Шри Ауробиндо

 

перевод по изданию CWSA, том 3-4, раздел 2 Истории

 

Часы-призрак

 

перевод Анны Чуриковой

 

 

Струдж Мэйнард поднялся со своего кресла у камина и посмотрел на серовато-желтую слепящую дымку, окутавшую Лондон гигантскими плотными складками. В руке он держал старую книгу, которую только что читал, и его палец все еще зажимал страницу, а его ум, не до конца оторвавшись от книги, все еще следовал за авторским воображением, хотя, если оно и угождало его  любопытству, все же вызывало отвращение у его рассудка. Мистик, житель средневековья, которое идеально сочеталось с его темпераментом, старый автор-латинист исследовал психологические мыслеобразы, которым современный мир так долго отказывал в существовании, предпочитая их изучению суету перед кабинкой для голосования и в конторе. Многочисленные хитросплетения вызвали бы отвращение у ума, принимавшего жесткие и окончательные решения в эпоху, которая, мастерски владела знанием позитивного и внешнего.  Достигнув этого, она попыталась распространить свое влияние в форме самоуверенного неведения на оккультный мир внутри, оккультный – провозглашал автор – только потому, что мы отвергаем ключ к нему, который находится в руке у каждого.

«Автор - мастер в отношении мистерий», - думал Струдж, - «торговец изворотливыми фантазиями. Если бы кто-нибудь мог обнаружить хоть малейший факт, подтверждающий путаницу выводов и умозаключений, приведенных здесь! Но даже завеса тумана не столь плотна, как неуверенность, в которой теряется даже само намерение отыскать этому хоть малейшее доказательство».

В необычном, но интересном отрывке германский мистик утверждал, что принцип свечения достигается неустанной активностью движений мысли, которые в своем физическом аспекте  являются вспышками чистого, огненного или мрачного света. У провидцев, говорил он, было обычным делом видеть в напряженные моменты быстрой работы мозга, как вокруг их головы, и даже вокруг всего тела появляется блестящая атмосфера, пронизанная фиолетовыми молниями. Хоть он и удивлялся этим странностям, в памяти Струджа мелькнуло, что в детстве он имел обыкновение видеть в точности такое фиолетовое свечение вокруг своей головы. Затем вместе со взрослением пришло замешательство и недоверие, и чудо быстро улетучилось.

Так существовало ли хоть какое-нибудь экспериментальное доказательство фантазий Германа? Ощутив импульс, которому он тщетно попытался воспротивиться, он уставился пронзительным немигающим взглядом в туман, висевший за окном, и стал ждать. В тот же миг он осознал, что в его голове происходит любопытное движение: он сам и все его чувства сосредоточились во взгляде, затем он увидел фиолетовые вспышки в тумане и почувствовал в своих нервах растущее возбуждение, за которым с интересом наблюдал необычайно спокойный ум. Весь мир чудесного видения, восхитительного звука, старого и нового опыта, несомненно, давил на него, атакуя барьер, мешавший взаимодействию. Изумленный и заинтересованный, но более никак не потревоженный, его рассудок пытался дать себе некоторый отчет о происходящем. Чтобы лучше помочь его усилиям, он снова зафиксировал взгляд на тумане, чтобы доказать или опровергнуть то, что он увидел. Фиолетовых вспышек больше не было, но что-то, несомненно, происходило, формировалось, проявлялось в серой пелене снаружи. Оно стало ярким, круглым, отчетливым. Было это лицо или шар? С чувством разочарованной неприязни он обнаружил себя находящимся лицом к лицу с чем-то не более романтическим, чем часы. Он улыбнулся и повернулся, чтобы сравнить с этими визуализированными часами своего собственного вещественного, не мистического, повседневного товарища на камине. Его тело напряглось от неожиданного потрясения. Там, в самом деле, находились часы, его часы с циферблатом черного дерева и золотыми цифрами, стоящие на пьедестале с изображением Отца Времени и двух крылатых богинь по краям; стрелки, как он заметил, подошли к двенадцати и пяти, и скоро должен был раздаться ежечасный звон. Но, с другой стороны, что это был за фантастический и необычный компаньон, закрепленный, отчетливый, подражающий реальности, также с циферблатом черного дерева, но с серебряными цифрами, стоящий на солидном пьедестале, показывающий восемь часов с той же точностью, с которой реальные часы показывали пять? У него было время заметить, что цифра «четыре» на этом хронометре была написана не обычными римскими цифрами, а с помощью четырех вертикальных параллельных черт; затем призрак исчез.

Оптическая галлюцинация! Вероятно, ментальный образ, интенсивно визуализированный, какие-то знакомые часы в гостиной друга. В самом деле, они были ему более чем знакомы. Конечно, он знал их – видел, четко, реально – этот циферблат черного дерева, серебряные цифры, прочный украшенный постамент, даже эту цифру четыре! Но где это было, когда это было? Какое-то странное препятствие мешало его памяти, тщетно блуждающей в поиске потерянных деталей.

Внезапно часы, его собственные часы, пробили пять. Он механически сосчитал привычные звуки, резкие, четкие, с металлической реверберацией. А затем, прежде чем звук окончательно затих в его ушах, начали звонить другие часы, не резко, не четко, без металлического призвука, а мягким, гармоничным боем, и с музыкальным звоном в конце. И число ударов равнялось восьми!

Струдж сел за стол и открыл свою книгу на случайной странице. Если это была галлюцинация, то она была тщательно спланирована и хорошо исполнена. Может быть, кто-то устраивал гипнотические трюки с его мозгом? Или он гипнотизировал сам себя? Его взор упал на страницу, и он увидел там не средневековую латынь, а древнегреческие, хотя и не гомеровы гекзаметры. Написание было не очень ясным, а значение – очень простым.

«Ведь боги бессмертные всегда странствуют по земле и неожиданно являются в обитель смертных; но редок глаз, который может взглянуть на них, и еще более редок ум, который может отличить маску от божества».

Снова гипнотизм! Ведь он знал, что оригинальные тщательно отделанные произведения старого мистика, тонкие по существу, но неровные, уклончивые, утомительные, бесформенные, написаны от начала до конца неразборчивой латынью, и в них нигде не встречался греческий, нигде не было поэзии. Но он заметил еще один отрывок, написанный гекзаметром, и прочитал:

«И люди тоже живут под масками в солнечном свете, и никогда, с самого их рождения и до смерти, ты не увидишь их со снятой маской. Да и сам ты, о Пелопс, видел ли ты хоть единожды даймона внутри себя?»

Затем гекзаметр кончился, и в следующий момент снова появилась страница с изначальными буквами. Но снова раздался сладкий, мелодичный, четкий перезвон часов-призрака. И снова число ударов было восемь.

Струдж  Мэйнард выпрямился и стал ждать более определенного знака. Ведь теперь он предугадал, что над ним довлело некое необычайное ментальное состояние, некое незабываемое переживание. Его ожидания не были обмануты. Снова раздался перезвон, но ему показалось, что под видом этой совершенно знакомой мелодии к нему страстно взывает женский голос. Но были ли эти два фантастических звука памятью об этой английской земле, или они звали его из какого-то прошлого существования, настаивая и привлекая, приглашая его вспомнить некий горький час облика, который он носил и отбросил, имя, на которое он откликался и которое забыл. Чем бы это ни было, это было ему близко и мощно затрагивало струны его сердца. А затем, сразу же после восьмого удара, придя как будто издалека, раздался взрыв звука, который ни с чем невозможно спутать – выстрел современного револьвера.

Струдж Мэйнард оставил комнату и очаг, спустился вниз по лестнице, надел шляпу и пальто и направился к двери своего дома. Он не знал в точности, куда ему идти или куда он должен направиться, но, что бы это ни было, это должно было быть сделано. Затем он вспомнил, что забыл свой револьвер, который лежал в выдвижном ящике его шкафа. Он вернулся, взял оружие, зарядил его, положил в правый карман, убедился в том, что в кармане лежат две отмычки, еще раз спустился по лестнице и углубился в плотный лондонский туман, влажный, душный и непроницаемый.

Он двигался через мир, который, казалось, существовал лишь в памяти. Там не существовало ни скорости, ни движения. Только случайный возница время о времени оповещал об осторожном продвижении своего транспортного средства. Струдж не мог видеть ничего ни перед собой, ни вокруг себя – кроме тех случаев, когда он приближался к перекрестку и фонарный столб пытался осветить его тусклым светом или с другой стороны призрачный фрагмент стены задевал рукав его пальто. Но он был уверен в мостовой под своими ногами, и чувствовал, что не может повернуть в неверном направлении. Более надежный вожатый, чем его чувства и память, вел его.

Он перешел улицу, вошел в ворота Гайд Парка, пересек, словно по верной и прямой линии, туманное невидимое открытое пространство, прошел через Мраморную Арку и на Оксфорд стрит впервые замедлил шаг. Существовало две женщины, которые были дороги ему, и каждая из них своей смертью могла наполовину опустошить его существование. К кому он должен идти? Затем его ум, или что-то внутри него, решил за него. Эти умозаключения были бесполезны. Ему не нужно было идти к сестре Имоджин. Какое возможное  зло могло приключиться с ней в хорошо устроенном, хорошо охраняемом, комфортабельном доме ее дяди, в счастливом кругу ее жизни, наполненном невинно беззаботными и безвредно прекрасными вещами. Но Рене!  Рене – это было совсем другое.

Но продолжал свой путь в привычном направлении. Пока он шел, в его памяти вспыхнуло воспоминание о том, что она запретила ему навещать ее сегодня. К ней должен был прийти кто-то, кто живо напоминал ей о ее прошлой жизни, кто-то, с кем бы ей не хотелось знакомить Струджа, о чем она сообщила со своей обычной откровенной беззаботностью; он не должен был приходить. Он не спросил ее ни о чем. С тех пор, как он впервые узнал ее, он никогда не спрашивал, и прошлое Рене Борегард было чистым листом даже для человека, которому она принесла в жертву все. В этой пустоте оставалось место для необычайных происшествий, крайних рисков. Сейчас он вспомнил, что ее прощальные объятия были почти конвульсивными по своей силе и интенсивности, а ее речь вибрировала от некой необъяснимой эмоции. Он осознал это, но не придал значения, будучи занят своей страстью. Какая-то часть его разума заметила это, но поместила возможные причины в пределы обычного, как человек всегда делает по привычке, игнорируя необычное, пока оно не захватит и не удивит его.

Он дошел до сквера, где располагался ее дом, и до дома, где она жила, открыл дверь отмычками, которые были у него в кармане, снял пальто и шляпу и направился к гостиной. Появилась девочка одиннадцати или двенадцати лет от роду, спокойная и бледная, и преградила ему открытый дверной проем. То, как Рене ухватилась за подлокотник кресла, и то, как она подалась вперед, свидетельствовало о сильных эмоциях и напряженном ожидании. Но ее лицо вспыхнуло, а рука и тело расслабились, когда она увидела посетителя. Рене Борегард была француженкой-южанкой, богато наделенной психическим даром, нервной живостью, порывистостью языка и духа. Ее изысканно полные руки и ноги, ее плавная походка, подвижность ее алых губ, ее улыбающиеся темные глаза требовали жизни, успеха, удовольствия, любви. Но в непобедимо счастливом огне ее глаз то и дело на миг возникала тень трагического разочарования, преследующего и уродующего их природную выразительность. Это была просто женщина с прошлым – и настоящим. А ее природа, если не ее судьба, требовала будущего.

«Струдж!» - она сделала один шаг к двери. Струдж подошел к камину и взял ее за руку.

«Я вспомнил о твоем запрете только тогда, когда уже подошел слишком близко к твоему дому. А на улице был туман, и возвращаться было грустно, и ты была здесь!»

«Ты должен был вспомнить раньше!» - сказала она, но при этом улыбнулась, довольная его приходом. Затем эти улыбающиеся глаза снова посмотрели на него мрачно. «И ты должен идти обратно. Нет, не сейчас. Через четверть часа. Ты можешь остаться на четверть часа».

Она посмотрела на часы, и он проследил за ее взглядом. Он увидел часы с циферблатом из черного дерева, с серебряными цифрами, с солидным пьедесталом, с цифрой четыре, обозначенной параллельными черточками, и улыбнулся тем курьезным трюкам, которые играла с ним его память. Было пять минут седьмого.

«Я пойду к Имоджин» - сказал он очень медленно. Она посмотрела на него, посмотрела на часы, затем импульсивно воскликнула, наклонившись к нему: «И ты должен прийти в восемь и пообедать со мной! Рэйчел накроет на двоих!» - а затем отшатнулась назад, как будто сожалея о своем приглашении.

Восемь! Да, он пообедает с ней – после того, как сделает свою работу. Казалось, что все это подстроено – не ею, но кем? Возможно, даймоном, богом внутри или снаружи. Он некоторое время помедлил, разговаривая, и ему показалось, что их разговор никогда не был таким банальным по форме или таким насыщенным эмоциями. В двадцать минут седьмого он поднялся, попрощался и вышел в туман; но она проводила его до двери, помогла ему одеться, видимо дрожа при этом. И прежде, чем он вышел, она обняла и поцеловала его, один раз, не страстно, но с сильным спокойствием, как будто с какой-то судьбоносной решимостью, которая в этот момент сформировалась в ее сердце и выразилась в нежности.

«Я вернусь в восемь» - спокойно сказал он. Она согласилась, но не обняла его снова.

В восемь! Да, и даже раньше. Но он не сказал ей этого. Он размеренным шагом шел к месту жительства своего дяди, с ясным, светлым и беззаботным умом, но в его сердце царила напряженная тишина. Он дошел до дома, находившегося в весьма аристократическом окружении, и был приглашен внутрь дородным лакеем. Сэр Джон отсутствовал, так как находился на бирже, но мисс Имоджин Мэйнард была дома. Следующий час Струдж провел спокойно и достаточно легко; ведь в ежедневной интересной и откровенной беседе с сестрой, легко касающейся поверхности жизни, развлечений и театров, книг, музыки, картин, и для разнообразия – политики и из вежливости едва обозначенных скандалов, даже его сердце незаметно избавилось от своего напряжения и вернулось обратно в обычный мир, забыв о внутреннем и внешнем.

Прошел час и даже больше. И именно Имоджин Мэйнард поднялась первая и сказала:

«Десять минут восьмого, Струдж. Я должна переодеться. Ты уверен, что не останешься ужинать?»

Струдж Мэйнард посмотрел на часы, и его сердце остановилось. Он быстро попрощался с сестрой, бегом спустился по лестнице, схватил свои шляпу и пальто и вышел в туман, одеваясь на ходу. Он убедился, что револьвер и отмычки при нем, а затем пустился бегом. Его величайший страх заключался в том, что он может пропустить свой поворот и прийти после того, как часы пробьют восемь. Но было трудно пропустить его, так как это было единственное открытое пространство на протяжении полумили! А даймон? был он духом или только пророчеством? не приходит ли он, чтобы спасти?

Он повернул к площади, где жила Рене, Пока он шел к дому и поднимался по ступенькам, волнение покинуло его, и к двери гостиной он подошел уже с ровный пульсом и спокойными нервами. Он снял шляпу, но оставался в пальто. Его рука была в кармане, а в ней находился приклад револьвера.

Дверь была распахнута и – необычное обстоятельство – закрыта японской ширмой. Он встал на пороге и оглядел комнату, которая была тихой и спокойной, но не пустой – потому что на ковре перед камином, на одном из его концов, стояли Рене Борегард и человек, которого Струдж не знал – он смотрел на нее так, как будто ожидал, что она заговорит; она – спокойная, бледная, решительная в своем молчании, с тяжелым грузом прошлого в глазах. Чужак был наполовину повернут к Струджу спиной, и была видна только часть его профиля, но англичанин содрогнулся от ненависти, как только взглянул на него. Что он должен был делать? Он достал револьвер и положил палец на спусковой крючок. Затем он взглянул на часы – до восьми оставалось несколько минут; а потом снова на чужака – в руке у того был револьвер, а палец находился на спусковом крючке. Струдж Мэйнард улыбнулся.

Затем раздался голос человека. «Это должно случиться, Идали» - сказал он тонко, страшно, скорбно простонал он. «Ты знаешь, что ничего нельзя изменить. Ты должна умереть».

Струдж помнил, что второе имя Рене было Идали, но она всегда запрещала ему использовать его. Тонкий голос продолжал говорить, на этот раз с ноткой курьезного ажиотажа, пробивающейся через его жалобность.

«И ты перекладываешь все это на меня! Какое имеет значение, как я помог тебе, что я делал потом? Любящему позволено все. А я любил тебя. С любовью играть опасно, Идали. Теперь ты понимаешь это!»

Струдж посмотрел на этого человека. Для Рене здесь не было опасности, но существовала величайшая угроза для этого сурового убийцы с тонким голоском, которого Струдж Мэйнард ненавидел каждым мускулом своего тела, каждой клеткой своего мозга. Ему казалось, что его руки и ноги увеличились и вибрировали от энергии сражения, от победоносного импульса убивать. Снаружи стоял туман, и какой туман! и он мог с легкостью избавиться от тела. Это были и впрямь благоприятные обстоятельства. Бог иногда очень умно устраивает все. И он внутренне посмеялся над беспощадностью своего тщеславия. Да, иногда он верил в это. Это работа Бога, а не его. И все же его тоже, предопределенная – с каких пор? Но роковой голос продолжал:

«Я все же оставляют тебе шанс, Идали – всегда, всегда оставляю шанс. Пойдешь ли ты со мной? Ты лгала мне, лгала своим телом, лгала своим сердцем. Но я прощу. Я прощаю твой уход, я прощу и это тоже. Пойдем со мной, Идали. А если нет – Рене Идали Марвиран, сейчас пробьет восемь, и, когда закончат бить часы, я выстрелю. Моей рукой тебя застрелит Бог – Бог Правосудия, Бог Любви. Ты прогневала их обоих. Пойдешь со мной?

Она покачала головой. На лице незнакомца проступила смертельная бледность. «Это свершилось» - воскликнул он – «ты сделала это. Ты должна умереть». Он навел на нее пистолет и его палец лег на спусковой крючок. Струдж оставался неподвижным. Ничего не могло случиться до тех пор, как пробьют часы. Это был назначенный момент, и когда он наступит, он сможет обогнать судьбу на секунду. Человек продолжал:

«Не говори это, пока не пробьют часы! До этого еще есть время. Когда я застрелю тебя, прибежит Рэйчел, и я застрелю ее, я оставил дверь открытой так, чтобы она могла слышать звук выстрела. Кто еще в Англии знает, что я существую? Я уйду – о, когда все будут мертвы, не раньше. Снаружи туман, вокруг ни души, и я уйду совершенно спокойно. Никто не увидит, никто не услышит. Бог своим туманом ослепил и оглушил мир. Ты  увидишь, что это Он, иначе все не было бы так замечательно устроено для меня».

Струдж Мэйнард мрачно улыбнулся. Казалось, что у двух мужчин, которые ненавидят друг друга, могут быть весьма сходные умы. Возможно, именно поэтому они и столкнулись. Прекрасно, если это был Бог, он тоже был трагедийным актером и знал о поэтической эффективности драматической иронии! Все, что этот человек предполагал о своем деянии и о своей безопасности или подготавливал для них, было или могло быть полезным для его собственного палача. А затем к нему пришло сознание, что все это уже случалось прежде. Но не здесь, не в этом английском окружении! Перед его глазами возникло большое зеленое пятно, закрыв собой часы. А затем на него словно обрушилось – зеленая трава, зеленые деревья, скалы, покрытые зеленью, зеленое море, а на траве – человек, лежащий вниз лицом, пронзенный ударом в спину, а над ним – его убийца со стилетом, запачканным свежей кровью. На волнах качается лодка; она была подготовлена для бегства убийцы и в ней лежит связанная женщина. Струдж очень хорошо знал эти незнакомые лица и помнил, как он упал мертвым на эту траву. Странно было видеть все это снова в гостиной с роковыми современными часами с циферблатом из черного дерева, проступающими через зелень средиземноморских деревьев! Но на этот раз все должно было закончиться совсем по-другому.

Затем зазвенел голос женщины – холодный, как лязг железа. «Я не пойду» - просто  сказала она. И часы начали бить. Они пробили один, пробили два, три, четыре раза. А затем она подняла глаза и увидела Струджа Мэйнарда, выходящего из-за ширмы. Он был хорошим стрелком и не мог промахнуться и застрелить ее. Но он  должен был убедиться, что стреляет туда, куда нужно!

Женщина, несмотря на все свое напряжение, призвала на помощь необычайный самоконтроль, и оно не вырвалось наружу, она не пошевелилась и не произнесла ни слова. Но в ее глазах проявился пронзительный и призывный взгляд, ужасающий тем намеком, который в нем заключался. Потому что это была мольба о жизни, приказ убить.

Обреченный человек смотрел на часы, а не на нее и еще меньше внимания уделял возможной опасности сзади. Он посмотрел на Струджа, когда затих восьмой музыкальный удар, и тот увидел его светлые, спокойные, жестокие глаза, светящиеся, как у хищника. Он надавил пальцем на спусковой крючок.

«Кончено!» - воскликнул человек. Струдж Мэйнард выстрелил как раз в тот момент, когда он произносил эти слова.  В комнате раздался звук пальбы и она наполнилась дымом. Когда завеса рассеялась, он увидел чужака, распростертого на ковре: он лежал у ног женщины, которую приговорил к смерти.

В коридоре послышался звук бегущих шагов и вошла горничная Рэйчел – как и предвидел человек, который теперь лежал на полу. Когда она входила, она не могла унять дрожь, но когда увидела человека, лежащего на ковре, то остановилась, успокоилась и улыбнулась. «Мы должны немедленно вынести его в туман» - просто сказала она по-французски. Одновременно ощутив один и тот же импульс, две женщины и Струдж приблизились к телу. Затем Рене, заволновавшись, подбежала к Струджу и, положив руку ему на плечо, подтолкнула его к выходу из комнаты.

«Я позабочусь об этом» - задыхаясь, выпалила она - «Иди!»

Он повернулся к ней с улыбкой.

«Ты должен идти немедленно» - повторила она. «Ради меня, сделай так, чтобы тебя не обнаружили в этом доме. Кто-нибудь кроме Рэйчел мог услышать выстрел».

Но он взял ее за запястья, отвел подальше от огня и усадил в кресло.

«Мы теряем время, месье» - снова сказала Рэйчел.

«Лучше потерять время, Рэйчел» - сказал он – «мы дадим Судьбе десять минут». Тогда служанка кивнула и, подойдя к телу, начала медленно перевязывать рану своим передником. Остальные ждали в абсолютном молчании, причем Струдж придумывал объяснение, которое он даст, если кто-нибудь услышал выстрел и сейчас ворвется к ним. Но вокруг дома по-прежнему царили безмолвие и туман.

Они подняли тело. «Если кто-нибудь заметит – мы несем пьяного домой» - сказал Струдж. «Несите его аккуратно; он не должен оставлять кровавых следов». И так они вынесли в английский туман человека, который прибыл из чужих земель живым, и положили его на общественной дороге, подальше от дома и сквера, где он умер. Когда они вернулись в комнату, Рэйчел унесла ковер и фартук, запачканные кровью, единственных свидетелей случившегося.

«Я сожгу их» - сказала она – «и принесу коврик из комнаты мадам». «А затем» - сказала она так же просто, как раньше – «месье  и мадам будут обедать».

Рене содрогнулась и посмотрела на Струджа.

«Я останусь здесь» - сказал он – «пока тело не найдут. С этого момента мы связаны нерушимо и навеки, Идали». И когда он слегка подчеркнул интонацией непривычное имя, в его глазах появился взгляд, которому она не посмела сопротивляться.

В тот вечер, когда Рене удалилась в свою комнату, Струдж, сидя у огня, вспомнил о том, что он не рассказал ей о странном случае, который привел к одной сегодняшней трагедии и предотвратил другую. Когда он вошел в ее комнату, она бросилась к нему, глубоко взволнованная, и неистово обняла его.

«О Струдж, Струдж»» - воскликнула она – «только подумай о том, что, если бы ты случайно не пришел, я бы сейчас была мертва, отнята у тебя,  меня бы забрали из прекрасного божьего мира!»

Случайно! В этом мире нет такой вещи, как случайность – подумал Струдж. Но кто тогда послал ему это мистическое предостережение? Кто вложил в его руку револьвер? Или послал его на убийство? Кто заставил Имоджин подняться точно вовремя? Кто нажал на спусковой крючок в гостиной? Бог внутри? Бог снаружи? Люди востока говорят о боге, скрытом в человеке. Это вполне мог быть Он. А затем в его память вернулись те яростные эмоции, та ненависть, которая поднялась в нем, тот импульс убийства и наслаждение от него, та песня экзальтации, которую еще пела его кровь, текущая по жилам, потому что человек, который жил, был мертв и не мог снова вернуться к жизни. Также он вспомнил приказ, читавшийся в глазах Рене.  Бог в человеке? Стало быть, бог в человеке был убийцей? В нем? И в ней?

«Если разобраться, то думать так – слишком странно» - заключил он – «но Он и в самом деле создал свой мир слишком необычно».

Затем он рассказал Рене о германском мистике и о перезвоне призрачных часов, который привел его к ней в трагический момент ее судьбы. И когда он говорил о даймоне внутри, женщина поняла лучше, чем мужчина.