим трудом создаются.

И когда бы мы делали их,

где та кузница, где мастерская и печь?

И какая эпоха во Времени

вдруг решила, что гордость смущает нас, смертных?

И склоняются пред нашей волей лишь в сказках,

наша доблесть — страшна и подобна богам?

Весьма призрачны те божества,

кому отдали дух человека по воле небесных глубин.

Эту бренность не мы сотворили,

нас создали такими с рождения первых людей,

Кто родился отважным, а кто-то — трусливым, —

то решенье богов,

То их замысел, что уже принят

и заложен их волею в нашу судьбу.

Вот насколько силён был Атрид,

и насколько искусен, хитёр Одиссей,

Но спасло это их от триумфа богов?

Они будут терпеть неудачу,

беззащитные, словно младенцы.

Даже женщина будет сильнее, ребёнок мудрее,

когда так захотят Небеса.

Отчего вдруг погиб Сарпедон,

что был непокорённый сын Зевса?

Не от рук Ахиллеса он пал,

это боги, Судьба убивали его.

О цари, в нас пустили стрелу

оскорбленья и высокомерия,

Я прошу вашу мудрость поставить как щит,

чтобы страсть не тянула к безумию Аты.

Поступайте иначе, чем души обычных людей,

вы из тех, что решают судьбу нашей Греции, —

Пусть Афина советует вашему духу,

а не гневные чувства.

Доблесть — качество, что возложил на вас Зевс,

он желает, чтоб ваша природа была терпеливой,

О сердца его семени, души,

что им выбраны и что сильны,

Забывается всё, кроме Греции,

кроме дел, что приносят ей пользу,

так решайте же, что благороднее.

Я не буду вам больше советовать,

потому что мы знаем, кто враг нам,

а кто — конкурент».

Успокоенный собственной речью и волей,

он вернулся на место, могучий и царственный;

Тут же встал Менелай,

муж Елены, спартанец,

Сын Атрея от младшей жены,

и хотя рядом с блеском Атрея

Всякий кажется маленьким карликом,

всё же был он высоким, роскошным и стройным,

Как пантера, что вышла охотиться

во владениях льва.

Ударяя своей твёрдо сжатой рукой по бедру,

он сказал, обращаясь ко всем аргивянам:

«Горе мне за бесстыжую, что родилась

стать причиной несчастий для целой страны,

Так как из-за меня переносим мы массу обид

и встречаем весь этот позор;

Так как из-за меня моя Спарта идёт

колеёй бесконечных несчастий,

Принимая удары троянцев,

получая разруху от Зевса и Гектора,

Череду бесконечных смертей от их Резуса, Мемнона,

Пенфесилии и Сарпедона;

Много греков заколоты стрелами от Лучника,

этим жутким, враждебным для нас Аполлоном,

И все эти ужасные дни

мы проводим вдали от родных

И в чужих для нас землях,

погибаем у Ксанфа и Иды.

Обречённые на погребальный костёр,

мы трудились для женщины,

неблагодарно оставившей нас,

Безмятежно покинувшей дом моих предков

ради радости в комнатах Трои.

О мой брат, пусть же всё это кончится!

Сколько можно ещё тебе это сносить

Из-за неблагодарного отпрыска,

до сих пор приносящего горе,

ни разу не давшего радости?

Зевс легко посылает несчастья тому,

у кого сердце так и трепещет от женщины;

Но на наших судах,

что, бывало, ходили вблизи мрачной Аты,

Нам случалось нести ещё хуже проклятье —

когда царь Пелей, наконец,

овладел белой нимфой Фетидой.

И всегда зло бросает свои семена,

где в объятия богов попадают обычные смертные!

Как предвестник, рождается некто, чужой,

нарушитель порядка людей, их труда,

Своим светом несёт людям горе,

своей силой ввергает их в слабость,

Превращая их добрые качества в ложь,

сотрясая все стены, что строили смертные.

Но без этого те, что пошли вслед за ним,

не получат наград, и не будет его сильный дух

Процветать в тесной клетке земных и привычных вещей,

а, скорее, разрушит их ритм и порядок,

Раздвигая масштабы и мерки,

установленные мудрецами для нашего роста.

Точно так же сейчас наши смертные планы

свёл на нет роковой Ахиллес,

А наш гнев, нашу кровь

Небеса превращают в величие, мощь Ахиллеса.

С нас достаточно, хватит: пускай эти страшные боги

выбирают меж Грецией и их великим потомством.

Даже если он нас позовёт,

встанем лагерем меж кораблями и Ксанфом,

В стороне от ударов и криков

встречи Эллина и Эоана

И смертельных объятий меж Троей и Фтией,

Пенфесилией и Ахиллесом;

Пусть мы будем не больше, чем зрители,

что стоят по границе арены;

Молчаливо и как беспристрастные боги

одобряют они самых смелых и быстрых.

Так давайте позволим им биться!

Пусть Судьба бережёт его для возвышения

или же забирает с собой,

Точно так же, как смерть заберёт всех к себе

и оставит на дереве памяти,

Всех в свой час,

и великих, и малых, героев и трусов.

Пусть он или убьёт, или будет убит

ради блага всего человечества,

ради блага родимой страны.

Если он всё ж сумеет сорвать цветок горя, страданий,

потому что высокие боги

Оседлают свистящее древко копья Ахиллеса,

это Ад лишь взмахнёт смертоносным серпом,

Это будет на пользу тому,

кто, ликуя, ворвётся свозь те неприступные двери,

Восхваляя Афину Палладу и Геру —

порожденье Небес.

Ну а если погибнет он в этом последнем бою,

они скажут: “Такая судьба у него”,

Хотя я слабо верю, что этот боец,

он, родившийся в Азии или в Элладе,

Кто способен в ужасном сражении

одолеть Пенфесилию,

Если вдруг мирмидонцы толпой из шатров

не заполнят собою всё поле,

Он погибнет от девушки, из-за её быстроты,

оставляющей трупы ведущих бойцов,

Это будет нам выгодно тоже:

мы избегнем позора, опасности, злости.

Если это случиться, то Троя

будет жить, ликовать в тени Иды,

Но тогда мы почувствуем лёгкость на сердце,

потому что лишится земля Ахиллеса.

Что касается всех остальных бесконечных потерь,

то, на что мы надеялись и для чего мы страдали,

Пусть всё это пройдёт,

пусть всё это потонет в солёных волнах,

Пусть судьба и забвенье возьмут это в ночь,

ну а мы поплывём все в родную страну,

Оставляя Елену здесь, в Трое,

если боги — друзья для отступников».

Так вещал Менелай аргивянам

в своём гневе и горе.

Следом выступил Идоменей,

знаменитый, надменный царь Крита,

Он поднял гордый лик

в благородном совете Аргоса.

Был высокий он, словно сосна,

что растёт посреди фессалонского кряжа,

на склоне,

Наблюдая далёкие гребни вершин,

и видна из долин.

Так предстал он для тех,

кто ещё помнит Грецию и её воды,

И в душе своей слышит звучанье стремительных рек,

и как ветер свистит на вершинах.

«Часто я в своём сердце дивлюсь, мои греки,

наблюдая, как эти когорты героев

И как множество армий

с такими вождями молчат и страдают

От гордыни единственного человека,

когда он громыхает, сверкает, как туча в Троаде.

Несомненно, народы,

которых поднимет его дерзкий вызов

многочисленны и не боятся врага,

Несомненно, холодные бури на севере

превратили его в бегуна, копьеносца.

Но тогда для чего ему титул царя?

Разве сила его — не печать божества?

И душа моя так отвечает:

только Агамемнон из великого рода Атрейда

Может быть моим лидером или царём,

тяжкий труд и война помогли мне понять эту мысль.

У него есть величие, мудрость,

он хранит в себе славу, богатство отцов,

А не этот наш львёнок из северных стран,

что воспитан средь гор и морских острых скал,

Кто стремится к резне

вместе с мрачными и неотёсанным мирмидонцами,

Лидер хищных волков, когда те понеслись за добычей,

а не царь для гуманной и развитой нации.

Это вождь для холодных, летящих туманов

и для мрака, сокрывшего хаос,

Грубый к нашей культуре и свету

и далёкий от наших великих свершений,

И ни Крит, ни Минос не преклонит колена пред ним,

мы не станем вассалами варвара

И не будем пятнать нашу прежнюю славу.

Но, однако, богиня была его матерью,

Он родился в бесчувственных водах морей,

средь пустынных блуждающих волн океана,

Мы достаточно любим богов в небесах;

если кто-то из нас под влиянием бога Аида

Утверждает, что он — тоже этой породы,

можно перенести этот лишний избыток величия,

Потому что на нашей земле эти новорождённые боги

с их огромной поддержкой

Насыщаются меньше, чем те,

чей рот, словно у Оркуса,

и чей шаг — разрушительный вал океана,

Одиноко торчат средь земных сыновей,

убивая величие жизни и радость.

Миллионы должны погубить свою жизнь,

чтобы горстка других заслонила собою народы,

И бесчисленные очаги должны горько рыдать,

чтоб насытить их голод по славе!

Трое надо уйти в мир теней:

Так решили и боги, и люди,

Ненавидя, устав от её ослепительной славы.

Грандиозность её, красота и мечты,

Всё величье её и победы —

всё закончится на пепелище,

Постепенно умрёт,

став историей, сагой, которую сложат поэты.

Только имя останется от её прошлого,

только горький конец,

Беззащитный пред ненавистью, грабежом,

наказание в виде убийств, изнасилований.

Не должна она больше своим гордым мрамором,

как корона с вершины холма,

Посылать вперёд властный свой взгляд,

угрожая Эгейскому морю,

Затмевая Ахею.

И в пожаре должна сгореть слава её крепостей,

А Земля — позабыть о её основании.

И зачем ей стоять, оскорбляя лазурное небо?

И пугать нас в пути, словно львица,

с которой должны мы ещё повстречаться,

Чтобы прыгнуть на нас с громким рёвом,

но с копьём Ахиллеса, не Гектора?!

Чтобы Азия под руководством Пелея

зашагала на нас по следам Антенора?

Хотя он строил планы в ночи своих мыслей

и туда не проникнуть нам взглядом,

Всё ж инстинкты мужчины способны увидеть врага,

словно гончие ночью

Могут чуять опасность.

Мы не будем дрожащим молчанием слуг

Помогать ему поработить

сыновей нашей расы, чей предок, Эол,

Был свободным, и голос его был как шторм,

и в отличие от самых разных групп смертных

Нас лепил сам бог Зевс,

а потом нас просеяли, сформировали высокие силы.

Отличаемся мы от данайцев

и от высокомерных и гордых ахейцев:

Мы не связаны так же, как те племена,

что живут средь Природы в их шумных колониях,

Подчиняясь лишь импульсу, данному богом,

и свободе естественной жизни.

Лишь собой должны править они,

только равные духом

Могут их преклонить пред законом,

что всегда справедлив,

Подчиниться их лидеру и трепетать пред богами.

Только так, в равновесии и благородной гармонии,

Наслаждаясь порядком, должна идти жизнь,

в своём ритме, прекрасная, в духе свободы,

Наполняясь весельем и счастьем людей,

не испорченная недостатками или излишествами.

Да, свобода — и есть настоящая жизнь

для души аргивян, для народов Эола.

Если нас отуплять чужеземным ярмом,

наш народ или просто погибнет,

Или станет как призрак, с тенями мужчин,

слово “грек” станет просто посмешищем.

Наш народ не похож на Восток и его сыновей,

где они поклоняются смертному.

Боги там могут жить во плоти,

что страдает и гибнет,

Но Ахея не знает таких.

Если он ощущает, что мир

будет рад и терпеть его, и обожать,

Пусть поищет сердца,

что готовы дружить с мелкой пылью,

что попали под власть их небес,

Здесь, среди азиатских просторов,

где жара и где запах

Забивают и душу, и чувство,

и где почва в избытке,

Словно зёрна в плодах кукурузы,

порождает натуры, привыкшие к рабству.

Вот и пусть Ахиллес-северянин

ищет здесь для себя обожателей и своих слуг,

А не на островах, среди моря,

не в горах у ахейцев.

Десять долгих тянувшихся лет столкновений

и призывов к войне, между крепостью и океаном

Мы трудились и ранили наши сердца,

а они хотят с лёгкостью снять урожай в виде мести?

Вся Троада усыпана жизнями наших друзей

и усеяна пеплом от воспоминаний.

Что теперь — Мерион, убивая,

должен знать, кто богат, а кто — знатного рода?

Критский Идоменей,

окружённый могуществом крепких вассалов,

Убивая всё и поджигая,

будет шествовать в городе музыки и развлечений,

Он нацепит на копья убитых детей

и пойдёт во главе моего штурмового отряда,

Мы протащим жён принцев

по улице в пышных одеждах,

мы научим их страсти,

И пусть золото Трои в глазах Ахиллеса

утечёт и останется в прошлом.

И тогда пусть он мне угрожает,

пусть направит на нас мощный зов своих труб,

Но тогда копьё Крита войдёт в его сердце,

несмотря на его божество.

Тело этого бога возможно проткнуть.

Полечу я в Аид не один».

После этого с трона Локрян

поднялся быстроногий Аякс.

«О цари нашей Греции,

я хотел бы отвлечь вас от горя

и слегка притушить вашу ярость.

Да, бывает, язык человека во гневе

скажет то, что потом нелегко извинить,

А потом, замолчав, сожалеем и просим простить.

Если б все бы всегда возмущались,

То никто бы не смог жить на этой земле,

постоянно везде спотыкаясь.

И всегда эту ношу несёт человек,

если действует он по велению сердца и страсти,

Подгоняемый шпорой богов, он рвёт связи,

что особенно дороги для его сердца.

Вожделение было тем проводником,

что послал нас сюда,

гнев служил роль кнута для его скаковых,

И безумие стало товарищем сердца,

покаяние отдали для их палачей.

И ещё наше сердце желает,

чтоб терпели упрёки мы наших друзей.

Предлагаю простить оскорбление

от озлобленной, но благородной души Ахиллеса!

Ведь когда мы наполнены гневом,

презрением к тем, кого любим,

и терзаемся в наших глубинах,

Кто заставит рыдания в нас замолчать,

кто измерит все наши страдания?

Резче боль у того, кто смеётся над кем-то,

чем у тех, кто способен терпеть.

Во мне ярость уже отгорела,

когда я пережил свой полёт над полями,

Стыд свернулся змеёю в спине,

когда в мысли пришёл шёпоток Пенфесилии.

Пусть же солнце сияет ему по утрам,

если он скосит адскую сучку,

несмотря на защиту толп фурий!

Но прекрасного, в пятнах крови, Ахиллеса

из его дальних малых Пелид

Привела к нам не жалость

и не гибель могучего Гектора,

Не судьба Сарпедона,

не сверженье Маммона, что был полон сил.

Это всё лишь троянский капкан,

это всё роковая улыбка

на губах привлекательной женщины!

Это то, что душа человека с трудом переносит:

когда с кровью, с трудом

Он добился победы, но та оказалась пустой,

потому что оставила жизнь

тем, кого он сейчас ненавидит.

Есть такая же рана у всей нашей расы,

и поэтому о милосердии греки

привыкли лишь тихо шептать.

Кто способен простить своих злейших врагов,

Если, чтоб убедить вас, должны

сами боги спуститься на землю?

Справедливость для нас — первый бог,

Сострадание же — порождение смертных,

Сострадание лишь нарушает

ту меру, что дали нам Боги,

оно ложно и даже неправедно,

Не даёт погрузиться нам в радость, что завоевали,

продолжая тревожить в груди.

Есть у Трои большие долги перед нами,

и должна она всё оплатить нам сполна:

Кровь падения, боль отступления,

когда резали наших героев,

Дни без радости, полные тяжких трудов,

дни, когда мы не видели наших отцов,

Тяжесть криков войны и те ночи, когда

на чужих берегах нас тянула жизнь в прошлом,

Оскорбление нашей Елены,

триумфальная радость Париса —

Бесконечной толпой собрались в гневной памяти

и хранят, словно в бронзе, ту цену,

Что платили мы долго, кроваво и дико.

Ну и большая часть этих ужасов

Отпечаталась в душах, в сердцах наших предков,

прорастая в умах молодёжи,

И сжимается Эллин в своём ожидании,

опасаясь троянцев с их копьями,

И трепещет, и шлёт им дары,

и бледнеет в смертельной тоске,

Отдаёт затяжную агонию собственной расы

произволу жестоких захватчиков —

Вот за это они и должны заплатить,

город чванства и наглый народ,

Расплатиться пожарами в храмах

и разрухой в прекрасных дворцах,

Расплатиться рыданием дев,

когда будут их зверски насиловать,

и предсмертными стонами их стариков,

Что сгорят в своём доме для нашего праздника.

И пусть танцы и музыка в Трое

Будут вовсе не те,

что любила она в дни величия,

Наслаждаясь награбленным золотом,

оскорбляя весь мир своим пением.

Всё, чем хвасталась Троя, — картины и статуи —

всё должно быть разрушено;

Это слеплено из унижений Эллады,

их богатства окрашены греческой кровью

Не по воле богов с Олимпийских высот

и не для Ахиллеса,

Не по собственной воле, о греки,

вы лишились Аякса, локрийского воина.

Даже если богиня Афина Паллада

с её покровительством

посоветует нам милосердие,

Преградит мне дорогу,

я толкну её прочь, чтобы прыгнуть на жертву.

Пусть урок будет людям в тот день —

как боец поступает с врагами».

Тут поднялся, нахмурившись, Тиринтиан

Диомед, сын Тидея,

Он метал, как огонь, свои взгляды

в окружавших пресыщенных варваров.

«О Аякс Ойлеус, то, что ты говоришь, —

это пена из губ сумасшедшего.

Критский Идоменей, перестань восхваляться

тем, что не соответствует силе твоей.

Ты бесстрашен в бою и могуч,

но не от твоего же копья, о герой,

Пал в сражении Гектор и пал Сарпедон,

или же сам Троил, увлекающий кличем.

Это были дела Ахиллеса,

это мог совершить только бог,

что спустился с небес.

И сейчас мы, спасённые им, начинаем его поносить

и способны его оскорблять,

Проявлять свою неблагодарность,

но ведь он же — герой!

Много можно простить человеку,

что недавно спас и свой народ, и страну:

Его будут хвалить и века, и века,

когда нас все давно уж забудут.

И не лучше ли вам обуздать свою речь

и стереть из сердец своих горе и желчь;

Как потомки Атрея, что был величайшим

среди наших народов,

Обуздали и в сердце, и в слове

гнев, что рвался из нашей груди

из-за множества бед?

Ибо все эти страсти даны были смертным

как тяжёлая ноша, которую мы

почему-то должны все нести.

Уваженье, почёт Ахиллесу,

если он покорит эту Трою

своею военною доблестью, данной от бога.

Так давайте не будем мы радовать наших врагов

нашим горем, разладом и нашими спорами!

Пусть над трупом Приама, среди крепостей Илиона,

встанут первые воины и победители;

Вот тогда мы и вспомним различье во взглядах

и тогда заключим договор,

что спаяет все наши народы».

Был он резок и прям в своём слове,

и немногим пришлась по душе эта речь,

Что открыла величье Тайдида, но вот он замолк.

Тут же встал в нетерпении

Высоченный, с копьё, северянин,

героический царь Профенор,

Принц из Фив основателя Кадма,

что привёл вместе с Лейтусом тысячи воинов:

«Ты так громко хвалился своею свободой,

что я вспомнил царя ионийцев Миноса,

Повелителя южных твоих островов,

украшенье народов твоих на Микенах!

Мы не стали гнуть шеи свои

перед Пелопом или Аргосом,

И железный каблук не заставил припасть нас к земле,

как твою истомлённую временем нацию,

Что теперь дружит с демоном

и повязана крепкой защитою, как кандалами,

Называя притворно защитою рабство,

маскируя за помощью полный разгром.

Мы — душою свободные, юные и благородные

сыновья северян.

Благородный Пелей, он, потомок Эсида,

был провидцем в широких просторах Ахеи,

Гордо он из-за радости этого виденья

отказался от силы своей и от дел,

Уступил своё древнее право

юной расе Атридов.

Он был так благороден, и мы на его благородство

отвечали свободно

своей грандиозной поддержкой.

Нет, о царь, не как враг,

заостряющий яростью стрелы,

И что вкладывает весь свой гнев, свою ненависть

в натяжение лука и целится прямо из сердца,

Но из Истины, той, что находится где-то внутри

и ведёт моё слово,

Как учили меня мои строгие предки — не лгать,

не скрывать то, что чувствую я;

Ради Истины, этой богини, тебе говорю,

не скрывая свой голос из сердца.

О монарх, я тебя признаю первым в Греции,

но не в доблести и в наставлениях.

Ты отважен, но менее, чем Ахиллес,

ты, конечно же мудр, но не как Одиссей.

Признаю тебя первым в спокойствии,

великодушии и превосходстве.

Но, однако же, Агамемнон,

Та любовь, что есть в доме твоём, в твоём племени,

как царя — тебя портит;

Ты и брат твой сейчас полюбили покой,

твой народ и друзья стали несправедливы,

Как простые, обычные люди,

чьих сердец не коснулась Афина,

Словно звери, заботятся прежде всего о потомстве,

забывая закон благородства.

Вот поэтому злился Аякс;

вот поэтому Тевкр, оставляя свой дом,

Направлял корабли через грозное море,

вовлекая народы в жестокий и яростный труд;

Вот поэтому и Ахиллес повернулся в душе,

устремил свои взоры к Востоку.

Тем не менее мы все, Атриды,

слишком жёстко застыли в своём понимании истины,

словно горные пики в небесных высотах;

Наша Греция, и безопасность её, и добро —

в нашем страстном стремлении не забывать.

Но, однако же, брат твой сказал по-другому,

и его словом Лакедемон

Прославлял своих древних царей;

мы же в Фивах стараемся

не говорить о бесчестном.

И такие позорные мысли

никогда не слетали из уст нашей знати.

Мы не станем слать наших великих бойцов

погибать в одиночестве

в этой безжалостной бойне,

Мы не бросим дочь Зевса,

это чистое великолепье Эллады,

Тинтариду Елену с её золотыми кудрями,

здесь оставив на радость врагам,

Цепью скованной ради услады Париса,

эту нашу земную богиню, рабыней фригийца,

Даже если бы наш Менелай, царь спартанцев,

вдруг оставил жену свою этим троянцам

И с полей, щедро политых не отомщённою кровью

своих лучших людей,

Повернул бы назад, в обесчещенный дом.

Не затем мы трудились всё лето и долгую осень,

Ослеплённые пролитой кровью, чтобы стать

для запятнанной знати Астридов опорой;

Мы сражались для родины Греции,

ради нашей страны бились мы, отгоняя врагов.

Очень дороги были потери из вен,

и ещё будем щедро платить мы за всё

По цене, утверждённой на небе,

даже если ты с братом и войском сейчас уплывёшь.

Если ты такой слабый — беги!

Забирай корабли у южан,

забирай новобранцев из Спарты.

Всё равно греки будут сражаться в Троаде,

твой уход им лишь только поможет.

Потому что, хотя берег станет пустым и широким,

то палатки здесь станут все наперечёт,

Они будут стоять одинокие и малочисленные

средь огромных, враждебных равнин,

И всегда остаётся немного таких,

тех, кому не страшны никакие угрозы Судьбы,

И всегда на земле есть такие сыны,

чья отвага не ждёт ничего от фортуны;

Будет с твёрдостью сердце Эллады

отражать все опасности для победителя,

Войны Сфенела или Тайдида,

Одиссея иль, может, спартанца Аякса,

Войны непокорённых сынов

из прекрасного города Фивы

и героев-вождей северян.

Будем стойкими, неумолимыми,

как моря или Время, глухи к всем невзгодам,

Мы столкнёмся в бою, ненасытные в битве,

ожидая с готовностью крика войны,

Будет помощь богов вместе с нами

от зари до кровавого вечера,

Мы поднимемся утром в доспехах

и дождёмся багрянца заката,

Пока Троя в своём пепелище

не забудет о жажде империи

Или не растворится

в нашей чести и в нашем достоинстве».

Так сказал Профенор,

и не рад был его выступлению Агамемнон;

Но, однако же, эти слова для царей-северян

были, как летний дождь, освежавший лицо.

Наконец-то, последним поднялся

сын Лаэрта в Итаке,

Всем известный, воинственный, мудрый

Одиссей; словно дуб он стоял в своей стати,

С крепкой шеей, широкий в плечах,

одинокий и самодостаточный,

Он похож был на царственный пик

среди острова в море,

чьи весёлые, тёплые реки стекают в долину,

Тень на склонах его становилась оливковой рощей,

штормы тщетно гуляли по мощным плечам —

Он стоял и придавливал землю своими стопами,

как ещё одного побеждённого,

Что сражается, но начинает сдаваться на волю его.

Так мог выглядеть Атлас, когда он был смертным,

Атлас, чья широта и просторы,

став свободными от нетерпения,

заставляли страдать небеса

И, страдая, жалел нашу землю;

этот, мыслью преследуемый,

неподвижный Титан,

Тот, кто носит миры на себе.

В столкновеньи племён не было человека,

который б его ненавидел;

Как Владыка всего

направляет наш род человеческий,

так же царь Одиссей

Обходился с людьми, помогал, обучал,

бескорыстно и бережно,

То лукаво, но нежно, то мудро,

как Владыка всего наклоняется

к созданным им существам,

Терпит глупость людей и грехи и ведёт,

защищая своим руководством,

Согласуясь с природой у каждого,

Он ведёт целый мир, завлекая

Своею божественной мудростью.

«О высокие принцы Арголиса,

о вожди Локриан, копьеносцы из северных стран,

О все те, кто поклялся священною ненавистью

и готовится к праведной мести,

Остаётся бесцельной пока эта ненависть,

эта месть всё взывает о жертвах,

И пока алтари все пусты

и жрецы со своими ножами для жертвы лишь ждут,

Кто тогда, если наши обряды пока не исполнены,

наши боги пока не довольны,

Кто, какой нечестивец, сейчас

отвернёт своё сердце от мести,

от борьбы своей с равным ему?

И никто не одобрит то зло,

что упало на нас из-за юных Атридов,

Но, однако, мы слышали голос страданья и гнева,

а не речь самого Менелая.

Кто сейчас бы вернулся из Трои

и привёл бы свои поредевшие в битвах войска

Вновь в свой дом, в людном городе

или в доме на острове, полном фруктовых садов.

Там, сойдя с кораблей, оглянувшись вокруг,

вы увидите много безрадостных глаз,

Глаз, что ищут погибшего мужа, отца

или брата, что был дорог сердцу.

Наши матери будут в слезах за детей,

и когда кто-то спросит: “О наши вожди,

Что вы нам принесли вместо этих смертей,

чем хотите наполнить пустые сердца?” —

Что вы скажете им?

“Я принёс вам обратно свой стыд, и позор,

и бесчестье для нашего рода;

Троя всё продолжает стоять и смотреть в небеса,

а Елена всё также живёт в этой Трое?”

Из-за этого я не смогу повернуть

ни в родную Итаку, ни в гавань Лаэрта,

Я скорей уплыву на своих кораблях далеко-далеко,

мимо южного берега Китиры,

Повернув тихо прочь

от тех вод, от мысов,

Где, взирая на юг поверх волн,

мой отец ждёт меня, моего возвращения,

Оставляя и берег Сицилии, дальше,

сквозь колонны у древнего города Гадеса.

Я уплыл бы как мог далеко, чтобы там никогда

ни единого звука от нас не дошло б до Ахеи,

Я бы вышел в миры, что бросает вверх-вниз,

я барахтался б в сфере таких сильных бурь,

По сравненью с которыми

наше Эгейское море, как карлик, —

в океанах, где нет ни границы, ни края,

Нет ни скал, ни песчаного берега моря,

лишь одни небеса

Отступали бы вечно назад перед носом у судна,

пока я бы там вечно и плыл бы, и плыл,

Одинокий и хрупкий, средь волн.

Даже там я бы лучше рискнул

Отыскать неоткрытый, неведомый остров,

только б не возвращаться с позором к родителям.

Они могут вообще поразиться:

“Для чего нас зачали вообще как потомство?”

Вы, бойцы, что страдали от войн,

Победители, собранные небесами,

Вы терпели и муки, и раны;

потерпите ж ошибки всех тех,

кто ведёт вас вперёд.

Цари тоже обычные смертные,

и у них тоже сердце внутри;

у всех наших вождей тоже есть свои страсти.

Даже если они ошибаются в чём-то, не правы,

мы должны продолжать подчиняться,

а иначе возникнет анархия,

Зародятся раздоры, глухие протесты,

что со скоростью яда заполнят все царства,

Разбивая на части единую армию,

пока Ата, смеясь, издеваясь над смертными,

То, что было высокою сценой народов,

вдруг потащит к позорной кончине.

Кто из нас не имел бы глупейших идей,

что ему представлялись мудрейшими?

Кто, пусть слабый, ничтожный,

не считает, что он — посильней остальных?

Потому настоящие сильные, мудрые

выбирают царём или лидером

Не того, кто весь полон немыслимых качеств,

совершенный верховный арбитр,

Далеко превзошедший и нас, и родных,

словно бог с высоты наблюдает творенье своё,

Но такого, кто, выйдя из равных ему,

будет храбрым, и мудрым, и видящим вдаль,

Чтоб он был сам таким же, как мы,

был узлом нашей воли, мечом наших дел.

Вот такому они и советуют, и подчиняются,

и ошибки его укрывают молчанием.

И не Агамемнону Атриду, о греки,

подчиняемся мы в этом смертном;

Нет, мы в нём подчиняемся Греции,

потому что она и в походке его,

и в его направляющих жестах.

Ради зла будет действовать тот,

кто захочет ослабить живой этот узел Ахеи,

Отпадёт от народа, от нации тот,

кто один, со своими достоинствами,

Посчитав, что дела его правы,

отказался от мнения верных товарищей,

Он тогда ошибается больше, чем сердце,

что идёт, спотыкаясь,

слепое и полное грязи и слабости.

Человек, отвергая свой род

и равняя себя до бессмертных,

Согрешит даже в самых своих

замечательных качествах

и, блуждая, начнёт призывать к себе Ату,

Потому что мы все рождены средь людей,

а не как, в одинокой вражде

с окружением, дикие звери.

И бывает, что громкое имя

водит за нос сердца

благородных и страстных людей,

И в погоне за неким высоким добром

они топчут всю суть доброты.

Мир наш движется злом, а не правдой, когда

под прикрытием мыслей о Боге

Мы сажаем на цепь и насилуем наши сердца:

пульс бессмертных —

Справедливость, и также сестру её — Доблесть;

ибо где среди всех сотворённых существ

Совершеннейшая справедливость?

Даже боги бывают обмануты

внешностью нашего праха.

Не добро будет сеять, а зло,

кто себя поднял выше товарищей,

Кто мечтает особенным светом своим или силой

навязать свою волю землёю рождённому богу,

Будет сеять он зло, хотя мудрость его

превышает по яркости свет миллионов,

Будет сеять он зло, хоть судьба у него

шире, чем вся Ахея и Троя.

Людям кажется — здесь, на земле,

от богов пользы меньше нам, чем от людей;

Просто это общий, медлительный марш,

а не быстрый полёт одиночки,

Что далёк от обычных возможностей

и который дал клятву свою

невозможным стремлениям.

Лучше пусть будет лидер,

который способен споткнуться,

чем прекрасный и непревзойдённый герой.

Если он — сын Пелея,

если имя его — Ахиллес, или Фтиец,

Хуже этого может быть только проклятие:

поле битвы усыпано тучей ошибок его!

Всё же, греки, когда возвращается сердце,

что всегда было нами любимым, хотя и блуждало,

И хотя возвращается с некой гордыней,

упрекая друзей, что от них убежало,

То любить его будут не меньше,

чем довольные сердцем родители,

Что встречают бродягу с улыбкой и с гордостью.

Я не слышал прекраснее музыки

Для моих утомлённых страданьем ушей,

чем шаги Ахиллеса,

Когда он возвращался назад, к нашей Греции,

чем крик силы его на подъёме.

В нём сейчас просыпается Зевс, грозный бог,

и что тогда, в знаменательный час, при рождении

Одному Ахиллесу дал силу,

что способна разрушить весь мир.

В этот день будет взят Илион

и его неприступные башни,

и сегодня погибнет Приам.

О царь Агамемнон, наступил его час,

не препятствуй же воле героя,

Не препятствуй тому, кого выбрали боги,

чтоб исполнить свой замысел и свою волю;

Пусть поднимется он,

пусть наступит его звёздный час,

а твои — будут все часы после.

Во дворце, где Парис предавался любовным утехам,

будет стойло для наших лихих лошадей,

А потом будет бунт —

лучший способ для нас убедить Ахиллеса;

Можешь не сомневаться, решенье богов

будет страшным, безжалостным и непреклонным.

Пламя будет лизать

башни Трои, младенцев, тела стариков.

Но не в этот, сегодняшний день,

мы сегодня не помним ошибки героя!

Так идите же смело и слепо за ним,

словно дети за взрослым,

Пусть ведёт вас судьба

через шумные всплески войны,

развивая успех Ахиллеса,

Поднимайтесь, цари!

Пусть теперь спорят звуки отчаянной битвы.

И пускай клич войны разнесётся повсюду,

и пускай, словно град, полетят наши копья на Трою.

В этот день Илион будет взят,

и тогда повернём корабли

к нашим детям и близким».

Так сказал Одиссей,

его речь потонула средь аплодисментов;

Всё наполнилось звуками силы,

что притягивала, как никогда,

что захлёстывала с головой.

После этого Агамемнон

взял свой посох и отдал глашатаю,

И вокруг него встали цари,

полководцы стран запада.

Эти шумные сборы

нарушали лишь грозные звуки войны.

Книга VII. Книга Женщины

Были те, кому речь Одиссея пришлась по душе,

они встали, ему поклонились,

подчинившись ей сразу, без возражений.

А другие, чьё сердце горело ещё

необузданной страстью,

Ощутили в ней силу, вскочили,

стали шумно её обсуждать.

Поднимался царь Агамемнон,

умудрённый монарх, над обширными землями,

говорил свою мысль,

Брали слово властители Крита и Фив,

царь Эпира и царь Локриана,

Поспешил сказать мнение вождь пилианцев,

убелённый сединами Нестор.

Вся Европа своими вождями сейчас

собралась возле Агамемнона Атрейда

И направилась прочь от палаток,

разбитых в Троаде,

поражая богатством доспехов,

Что сияли, как золото на ярком солнце,

среди гонки ветров океана.

Чистой яростью, словно огонь,

что зажгли богам смерти на их алтаре,

Разгоралась в глазах этих воинов

жажда крови, земель и добычи;

В их сердцах те огни

затмевали все прежние страсти раздора

И сковали для них хрупкий мир

общей ненавистью и тоской.

Были полны веселья они,

их надежды уже были в Трое,

И уже насыщались резнёю,

разгромами и грабежами,

И уже с наслаждением слушали

стоны врагов:

Смерть и Ад живут в нас,

в нашей смертной груди,

но укрыты и спрятаны;

Там, внутри, у них есть алтари и удобные троны,

и сидят они в наших телах —

В тех прекрасно построенных храмах,

предназначенных чистым богам.

Но мы вечно повёрнуты прочь

от тех нежных и светлых соблазнов,

И напрасно нас ищет божественный шёпот,

эти выси мы не принимаем.

И всегда человек норовит притянуть

вниз, на землю свою

тихий шелест подсказок от Смерти,

И всегда человек, истребляя людей,

истребляет убийц,

и при этом он сам убивает.

С той поры, как он смог

приподняться над уровнем зверя,

Он не может никак превзойти

этот мрачный его пьедестал.

И сейчас эти воины шли, повторяя шаги

древних сильных Атридов,

Словно сцепленные воедино,

как вязанка ветвей,

На покрытом следами сражений

плаще предводителя,

Словно сбившись в единую стаю,

словно волки, бегущие вслед за добычей,

Словно гибельный Рок,

что уже никогда не свернёт.

Совершенные формы, прекрасные лица

сбились в кучу у входа в палатку,

Эти яркие очи, сверкавшие словно алмазы,

и свирепые души, что помнили лес,

Эти дикие звери, слегка лишь задетые мыслью,

эти варвары и дикари, вожделеющие красоты,

Эти грозные, страшные, злые вожди

шли, как прежде — Атриды,

Беспощадные лидеры для беспощадных людей,

основатели новой Европы,

Те, кто грабили Трою, и те,

кто построил Афины,

Кто возвёл Парфенон

и был предком для Цезаря.

Все они к нам приходят сюда

уничтожить великие, древние,

но уже потерявшие силу культуры;

Ибо, как говорят,

мы поднялись от варваров и дикарей

и родились, чтобы стать диким зверем.

И поэтому, если вдруг Высшее Око

ощущает, что мы слишком быстро идём

и легко поднимаемся вверх,

Что нас тянет к вершинам, зовёт синева,

но наполнены пренебрежением,

То, когда неожиданно падаем вниз,

и бедны в основаниях наших,

и забыли о нашей божественной матери,

Жизнь нас тянет обратно, к исходным корням,

чтобы мы напитались

и соком, и силою варвара.

Так они были посланы Зевсом

уничтожить всё старое и грандиозное,

Такова была схема, пришедшая к ним

из забытых веков,

Те границы, в которых могли

выбирать сыны Неба,

Кто когда-то давно,

на заре возникающей вечности,

повенчались с Природой, её дочерьми,

Те культуры, что были затронуты

утренней новой звездой и полны

широты, дерзновения и поэтичности,

Где творенья и радости были достойны Титанов,

но ещё не задавлены их наслажденьем и силой,

А теперь шаг за шагом идёт к ним забвение

с каждым новым движением Времени,

или просто они остаются стареть.

Рождены они были от Зевса,

чтоб найти нечто новое, то,

что должно расцвести,

Что-то ясное, светлое, стройное и

совершенно не нужное смертным,

Этим смертным, что вечно шагают назад,

погружаются вниз и устало бегут от бессмертия;

Этим людям, которых отвергли

высокие бездны внутри,

что сжимаются от необъятности

И согласны с той формой, что есть на земле,

принимая её как колени своей родной матери.

Человек мог бы сам безопасно вести

свою душу внутри, направляя её

по морям бесконечности,

И встречать с ней рассветы,

смотреть на невиданные горизонты,

изучать тайны вечности,

Унося их из светлых заливов!

Вместо этого он, без руля и штурвала,

плывёт в никуда,

Направляемый и подгоняемый

только дыханием Бога,

что встречает его потрясением бури

И швыряет его прямо в Ночь.

Да, земля безопасней, теплее от солнца и света;

Он узнал, что есть смерть,

и узнал, что такое границы,

и цепляется тщетно за них,

Ненавидя, когда вдруг приходит повестка,

вызывая явиться на суд.

Так бы мог человек жить и дальше,

тот, кто прибыл сюда

Получить удовольствие

в светлой, красивой тюрьме;

Всё сильнее влюбляясь

в холодные стены из мрамора

и её замечательные украшения,

Он теряет свой шанс для других,

грандиозных, могучих забот,

для пространств, что зовут безграничностью,

Забывая и страсть бесконечных небес,

и каков поцелуй ураганного ветра,

Так бы мог он здесь жить-поживать,

став приученным к дням,

Проведённым на поле

или возле скотины, на ферме,

Но сжимаясь вблизи грандиозности горных вершин,

закрываясь средь улочек и за забором,

И всё время вести и вести

постоянно свою борозду,

и лишь только ухаживать за своим садом,

И лишь только ткать шерсть,

пить вино своего урожая.

И не будет он слушать

ни песнь водопада, ни ветер в лесах.

Мы сейчас все пригнуты к земле,

небеса знаем лишь по картинкам.

То, что некогда было сверкающей Грецией,

стало острою и проницательной Францией,

Оставаясь всё той же Европой,

и хотя от касанья Христа

она терпит мученья,

От захвата Востоком — полна беспокойства,

но — увы! — она сжата своими цепями

и противится нашей свободе.

И затем это всё проявилось

на фригийском морском берегу,

вокруг стен Илиона,

И потом возникает копьё Ахиллеса,

а в конце завершится

предсмертными криками Трои.

Боевые отряды Ахейцев и стали тем средством,

что безмолвно приносит грядущее миру.

Потому они здесь с порученьем от Зевса,

потому боги смерти ведут это войско.

И поэтому те, кто способен всё видеть,

как боги — из транса, во сне, —

Могут видеть, как те

постоянно выходят в доспехах своих

из палатки средь берега Фригии,

Те, кто вышли своей худощавой статью

из ранних племён Пеласгии,

С волосами как смоль

и с кудрями, похожими на гиацинты,

что приплыли с морских островов

Или с южных земель, с нежным взглядом в глазах

и безжалостным сердцем;

Или светловолосые дети Ахеи,

эти орды арктических зорь,

что бежали от снега, от гибельных ветров,

Дети завоевателей, тех, что когда-то манил этот берег

с лёгким бризом и рощами, полными чёрных маслин,

Полдни солнц средиземного моря

и похожие на поцелуи касания южного ветра,

Свою яркую силу смешали с пластичной сердечностью,

взятой у африканских народов Хамита.

И теперь будут править они и их дети

долго-долго, пока роковая Судьба и дорийцы

Не начнут выбивать двери эллинов в их поселениях,

не затопчут их пастбища при переходе.

И смешавшись в сверкающих толпах

на пляжном песке океана,

они смогут увидеть у них

Идеально красивые лица, фигуры,

не такие, какие сейчас есть у смертных,

Что испорчены и искалечены

долгой ношей раздумий и тяжких работ;

Они были — само совершенство,

словно раса их ярких, сияющих образов

была первой, кого смог увидеть Мыслитель,

Тот, который среди

золотого сиянья рождает всю славу,

что мы щедро пятнаем потом.

Став богаче присутствием формы Богов,

не испортив ни роскоши, ни быстроты,

Они вышли на пляжи, где грохот Эгейского моря,

многочисленные и могучие,

Словно корни пока ещё детского мира,

словно первые звёзды зари для Европы,

Они вышли в великие царские гавани Агамемнона

и известного всем Менелая:

И высокого роста царь Идоменей,

и царь Пилоса Нестор, и сам Одиссей,

чья фигура подобна атланту, —

Шлем Аякса сидел на его голове,

подбородок был челюстью дикого зверя,

а глаза — выдавали мечтателя.

По морскому песку

они все разошлись по войскам,

что стояли рядами у вод океана.

Но вдруг от аргивян отделился Акирр,

что обязан свободой Тайдиду,

Как стрела от тетивы понёсся он прочь,

в ту часть берега, где

Пляж был пуст

или не было много народу,

Проскочив через войско фивян,

а потом — эпирейцев,

проскользнул через строй лучников из Лемнии,

Сквозь толпу древних гноссов,

пронзив легион мерионцев,

отвергающих всех командиров,

Невзирая на крики, на смех, на призывы,

улетавшие прочь, над морскими песками,

Быстро начал лететь он вперёд,

с ветром в длинных своих волосах,

рядом с морем, что громко взывало,

Он бежал прямиком к мирмидонцам,

к шатрам Ахиллеса.

Там увидел он Фтийца стоящим в проходе

в сверкавших доспехах,

В ослепительном шлеме, блестящем на солнце,

что неспешно тянулось всё выше,

к грядам Крониона.

Благородно высокий,

стройнее и выше обычных людей,

он был, как Апполон.

Рядом с ним, переполненный гордостью,

как колонна из снега иль мрамора,

сверкая глазами,

С волосами, подобными золоту,

жёсткими и белокурыми,

неподвижно стоял мальчик Неоптолем.

Первый раз его ноги сошли с кораблей

после острова Скирос

и пошли по троянским пескам:

И из всех войн отца привело его ныне к нему,

на последнюю битву, на битву у Трои,

И теперь он стоял с Ахиллесом и ждал

самой первой в своей жизни битвы.

Так в капризе своём

собрала их всех вместе Судьба,

как отца, так и сына,

Точно так же, как души у нас,

путешествуя разной дорогой,

встречаются в разных веках для работы

И стремятся прильнуть

или рядом побыть хоть на час,

для себя называя всё это любовью,

А потом волны Времени вновь

разделяют их прочь

И уносят к другим, новым формам,

которых ещё мы не знаем,

Так и эти, когда-то давно

разлучённые между собой,

повстречались сейчас пред лицом расставанья.

Часто бил он ладонью по бёдрам,

чтобы громко звенела броня,

И внимательно слушал равнины

или двигался влево и вправо,

как скакун перед боем

Еле держится волей хозяина, чтоб

не пуститься галопом,

Услыхав голос труб вдалеке

и лаская глазами луга.

Пролетев по пескам

и запыхавшись в беге,

Всем известный Акирр

прибежал невредимым.

Высоко над героем, как солнце на небе,

улыбнулся ему золотой Ахиллес,

Пропустил внутрь палатки,

взяв за руку, вместе присел.

«О стрела знаменитого города Тризина,

Отчего ты так быстро бежал?

Ты пришёл, друг, в палатку ко мне,

Подгоняемый страстным желанием

или в роли доверенного от Диомеда?

Иль от греков, как голос, что всё ещё громкий,

но с сердцем, что стало пустым?

Что хотела сказать

та большая компания греческих принцев

одному Ахиллесу?

Ты принёс мне какие-то блёклые грёзы

или снова пустые угрозы?»

Так ответил Пелиду

геройский Акирр:

«Нет ответа от греков на твой

громкий голос и вызов;

Они только лишь будут кричать на твоей стороне,

когда прыгнешь ты в Трою.

Так решили вожди, так решил Одиссей

со своею спокойною мудростью».

Но с надменным презреньем

отвечал ему Эллин со шлемом,

украшенным гребнем:

«Одиссей очень мудр,

много знают сердца полководцев Ахеи.

У вождей Илиона достаточно сил,

а жизнь так коротка и хрупка,

И спешит к ним на помощь судьба

на конце у копья Ахиллеса».

«Не от греков спешил я к палатке твоей,

и не дружба их, и не вражда

Подгоняли мой шаг;

вождь Тиринфа, могучий боец Диомед

Дал заданье бежать с сообщением.

Он сказал, что когда-то дал слово своё,

что его колесница пойдёт первой в бой,

И что Неоптолем, ещё юный совсем,

что приплыл из далёкого острова Скирос,

Должен в битву войти, всех круша и ломая вокруг,

в эту битву, в которой пока

нет лишь выстрела от Ахиллеса,

И чтоб он, нажимая с отцовскую силою

на площадке, где встретит Ареса,

Прокричал боевой клич отца,

как он делал и раньше, в своих первых битвах.

Пусть же сын Ахиллеса в этом сраженьи

будет биться бок о бок с Тайдидом,

И печать древней дружбы отцов

утвердится среди сыновей,

И тогда их научит копьё,

что направит их прямо к врагам,

и тогда они ринутся в битву».

Так он вёл свою речь,

вспоминая другие года, сожалея,

И слова Аргивянина были созвучны

с могучею силой Пелида.

Тут он в жесте прощанья со вздохом

положил свою страшную руку

На белёсые юные плечи его ожидавшего сына

и сказал из предвиденья духа:

«Всё, иди, Пирр, иди.

Нет сильней командира для битвы,

на кого ты бы мог положиться,

Разрывая ряды у врагов,

чем суровый герой Диомед.

У него благородное, сильное сердце,

это друг и отца твоего, и ещё даже деда.

Да пройди хоть всю нашу бескрайнюю Грецию,

обыщи все собрания, школы, палестры,

Обойди все утёсы у океана,

города, что мечтают вблизи берегов,

Обойди все долины Фокана, и скалы Этолии,

и луга, где пасутся коровы Аркадии,

Не найдёшь никогда ты другого такого,

он единственный — наш Диомед.

Пирр, последуй за ними, за его руководством,

потому что вот-вот навсегда потеряешь отца,

Если в этом сраженьи паду

и Судьба не отдаст мне победу над Троей.

Пирр, хотя ты не сможешь стать лучше отца,

постарайся хотя б быть похожим:

Если мир — будь величественным и благородным,

если битва — будь смелым, непобедимым,

Непреклонным и хладнокровным к врагам,

сострадающим для тех, кто просит.

Пусть, о сын Ахиллеса,

ни гнев, ни одобрение смертных

не затронут тебя на пути.

Пусть всегда твоя воля и право

будут властвовать

и над товарищами, и над врагами.

О мой Пирр, ведь ни жизнь и ни смерть,

ни триумфы и не поражения

не имеют значения.

Лишь вниманье души у тебя и богов

в твоей радости или в работе».

Пирр внимательно выслушал это, поднялся,

и своей величавой и жёсткою поступью

Он направился вместе с Акирром,

уходя от отца, в ожидании радости битвы.

Ненадолго слегка он прислушался к слову,

что бог смерти внутри нас, в груди

Произнёс перед этим из уст Ахиллеса,

но оно стало тусклым и затуманилось,

как на закате,

И, убив Халамуса, Париса или Энея —

очень сильного, очень опасного,

Был бы горд принести их к отцу, как трофеи,

положить их к ногам.

А сейчас в своём логове

богоподобный и обречённый Пелид,

Повернувшись обратно к палатке,

только-только хотел зашагать прямо в битву,

Как из внутренней комнаты вышла,

раздвинув полог, Брисеида, —

Она долго стояла за этим пологом одна

и всё слушала, что говорилось,

поджидая удобного случая, —

Тут она подбежала, схватила за руку,

как цепкий кустарник

На мгновение тщетно цепляет властителя леса,

что направился к собственной смерти.

«Подожди хоть чуть-чуть, Ахиллес,

ведь ещё не звучат боевые горнисты.

И лазутчики не побежали от Ксанта

своим страстным бегом.

Подари же минутку для той,

у кого только ты есть на свете.

И пока не взревела война,

и пока не растратил ты эту минутку, Ахилл,

Так послушай же женские страхи

и голос кошмаров в ночи.

Ты ведь нежный и даже ужасный герой,

лев Эллады?

Мне другие шептали о том,

что ты делал во гневе;

мы лишь слышали, но не видали;

Было много чего удивительного

в этой бледности их, в этом страхе,

мы же слушали и поражались —

Никогда, ни с рабом, ни с рабынею девушкой

или же с пленным,

я не видела, чтобы ты гневался, злился,

О герой, ни одно из смиренных сердец

никогда не дрожало, когда ты был рядом.

Ты, скорее, готов был всегда нам простить

и ошибки, и всяческие неудачи

при нашем служении,

Очень лёгким же было ярмо у тебя,

как объятье любовника;

И как слабых готов ты беречь и жалеть,

так же строг ты и резок для сильных,

Только равные могут сполна ощутить

этот страх бога смерти в тебе,

Нам же всем позволялось играться с той силой,

от которой дрожали народы.

И вот так ты склонял золотистые кудри

для объятий ребят и девиц».

Белорукой своей Брисеиде

отвечал, улыбаясь, Ахилл:

«Явно что-то тебе очень нужно,

потому что ты долго мне льстишь, Брисеида.

Расскажи мне, о женщина,

или о сне твоём, или страхе,

чтобы я мог коснуться его и развеять.

Чтобы сети блаженства твоих белых рук

соскользнули бы вниз с золотой Афродиты».

И Ахиллу ответила так белокожая пленница,

Брисеида, дочь Бриса:

«Все те годы, как я оказалась

у греков в шатрах, Ахиллес,

Меня странно в душе и волнует,

и даже тревожит рассказ о Фетиде,

родной твоей матери,

Что в пещерах вблизи океана тебя родила,

укрывая от смертных,

страшась угроз Древних,

Тех, кто ткут нам судьбу,

улыбаются нашим страстям,

и играются с нашей надеждой,

И рисуют узоры во Времени

алой краскою наших сердец,

что поймали они в свои сети.

И тебя, словно у Океана в груди,

укрывала она в виноградниках острова Скирос,

Одевая тебя словно девочку,

пряча средь дочерей Ликомеда, —

Разве ты не прекраснее женской самой красоты,

разве ты не велик, словно бог Аполлон? —

Опасаясь то стрел от Париса,

а то гнева дельфийского Фибеса,

или же Аполлона.

А сегодня, в ночи,

ко мне трижды спускалось виденье.

В моём сне, над водой океана

неожиданно, вдруг появился серебряный лук;

Рядом с ним, поверх вод, освещённых луной,

я увидела нечто, ужасное и благородное,

Я увидела облако, страх и лицо —

молодое, красивое, очень враждебное.

Затем трижды я слышала, как

посреди грандиозной тиши —

Тихо было вверху, в небесах,

тишина опустилась на землю,

затихло биение вод в океане —

Поднимался внезапно могучий раскатистый голос:

“Царь, верни же назад, что успел ты награбить.

О, ты сила, возьми же назад своего силача;

море, бейся волною, пока

будет вечно он нужен войне

И пока вновь и вновь будет он грохотать

от равнин в странах Азии

до теченья великого Ганга”.

Этот голос затих, но всё ближе ко мне

подходил тот прекраснейший Ужас,

И я слышала звон серебристого лука,

я смотрела в лицо Аполлона.

И тогда я пронзительно там закричала,

потому что тот воин,

Что целил копьём в небеса, —

то был ты.

Ты, что рыскал вокруг, словно зверь,

что идёт напролом за добычей,

Заставляя всё тело дрожать, от макушки до пяток.

Я проснулась, увидела, что вся трясусь,

И, хоть крепко тебя обнимала руками,

я с трудом убеждала себя, что ты жив.

Вот такой этой ночью приснился мне сон;

ты же утром поднялся на битву».

В золотистой броне, Ахиллес

отвечал белорукой красотке:

«Но ведь это был только лишь сон,

о принцесса, о дочка Бризеса!

Ты считаешь, что это удержит Ахилла от боя,

словно льва от добычи?

Позабудь, ведь ты слышала о моей доблести,

ведь ты знаешь меня, Ахиллеса.

Тебе кажется, что мой конец так уж близок?

Или жалит тебя Поликсена,

Что ревниво тебе шлёт такие вот сны,

только чтобы меня отпугнуть

и не стать моей пленницей?»

Раззадоренная Брисеида

страстно стукнула руку его своим кулачком,

Но с улыбкою, всё же слегка извиняясь,

отвечала могучему воину:

«Думал, я испугалась тебя?

Я отважна, я буду тебе угрожать и ругать.

Так смотри ж, Ахиллес,

не бросай безрассудно свою жизнь в бою

И не рань это тело, мой мир,

и не лезь в одиночку в толпе средь врагов,

Позабыв о защите вдали за спиной,

Как, бывало, ты делал в азарте сраженья,

Поддаваясь приманкам богов,

что всё время хотят твоей смерти.

Милый, бейся как бог,

не заботясь вообще ни о чём, кроме как

боевого копья и врага пред тобою.

Прикрывая щитом своё тело,

не спеши рвать вперёд боевого коня.

Ты не знаешь, Ахилл, как страшна пустота,

как губительны холод и мрак одиночества

И чем станет опять моя жизнь,

если я потеряю тебя, о Ахилл!

Ты тогда ведь два раза ударишь меня,

о герой, одинокую женщину?

Я не стану тогда оставаться на этой земле,

что вновь станет пустой и недоброй.

Я ведь прыгну в могилу,

пройду сквозь огонь и сгорю,

но я всё же пойду за тобой

Вниз, в глубины Аида,

куда бы ты там не пошёл,

Буду гнаться всегда и везде за тобой —

разве ты не ловил меня здесь,

чтобы мной наслаждаться?

И ты станешь сильнее в сраженьи

от моей бесконечной любви,

пока я буду здесь, Ахиллес.

Ты не станешь один развлекаться

с Поликсеной, спасаясь в тени».

Отвечал Брисеиде герой,

отвечал ей могучий Пелид,

Он прижал её тонкие руки к груди,

словно нежный букет,

И, коснувшись её страстных губ,

что дрожали как алая роза, сказал:

«Тогда следуй за мной,

словно я потяну за собою тебя,

о прекрасная женщина,

И чей голос звенит и созвучен с моею душой

и с руками, что жаждут служения,

О прекрасный трофей, о добыча моя,

та, которую сильно любил и лелеял мой враг,

Брисеида, само совершенство.

Что касается тех сновидений,

что приходят к нам, смертным, во сне, наяву,

Это тени людских наших душ,

и кто сможет понять,

что они сообщают и что они значат?

Страхи сердца звучат,

словно голос, идущий от Зевса,

словно это сказал Аполлон.

Но правдивей ли их голоса,

чем слова из дельфийской пещеры

или стон Дуодена,

Что похож на стенания ветра средь древних дубов,

да и как те слова

могут что-то вообще изменить —

Изменить ту судьбу,

что суровые, неумолимые боги

Заложили ещё в те времена,

когда наша земля была неизученной

И бесформенной массой неслась возле солнца?

Или, если уж есть предсказанья,

виденья чего-то плохого,

То с чего человек должен вдруг уйти в сторону

от тропы, по которой пошли его стопы?

Боги изобрели лишь один и единственный путь,

путь, которым идёт человек в этом мире,

о рабыня моя Брисеида,

Быть отважным и быть благородным,

быть правдивым

и быть справедливым к смиренным.

И для женщины есть лишь один только путь:

быть ей верной, служить и любить.

Видно, это и есть твоё дело в судьбе,

благородной иль павшей;

Время и результат — это то, чем заведуют боги;

нам не нужно об этом заботиться, переживать».

Он сказал, поцелуем коснулся её алых губ

и тем самым её отпустил и расстался.

Он шагнул из палатки,

вскочил в колесницу,

Ухватил свои вожжи, и крикнул свой клич,

и понёсся вперёд

С раздающимся вдаль грохотаньем колёс;

среди ржанья коней,

среди цокота нетерпеливых копыт

Быстро он пролетел вдоль палаток

и выскочил прямо из лагеря.

По мощёной троянской дороге

загремела его колесница.

А за ним, с оглушительным лязгом и грохотом,

понеслись в бой вожди, племена и народы,

Подхватив клич войны,

те, кто жаждали битвы

И так долго удерживались

от желанья взять в руки копьё

и от радости грохота боя, —

Все они понеслись по земле,

словно соколы, выпущенные на свободу;

Оглушительный крик, безграничный, бескрайний,

покатился за ним — то кричали народы,

и у каждого был свой особенный клич.

Знаменитые лорды равнин,

побережий и северных гор,

Колоссальное множество фтийцев,

дорийцев и эллинов,

Имена, что сейчас уже ничего и не скажут,

хотя в те времена они были бессмертны!

Всех их, всех поглотила огромная Ночь,

Зевс пожрал свет своих же детей;

И они были втянуты снова обратно в грудь Зевса,

из которой когда-то свирепо пришли,

Думая только о том, как бы завоевать эту землю,

как бы им получить

власть над Временем и над веками,

Хотя все их неисчислимые толпы

не оставили даже следа,

Как песчаный рисунок стирает волною

на пляже у моря.

Впереди этой армии воинов,

огибавшей гремящие воды,

Ряд за рядом, за Спартой,

за доблестным Менелаем, за сыном Тайдида

Шли и шли: вождь Итаки с Эпюсом,

шёл Идоменей, царь острова Крит,

Шёл Акамос и Нестор,

сын Нелея, и рядом — храбрец Эфиалтус,

Шёл и Протос, и Мегес, и царь Профенор,

а за ними — уверенный Лейт,

Мудрый не по годам, сын Алькеста, лемниец,

и суровый герой Филоктет —

Все они, без числа и без счёта,

окрылённые духом войны,

маршем шли Аргивяне.

И последним, в широкой повозке,

направляя вперёд свои армии,

Как пастух, что идёт за своею отарой

к зелёным лугам,

Ехал Агамемнон, всем известный великий монарх,

сын Атрея.

И когда они шли по равнине

и их взоры смотрели вперёд, поверх пастбищ,

Они вдруг увидали за Ксанфом,

как к ним катится пыльное грозное облако,

Приближаясь зловеще всё ближе и ближе,

с громогласными кличами Трои.

Книга VIII. Книга Богов

И вот так, на земле,

пришло время созреть семенам,

что посеяны были столетья назад;

Так Европа и Азия,

встретившись между собой на границе,

налетели на Трою.

И везде на земле люди тяжко трудились, в слезах,

или же погибали в крови,

Пока некий широкий божественный Сеятель,

пожиная Судьбу с их работы и дел,

Собирая другие плоды,

а не те, что они ожидали, —

Из желаний людей, из их страстных мучений,

ускользающих радостей —

В это время сплетал гобелен,

что способны увидеть и оценить только боги,

Что сидят средь безмолвия Радости, за облаками,

неизвестные людям, которыми те управляют,

Что живут на Олимпе, средь горных долин,

те, кому через воды, текущие с Иды,

Или в храмах в их честь

понапрасну звучали молитвы,

Те, которые струнами сердца у смертных

насыщали желанья свои,

многочисленные и необъятные,

Наслаждаясь друг другом и всем этим миром,

развлекаясь свободно и без надзора;

Потому что земля — их добыча,

потому что земля — их площадка для игр.

Но, однако, из собственных

светлых, глубоких чертогов,

из поместья сиявшей, небесной лазури

Неожиданно выглянул Зевс;

посмотрел он на землю

в цветущем, зелёном наряде,

Что раскинулась как изумрудная грёза,

чтобы глаз воцарился средь солнца и света,

Услыхал он симфонии древности из океана,

что взывали к прошедшим векам,

Что прошли и исчезли

от этих солёных, неистовых маршей,

оставляя неубранными урожаи,

И почувствовал, что этот час

весь наполнен ещё

неродившимся сердцем грядущего.

Он увидел внизу беспокойные царства людей,

батраков на полях,

Он увидел хозяев поместий,

увидел служанок и слуг,

на которых надели ярмо их судьбы,

Он увидел красавиц-рабынь,

что заботились об очаге,

пастухов, что вели своё стадо на пастбище,

Он увидел умельцев и мастеровых,

что за мелкую плату

трудились до ночи в людских городах,

Он увидел, как мало им платят

за долгий мучительный труд, что бесценен.

Он увидел царей на внушающих благоговение тронах,

или быстро идущих куда-то с войсками

Основателей мрачных, жестоких и хрупких империй.

Он увидел, как труженики с торгашами

Терпеливо несут в одну кучу богатства,

словно маленькие муравьи в муравейнике.

И стараются всё сохранить, защитить этот прах,

Прах, который исчезнет,

И готовы всегда ранить вечную душу свою

и калечить свои небеса за какой-то металл,

И сажают собратьев на цепь,

осуждают на смерть и мучения,

Как преступник бичует преступника,

ибо так уж устроены те муравейники,

Где за грех приговаривают человека

испытать ещё более злое

оскорбление нашей распятой природы.

Все сомнения, все заблуждения,

все их иллюзии

Были ясно видны его взгляду;

он смотрел, как в садах, освещённых луною,

Бродят пары влюблённых, лелея любовь,

что рассыпется в прах при измене;

Он смотрел, как тревожною радостью им

помогают родные,

подкрепляя тоску и страдания,

И как женщина терпит мучения ради ребёнка,

что потом даст ей снова тоску и страдания.

Он увидел надежды, которым они доверяли,

повороты судьбы, что возникли в мгновение ока,

И стремленье, желанье, что требует

максимум времени для своих нужд,

и всю жизнь человека как топливо.

Всё, чему удивляемся мы,

оглянувшись назад, когда страсти ушли, —

И слепые усилья, и труд,

и напрасные траты и жертвы —

Видел он со своим твёрдым сердцем;

и куда бы ни кинул он взгляд,

Видел он океаны бесплодных попыток,

стараний, напрасного шума и слёз.

Всё он видел насквозь, глядя вниз

своим взглядом бессмертного,

Своим взглядом, очами,

в которые сон не посмеет прийти,

своим взглядом Отца всех людей и творений;

Ни туманы, ни тучи,

что путают взгляд у людей,

Не мешали ему различать наш источник,

и он видел конец наших долгих трудов.

Он в замученном бедном животном знал бога,

что неспешно и медленно освобождает себя,

И поэтому сердце его было счастливо.

И не только умы со своею бедой

Видит Бог, видит он так же дух, что стоит за умом,

и который рад этим мучениям.

Разве мог бы наш взгляд человека

видеть дым из печи

И горящую, красную,

невыносимую муку железной руды,

что расплавлена в адской плавильне,

И при этом сжиматься в тоске по прохладе покоя,

осуждая всю эту работу?

Он скорее смотрел бы на будущую чистоту

и на будущую красоту закалившейся стали,

Он скорее бы радовался вместе с тем мастером,

что стоит, наслаждаясь

Жаром славного бога

и болью железа, дающей плоды.

Так последний его вечный взор

был направлен на Трою

И на полчища армий, бегущих к удару.

Видел он и огромную мощь Ахиллеса

В своём шлеме, доспехах,

знал все хитрости, что шевелились в мозгу Одиссея,

Как суровый боец Деифоб направляет повозку

и участь Энея,

Видел Грецию, где сейчас нет тех героев,

видел Трою в осаде и окруженьи убийц,

Как несётся Парис заходящей звездой,

как прекрасна в бою Пенфесилея.

Он с восторгом смотрел на всё это вокруг,

его сердце несло юность, зрелось и старость,

Освящая, благословляя наш труд,

насыщаясь и наполняясь плодами,

Словно вечный художник

смотрел свою страстную драму,

что разыгрывалась меж горами и морем,

Исполняемую скрежетаньем и блеском мечей,

средь горящих огней,

Человеческой кровью

и яростной страстью у Трои.

Тем не менее, словно отец,

что следит за детьми из тиши кабинета,

Слыша шум всей семьи,

и довольный их играми и перебранкой,

Он глядел на людей, нашу смертную расу.

А затем, отвернувшись от армий,

Он смотрел и смотрел в свой божественный ум,

где как в зеркале движется и отражается Время,

Ум, который в сознании держит и знает

все стальные узлы человеческих судеб в войне.

Он спокойно, медлительно встал

и ушёл с нашей бренной земли

в безграничные царства небес.

Далеко от земной синевы,

высоко, в презирающих смерть

и мученья пространствах,

Поднимаясь над смертным умом,

где Пространство и Время всего лишь фигуры,

Мимолётно придуманные

в воображеньи Божественной Мыслью,

в её лучезарной тиши,

Есть у Зевса высокий дворец,

там стоит боевая его колесница.

Из него он спускается в смертные царства;

там, где высь наших горных вершин

Окружает божественный воздух,

он касается наших земных областей

и заходит в земные просторы.

А сейчас он понёсся обратно,

в привычные царства свои, к их восторгу,

Где блаженство везде и во всём,

и где каждое чувство — экстаз обладания.

И оттуда орёл его мысли,

с распростёртыми яркими крыльями,

Полетел сквозь небесную область к богам,

и они поспешили на зов,

Оторвались от игр, их покоя и дел,

взмыли вверх в бесконечной лазури.

Кто-то прибыл из смертных владений у рощи,

кто-то был у далёкой реки,

Что хранила прохладу земных ветерков

и несла мимолётный, трепещущий свой аромат,

Кто пришёл с нашим смехом в устах,

кто хранил в своей поступи песнь океана.

Кто-то прибыл с небес,

где раскинулись области жизни,

Регионы, где люди черпают дыхание,

потому что там всё несёт жизнь,

даже камни подобны растениям,

Даже глина тех царств, словно дети людей

или выводок у великанов.

Там стоит Энцелад и со стоном вздыхает,

набирается сил от мучений своих

Под живою, пылающей Этной

и огнями, что радуют чрево его.

Он свирепо вздыхает и стонет,

с наслаждением ждёт он кончины врагов,

Каждый новый удар или новая боль

заставляют его торопиться,

Измеряя течение долгого Времени

от мученья к мученью.

На широкой бескрайней равнине

постоянно идёт бесконечная битва

богов с великанами.

В вечных рощах, средь вечных цветов

наслаждаются вечно влюблённые.

Там есть много прекрасных земель,

там есть много чудесных полей.

Кто-то прибыл из Рая, чудесной страны,

той, где множество царств,

полных дум, размышлений,

С миллионами разных экстазов,

восходящих как пламя,

без ветра, среди тишины,

Поднимаясь в какую-то грёзу,

что всё время стоит неподвижно

и к которой всё время идёшь и идёшь.

Все они ощутили тот импульс божественной воли,

всех сейчас притянуло к Отцу.

Грандиозная, властная, полная силы,

со спокойною царственной поступью,

от которой трепещут народы,

Подошла горделивая Гера,

жена Зевса, а также сестра.

Словно вновь повторяя рожденье,

из пены пространств

Поднялась ослепительно белая

и незапятнанная Афродита,

Окружённая облаком пышных волос,

как луна в золотом ореоле.

Опоясавшись дважды Эгидой,

Афина, под шлемом, с щитом,

Отвечая на зов, появилась как вихрь, —

небеса трепетали от радости,

слыша звук её громких шагов,

Повторяя без слов её имя внутри,

как красавица, что оскорбили, измяли,

Будоражит любовника вновь,

повторяя в рыданиях имя тирана.

Было много других, столь же сильных богов;

там была Артемида

со своим древним луком,

Она шла в босоножках

с бахромой из убийственных молний.

Снизу вверх, по огромному склону,

сотрясая шагами весь мир,

восходил Посейдон;

Всё пространство наполнилось громом

его мощной поступи

и его оглушительным криком.

Средь бессмертных богов засиял Аполлон,

и его серебристый пронзительный звон

был с тревогой услышан среди земных царств.

Быстро выглянул Арес и взглядом сверкнул,

пролетая как облако блеска и роскоши;

Появилась Фемида с Ананке

и мистическая Эриния;

Появился Гефест, и его всё искусство и сила

были неотделимы от силы отца.

Собирался прийти даже древний Диспатер,

в своём смутном обличии, призрачный, вечный;

Но лучи его были похожи на призраки,

его голос — на зов тишины.

Вот столпились они в тех небесных дворах,

лучезарные, полные пламени,

Совершенство предельного света и грации.

Радость духа у них

Посылала призыв свой

к небесному вечному Времени,

а в ответ приходила им слава Пространства:

Все прекрасные наши миры

родились и живут

от биения этих сердец.

Но, однако же, те неподвластные возрасту Силы,

что сияли в моменты величия,

Обретали совсем другой облик,

а не тот, что могли видеть смертные люди,

Когда боги спускались, чтоб им помогать,

напуская туман, пылевую завесу

из божественных и проницательных глаз.

И их видимый облик

был совсем не похож на сиявшие светом тела,

так похожие на тела смертных,

Что носили они в те века,

когда жили среди наших древних народов.

Тогда долгая молодость мира

не успела увянуть ещё в наших смертных натурах,

Тогда мы ощущали и солнечный свет, и цветы,

и земля была рада нам, людям, как мать.

Но затем, чтобы людям так было приятней,

боги скрылись за более плотным покровом,

Тем покровом, который земля

так желает для собственного наслаждения,

Этой тонкой вуалью,

за которой те боги едва лишь мерцали.

Быстро дни потекли для людей

рядом с толпами ярких присутствий:

Боги леса и боги долин,

боги с разных открытых обочин,

Боги с тайных холмов

стали прыгать из собственных царств

на простых человеческих смертных.

Часто то на охоте, то в рощах, в лесу

были встречи богов с человеческим видом,

И тогда их касанье охватывало и подчиняло наш прах

красоте и величью небесных страстей,

Они словно хватали невинную деву земли

и навязывали небеса

этой хрупкой, подверженной смерти пыли.

Прославляя собой человеческую красоту,

по полям и долинам богини Климены

бродил Аполлон,

Когда страстно преследовал он

или тщетно томился в тоске

по принцессе Марпессе;

Прославляя всю землю своей красотой

и своим почти нечеловеческим ликом,

Из небесных чертогов пришла Афродита,

вместе с нею явился Анхиз.

В чащах быстро мелькали сатиры,

а в кустах можно было увидеть трёх Граций,

У ручьёв и в лесу появлялись наяды, дриады,

ореады спускались в долины,

Веселились на горных полянах

и играючи гладили гривы

больших диких львов,

Отражаясь в звериных,

смертельно опасных глазах, —

Потому что тогда боги жили с людьми,

были рядом и нас обнимали,

И склонялись сюда небеса,

и любили людей, нашу бренную плоть,

и томились её быстротечностью.

Но со временем мы

огрубели в душе и сердцах;

И природа у нас стала ближе к другим,

нашим более низшим сородичам;

люди стали похожими на муравьёв и хорьков.

Наше виденье стало слабее от чувств,

силу в нас удушил тяжкий труд,

Настроение наше похоже на то,

что мы видим вокруг,

мы похожи на наши одежды,

И поэтому мы продолжаем трудиться больными;

мы оставлены наедине

со своей слепотою и слабостью.

Нет, не в этих покровах теперь

поднимались к своим небесам эти боги,

Как большие, широкие мантии,

в вестибюли земли

опускались могучие их, необъятные царства,

Окружая всё то, что могло намекнуть о земле;

а затем в одеяниях скорости

Они шли, трепеща от триумфа и славы,

подобной огню или шторму на море.

Даже то одеяние власти и силы,

что естественно этим богам

и которое те оставляют,

Когда входят в другие

и более тонкие сферы Ума,

соглашаясь с его безграничными планами,

Населёнными формами

более верными, точными, чем на земле,

и живущими там существами блаженства, —

Ум, который очищен от нашей земной густоты,

восседает на троне,

в бессмертном богатстве и роскоши,

И взирает на Свет,

получая блаженство от неописуемых царств,

что лежат за пределом Ума,

И лучи его света —

сверканье божественной славы.

Наше солнце в тех царствах не сможет светить,

там нет места мерцанью

земной и привычной луны,

Там не могут сверкать наши молнии,

а огонь тех пространств

для нас невыносим.

Эти боги, с телами, что неосязаемы здесь

ни для нашего зрения, ни для касания,

Но которые видимы и осязаемы там

для восторга, что выше земного,

и для чувства, что ярче, чем здесь,

И несут больше сладости чувствам,

и полны благородной возвышенной радости,

Пришли к Зевсу, в дворцовые залы,

и его небеса пели в такт их шагам.

По блаженным кругам этих царств наслаждения

растекалась гармония и соразмерность.

А затем все пришедшие боги, могучие, равные,

окружили его, Громовержца,

И он скрыл свою мысль в неком звуке,

что они могли слышать внутри своих душ.

Эти высшие Боги всегда всё скрывают,

чтобы к смертным от них не пришла бы заря

Слишком сильного света с небес,

чтобы люди, которым судьба ясно видеть,

Не пошли бы вперёд, за пределы, как боги;

тогда люди смогли б победить

Ночь с Рассветом,

И тогда божества, утеряв свои маски,

попадут в рабство к собственным подданным.

«О вы вечно счастливые дети Бессмертия, боги,

весь восторг мира — наш,

И безмолвная вечность

измеряет длину наших жизней в эпохах.

И поэтому мы хотим меньше трудиться,

мы, которые чувствуют радость

как в падении, так и в триумфе,

У нас есть привилегия вечного знания,

мы работаем ради той цели,

Что была нам поставлена очень давно,

той небесною Волей, которая двигает Время.

И поэтому смерть не способна

никак изменить нашу жизнь

И не может испортить нам

радость и наслаждение.

Но внизу, на земле, в мире смертных,

продолжает царить полумрак, полусвет.

Ничего они точно и верно не видят,

но во всём что-то ищут

и что-то себе представляют,

Они вышли из праха, из комьев грязи,

но хотят из болота подняться сюда, в небеса,

Принимая вслепую биение смертных желаний

за божественное руководство.

Но, однако ж, места в небесах

не легки даже для редких избранных:

Очень крут и далёк этот путь,

и для смертных подъём слишком труден.

Очень строги условия Бога,

лишь немногие люди способны их выполнить.

Человеческий ум восстаёт;

их дыханье — тяжёлая глыба;

а немногие их инструменты мешают.

Как они завоюют себе небеса на земле,

те, которые — глина и дуновение жизни,

Чьи сердца подчиняются нам?

Постоянно мы входим в их жизни,

толкаем, трясём,

Наша лёгкость втекает в их грубость,

мешает, препятствует ей,

а небесная строгость богов

Заставляет их души идти к небесам,

а тела пропускает сквозь сито из боли.

Мы своими мученьями смертных

пробуждаем бессмертную силу у них,

А ударами огненных молний

отбираем сосуды, пригодные для божества.

Такова уж природа земли:

так она отвечает на наши удары,

И удары бичом вызывают в ней муки, страдания;

для земли эта боль —

словно ложе цветов удовольствия.

И земля, пробуждённая болью, чтоб жить,

пробуждённая голодом,

чтоб напрягаться и думать,

Если дать ей спокойно вкушать свои радости,

так и будет инертной, довольной

своим состоянием и достижениями.

Но мучение от нестерпимых ударов богов

быстро вновь возвращает её в своё русло,

А иначе она б наслаждалась,

упустив свою цель,

понапрасну растратив эпохи.

Если бог в их груди, несмотря на все шпоры,

так и будет сидеть, бесполезно, без дела, внутри,

Очень скоро герой превратится в какого-то зверя,

а мудрец — в дикаря;

Человек отшатнётся от трудных подъёмов к высотам

и останется грязью в грязи.

Мы мучением, болью его защищаем,

мы мешаем событиям так развиваться

и толкаем идти по другому пути.

Но сознанье людей подчиняется их впечатлениям,

они судят по внешней, поверхностной форме вещей,

Большей частью их мысли слепы,

а надежда их самоуверенна,

И они норовят уйти в сторону,

несмотря на все наши намёки и побуждения;

Их сердца ослепляют желания,

страх, одержимость,

Всё их знание здесь

омрачается ложной надеждой

на помощь от смертных».

«И сейчас, как и встарь, от земли,

от её неразумных детей слышен плач,

крики гнева идут к нашим тронам;

Это гнев, это горе существ,

обречённых упасть под ударами рока,

Что сражаются с этой судьбой,

их сердец, что рабы своих мук и печали.

Мы ж сидим, равнодушные к крикам и плачу,

мы добьёмся своей неизменной задуманной цели.

Наконец, эта Троя должна всё же пасть,

вместе с нею погибнет эпоха.

Те из вас, кто успел полюбить Илион,

отвернитесь от стона и жалоб троянцев,

Изгоните из сердца их плач и молитвы,

из ноздрей уберите на выдохе ладан.

Пусть, какая бы громкая слава

не была б у народа,

она не помешает благу веков.

Над людьми собираются сумерки,

человечество движется в зимнюю тьму.

Царство Трои, сместившее силой своей и оружием

лучезарные царства у древних народов,

Упадёт в свою очередь тоже;

под ударом другой, неотёсанной, силы

полудиких ахейцев

Илион сдастся эллинам,

а потом эти эллины, греки погибнут от римлян.

В свою очередь Рим после тоже падёт,

но уже от других многочисленных варварских сил,

От народов, возникших средь льдов и туманов,

с грубым сердцем и беспорядком в умах.

Так и будет: всё более грубое, тёмное

побеждать станет тонкое, светлое

До тех пор, пока грубое, тёмное

не падёт под напором,

само разлетевшись в куски.

И вот так человеческий род

под конец и разрушит всё то,

что родилось могучим и сильным.

С той поры, когда знание стало терпеть неудачу,

с той поры, когда древний экстаз ослабел,

Свет работал помощником смерти,

а тьма умножала победы.

Так и будет идти до тех пор,

пока древние годы, века и эпохи

не вернут свою прежнюю силу, величие.

Если сумеркам в этот момент не помочь,

ночь не сможет повиснуть над миром;

Ну а если препятствовать ночи,

как же сможет возникнуть великий рассвет?

Боги света, что знают всё это, но всё же противятся

и стремятся помочь обречённым —

Вы считаете, что и в дальнейшем желанье и страсть

будут биться, сражаясь с Ананке?

Подчините же плач своих нежных струн сердца,

чтобы люди смогли наконец

победить свою скорбь,

И замрите на время в стремленьях своих.

Прекратите, о боги, испытывать радость

благородного бунта, восстания и мятежа.

И откройте в себе, наконец, взгляд души

и впустите в себя, наконец, глас Безмолвия».

Средь чертогов Небес

так могучий и полный величия бог Громовержец

Говорил со своими сынами в их душах,

они слушали голос в могучем безмолвии.

После этого брату ответила

белорукая и хладнокровная Гера:

«Зевс, мы помним об этом,

это только твои сыновья позабыли —

Аполлон и Арес».

«Гера, наша царица, они не забыли,

отчего-то они захотели быть просто безмозглыми.

В этом и заключается наше величие:

боги знают, и боги способны не знать,

отложить своё знание в сторону.

Выполняя работу, которую выбрали,

они не получают ни сладкого плода успеха,

ни горьких плодов неудач.

Без малейшего горя идут к своей цели,

не стараются высмотреть — скоро ль конец?

Если свет, что у них, у богов, уже есть,

они вдруг потеряют, то лишь улыбнутся,

А не как у тех душ, что живут среди тьмы

и цепляются за каждый лучик,

Принимая его за всю роскошь,

великолепье небес.

Всё, что есть на земле или где-то,

было создано Временем,

Было создано вечною Волей,

что движет всех нас.

Для любого рожденья назначен свой час,

может ночью, а может, во время рассвета.

И есть час для познанья,

а есть час забвения, и есть час труда».

Тут великий бог Кронион остановился,

и тогда в вышине, средь небесных безмолвий,

Зазвучал голос пылкого и громогласного,

импульсивного бога Ареса,

И слова его были как гром,

что гремел в отдалённых

и светлых пространствах души.

«О отец, мы всё знаем давно,

ничего не забыли.

Это то божество, что сидит в нас внутри,

продолжает стремиться к добру,

Не сдавать даже пяди идущему злу,

что всё время его побеждает.

Я не буду жить с греками и помогать им,

только если заставит Ананке,

Потому что кровь сильных и жизни великих —

мой удел и мой приз.

Ты ведь знаешь, что наша природа

наслаждается от человечества,

От того, как они развиваются,

как себя они реализуют.

Войны — это природа моя,

эта жёсткость, величие

и поникшие шеи у проигравших;

Сила — лоно моё, а насилье — душа;

я ору среди битвы.

Уничтоженные города для Ареса — забава,

а народы — игрушки.

Я толкаю людей то туда, то сюда,

то швыряю их прочь, то кладу на свой стол.

И сильнее всего я люблю постоянство,

благородство, отвагу и доблесть;

Ненавижу я тех, у кого нет хорошего, стойкого сердца,

чья природа изменчива, словно круги на воде.

И теперь, если древний дух битвы Титанов

иссяк и ушёл,

Если Трос на земле перестал воевать,

если ныне Геракл не дерётся ни с кем и не топчет,

Не сражается с гидрой, и не убивает кентавров,

и не гонит их прочь с Пелиона,

Если ныне земля не должна сотрясаться

под конями Титана,

Так как все уже загнаны в мелкие рамки

и достигли согласия,

Всё же я не хочу и не буду жить в Греции,

не приму, не одобрю потомков Паллады.

Стану ждать сыновей я,

которые выйдут из чресел моих,

тех, что будут сосать молоко от волчицы,

Будут консулы с мрачным и каменным взглядом,

и плебеи на корме от волчьего выводка,

И сенаты из разных царей,

и надёжные армии, словно гранит,

что питаются множеством бедствий, —

Такова будет эта великая нация,

и она будет стоить моей благосклонности!

Они станут моим воплощением

и прославят мою несравненную мать,

мою царственную, величавую Геру.

И тогда это войско железным уверенным маршем

зашагает, чтоб нация правила миром,

И в течении долгих веков

будет им управлять,

Ну а после же из-за того, что земля

не умеет уж слишком надолго чего-то терпеть,

Очень медленно, высокомерно она станет гибнуть

под давлением бренности смертных вещей,

Отпечатав в истории память о римском народе,

что поднялся в эпоху застоя и слабости».

Далеко раздающийся голос Отца

всех высоких Бессмертных

ответил словам своего бога-сына:

«Будет так, раз такое желанье в тебе,

о могучий Арес, бог войны;

Будешь ты побеждать до заката,

сражаясь за Трою».

Дал такой он приказ,

и суровый дух Воина с ним согласился.

Он поднялся с тех сфер, где сейчас пребывал,

и, пронзая Пространство, как пламя,

В виде облака, полный стремительной славы,

полетел вниз на Иду,

Распростёршись как молния,

унося вниз огонь из руки Громовержца Отца.

И оттуда в своей колеснице,

запряжённой живыми огнями

и самой быстротой,

Громыхнул на земные равнины

могучий и буйный Арес.

Там, внизу, на земле,

где трудился сурово герой Деифоб,

Со своим многочисленным войском

отражая ахейские полчища прочь,

где-то справа от этой кровавой резни,

Выше всех этих толп,

на своей колеснице стоял бог войны

и бросал свою тень на ахейцев.

Но в небесных дворцах

Громовержец вещал своим детям:

«Наш Арес стал сражаться с Судьбой настоящего

ради некой надежды на будущее,

Боги стали идти дальше нас.

Так реши же, о дочь, где твой путь,

Ты гораздо сильнее, чем брат, атакована ночью,

что всегда омрачает существ и творение.

Выбирай: тишина в небесах

или битва средь смертных,

О прекрасная радость миров,

о ты, светлая и незапятнанная Афродита».

И тогда, со своими глазами, как звёзды,

с грудью, полной блаженства Бессмертных,

В ослепительном блеске и с радужным телом,

так воскликнула белая и удивительная Афродита,

Проведя свои пальцы, похожие на лепестки,

через пышное золото локонов,

Открывая уста, совершенные, тихие и недовольные,

этот рот, так похожий

на розу активного сопротивления,

Что сейчас с укоризной

раскрывает свои лепестки тайных чар

против трудной Судьбы:

«Да, я знаю,

ты отдал Палладе и Гере мой мир.

Пусть же храмы мои

встанут в Пафосе, встанут на острове Китира,

Пусть же грек станет лирой для песен моих

и жрецом моих мыслей,

Пусть он станет искать красоту или свет

через образы грации, ритма —

Пусть он вылепит формы, открытые взорам людей,

о которых давно позабыла земля,

Пусть сольёт он творенья Паллады

со сладостью Пафии,

Пусть искусство Гефеста

превратится во взгляд золотой Афродиты,

И он станет преследовать ту мою форму,

что ношу я, чаруя всех смертных,

Он, которому ты отдаёшь сейчас мир,

иониец и эллин,

Но которым сейчас моя сила уже не подходит,

та, которой в другие века и в другую эпоху

поклонялись в Сидоне и в Вавилоне,

Ныне ставшая бледным и слабым

отголоском и образом радости прошлого,

Что была так знакома всем детям,

когда тело их было наполнено трепетом,

Оставалась простою бессмертною радостью духа,

что в Природе лилась через край

В эти винные чаши желания Бога;

но их бренное тело

от такого величья природы во мне

Спотыкалось, шаталось,

ощущая предателя — боль,

что восторг превращала в золу.

Он не сможет подняться к вершинам моим

и не станет плодом совершенства

моих побуждений

Там, где чувства впадают в экстаз

и от этого освобождается сердце,

И касанье моё никогда не проникнет

в глубины души у него,

не заставит звучать в нём сердечные струны.

Было время, моё божество

удивляло все звёзды морями восторга;

Было время, когда на орбите своей

этот мир танцевал в дивном ритме.

Люди, жившие в рамках пределов своих,

боги, жившие вне этих рамок, в просторе,

отвечали на мой, к ним направленный зов;

Жизнью двигала песня восторга,

что звучала вокруг из пространства,

Что лилась из Души Необъятности,

и восторг той Души обнимал всё творение.

Мой огонь был в согласье с их почвой,

их сердца были, как алтари.

И чисты были эти огни:

не тускнели они от земли, не терялись в тумане.

А затем, когда дочери неба

с сынами земли

Повстречались средь горных вершин

иль столкнулись средь дикого пляжа,

а может, в зелёных лугах,

Они стали жить вместе, обнявшись.

Ибо я танцевала на пиках Тайгета,

над Идой нагой,

Распуская свои золотистые локоны

ореолом великолепия и красоты,

Высоко над землёю, лежащей в глубоком экстазе,

опьянённой моей белизной,

одурманенной запахом роз.

В наших царствах Сатурна, что были когда-то,

мы не знали ни робости, ни укрывавших одежд,

Там земля с небесами

были ровней друг другу,

это два божества-близнеца на коленях Дионы.

А теперь же всё это величие

потихоньку угаснет, погибнет, уйдёт из Природы.

Потому что хоть римляне, дети мои,

и ухватятся цепко за силу родной своей матери,

Всё ж не смогут они овладеть этим богом,

потеряют его средь вакхических оргий,

не способных насытить,

Из того, что сумела земля сохранить

от моей светлой радости, славы, могущества,

Но они всё же выпьют

в тревожное время заката

Некий тёмный осадок вина моего — Пандемии,

но лишившийся сладкого вкуса Урана.

Так опустится ночь

на восторг и величие жизни,

И отвергшие веру заставят весь мир

поднять бунт против собственной матери.

Те, что любят Палладу, начнут ненавидеть меня,

ну а Гера начнёт

презирать Афродиту за слабость.

Из творений людей постепенно уйдёт красота,

и исчезнет восторг в их труде или играх,

И земля, что вернули Циклопу,

отшатнётся и сморщится

без красоты Афродиты.

Так я стану жить маленькой, слабой,

и владеть будут мною лишь звери в лесу,

А ещё — птицы в небе и боги в своих небесах,

а у смертных я буду в немилости».

А потом Афродите, с устами, подобными розе,

на её недовольство

Отвечал ей Отец, отвечал ей божественный Зевс:

«О, богиня Астарта,

Что за мыслям позволила ты

вылетать из подобного розе, бессмертного рта?

Это пчёлы, которые жалят и радуют, —

вот слова из твоих замечательных уст, Китерия.

Ты ль не лоно огромного мира,

не твои ли все эти созданья,

многочисленные существа?

Если ты вдруг исчезнешь, исчезнут миры

и эпохи закончатся сразу.

Потерпи же ещё этих греков.

И прими тот народ, что уже принимает тебя,

о, прекрасная дочерь богини Дионы.

Эти греки в ремёслах своих и в мечтах

возведут тебе трон, что останется вечно,

Строя храмы в Эриксе и в Пафосе,

возводя их на острове Китера,

Возводя ещё более прочные и яркие храмы

для прекрасных твоих идеалов.

Даже если б природа людей

и могла бы заставить забыть о тебе и отречься,

даже если бы Богу ты стала не нужна,

О ты, роза любви, океаны восторга,

моя дочь, Афродита,

Всё равно ты всегда

продолжала бы жить в поклонении,

В поклонении, что они дали тебе,

в поклонении, что не увянет,

О моя Китерия, прекрасная формами,

ты навеки останешься

в мыслях людей и творениях».

Покраснев от блаженства его похвалы

и от радостных мыслей о собственной власти,

Отвечала, как арфа звенит в небесах,

золотая, прекраснейшая Афродита:

«О отец, я всё знаю, и я говорила,

чтоб услышать твои похвалы.

В этом мире я — лоно его

и причина обилия разных существ и творений,

Если б я в замешательстве остановилась,

этот мир, как творение Бога,

Потерял бы своё сокровенное сердце,

а после — погиб.

Как бы вы без меня стали б делать дела

вашей мудрости и вашей силы, величия,

О царица небесная Гера,

или ты, о Афина, родная сестра?

Хорошо, я продолжу и впредь править миром,

я стерплю, если гордость творений моих

будет побеждена и подавлена.

Даже если вторая Елена

не найдёт уже больше второго Париса,

Даже если величие форм на земле

потеряет былую прекрасную славу,

даже если уверенность в радости

Прочь уйдёт из заблудшей, запутанной расы,

позабывшей тот сок,

что когда-то помог ей родиться,

Всё ж навеки останется в людях

поклонение пред красотой и восторгом.

Пока наша земля

остаётся в объятиях солнца,

Пока терпит она

жар его поцелуев,

Пока Высшая Воля работает

через различные страсти Природы,

Люди будут искать здесь меня

или через мой свет,

Или с помощью собственной тьмы,

кто-то нежно, а кто-то и грубо,

Как холодного в северных льдах,

или тёплого в жарких тропических странах,

Кто-то будет терпеть все касанья мои не спеша,

кто-то быстро, неистово и обжигаясь.

Я — вся сладость и нежность у жизни,

и я также — касание Мастера.

И любовь будет здесь умирать,

разукрашенная, как невеста,

Словно жертва, которую здесь

привязали ко мне, как к столбу,

И жизнь будет омыта моими огнями,

и потом либо станет как чистое золото,

либо — как пепелище.

Афродита, я буду всё время толкать этот мир,

год за годом, века за веками.

Но сейчас, когда ближе и ближе ко мне,

о Отец всех вещей,

приближаются злые эпохи,

Укоряй моё сердце,

отбрось мою радость и сладость,

А я буду в ответ тебе

сопротивляться и не уступать,

Потому что я не забочусь о том, что я делаю,

и поэтому я побеждаю.

Часто я ради вас была доброй и благодушной,

часто сдерживала я своё настроение,

Часто тихо лежала у Геры в ногах,

подчинялась её указаниям

Или гордо, спокойно, под влиянием

древнего, сладостного принуждения

Преклонялась твоей чистоте

и служила заветам твоим,

о Паллада, сестрица моя.

Глубока была наша любовь,

она связывала, объединяла,

Это было глубокое счастье

борьбы и объятий;

Нас любовь разделяла тогда,

но она же нас объединяла,

И любовь была тем,

что всё время нас двигало дальше.

Но поскольку теперь ты меня победишь,

будешь сковывать, бить, контролировать,

Я вам всем объявляю войну,

о Отец мой, о братья и сёстры.

Я отныне начну делать то, что хочу,

что подскажет мне радость иль гнев.

И начну я бродить по широкой земле

со своей красотою

И своими страстями,

прельщая своим наслаждением,

буду связывать всех, кого только смогу;

И я буду вести их к блаженству своими трудами,

и не важно —

Наполнены радостью будут сердца у людей

иль охвачены горькою мукой.

Больше всех буду мучить я ваших людей,

тех, кто вам поклоняется,

о сестра моя, о моя мать,

И мои злые умыслы

будут вас отрывать от других ваших дел,

наполняя божественность вашу смущением;

И вы станете злиться, сражаться со мной,

изнывать от мучений моих

и от чувства своей бесполезности.

Но я всё ж никогда не поддамся, и не уступлю,

и всегда буду милой и злой,

Тираничной, жестокой, ранимой и тонкой,

буду я очаровывать всех, буду всех истязать.

И ты тоже, о Зевс, мой родимый отец,

станешь вечно с досадой смотреть

на меня и поступки мои,

Постоянно тебя будут дёргать, чтоб нас рассудить,

будет это тебя раздражать — наши ссоры и крики, —

Будешь часто от этого хмурым и злым,

машинально нащупывать рядом орудие грома

И напрасно сводить свои страшные брови,

наблюдая за буйством своих дочерей.

Всё же в гневе своём

вспомни силу мою и порочность, Отец;

И тогда не терзай меня слишком уж сильно,

чтобы ты и с тобою весь мир не страдали.

Сохрани же, Отец, на земле

нашу жизнь, и изящество, и обаяние чувств;

Сохрани здесь любовь,

чтобы сердце у мира

не стало заброшенным и потускневшим».

Со своею улыбкой,

бессмертной от злости, любви и веселья,

озаряя своей красотой,

Ослепительно белая и незапятнанная Афродита

поднялась, приготовившись к битве.

Вся сияя, как золото, радостная, беззаботная

полетела она, словно дикая птица.

То сидит на одной ветке на дереве, то на другой,

и всё время поёт, прерываясь лишь на минуту.

Где ступали прекрасные стопы её,

расцветала любовь, как цветок на просторах;

Всё вокруг от касаний её становилось безумным

и вздымалось своим

беспрестанным восторгом и хохотом.

Её тело, роскошное, пышное,

словно спелые летние фрукты,

Раздавало весеннюю свежесть,

подобно цветам,

Её груди, краснея, сияя,

обнажённые, скрытые только лишь лёгкой вуалью,

поражали экстазом,

На просвет разгораясь то белым, то розовым

сквозь божественные одеяния,

С золотистыми косами, полная чар,

от неё исходили чудесные запахи,

от неё исходила опасность.

Вот такою она представала для взоров,

когда смело ушла из престола Могучих.

Вот в таком воплощеньи она

посещает мужские сердца, их жилища,

И в своём живом доме она улыбается тем,

кто способен её различить и увидеть.

Она быстро спустилась к Троаде и там понеслась,

приводя в сильный трепет

земных, наблюдавших за нею богов.

Там, скрывая себя под покровом небесной вуали,

восхищаясь земными героями,

Восхищаясь их силой и их красотой,

их могуществом воинов, славой доспехов,

Она встала над собственном сыном Энеем,

охраняя его в этой битве.

А в небесных чертогах сам Зевс-Громовержец

говорил, окружённый своими детьми:

«Так, в течение дня, этой ночи,

и завтра весь день, и в течение вечера после,

Моя белая и незапятнанная Афродита,

ты одержишь победу;

Но потом также и над тобою

развернётся, опустится ночь.

Вот ушла ты от нас, уподобив людей

по их радости, славе — богам.

И теперь, в наступающей тьме,

красота вся должна потускнеть и увянуть;

Твоя радость угаснет, а сила могучего бога Любви

станет шаткой, капризной и переменчивой;

Как ребёнок, который боится ночи,

будет он постоянно трястись,

укрываясь в кровати.

Тем не менее что-то от вас сохранится,

о Арес, о моя незапятнанная Афродита.

А теперь про тебя, ты, кого

перестали терпеть твои Пифии,

Твой приход разорвал на куски, сокрушил

тех, кто в Дельфах, кто ведает,

что с тобой будет дальше в грядущем,

Что ты сделаешь с ночью, с вуалью ночи,

о, пылающий пламенем, мой Аполлон?»

И тогда из сфер славы его,

что могли выносить лишь бессмертные,

Отвечал, светлый, строгий,

прекрасный мистический бог Аполлон:

«Зевс, я знаю, что блекну

и что ночь окружила меня.

Власть её дотянулась до сумерек,

и она затемняет мои озаренья ошибкой.

И пророки мои

уже вводят сердца у людей в заблуждение

и ведут их к назначенной гибели,

И по этой причине Кассандра взывает к отцу

и к своим родным братьям.

Всё, что я претерпел,

я уже это раньше предвидел,

И какая-то сила во мне

ожидает, когда всё придёт;

Всё, что я предсказал, я одобрил,

потому что я знаю,

чего ты желаешь, о Кронион.

Но, однако же, лютая сила

кипит гневом в груди у меня

и желает поддержки и одобрения,

И горячая жалость ко всем этим людям, к их роду

постоянно сидит рядом с сердцем;

Это доброе сердце страдает и злится,

когда видит, как мало же смертные знают,

И мой взор полон гнева, когда наблюдает,

как слепы эти люди,

как мало же видит их разум.

Я сойду с ваших мест в небесах

и спущусь в эту ночь,

в эту тьму, к этим смертным,

Чтоб хранить там и пламя, и тайну.

И в особое время моё

Тот возвышенный редкий простор,

зазвучит, словно море,

Заявляя протест против Времени

и его многочисленных ограничений,

Крик, похожий на тот,

что выходит от боли в сердцах у святых и поэтов,

Против множества жёстких границ

беспорядка и хаоса,

порождаемых благоразумием и здравомыслием,

И, ревнуя к божественной истине,

доходя до предела в той ревности,

моя сила одержит победу

И навечно разрушит шаблоны и стены,

возводимые смертными всё это время,

Чтобы бросить в тюрьму

безграничный свой дух.

Ужасая их и подавляя их ум, буду я им нести

яркий блеск от своих предсказаний.

И тогда средь веков

бесполезного света и ясности выгоды,

Когда ясные боги считают,

что они покорили и землю, и смертных на ней,

Когда Бога укрыли от всех смертных глаз,

они вдруг пробудятся от сна, отшатнутся,

Но, однако ж, увидят они на пути

своего помрачённого, падшего бога —

своего Аполлона».

Так вещал он и, пряча в груди

свою страшную мощь,

Он сошёл с их небесных, возвышенных тронов,

и душа его, полная света, величия,

Потянулась к страданьям людей

и жестоким трудам на земле.

С рёвом света упал он с небес

и понёсся, вторгаясь, к земле,

Со своим жарким, яростным духом,

напряжённым, возвышенным,

Полный веры в свою озарённую правду,

не заботясь о слабости смертных,

Надавив на всю землю огнём

нестерпимой и страшной своей красоты.

Над вершинами гор,

что уснули в небесной тиши,

Он сердито летел по широким пространствам,

приближаясь всё ближе к топтанью и крикам,

Выше быстрых журчащих вод Ксанфа,

над просторами пастбищ Троады.

Звон его серебристого лука

Был, как сдержанный гнев его мощи,

А корма была шагом его, как Судьба;

так вошёл он в сражение смертных

И, незримый, стоял за Парисом,

полный силы, готовый на всё

в ожиданьи мгновения Бога,

Зная то, что должно с ними произойти,

не волнуясь, как люди, о будущем и о надеждах.

А тем временем Зевс, грозный царь,

во дворце, средь небесных чертогов,

Повернулся к бессмертному брату, к советнику,

с августейшей улыбкой:

«Видишь, брат Посейдон, это явно знамение,

что великие боги, восставши, покинули нас

И пошли на зов сердца бороться с Ананке?

Тем не менее, хоть они против,

Ты и я — всё ж исполним мы наше намеренье в мире,

о великий мой брат, сотрясатель земли».

Отвечал голос вод

осаждавшему землю властителю Зевсу:

«В этом наше могущество и наше право,

ибо мы здесь цари и хозяева.

Слишком много от нас было жалости

и уступок Небес к этим смертным.

Я спущусь со своей колесницей

и с моими конями,

несущими гром в своих гривах,

В эту битву и брошу рукой своей Трою

в безмолвие,

Даже если она станет жалко цепляться

за холодные, снежные стопы

Нашей дочери —

нашей божественной Афродиты,

Или будет пытаться укрыться от Ночи,

от призраков тьмы,

Под сияющем солнцем

божественного Аполлона.

Я не буду жалеть её боли,

что безжалостна, как мои волны.

Брат, ты знаешь, о Зевс,

что я царь и торговец;

На торговых путях

я беру результаты ремёсел земли,

собираю творенья её и товары.

Я торгую богатством и жемчугом

и ношу на груди своей быстрые их корабли.

Эти синие волны мои зазывают сердца у людей

за богатствами и приключением.

Соблазнившись игрой переменчивых волн,

собирают они наслажденья свои и сокровища,

Доверяя тяжёлый труд многих годов

их опасным мгновеньям на зыбкой груди Океана.

И громада души человека

в своих мелких скорлупках

отправляется биться с Природой,

На просторах её, и хрупких людских кораблях,

меж моих горизонтов,

Одиноко сражаясь со смертью,

та душа тяжко трудится в море,

проходя через зыби и бури,

И своими сынами становится связанной в каждой земле

и следит за Природой из всех обустроенных гаваней.

Я слежу на волнах, начиная от Тира до Гадеса,

как проходят пути их торговли,

Как страдают рули кораблей

на огромной и дымной Атлантике.

Ведь Карфаген и Греция — дети мои,

рынки мира — мои обязательства.

Кто ж достоин земли, как не тот,

кто лелеет её, наполняя богатством?

Но, о Зевс, ты весьма благосклонен к своим сыновьям;

и ты, Гера, — ведь скипетр земли мне не дали

И оставили это за сильным Аресом

и блестящим сверкающим Аполлоном.

Но теперь всё, что Ты захотел, я исполню,

и ты дашь мне в правление землю народов моих.

От большого количества золота

люди станут подобны богам,

это золото свяжет их мысли в единое целое;

Я построю из золота мир,

а из жемчуга я возведу небеса».

Улыбаясь, ответил на хитрости брата

могучий бог Кронион:

«О владыка бескрайних морей,

Посейдон, душа волн,

Ты же знаешь прекрасно, что эта земля

скоро будет захвачена, словно палатка торговца.

И ни Рим, и ни Греция, Франция

не сумеют навечно отбросить Карфаген.

И всегда, когда время родиться безмолвию,

появляется поле для действия и для движения,

Забирая у Времени власть,

потому что приходит оно

за своим божеством и престолом.

И сейчас точно так же Мамон и его сыновья

заберут свою часть от идущего века.

Но, однако, ведь пламя и пыль

завершают жизнь шёлка и стали,

И в конце их пророк и их царь

будут править народами.

Как и Троя, потом точно также и Вавилон, —

все сгорят средь пожара

от внезапно возникшего вдруг победителя,

И заплачет купец, подплывая к ним издалёка,

увидав красный цвет океана».

Тут с престола поднялся Могучий

Сотрясатель Земли;

Он одет был в лиловую тогу,

а вокруг него всё

возвышалось, журчало и бормотало:

Шепотки затонувших аргосий и жемчуга,

и игра нереид под водой,

Мягкий гул голубых одиноких пространств,

звуки бури, предсмертные крики.

Словно марш его вод,

была поступь морского великого бога.

Бесконечный поток, проходящий по Времени,

и сверкающий символ империи

Дополняли его роковые смертельные брови,

а в руках он держал гнев трезубца

Со своею утроенной силой,

разрушительной, мрачной, жестокой, имперской.

Полный звона, бушующий, пышный, огромный,

среди грома величия,

Гордый и побеждающий,

он вернулся домой средь далёких бушующих вод.

Как душа с высоты своей мысли

головой вниз ныряет обратно в течение жизни,

Так нырнул он, как камень сквозь пену;

потому что когда он несётся с горы,

Глядя в волны в какой-то безмолвной тиши,

одиноких пустынных просторов,

Отдаваясь то чайкам, то ветру,

где великую гладь Океана

одиноко шлифуют века,

Он то грезит покоем небес,

то бросает свои водянистые брызги

на богов, обитающих в ветрах,

И веками швыряется пеной

средь огромных своих одиноких желаний,

Далеко от домов и людского бурленья.

Так и бог Посейдон, со своим мрачным взором,

Появился в коралловых залах

и сапфирных конюшнях Нерея,

Где везде постоянно грызут удила

запряжённые кони величественного Океана,

Наблюдают за пенными девушками

в тишине, средь подводных пространств Амфитрихи.

Там была у него колесница,

под уздой его ждали Тритоны —

быстроногие кони морей,

Что родились среди морских брызг

и подкованы северным ветром,

Что летают, как чёрный фронт бури,

с ужасающим громом в их гривах.

И теперь он поднялся из этих глубин

на поверхность, к смятенью и шуму,

С вызывавшими ужас бровями

и могучей фигурою бога морей,

По гигантскому краю,

среди грома вздымавшихся волн

Он пришёл, словно напоминанье о буре и скорости,

на широкие земли Троады.

Он зашёл прямо в гущу людей

среди шумной работы Ареса,

Где с кормой хмуро встал Диомед

и смотрел мрачным взором на битву.

В той троянской убийственной бойне

для булавы своей, для меча,

что отточен, как бритва,

Он заранее выбрал как жертву и сына Тидея,

и железное, крепкое, как адамант,

сердце юного Пирра.

А в небесном дворце

благородный, высокий Отец всех бессмертных

В своём сердце сейчас

обратился к блестящему отпрыску,

что рождён был его размышлениями,

К той, которая тихо за всем наблюдала

и судила поступки отца

и всё то, что сейчас происходит.

«Что сказать мне для мыслей, которые ныне

стали тише, спокойней в могучей груди, о Афина?

Разве это не я дал тебе твою долю земли

и возвёл на престол, дал доспехи, оружие,

И затмил я тобою улыбку Киприды,

и затмил сына Геры и одного из Латинов?

Ты быстра в своих тихих амбициях,

ты горда в лучезарной суровости,

Моя дева, ты будешь правителем греков и саксов,

будешь править и Римом и Францией.

Ты работница, воин, строитель,

ты мыслитель и светоч для разума,

Люди бросят другие все храмы,

чтобы только толпиться поближе к тебе, о Афина.

Так иди ж и исполни моё повеление,

приготовь человеческие племена для богатства».

Но с высокой и ясной улыбкой

отвечала ему дочь Афина,

Отвечала и мудро, и трезво,

улыбаясь и нежно, и ласково, упрекая отца,

Так как мать может тихо журить ненаглядное чадо,

когда тот норовит убежать и лукавит:

«Зевс, я вижу, меня не обманешь словами,

что сказал ты в привычном и царственном духе.

Мы лишь строим различные формы

для мысли твоей, пока ты высоко улыбаешься,

наблюдая наш труд;

Как и люди, мы лишь инструменты твои,

твои дети, родные и близкие.

Жизнь людей — для тебя лишь игра,

и ты строишь её,

Как возводит ребёнок дворец на песке,

и ты движешь её, как игрушку,

И тяжёлый их труд превращаешь в забаву,

а забаву — во множество трудных работ.

И тогда к этой пьесе зовёшь ты всех нас,

сделав мрачным лицо,

На совет, чтобы выслушать наши суждения,

чтобы как бы довериться нашему мнению;

О Правитель, ты сам выбираешь помощников,

подгоняемых теми, кого ты уже соблазнил,

Чтоб они шли бы против

твоей ослепительной воли,

Ты сплетаешь интриги с богами,

словно это обычные смертными,

то обманываешь, то чего-то коварно желаешь,

И над гневом, с любовью, что ты вызываешь,

ты смеёшься втайне.

Так и мы, то ли сёстры, а может, враги,

то любовники, а может, соперницы,

То обласканные, а то сбитые с толку,

в свою очередь мы подчиняемся

твоей хитрости и твоей воле.

Я всего лишь твоя — твоя дева войны,

бело-розовая Афродита.

И всегда мы служили

лишь только твоим удовольствиям,

начиная с бессмертных начал,

И всегда помогали друг другу

и своею игрой, и борьбою, и ссорами.

Зная также, что я

подготовлю пути Аполлона,

И в конце, как невеста его, как сестра, как рабыня,

я должна вместе с ним

Восхищаться дворами мистичного света

и страдать от их невыносимого блеска.

Разве не было так суждено мне с рождения

в результате трудов твоих мыслей?

Чтобы я, словно лира, была им охвачена в теле,

чтобы или смеялась, иль горько рыдала

над его совершенною музыкой,

Чтоб тряслась, словно лист, в его ярости,

чтобы мелькала как пламя

среди блеска его, среди роскоши!

Так что я должна жить под его превосходством,

и поэтому я должна долго трудиться,

Подчиняясь тебе, потому что сейчас

уже нет чистоты одиночества,

Принуждённая к светлой своей

лучезарной свободе.

И теперь чьи-то ясность и гордость

стали радостью тех, кого ты сотворил.

Вот награда, которую ты бережёшь для меня,

за мой труд, за моё послушание.

Но я делаю дело и волю твою исполняю,

потому что та воля моя, мой отец».

И гордясь своей страстью, безжалостной

к действиям, мыслям и битвам,

Быстроногая дочь бога Зевса

поднялась в ассамблеях бессмертных

И открыла свои груди утра,

в откровенной и страшной своей чистоте,

О, глава той могучей Зари,

о, богиня Афина Паллада!

И она, обернувшись могучей и хищной,

налетела на мир, как на жертву свою,

как трофей грабежа,

И с небесных чертогов Могучих

понеслась прямо вниз, словно дротик, на Иду.

Ужасающим был её спуск,

по уму она — бог,

но дитя по своим устремлениям,

Радость с горем приходит в тот мир,

что стал отдан капризам богини-ребёнка,

Ненасытной до правил, до игр,

до умов у людей, до их дел!

Так, с защитой своей, испускающей свет,

над народами, теми, что были внизу,

И с мальчишескою красотою, с сияющим взглядом,

и суровая, и притягательная,

Над полями Троады сейчас появилась,

став участницей этой смертельной войны,

Та спокойная, чистая и недоступная глазу богиня

в сиявших одеждах,

Опоясанная красотою и силой.

Наслаждаясь всем этим и подстрекая бойцов,

Встав вблизи к Одиссею, смотрела она,

направляя своим ясным взором сражение.

Вслед за ней Зевс к Гефесту

решил обратиться.

Циклопический труженик, сильный душой,

был Гефест и жрецом, и царём, и рабом,

Был слугой он людей в их домах, мастерских,

был слугою Природы,

Тот, кто строил все эти миры,

кто принёс смертным людям зажжённый огонь.

«Ты, сын мой, был всегда мне послушен.

И с тобою всегда была мудрость,

И поэтому ты полон знания и повинуешься.

Ведь покорность есть мудрость и знание;

Тот бунтует, кто слеп,

тот сражается, кто ограничен;

Ведь борьба — не нужна бесконечности;

те, кто мудр, — наблюдают за ходом событий.

Эта Троя, её сыновья, и творенья её —

ныне пища твоя, о Гефест».

И ответил отцу

тот безмолвный Провидец и Труженик:

«Да, Отец, я тебе повинуюсь

и тому, кто сильнее тебя;

Так же, как подчиняешься ты,

создавая здесь правила,

так и я подчиняюсь своими трудами.

И теперь должен я топить печь,

и теперь должен я идти в кузницу,

Это я, кто зажёг себя пламенем

и как жертву себя положил на алтарь,

чтоб помочь мудрецам.

Я Циклоп, я калека, ламестр,

кто когда-то был чистым, высоким жрецом.

И святой красотою огня моего,

восходящего от алтаря и костра,

Я те души людей, что ко мне приходили,

облачал для небес,

и мой дым был столпом для Природы.

И хотя я сгорел, как в глазах мудреца,

так и в сердце героя,

Ныне нет для меня благороднее гимна,

чем звенящие лязги металла,

И знакомый мне вздох человеческой жадности,

и пыхтение трудолюбивых

конструкций и механизмов.

Тем не менее я не ропщу, а тружусь,

потому что к труду был привязан Создателем.

Я слуга ваш, о Боги,

и слуга для того, кому сами вы служите».

Отвечал Зевс тому богу-Труженику,

кто так верно служил всем созданиям.

«Что за мысли скрывались за тем,

что, Гефест, ты так долго нам всем говорил?

Верно ли, что за время, пока вырастает земля

до подобия с кузницей,

Дым её многих жарких печей

станет взгляд застилать у людей,

а лязг молотов будет глушить у них души,

Но в конце концов всё же возникнет покой

на вершине, когда этот труд завершится.

И тогда сила мыслящего человека

ускользнёт от железного гнёта,

И в душе у бойца, несмотря на триумф темноты,

перестанет копиться отчаянье,

Ведь в момент, когда ночь достигает

предельной своей черноты,

то в горах возникает рассвет,

В сердце самого худшего,

по моим мудрым замыслам,

расцветает, рождается лучшее.

И Паллада, сестра для тебя,

охранять станет знанья людей

и сражаться с земной дымовою завесой.

Ты ведь слишком силён, чтобы этот весь шум

пережить, как его пережил Аполлон.

Так работай, терпи,

от Безмолвия жди окончанья и платы».

И поднялся тогда царь Гефест

и ушёл со двора от отца;

Вниз, на бренную землю пришёл

он хромой, но всесильной походкой;

Погружённый в себя и в молчание, Мастер

всё ходил необычным и скачущим шагом,

Занимаясь колёсами для колесниц,

как обычный кузнец в своей кузнице,

Но ковал он там горе и смерть,

а не медь и железо.

Непреклонный, подобный огню,

затуманенным дымом,

он трудился в бросках острых копий,

Помогая Аяксу в войне,

помогая фиванским, фокейским бойцам.

После этого Зевс обратился к другой

грандиозной помощнице рядом,

что стояла тверда, неподвижна.

В ней покой сочетался с величием,

и она ожидала могучих указов от мужа:

«Моя Гера, сестра и супруга,

ты ведь знаешь уже мою волю.

Наши кровь и сердца заодно,

нашим мыслям слова не нужны,

Мы познали друг друга, себя,

мы познали Простор с небесами, и жизнь,

И всё то, что лежит между ними,

и всё то, что лежит за пределами их,

мы познали века.

И мы знаем, сестра,

что не знают Пространство и Время.

Наши души давно уже стали одною душой,

а умы — зеркалами единства.

Так иди и исполни же волю мою, о могучая,

и сожги эту Трою дотла».

Она молча поднялась

с небесного трона одной из Блаженных,

величавая Гера

В развевающемся одеянии,

и мистический круг к ней пришёл

сквозь пространства

Ореолом, похожим на круг у луны,

возникающим в тихой ночи.

Вниз на Иду спускаясь, похожая

на белоснежного лебедя в зелени,

Вниз на Иду, туда,

где бессмертные гнались за ней

С той поры, как она вышла из Океана

и жила, устремив свои взоры к высотам небес.

И тогда на вершине горы,

оставаясь одна, только с морем, с лазурью небес,

Она замерла, полная силы, безмолвная,

словно мысль на вершине всего бытия,

и её обнимало всё небо вокруг;

Ветры дерзко играли с её

разлетевшейся от их порывов одеждой,

И своей буйной свежестью

всё пытались задеть благосклонную силу её,

И шутили с царицей своею и матерью,

но она продолжала стоять,

безразличная к ним, устремлённая внутрь,

Молчаливо, ногою в сандалии

на мгновенье раздвинув траву.

Бессловесно любили её души гор

или мысли в стремительных речках,

Громогласно рычали её обожавшие львы.

Голоса водопадов на реках

В её душу входили, пронзая до самых глубин,

и её услыхала молва, что гуляет по вечности.

Молчаливым был взгляд необъятности,

заключавший в себе всё вращенье эпох.

И раскинув огромные крылья,

через Время летела её грандиозная мысль,

То рождая обширнейшие революции,

а то вновь возвращая всё вспять.

Так, смотря на её созидающий дух, что вне времени,

повелитель обширного Времени

и подвластный ему инструмент

Без печали, спешащий вперёд,

расставались с умершим величием,

Из конюшен своих

призывая другие, и новые силы;

Эти силы, с косматыми гривами, отвечали призыву её,

наполняя грядущее новою поступью.

Насладившись увиденным в полном покое,

и взволнованная только той грандиозностью,

что жила и рождалась внутри,

Окружая себя белизной,

среди золота, тонких, прекрасных одежд,

Соскользнув, дочь Небес опустилась на землю,

что радушно встречала её,

Наслаждаясь, что светлый, божественный шаг

будет с ней, а не где-то вверху, рядом с Солнцем.

Там нашла она Агамемнона,

посмотрела с улыбкой на рекрутов Спарты

И незримо связала всех их

с легионом сверкающих копий

надменных бойцов из Микен.

После этого Зевс обратился к той Силе,

что величественна и спокойна в своих регионах,

Его взгляд полетел мимо множества форм,

мимо многих высоких богов,

Словно быстрый орёл,

когда он, воспаряя над пиками и ледниками,

Сквозь простор, тишину

возвращается снова в родное гнездо:

«Артемида, дитя моих чресл,

и, о вы, легионы бессмертных,

Вы услышали всё. А теперь, мои боги,

расходитесь по высшим постам,

Наслаждаясь работой,

у которой цель — радость,

творение — ваше блаженство;

Ни на йоту не отклоняйтесь от действий,

что потребует Необходимость

от ваших прекрасных и светлых натур.

А тебе, моя дочь,

я не дал твоей части работы в грядущем,

О, стремительная ты охотница во всех мирах,

что своей чистотою преследует сущее.

Тем не менее есть твоя доля во всём этом деле,

и не меньше она, чем у тех,

кто в нём заняты больше:

Помогать тем особенным душам,

что ждут большего, нежели сил,

то теряемых, то восполняемых.

О, лучница, о мой бриллиант,

Дожидайся, пока не наступит твой час,

не спеши обгонять ход веков».

Наконец, постепенно они все ушли,

впереди, с бахромою из молний, была Артемида.

Оставались пока лишь Фемида —

одна из древнейших богинь,

и ужасные Дис и Ананке.

И тогда среди этих последних богов,

что останутся, даже когда

все другие погибнут,

Зевс сказал, обращаясь к Безмолвию,

что скрывало себя

под стальными бровями богини.

Беспечальным, открытым был лик у неё,

неподвижный, и страшный, и вечный.

«Ты и я, о великая Дис, остаёмся,

и Ананке, которая — наша сестра.

То, что полные радости, счастья сердца в наших детях,

в тех небесных сияющих бабочках,

Что порхали среди цветов смысла,

но, однако же, там не нашли мёда мысли,

То, о чём забывает наш бог Посейдон

среди рёва, величия вод,

мы все трое храним в нашем сердце.

Но при помощи Света,

которым я вижу, так как не сплю,

Но великим согласьем твоим

с тишиною и с тьмой, о Аид,

Но с восторгом её отречения

и с молитвами и поклонением смертных,

Самого себя сделав машиною Бога,

без кишок или зрения,

И хотя в той машине ещё остаётся

лишь биение сердца,

и хотя остаётся загадка её,

Остаётся одна лишь Любовь, что сокрыта,

остаётся лишь жалость,

страдающая и убивающая,

Мы все трое свободны,

и, о Дис, мы свободны от собственных “я”,

и свободны мы все друг от друга.

И поэтому, о Царь Ночи,

наблюдая за Временем, как за слугою своим,

Выполняй не моё приказание,

а вот То, чем она, ты и я —

мы являемся вечно».

Молчаливо сидела та Тьма,

как душа, что сидит

неподвижно в движеньи эпох,

Но потом из безмолвия Дисы

зазвучал его голос,

из ночи пришла её мудрость.

«Да, я выбрал всё это,

и что выбрал — терплю, о мой бог Кронион,

Знаю, что на собранье богов

прихожу я угрозой и тенью,

И никто не зовёт меня на совещание,

и никто не зовёт ко своим развлеченьям,

И никто добровольно не хочет идти со мной вместе,

даже дочь твоя, вышедшая за меня,

и супруга моя,

Трепеща как цветок, что когда-то сорвал

я у нашей сестры, у богини Деметры,

С сицилийских полей, подчиняясь Судьбе,

неохотно со мной соглашается

И живёт, склонив голову,

но всё время вздыхает по солнцу

и по небесной лазури.

Её руки протянуты к свету,

она ищет объятия матери.

Да, я — Ночь, и я — царство её,

и всё то, чему символом Ночь.

Всё приходит ко мне,

даже ты, о сверкающий Кронион,

там, в грядущем, придёшь.

И здесь всё существует на свете,

потому, что есть я,

я, которого все здесь боятся, сторонятся;

Тех, кто не избегает, лишь трое —

это я, это ты и Ананке.

Всё на свете беру я к себе, в свою грудь,

чтобы Жизнь стать могла

побыстрее в своём путешествии,

Потому что из смерти и появляется Жизнь,

а не через рождение или движенья её,

А за Ночью есть свет,

и приходит он к нам не от солнца

и его замечательной роскоши.

К ночи Трое наступит конец,

и тогда соберу я венок

для теней своих, о садовод».

Так ужасный, огромный, непобедимый бог смерти,

полный высокомерия,

Триумфально сошёл вниз, с небес,

и сошла с ним Фемида,

и безмолвною тенью — Ананке.

Зевс, оставшись один, в своём царстве сияния,

в сферах блаженства,

Сел, божественный, хоть и встревоженный,

потому что и здесь, в небесах,

Даже боги едва ли сумеют остаться в живых,

посмотрев на лицо у Ананке

И услышав ужасный язык, интонации Тьмы,

что всех нас поджидает веками.

Его взгляд стал ужасным и тусклым,

его мощное тело вдруг стало сильнее и больше,

Отойдя от природы своей,

потянулся он к пикам бесстрастного духа,

К тому трону, где он обитает всегда,

молчаливый, возвышенный и неизменный,

Далеко за пределами жизни и смерти,

позади всей Природы,

за пределами даже её завершения.

Там какое-то время пробыл он сокрытым,

защищённым от Диса,

с его необъятным величием,

И затем он вернулся к заботам о мире

и привычной отраде своих размышлений.

Жизнь и пламя могучей души,

тот, каким он был создан Всевышним,

Вновь предстали рассветом

в небесных глазах и величии облика.

Он смотрел на спокойное небо,

и влекла его зелень земли.

Но сквозь это Пространство, пусть нереальное,

но по этим мирам, что смотрелись, как тени,

Шла ужасная Троица.

Не увидел никто, как прошли они здесь,

их никто не почувствовал,

Только лишь в небесах — поступь смерти,

только лишь в атмосфере — зима,

И земля, угнетённая, долго стонала,

словно женщина от нападающей долгой тоски.

Их не видела Ида,

но угрюмо попрятались львы по пещерам

И на время замолк

вечный смех её пышных фонтанов.

Где-то над крепостною,

старинной стеною Дарданского города,

над высокими крышами,

Затемняя сверканье победных её куполов,

её сладости и сады жизни,

Они молча пришли.

Их ужасный приход не увидел,

не слышал никто.

Сама Троя и боги её в тот момент,

что расцвечен был солнечным светом,

все считали себя в безопасности.

С тусклым светом они подошли

к высоте цитадели,

Их молчание вторглось в украшенный мрамором

храм богини Паллады,

Где она поражала своей белизной,

красотой и суровостью,

Стоя на пьедестале, в броне, попирая ногой

распростёршийся образ поверженной тьмы,

Так могучая статуя белой, прекрасной Афины

охраняла имперскую Трою.

Едва видимые и широкие, трое вошли.

И затем по всем улицам города

Слышен был по садам и по разным местам

необъятный и мчащийся звук,

Что тревожил глубокие думы провидцев,

когда бились они и с ошибкой, и с ночью,

Когда звук проник в храм Аполлона Лаокоона,

и сквозь них понеслись вдруг видения,

Они слышали в ужасе

голоса богов Трои, бегущих из Трои,

Они видели, как их владыки домов,

пламенея, несутся в смертельном волнении

Прочь из древних её изукрашенных залов,

из её благородных, знакомых собраний.

Разлетались все призраки, жившие много столетий,

от грядущих ударов судьбы,

С громким стоном бежали дриады,

а наяды прошли от Скамандра

И оставили мир божествам,

онемевшим от праха и дыма земли,

А из старых гробниц и святынь

уходили из города призраки-Предки.

Воздух был переполнен их толпами,

бесконечными их причитанием.

С плачем шли они прочь

и прощались с веками величия смертных,

Сокрушаясь о действиях неумолимой Ананке,

вспоминая о смертных победах Аида.

После этого в храме Паллады,

содрогаясь от этих видений, жрецы

белоснежной богини Афины Паллады

Подошли к затемнённой святыне

и увидели там, на расколотом мраморе,

Что статуя Афины разрушилась

и обрушилась ниц, словно кто-то её победил,

А на месте Афины возник

образ тьмы

В ужасающей форме: вся Троица,

ели видимая и наводящая ужас на смертных.

Онемев, они просто упали на землю,

и дыхание жизни покинуло их.

Среди дня была ночь.

Аполлон же ушёл прочь из Трои.

Книга IX. [Незаконченная]

В это время по воле невидимых духов

и ведомые целой фалангой бессмертных,

Что всегда держат вожжи над нами,

что поводыри наших надежд, опасений,

Для которых наш ум — словно пар,

а тела — механизмы,

Направляя жизнь нашу к тем целям,

что они нам уже подготовили,

Люди здесь, на земле,

выполняли свой бренный и тягостный труд.

На равнине у Ксанфа, в Троаде,

началось столкновение армий.

Аргивяне, сойдя со своих кораблей,

быстро двинулись в бой, обгоняя течение Ксанфа,

На своих колесницах явились троянцы,

подошла Пенфесилия,

Появился сын Леды с Анхисом

и пришёл Деифоб, всем известный герой Приамида.

И сейчас, перед тем как сошлись эти армии,

перед тем, как все сблизили копья,

Аполлон послал мысль о заботе своей

в сердце эллина Зета.

Подойдя к Ахиллесу поближе, к его колеснице,

прокричал он герою:

«Сын Пелея с Фетидой,

не забыл ли ты дар, что тогда обещал,

Когда я охранял твою жизнь

в битве Мемнона, что из Аида?

И поэтому я претендую на самое гордое благо,

достойное эллина.

Здесь, на фронте, я буду сражаться

с опасной, воинственной Пенфесилеей.

А ты слева от нас

будешь биться с красивым и хитрым Парисом».

Но от сердца, в тревоге ему

отвечал Ахиллес:

«Ты о чём говоришь, о мой Зет,

что за сила, враждебная нам, соблазнила тебя, обманула?

Значит, боги послали тебя для страданий,

для убийства Эллады?»

Зет ему отвечал:

«Ты один лишь силён, Ахиллес, в царстве Фтии?

Ты тиран этой битвы

и хочешь стяжать для себя всю возможную славу —

Мы всего лишь колёса твоей колесницы,

мы поводья коня твоего, Ахиллес.

И какой бы ужасной сейчас не была б твоя страсть,

ты не сможешь добиться здесь славы,

Лишь позор свой и греков,

если выставим мы Ахиллеса напротив девчонки!»

«Злое слово твоё, о мой Зет,

и от смерти идут его крылья безумия.

Даже бог мог бы засомневаться

перед этою грозною девой.

Много стрел, что готовы в её колеснице,

жаждут впиться и выпустить кровь.

Там, в повозке её, едут слуги,

отдавая одну за другой

Смерть в стремительных копьях её,

и она их швыряет и без остановки всё гонит коней,

Сорок быстрых мужчин

за её колесницей несутся,

Чтоб её защитить, чтобы вооружить,

чтоб вытаскивать копья из трупов убитых.

Потому что она, словно молния,

непрерывно сверкает и убивает,

И в отличие от тех мужчин, что сражаются рядом —

ради славы иль ради добычи, —

Никогда она не остановится,

чтоб отдёрнуть своё меч или скинуть доспехи.

Она думает только лишь, как убивать,

и заботится лишь, как крушить легионы.

Будь подальше от этих колёс;

сохрани свою жизнь для отца.

Пожалей свою мать Арифон и её материнское сердце,

что напрасно ждать будет своих сыновей».

Разозлённый насмешкой Пелида

отвечал ему Зет:

«Дай мне благо моё, что я выбрал,

и сражайся вдали от меня,

Чтоб потом не сказали, что она потому лишь погибла,

что поблизости был Ахиллес.

Я и Кикнус сокрушим

тот ужас Аргоса».

Повернувшись, могучий боец Ахиллес

отвечал ему: «Кикнус и Зет,

Вашу волю исполню;

я своим связан словом,

как ты теперь связан Аидом».

Так сказал он и крикнул коням,

что, подобно крылатому южному ветру,

Понеслись вдаль галопом, налево,

к тому месту, откуда течёт быстрый Ксанф.

Где навстречу огромною массой пошли

колесницы бойцов Илиона.

С ним был Фокей, Эхем был возницей,

рядом Друс и летел Третаон,

Как лучи у пылавшего солнца,

там поближе к нему, рядом с тенью его

Был Аскан, сын Фриникса,

что сражался всегда со своей боевою повозкой.

И среди этой битвы,

сверкая руками, как солнечный бог,

Вдруг увидел Парис смертоносное это копьё,

и воззвал он к героям:

«Посмотрите туда, где бойцов нашей Трои

настигает их смерть, с той же скоростью,

как пролетает вон та колесница.

О, друзья, не сражайтесь же вы […][4]

с Ахиллесом.

Но, однако же, там, где увидите, как

направляет своё он копьё

или править своими конями,

Угрожайте ему, защищайте жизнь Трои,

которой он так угрожает.

Бейтесь вместе и прячьте за копьями

свои головы от гнева небес.

Может быть, ослеплённый бог Зевс

вдруг забудет прикрыть Ахиллеса».

И пока это он говорил,

обе армии сблизились и натолкнулись одна на другую.

Кто был первым, пролившим там кровь, […]

кто был первым, что пал в том бою,

Где густой урожай был на гибель могучих,

в этой самой последней из битв царства Трои?

Первым в этой резне, кто кого-то повергнул,

был Гелен, сын Приама:

Он проткнул всем известного Фокея, сына Амара,

что сражался там перед Пелидом.

Удивлённо тот сдвинул

густые красивые брови, роняя копьё,

что поднял перед этим,

С лязгом вылетел из колесницы,

и доспехи его зазвенели.

Разъярившись от смерти товарища

на Гелена набросился в гневе Эхем.

Но промазал Эхем

и убил лишь Ахитеса, оруженосца Гелена.

Принц Гелен, полный ярости,

повернул на Эхема копьё,

Он пробил его щит,

но движенье руки неожиданно замерло, —

так внезапно Ананке сковала бойца.

Избежав чудом смерти,

этот эллин отпрянул от края сражения.

Ахиллес же пока

не смешал свою силу с другими бойцами.

Но, однако же, он, как сокольничий на возвышении,

одинокий в своей колеснице,

Издавал ужасающий клич

в промежутках среди тех ударов,

что его волновали,

И неспешно вращал головой,

выбирая добычу и жертву,

Потому что его сердце воина

было вместе с бойцами […] и с Зетом,

Как пастух средь овчарни

[…]

Было сердце его беспокойно […]

или лживо.

Был убит на троянском […]
Ареса

Полетел он вперёд […]

направляясь на Трою,

[…]

шлем.

И Гелен […]

его щит, от дыхания смерти.

Но тогда над его […]

протянул Аполлон.

Слева, справа сюда со всего Илиона

собирались герои.

Пришли Дьюс и Полит,

и Евмах угрожал Ахиллесу.

Роковые, разящие стрелы Париса

пели, полные радости,

срываясь с тетивы.

Быстро он побежал от Гелена

[…]

И железо Ареса

[…]

Было ржанье коней, […]

боевой клич героев.

Но никак не могли знаменитые воины Трои

проломить хоть какую-то брешь

среди стен наступавших врагов.

И могучий Пелид, несмотря на животную ярость,

постоянно не мог опрокинуть троянцев.

Всякий раз или он попадал в окружение,

или вынужден был отступить к своим воинам,

Потому что на каждый удар его силы копьём,

полных двадцать свистело вокруг его шлема:

Кто-то бил по щиту, кто-то бил по кирасе,

или прыгал верхом на его скакунов,

Или все вдруг бросались на Автомедона,

как москиты, почуявши кровь.

Разозлились, бессмертные кони заржали,

застучали копытами в ярости;

Ахиллес, полный гнева, кружился вокруг,

угрожал и повсюду выискивал жертву.

Так бы мог разгораться огонь в алтаре,

на высоких столбах,

И искать языками огня подношенье,

достойное высших богов,

Но в ответ получать лишь плевки от дождя,

что густые тяжёлые тучи бросали с небес.

Слышно было шипение капель

по пылающим углям внутри алтаря.

Холод мрака живёт под покровом,

и его скоротечные, полные зависти духи

Преграждают путь славного пламени

и желают его загасить, уничтожить сияние.

А тем временем, встав за рядами бойцов,

укрывавших себя от Аида,

Принц Парис смертоносные стрелы свои

аккуратно послал прямо в голову эллина.

И тогда на Гелена обрушился гнев

благородных богов, наблюдавших за битвой,

Овладели они языком у пророка,

облекли свои мысли в его интонации,

Чтоб их поняли люди, которых отвергли

и которые в разуме следуют за побуждением зверя,

Ищут только лишь пользу,

а гордость и честь забывают:

«О Парис, ты убьёшь таким способом не Ахиллеса,

а лишь свою славу.

Неужели ты не ощущаешь,

как потом над тобою все женщины будут смеяться

на всех улицах нашего города,

Над тобою, над луком твоим, над числом твоих стрел,

говоря о позоре троянцев?

Разве ты не боишься богов и их гнева?

По-другому сражаются те,

Что свои уважают поступки

и идут по пути сильных воинов».

Отвечал тогда брату Парис Приамид:

«Мой Гелен, да зачем же мне думать сейчас

О богах и об их наказаниях,

представлять свою славу в грядущем

И потом слушать мненье людей,

когда хвалят меня или же осуждают?

Я победы ищу лишь для радости сердца,

не для сна и дыхания праха.

И для этого все те дела, что желаю я сделать,

и стремление сердца во мне, и плоды моих дел.

Нет уж, пусть моя слава окажется втоптанной в грязь,

чтоб веками потом все плевали в неё,

Но страна моя будет и дальше живой,

а враги станут трупами на её пляжах».

Так сказал он, приладив к тетиве

ещё одно древко стрелы.

Как всегда, они в битве сошлись

в гневном и непреклонном бою.

Но от эллинов справа стояли их братья,

неподвижные, полные мужества,

Ожидая, когда боевые копыта коней Эоанна

перейдут через трудный для них переход, —

Поздно он перешёл через поле и пастбище к ним.

Но был радостен Зет,

Наблюдая сурово за тем, как они всё ж пришли,

ободряя ряды многочисленный воинов, вставших за ним.

«Сыны эллинов, хей!

Высший час вашей воинской славы настал.

Эскадроны в железной броне,

всему миру известные воины.

Здесь быстрее, чем Мемнон,

и сильнее, чем Гектор.

Кто же будет сражаться с войною измученной Троей

и остатками войска Ликии,

Когда есть эти парни на свете?

О, фтианцы, сегодня мы их победим,

Лучших в Азии.

И тогда вы, о братья мои, своей смелостью

Завоюете всё то добро, что я выиграл у Ахиллесса

для нас этим утром.

Рад, что слава про нас, обгоняя, идёт впереди,

к нашей матери Арифоа,

Одиноко нас ждущей во Фтии

и желающей взгляда детей или смерти для них.

Очень скоро увидите вы, как надуют ветра паруса

и на них понесутся по морю эскадры,

Соревнуясь с несущейся славой о нас.

Они вытерпят ропот валов Океана,

И, собрав в своих трюмах

все богатства поверженного Илиона,

Слитки золота из драгоценных хранилищ Приама,

привезём мы для наших отцов

Символ славы и как благородный подарок

отсечённую голову девы и воина Пенфесилеи».

Так кричал он бойцам,

и свирепо кричали в ответ ему эллины,

Что гордятся победами в прошлом,

и скептично, взрослея, глядят на грядущие беды сейчас.

А теперь, вылезая из Ксанфа,

на колёсах, с которых стекала речная вода,

Приползли боевые машины из Эона,

и за ними явился раскатистый, громоголосый

рёв и топот бегущих бойцов,

Пыль стояла, как флаг, раздавался их клич,

наполняющий эллинов страхом.

Они вышли на поле, лежавшее посередине,

где ряды самых сильных бойцов среди эллинов

Ожидали прихода врага.

Зет тогда своим криком обрушил лавину:

Быстроногий, стремительный, он закричал,

и его звонкий голос раздался в долине;

«Обуздай, удержи свою прыть,

Пенфесилия, дева из амазонок!

Здесь тебе не фаланги из Гносса

и не рекруты Спарты.

Здесь тебя ждут герои Эллады,

здесь бойцы-мирмидонцы».

Но, как северный ветер, высокий и ясный,

отвечала ему Пенфесилия,

Высоко, словно северный смерч,

что летит и свистит над полями, покрытыми льдом,

Смерть стоит на его стороне,

снег идёт, как дыхание, в той беспощадной зиме:

«И кому же отдашь ты приказ,

чтоб копыта коня Пенфесилеи здесь задержались?

Эй ты, эллин, пока ещё есть в тебе силы,

погляди на меня, отодвинув свой щит,

Повернись, беги прочь и спасай свою жизнь;

что-то кажется мне, что ты не Ахиллес».

«Я по имени — Зет, и я эллин,

это Кики и Пинд, мои братья,

Что стоят от меня слева-справа,

и ты дальше, Беллона[5], уже не пройдёшь.

Поворачивай, львица, назад,

потому что ты здесь — не охотник».

«Эллин Зет, братья Кики и Пинд,

Видно, мало любили вы мать,

Раз решили погибнуть все трое,

как один, на широких просторах,

Принеся на смертельный алтарь себя в жертву,

под ударами Пенфесилеи.

Пусть навек опустеют чертоги твои,

и бездетным останется век для отца твоего».

Высоко поднялась, чтобы бросить копьё,

вся готовая, как заряжённая молния,

И качнулась вперёд для удара,

и пустила со свистом жестоко его

Прямо в эллинский щит,

и прорвало со стоном копьё эту бронзу,

И пробило кирасу насквозь,

расколов грудь героя.

Крутануло его в колеснице,

потом вытянул руки он перед собой,

Как ныряльщик,

что прыгает в воду,

Так он вылетел вон из повозки,

рухнул на бок и быстро затих,

Став ещё одним трупом в троянской земле.

Но тревога и горе напали на братьев,

Что ещё были живы,

ярость им ослепила глаза.

Наугад те бросали в неё свои копья

и, однако ж, в неё попадали,

потому что Афина сама направляла их копья.

Смерть пока что, как хищник из леса,

потихоньку играла с той сильною девой.

Зазвенело одно на щите у неё,

и другое коснулось кирасы, но были отбиты.

Копья братьев летели в неё, как тростник,

что мальчишки бросают в валун у скалы.

Отвечала бесстрастно она;

её копья летели в их гневном порядке,

И с трудом дожидалась она тех секунд,

что слегка отделяли один тот удар от другого.

Как деревья, попадали братья ничком, —

каждый в разную сторону.

И остались они неподвижно лежать

на кушетке враждебной земли,

снова вместе в том гибельном сне,

Как лежали они в своём детстве, в Элладе,

под надзором их матери,

Когда трое лежали рядком,

и мечтала их мать об их будущем счастье.

Но на эллинов, на их ряды

вдруг напал странный страх с изумлением.

То посланники Зевса пришли

отпугнуть их гордыню и жажду до крови.

На много ярдов назад их передние отшатнулись в ниспосланном Богом ужасе,

Отшатнулись передние на много ярдов назад,

в этом ужасе, посланном Богом,

Как от страшной змеи,

что презрительно путник пихнул, словно сук, на дороге,

Но она вдруг встаёт,

раздувает убийственный свой капюшон

и шипит, раскрывая смертельную пасть.

Быстро выбежали оруженосцы

и из трупов тех вырвали копья;

Тут несметные тучи бойцов Эоана

покатились вперёд по земле,

Всех упавших вминая колёсами

боевых их машин.

Но со всей своей скоростью Пенфесилея,

словно смерч среди моря и шторма,

Понеслась на ряды неприятеля,

а пред ней понеслись её копья,

Засвистели как вестники Смерти.

Она ринулась, как волкодав,

Лишь услышав призыв от хозяина,

прилетает, упав на добычу.

Пал Иртам, и был ранен Адмет,

и Хармида проткнули копьём;

Умер Киррес, хотя и пытался уйти от удара,

и спешил убежать.

Светлый Итил, прекрасный герой,

опустился в Аид, в бесконечную ночь.

И назад, первый раз за всё время — назад,

под ударами Девы шатнулись все эллины прочь,

Что их била свирепою доблестью,

возбуждённая силой помощников.

Потому что правее её

угрожал Сурабдас и железный Суренас,

А левее её — горбоплечий Фарат

резал эллинов, словно баранов.

И тогда в рядах греков

поднялись тревожные крики,

И начальники стали кричать на войска,

вспоминая их доблесть и их безупречную славу,

И что так вот легко

никогда ещё их не могли победить

на полях бога Ареса,

Вспоминали и об Ахиллесе,

и о том, что Пелей ожидает их в Фтии,

И ждёт вестей о гибели Трои,

а не трупов бойцов, побеждённых здесь женщиной.

Справа, слева сюда

шли на помощь герои.

Впереди шли вожди

Ар Долопес и Аглаурон,

И шёл Хиллус, прекрасный собой, как луна,

но свирепый, как лютая стужа;

Подошли фессалийцы Приас и Себес,

те, которых так чтил среди прочих Фарсал,

Победители неисчислимых сражений,

что сражались и с Мемноном, и ранее — с Гектором.

Но, хотя у них руки сильны, словно сталь,

и свирепа была их натура,

Они встретили более мощные силы

и тот выводок бога войны, что был строже и злее.

Яркий свет от руки этой Девы

полетел с лёгким хохотом прямо в Себеса,

И пробил его шлем,

и оставил лежать среди пастбища Трои;

Ар Сурабдасу пал,

и в потоках крови голова Аглаурона

Была сброшена, словно тяжёлое зрелое яблоко,
от диска Самбуса;

Суренас наконечником страшной своей булавы

уничтожил прекрасный лик Хиллуса;

И убитый Фаратом Приас

стал лежать неподвижно на поле,

отдыхая от громкого клича.

Отшатнулись назад, зашатались ряды бойцов эллинов

под ударами Девы.

Амазонка, одетая в бурю,

убивала, сражалась как бог,

не встречая отпора.

И никто уж не смел

поглядеть ей в глаза;

Самый смелый и то стал страшиться ударов её,

и её крик в бою разрывал их сердечные струны.

Страх и ужас, дочь Зевса

охватила сердца войска элллинов.

И увидев, что эти герои сейчас уступили,

Пенфесилия с чувством победы

Поднялась и воззвала к помощнику Авру из Эллы,

что был преданным оруженосцем,

У кого были ноги, как ветер,

и дыхание, что не скудеет от бега:

«Поспеши, поспеши, о мой Авр!

Правь направо, туда,

Где ещё не вступивший в сраженье Валар

продолжает вести своё войско.

Пусть приблизится он

к основным силам эллинов.

Скоро те разлетятся, подобно мякине с гумна,

что волнами бросает на берег.

Но когда он увидит своими глазами,

как бегут они через Сумал,

ближе к морю, к своим кораблям,

Пусть закрутится он, словно ветер,

и направится следом за мной,

Заливая всех реками крови, победным потопом,

оставляя одних мирмидонцев и плюс Ахиллеса.

И тогда ни один больше эллин вообще

не посмеет приплыть к нам в Троаду.

Будет проклят наш берег

для их сыновей и потомков навеки».

Так сказала она, и помчался Аур

под защитой повозок.

И тогда, несомненно, Эллада погибла б

на пляжах Троады,

Но тогда, прямо от аргивян, где сражались они,

вдруг Афина Паллада увидела это,

И разгневалась сильно она, и направила мысль

на летящего по полю Автомедона.

Эта мысль очень быстро его обнаружила

средь шипения древков бросаемых копий,

Где он вёл скакунов Ахиллеса

постоянно с угрозой для жизни,

Приняла образ женщины в военных доспехах,

убегающей с поля сражения,

Постучала по шлему, украшенному эллинским гербом,

а по сути — стучала в врата его духа,

Потрясла его сердце видением,

что предстало внезапно пред ним.

Молча, в ужасе, он стал смотреть

и внимательно слушать идущие звуки сражения.

«Ахиллес, ты не слышишь, как справа от нас раздаются

голоса бога Ареса?

И высокие звуки рядов Эона,

и звенят прям в ушах

Боевые победные женские кличи,

и лишь изредка слабые, редки крики от эллинов.

Далеко позади их призывы,

приближаясь всё ближе к своим кораблям».

И великий Пелидес услышал,

застонав там внутри, где-то в тайных пещерах души:

«Это гибель, которой я так опасался,

роковое безумие Зета:

Пенфесилия или убила бойцов,

или их обращает в позорное бегство.

Так гони же быстрее мой Автомедон,

направляй их туда, чтобы не опозорить

и не погубить всю Элладу.

А иначе та битва получит печать поражения,

и герои сбегут от одной сильной женщины».

И божественный Автомедон

дал команду коням, и они подчинились,

Поднялись на дыбы, словно в небе искали

свой старый, привычный им путь,

А затем, сквозь фаланги бойцов,

расступившиеся перед ними,

поскакали, как облако пыли несётся при шторме,

Когда рядом циклон,

и деревья ломаются рядом с дорогой,

Из теснины, с отрядами эллинов,

на равнину у Ксанфа

Гром и ржанье неслось с боевою машиной,

что летела как маленький лист

После сильного взрыва.

И Афина открыла глаза Ахиллесу,

Те глаза, что у всех нас, как правило, спят,

но, однако, способны увидеть далёкое так же, как близкое,

Те глаза, что закрыли нам боги из сострадания,

чтобы мы избежали огромных расстройств и смятения,

Те глаза, что не видят несчастья и горя.

Он увидел, как будто он был на вершине,

Эоанцев, которые держат равнину,

он увидел, как там вдалеке

Постепенно ломаются силы у эллинов.

Словно сон среди ночи рассматривал он,

Как сражаются войска Сумалы,

и как быстро идут в наступленье войска сомаран,

И как держит удары по бычьим плечам Таурон,

и как бьётся с ним рядом герой Артаворукс.

Но, однако же, в центре звучали свирепые крики,

там была везде смерть, там готовилось бегство.

Это были его же вожди, что напрасно пытались

там выстроить сопротивление,

Даже если они потерпели бы там поражение,

они были всё ж эллинами

и могли для него стать его же бойцами,

Но как рок по ним шла

боевая машина, ведомая Пенфесилеей,

И Фарат поразил уже в битве Самбуса,

и ещё Сурабдаса, и даже стального бойца Суренаса.

А когда эти лидеры пали,

то войска покатились назад, к Океану.

В гневе он закричал на своих рысаков,

те услышал ярость его, поспешили.

Словно ветер помчалась по низкой траве

колесница, в которой стоял Ахиллес.

Вслед за ним поскакали Эхем и Аскан,

а потом понеслись ещё Друс с Третаоном.

Только Фокес один оставался лежать

в пыльном поле Троады и не шевелился.

Но не все они помощь смогли принести

своим братьям, которых давили в бою,

Потому что с переднего фронта,

впереди быстро мчащих военных машин,

Направляла своих скакунов

колесница из войск Эоана,

С их могучем вождём и героем Валаром,

что был сын Супаура.

Словно гром грохотал он

копытами этих небесных коней,

Но свирепый Пелидес никак не ответил

ни его вызывающим крикам, ни попыткам ударить копьём,

Он лишь тёк, как река,

в толчею и в смешение битвы.

Но, однако же, из-за своих колесниц

появился вдруг вождь эоанцев

И направил своих черногривых коней

так, чтоб встать, как утёс, перед натиском эллинов.

«Велика ваша спешка, о вы, цари греков!

Подождите немного, пока я скажу.

Полководец ваш и предводитель

убежал от меня невредимым на быстрых своих скакунах.

Подождите ещё! Мы пришли сюда, в земли троянцев,

из далёких земель, городов.

Мы все встретились здесь,

но не все из вас смогут вернуться к своим очагам.

И Валар остановит вас, греки,

получите же вы от меня мой подарок».

И пока он вот так говорил, он метнул вдруг копьё,

как внезапно гроза вниз бросается молнией;

И от этой руки полетело копьё,

как безжалостное и роковое послание,

Кровожадно желавшее смерти.

И разорванный страшным смертельным ударом

Друс ничком пал на землю,

холодевшими пальцами слабо хватая траву.

В это время, рыдая, душа у него

отправлялась в далёкую ночь,

там где холод и где тишина.

Это было, как падавший лист,

что внезапно на миг замирает от ветра,

Прекращая на миг свой стремительный путь.

Отвечая, Эхем поднял древко копья:

«Эоан, твой привет очень остр,

так прими же в ответ сообщение

От Эхема, который сын Аэта,

одного из героев Эллады,

Пусть же Арес рассудит наш спор

меж Востоком и Грецией».

Он стремительно бросил копьё,

но мгновенно Валар поднял щит, отразив тот удар,

Закричав о смертельном оружии,

не сумевшем пройти за стальную преграду.

«Ты, Эхем, хвастовство твоё очень сильно,

но копьё твоё неощутимо.

Слабо видимо стало оружие в вашей Элладе;

Видно, Арес, как мальчик, у вас

В цель бросает сухим камышом, не копьём,

защищая себя не железом, а сыром.

Оцени же теперь мою силу».

Два копья от него тут же впились в сердца у врагов.

Треатон быстро сел,

услыхав над собою свист смерти.

И Асканус вскричал от неистовой боли в плече,

и на время ушла от него жажда войн и сражений.

Эхем бросил копьё в него снова,

вместе с ним полетело копьё Третаона.

Треатон промахнулся,

однако Эхем смог попасть ему в шлем,

Уколол и пришпилил,

как вцепляется гончая в ухо гонимого ей кабана,

Что разгневан от криков, охоты,

от собак, что напали всей сворой.

Хмуря брови, Валар дёрнул жёсткую сталь;

всё же правой рукой он ударил в Эхема.

Но Эхем увернулся,

а вместо Эхема герой Треатон,

Умирая, осел внутрь повозки,

и, почувствовав ужас, его скакуны

Понесли без поводьев его колесницу и труп

по равнине.

А пока в это время Валар

всё боролся с засевшим копьём, потемневшим от крови,

Соскочил с колесницы Аскан,

быстрым взмахом меча

Разрубил шею у Эоана,

как огромный и кряжистый дуб рассекается молнией,

Поражающей всё на пути,

разрубающей всё, что возможно своей остротой.

Был убит тот герой, он упал;

несмотря на могучие руки его,

Дух, такой же могучий, понёсся к богам, в небеса,

устремляясь всё выше и выше.

Подобрал древки копий Аскан;

громким был его крик, полон радости и ликования.

В колесницу запрыгнул назад,

торжествуя над смертью.

«И лежи там, в могиле, Валар, Царь Востока,

с императорской Троей.

Футов шесть плодородной земли

она даст тебе в качестве брачного ложа.

Ты теперь отдыхай!

Не болтай по пути, если встретишь героев Эллады».

И убив так Валара,

поспешили все с радостью прочь, к своим братьям.

Вслед за ними катились ряды эоанских повозок,

впереди же скакал Аритон

С громким стуком копыт,

с далеко разносившимся кличем.

Разозлённые смертью вождя,

эоанцы спешили помочь остальным своим воинам.

В это время небесные кони

привезли сюда мощь Ахиллеса.

И когда один эллин, услышав

крики, грохот при их появлении,

Поднял взгляд, испугавшись,

но увидел знакомую всем боевую машину,

Увидал тех коней, что родились в чертогах небес,

и увидел тот шлем, что всегда побеждал,

Он издал крик надежды.

Так же, как грохотание грома

Поднимается над гулом бури,

над звуками битвы,

Так поднялся крик эллина,

огласив Ахиллеса.

Словарь имён и терминов

Авли́да

Древний портовый город в Беотии. Был расположен на побережье пролива Эврипа и залива Нотиос-Эввоикоса, напротив Халкиды на Эвбее, в 32 километрах к востоку от Фив. В древние времена Авлида была знаменитым местом культа Артемиды, храм этого культа был построен в V веке до н. э. и простоял примерно до 400 года н. э.

Упоминается Гомером в списке кораблей. В бухте у современного города Вати находился сборный пункт греческого флота, отправлявшегося против Трои. Но во время этого похода начался штиль, и тогда Агамемнон, сын Атрея, в храме Артемиды (богини охоты) принёс в жертву свою старшую дочь Ифигению, чтобы боги послали ему благоприятные ветра. Вторым крупным сборным пунктом рядом с Авлидой был город Гирия.

Автомедо́н (Автомедо́нт)

Персонаж древнегреческой мифологии и действующее лицо «Илиады» Гомера, участник Троянской войны, возничий и один из наиболее преданных друзей Ахиллеса. После смерти Ахилла служил возничим у его сына Неоптолема.

Античные авторы называют имя отца Автомедона — Диор, его родину — остров Скирос в архипелаге Северные Спорады. Автомедон принял участие в походе на Трою вместе с другими ахейцами, причём, по данным Гая Юлия Гигина, привёл с собой десять кораблей.

Автомедон упоминается в «Илиаде» Гомера как возничий колесницы Ахилла, управлявший его конями Балием и Ксанфом. Он повёз на поле битвы Патрокла, облачённого в доспехи Ахиллеса, а после смерти Патрокла от руки Гектора сумел вывезти колесницу с поля боя. После этого сражения кони, которых Гомер наделяет человеческими чувствами, загрустили и отказывались повиноваться. Только слова Зевса заставили их вновь подчиниться Автомедону.

Агаме́мнон (Атри́д)

Царь Микен. Один из главных героев «Илиады» Гомера, с ссоры которого с Ахиллом поэма и начинается. В «Илиаде» Агамемнон предстаёт в двух ипостасях. С одной стороны он доблестный воин, с другой — высокомерный и неуступчивый. Именно последние качества Агамемнона-полководца и стали источником многих бедствий. Агамемнон женился на дочери Тиндарея Клитемнестре, а брат Агамемнона Менелай взял в жёны другую дочь — Елену Прекрасную. После того как её похитил троянский царевич Парис, началась Троянская война. Победив Трою, Агамемнон вернулся в Микены.

Амфитри́ха

Знаменитая пещера в Греции между островами Антипарос и Парос.

Ана́нке

Божество необходимости, неизбежности, персонификация рока, судьбы и предопределённости свыше. По орфикам, дочь Афродиты Урании. Согласно им же и Платону, мать мойр (от Зевса). Согласно Плутарху, родила Адрастею от Зевса. Согласно Платону, между колен Ананке вращается веретено, ось которого — мировая ось, мойры же время от времени помогают вращению.

Антено́р

Троянец, друг и советник Приама, муж Феано (Теано), дочери фракийского царя Киссея, которая родила ему 13 детей. Согласно Гомеру, Антенор был самым благоразумным среди старейшин Трои, взывал к примирению. Он дал в своём доме гостеприимство Одиссею и Менелаю, когда те явились в Трою требовать выдачи Елены; сопровождал Приама в греческий лагерь для постановления условий единоборства между Парисом и Менелаем и после единоборства Аякса с Гектором советовал, хотя и тщетно, выдать Елену. Его дом не был тронут греками во время грабежа, так как он ранее убедил троянцев не убивать послов Одиссея и Менелая. В ночь взятия Трои над его входом была повешена шкура леопарда — условный знак, чтобы его щадили.

Анхи́з

Герой из рода дарданских царей, правнук легендарного Троса, сын Каписа и Фемисты (или сын Ассарака). Он скрещивал своих кобыл с божественными жеребцами, принадлежавшими царю Лаомедонту.

Был пастухом. Анхис — возлюбленный Афродиты. Афродита родила от него сыновей Энея и Лира. Афродита велела ему не разглашать их связь, но он выпил вина и рассказал об этом товарищам. За это он был наказан Зевсом: громовержец ударил в героя молнией, но Афродита успела отклонить её своим волшебным поясом. Молния ударила рядом с Анхисом, но ослепила его. В другом варианте царю парализовало ноги.

Предание гласит, что Анхиз был вынесен из горящей Трои своим сыном Энеем, так как был стар и немощен.

Аполло́н (Ло́ксис)

Бог света (отсюда его прозвище Феб — «лучезарный», «сияющий»), покровитель искусств, предводитель и покровитель муз, предсказатель будущего, бог-врачеватель, покровитель переселенцев, олицетворение мужской красоты. Один из наиболее почитаемых античных богов.

Арголи́да (Арголи́с)

В древности Арголида — область с центром в городе Аргос, названным, согласно легенде, по имени мифологического героя Аргоса, сына Зевса и Ниобы. С этими городами связаны легендарные герои поэм Гомера. Сын Атрея Агамемнон — царствовал в Микенах.

А́ргос

Город в Греции. Находится на высоте 42 метра над уровнем моря, в северо-восточной части полуострова Пелопоннеса, в 96 километрах к юго-западу от Афин. Один из центральных героев «Илиады» Гомера — Диомед, внук Адраста, царь Аргоса, зависящий от Агамемнона, царя Микен. Аргос был постоянным военным соперником Спарты. Во времена Гомера это Арголида, область в Пелопоннесе, в которой позже возвысился город Аргос.

Аре́с

Бог войны. Входит в состав двенадцати олимпийских богов, сын Зевса и Геры. В отличие от Афины Паллады — богини честной и справедливой войны, — Арес, отличаясь вероломством и хитростью, предпочитал войну коварную и кровавую, войну ради самой войны. В произведениях Гомера можно встретить отождествление Ареса с войной и смертоносным оружием. Спутники Ареса — сестра, богиня раздора Эрида, дети Фобос (страх) и Деймос (ужас), кровожадная Энио. Его кони, дети одной из эриний и Борея, носили имена: Пламя, Шум, Ужас, Блеск. В римской мифологии ему соответствует Марс.

Аре́т

Сын Нестора. Так же зовут одного из сыновей Приама, убитого Автомедоном.

Арка́дия

Историческая область Древней Греции на полуострове Пелопоннес. Была названа в честь мифологического Аркада — сына нимфы Каллисто и Зевса.

Аркадия была областью в центральной части Пелопоннеса, на севере граничила с Ахайей, на западе — с Элидой, на юге — с Лаконикой и Мессенией, на востоке — с Арголидой. По причине удалённости от моря и крупных развитых полисов (Коринфа, Афин, Спарты) Аркадия длительное время оставалась отсталой страной, в которой отсутствовали крупные города, а общины были объединены в слабый Аркадский союз.

Аска́ний

Сын Энея, которому вместе с отцом удалось спастись из захваченной греками Трои.

Аста́рта

Греческий вариант имени богини любви и власти Иштар, заимствованной греками из шумеро-аккадского пантеона через культуру финикийцев. В Греции — ещё одно имя для Афродиты.

Почитание Астарты распространилось в Египте (в период нашествия гиксосов с 18 династии 1567—1320 гг. до н. э.), Малой Азии, Греции, как Афродиты — Урании, которая изображалась в окружении львов и лебедей.

А́та

Ата (др.-греч. «преступление», «беда, несчастье, ослепление») — богиня бедствий: ослепляя и запутывая разум и сердце людей, она толкает их на преступления, заставляет совершать безрассудные поступки, следствием которых становятся различные бедствия; злой дух раздора и проклятия, единственным занятием которого является нанесение вреда. Гомер называет Ату дочерью Зевса. Ата, сброшенная с небес, упала на вершину горы во Фригии, названную позже по её имени. Позже на этой горе Ил основал легендарный Илион (Трою), поэтому Троя называется основанной на холме Аты.

Атре́й

Царь Микен, сын Пелопса и Гипподамии, брат Фиеста, муж Аэропы, отец Агамемнона и Менелая.

Атри́ды

Потомки Пелопса, являвшиеся царями Микен и Аргоса. Известные представители рода: Атрей, Агамемнон, Орест и др. Пелопс имел трёх сыновей, двое из которых были от одной матери (Гипподамии) (Атрей и Фиест), третий же — от другой (Хрисипп, в дальнейшем убитый братьями).

А́ттика

Буквально «прибрежная страна» — юго-восточная область Центральной Греции, соединительное звено между Балканским полуостровом и Архипелагом.

Афа́мант

Большинство античных авторов называет Афаманта сыном царя Фессалии Эола и Энареты, дочери Деимаха. Таким образом, этот герой был внуком легендарного прародителя всех греков Эллина. Автор же схолиев к «Илиаде» Гомера пишет, что Афамант был сыном Сизифа, братом Ольма и Порфириона.

Афи́на (Афина Паллада)

Богиня мудрости, военной стратегии и тактики, одна из наиболее почитаемых богинь Древней Греции, входившая в число двенадцати великих олимпийских богов, эпоним города Афины. Кроме того, богиня знаний, искусств и ремёсел; дева-воительница, покровительница городов и государств, наук и мастерства, ума, сноровки, изобретательности.

Афроди́та

Богиня красоты и любви, включавшаяся в число двенадцати олимпийских богов. Во время вызванного Эридой спора о том, какая богиня — Гера, Афина или Афродита — самая красивая, Парис принял решение в пользу Афродиты и отдал ей золотое яблоко. За это она пообещала Парису любовь Елены, помогла ему похитить её и следила за прочностью их союза, хотя Елена и бранила её. Во вспыхнувшей по этой причине Троянской войне Афродита защищала троянцев. Согласно «Илиаде», она спасла от гибели Париса во время его поединка с Менелаем, а также своего сына, троянского героя Энея, на которого напал Диомед; последний обрушился на богиню, ранил её и заставил покинуть поле боя.

Ахеро́н

В мифологии Ахерон — одна из рек в подземном царстве Аида, через которую Харон перевозил в челноке прибывшие тени умерших.

Ахе́я

Историческая и географическая область, а также административная единица (ном, в настоящее время — периферийная единица) в периферии Западная Греция, на северо-западе Пелопоннеса, южной части Балканского полуострова. Ахея получила своё имя в честь ахейцев, поселившихся здесь в XII веке до н. э. после того, как те были вытеснены со своих земель в Арголиде дорийцами в ходе завоеваний последними микенских городов.

Ахилле́с (Ахи́лл)

Участник Троянской войны, один из главных героев «Илиады» Гомера. Принадлежал к роду Эакидов, был сыном Пелея и нереиды Фетиды.

Ая́кс (Аякс Малый)

Сын царя Локриды Оилея. Аякс Оилид был одним из нескольких десятков женихов Елены. Приёмный отец невесты спартанский царь Тиндарей оказался перед сложным выбором. Из множества знаменитых воинов, царей, сыновей богов он мог получить одного друга, ставшего мужем Елены, и несколько десятков рассерженных врагов.

По совету Одиссея, Тиндарей обязал всех женихов дать клятву признать будущего мужа Елены и, что главное, прийти ему на помощь в случае опасности и обиды. В итоге супругом Елены стал Менелай, но Аякс оказался связанным на всю жизнь данной Тиндарею клятвой.

Когда через десять лет троянский принц Парис при содействии Афродиты похитил Елену, Аякс со своим войском был вынужден влиться в армию ахейцев, отправившуюся к стенам Трои.

Брисеи́да

Брисеида — «отчество», прозвище по отцу Брису из Мисии, её собственное имя — Гипподамия.

Во время Троянской войны Брисеида была захвачена греками и как доля в военной добыче отдана Ахиллу, который сделал её своей наложницей. Её муж Менит и три брата убиты при взятии Лирнесса.

Несмотря на то, что греки уничтожили всю семью Брисеиды, она изображается как любящая Ахилла рабыня. Позднее Брисеиду у Ахилла отнимает вождь греческого войска Агамемнон. Это вызывает возмущение Ахилла, и он отказывается от участия в войне. Греки терпят поражения, в том числе гибнет побратим Ахилла Патрокл. Агамемнон вынужден вернуть Брисеиду Ахиллу, после чего тот вновь принимает участие в боевых действиях.

Она оплакивала Ахилла после его смерти.

Буколео́н

Сын Лаомедонта.

Га́дес

Древнеримское название города Кадис (в современной Испании).

Ге́ктор (Приами́д)

Буквально «держатель». Троянский престолонаследник, в древнегреческой мифологии один из отважных бойцов Троянской войны. Он выступал предводителем троянцев и их союзников в битвах, сразив «31 тысячу греческих воинов». Гектор был первенцем царя Трои Приама от его жены Гекубы. У Гектора было 49 братьев и сестёр, однако среди сыновей Приама именно он славился своей силой и храбростью.

Троянский народ называл его щитом своего города и почитал как бога. Гектор был не только самым могучим и отважным троянским воином, он отличался также красотой и благородством духа. Во всём Гектор был выше предводителя ахейских войск Агамемнона, а герой Ахилл превосходил его только как воин.

Во время атаки на греческий лагерь смог прорваться со своими троянцами в ахейский лагерь и поджечь несколько кораблей, убив во время вылазки в поединке друга Ахилла Патрокла, что вызвало неизбежное единоборство с Ахиллом. В поэме Гомера Ахилл смог убить Гектора только потому, что богиня Афина, покровительствовавшая Ахиллу, вовремя подала ему своё копьё, когда Гектор остался только с мечом. Ахилл привязал тело Гектора к колеснице и долго ездил, издеваясь над поверженным врагом. Затем он продал его Приаму за золото, равное весу тела Гектора.

Геку́ба

Вторая жена царя Приама, по Гомеру — дочь фригийского царя Диманта. Первенцем её был Гектор (некоторые исследователи приписывают отцовство Аполлону).

Во время второй беременности Гекуба видела во сне, что родила факел, от которого сгорела Троя; прорицателями сон был истолкован в смысле рождения сына, который принесёт гибель Трое. Этим сыном был Парис. После него она родила Креусу, Лаодику и Поликсену, затем Деифоба, близнецов Гелена и Кассандру, Паммона, Полита, Антифа, Гиппоноя и Полидора.

После взятия Трои она попала в рабство. По одной версии, при дележе она стала добычей Одиссея, по другой — её взял Гелен и переправился с ней в Херсонес. Она превратилась в собаку, и он похоронил её на месте, называемом Киноссема.

Геле́н

Сын царя Трои Приама и Гекубы, один из 19 их сыновей.

Гелен обладал пророческим даром, был птицегадателем. Получил дар ясновидения в детстве вместе со своей сестрой-близнецом Кассандрой, когда они во время празднества были забыты взрослыми в храме Аполлона Фимбрейского, где им, заснувшим, священные змеи облизали глаза и уши.

Участвовал в играх в Трое над кенотафом Париса, в состязаниях в беге. Зная, какие бедствия ждут Трою из-за Елены Прекрасной, Гелен пытался отговорить Париса от путешествия за известной красавицей. Гелен не раз давал Гектору советы, которым тот охотно следовал. В «Илиаде» убил одного грека.

После смерти Париса хотел жениться на Елене, но был вынужден уступить её Деифобу. Обидевшись, он оставил Трою и поселился на Иде, где был пленён Одиссеем и рассказал ахейцам, как можно взять Трою. В частности, он предсказал, что для этого нужен лук Геракла.

Геллеспо́нт

Пролив Дарданеллы между частями света Европой (Балканский полуостров) и Азией (полуостров Малая Азия) в Турции. В античное время назывался Геллеспонт.

Ге́ра

Богиня брака, одна из двенадцати олимпийских богов, сестра и жена Зевса. Сестра Посейдона. Мать Ареса. Отличается властностью, жестокостью и ревнивым нравом.

Гера́кл

Сын Зевса и Алкмены (жены Амфитриона). Он появился на свет в Фивах, с самого рождения демонстрировал необыкновенную физическую силу и храбрость, но при этом из-за враждебности Геры должен был подчиняться своему родственнику Еврисфею.

Ге́спер

У греков — вечерняя звезда, или планета Венера. Сын или брат Атланта или же сын Астрея, отец Гесперид.

Геспе́рия

Историческое название западных областей Европы.

Гефе́ст

Бог огня, самый искусный кузнец, покровитель кузнечного ремесла, изобретений, строитель всех зданий на Олимпе, изготовитель молний Зевса.

Согласно Гомеру, сын Зевса и Геры. Брат Аполлона, Артемиды, Ареса, Афины, Гебы и Илифии.

По другим мифам, Гера зачала и родила Гефеста сама, без мужского участия, из своего бедра, в отместку Зевсу за рождение Афины. Также отцом Гефеста иногда считали Гелиоса или, по критскому мифу, Талоса.

Когда Гефест появился на свет, он оказался больным и хилым ребёнком, к тому же хромым на обе ноги. Гера, увидев своего сына, отказалась от него и скинула с высокого Олимпа. Но море не поглотило юного бога, а приняло его в своё лоно. Приёмной матерью Гефеста стала морская богиня Фетида.

Гиперио́н

Титан, сын Урана и Геи, супруг своей сестры Тейи или Басилеи, отец Гелиоса, Селены и Эос. Гиперион — «сияющий» бог, буквально «идущий наверху», то есть по небу, и потому отождествляется он с Гелиосом — нередко у Гомера, в эллинистической мифологии — постоянно; так, сыновья Гелиоса именуются гиперионидами. Часто это эпитет Солнца.

Гра́ции

Грации, или Хариты — три богини веселья и радости жизни, олицетворение изящества и привлекательности. Соответствуют римским грациям.

Хариты, как богини изящества, прелести и красоты, даровали творческое вдохновение художникам и покровительствовали искусствам.

Согласно Гесиоду и Ономакриту, дочери Зевса и Евриномы:

Аглая (греч. «ликование», либо «красота», «блеск»). Жена Гефеста. Вестница Афродиты.

Евфросина (греч. «радость», либо «благомыслящая»).

Та́лия (греч. «изобилие»).

Дарда́н

Сын Зевса и плеяды Электры, брат Иасиона, родоначальник племени дарданов.

Деидами́я

Дочь царя острова Скирос Ликомеда, у которого Фетида перед началом Троянской войны скрывала своего сына Ахилла: мать нарядила его в женское платье, надеясь избежать предсказания, что сын погибнет под стенами Трои. Деидамия встретилась с Ахиллом на празднике Афины. Она стала его возлюбленной и родила сына Неоптолема.

Деифо́б

Древнегреческий герой. Сын Приама и Гекубы. Участвовал в состязаниях в Трое в соревнованиях по бегу. Злился, когда пастух Парис победил на играх. Убил Аскалафа и Автоноя. В «Илиаде» убил двух греков. Всего убил четверых воинов. Ранен Менелаем. Женился на Елене после гибели Париса. Подходил к троянскому коню. Убит Менелаем при взятии Трои. По другой версии, был убит Еленой.

Дельфи́я (Де́льфы)

Город в юго-восточной Фокиде (Греция), общегреческий религиозный центр с храмом и оракулом Аполлона.

Согласно легендам, это место ранее называлось Пифо. В древности здесь была священная земля, служившая резиденцией Пифии — главного оракула, который давал советы, помогавшие принять важные решения в древнегреческом мире. Оракул был общегреческим по своему характеру и также способствовал определённой консолидации древнегреческих полисов, даже несмотря на то, что идея объединения Греции в течение столетий была далека от реализации. Древние греки считали, что центр мира находится в Дельфах, отмеченный каменным памятником, известным как омфал (пуп).

Диоме́д

Царь Аргоса из династии Биантидов, сын этолийского героя Тидея и дочери царя Аргоса Адраста Деипилы.

Во время неудачного сватовства к Елене он наряду с другими женихами был вынужден дать клятву помогать её будущему супругу. После того как Елена сбежала с Парисом, Диомед присоединился к войскам греков, выступивших против Трои. Во время Троянской войны прославился своими храбростью и мужеством. Во время одной из битв ранил Энея, а затем и Афродиту, которая захотела спасти сына от неминуемой гибели. С помощью Афины нанёс также рану Аресу.

После окончания войны и разграбления Трои вернулся домой, однако был вынужден сбежать из Аргоса из-за происков своей неверной супруги Эгиалеи.

Дио́на

У Гесиода она названа во введении к поэме, но не в перечне титанид; она причислена к океанидам как дочь Океана и Тефиды.

Она также считалась (по Гомеру) возлюбленной Зевса и матерью Афродиты. У Гомера она пребывает на Олимпе и помогает своей дочери Афродите.

Дис (Диспате́р)

Древнеримский бог подземного мира. Первоначально — хтонический бог плодородных земель и подземных богатств; позже был приравнен к римским божествам Плутону и Оркусу, стал богом подземного мира.

Полное имя бога Диспатер, ставшее альтернативным названием подземного мира у римлян, традиционно сокращается до Дис.

Дори́йцы

Наряду с ахейцами, ионийцами и эолийцами являлись одним из основных древнегреческих племён.

Родоначальником дорийцев считался Дор, сын Эллина и нимфы Орсеиды. По преданию, жили сначала в европейской Греции, у Олимпа и Оссы, в фессалийской местности Гестиейе и в Дориде у Эты. Земли в Средней Греции (обл. Дорида) они получили от Геракла. Около 1100 года до н. э. дорийцы под начальством Гераклидов вторглись в Пелопоннес, многие из областей которого ранее были завоёваны Гераклом.

Дриа́ды

Лесные нимфы, покровительницы деревьев. Очень многочисленная категория нимф.

Происхождение Дриады Лесной нимфы связано с греческой мифологией. Согласно легенде, дриада рождалась вместе с деревом, которое росло в лесу. Душа леса обретала свою физическую форму и начинала защищать своё дерево от любых угроз. Дриады считались хранительницами жизни всех растений и лесной флоры и помогали людям в заботе о лесах и охране природы.

Иногда дриады именовались по названиям деревьев. Самые древние из известных нимф — дриады, родившиеся из капель крови Урана и обитающие в Ясене (мелиады).

Дриады — немногие из нимф, которые смертны (на самом деле дриады не умирают, а просто засыпают). Считалось, что дриады неотделимы от дерева, с которым связаны, и умирают, когда умрёт дерево. Дриады имели красивую внешность. Они были изящными и высокими женщинами, обладали светлыми волосами и голубыми или зелёными глазами.

Еле́на Тинтари́да (Елена Троянская)

Прекраснейшая из женщин. По Ликофрону, Мойры определили ей иметь пять мужей. Дочь Зевса и Леды, жены спартанского царя Тиндарея. Зевс, прельщённый красотой Леды, превратился в лебедя и овладел ею. Ночью в покои Леды вошёл и законный супруг Тиндарей. В результате у женщины родилось двое сыновей (Кастор и Полидевк) и две дочери (Елена и Клитемнестра).

К Елене, известной на всю Элладу своею красотой и знатностью происхождения, приехали свататься десятки царей и знаменитых воинов со всей Эллады. То ли Елена сама выбрала Менелая, то ли Тиндарей выбрал его для своей приёмной дочери. В то время, как Елена жила в Спарте, на Олимпе и в окрестностях Трои разыгрались события, которые повлияли на дальнейшую жизнь спартанской принцессы и всей Эллады.

Богиня раздора Эрида подбросила Гере, Афине и Афродите яблоко раздора с надписью «Прекраснейшей». Тотчас между тремя красавицами разгорелся спор о том, кому обладать яблоком, и Зевс назначил судьёй простого смертного — троянского царевича Париса. Каждая из претенденток, желая победить, попыталась подкупить судью благами, недостижимыми для обычных людей. Гера пообещала сделать его самым могущественным царём, Афина — прославленным героем, а богиня любви Афродита обещала помочь получить в жёны любую женщину, какую он пожелает. Последняя и получила оспариваемое яблоко.

Через некоторое время Парис приплыл в Грецию, где воспользовался гостеприимством Менелая. Афродита велела своему сыну Эроту пронзить сердце Елены стрелой любви. После того, как это было сделано, Елена воспылала любовью к Парису. Через несколько дней хозяину пришлось отправиться на Крит на похороны своего деда по материнской линии Катрея. Воспользовавшись отъездом Менелая, Парис похитил Елену и отплыл из Спарты. Неверная супруга захватила с собой большую часть имущества, но оставила дома девятилетнюю дочь.

Похищение Елены Парисом послужило поводом к троянской войне.

Зевс

Бог неба, грома, молний, ведающий всем миром. Главный и самый сильный из богов-олимпийцев, третий сын титана Кроноса и титаниды Реи; брат Аида, Геры, Гестии, Деметры и Посейдона. Жена Зевса — это богиня Гера. В римской мифологии он отождествлялся с Юпитером.

Атрибутами Зевса были щит и двусторонний топор (лабрис), иногда орёл; местопребыванием считался Олимп (Зевс-Олимпиец). Зевс мыслился «огнём», «горячей субстанцией», обитая в эфире, владея небом, организующее средоточие космической и социальной жизни.

Кроме того, Зевс распределял добро и зло на земле, вложил в людей стыд и совесть. Зевс — грозная карающая сила, иногда его ассоциируют с судьбой, иногда он сам выступает как существо, подвластное богиням Мойрам — судьбе, року. Зевс обладает способностью предвидеть будущее; он возвещает предначертания судьбы через сновидения, а также с помощью грома и молний. Весь общественный порядок был построен Зевсом, он покровитель городской жизни, защитник обиженных и покровитель молящих, подарил людям законы, установил власть царей, также охраняет семью и дом, следит за соблюдением традиций и обычаев. Ему повинуются все остальные боги.

И́да (Каз)

Самая высокая вершина хребта Каз на северо-западном побережье Малой Азии, высота около 1770 метров, у подножья которой располагалась Троя.

Идомене́й

Внук Миноса, сын Девкалиона, критский царь. Один из персонажей «Илиады». В пожилом возрасте присоединился к грекам в их походе на Трою. Главнокомандующий греческими войсками Агамемнон ценил Идоменея выше остальных героев. Несмотря на свой возраст, наравне со всеми участвовал в битвах, где собственноручно убил нескольких троянских воинов.

По окончании Троянской войны вернулся домой на Крит. По одной версии, путешествие завершилось благополучно, после чего он пользовался почётом и уважением среди сограждан. По другой, более поздней, версии, Идоменей попал в бурю. Он пообещал Посейдону за спасение принести в жертву первого, кто выйдет навстречу. Этим человеком оказался сын или дочь Идоменея.

Ил

Сын Троса и Каллирои. Основал город Илион в Трое. Вышел победителем в состязаниях в борьбе и получил в награду 50 юношей и 50 девушек. Царь Фригии дал Илу пёструю корову. Корова прилегла на холме Ата, и Ил основал там город Илион в Троянском царстве. При нём с неба упал Палладий. Либо он воздвиг храм для Палладия. Жена Евридика, сын Лаомедонт.

Илио́н (Троя)

Древний город-крепость в Малой Азии на полуострове Троада у побережья Эгейского моря, на берегу лагуны у входа в Дарданеллы.

Иллири́я

Древнее название западной части Балканского полуострова, которую населяли иллирийцы. Их мифическим прародителем считался Иллирий. Иллирия простиралась к западу от Фессалии и Македонии.

Ита́ка

Остров в Ионическом море, один из Ионических островов. На острове, согласно Гомеру, царствовал хитроумный Одиссей.

Кадм

Сын финикийского царя Агенора и Телефассы (или, по версии, Аргиопы, брат Европы, Фойника и Килика). По отцу внук бога Посейдона. Помог богам во время битвы с Тифоном. Посетил Родос, принеся жертву Афине Линдии. Арабы, переправившиеся с Кадмом, поселились на Эвбее.

Ка́рия

Страна простиралась вдоль малоазийского побережья Средиземного моря напротив островов Крит и Родос примерно от устья реки Меандр (совр. название: Большой Мендерес) до устья реки Инд (совр. название: Даламан). Карийцы считались воинственным народом, именно им приписывает Геродот изобретение ручек у щитов и султанов на боевых шлемах. Геродот рассказывает, что в VII в. до н. э. египетские фараоны охотно пользовались услугами наёмников-карийцев.

Кипри́да

Эпитет Афродиты от острова Кипр, где Афродита впервые вышла на берег.

Ки́тира

Остров в Эгейском море, входит в число Ионических островов. Китира считается одним из главных культовых центров Афродиты, по названию острова образован одна из эпитетов Афродиты — Китерия.

Ките́рия

Эпитет Афродиты по острову Китерия.

Климе́на

Океанида, дочь Океана и Тефиды, супруга Иапета, мать Прометея, Эпиметея, Менетия и Атланта.

Кносс

Древний город на острове Крит. Во времена своего расцвета и могущества Кносс был одним из самых влиятельных городов во всём Средиземноморье. Минойский Кносс с его дворцом представлял один из первых в истории человечества случаев применения таких инженерных и архитектурных достижений, как многоэтажные здания, естественное и искусственное освещение, водопровод и канализация, вентиляция, отопление, а также мощёные пути.

Креу́са

Дочь Приама и Гекубы, первая жена Энея.

Когда Трою захватывают греки, Эней отправляется в свой дом, чтобы вывести отца Анхиса, супругу Креусу и их сына Аскания из города в сельскую местность. Анхис отказывается покидать дом, что побуждает самого Энея остаться в Трое.

Он решает, что лучше с честью погибнуть в битве, вместо того чтобы бросить отца. Креуса не соглашается и умоляет подумать о том, что станет с семьёй, если Энея убьют.

В этот момент Асканий загорается неземным пламенем. Пламя быстро гасится водой. Анхис считает это добрым предзнаменованием Юпитера, что подтверждается падающей звездой. После чего он соглашается бежать из Трои.

Семья выходит из дома, мужчины с ребёнком держатся вместе, тогда как Креуса следует за ними на некотором расстоянии. Пробираясь через город, они достигают ворот и ускоряют ход, заметив, что греки, похоже, догоняют их. Креуса отстаёт, не в силах поспеть за мужчинами.

Достигнув храма Цереры за пределами города, Эней оставляет там Анхиса и Аскания, чтобы вернуться на поиски Креусы. Эней, уже пребывая в отчаянии, обыскивает город, но находит только дух Креусы, который сообщает мужу, что ей суждено остаться в Трое.

Дух предсказывает путешествие Энея в Гесперию (Италию) и будущий брак с другой женщиной. Наконец дух Креусы просит Энея позаботиться об их совместном ребёнке, Аскание, после чего исчезает. Эней трижды пытается удержать её, но его попытки безуспешны.

Крит

Самый большой греческий остров, пятый по величине остров в Средиземном море. Считается родиной отца всех богов и людей — Зевса.

Ксанф

Река в Троаде, сейчас река Карамендерес в Турции.

Лакедемо́н (Спарта)

Древнегреческое государство, располагавшееся на юге полуострова Пелопоннес — в области Лакония, в долине Эврота.

Лаоко́он

Жрец бога Аполлона в городе Трое.

Лаомедо́нт

Царь города Трои, сын Ила, отец Приама.

Ламе́стр

Человек, имеющий травму или инвалидность, влияющие на подвижность или движение; хромой.

Ла́рис (Ла́риса)

Один из самых старых городов в Греции.

Ле́мния (Ле́мнос)

Греческий остров в Эгейском море. Лемния является частью региона Северное Эгейское море, который входит в состав Греции.

Ли́кия

Две области — на юге Малой Азии и у подножия Иды, близ Трои. Страна на юге Малой Азии, находилась на территории современных турецких провинций Анталья и Мугла. На протяжении 1-го тысячелетия до н. э. отличалась самобытной культурой: языком, письменностью, архитектурой.

В поэме Гомера фигурируют две группы ликийцев. Одну группу составляли выходцы из Зелеи, располагавшейся к северо-востоку от Илиона, в долине реки Эсеп, в 80 стадиях от устья. Возглавлял отряд Пандар, сын Ликаона. Причём его воины, в отличие от других союзников, прямо называются «племенем троянским». Этноним «ликийцы» используется в «Илиаде» применительно к войску во главе с царём Сарпедоном и его двоюродным братом Главком. Данная группа прибыла из «далёкой», «пространной» Ликии на юго-западе Малой Азии.

Локри́да

Область Древней Греции, населённая локрами.

Локрида распадалась на две разделённые Парнасом, Доридой и Фокидой области; одна лежала на восточном (Опунтская Локрида), другая на южном (Озольская Локрида) побережье Центральной Греции.

Страна была плодородной и густонаселённой; много было возделанных полей и пастбищ, овец и коз, вина, оливок, смокв. Местные сказания связывают эпонима племени с лелегами, что указывает на принадлежность племени к туземному основному населению. Вновь прибывшие эллинские племена разделили на части страну, раньше заселённую от моря до моря локрийским племенем.

Марпе́сса

Дочь царя Евена и Алкиппы, внучка Ареса. Предпочла Аполлону смертного Идаса. Их единственную дочь звали Клеопатра.

Ме́мнон

Сын Эос и Титона, царь эфиопов. Его оружие изготовил Гефест. Во время Троянской войны Мемнон привёл большое войско эфиопов на защиту Трои. Убил Антилоха, но погиб от руки Ахилла, который мстил за смерть друга. Смерть Мемнона напоминает гибель Гектора, другого защитника Трои, которого Ахиллес убил, желая отомстить за смерть друга (Патрокла). После гибели Мемнона Зевс, видя безутешное горе Эос (по легенде, капли росы, появляющиеся по утрам, — это слёзы богини, скорбящей по погибшему сыну), вернул его к жизни и наделил бессмертием.

Менела́й

Легендарный герой гомеровского эпоса «Илиада», муж Елены. Назван светловласым. Менелай был сыном Атрея (по версии Плисфена) и Аэропы, младшим братом Агамемнона.

Изгнанные Фиестом Менелай и Агамемнон бежали из Микен в Спарту, к Тиндарею, на дочери которого, Елене, женился Менелай, унаследовав престол тестя. У них родилась дочь Гермиона. Во время похищения Елены Менелай посещал Крит.

После похищения Елены Менелай обратился к брату Агамемнону, а также к царям и героям, которые поклялись прийти на помощь мужу Елены в случае обиды.

Когда Парис увёз Елену, Менелай с Одиссеем отправились в Илион (Трою) и требовали выдачи похищенной жены, но безуспешно.

Вернувшись домой, Менелай с помощью Агамемнона собрал дружественных царей на илионский поход, причём сам выставил 60 кораблей, набрав воинов в Лакедемоне, Амиклах и других городах. Согласно «Илиаде», убил 7 названных по имени троянцев. Всего убил 8 воинов. Убил Евфорба. Щит, который он отнял у Евфорба, позже посвятил в храм Геры около Микен.

Перед Илионом Менелай, располагая помощью Геры и Афины, выказал себя доблестным воином и разумным советником. Когда Парис объявил вызов на единоборство, Менелай с радостью согласился и так ожесточённо бросился на противника, что тот испугался и стал отступать. Гектор устыдил Париса, и единоборство состоялось: Менелай схватил Париса за шлем и повлёк его к ахейским дружинам, но Афродита спасла своего любимца. Победители стали требовать выдачи Елены и увезённых с нею сокровищ, но Пандар, выступивший из рядов троянцев, ранил Менелая и тем самым устранил возможность перемирия.

Мерио́нес (Меро́ний)

Греческий герой, участвовавший в Троянской войне. Он был царского рода, так как его отцом был Моло, внебрачный сын критского царя Девкалиона. Его мать звали Эвипе. Он самый верный соратник царя Идоменея, вместе с которым он командует критским отрядом. Как бывший жених Елены, он должен был сражаться на стороне греков. В гомеровском сказании он играет второстепенную, но всё же весьма заметную роль. Он участвует в ночном военном совете, а на поле боя совершает различные подвиги, убивая героев Адаманта, Акамана, Гарпалиона, Мориса, Гипотиона и Лаогона. Он также ранит Деифоба и едва спасается от рук троянца Энея.

Мике́ны

Древний город в Арголиде, один из центров Микенской культуры, позднее — греческой цивилизации. Датируется вторым тысячелетием до н. э. Располагается в Пелопоннесе. По преданию, город построен Персеем. Здесь жили потомки Даная и переселившихся из Элиды амифаонидов, а затем и пелонидов, при которых сильно возвысившийся соседний Аргос подчинил себе Микены. Во времена Троянской войны (XII в. до н. э.) царь города Агамемнон вместе с братом, царём Спарты Менелаем, царём острова Итака Одиссеем и Ахиллесом принимал участие в осаде Трои. Вернувшийся домой после Троянской войны Агамемнон был убит женой Клитемнестрой и её любовником Эгисфом из-за приношения дочери Ифигении в жертву перед походом ахейцев на Трою.

Мино́с

Легендарный царь «столицы» Древнего Крита — Кносса. Сын Зевса и Европы, муж дочери Гелиоса Пасифаи, отец Ариадны, Федры и других детей. Жившему до Троянской войны, ему приписывают введение законодательства на Крите и утверждение морского могущества острова (талассократии).

Мирмидо́н

Персонаж древнегреческой мифологии, эпоним племени мирмидонцев. Сын Зевса и Евримедусы (Эвримедузы), Зевс зачал его в облике муравья. Женой Мирмидона стала Писидика, дочь Эола. Отец Антифа и Актора. Отец Евполемеи, матери Эфалида. От него произошли мирмидоняне.

Миси́я

Область в Малой Азии (территория современной Турции). Занимала всю северо-западную часть полуострова, между Пропонтидой и Геллеспонтом на севере, Эгейским морем на западе, Лидией на юге, Фригией и Вифинией на востоке. Считалась владением мифического родоначальника Атталидов героя Телефа. Это была горная страна с относительно малым числом городов.

Мо́йры

Богини судьбы. У римлян Мойрам соответствовали Парки.

Мойра, обыкновенно в единственном числе, упоминается уже в гомеровских поэмах «Илиаде» и «Одиссее», как безличная необходимость, неподвластная даже богам.

Первоначально считалось, что своя Мойра есть у каждого человека. С развитием олимпийской религии число Мойр свелось к одной-двум-трём, наиболее распространённо — три сестры:

Клото («Пряха») — прядущая (нить жизни). Клото вернула к жизни Пелопа, предрекла Афине девственность.

Лахесис, также Лахеса («Судьба», «дающая жребий») — определяющая судьбу. Лахесис наблюдала за родами Лето.

Аропос, также Атропа («Неотвратимая»), или Айса — неумолимая, неотвратимая участь (смерть). Перерезающая нить. Согласно «Гимну Мойрам» Софокла, дочь Ночи.

По Гесиоду их было три дочери Нюкты (Ночи). Первая, в образе прядущей женщины, олицетворяет собой неуклонное и спокойное действие судьбы, вторая — её случайности, третья — неотвратимость её решений.

Морфе́й

Бог добрых (пророческих или лживых) снов. Его отцом является Гипнос — бог сна и сновидений. По одной из версий, его матерью была Аглая, дочь Зевса и Эвриномы, одна из трёх граций, спутниц Афродиты, имя которой в дословном переводе означает «Ясная». По другой версий — Нюкта, богиня ночи. Морфей может принимать любую форму и являться людям во сне. Он умеет абсолютно точно подражать голосу и речи человека, которого изображает.

Ная́ды

Божества дочери Зевса, были нимфами водных источников — рек, ручьёв и озёр. Наяды были покровительницами определённого водного объекта, его душой и воплощением. Наяды родственны другим водным нимфам — нереидам и океанидам.

Наяды часто сопровождали Зевса, а также Посейдона, Диониса, Аполлона, Афродиту, Деметру, Персефону. Наяды считались долговечными, но не бессмертными. Будучи связанными с реками, ручьями и озёрами, они умирали, если их водный объект пересыхал. Изображались наяды в виде прекрасных обнажённых или полуобнажённых девушек с распущенными волосами, с убором из венков и цветов, рядом со своими водными источниками.

Неоптоле́м (Пирр)

Персонаж древнегреческой мифологии, сын Ахилла. Сыграл важную роль в Троянской войне. Считался предком царей Эпира.

Неоптолем был сыном Ахилла — героя из рода Эакидов, царя мирмидонян, по отцу приходившегося правнуком Зевсу, а по матери — внуком морскому богу Нерею. Накануне Троянской войны мать Ахилла Фетида спрятала сына на острове Скирос, у царя Ликомеда. Дочь Ликомеда Деидамия уже после того, как Ахилл уплыл под Трою, родила от него сына.

Был воспитан у своего деда на Скиросе, но после того, как предсказатель Гелен объявил, что Троя без Неоптолема и Филоктета не может быть завоёвана, Одиссей и Феникс привезли его в греческий лагерь.

Он обладал даром слова, уступая лишь Одиссею и Нестору, и был отважным бойцом. Сразив Телефова сына Еврипила, он от радости выдумал особый вид пляски, названный по его имени. Согласно Гигину, всего убил шесть воинов.

Нере́й

Один из наиболее любимых и чтимых богов водяной стихии (моря): добрый, мудрый, справедливый старец, олицетворение спокойной морской глубины, обещающий морякам счастливое плавание.

Не́стор

Царь Пилоса. Был одним из двенадцати сыновей царя Пилоса в Мессении Нелея и Хлориды. По отцу — внук Посейдона.

Один из важнейших участников Троянской войны. Привёл под Трою 90 кораблей (либо 40). Согласно «Илиаде» и «Одиссее», несмотря на глубокую старость, Нестор отличался храбростью и неутомимостью и пользовался всеобщей любовью и уважением, превосходя всех опытностью и рассудительностью. Многие исследователи отмечают, что фигура многоречивого Нестора изображена Гомером не без некоторой доли иронии.

Возвращение из-под Трои было счастливым. Воздвиг святилище Афины Недусии на Кеосе. В «Одиссее» рассказано, как его посещает Телемах.

Ни́мфы

Божества природы в древнегреческой мифологии в виде девушек, олицетворяющих различные живительные и плодоносные силы Земли, природные объекты и явления. Каждая нимфа — это покровительница определённого объекта или явления природы, его душа и воплощение.

Мир нимф в древнегреческой мифологии один из самых обширных: одних только океанид — нимф водных потоков — три тысячи.

По верованиям древних греков нимфы жили в морях, реках, источниках, в гротах, на горах, в рощах и на лугах. Они разделялись на классы в соответствии с тем, какие места населяли. Имели наименования согласно классу и часто собственные имена.

Нимфы гор назывались ореадами и агростинами, нимфы лесов и деревьев — дриадами и гамадриадами, нимфы водных источников — наядами, нимфы моря — нереидами.

Одна из самых известных нимф — горная нимфа Эхо, способная повторять чужие слова; считалось, что это именно её голос мы слышим в горах и пещерах в ответ на свой громкий крик или фразу.

Одиссе́й

Царь Итаки, сын Лаэрта и внук Автолика, отличавшийся умом и хитростью. Был вынужден принять участие в Троянской войне, в ходе которой погубил своего врага Паламеда. Именно Одиссей, согласно одной из версий мифа, придумал, как взять Трою с помощью деревянного коня. Его путь домой по окончании войны затянулся на десять лет из-за гнева Посейдона и разнообразных злоключений.

Океа́н

Божество, титан, стихия величайшей мировой реки, омывающей (окружающей) землю и море, дающей начало всем рекам, источникам, морским течениям; приют солнца, луны и звёзд. Сын Урана и Геи, муж своей сестры Тефии и отец всех речных богов и океанид.

Окс

Древнее название реки Амударья.

Оли́мп

Горный массив, полностью находящийся на территории Греции на северо-востоке области Фессалия. Самой высокой точкой Олимпа является вершина Митикас высотой 2918,8 метра над уровнем моря, высочайшая вершина Греции. В древнегреческой мифологии Олимп считается священной горой, местом пребывания богов во главе с Зевсом. В связи с этим греческих богов часто именуют «олимпийцами». На северном склоне Олимпа находился город-святилище македонян — Дион, то есть город Зевса. В древности Олимп также служил естественной границей Фессалии и Македонии.

Ореа́ды (Орестиа́ды)

Горные нимфы. Ореада сельская — одна из нагорных богинь. Воспитывали Диониса.

Одна из самых известных ореад — Эхо, которую Гера лишила голоса, оставив ей лишь способность вторить. Могли называться также по наименованию гор, где обитали, — Киферониды, Пелиады и т. д.

Оре́ст

Сын Агамемнона и Клитемнестры, брат Электры и Ифигении. Над семьёй Ореста тяготело проклятие. Когда он был ребёнком, его мать совместно со своим любовником Эгисфом убила Агамемнона; Орест смог спастись и получил воспитание на чужбине. Став взрослым, он вернулся в Микены и по приказу Аполлона убил мать и Эгисфа, чтобы отомстить за отца. После этого Ореста за убийство матери преследовали эринии, но он добился оправдания перед афинским ареопагом, прошёл очищение и стал царём Микен.

О́ркус

Римский бог смерти. Вероятно, первоначально был одним из демонов или мелких божеств загробного мира у этрусков, впоследствии стал считаться правителем загробного мира. Позже образ Оркуса слился с другим богом, Диспатером, а ещё позднее оба этих божества окончательно растворились в образе бога Плутона, римского аналога греческого Гадеса (Аида).

Орфе́й

Легендарный певец и музыкант-лирист, герой древнегреческих мифов. Также известен как поэт и философ.

Любимец Аполлона. Аполлоном ему была подарена золотая лира, с помощью которой можно было приручать диких животных, двигать деревья и скалы.

После смерти жены Эвридики спускался за ней в подземное царство. Очаровал своим пением и игрой на лире Аида и Персефону — так, что они согласились возвратить на землю Эвридику. Но она вынуждена была сразу же вернуться назад, потому что Орфей нарушил условие, поставленное богами, — взглянул на неё ещё до выхода из подземного царства. Согласно Овидию, после окончательной потери Эвридики Орфей разочаровался в женской любви и научил фракийцев любви к юношам.

Палла́да

Молочная сестра Афины, дочь Тритона, внучка титана Океана, случайно убитая Афиной ещё в детстве. По одной из легенд, её имя послужило источником эпитета Афины Паллады.

По другим истолкованиям, эпитет — от выражения «паллейн то дори» («бросать копьё») или от острова Паллены; либо от биения («паллейн») сердца старшего Диониса, которое она похитила.

Используется как обозначение богини Афины.

Палла́диум

Священная статуя-оберег, изображавшая Палладу. По наиболее распространённой версии мифа, её сбросил с Олимпа на землю Зевс, и поначалу она хранилась в Трое. По преданию, до тех пор, пока статуя находилась в городе, Троя оставалась неприступной. Палладиум похитили Диомед с Одиссеем. По другой версии, она была вынесена Энеем из горящего города.

Пари́с (Алекса́ндр)

Сын троянской царской четы Приама и Гекубы, виновник развязывания Троянской войны.

Мать увидела во сне, что рождает горящий факел, из которого выползло множество змей (либо видела, что рождает огненосную Эриннию со 100 руками).

Напуганные таким предвещанием родители по рождении ребёнка велели рабу Агелаю отнести его на гору Иду и оставить там на произвол судьбы; но младенца вскормила медведица (или собака) и воспитали в своей среде пастухи.

В пастушеской обстановке застали его три богини, которых Зевс приказал Гермесу отвести на Иду, чтобы Парис рассудил их. Гера, Афина и Афродита пришли к нему за решением спора о том, кто из них прекраснейшая. Они явились Парису на Иде обнажёнными. Гера обещала ему господство над Азией, Афина — победы и военную славу, Афродита — обладание прекраснейшей женщиной; он предпочёл последнее.

Парис построил корабль из ели на Иде, чтобы плыть в Спарту.

Наделённый богиней Афродитой всеми чарами красоты и прелести, он понравился гостеприимным хозяевам и особенно прельстил Елену. Между тем Менелай отправился на Крит, а Диоскуры были заняты спором с афаретидами; воспользовавшись отсутствием защитников Елены, Парис убедил её бросить дом супруга и отплыл с ней ночью в Азию, взяв много сокровищ из дворца Менелая. Этот поступок Париса послужил поводом к Троянской войне.

Пафлаго́ния

Исторический район на севере Малой Азии, которая в этом месте сильнее всего выступает в Чёрное море, оканчиваясь мысами Карамбисом и Сириасом.

Па́фос

Город в юго-западной части острова Кипр. Пафос является родиной греческой богини любви Афродиты.

Основателем Пафоса и его первым царём был финикиец Кинир, современник троянских событий, построивший святилище Афродиты и ставший её первым верховным жрецом.

Пеле́й

Царь Фтии в Фессалии, сын мудрого эгинского правителя Эака, отец Ахиллеса. На его свадьбе с Фетидой разгорелся спор богинь Афродиты, Афины и Геры за звание прекраснейшей, с чего исчисляют историю Троянской войны.

Пело́п

Сын Тантала и Эврианассы (или Дионы), или Гермеса и Калики, брат Ниобы, царь Пелопоннеса.

Будучи мальчиком, Пелоп был предложен в пищу небожителям, собравшимся на пир у Тантала, но боги поняли обман и воскресили Пелопа, причём съеденная Деметрой, пребывавшей в рассеянности из-за пропавшей дочери Персефоны, часть плеча (лопатка; согласно Овидию, левого плеча) была заменена вставкой, сделанной Гефестом из слоновой кости. По другой версии, плечо съела Фетида. Либо его съели Арес и Деметра. Плечо приладила Клото (по Пиндару) либо Рея. С тех пор у всех потомков Пелопа ярко-белое пятно на правом плече.

После этого юный Пелоп рос на Олимпе в обществе богов. Отличаясь красотой, стал возлюбленным Посейдона. Посейдон подарил ему крылатую колесницу, которая могла мчаться по морю.

Пенфеси́лия

Дочь бога войны Ареса и Отреры, царица амазонок. Вскоре после смерти Гектора она явилась на помощь Приаму, после того как нечаянно убила Ипполиту, и была очищена Приамом. В бою она убила многих, в том числе Махаона, но была убита Ахиллом.

Перга́м

Город в исторической области Мизия на западе Малой Азии, бывший центр влиятельного государства династии Атталидов. Основан в II веке до н. э. выходцами из материковой Греции. Современное название города Бергама. Это название было получено после попадания города под власть турок в XIV веке, сам город расположен в 26 км от Эгейского моря на мысе на северном берегу реки Каик (современное название Бакыр). В период 283—133 годов до н. э. столица Пергамского царства.

Пи́лос

Небольшой необитаемый остров у южной оконечности острова Сфактирия, у входа в бухту Наварин Ионического моря в Месинии, на юго-западном побережье полуострова Пелопоннес в Греции, к западу от города Пилос.

Полидама́нт

Троянец. Сын Панфоя и Фронтисы. Родился вместе с Гектором. Плавал в Спарту с Парисом. Во время войны сразил троих греков. Всего убил троих воинов. Давал троянцам мудрые советы, но они отвергались Гектором. В поэме Квинта Смирнского произносит речь, предлагая вернуть Елену грекам и заключить мир. Ранен Аяксом Малым.

Поликсе́на

Дочь Приама и Гекубы. Невеста Евримаха, сына Антенора. Ахиллес, как рассказывает сравнительно позднее предание, случайно увидев её, воспылал к ней любовью, решил взять в жёны и перейти к троянцам, но был изменнически убит Парисом как раз тогда, когда пришёл, безоружный, в Фимбру для бракосочетания с Поликсеной. После взятия Трои, по разным версиям, либо восставший из земли призрак Ахиллеса, либо только его голос из могилы, либо его призрак, явившийся Неоптолему во сне, потребовал принесения Поликсены себе в жертву.

По Филострату, Поликсена покончила с собой на могиле Ахилла до взятия Трои из любви. По другой версии, смертельно ранена Одиссеем и Диомедом при взятии города и похоронена Неоптолемом. Согласно Сенеке, принесена в жертву, чтобы затем стать женой Ахилла на Островах блаженных.

Поли́т

Сын троянского царя Приама и Гекубы. Участвовал в играх в Трое над кенотафом Париса, в состязаниях в беге. В «Илиаде» убил одного грека. В него стрелял Мерион, но неудачно. Защищал Скейские ворота Трои. Убит Неоптолемом в ночь взятия Трои на глазах у родителей. Отец младшего Приама, спутника Энея.

Понт Эвкси́нский

Древнегреческое название Чёрного моря, буквально «благоприятное море».

Посейдо́н

Верховный морской бог, один из трёх главных богов-олимпийцев вместе с Зевом и Аидом. Сын титана Кроноса и Реи, брат Зевса, Аида, Геры, Деметры и Гестии. При разделении мира после победы над титанами Посейдону досталась водная стихия.

Постепенно он оттеснил древних местных богов моря: Нерея, Океана, Протея и других. Придание Посейдону статуса верховного бога связано с большим значением моря для древних греков, ибо Греция окружена морями и является морской цивилизацией.

Посейдон со своей женой богиней Амфитритой и сыном Тритоном обитают в роскошном дворце на дне моря в окружении нереид, гиппокампов и других обитателей моря.

Яростен и тяжёл нравом; с неумолимым гневом преследует он тех, кто его оскорбляет, например Одиссея. Основная черта, отличающая Посейдона в мифах, — это властность, несокрушимая и бурная сила, которая проявляется нераздельно с его царственным величием.

Приа́м

Последний троянский царь, сын Лаомедонта и Стримо, шестой по счёту царь Трои; в общем счёте правил 40 лет.

Во время Троянской войны Приам был уже настолько стар, что не принимал участия в битвах. На поле сражения он появляется только один раз, чтобы условиться с греками относительно поединка Париса с Менелаем.

После смерти Гектора Приам тайно, с помощью Гермеса, пробирается в палатку Ахилла и вымаливает у героя обезображенное тело своего сына. О смерти Приама у Гомера ничего не говорится.

Профено́р

Правитель Беотии.

Радама́нт

Сын Зевса и Европы, брат Миноса и Сарпедона. Согласно поэту Кинефону, Радамант был сыном Гефеста, Гефест — Тала, а Тал был сыном Крета. Родился на Крите, где в образе быка Зевс похитил Европу. Критский царь Астерий, вступив в брак с Европой, усыновил её детей; Астерий умер бездетным и оставил им власть. Радамант, славившийся своей справедливостью, дал критянам законы.

Ре́зус

Царь Фракии в «Илиаде», сражавшийся на стороне троянцев. Резус опоздал на битву, и пока он спал в своём лагере, Диомед и Одиссей украли его упряжку лошадей во время ночного набега на лагерь троянцев.

Рес

Сын речного бога Стримона и музы Евтерпы или Терпсихоры. Гектор сделал его царём Фракии. Фракиец, защитник Трои. Убит Одиссеем и Диомедом, либо убит одним Диомедом.

Салами́н

Крупнейший из Саронических островов в заливе Сароникос в Греции недалеко от Афин. Саламин также известен как остров Аякса — гомеровского героя, возглавлявшего саламинян в Троянской войне.

Сарпедо́н

Сын Зевса и Лаодамии, дочери Беллерофонта. Участник Троянской войны. В «Илиаде» убил двух греков, согласно Гигину, всего убил двух воинов. Убил Тлеполема и Антифа. Убит Патроклом.

Сати́ры

Лесные божества, демоны плодородия, жизнерадостные козлоногие существа, населявшие греческие острова. Сатиры ленивы и распутны, проводят время в пьянстве и охоте за нимфами. Они впервые приготовили вино. Славились пристрастием к алкоголю и избыточной сексуальной активностью. Сатиры составляли свиту бога виноделия Диониса — всегда веселящуюся и поющую.

Симои́с

Река в древней Троаде, начинавшаяся на Иде или Котиле, протекавшая сперва в западном, затем в северо-западном направлении мимо Илиона и впадавшая в реку Скамандр.

Скама́ндр

Река на северо-западе Турции, протекает по территории провинции Чанаккале вблизи Трои (Илиона). Согласно «Илиаде», в нижнем течении реки Скамандр велись битвы Троянской войны, бог реки Скамандр выступал на стороне троянцев.

Ски́рос

Остров в Греции, в Эгейском море, самый крупный и южный из островов архипелага Северные Спорады.

Ски́фы

Кочевые народы на территории от причерноморских степей (к востоку от Дуная) до территории современного Китая (провинция Синьцзян), общими культурными маркерами которых являются звериный стиль в искусстве, набор оружия (короткий меч «акинак», небольшой композитный лук с тонкими стрелами), характерное снаряжение для верховой езды.

Стримо́н

Река в Греции и современной Болгарии. На территории Греции Стримон протекает главным образом в широкой долине. Впадает в залив Орфанос (Стримоникос) Эгейского моря.

Сфе́нел

Сын Капанея и Евадны. Жених Елены Троянской. Царь трети Аргоса, отец Килараба.

Сражался под Троей. Верный друг Диомеда. Извлекает стрелу из тела раненого Диомеда. По одной версии, привёл под Трою 25 кораблей. В погребальных играх по Ахиллесу участвовал в состязании наездников. Сидел в троянском коне.

При разделе добычи после взятия Трои получил статую трёхглазого Зевса и пожертвовал её в храм Афины в Аргосе.

Талфи́бий

Вестник Агамемнона, выполнявший его поручения во время Троянской войны. После убийства царя, по одной из версий мифа, помог спастись его малолетнему сыну Оресту.

Тевкр

Сын бога троянской реки Скамандра и нимфы Идеи (или сын Зевса и Электры), первый царь земли Троады, эпоним племени тевкров (троянцев). По другому преданию, Скамандр (в этой версии человек) и Тевкр, гонимые голодом, переселились в Троянскую область с поселенцами с Крита, откуда перенесли с собой культ Аполлона. Воевал с мышами, с чем связывают культ Аполлона Сминфея.

Тене́дос

Небольшой остров около берега Трои. На нём спрятались ахейцы, когда обманно отплыли от Трои, оставив воинов в деревянном коне.

Тиде́й

Сын Ойнея Калидонского и Перибеи, отец Диомеда. Один из предводителей похода Семерых против Фив.

Тири́нф

Древний город в Арголиде, на полуострове Пелопоннес.

Трасима́х

Сын Арета, один из воинов Трои.

Триа́с

Или Тевкр, брат Антенора.

Тризи́н

Город в Греции.

Троа́да

Земля Трои, древняя область, образованная в основном северо-западным выступом Малой Азии (ныне азиатская часть Турции) в Эгейское море. Она простиралась от залива Эдремит (древний Адрамиттион) на юге до Мраморного моря и Дарданелл на севере и от горного хребта Ида и его северных предгорий на востоке до Эгейского моря на западе.

Трои́л

Троянский принц, сын Приама и Гекубы, участник Троянской войны. В «Илиаде» упомянут как убитый. Именуется либо сыном Аполлона, либо возлюбленным Аполлона. Согласно Ликофрону, Ахилл был влюблён в него. Убит Ахиллесом в начале Троянской войны, по одному рассказу, когда тот вышел к ручью напоить коней. Ахиллесс подстерёг Троила из засады и убил его в храме Аполлона Фимбрейского (по Аполлодору, в начале войны; или Ахиллес взял его в плен и велел задушить). По другому рассказу, когда он упражнялся в верховой езде за стенами города, Ахиллес смертельно ранил его.

Трос (Трой)

Сын Эрихтония и Астиохи. Назвал царство по своему имени Троей после наследования от отца. Жена — Каллироя. Дети — Клеопатра, Ил, Ассарак и Ганимед. На «конях Троса» ездит Эней.

Ту́ле

Легендарный остров (остров-призрак) на севере Европы. Со времён Эратосфена (III век до н. э.) господствовало мнение, что Туле был северным рубежом мира.

Укалего́н

Один из старейшин Трои, чей дом был подожжён ахейцами, когда они разграбили город. Один из друзей Приама в «Илиаде»; разрушение его дома упоминается в «Энеиде».

Ура́н

Олицетворение неба, супруг Геи (земли), относится к самому древнему поколению богов. Гея родила Урана или она породила его во сне.

Согласно Гесиоду, Гея, вступив с Ураном в брак, породила горы (по версии), нимф, Понта, титанов, циклопов и сторуких исполинов — гекатонхейров. Одной из главных черт Урана была его бесконечная плодовитость. Своих детей, ужасных видом, он ненавидел.

Феми́да

Богиня правосудия. У римлян — Юстиция. Дочь Урана и Геи. Вторая после богини мудрости Метиды (Метис) супруга Зевса. Изображается с повязкой на глазах, весами и мечом в руках.

От союза с Зевсом она родила трёх Ор: Эвномию («благозаконие»), Дике («справедливость») и Эйрену («Мир»); и, по одному из вариантов мифа, трёх Мойр: Клото́ («Пряха»), Лахесис («Судьба»), Атропос («Неотвратимая»).

Фемида помогла Зевсу развязать Троянскую войну.

Фети́да

Морская нимфа, дочь Нерея и Дориды, по фессалийскому сказанию — дочь кентавра Хирона. «Нижняя часть её туловища мыслилась чешуйчатой, как у рыб».

Фетиде было предсказано, что её сын будет сильнее отца, о чём не знал никто, кроме Прометея.

Зевс преследовал её, желая овладеть ею, и достиг Кавказа. Там он встретил Прометея, который раскрыл ему пророчество, и Зевс, испугавшись, что рождённый Фетидой от него сын свергнет его, решил выдать её замуж за смертного. Таким смертным стал царь Пелей.

От этого брака родился единственный сын Ахилл. Согласно псевдо-Гесиодовскому сказанию, у Фетиды было несколько сыновей, но каждый раз, как она становилась матерью, она погружала новорожденного в котёл с кипящей водой (либо в огонь), чтобы испытать, бессмертен ли младенец. Таким образом Пелей лишился нескольких сыновей, пока не родился Ахиллес, который был вовремя спасён отцом. Когда Пелей не позволил бросить Ахиллеса, Фетида покинула мужа. Согласно Ликофрону, шесть детей погибли, седьмым был Ахиллес.

Покинув наконец Пелея, Фетида как морская богиня поселилась в морской глубине, откуда продолжала следить за участью своего сына. Так, при её содействии Ахиллеса, которому было предсказано, что Троя будет взята только с его помощью, но сам он погибнет, переодели девушкой и поручили заботам скиросского царя Ликомеда, с дочерями которого он и воспитывался.

Фи́вы

Город в номе Беотия в Греции, один из древнейших городов в мире с постоянным населением.

Древние Фивы были столицей Беотии и располагались на довольно значительной возвышенности среди плодородной равнины Аонион. Основанные по преданию Кадмом, сыном финикийского царя 3,5 тысячи лет назад, и названные первоначально Кадмеей, Фивы известны как один из самых могущественных полисов в истории Древней Греции. Город имел круглую форму и был окружён стеной с семью воротами, из-за чего город часто назывался Фивами Семивратными, чтобы отличить от одноимённого египетского города — «стовратных Фив».

Фие́ст

Сын Пелопа и Гипподамии, брат Атрея, отец Эгисфа. Упомянут в «Илиаде» как получивший скипетр от Атрея, а также в «Одиссее» упомянута его область. Мифы о Фиесте могут считаться самыми жуткими во всей греческой мифологии, превосходя даже мифы об Эдипе.

Фра́кия

Историческая и географическая область на востоке Балкан. Древние греки использовали термин «Фракия» для обозначения всей территории, лежавшей к северу от Фессалии, населённой фракийцами, «не имеющей определённых границ» и включающей другие регионы (например, Македонию и даже Скифию). В одном из древнегреческих источников сама Земля разделена на «Азию, Ливию, Европу и Фракию». Когда греки приобрели знания в области географии, «Фракия» стала обозначать территорию, граничащую с Дунаем на севере, морем Евксин (Чёрное море) — на востоке, северной Македонией — на юге и Иллирией — на западе.

Фри́гия

Внутренняя историческая область на западе Малой Азии и могущественное царство, являвшееся первой из известных грекам «паназиатских» держав. С востока непосредственно граничило с Троадой. Существовало примерно с 1200 до 675 года до нашей эры. Фригийцы помогали Трое в войне с греками. Столица — город Гордион. Впоследствии Троада стала частью Фригии.

Фрикс

Cын Афаманта и первой его супруги — титаниды облаков Нефелы. Брат Геллы. Основатель Трои.

Фти́ец

Ещё одно имя Ахиллеса по названию города Фтия.

Фти́я

Город и область на юго-востоке Фессалии. Часто упоминается в «Илиаде» Гомера как родина мирмидонян, отряда, возглавляемого Ахиллом в Троянской войне. Фтия была основана Эаком, дедом Ахилла, и была домом отца Ахилла Пелея, матери Фетиды (морской нимфы) и сына Неоптолема (который правил как царь после Троянской войны).

Халки́да

Город в Греции. Расположен на восточном берегу пролива Эврип, отделяющего остров Эвбею от материка.

Хами́ты

Устаревший термин, который использовался для обозначения народов, разговаривающих на «хамитских языках». Название происходит от имени Хама, одного из трёх сыновей Ноя.

Херсоне́с

Древний город на севере острова Крит, современный Лимин-Херсонису в Греции.

Хро́нос

Персонификация времени в досократической философии и более поздней литературе. Действует в орфической теогонии, порождает Эфир, Хаос и Эреб. У орфиков Нестареющий Хронос именуется также Гераклом и Драконом-Змеем.

По Ферекиду Сирскому, Хронос — одно из трёх первоначал, создал из своего семени огонь, пневму и воду.

По одному из описаний, Хаос породил самое древнее, что было в нашей начинающейся Вселенной — Время. Эллины звали его Хронос. И теперь уже всё происходило во времени, так как пространство ещё только зарождалось. Хронос породил три стихии — Огонь, Воздух и Воду. Но это уже после того, как появилась Земля.

Цикло́пы

Группы персонажей, в разных версиях божественные существа (дети Геи и Урана) либо отдельный народ.

Циклопы — три одноглазых великана, порождение Геи и Урана: Арг (др.-греч. «Сияющий»), Бронт («Громовой») и Стероп («Сверкающий»).

Сразу после рождения циклопы были связаны и сброшены отцом в тартар. Они были освобождены титанами после свержения Урана, но вновь закованы Кроносом.

Эвро́т

Эврот или Эвротас — река в Греции. Крупнейшая река Лаконии. Алфиос и Эвротас — крупнейшие реки на Пелопоннесе.

Эги́да

Мифическая накидка из козьей шкуры, принадлежавшая Зевсу и обладавшая волшебными защитными свойствами.

Элла́да

Общее название территорий городов-государств (полисов), население которых составляли в основном древнегреческие племена: эолийцы, ахейцы, ионийцы и дорийцы. Этническая карта Греции оставалась однородной и практически не изменялась на протяжении всей античной эпохи.

Эне́й (Проспе́р)

Герой Троянской войны из царского рода дарданов. Афродита говорит, что назвала мальчика Энеем (др.-греч. «ужасный»), так как осознаёт ужас своего безрассудного поступка — забеременеть от смертного. Эней участвовал в экспедиции троянцев в Спарту, во время которой Парис похитил Елену.

Будучи родственником троянского царя Приама и его сына Гектора, Эней участвовал в Троянской войне против объединённых сил греков во главе с Агамемноном. Когда греки, использовав военную хитрость, захватили Трою, Энею удалось покинуть город. Он стал предводителем уцелевших троянцев и возглавил их в поисках нового дома.

Энцела́д (Энкела́д)

Один из гигантов, сын Тартара и Геи.

Во время битвы между гигантами и богами-олимпийцами, когда гиганты были побеждены, Энкелад бросился бежать. Афина гналась за ним на колеснице. По одной версии, его убил камень, брошенный этой богиней. Этот камень и стал островом Сицилия. По другой, он был уничтожен брошенным Афиной копьём и похоронен на острове Сицилия под горой Этна.

Эпе́й

Участник Троянской войны. Сын Панопея. Он один из наименее уважаемых ахейских воинов. Отличался в основном грубой физической силой. Кулачный боец. Участвовал в состязаниях в честь Ахилла в кулачном бою.

Эо́л

Сын Посейдона и Арны (либо сын Посейдона и Меланиппы), внук старшего Эола. По одной версии, вскормлён коровой. По другой, родился и воспитан в Метапонте, куда бежала его мать. Когда был изгнан, поселился на Эоловых островах в Тирренском море и основал город Липара. Жена Киана, шесть добродетельных сыновей.

По Вергилию, Эол живёт на одном из Эоловых островов. Эол — владыка и царь ветров, которых заточил в пещерах «Отец», воздвигнув над ними гору. Юнона обращается к Эолу, чтобы он наслал бурю на корабли троянцев и потопил их. Эол исполняет её мольбу в благодарность за её покровительство.

Эре́б

Олицетворение вечного мрака, порождение Хаоса и брат Ночи (Нюкты). Согласно Гесиоду, Эреб родился из Хаоса, так же, как и его сестра Нюкта (Ночь). По Гесиоду, от союза Эреба и Нюкты произошли Гемера (День) и Эфир (Воздух). Согласно Платону, Эреб — это подземное царство мрака, через которое тени умерших попадают в царство Аида.

Э́рикс

Древний город в Италии, на месте современного города Эриче.

Эри́нии (Фу́рии)

Богини мести. В римской мифологии им соответствуют фурии. Эринии преследуют за тяжёлые проступки, ввергая преступников в безумие.

Э́тна

Вулкан в Сицилии. Афина в битве олимпийских богов и гигантов (гигантомахии) придавила бессмертного гиганта Энкелада этой горой. Энкелад иногда пытается выбраться на поверхность, и тогда, по представлениям древних, вулкан просыпается, и начинается извержение. По Вергилию, в пещерах Этны обитали циклопы (в том числе и Полифем). Около горы жила нимфа Этна.

Это́лия

В древности область Центральной Греции, граничившая на западе с Акарнанией, на востоке — с Локридой и Доридой, на севере — с областью долопов и амфилохов и разделявшаяся хребтом Панетоликоном на две части: северную, дикую и некультурную, населённую варварскими племенами, и южную — плодородную и политически сильную, так называемую Древнюю Этолию.

Эу́р

Младший сын Полидаманта.

Якса́рт

Древнее название реки Сырдарья.

В серию «Литературные произведения Шри Ауробиндо»

на Октябрь 2025 входят следующие издания:

Шри Ауробиндо. Илион. 325 с.,

перевод Леонида Ованесбекова, изд-во BookBox, 2025.

В серию «Интегральная Йога Шри Ауробиндо»

на Октябрь 2025 входят следующие издания:

Шри Ауробиндо. Мать. Психическое существо. 242 с.,

перевод Леонида Ованесбекова, изд-во BookBox, 2024.

Шри Ауробиндо. Савитри, том 1. 502 с.,

перевод Леонида Ованесбекова, изд-во BookBox, 2025.

Шри Ауробиндо. Савитри, том 2. 436 с.,

перевод Леонида Ованесбекова, изд-во BookBox, 2025.

Шри Ауробиндо. Савитри, том 3. 294 с.,

перевод Леонида Ованесбекова, изд-во BookBox, 2025.

Шри Ауробиндо. Эссе о Божественном и человеческом. 296 с., перевод Леонида Ованесбекова, изд-во BookBox, 2025.

[1] Гекзаметр — это сложно организованный размер. Как следует из названия, так называли любые стихи, состоящие из шести стоп. Чаще под гекзаметром понимался стих, сложенный из шести дактилей или спондеев, причём последняя стопа обычно представляла собой хорей или спондей.

[2] Анапест — это трёхсложный стихотворный размер, в котором ударение падает на последний слог, а два других остаются безударными. Интонация анапеста постоянно устремляется вверх, отчего рифма получается сильной и звонкой, а стихи — восторженными.

[3] Цезура — (греч. «рассечение, отсечение, отрубание») ритмическая пауза в стихе, разделяющая стих на некоторое количество частей; в месте цезуры допускается сбой поэтического ритма, что даёт дополнительную степень свободы для автора поэтического произведения.

[4] Здесь и далее некоторые слова утеряны в результате повреждения рукописи. (Прим. ред. английского издания).

[5] Беллона — Богиня войны в древнем Риме, символизировала разрушительную и губительную сторону войны, в отличие от Минервы, олицетворявшей справедливую войну.