ЧАСТЬ 1

Глава 1. Обращение к единству: его необходимость и опасности

Внешние проявления жизни понять не сложно; нам доступны их законы, типичные движения, их практический смысл. Не составляет особого труда в них разобраться и научиться использовать. Но такое понимание не многого стоит. Его достаточно для поверхностной повседневной жизни, но оно не дает ответов на великие вопросы бытия. В то же время знание скрытых оснований жизни, оберегаемых ею тайн, ее великих, сокровенных и вместе с тем всеобъемлющих законов нам пока недоступно. Мы еще не нашли подходящего "глубиномера", для того чтобы всерьез заняться исследованием ее "подводных далей"; они по-прежнему нам видятся чем-то смутным и неопределенным, каким-то неоформленным движением, тьмою глубин, перед которой разум охотно отступает, предпочитая блуждать по поверхности: волнистой, пенистой, переливчатой. Но чтобы понимать основы бытия, нужно знать именно глубины, их невидимые силы — на поверхности мы обнаруживаем внешние следствия и вторичные законы Природы, которые помогают преодолевать сиюминутные затруднения и без понимания, полагаясь только на свой опыт, упорядочивать проявления ее переменчивого нрава.

Из всех сфер человеческого бытия самой темной и непонятной для нас остается общественная и коллективная жизнь; это относится не только к силам, ею движущим, но и к цели самого движения. Мы могли бы обратиться за помощью к социологии, но она едва ли нам поможет, поскольку дает только самое общее описание прошлого и тех чисто внешних условий, в которых развивалось то или иное общество. Не стоит уповать и на историю, все еще остающуюся малопонятной смесью событий, личных биографий, калейдоскопом сменяющих друг друга общественных институтов. Истинный же смысл исторических перемен — непрерывное стремление человеческой жизни вперед, ее развитие во Времени, — как и прежде, остается за пределами нашего внимания и понимания. Мы замечаем только сами перемены, периодичность явлений, способны блеснуть незатейливыми обобщениями и частными представлениями. Мы научились рассуждать о демократии, аристократии и автократии, о коллективизме и индивидуализме, империализме и национализме, о государстве и обществе, капитализме и рабочем классе; делать поспешные выводы и строить абсолютные модели, важные сегодня и оказывающиеся в полном забвении завтра. Со страстью и энтузиазмом мы пускаемся в новые предприятия, успех в которых приводит к скорым разочарованиям, и тогда доводить их до конца приходится другим, возможно как раз тем, кого мы так усердно пытались уничтожить, добиваясь успеха. Целый век человечество жаждет свободы, борется за нее и дорогой ценой — потом, слезами и кровью — наконец, достигает; а век, имеющий счастье быть избавленным от этой изнурительной борьбы, отвращается от нее как от пустой иллюзии и уже готов ею пожертвовать ради новых благ. Так происходит потому, что и понимание, и отношение к коллективной жизни остаются поверхностными, обусловленными нашим ограниченным опытом; у них нет прочной и надежной основы, им недостает всеобъемлющего знания. Из чего следует, что дело совсем не в том, что пуста и бессмысленна сама человеческая жизнь, не в том, что напрасны ее стремления, энтузиазм, идеалы; просто необходим более всесторонний, более глубокий и терпеливый поиск ее истинных законов и целей.

В настоящее время наше сознание начинает все более занимать идеал человеческого единства. Проникновение в сознание того или иного идеала всегда свидетельствует об определенном замысле Природы, хотя, возможно, замысле не всегда сразу же воплощающемся в жизнь; подчас его появление означает только попытку, которой предопределена временная неудача. Ибо Природа нетороплива и терпелива в своих методах. Она воспринимает новые представления, частично их осуществляет и, оставив на время без внимания, вновь возвращается к ним в иную эпоху, используя уже в более удачном сочетании. Она вновь и вновь испытывает свой мыслящий инструмент, человечество, проверяет, насколько он готов к той гармонии, которая ей видится; поощряет человека делать попытки и терпеть неудачи, дабы в следующий раз он научился и преуспел. После того, как идеал овладевает нашей мыслью, он вынуждает нас к нему стремится; и судя по всему значение идеала человеческого единства как одной из сил, определяющих будущее, постоянно растет, поскольку и интеллектуальные, и материальные условия нынешнего века не только подготовили нас к нему, но прямо-таки обязывают его принять. В особенности это касается научных открытий, благодаря которым Земля уже не кажется такой необъятной — теперь даже самые обширные ее территории вполне сопоставимы с провинциями одной страны.

Однако те же самые обстоятельства могут привести и к полной неудаче идеала. В случае, если материальные условия побуждают к великим переменам, но разум и сердце человеческой расы — и особенно сердце — к ним еще не готовы, не стоит ожидать желаемых результатов до тех пор, пока сами люди не станут мудрее и не согласятся не только на внешнее переустройство жизни, но и на внутренние изменения. Но разум современного человека, находящийся во власти физической науки, стал настолько механическим, что будет, по всей видимости, стремиться к революционным преобразованиям главным образом и исключительно механическими средствами, то есть через социальное и политическое переустройство жизни.

Нужно помнить, что социальное и политическое единство само по себе не всегда еще благо; оно может обладать какой-то ценностью, только если пытается достичь (в той мере, в какой ему позволяют возможности и принципы его устройства) более совершенной, богатой, счастливой и полноценной жизни, и индивидуальной, и общественной. Но вряд ли можно надеяться на то, что громадные государства и империи, даже такие, которые добились определенной монолитности и хорошей организованности общества, будут непременно стремится к процветанию и благосостоянию своих граждан. Опыт человечества свидетельствует, скорее, об обратном. Общественная жизнь, по-видимому, более свободна и плодотворна, более разнообразна и полноценна именно там, где она ограничена небольшими пространствами и относительно простыми формами.

Если мы обратимся к известному нам историческому прошлому, то обнаружим, что самые интересные и содержательные периоды, особые явления человеческой жизни, оставившие после себя наиболее ценные результаты, приходятся на страны и эпохи, отмеченные примерами удачного создания таких небольших центров, которые, несмотря на взаимное влияние, все же оставались независимыми, не связанными узами единого государства. Так, современная Европа развитием своей цивилизации в значительной степени обязана трем решающим событиям человеческой истории: религиозной жизни племенного союза, именовавшего себя Израилем, и, в частности, немногочисленному народу евреев; яркой и многогранной жизни небольших городов-государств Греции; похожей на нее, но несколько более ограниченной, артистической и интеллектуальной жизни средневековой Италии. Если мы обратимся к Азии, то увидим, что не было никогда у нее более энергичного, хорошо устроенного и благоприятного для всего лучшего и наиболее богатого результатами времени, чем героический период Индии, представленный небольшими царствами, многие из которых не превосходили по площади размеров нынешнего округа. Ее наиболее чудесные проявления, наиболее плодотворная и полнокровная деятельность — то есть, все то, что нам прежде всего следовало бы уберечь, окажись мы перед выбором чем-то пожертвовать, — относятся именно к этому периоду; на втором месте идут более крупные, хотя все еще сравнительно небольшие народы и царства: Паллава, Чалукья, Пандья, Чола и Керава[1]. И сколь незначительны ее достижения в периоды возникавших и угасавших на ее территории великих империй — Моголов, Гупта, Маурья[2], — в самом деле незначительны, если не принимать в расчет достижения политического и административного характера, небольшое число находок в области изящных искусств и литературы, а также некоторый вклад за счет усилий в иных сферах жизни. Все их достижения были скорее организующими, чем обновляющими, стимулирующими и творческими.

Вместе с тем не был совершенным сам принцип устройства малых городов-государств или местных культур, вынуждая создавать общности более крупного масштаба. Именно его несовершенство обусловливало их недолговечность, нередко отсутствие порядка в жизни, а также беззащитность против яростных атак со стороны превосходящих их размерами соседей, равно как и неспособность к широкому распространению материального благополучия. Поэтому такая ранняя форма общественной жизни постепенно исчезала и вытеснялась более сложными типами устройства наций: царствами, или королевствами, и империями.

Мы должны обратить внимание на то, что наиболее интенсивная жизнь была характерна для союзов и объединений малых народов, а не для огромных государств, не для гигантских империй. Общественная жизнь, рассеянная на слишком больших пространствах, теряет, по-видимому, в интенсивности и плодотворности. Жизнь Европы — это прежде всего жизнь Англии, Франции, Нидерландов, Испании, Италии, мелких княжеств Германии: именно здесь истоки всей ее последующей цивилизации и ее прогресса, а не в грандиозных по своим масштабам Священной Римской и Российской Империях. То же явление мы обнаружим в социальной и политической жизни, если сравним достаточно интенсивную и деятельную жизнь Европы, представленную немногочисленными народами, плодотворно влиявшими друг на друга, стремительно развивавшимися быстрыми шагами, иногда даже скачками, с жизнью многолюдной Азии, с ее долгими периодами неподвижности, на фоне которых возникавшие время от времени войны и революции казались мимолетными, преходящими и, как правило, малопродуктивными эпизодами; с ее веками религиозных, философских и художественных грез; с ее склонностью ко всевозраставшей обособленности, приведшей в конце концов к застою внешней жизни.

Не все, надо отметить, государства подобного типа отличались энергичной, плодотворной жизнью. Но те из них, для которых она была все же свойственна, добивались успеха за счет того, что неким искусственным образом сосредоточивали свои жизненные силы в определенном месте, в центре или столице — в Лондоне, Париже, Риме... Таким способом Природе, стремящейся к преимуществам более сложно организованной жизни и более совершенного единства, удавалось в какой-то мере сохранить ту ценную для нее возможность плодотворной концентрации своих усилий на небольшой территории и во взаимосвязанной деятельности, которая была в ее распоряжении в более простой системе города-государства и небольшого царства, или королевства. Но такой успех достигался за счет остальных частей общества — округов, провинциальных городов, деревень, — вынужденных довольствоваться однообразной, невзрачной и сонной жизнью, так разительно непохожей на ослепительную жизнь urbs[3], или метрополии.

Историческим примером организованного единства, превосходящего пределы одной нации, может служить Римская Империя; ее преимущества и недостатки оказываются совершенно типичными. Ее преимущества заключались в достойной восхищения организованности, в способности поддерживать мир, полную безопасность, порядок и материальное благополучие; недостатком же ее было то, что индивидуальность, город, провинция жертвовали своей независимой жизнью и превращались в детали одного механизма: их жизнь утрачивала свой колорит, богатство и разнообразие, свободу и торжество творческих порывов. Мощная, великолепная организация — и угасшая, подавленная и загнанная в тень индивидуальность. В итоге от принижения и ослабления роли индивидуальности весь громадный механизм медленно и неуклонно теряет свою, поддерживающую его постоянство жизнеспособность и гибнет во всевозрастающем застое. Начинает гнить, несмотря на внешнюю целостность и неприкосновенность, сама структура и при первом же ударе извне трещит по швам и рушится. Такие типы устройства обществ и такие периоды чрезвычайно полезны для сохранения уже обретенного (Римская империя обобщила те достижения, которые были накоплены в плодотворные века, ей предшествовавшие), но они угнетают жизнь и останавливают развитие.

Теперь нам может быть ясно, к чему ведет социальное, административное и политическое объединение человечества, о котором сегодня мечтают некоторые. Потребуется громадная и мощная организация, и под ее губительной властью окажутся и индивидуальная, и местная жизнь; они будут обречены на упадок, прозябание и медленную смерть — подобно растению, лишенному дождя, ветра и солнца. Человечеству же подобное объединение сулит, после вполне вероятного всплеска приятной и удовлетворяющей его активности вначале, долгий период реакции, усиливающегося застоя и неизбежного разложения.

И все же единство человечества, по всей видимости, предрешено общим замыслом Природы; оно должно непременно возникнуть, но только в совсем других условиях и при таких надежных гарантиях, которые позволят человечеству уберечь в целости и сохранности сами основы своей жизненности — в единстве сохранить богатство разнообразия.

Глава 2. Несовершенство прежних сообществ

Все природные процессы построены на равновесии и стремлении к гармонии двух полюсов жизни: индивидуальности, получающей поддержку от целого, или сообщества, и целого, или сообщества, состоящего из отдельных индивидуальностей. И формы человеческой жизни — не исключение. Для их совершенства необходимо сотрудничество двух, все еще весьма далеких от гармоничного взаимодействия, полюсов: индивидуальности и социального организма. Совершенным будет такое общество, которое наиболее благосклонно к индивидуальности; индивидуальность, в свою очередь, не достигнет полного совершенства, если не будет стремиться к совершенному состоянию того сообщества, к которому принадлежит, а в конечном итоге, и к совершенству самого крупного человеческого сообщества — объединенного человечества.

Процесс последовательного развития Природы усложняет ситуацию и не позволяет индивидуальности быть в прямых и непосредственных отношениях со всем человечеством. Между нею и этим, столь необъятным целым, складываются, иногда помогая, а иногда, напротив, препятствуя окончательному единению, сообщества меньшего масштаба, которые Природе пришлось создавать на разных стадиях развития человеческой культуры, поскольку пространственные препятствия, организационные трудности и ограниченность человеческой мысли и чувства неизбежно приводили к возникновению вначале небольших, а затем все более и более крупных социальных организмов — дабы, тем самым, постепенно подвигать и готовить человека к окончательной универсализации. Семья, община, род или племя, класс, город-государство или союз племен, государство, империя — вот ступени этого процесса и постоянного укрупнения. Если бы меньшие сообщества разрушались всякий раз по достижении более крупных образований, такое поступательное развитие не вело бы ко всевозрастающей сложности; однако Природа действует иначе. Она редко полностью разрушает уже созданные ею типы, или же разрушает только те, которые совершенно бесполезны; все остальное она сохраняет, поскольку в нем нуждается, заинтересована в разнообразии, богатстве и многогранности своих проявлений, и только сглаживает различия и видоизменяет характеристики и отношения, если это способствует появлению создаваемого ею единства. Поэтому человечество буквально на каждом шагу сталкивается с различными проблемами, возникающими не только от того, что ему приходится согласовывать интересы индивидуальности и общества, но и оттого, что оно вынуждено согласовывать еще и потребности и интересы меньших образований с ростом все более укрупняю-щегося целого, которое должно охватывать и вмещать в себя их все.

История знает множество примеров подобного напряженного усилия — поучительных примеров успехов и неудач. Это и борьба за образование союза племен у семитских народов, евреев и арабов, приводящая у первых к созда- нию вначале единого царства, впоследствии распадающегося на два (что оказывается основным источником постоянной слабости еврейской нации), и закончившаяся победой, хотя и временной, у вторых, благодаря внезапно возникшей объединяющей силе ислама. Это и неудавшаяся попытка привести к большей организованности и упорядоченности клановую жизнь кельтских народов, полностью потерпевшая неудачу в Ирландии и Шотландии и принесшая в конце концов определенные результаты (но только после разрушения самой клановой жизни — уже под влиянием иноземного закона и иноземной культуры) в Уэльсе. Это и неудавшаяся попытка воссоединения городов-государств и немногочисленных народов Греции, а также блестящий успех Природы на этом поприще — развитие Римской Италии. Вся история Индии последних двух с лишним тысяч лет была, по сути, бесполезным — несмотря на множество случаев видимого успеха — стремлением преодолеть центробежную тенденцию невероятного количества и разнообразия несочетаемых элементов: семьи, общины, клана, касты, небольших княжеств и народов, языкового разнообразия, религиозного общества, внутренних народностей. Можно сказать, что в данном случае Природа ставила столь беспримерный по сложности, потенциальному богатству и разнообразию эксперимент — соединив все возможные препятствия — ради того, чтобы достичь наиболее плодотворных результатов. Но в конечном итоге проблема оказалась для нее неразрешимой или, по крайней мере, нерешенной, и ей пришлось прибегнуть к своему обычному deus ex machina[4], то есть воспользоваться игом иноземного закона.

Но даже если нация — самое крупное и удачное из всех целостных образований Природы — уже вполне сложилась, полное единство достижимо не всегда. Даже если нет иных поводов для разногласий, сохраняется возможность для классовых противоречий. И это явление приводит нас к другому закону поступательного развития Природы в человеческой жизни, огромную важность которого мы поймем, когда перейдем к вопросу осуществимости всеобщего единства, к закону гласящему: совершенство индивидуальности в совершенствующемся человечестве (рассматривая, естественно, совершенство в относительном смысле, в развитии) — неизменная цель Природы. Но развитие всех индивидуумов в обществе происходит не всегда pari passu[5], в равной мере и с одинаковой скоростью. Одни преуспевают, другие остаются полностью или частично неизмененными, третьи опускаются. Следовательно, неизбежно появление господствующего класса внутри общества, и так же неизбежно, из-за постоянных столкновений между нациями, появление господствующих наций. Господствовать будет именно тот класс, которому лучше всего удалось развить тип, нужный в данный момент Природе, для того чтобы способствовать прогрессу, а возможно — и регрессу. Если ей требуются свойства и силы характера, укрепляется государство аристократии; если — знание и наука, преобладает класс ученых и писателей; если — практические навыки, изобретательность, организованность и надежное устройство общества, господствуют буржуа, класс вайшей, во главе которого стоят обычно адвокаты и юристы; если общее благополучие и тщательная организация тяжелого труда становится достоянием большей части общества, не исключено преобладание сословия ремесленников.

Но какой бы класс или нация не господствовали, их власть всегда будет иметь временный характер, поскольку конечной целью Природы не может быть эксплуатация большинства меньшинством, даже меньшинства большинством, совершенство некоторых ценой унизительного подавления и невежественного подчинения своим интересам основной массы человечества — поддерживаться временными механизмами. Поэтому очевидно, что такое господство будет всегда нести в себе зародыш собственной гибели и должно окончиться либо изгнанием и разрушением эксплуатирующего элемента, либо воссоединением и выравниванием отношений. Мы видим, что теперь и Европа, и Америка если не вовсе отвергают господствующее положение браминов и кшатриев, то, во всяком случае, предпринимают попытки уравнять его с положением всего народа. Остаются два сильно разобщенных класса: господствующий класс имущих и класс трудящихся, и все наболее значительные современные движения имеют целью устранить это последнее неравенство. Европа, неуклонно следуя в этом направлении и признав одним из величайших законов Природы закон прогрессивного развития, намерена добиться окончательного равенства. И хотя понятно, что абсолютное равенство недостижимо и не может быть реальной целью, так же как невозможно, да и нежелательно, абсолютное единообразие, все же равенство в отношении основных норм жизни, которое позволило бы проявиться истинному превосходству и бесконфликтному разнообразию, принципиально для любого пути усовершенствования человечества как целого.

Поэтому лучшая рекомендация находящемуся у власти меньшинству: своевременно поймите, что настала пора отречься в пользу остальной части общества или тех, кто готов к дальнейшему прогрессу, от исключительных прав на присущие вам идеалы, качества, культуру, опыт. Там, где подобная передача власти происходит, общественное развитие идет нормально и без неприятных потрясений, серьезных нарушений и болезненных состояний; в противном случае оно перестает быть гармоничным, так как Природа не позволяет человеческому эгоизму мешать осуществлению того, что она наметила и считает необходимым исполнить. Там, где господствующие классы уклоняются от ее указаний, общество ожидает самая незавидная участь — подобное случилось в Индии, привилегированные классы которой, с браминами во главе, не позаботились о том, чтобы возвысить остальную часть нации до своего уровня, и в итоге оказались отделенными в своем превосходстве глубокой и непреодолимой пропастью от остальной части общества, что и стало главной причиной его разложения и распада. Так как во всех случаях противодействия своим целям Природа всегда лишает силы и поддержки тот организм, который ей противостоит, и тогда уже использует иные, внешние средства для того, чтобы устранить препятствие.

Но даже если обществу удается достичь самого высокого для его системы совершенства — в социальной и административной сфере, в области культуры, — вопрос индивидуальности продолжает оставаться открытым, поскольку социальные организмы, или сообщества, не вполне подобны человеческому организму, составляющие клетки которого представляют собой неразрывное единство с самим организмом. Человек же в своей индивидуальности склонен к независимому бытию; он стремится превзойти пределы семьи, клана, класса и нации; неотъемлемыми элементами его совершенства будут как самодостаточность, так и универсальность. Поэтому должны измениться или погибнуть не только социальные организмы, основанные на господстве одного или нескольких классов над остальными, но и те общества, которые создают препятствия для совершенствования индивидуальности или стремятся заключить ее в рамки некоего ограниченного стандарта или жесткой и узкой структуры, недалеких классовых или национальных интересов; им придется решать — готовы ли они к внутренним переменам или предпочитают погибнуть под натиском стремительно развивающейся Природы.

Глава 3. Группа и индивидуальность

В тех случаях, когда Природе необходимо гармонизировать действия двух различных элементов, она обычно довольно долго пытается их уравновесить. При этом создается впечатление, что иной раз она отдает предпочтение то одному из них, то другому, а иной раз согласует их действия и добивается на время компромисса между ними. Оба элемента предстают в виде необходимых друг другу противников, вынужденных искать выход из создавшегося противоречия. Но поскольку каждая сторона действует эгоистично, лишь в собственных интересах, а также в силу присущего всем вещам стремления не только к самосохранению, но по мере сил и к самоутверждению, каждый из этих элементов добивается только такого решения, которое позволило бы именно ему играть главную роль, добивается безраздельного господства над другим, а при случае и полностью овладевает им, поглощая собственным эгоизмом эгоизм противоположной стороны. Поэтому движение к гармоничному единству сопровождается обычно противоборством сил и часто выглядит как стремление не к согласию или взаимному урегулированию, но к взаимному уничтожению. В то время как высший идеал единства предполагает совсем иное: не поглощение одной стороны другой, но их взаимопроникновение и слияние в единой жизни. Невежественная борьба ведется во имя высшего идеала любви. Борьбой же можно достичь только относительного равновесия двух противоположных требований, но не устойчивой гармонии, только компромисса между двумя эгоистическими подходами, но не слияния их в одно целое. Тем не менее, в борьбе растет взаимопонимание, которое, в свою очередь, дает возможность окрепнуть стремлению к настоящему единству.

При взаимодействии индивидуального и группового подобная целенаправленная деятельность Природы проявляется как борьба между двумя равноценными, глубоко укоренившимися в человеке направлениями: индивидуализмом и коллективизмом. И мы имеем по одну сторону баррикады непререкаемый авторитет, рост и развитие государства, а по другую — неоспоримую свободу, рост и развитие индивидуальности человека. Образ государства, от весьма безобидной до самой громоздкой машины, и образ человека, независимой и совершенствующейся личности, растущей божественности, сохраняют неослабевающий накал взаимного противостояния. И размеры государства не влияют на сущность борьбы и характеризующие ее обстоятельства. В прошлом индивидуальности противостояли семья, племя, город, polis[6], род, каста и класс, kula[7], gens[8]. Теперь противостоит нация. Завтра или послезавтра ей на смену придет человечество в целом. Но вопрос человека и человечества, освобождающейся личности и всепоглощающей коллективности по-прежнему остается открытым.

Если мы обратимся к примерам и фактам истории и социологии, нам придется допустить, что для начального этапа развития человеческой расы были характерны прежде всего групповые отношения, полностью подчинявшие себе интересы индивидуальности, а рост индивидуальности происходил по мере развития человека, по мере роста сознательного разума. Можно предположить, что изначально человек был существом стадным, объединяющим его началом была потребность выжить; и поскольку выживание — это первая потребность всего живого, то индивидуальность могла быть не более, чем средством борьбы и защиты группы; даже если к силе и безопасности мы добавим рост, эффективность и самоутверждение, а также самосохранение, все равно общественное сознание будет в этом случае преобладать. Такие отношения определяются потребностями обстоятельств и окружающих условий. Обратившись к основам материального мира, мы обнаружим, что на этом уровне групповым признаком оказывается единообразие; свободное же разнообразие и индивидуальное развитие начинаются с ростом жизни и разума. Если мы при этом полагаем, что человек — это развитие в материи и из материи мыслящего существа, то нам придется признать, что он начинает свое развитие с единообразия и подчинения своей индивидуальности и движется к разнообразию и свободе индивидуальности. В этом случае и рождаемые обстоятельствами и окружающими условиями потребность, и закон, утверждающий основные принципы его бытия, будут определять одни и те же результаты, одни и те же процессы его исторической и доисторической эволюции.

Есть древнее предание человечества, которым легко можно было бы пренебречь, полагая, что оно не более, чем плод воображения; и в нем говорится, что социальному состоянию предшествовало иное, свободное и несоциальное устройство общества. Но если такое состояние существовало (что само по себе еще вопрос открытый), то согласно современным научным представлениям оно должно было быть не просто несоциальным, но антисоциальным; человек в таком случае, прежде чем стать на определенном этапе своего развития животным стадным, должен был бы вести, подобно хищному зверю, жизнь животного-одиночки. Однако традиция указывает, скорее, на золотой век, при котором человек, будучи существом общественным, не создавал никакого общества. Не ограниченный законами и правилами, он жил естественным инстинктом или свободным знанием и заключал в себе самом истинный закон своей жизни, не имея надобности ни преследовать своих собратьев, ни подчиняться железной волеколлектива. В данном случае можно, если угодно, сказать, что поэтическое или идеалистическое воображение опирается на глубинную память человечества, и ранние стадии цивилизованного общества питают свой растущий идеал свободного, неорганизованного, счастливого общества родовой памятью о неорганизованной, первобытной и антисоциальной жизни. Но, возможно, наше развитие идет не по прямой линии, а циклично, и в этих циклах уже были периоды частичного решения тех же проблем, когда человеку удавалось жить созвучно высокой мечте философского анархизма и ограничиваться лишь внутренним законом света, любви и праведного бытия, правильного мышления и точного действия, вместо того, чтобы подвергаться принудительному объединению властью королей и правительств, законов, политических систем и систем наказаний — всей этой тиранией тягостного и изощренного подавления и угнетения, мрачной наукой самоутверждения и извращения, которая порождается самой системой насильственного управления человека человеком. Возможно даже, что нашим изначальным состоянием было свойственное животным, живущим инстинктивно и спонтанно, свободное и гибкое в своих отношениях сообщество и что идеальным конечным состоянием также будет свободное и гибкое сообщество, ведущее просветленную, интуитивную и спонтанную жизнь. Может быть наша судьба как раз в том, чтобы превратить изначальное сообщество животного типа в сообщество богов, и развитие ведет нас циклически от простого и спонтанного единообразия и гармонии, выражающим Природу, к самоподдерживающемуся единству, выражающему Божественное.

Но как бы то ни было, и история, и социология видят в человеке — если не принимать в расчет религиозных и иных идеалистических устремлений к свободной уединенной жизни или к свободному обществу — только члена того или иного общества. Общества же обычно бывают двух типов. Первые утверждают государственный принцип за счет индивидуальности — древняя Спарта, современная Германия; вторые, насмотря на всеми признаваемый приоритет государства, стремятся все же предоставить своим членам свободу и власть, поддержать их достоинство (в той мере, правда, в которой это не мешает контролировать их активность) — древние Афины, современная Франция. Но к этим двум типам можно добавить еще и третий, при котором государство передает, насколько это возможно, все свои полномочия индивидууму, открыто утверждая, что оно существует в интересах его развития и для того, чтобы утвердить его свободу, достоинство и зрелость, смело экспериментируя и веря в то, что без предоставления индивидууму самой полной свободы, без поддержания его достоинства и растущей зрелости и само государство не может расчитывать на благополучие, силу и продолжительное существование. Яркий пример такого типа государства являет собою Англия — Англия, добившаяся свободы, успеха, процветания и непобедимости исключительно силой подобного, присущего ей одной подхода, вдохновленная богами на такое широкое распространение и создание громадной империи, на счастливую судьбу только потому, что нашла в себе смелость пойти именно этим путем, рискнула внести свой вклад в великое начинание и не побоялась в его приложении превзойти пределы своего островного эгоизма. К несчастью, этот эгоизм, а также слабые стороны самого народа и неоправданные притязания ограниченного представления, характерные для человеческого невежества, не позволили Англии найти наиболее достойное и многогранное выражение ее усилиям или добиться иных результатов, которых могло или способно было бы добиться более жестко организованное государство. И вот уже мы видим, как коллективное или государственное представление низвергает старую английскую традицию, и вскоре, возможно, обнаружим, как сей знаменательный эксперимент благополучно завершится прискорбным признанием поражения, выразившемся в восприятии немецкой "дисциплины" и "эффективной" организованности, к которым, кажется, уже склоняется весь просвещенный мир. Но так ли уж, спрашивается, это необходимо! Неужели при наличии стойкой веры, освещенной более гибким и живым умом, нельзя всех желаемых последствий достичь новым и более свободным способом, сохранив дхарму (dharma)[9]человечества в нетронутом виде?

Мы вновь должны обратить внимание на одно обстоятельство, связанное со стремлением государства подчинить индивидуальность собственным интересам (при этом совсем не важно, какой принцип лежит в основе данного государства). И тирания абсолютного монарха, и тирания большинства, угнетающего индивидуальность, которая в действительности, в силу парадоксальности человеческой природы, оборачивается гипнотизирующей деспотией и угнетением большинством самого себя, есть формы проявления одной и той же наклонности. Каждый претендующий на абсолютное право выступать от имени государства, с заявлением: "L'etat, c'est moi"[10], провозглашает одну очень глубокую истину даже в том случае, если она основана на ложном представлении. Истина же состоит в том, что каждый подобный претендент в действительности и есть самовыражение государства с присущим ему свойством подчинять себе свободную волю, свободное действие, достоинство и стремление отстаивать свои права составляющих его индивидуумов. Но представление становится ложным, если мы начинаем рассматривать государство как нечто большее тех индивидуумов, из которых оно состоит, и полагать, что оно может безнаказанно для себя и для высочайших устремлений человечества практиковать подобный деспотизм власти.

В настоящее время такое представление о государстве вновь после долгого перерыва начинает обретать силу и становится господствующим в мире принципом, нормой поведения. Оно зиждется на двух побудительных мотивах: первый обращен к внешним интересам человечества, второй — к его высшим нравственным устремлениям. Оно требует, чтобы личный эгоизм был принесен в жертву общественным интересам; оно требует, чтобы человек жил не ради себя, но ради целого, коллектива, общества. Оно утверждает, что надежда на благополучие и прогресс человечества — в успехе и надежном устройстве государства. А движение к совершенству возможно лишь в том случае, если государство управляет не только экономикой, но всей жизнью целиком — и индивидуальной, и коллективной; и осуществляет оно такое управление за счет "мобилизации" им (пользуясь вошедшим в моду, благодаря последней войне, выражением) интеллекта, способностей, мыслей, эмоций и всех сфер жизни отдельного человека — всего, что он из себя представляет и чем владеет. Во имя общего блага! И под влиянием столь радикальных представлений в сознании человечества с поразительной скоростью утверждается социалистический идеал. Такое отношение к государству с огромной силой и упорством стремится к своему господству и уже готово сокрушить на своем пути все, что противоречит его силе или утверждает право на иные человеческие склонности. Однако оба лежащих в его основе представления являют собой безнадежную смесь истины и лжи, столь характерную для всех человеческих требований и утверждений. И если мы не хотим быть втянутыми в еще один беспощадный цикл иллюзий и готовы обратиться к более глубокой и полноценной истине Природы, способной стать нашим светом и путеводителем, нам придется прибегнуть к настоящему "растворителю" иллюзий — к пытливой, не желающей играть словами, беспристрастной мысли.

Глава 4. Недостаточность государственности

Что же в конечном счете представляет собой государственность — та пресловутая организованность общества, в жертву которой приносится личность? Теоретически, она означает подчинение личности общим интересам; практически же — подчинение общественному эгоизму — политическому, военному, экономическому — преследующему определенные общественные цели и удовлетворяющему собственные амбиции, навязываемые широким массам незначительной или весьма представительной группой руководителей, выражающих, как принято считать, интересы всего общества. Не существенно, принадлежат ли "отцы народа" к господствующему классу или избираются, как в современных государствах, из общей массы (отчасти благодаря личным качествам, но чаще силой обстоятельств); не имеет большого значения и то, что в наши дни их цели и идеалы утверждаются более чарами словесной убедительности, нежели действительной силой. Во всяком случае нет никакой гарантии, что данный правящий класс или правительство окажутся собранием самых выдающихся умов нации или будут выражать ее наиболее достойные цели и высочайшие устремления.

Ни один современный политик ни в одной части мира не озабочен подобными проблемами и не может быть выразителем интересов народа и его чаяний. Дела его, как правило, не выходят за рамки обыденной мелочности, самолюбивых настроений, эгоизма, самообмана; это касается и его самого, и тех, кого он представляет, и довершается, ко всему прочему, еще и интеллектуальной неосведомленностью, относительностью нравственных начал, неуверенностью и притворством. Нередко перед ним встают великие вопросы, требующие решения, но он неадекватен их величию; возвышенные слова и благородные замыслы оказываются вскоре просто пышными застольными речами. Болезненность и лживость современной политической жизни очевидна и в каждой стране, и во всем мире, и только завораживающая всеобщая покорность, даже интеллектуальных слоев общества, на всеобщем фоне хорошо организованного притворства прикрывает и поддерживает эту болезнь — та покорность, с которой люди поощряют все, что привычно, все, что поддерживает нынешнюю атмосферу их жизни. И все же именно его умом приходится добиваться всеобщего блага, его силами претворяется оно в жизнь, именно к этому посреднику, олицетворяющему собою государство, человек будет вынужден все чаще и чаще обращаться, для того чтобы организовать руководство всеми своими действиями. А потому действительное развитие идет не путем претворения наиболее значимых для всех благ, но при участии огромного количества организованной слепоты и зла лишь с малой толикой добра. Природа же, несмотря ни на какие препятствия, все же движется вперед и цели свои сохраняет скорее вопреки несовершенной человеческой разумности, чем с ее помощью. Но даже если бы аппарат управления имел лучший состав и более высокий интеллектуальный и нравственный уровень, даже если бы он действительно искал способа решения стоящих перед ним задач (подобно тому, как это иной раз случалось в эпоху древних цивилизаций, добивавшихся их решения усилиями правящих классов, исповедовавших высокие идеалы и практиковавших определенную дисциплину), все же государству не под силу то, на что претендует государственность. Теоретически, и коллективная мудрость, и сила общества могут быть направлены на достижение общего благополучия. Практически же, интеллектуальный и волевой контроль за состоянием и движением общества возможен лишь в той мере, в которой допускает его конкретный механизм данной государственной структуры; но сама структура оказывается во власти собственного механизма, ограниченная всей массой распространившейся глупости и самодовольной беспомощности. Без сомнения, в данных условиях это лучшее, что может быть сделано, и Природа обычно использует ситуацию наиболее эффективным образом. Но дела обстояли бы гораздо хуже, если бы не оставалось места для индивидуальных усилий, не столь ограниченных, по сравнению с государственными, и осуществляющих то, что государство выполнить не в силах, опирающихся на искренность, энергию, идеализм лучших представителей общества, стремящихся достичь того, на что ему не хватает ни мудрости, ни смелости решиться, исполняющих то, на что бы никогда не отважились общественный консерватизм и ограниченность, подчас, напротив, активно противостоящие всему новому. Коллективный прогресс совершается индивидуальными, личными усилиями. Иногда государство им благоволит, и тогда, если подобная благосклонность не оборачивается слишком бдительным надзором, такие усилия идут на пользу делу. Но чаще оно только чинит препятствия и выступает в роли тормоза прогресса, либо же прибегает к помощи достаточно сильной и организованной оппозиции и к всевозможным трениям, вынуждающим прикладывать гораздо больше усилий и придавать намного более сложную форму тому, что вновь рождается. Однако нынешняя тенденция свидетельствует о таком росте организованной государственной власти и такой невероятной, непреодолимой и сложной государственной активности, что итогом ее усилий может быть либо полное уничтожение любых свободных индивидуальных проявлений, либо доведение их до угнетенного и беспомощного состояния. И тогда необходимость исправлять недостатки, ограничения и неэффективность государственной машины отпадет сама собой.

Государство не является выразителем высочайшего ума нации, так же как не является оно совокупностью всех общественных сил. В своих проявлениях оно вполне обходится без помощи интеллекта и действенной силы наиболее значимого для общественной жизни меньшинства — тех, кто способен видеть и понимать, что в настоящий момент наиболее полезно и что будет наиболее плодотворно в будущем; причем не только обходится, но и нередко угнетает и безжалостно подавляет их. И отражает, по сути, лишь общественный эгоизм, то есть самое низшее из всего того, на что данное общество способно. Мы знаем, чем подобный эгоизм оборачивается по отношению к эгоизму других обществ — его уродливый облик уже наложил свой отпечаток на мысль и сознание человечества. Отдельной личности обычно присуще хотя бы некое подобие душевных свойств, или же их недостаток компенсируется нравственными и этическими принципами, а при отсутствии и этих качеств — страхом перед общественным мнением, страхом, наконец, перед существующим законом, который необходимо либо исполнять, либо пытаться обойти; но в последнем случае трудности его преодоления оказываются средством, препятствующим проявлению подобного поведения, и исключение составляют только наиболее непримиримые и ловкие. Государство же это такое существо, которое в величии собственной силы и власти не слишком терзается угрызениями совести или останавливается перед внешними препятствиями. Оно либо совсем лишено души, либо имеет ее в самом зачаточном состоянии. Оно — прежде всего сила: военная, политическая и экономическая, и лишь в самом незначительном виде — если это ему вообще свойственно — существо интеллектуальное и этическое. И, к сожалению, единственная польза, которую оно извлекает из своего недоразвитого интеллекта, состоит в том, чтобы вымыслом, лозунгами, а теперь еще и с помощью государственных философов отуплять свое слаборазвитое этическое сознание. В общественной жизни современный человек хотя бы отчасти стал цивилизованным существом, но в жизни международной он все такой же дикий. Отношения между нациями — это отношения голодных хищников, чьи аппетиты время от времени притупляются непомерным обжорством или расстраивающими их обстоятельствами, но остаются главной целью их существования. Самозащита и распространение за счет пожирания других — вот их дхарма. И изменений к лучшему пока не заметно — только возрастающие трудности в стремлении пожирать. "Священный эгоизм" продолжает оставаться национальным идеалом, и потому никакое человеческое мнение, никакие правдивость или просвещенность сознания, или действенность международного закона не могут обуздать хищную натуру государства. Ему присущ только страх потерпеть поражение или страх перед губительной, вроде нынешней, экономической разрухой; но все новые и новые факты свидетельствуют о том, что и это препятствие оказывается вполне преодолимым.

Во внутренней жизни чудовищный государственный эгоизм был немногим лучше своих внешних, международных проявлений[11]. Жестокий, хищный, ко-варный, деспотичный, нетерпимый к свободе действий и слова, к свободе взглядов, даже к свободе сознания и к проявлениям религиозной жизни, он преследовал как отдельных людей, так и целые классы, подобно тому как во внешней жизни преследовал слабые народы. Только необходимость быть жизнеспособным, полноценным и сильным в присущей ему грубой форме общественной жизни заставляет его проявлять некоторую благосклонность. В наше время, несмотря на серьезные осложнения в определенных направлениях, все же заметен некоторый прогресс в целом. Государство вынуждено оправдывать свое существование устройством общего экономического и жизненного благополучия общества, даже всех его членов. Ему становится понятна необходимость интеллектуального, а косвенным образом и нравственного развития всего общества — и это, пожалуй, наиболее интересное явление современной цивилизации. А также необходимость быть более разумным и нравственным в своих международных проявлениях — задача, которую перед человечеством поставила разразившаяся в Европе катастрофа. Но посягательство государства на все свободные движения индивидуальности, принимающее все более отчетливый вид, по мере осознания государством своих новых идеалов и возможностей, свидетельствует о незрелости государственных представлений и, если ему удастся закрепиться в жизни, может породить серьезные препятствия для человеческого прогресса, предрешая благоустроенный застой, подобный тому, который постиг греко-римское общество после возникновения Римской империи.

Поэтому призыв государства принести ему в жертву индивидуальность и посвятить все ее свободные проявления организованной деятельности общества оказывается весьма далеким от требований наших высших идеалов. Он просто превращает обычную форму личного эгоизма в иную, общественную форму — большую, но не высшую и во многом гораздо более худшую, по сравнению с самым худшим личным эгоизмом. Бесспорна роль идеала альтруизма, практики самопожертвования, потребности все большей консолидации и солидаризации с нашими собратьями и растущей коллективной душой. Но потерей своего "я" в государстве этих высших идеалов не достичь и не осуществить. Человек должен учиться не угнетать и уродовать, но осуществлять себя в осуществлении человечества, равно как и учиться не угнетать, не уродовать свое эго, но совершенствовать его и, преодолевая собственные ограничения, растворять в той безбрежности, которая начинает постепенно проявляться. Поглощение свободной индивидуальности гигантской государственной машиной ведет к совсем другому результату. Государство, хотя и способствует общественному развитию (действуя, надо заметить, достаточно грубо), однако не может быть самоцелью.

Вздором и пустым преувеличением оказываются и претензии государства на превосходство и универсальную действенность отлаженного механизма управления, который оно считает самым лучшим средством для человеческого прогресса. Человек — существо общественное; поддержка общества ему в самом деле необходима и для индивидуального, и для коллективного развития. Но разве направляемая государством деятельность и есть самое лучшее средство для развития индивидуального совершенства, для служения общественным интересам? Безусловно нет. Государство, конечно, может обеспечить всеми необходимыми преимуществами совместную деятельность индивидуумов в обществе и защитить их в случае нетрудоспособности и иных непредвиденных обстоятельств и препятствий, возникающих у них в трудовом процессе. Но на этом его действительная польза и заканчивается. И если непонимание возможностей сотрудничества оказалось слабым местом английского индивидуализма, то превращение пользы совместного усилия в оправдание жесткого государственного контроля остается слабым местом германского представления о коллективизме. Как только государство берется контролировать совместную деятельность общества, оно обречено к созданию той чудовищной машины, с появлением которой наступает конец для свободы, для творческого и углубленного развития человека.

Государство может действовать только грубо, только в массовом масштабе; оно не способно на такое свободное, гармоничное и утонченное действие, которое присуще органическому росту. Поскольку государство — не организм; оно остается механизмом и действует механически, без деликатности, чуткости, тактичности и интуиции. Оно в состоянии только производить, человек же существует ради творчества и роста! Пример тому — государственное образование. Несомненно, что право на образование, на его необходимость должно быть у всех, и в вопросе обеспечения им государство становится особенно полезным; но контролируя образование, оно превращает его в рутину, в механическую систему, при которой индивидуальная инициатива, рост и настоящее развитие, вступая в противоречие с заурядными инструкциями, становятся невозможными. Государство всегда склонно к единообразию, потому что его легко достичь, а естественное разнообразие недоступно его механической природе; но единообразие — это не жизнь, но смерть. Тем не менее и национальная культура, и национальная религия, и национальное образование могут иметь огромное значение, при условии, правда, что их не будут путать с ростом человеческой солидарности, с одной стороны, и индивидуальной свободы мысли, сознания и развития, с другой. Они придают форму коллективной душе и оказывают ей помощь и поддержку, умножая тем самым общечеловеческие достижения; но государственное образование, государственная религия, государственная культура неестественны и насильственны. То же правило так или иначе применимо для оценки общего блага в других областях общественной жизни и ее проявлений.

До тех пор пока государство остается неизбежной частью человеческой жизни и человеческого развития, его задача в том, чтобы обеспечивать все необходимые условия для выполнения совместных действий, в том, чтобы преодолевать препятствия, предохранять от нежелательных последствий и трений между людьми — хотя и нежелательные последствия, и трения полезны в известной степени для любого естественного действия — и, избегая насколько возможно несправедливости, обеспечивать всем членам общества (пропорционально их силам и способностям) одинаковые возможности для индивидуального развития и удовлетворения. До тех пор пока цели современного социализма не пре-вышают вышеназванных пределов, они остаются благими и верными. Любое же неоправданное вмешательство в свободу человеческого развития всегда будет вредным. И вредны будут совместные усилия, если вместо поиска общего благополучия при обязательном индивидуальном развитии (без которого не может быть настоящего и постоянного всеобщего благополучия), они будут приносить индивидуальность в жертву общественному эгоизму и ограничивать личную свободу и инициативу, столь необходимые для более полноценного развития человечества. До тех пор пока человечество не вполне сформировалось, до тех пор пока ему необходимо расти и оно способно на большее совершенство, не может быть единого стандартного благополучия для всех без учета уровня развития составляющих его индивидуумов. Все идеалы коллективизма, добивающиеся полного подчинения индивидуальности, предполагают, по сути, теперь же или в ближайшем будущем лишь статичное состояние, по достижении которого все серьезные попытки изменить что-либо будут рассматриваться как выпады беспокойного индивидуализма против мира и благополучия установленного общественного порядка. Развивая и вынуждая развиваться индивидуальность, общественный инстинкт настаивает на установлении порядка. Рост, прогресс, расширение горизонтов бытия приносят индивидуальности особое счастье, общество же наслаждается стабильностью, безопасным покоем. И так будет продолжаться до тех пор, пока последнее остается более физическим и экономическим организмом, нежели сознающей себя коллективной душой.

И значит, просто невероятно, чтобы в тех условиях, в которых находится сейчас человеческая раса, ее полноценное единство могло быть достигнуто посредством государственного механизма: путем ли объединения сильных и организованных государств на основе тщательно отрегулированных и узаконенных взаимоотношений между ними или же в результате появления единого Всемирного государства, пришедшего на смену нынешнему довольно слабо организованному содружеству наций — в форме ли единой империи, подобной Римской, или федеративного союза. К такому чисто внешнему или административному союзу человечество вполне может в недалеком будущем прийти, для того, чтобы привыкнуть к мысли об общей жизни, о ее возможности и обычности; но такое единство не будет действительно полноценным и длительным, именно тем, что более всего отвечает его истинной судьбе, до тех пор пока мы не выработаем чего-то более глубокого, более внутреннего, более истинного. Иначе нас постигнет участь древних, хотя и в другом масштабе и при других условиях. Такой эксперимент рано или поздно закончится и сменится перестроечным этапом смуты и анархии. Возможно, человечеству необходим и этот опыт; но у нас есть возможность избежать его, подчинив механические средства делу настоящего развития, через превращение человечества в высоконравственное и даже одухотворенное единство, связанное не только физически, не только во внешней жизни, но единое духом своим.

Глава 5. Нация и империя: единство истинное и политическое

На пути к объединению человечества обнаруживаются два серьезных препятствия. Довольно сомнительно, во-первых, что формы общественного эгоизма, сложившиеся при естественном развитии человечества, можно будет легко изменить или упразднить, способствуя тем самым появлению и упрочению новой формы пусть даже внешнего объединения. И во-вторых, даже если внешнего объединения удастся достичь, маловероятно, что это произойдет не за счет свободы индивидуальной жизни, не за счет свободного проявления и развития существующих общественных объединений с характерной для них полноценной и достаточно активной жизнью, не за счет вытеснения их организованной государственной машиной, механизирующей человеческую жизнь. Помимо двух вышеозначенных проблем вызывает сомнение еще и следующее: а возможно ли вообще достижение настоящего живого единства одним экономическим, политическим и административным объединением, без сложившегося перед этим прочного единства на нравственной и духовной основе? И именно этот последний вопрос нужно прежде всего рассмотреть.

На современной ступени развития живым коллективным единством остается нация. Империи же, несмотря на свое существование, представляют собой политическое, но не истинное единство. У них нет внутренней жизни, и своим продолжительным существованием они обязаны силе, навязывающей себя тем частям, из которых они состоят, или же политическому соглашению, принятому и признанному его участниками и одобренному внешним миром. Довольно долго типичным примером такой империи оставалась Австрия; это был политически выгодный союз, одобряемый окружающим миром, и до недавнего времени существовавший благодаря тому, что признавался всеми основными его участниками и, прежде всего, благодаря усилиям главного из них ― германского (воплощением которого была династия Габсбургов[12]), и активно поддерживаемый впоследствии его венгерским партнером. Если политические преимущества для имперского союза такого рода постепенно исчезают, если составные его части, движимые более мощными центробежными настроениями, не желают больше идти на уступки, а внешний мир уже не так благосклонно терпит его присутствие, тогда подобное искусственное объединение может сохраняться только при помощи силы. Существование Австрии сулило новые политические выгоды, даже после того как она сама начала подвергаться распаду; но преимущества, которые видела в таком союзе Германия, вовсе не были таковыми для остальной Европы; союз тем самым лишался поддержки основных его участников, тяготевших уже к иным комбинациям, вне австрийской формулы. Под угрозой оказалось само существование Австрийской империи: с этого момента оно поддерживалось не внутренней потребностью, но силами австро-венгерского партнерства: при помощи политики активного подавления входивших в нее славянских народов, во-первых, и властью и влиянием Германии и германской идеи в Европе, то есть исключительно силовым путем, во-вторых. И хотя слабость австрийской формы империи была достаточно очевидна и излишне подчеркивались условия, ее определявшие, тем не менее сами эти условия были типичны для всех империй, не представлявших собой национального единства. В недалеком прошлом большинству политических мыслителей была очевидна возможность самопроизвольного распада Британской империи в результате отделения от нее колоний, вопреки близкородственным связям и общему языку, вопреки их общему с метрополией происхождению. Это было обусловлено тем, что политические преимущества единой империи, хотя и выгодные в какой-то степени колониям, были им недостаточно ясны, а кроме того, отсутствовал живой принцип, объединяющий нацию в одно целое. Австралийцы и канадцы уже начали осознавать себя как новые независимые нации, а не как части распространившейся по всему свету британской нации. В настоящее время положение дел несколько изменилось, и принята новая, более широкомасштабная формула; Британская империя стала намного сильнее.

Вполне уместен вопрос: а так ли необходимо подчеркивать различие между политическим и истинным единством в том случае, если название, тип и форма его могут оставаться теми же самыми? Необходимо это потому, что такое различие имеет большое значение для настоящей и глубокой политической науки, а также потому, что касается очень важных, вытекающих из подобного различия, последствий. Когда разваливается на части империя, построенная, подобно Австрийской, не по национальному признаку, ее гибель оказывается благом; не возникает внутреннего стремления к восстановлению внешнего единства, поскольку отсутствует единство внутреннее ― она представляет собой всего-навсего образование, созданное политическими средствами. С другой стороны, настоящее национальное единство, разрушившееся под воздействием определенных обстоятельств, всегда будет сохранять стремление к тому, чтобы возродить и вновь утвердить свое единство. Судьба греческой империи была похожа на судьбу всех империй, но греческая нация после долгих веков политического небытия вновь стала независимым организмом, поскольку сохранила свое независимое "я" и потому оставалась живой даже во время турецкого владычества. То же самое случилось и с другими народами, оказавшимися под турецким игом, потому что, как бы ни была при этом сильна верховная власть, как бы ни была во многих отношениях безжалостна, она никогда не пыталась уничтожить их национальные особенности или подчинить турецкой национальности. Эти нации вновь возродились и преобразились или пытались преобразиться в той мере, в которой сумели сохранить чувство своей национальности. Сербская нация пытается вновь обрести себя, закрепить за собой всю территорию, на которой живут или преобладают сербы. Пытается возродиться Греция на всей когда-то ей принадлежавшей территории, хотя прежний облик ей вернуть уже не под силу ― ныне даже Фракия не столько эллинская, сколько болгарская. Много веков спустя обретает внешнее единство Италия, поскольку, даже перестав быть государством, она всегда оставалась единым народом.

Правда истинного единства столь сильна, что даже те нации, которым в прошлом не всегда удавалось достичь внешнего объединения и к которым судьба, обстоятельства и их собственное "я" не были достаточно благосклонны, нации, подверженные сильным центробежным стремлениям и легко подпадавшие под различные иностранные влияния, обнаруживали в себе столь развитую центростремительную силу, что добивались в конце концов организованного единства. Древняя Греция всегда была склонна к разобщенному существованию, тяготела к самодостаточным городам или мелким местным царствам, к небольшим, не приемлющим друг друга автономиям; но ее центростремительной силе удавалось тем не менее находить свое воплощение в лигах и союзах, вроде спартанского и афинского. И в конце концов она обретает себя вначале, несовершенно и ненадолго, в македонском правлении, а затем, претерпев довольно странное изменение и пройдя путь развития от Восточного Римского общества до Византийской империи, в виде вновь возрожденной современной Греции. Есть еще пример Германии, постоянно, с самых древних времен разобщенной; однако в конце концов ее врожденная склонность к единству достигает угрожающих размеров и чудовищным образом воплощается в империи Гогенцоллернов[13], а после ее падения предстает в виде федеративной республики. Тот, кто более склонен к изучению действующих сил, а не только внешних обстоятельств, не удивится, если одним из самых многообещающих последствий мировой войны[14] станет вступление в единую Германию еще одного немецкого участника, остающегося пока независимым ― австрийско-немецкого, хотя возможно уже и не на основе Прусской гегемонии или империи Гогенцоллернов[15].

Каждый из этих случаев, как, впрочем, и множество других, вроде объединения саксонской Англии и средневековой Франции или образования Соединенных Штатов Америки, являет собой исторический пример настоящего единства, психологической целостности, которая вначале неотчетливо, под влиянием насущных потребностей самой жизни, а впоследствии, вдруг ли, постепенно ли, все более пробуждаясь к самосознанию, приходит к чувству политического единства, к неизбежности внешнего объединения. Это проявление коллективной души, движимой внутренней необходимостью и использующей внешние обстоятельства для того, чтобы сформировать свой организм, тело.

Наиболее яркий пример дает нам развитие Индии. Нигде более центробежные силы не были столь сильными, многочисленными, сложными, упорными. Само ее развитие тянулось необычайно долго; а разрушительные перемены, через которые ей пришлось пройти в процессе своего формирования, имели устрашающий характер. И все же, несмотря на многочисленные препятствия, Природа постоянно сохраняла неизменность выбранного курса и упрямо, с тупым, слепым, неукротимым, неугасимым упорством преодолевала все вызванные человеческим противодействием преграды и в конце концов, после длившейся тысячелетия борьбы, добилась победы. Как всегда в тех случаях, когда ей противостоит ее собственная ментальная, человеческая материя, наиболее враждебные обстоятельства она, труженик подсознания, превращает в наиболее плодотворные средства. Начало центростремительных настроений в Индии восходит к самым ранним, о которых мы только имеем свидетельства, временам, запечатлевшим их в идеале всемогущего царя, идеале о Самрат[16] или Чакраварти радже[17], а также о военном и политическом значении ритуалов жертвоприношений Ашвамедха[18] и Раджасуйя[19]. Два великих национальных эпоса иллюстрируют эту тему; один рассказывает об установлении объединяющего дхармараджайа[20] или высшего царства справедливости, другой начинается с идиллических описаний закона, отражающего отношения, существовавшие в древнем и святом прошлом страны. Политическая история Индии повествует о возникновении национальных и иностранных империй, разрушавшихся под воздействием центробежных сил, но приближавших при этом центростремительные настроения к победному завершению. И такова уж была роль обстоятельств, что чем более чужеземным был закон, тем более сильное стремление к объединению угнетенного народа он порождал. Это всегда надежный признак того, что уже сложилось, хотя пока еще и не вполне развитое, национальное единство и существует нерушимая национальная целостность, ведущая в конце концов к появлению оформленной нации. На этом примере мы видим, что превращение психологического единства, на котором держится всякое национальное сознание, в оформленное внешнее единство, посредством которого это сознание могло бы осуществляться, заняло более двух тысяч лет; и к настоящему времени процесс еще не вполне завершился[21]. Когда же внутренняя основа заложена, никакие, даже самые грандиозные трудности и задержки, даже наиболее упорная неспособность людей объединиться и самые разрушительные внешние потрясения не в силах превозмочь настойчивой подсознательной потребности. И это только крайний пример общего закона.

Было бы полезно рассмотреть вопрос о том, как иностранное господство влияет на процесс национального становления, и понять его роль в этом процессе. История изобилует примерами подобного рода. Но в одних случаях иностранное влияние оказывалось временным и незначительным, а в других ― продолжительным и многогранным, или же вновь и вновь повторяющимся в различных формах. Иногда иностранный элемент, проявившись определенным образом, отвергался, или полностью поглощался, или более или менее органично, ненадолго или на достаточно длительный срок, встраивался в местную жизнь в качестве правящего класса. Принцип остается одним и тем же в каждом случае, но Природа действует через него по-разному, сообразуясь с необходимостями данного конкретного случая. Ни одна из современных европейских наций в процессе формирования собственной национальности не миновала более или менее продолжительного периода иностранного господства. В России и Англии господство народа-завоевателя быстро превратило его в правящий класс, ассимилированный, в конце концов, обществом; в Испании сменяли друг друга римляне, готы и мавры; в Италии господствовала Австрия; на Балканах[22] безраздельно царствовали турки; в Германии ― Наполеон. Но общим и существенным для всех случаев было то воздействие или давление, которое или вынуждало утраченное психологическое единство пробудиться к необходимости возродиться изнутри или же, под влиянием более упорного разъединяющего фактора, доведя свои силы, жизнь, реальность до наиболее угнетенного и подавленного состояния, лишиться их навсегда. В отдельных случаях понадобилось даже, помимо более или менее глубокого преобразования самого народа, полное изменение его имени и культуры. Наиболее яркий тому пример ― формирование французской национальности. Древний галльский народ, вопреки, а может быть, и благодаря своей друидской культуре и раннему величию, был в большей степени, чем древние греки или ранние индийские царства и республики, неспособен сформировать прочное политическое единство. Понадобились римская власть и латинская культура, подчинение германскому правящему классу и, наконец, временная и частичная победа англичан, для того чтобы выковать нерушимое единство современной Франции. И тем не менее, несмотря на то, что, казалось бы, имя, культурная основа и многое другое изменились полностью, сегодня французская нация все еще, как и прежде, остается старой галльской нацией с ее баскским, галльским, армориканским и другими древними элементами, модифицированными франкским и латинским влиянием.

Итак, нация представляет собой устойчивое психологическое единство, различные формы которого Природа позаботилась распространить в мире, формируя на его основе единство физическое и политическое. Однако политическое единство не обязательный фактор; даже и не добившись его, нация способна продолжать существование и двигаться неукоснительно к своему осуществлению; оно может быть разрушено, но нация, сопротивляясь, преодолевая трудности и страдая, остается жива. В прежние времена нация не всегда становилась настоящим живым единством; живыми коллективами были род, клан, община, небольшой народ. Те объединения, которые при стремлении к национальному развитию разрушали эти старые живые общества и не достигали жизнеспособной национальности, исчезали вместе с гибелью такого искусственного или политического объединения. Но нация в настоящее время представляет собой живой организм, живое человеческое единство, и все прочие единицы должны либо войти в него, либо ему подчиниться. Против него бессильны даже все предыдущие устойчивые человеческие культурные объединения. Каталонцы в Испании, бретонцы, провансальцы и эльзасцы во Франции, валийцы в Англии могут лелеять мечту о независимой жизни, но притяжение более крупных жи-вых единств испанской, французской и британской наций оказывается слишком мощным, чтобы подобное сопротивление вызывало серьезное беспокойство. Польша, расчлененная и сокрушенная тремя могучими империями, погибла, однако польская нация жива и едина более, чем когда-либо. Эльзас после сорокалетнего германского ига остался верен своей французской национальности, вопреки расовому и языковому родству со своим завоевателем. В настоящее время все попытки силой разрушить или уничтожить нацию бессмысленны и бесполезны, поскольку не учитывают закона развития наций. Империи остаются смертными политическими объединениями; нация ― бессмертна. И такой она останется до тех пор, пока не появится более крупное жизнеспособное единство, в которое она сможет войти, подчинившись его мощному притяжению.

Тогда возникает вопрос, не оказывается ли империя таким уготованным эволюцией единством? Тот факт, что нация, а не империя представляет собой жизнеспособное единство, не доказывает еще, что в будущем положение не может измениться. Очевидно, для того чтобы подобные изменения могли произойти, нужно, чтобы империя превратилась из исключительно политического образования в психологический организм. В истории развития наций известны примеры, когда политическое единство предшествовало единству психологическому, оказывалось его основой, как в случае объединения Шотландии, Англии и Уэльса в британскую нацию. И потому нет принципиальных возражений, чтобы подобное развитие происходило и в более широком масштабе, а имперское единство могло заменить собой единство национальное. Слишком долго Природа была занята формированием империй, слишком долго изыскивала средства наделить их силой непрерывного существования, чтобы распространение имперского идеала по всей Земле и его попытки (пусть даже грубые, яростные и слепые) заместить собою национальную основу не были восприняты в качестве первых признаков одного из тех быстрых скачков и прорывов, которыми она обычно завершает долгие периоды предварительной подготовки. Нужно рассмотреть именно эту возможность, прежде чем исследовать отношение к идеалу человеческого единства уже утвердившегося в жизни явления национальности. В ходе европейского конфликта столкнулись между собой и оказались близки к своей реализации два различных идеала, а значит, и две различные возможности: возникновении федерации независимых наций и раздел земли между несколькими великими империями. И в недалеком будущем вполне вероятно практическое сочетание обоих. Здесь нужно остановиться и решить вопрос: если один из элементов такого соединения представляет собой живое единство, то почему бы и другой не мог при определенных обстоятельствах тоже превратиться в живое единство, а их сочетание, претворившись в жизни, стать основой нового и продолжительного миропорядка? В противном же случае их соединение окажется лишь временным средством без каких-либо шансов на длительный успех.

Глава 6. Древние и современные пути возникновения империй

Необходимо ясно различать два типа политических объединений, именуемых в наше время империями, поскольку есть империи однородные ― национальные, и неоднородные ― сложные, многонациональные. В некотором смысле все империи имеют сложный состав, особенно в эпоху своего становления, но в действительности есть большое различие между империями, составные части которых не чувствуют своей обособленности от жизни общества в целом, и империями, состоящими из психологически плохо совместимых частей. Япония до присоединения к себе Формозы[23] и Кореи была, по сути, единой нацией, и империей именовалась по традиции; после их присоединения она стала действительно неоднородной империей. То же касается и Германии, которая могла бы быть национально однородной империей, если бы не польстилась на три небольшие территории: Эльзас, Польшу и Шлезвиг-Гольштейн. Их союз поддерживался не чувством внутренней общности, но исключительно военной силой. Если бы, к примеру, Германия потеряла эти иностранные территории и вместо них получила только немецкие области Австрии, тогда она могла бы стать национально однородным обществом, состоящим из близких по духу немецких народностей, или так называемых субнаций, и только условно именуемым империей. Участникам такого союза был бы чужд дух сепаратизма; напротив, тяготея к национальной целостности, они легко и неизбежно могли бы прийти не только к политически, но и психологически единому обществу.

Но в чистом виде такая форма единства в настоящее время встречается редко. Примером подобного объединения могут служить Соединенные Штаты, но оттого, что их возглавляет избираемый всеми президент, а не наследственный монарх, у нас они с империей не ассоциируются. Тем не менее, если империи суждено из политического объединения превратиться в психологически единое общество, она, по всей видимости, должна быть mutatis mutandis[24] чем-то подобным Соединенным Штатам, то есть системой вполне самостоятельных штатов, каждый из которых обладает собственной законодательной и политической властью, но остается при этом частью единого и неделимого целого. Легче всего это достижимо там, где составляющие целое части более или менее однородны, как это было в случае Великобритании и ее колоний. В политической мысли стремление к крупным однородным союзам приобретает в настоящее время форму идеала о Всегерманской империи, о Великоросской и Всеславянской империи, идеала о Всеисламском объединении мусульманского мира[25]. Однако подобное стремление означает обычно, что к власти приходит какой-то один народ, одна нация, и удерживает свое господство над другими, действуя старым методом военного и политического принуждения: сохранение Россией в своем составе народов Азии[26], завоевания Германией, полностью или частично, стран и областей других национальностей, установление халифатом[27] контроля над немусульманскими соседями[28]. Но даже при отсутствии подобных "аномалий" переустройство мира путем превращения крупных империй в культурно и национально однородные сообщества встретит определенные трудности. Такого рода сообщества будут иметь на своей территории части, либо полностью им чужеродные, либо связанные с ними только отдаленным родством. И значит, помимо сопротивления родственных народов, не желающих расставаться со своими национальными особенностями и растворяться в общей жизни, сохранится еще и несовместимость смешанных или инородных элементов, которые будут упорно противостоять самой мысли о возможности их растворения в иной жизни и культуре. Так во Всеславянской империи Россия, как главное славянское государство, неизбежно попытается установить контроль над Балканским полуостровом; но в таком случае неминуемо возникнет вопрос не только о независимой сербской национальности и не вполне славянской Болгарии, но и о полностью несовместимых с ними румынском, греческом и албанском элементах. И потому совсем не очевидно, что стремление к созданию таких крупных однородных сообществ (хотя оно и играло одно время важную роль в мировой истории и отчасти проявляется еще и теперь) приведет к удачному решению; даже если подобное сообщество возникнет, ему придется столкнуться в той или иной мере с трудностями, порождаемыми его внутренней неоднородностью. И поэтому перед империей встает действительно серьезный вопрос: как превратить искусственное, чисто политическое, неоднородное объединение ― неоднородное и по национальному составу, и по языку и культуре ― в истинное, психологическое единство.

История предлагает нам только один значительный и ясный пример решения подобной проблемы в таком широком масштабе и с таким отношением ко всем поименованным обстоятельствам, что он мог бы вполне быть рекомендован любой из современных империй, столкнувшихся с той же проблемой: России, Англии[29], Франции. Отличавшаяся превосходной организованностью древняя Китайская империя подобным примером быть не может, поскольку входившие в ее состав пять основных народов принадлежали одной монголоидной расе и в их взаимоотношениях не возникало труднопреодолимых противоречий. А вот Римская империя может; столкнувшись с теми же самыми проблемами, с которыми приходится иметь дело современным империям, она в каком-то смысле сумела блестяще с ними справиться. В течение нескольких веков Империя сохраняла жизнеспособность и, несмотря на частые угрозы ее целостности, благодаря присущему ей внутреннему принципу единства и той могучей притягательной силе, которой отличался ее центр, преодолевала все разрушительные тенденции. Ее единственное поражение заключалось в разделении, ускорившем ее конец, на Восточную и Западную империи. И все же к гибели ее привел не распад, но загнивание центра. Только когда начала угасать жизнь самого центра, варварский мир, которому ошибочно отводится главная роль в ее смерти, смог одолеть ее великолепную сплоченность.

Свою власть Рим утверждал на основе военных завоеваний и военной колонизации; но, закрепив за собой победу, он уже не мог довольствоваться одними только искусственными политическими средствами, не мог полагаться исключительно на политические преимущества надежного, эффективного и хорошо организованного руководства, даже после того, как делал его экономически и административно приемлемым для завоеванных народов. Ему доставало политического чутья не удовлетворяться столь легким успехом; так как очевидно, что, остановись он на этом, империя распалась бы намного раньше. Народы, оказавшиеся под его властью, сохранили бы чувство своей независимой национальности и, усвоив основные принципы римского управления, неизбежно постарались бы "вкусить" их преимуществ как независимые нации. Римское управление ― где бы его власть ни простиралась ― преуспевало как раз в том, чтобы искоренить самый дух независимой национальности. Делалось это не посредством тупого злоупотребления грубой силой, как это было свойственно, например, Германии, но мирным давлением. Вначале Риму удалось соединиться со своим основным соперником, с культурой, во многих отношениях по сравнению с ним более высокой, и принять ее как часть собственной культуры, причем как наиболее ценную часть: он создает греко-римскую цивилизацию. Оставив в восточных областях греческий язык, вводит повсеместно в качестве основного средства общения латынь, а также латинское воспитание. Он доказывает, опять же мирным путем, свои преимущества над застойными или зачаточными культурами галлов и других народов завоеванных им провинций. Но поскольку одними этими мерами все же нельзя полностью уничтожить дух сепаратизма, Рим идет еще дальше и не только допускает своих латинизированных подданных к высшим военным и гражданским должностям, вплоть до императорской мантии (менее чем через сто лет после Августа славу и силу цезарей укрепляли уже и итальянский галл, и иберийский испанец[30]), но довольно быстро устраняет саму сущность исходных гражданских привилегий, а потом и формально их отменяет, распространяя права римского гражданства на всех своих подчиненных в Азии, Европе и в Африке ― на всех без исключения.

В итоге империя стала не только политически, но и психологически единым греко-римским обществом. Не одною властью Рима или преимуществами его мирного и благоразумного управления побуждались провинции к поддержанию устоев империи, но всею совокупностью желаний и отношений, гордостью за свое положение, культурной общностью. Всякое стремление местного правителя или военного наместника создать свое удельное княжество было обречено на поражение, поскольку не имело под собой никакой основы; оно не могло опереться ни на особенности национальных чувств, ни на склонность что-либо менять в жизни, не давало ни материальных, ни иных преимуществ народу, от которого обычно зависит успех подобных устремлений. И потому Рим процветал; падение же его было связано с несовершенством того принципа, который лежал в его основе. Угнетая, пусть даже мирным путем, подвластные ему народы, он лишал их источника жизни, той основы, из которой они черпали силы. Он, конечно, устранял причины распада и пассивно противодействовал любым изменениям, подрывающим его устои; но империя держалась только жизнью своего центра, и когда жизнь самого центра стала постепенно угасать, в остальных частях ее обширного организма уже не оставалось ни полноценной, ни благотворной жизненной силы, способной ее оживить. Она не могла больше рассчитывать на помощь сильных личностей ― выходцев из тех народов, чья жизнь угасала под гнетом чужой культуры; империи оставалось надеяться только на помощь пограничных варваров. Когда же она все-таки распалась, наследниками ее стали не ее возродившиеся к жизни народы, а именно эти варвары, поскольку их варварство заключало в себе, по крайней мере, некую живую силу и отличалось жизнестойкостью; тогда как греко-римская цивилизация была уже отмечена печатью смерти. Все источники жизненной силы гибли от того контакта, который мог бы видоизменить и обновить ее собственные силы. В итоге погибла и она; но форма и основа ее прижились и возродились вновь на девственных просторах жизнеспособной и мощной культуры средневековой Европы. То, чего Риму не хватило мудрости осуществить силами своей отлаженной империи ― поскольку даже самый глубокий и верный политический инстинкт это еще далеко не мудрость, ― пришлось осуществлять самой Природе в менее стройном, но зато живом единстве средневекового христианского мира.

С тех пор политическое воображение Европы заворожено примером Рима. Он незримо стоял позади Священной Римской империи Карла Великого[31], грандиозных замыслов Наполеона, поддерживал мечту Германии о мировой империи, основанной на немецкой эффективности и культуре; в той или иной мере его путем следовали все империи, включая Францию и Англию. Но каким бы замечательными не были усилия по возрождению римских достижений, они не имели успеха. Современные нации не могли полностью следовать тем направлениям, которые Рим проложил или пытался проложить, и, наталкиваясь на различные препятствия, либо терпели поражение, либо вынуждены были отступиться. Как будто Природа пыталась им внушить: "Подобный эксперимент пришел однажды к своему логическому завершению и одного раза вполне достаточно. Я создала новые условия; найдите соответствующие им новые средства или, по крайней мере, усовершенствуйте и дополните то, что в прошлом оказалось несовершенным и зашло в тупик".

Европейские нации утверждали свои империи, используя старый римский метод военного завоевания и колонизации, отказавшись, в основном, от принятого до Рима принципа простого господства или подчинения, к которому прибегали ассирийские и египетские цари, индийские княжества и греческие города. Но этим принципом, в форме протектората, пользовались иногда для того, чтобы приготовить более благоприятные для эксплуатации условия. Европейские колонии не были колониями чисто римского образца, но, скорее, смесью римского и карфагенского типа, сочетавшими власть гражданскую и военную; проводя политику равных прав в отношении местного населения, они в то же время оставались (и в гораздо большей степени) колониями коммерческой эксплуатации. Наиболее близкой римскому типу была английская колония в Ольстере, между тем как немецкая система, применявшаяся в Польше, оказалась совре-менным вариантом старого римского способа грабежа. Но это более исключение, чем правило.

Оказавшись хозяевами завоеванных территорий, современные нации столкнулись с трудностью, преодолеть которую они, подобно Риму, не смогли ― с трудностью искоренения местной культуры и ее независимого существования. Повсюду, где бы ни водружался их флаг, такие империи были озабочены, прежде всего, необходимостью внедрения собственной культуры, руководствуясь вначале простым инстинктом победителя и потребностью всячески укреплять свое политическое господство и содействовать его непрерывному и безопасному продлению; впоследствии они прививали ее уже намеренно, в целях распространения (как они лицемерно заявляли) всех преимуществ цивилизации среди "низших" рас. Нельзя сказать, чтобы данные намерения увенчались где-либо успехом. Подобная политика достаточно планомерно и безжалостно проводилась в жизнь в Ирландии, но, хотя ирландская речь не слышна была уже нигде, кроме диких мест Коннаута, и исчезли все явные признаки старой ирландской культуры, поруганная национальность оставалась верна себе и использовала любые, пусть и весьма скудные возможности, чтобы подчеркнуть исключительность своего католицизма и своего кельтского происхождения, подвергнутая насильственной "британизации", отказывалась признавать себя Англией. Устранение или ослабление иностранного давления оборачивалось в итоге яростным протестом и настойчивым стремлением возродить гэльскую речь, восстановить старый кельтский дух и кельтскую культуру. Безрезультатными оказались усилия Германии опруссачить Польшу и своих немецкоязычных родственников, эльзасцев. Обитавшие в России финны сохранили свою самобытность. Умеренные меры Австрии дали возможность австрийским полякам остаться поляками, как и их угнетенным собратьям в немецкой Познани. Все более видна была тщетность подобной политики и возрастало понимание того, что нельзя посягать на свободу духа подвластного народа; одобрялись те действия государства, которые, способствуя созданию новых административных и экономических условий, все же ограничивали бы социальные и культурные преобразования и допускали только такие, которые могли быть легко восприняты, привиты воспитанием или же введены в действие обстоятельствами самой жизни.

Германия, неискушенная в имперских методах, цеплялась за старое римское представление об ассимиляции, осуществить которую она пыталась и римским, и неримским путями. Она даже была склонна и к более древним, бытовавшим еще до цезарей, приемам, практиковавшимся евреями в Ханаане и саксами в Восточной Британии: к изгнанию и уничтожению. Но, будучи современным государством и имея собственные экономические интересы, Германия не могла быть последовательной в своих действиях, не могла проводить подобную политику в мирное время. Тем не менее она прибегала к помощи старого римского приема и стремилась насадить среди местного населения немецкий язык и немецкую культуру, а так как мирными средствами ей этого достичь не удавалось, она использовала силу. Подобные попытки обречены на провал. Добиваясь психологического единства, она только укрепляла силу национального самосознания и взращивала глубокую и неукротимую ненависть, представляющую для империи серьезную опасность, даже способную привести ее к гибели, если противостоящий ей народ окажется достаточно сильным и многочисленным. Если невозможно устранить неоднородность культур даже в Европе, то есть там, где они представляют собой только вариации одного и того же типа, и преодолеть те незначительные различия, что между ними существуют, то это тем более невозможно в тех империях, которым приходится иметь дело с народами Азии и Африки, обладающими многовековой самобытной национальной культурой. В этих условиях психологического единства пришлось бы добиваться совершенно иными методами.

Влияние различных культур друг на друга не ослабляется, но, скорее, обостряется особенностями современного мира. Однако природа этих влияний, цели, преследуемые ими, средства, с помощью которых эти цели могут быть достигнуты, принципиально изменились. Земля движется к единой грандиозной и многогранной цивилизации, общей для всего человечества; каждой культуре, и старой, и молодой, предстоит внести в нее какой-то вклад, а всякому отчетливо выраженному сообществу быть необходимым элементом общего разнообразия. И на пути достижения этой цели неизбежно возникнет определенная борьба за выживание. Наибольшей жизнеспособностью будет отличаться все то, что более всего согласуется с тенденциями, которые поддерживает в человечестве Природа ― не только с тенденциями сегодняшнего дня, но и с теми, которые складывались в прошлом, и с теми, которые еще только зарождаются. А также ― все то, что более всего будет содействовать освобождению и созданию новых комбинаций, лучше всего служить приложению, согласованию и выявлению скрытого смысла тех усилий, которые предпринимает великая Мать. Но менее всего ее напряженной работе способствуют военная агрессия и политическое давление. По счастливой случайности или по роковому стечению обстоятельств победный марш немецкой культуры по миру завершился прежде, чем правители Германии безрассудством своей военной агрессии пробудили спящие силы противоположных идеалов. Торжество государственности и государственной организации жизни ― то есть того, что было самым существенным в немецкой культуре и общим как для германского империализма, так и для немецкого социализма ― наиболее вероятно именно теперь, после того как первому из них был нанесен войной смертельный удар.

Те изменения, которые претерпевают действующие в мире тенденции, их ход, их ориентация, свидетельствуют о другом законе взаимоотношений, указывают на то, что из соединения различных элементов родится нечто новое. Успех будет сопутствовать только тем империям, которые понимают этот новый закон и строят свои отношения в соответствии с ним, и только у них будет какая-то надежда на будущее. Конечно, силы противоположного характера могут праздновать свои временные победы и отрицать действие самого закона; но подобный сиюминутный успех обретается, как нам неоднократно на то указывала история, ценой будущего всей нации. Рост интенсивности взаимоотношений и распространение знаний способствуют постепенному признанию этой новой истины. Возросло значение разнообразия, уже ослабевали, теряя надменный тон, претензии на право самоутверждения за счет других культур, когда вдохновляемая умирающим идолом Германия занесла свой меч над миром в надежде отомстить за старый идеал. Но она добилась противоположного результата ― отрицаемая ею истина только укрепилась и стала более понятной. Роль даже таких незначительных государств, как Бельгия и Сербия, в качестве культурных элементов европейского сообщества была возведена почти до уровня святыни. Ценность культур Азии, дотоле признававшаяся лишь мыслителями, учеными и художниками, стала, благодаря общению на полях сражений, общепризнанной. Теория, разделяющая народы на "низшие" и "высшие" (где "высшее" оценивается с точки зрения собственного понятия культуры), признает, что лучше все же изменить "точку зрения", чем получить смертельный удар. Представления о новом мироустройстве пускают в сознании человечества крепкие корни.

Новый поворот в развитии отношений между культурами наиболее отчетливо проявляется там, где европейцы пересекаются с азиатами. Французская культура в Северной Африке, английская ― в Индии теряют в глазах азиатов свою национальную исключительность и становятся просто общеевропейской цивилизацией; теперь это уже не просто господство империй, живущих за счет других, но диалог континентов. Политические мотивы теряют свое значение; им на смену приходят мотивы вселенского масштаба. В подобном противостоянии нет уже более самоуверенной европейской цивилизации, дарующей свет и блага полуварварской Азии, с благодарностью приемлющей благотворное воздействие. Даже умеющая приспосабливаться Япония, воодушевленная вначале новым влиянием, вновь вернулась к истокам своей культуры; повсеместно европейское присутствие наталкивается на внутреннее противодействие, призывающее остановить его победный марш[32]. Восток же в целом, вопреки некоторым возражениям и сомнениям, стремится либо вынуждается обстоятельствами и общим ходом развития человечества перенять действительно ценные стороны современной европейской культуры, ее науку и общую любознательность, ее идеал всеобщего образования и отказ от привилегий, широту ее убеждений и либерально-демократических настроений, чувство свободы и равенства, ее при-зыв к разрушению всех форм ограничения и угнетения во имя обновления жизни. Но дальше этого Восток не идет и не пойдет, побуждаемый к тому очень се-рьезными причинами, связанными с будущим человечества, причинами, имеющими отношение к человеческой душе, к внутренним движениям разума и всей человеческой натуры в целом. Здесь снова речь идет не о "победителях" и "побежденных", но о взаимопонимании и взаимном обмене, о взаимной приспособляемости и созидании нового.

Старые представления еще живы и не сдадут без боя своих позиций. Жива мечта о христианизации Индии, о повсеместном распространении английского языка, даже о замене им местных языков, мечта об утверждении европейских социальных норм и порядков как необходимом предварительном условии для того, чтобы азиаты могли стать равными европейцам. Но это все голоса из прошлого, которые не в силах оценить значение символов, отмечающих начало новой эры. Христианство, к примеру, имело успех только там, где у него была возможность проявить самые лучшие из своих качеств и, в частности, готовность снизойти до тех, кого индуизм, скованный кастовой системой, лишал своей поддержки, ― до падших и угнетенных, возвращая им человеческое достоинство, вселяя веру, другими словами, действуя, подобно своему предшественнику буддизму, с активным состраданием и готовностью помогать.

Там, где у него не было возможности прибегнуть к подобному средству, оно терпело полное поражение и даже могло лишиться своих лучших качеств ― разбуженная этим новым для себя воздействием, душа Индии вновь начинала обретать свои утраченные свойства. Социальные формы прошлого, не соответствующие новым политическим и экономическим условиям и идеалам или несовместимые с растущим требованием свободы и равенства, претерпевают изменения; и нет оснований сомневаться в том, что в этой тяжелой борьбе родится новая Азия, раскрепощенная и свободная. Все признаки указывают на это, все силы действуют в этом духе. И Франция, и Англия не властны ― и постепенно теряют всякое желание ― разрушать и изменять исламскую культуру в Африке и индийскую в Индии. Им остается только одна возможность: поделиться всем, что у них есть ценного, и позволить этим древним народам усваивать полученное сообразно их потребностям и внутреннему пониманию.

На этом вопросе необходимо было остановиться, поскольку он является ключевым для будущего империализма. Замещение местной культуры, а по возможности и ее языка культурой и языком империи было самой сутью старого имперского идеала; но в настоящее время об этом уже не может быть и речи, и само подобное стремление должно осуждаться как нецелесообразное ― идеал старой Римской империи потерял свою привлекательность и вряд ли может способствовать решению данной проблемы. Тем не менее Рим внес свой вклад в современный имперский идеал, определив, в частности, характерные черты империализма и роль этого идеала в современной истории; но время требует но-вой модели. И отвечая духу эпохи, такая новая модель уже начала складываться ― родилось представление о федеративной иди конфедеративной империи. В связи с этим возникает вопрос: возможно ли создание устойчивой федеративной империи довольно крупного размера, состоящей из разнородных наций и культур; и есть ли уверенность, что будущее именно за ней? И нужно понять, может ли подобная империя, будучи вначале искусственным образованием, превратиться в естественное и психологическое единство.

Глава 7. Создание неоднородной нации

Задача построения федеративной империи на едином, прочном и надежном основании, то есть задача создания истинного психологического единства (для чего империи придется соединить в одно целое разнородные элементы) распадается на два самостоятельных вопроса: вопрос формы и вопрос той конкретной реальности, которой эта форма должна соответствовать. Трудно недооценить практическую важность первого, но от второго зависит сама жизнь. Какой бы удачной ни была форма единства, как бы она ни соответствовала его реальности, ей никогда не удастся его собою заменить. Мы уже видели, что истинной реальностью при таком, установленном самой Природой порядке вещей остается реальность психологическая, поскольку никакой союз, удерживаемый исключительно политическими и административными средствами, не застрахован от распада после того, как он уже становится невыгодным, или же после того, как существенным образом или полностью меняются условия, ему благоприятствовавшие. В таком случае нам надо прежде всего понять, какую именно реальность будет стремиться выразить федеративная форма империи, и будет ли она, в частности, просто расширенным типом нации ― самого значительного и наиболее удавшегося Природе сообщества людей ― или же окажется новым более универсальным типом сообщества, вытесняющим нацию, как та с свое время вытеснила из жизни род, племя, город-государство и местное княжество.

Первое, что приходит в голову человеку, столкнувшемуся с подобной проблемой, ― воспользоваться знакомым представлением, которое кажется наиболее привлекательным и вытекающим из уже известных воззрений, поскольку в массе своей человеческий разум избегает серьезно менять основы своих представлений. Легче всего он воспринимает те перемены, которые завуалированы либо привычным течением жизни, либо же неким вымыслом: ритуальным, официальным, интеллектуальным или эмоциональным. Подобным-то вымыслом, по мнению некоторых, и можно было бы воспользоваться для того, чтобы совершить переход от национальных представлений к представлению о политически единой империи. Физическое единство страны, дающее возможность жить и ощущать определенную безопасность, общая экономическая жизнь, зависящая от географического единства, и чувство родины, которое вырастает из этой физической и экономической реальности и либо создает политическое и административное единство, либо поддерживает его существование после того, как оно было создано, ― вот то, что надежнее всего объединяет сейчас людей. Попробуем расширить это мощное чувство патриотизма за счет нового вымышленного образа, предложив всем разнородным частям империи рассматривать в качестве главной, великой отчизны не свою физическую родину, но всю империю, а если над ними довлеют старые чувства, то считать ее, по крайней мере, первой и главной родиной. Подобно тому, как французы, например, относились к Франции-метрополии. Все прочие владения империи, все ее колонии[33] (хотя в английском языке им более подходит название подчиненных областей, несмотря на предоставленные им существенные политические права) должны были быть единодушны в своем отношении к Франции, воспитаны в духе уважения величия, славы и притягательной силы своей далекой родины. Такое отношение свойственно кельтско-латинскому характеру и чуждо, например, немцам; оно обусловлено расовой терпимостью и той особой притягательной силой и способностью к ассимиляции, которые Франция разделяет со всеми кельтскими народами.

Силу, подчас удивительную силу, подобных вымышленных образов ни в коей мере нельзя игнорировать. Они оказываются наиболее типичным и действенным средством Природы, когда ей приходится сталкиваться с самой собою в лице человека, умного животного, упорно не желающего меняться. И все же при отсутствии определенных условий никакие вымыслы не помогут. Вымысел, прежде всего, должен быть правдоподобным. Должен вести к действительному и достаточно конкретному результату, способному либо его собою заменить, либо оправдать. Которого необходимо настойчиво добиваться, превращая постепенно бесформенную туманную возможность в конкретный факт. В прежние времена в этом не было большой необходимости ― люди имели более развитое воображение, были более безыскусны, им достаточно было самого настроения или его внешнего подобия; но человечество развивается и становится все более разумным, все более сознательным и критичным, легче обнаруживает несоответствие между действительностью и претензией на нее. Более того, людей мыслящих можно теперь встретить повсюду, к их мнению начинают прислушиваться, ценить их особое место в историческом процессе; а сам мыслитель оказывается все более и более пытливым, критичным ― противником всяких вымыслов[34].

Соответствует ли тогда чему-то в действительности этот вымышленный идеал ― иными словами, будет ли единая империя, после того как добьется

настоящего единства, только более общей разновидностью национального единства? Если же нет, то к какому действительному результату готовит нас подобный вымысел? История знает множество примеров сложных по составу наций, и если данный вымысел соответствует действительности, тогда задачей федеративной империи станет создание сложной по составу нации, но только большего масштаба. Поэтому нам нужно прежде всего взглянуть на наиболее удачные примеры таких неоднородных наций, чтобы увидеть, как такое "соответствие" осуществляется в жизни, и ясно представлять себе те препятствия, которые понуждают скорее к новому развитию, чем к импровизации на старую тему. Ясное понимание препятствий дает возможность понять и способы их преодоления.

Примером удачно сложившейся неоднородной нации и успешно развивающейся неоднородной империи может служить, прежде всего, британская нация в прошлом и Британская империя в настоящем ― удачно сложившейся, но относительно успешно развивающейся, поскольку перед ней еще слишком много нерешенных проблем[35]. Британская нация была образована из англоязычной англо-норманской Англии, из Уэльса с его собственным валийским языком, из наполовину саксонской, наполовину гэльской Шотландии, со своим вариантом английского, и частично и несовершенно включенной в состав нации гэльской Ирландии, которая была представлена в основном англо-саксонской колонией, в едином организме нации удерживалась силой и никогда не могла с ней по-настоящему соединиться. Ирландия всегда оставалась слабым звеном в этой цепи и только теперь, после того как и форма, и условия отношений существенно переменились, становится возможным какое-то единство с целым, с империей, но не с нацией ― единство, пока еще настолько ненадежное, что вряд ли можно говорить о его рождении[36]. Какие же условия определяли такое в целом удачное рождение и не вполне успешное развитие, и как они освещают перспективы решения нашей более общей проблемы?

При формировании человеческих сообществ Природа придерживалась общего закона, используемого ею при создании мира физических форм. Вначале она строит материальное тело, затем дает жизнь составляющим это тело частям и обеспечивает их жизненное значение и, наконец, наделяет сознательным представлением или ощущением единства, а также центральным или руководящим органом, посредством которого проявляется и действует самосознание, эго. И, как правило, должна существовать еще связь поколений или связь с прежними сообществами, дающая возможность подобному придерживаться подобного и отличаться от чужого, а место их обитания, страна, особенностями своего положения должно создавать для своих обитателей необходимость их объединения внутри естественных рубежей. В древние времена, когда человеческое общество не было столь сильно привязано к земле, наиболее важным оказывалось первое из этих условий. В сложившихся современных сообществах стало преобладать второе; но единство народа, и чистокровного, и разнородного ― поскольку не во всех случаях народ един с самого начала своего существования ― остается непременным условием, и сильные несоответствия или различия могут вступить в противоречие с интересами географии, постоянно о себе напоминающими. Для того чтобы эти интересы нашли свое выражение в действительности, необходимо, чтобы имело достаточную силу второе из упомянутых выше естественных условий ― потребность в экономическом единстве, или навык совместной экономической деятельности, а также потребность в политическом единстве, или навык совместной организации жизни в целях выживания, жизнедеятельности и расширения. А чтобы в полной мере могло осуществиться второе условие, не должно быть ничего такого, что бы тормозило или препятствовало исполнению третьего условия. Не должны допускаться никакие действия, способные ослабить единство и культивирующие настроение собственной обособленности от единого целого, поскольку они, тем самым, неизбежно приведут к появлению такого центра или руководящего органа, который не сможет быть психологическим представительством общества в целом, а значит, и истинным центром его самосознания. Однако нужно помнить, что сепаратизм и вполне сочетаемый с единством партикуляризм ― это разные вещи; к разнообразию ведет не просто наличие разнообразия, но ощущение невозможности создать полноценное единство.

Необходимость обусловленного географией объединения отчетливо проявилось при формировании британской нации; завоевание Уэльса и Ирландии, объединение с Шотландией ― исторические события, продиктованные именно такой необходимостью; однако еще не было ни единого народа, ни близких отношений в прошлом ― им еще только предстояло, преодолев определенные трудности, сложиться. Более или менее быстро удачных результатов удалось добиться с Уэльсом и Шотландией, но только не с Ирландией. Географические условия имеют лишь относительную силу; достаточно мощное стремление отделиться, когда ничто не противостоит импульсу дезинтеграции, способно ее преодолеть. Даже при удачном политическом объединении может проявиться склонность к распаду, в особенности, если в пределах данного географического единства существует какой-то физический барьер или разделяющий рубеж ― слишком явный повод для возникновения противоречий в области экономических интересов ― вроде того, который разделяет Бельгию и Голландию, Швецию и Норвегию, Ирландию и Великобританию. В случае с Ирландией британские правители не только не смогли предложить никакого средства для преодоления или устранения естественной экономической разобщенности, никакого средства, способного противостоять чувству обособленности ирландского общества, чувству физической разобщенности с метрополией, но, решительно просчитавшись в отношении причины и следствия, только довели их до крайнего напряжения.

Прежде всего, в интересах Британской торговли и коммерции были намерено разрушены экономическая жизнь и благополучие Ирландии. После этого было уже бесполезно добиваться, да к тому же еще и методами, далекими от глубокого анализа ситуации, политического "союза" двух островов на основе общего законодательства и общего правительства, поскольку такое правительство не было центром психологического единства. Там, где главные жизненные интересы не только различались, но находились в полном противоречии друг к другу, его власть могла выражаться только в постоянном и неукоснительном соблюдении интересов "главного партнера" и принижении и отрицании интересов этого инородного тела, соединенного со всем организмом лишь законодательными оковами, но не чувством реального единства. Голод, опустошавший Ирландию, в то время как Англия преуспевала и процветала, был устрашающим свидетельством Природы о зловещем характере подобного "союза" ― не единства, но полнейшей противоположности всем основным жизненным интересам. И борьба Ирландии за самоуправление, и ее сепаратизм были естественной и неизбежной реакцией, выражали простое желание выжить; они представляли собой не более чем инстинкт самосохранения, демонстрирующий одно из самых очевидных средств выживания.

Экономические интересы в человеческую жизнь вторгаются практически безнаказанно; а поскольку они затрагивают сами основы жизни, их мощное вторжение, если только оно не приводит к гибели того организма, на который они обрушиваются, неизбежно вызывает со стороны Природы наиболее ожесточенное сопротивление и заканчивается самой безжалостной расплатой. По отношению к третьему условию природного единства британское государственное управление в Ирландии также занимало принципиально неверную позицию, решительно искореняя все признаки ирландской самостоятельности. Уэльс, подобно Ирландии, тоже был завоеван, но не предпринималось никаких последовательных действий по его ассимиляции; после первого смутного периода, последовавшего за вторжением, после одной-двух бесплодных попыток оказать сопротивление Уэльс, подвергаясь, скорее, мирному давлению естественных условий и имея возможность сохранить и свой народ, и свой язык, не чинил препятствий для постепенного объединения кельтов и саксов в единую британскую национальность. Подобное же невмешательство (если не касаться сейчас менее важной проблемы северошотландских кланов) привело к еще более быстрому объединению с англичанами шотландцев. И теперь на островах Великобритании обитает неоднородный по составу британский народ, объединенный в одной стране и кровными узами, и прошлыми связями, и общими географическими, экономическими и политическими интересами, живущий единым самосознанием. В Ирландии все наоборот: стремление навязать искусственное развитие (когда вполне было бы достаточно действия естественных сил, при некоторой помощи в управлении, и политики примирения) и применение старых методов в новых условиях привели к противоположному результату. Когда же ошибка обнаружилась, необходимо было принять судьбу как следствие своих же действий и добиваться объединения уже с учетом ирландских интересов, и ирландской самостоятельности, предоставляя, прежде всего возможность самоуправления, а в конце концов и право на создание свободного государства, вместо того чтобы настаивать на искусственном союзе, держащемся исключительно властью закона.

Результат мог бы превзойти все ожидания, мог бы даже повлечь за собой необходимость переустройства Британской империи, а, возможно, и всей англо-кельтской нации на новой, федеративной основе, поскольку Уэльс и Шотландия не были столь глубоко связаны с Англией, не так совершенно с ней соединены, как, например, входящие в состав единой и неделимой Франции Бретань, Эльзас, Баскская область и Прованс. И хотя ни экономические интересы, ни материальные потребности не вынуждают применять федеративный принцип в отношении Уэльса и Шотландии, тем не менее обеим провинциям все же свойственно некоторое, пусть и не слишком сильное, чувство самостоятельности, которое в дальнейшем вполне могло бы, от положения ирландской колонии, обостриться и усилиться настолько, чтобы потребовать своего удовлетворения, обнаруживая в провинциальной обособленности определенные преимущества. Подобное чувство обязательно получит новую силу и поддержку, когда федеративный принцип будет применен для реорганизации (которая однажды станет неизбежной) Британской колониальной империи, опирающейся пока только на принцип самоуправления и избегающей какой бы то ни было федеративности[37]. В действительности, те особые условия, в которых создавались и эта нация, и эта империя, а также распространение населяющих Британские острова народов со всей очевидностью указывают на то, что Природа всеми доступными средствами направляла и готовила Империю к тому, чтобы сделать ее полем грандиозного эксперимента по созданию нового, неизвестного еще человеческой истории типа объединения ― неоднородной федеративной империи.

Глава 8. Устройство неоднородной федеративной империи

Если построение неоднородной нации Британских островов с самого начала было явлением предопределенным, обоснованным и с географической, и с экономической точки зрения, и его завершению мешали только достаточно серьезные и постоянные ошибки самой государственной власти, того же нельзя сказать о более быстром, хотя все же постепенном и почти бессознательном процессе развития Британской колониальной империи ― развития, сулившем ей возможность стать настоящим единством. Такое положение сохранялось до тех пор, пока предполагаемое отделение колоний, ведущее к превращению Австралии и Канады в молодые независимые нации, не было признано неизбежным для колониальной империи исходом ― единственным, логичным и вряд ли прискорбным.

На эту мысль наводили довольно серьезные причины. Объединение было лишено всякого географического смысла; в то время как пространственная разобщенность порождала и соответствующие умонастроения. Колонии имели четко выраженные физические границы, и им, по-видимому, самой логикой развития человеческого общества того времени было предопределено превратиться в независимые нации. Экономические интересы метрополии и колоний были в корне различны и далеки друг от друга, а подчас даже противоположны, что выразилось в системе протекционизма, к которой прибегали последние, дабы защитить себя от британской политики свободной торговли. Политическая заинтересованность в Империи сводилась, по сути, к вопросу безопасности, к той защите от иностранных вторжений, которую обеспечивали колониям британская армия и флот; колонии никак не участвовали в непосредственной управлении империей, не извлекали из него никакой выгоды; они не были хозяевами своей судьбы. Психологически их объединяла память о происхождении да некое умеренное и нестойкое общее настроение, с которым соперничало настроение более определенное ― стремление к независимости и естественная предрасположенность всякого ярко выраженного человеческого сообщества к самостоятельной жизни, даже к созданию своего нового типа жизни. И англоязычная Австралия, и Южная Африка с преобладавшими там голландцами, и Канада, наполовину французская, наполовину английская, имели разный национальный состав; но во всех трех странах особенности жизни, политическая ориентация, новый тип характера, темперамента и культуры, если о ней можно в данном случае говорить, были полностью противоположны старой британской культуре, ее темпераменту, ее особенностям жизни, ее социальным и политическим тенденциям. Метрополия, с другой стороны, также не извлекала из этих окраин никаких ощутимых политических, военных или экономических преимуществ, довольствуясь престижем формального владыки. И потому все обстоятельства с каждой стороны указывали на неизбежность мирного распада, оставляющего за Англией право гордиться ролью родоначальницы стольких наций ― но и только.

Благодаря связующей роли естественных наук и, как следствие, тенденции к укрупнению человеческих сообществ, изменившимся политическим условиям мира, а также глубоким политическим, экономическим и социальным переменам, охватившим саму Великобританию, меняются все остальные условия, и колониальная империя почти неизбежно должна будет превратиться в крупное федеративное Содружество или в нечто, более подобающее такому названию. Однако трудности неминуемы, начиная с экономических; географическая расчлененность, как мы уже видели, порождает склонность к разобщению, нередко противостоя экономическим интересам, и потому имперский таможенный союз, естественный среди государств Германской империи или центральноевропейской конфедерации (в одностороннем порядке планировавшийся во время войны), среди разобщенных стран был бы искусственным образованием, требующим особого внимания и бдительного руководства; в то же время политическое единство склонно обычно настаивать и на сопутствующем ему экономическом объединении, без которого оно вряд ли может быть полным. Кроме того, могут проявиться политические и иные трудности и привести к крушению империи, если процесс практического объединения будет проводиться необдуманно и неразумно; но их нельзя воспринимать и как непреодолимые препятствия. Расовые противоречия в Южной Африке, довольно серьезные и угрожающие вначале и не разрешенные до конца и по сию пору, не более труднопреодолимы, чем, например, в Канаде; так как в обеих странах присутствует английский партнер, способный, вне зависимости от того в большинстве он или в меньшинстве, приобщить иностранный элемент к империи. На пути объединения Австрийской империи также не возникает сколько-нибудь серьезных препятствий, тех трудностей, которые происходят от тяготения к чему-то внешнему, от столкновения вполне сложившихся культур и несовместимых характеров.

От Англии требуется только одно ― продолжать решать свои проблемы в правильном духе, избегать повторения американской неудачи, или просчета, допущенного ею в Южной Африке (которую она, к счастью, нашла в себе силы покинуть). Ей нужно помнить, что ее предназначение, возможно, не в том, чтобы в качестве господствующей державы насильственно уподоблять себе свои владения или держать их в постоянной от себя зависимости, но в том, чтобы быть центром великого содружества государств и наций, срастающихся с ее помощью в новое сверхнациональное единство. И первое условие для этого ― обязательное признание свободы внутренней жизни и воли, социальных, культурных и экономических особенностей колоний, предоставление им права наравне с нею участвовать в решении общих вопросов империи. В подобном, построенном на новом принципе, объединении она могла бы в будущем выполнять роль политического и культурного центра, главного связующего звена этого единства. Если бы Англия направила свою руководящую мысль именно в это русло, то никакие неожиданности не смогли бы в дальнейшем воспрепятствовать формированию такого объединения, при котором самоуправление (по мере утраты Британией роли сюзерена) превратилось бы в основу будущей Федерации[38].

Однако проблема намного усложняется, когда речь заходит о двух таких крупных участниках Империи, как Египет и Индия; усложняется настолько, что для политического ума, обусловленного к тому же множеством предубеждений и сиюминутных интересов, оказывается большим искушением оставить все как есть и создать такую федеративную империю, в которую бы обе великие страны вошли на правах обычных колоний[39]. Очевидно, что подобное решение не может быть окончательным и, слепо отстаиваемое, приведет к нежелательным последствиям, если не к серьезным несчастьям. Возрождение Индии неотвратимо как восход солнца. Но возрождение великой трехсотмиллионной нации со столь своеобразным характером, со своими уникальными традициями и своим особым отношением к жизни ― нации могучей и умной, несущей в себе заряд огромной потенциальной силы ― будет одним из самых значительных явлений современного мира. Очевидно, что новое федеративное имперское единство не может позволить себе постоянно противостоять этой возрождающейся трехсотмиллионной нации, а значит, и допускать преобладания близорукой государственной политики, не может допустить к власти служителей сиюминутных интересов, извечно стремящихся отложить решение самых насущных вопросов. В целом понимание достигнуто; но трудности начнутся при практическом решении проблемы, когда нельзя уже будет дольше оттягивать решение индийского вопроса.

Природа трудностей, возникающих на пути такого действительного союза, достаточно очевидна. Прежде всего они связаны с той географической обособленностью, которая всегда делала Индию и ее народ явлением особенным, даже когда ей не удавалось достичь политического единства и приходилось в полной мере испытывать воздействие соседних культур, подвергаясь их влиянию и налаживая с ними отношения. Нужно не забывать при этом, что смешение трехсотмиллионного народа с остальными народами Империи ― дело вовсе не такое простое, как смешение не столь разнящихся между собой народов Австралии, Канады и Южной Африки. Кроме того, между европейцами и азиатами существуют еще и расовые, национальные и индивидуальные различия. Нельзя сбрасывать со счетов и многовекового прошлого, различий происхождения, установившихся связей, неотъемлемых склонностей, препятствующих всякой возможности устранить или ослабить их разобщенность, даже если Индии удастся полностью или в значительной степени воспринять английскую или европейскую культуру. Однако перечисленные трудности еще не означают принципиальной нерешаемости проблемы, напротив, мы знаем, что нет таких трудностей, с которыми человеческий разум ― пожелай он этого ― не справился бы. Допустим, что в данном случае будут в наличии и воля, и необходимая мудрость; и британское государственное управление не совершит никакой непоправимой ошибки, а ошибки меньшего масштаба, которые обычно сопровождают решение проблемы такого рода, оно вовремя исправит, как это ему уже удавалось в прошлом ― в силу своего характера и привычек; и что рано или поздно между этими двумя глубоко различными культурами все же возникнет некий тип психологического единства.

При каких, тогда спрашивается, условиях такое единство возможно, и какова должна быть его природа? Ясно, что народ, стоящий у власти, должен намного более аккуратно и последовательно пользоваться тем уже успешно применявшимся принципом, уклонение от которого всегда по преодолении определенного этапа оказывается вредным для его более широких интересов. Он должен признавать, уважать и даже активно одобрять свободное и самостоятельное развитие Индии, подчиненной единству Империи. До тех пор пока Индия не вправе управлять собой самостоятельно, ее правители должны соблюдать прежде всего ее интересы; если же ей будет предоставлено это право, управление должно быть таким, чтобы не препятствовать ей заботиться о собственных интересах. Например, до тех пор пока условия не изменятся, благодаря целенаправленной политике, стимулирующей и поощряющей ее промышленное развитие, пусть даже в ущерб остальным уже существующим коммерческим интересам внутри Империи, ее нельзя, к примеру, насильно включать в имперский таможенный союз ― что в нынешних условиях явилось бы несчастьем для ее экономического будущего. Не должно предприниматься никаких усилий для того, чтобы навязывать развивающейся Индии английскую культуру или английские условия жизни или делать их sine qua non[40], обязательными для свободных народов Империи, и ни в коем случае не мешать и не препятствовать защищать и поддерживать свою культуру и характерное для нее развитие. Ее достоинство, чувства, национальные устремления нужно последовательно понять и принять и в теории, и на практике. Предоставляемая этими условиями гарантия ее политических и экономических интересов, забота о ее неограниченном развитии помогут сохранить ее для Империи; после этого можно будет перейти к решению более тонких и трудных вопросов объединения, способствуя тем самым скорейшему его осуществлению.

Созидаемое единство не должно принимать форму индо-британской империи, поскольку это не более чем фантазии ума, химера, к которой ни в коем случае нельзя, в ущерб действительным возможностям, стремиться. Возможности же эти таковы: во-первых, прочное политическое единство, обусловленное общностью интересов; во-вторых, активные коммерческие взаимоотношения и взаимовыгодное промышленное партнерство в жизнеспособных направлениях; в-третьих, новые культурные отношения двух наиболее важных частей человечества, Европы и Азии, позволяющие обмениваться всем, что есть у них великого и ценного, как равноправным членам единой человеческой семьи; и, наконец, вместо обычных старых обществ, развивающихся лишь политически и экономически и за счет военных успехов (что в основном способствовало созданию национального единства) ― ожидаемое более свободное общество и более тесное сотрудничество в строительстве новой, богатой и разнообразной культуры во имя облагороженного человечества. Для чего, безусловно, такой тип сверхнационального единства мог бы стать возможным следующим шагом на пути развития совершенной структуры человеческого общества. Очевидно, что смысл и значение этого следующего шага лишь в том, чтобы быть ступенью, дающей возможность практически представить и сформировать новые социальные привычки, новые интеллектуальные отношения и новую общую жизнь всей человеческой расы, как единой семьи. Создание же громадного имперского единства окажется явлением примитивным, даже реакционным, если оно не будет стремиться к этой величественной цели. Построение многогранного индо-британского единства во всеоружии военного, коммерческого и политического эгоизма, противостоящего другим мощным единствам, вроде России, Франции, Германии, Америки, было бы движением вспять, но никак не достижением. Если нам все-таки суждено пойти этим путем ― поскольку Британскую империю мы взяли как лучший из возможных примеров, ― тогда этот временный этап придется преодолевать, вооружившись идеалом такого гуманизма, который будет выше ограниченного старого патриотизма, выросшего на межнациональных противоречиях. Памятуя о том, что и политические, и административные средства должны способствовать созданию единства человеческой расы ― раз уж именно к этой неоднозначной возможности мы теперь обращаемся. Вероятность такого пути все же достаточно невелика, так как и мусульмане, и индусы настроены на независимость Индии, а со стороны Англии не предусмотрено никакого другого решения. Но такое решение должно быть предусмотрено, так как при иных обстоятельствах действительная независимость не обязательно будет единственным решением ― вполне возможен тот или иной тип автономии. А это будет означать, что Природа выбирает именно этот путь к намеченной цели. И если соединение двух столь различных народов и культур окажется удачным, с большей определенностью можно будет говорить о том облике, который должно принять всемирное единство[41].

Глава 9. Возможность возникновения всемирной империи

Развитие империалистических представлений от стадии искусственного и механического объединения до состояния истинного психологического единства, воздействующего на человеческий разум с той же силой и энергией, как и господствующее ныне представление о нации, доминирующее над всеми прочими коллективными движениями, остается пока еще вероятностью, но не определенностью будущего. Вероятностью с неопределенными чертами ― зарождающейся возможностью; а при том, что их развитие не преодолело до сих пор стадию зародыша, на которой находится, благодаря глупости государственных деятелей, непомерной страстности человеческих масс, укоренившемуся слепому эгоизму, преследующему только личные интересы, мы не можем быть уверенными, что это не попытка умертвить мертворожденного. Но в этом случае возникает вопрос, какая еще есть возможность объединить человечество политическими и административными средствами? Только двумя путями: либо старая мечта о всемирной империи сумеет, благодаря событиям, кажущимся ныне просто невозможными, стать свершившимся фактом, либо же противоположная ей мечта о свободном союзе свободных наций преодолеет сотню трудностей, стоящих на пути ее практического воплощения.

Представление о всемирной империи, построенной на силе, находится, как мы видели, в прямом противоречии с теми новыми условиями, которые определяют положение дел в современном мире. Тем не менее давайте отвлечемся на время от этих новых условий и, рассматривая проблему, допустим теоретически, что возможно появление единой великой нации, утверждающей свой закон и господствующую культуру по всей Земле, подобно тому как когда-то Рим утвердил свой закон и культуру, навязав их народам Средиземноморья, а также галлам и британцам. Или же предположим, что одна из великих наций сумела силой и искусной дипломатией (а впоследствии и признанием культуры и независимой внутренней жизни подчиненных ей наций) победить всех своих соперников и укрепить свою власть, опираясь на привлекательную для всех идею всеобщего мира, на умелое управление и на беспримерную организацию человеческих знаний и возможностей в целях коренного улучшения нынешнего состояния человечества. Если мы хотим понять, насколько вероятно превращение подобной теоретической возможности в возможность практическую и какие условия этому будут благоприятствовать, то, по здравом размышлении, вынуждены будем признать, что подобных условий в настоящее время не существует, но видны лишь препятствия на пути столь колоссальной мечты ― осуществлению могут способствовать только грандиозные перемены, скрытые пока еще в таинственных далях грядущего.

Считается, что побудительным мотивом, толкнувшим Германию на то, чтобы бросить вызов всему миру, была как раз мечта о такой империи. Неизвестно, насколько это было сознательным намерением руководивших ею политиков; но ясно одно: если бы ее ожидания оправдались и ей удалось победить в этой войне, у нее появились бы серьезные преимущества в осуществлении своих замыслов. В этом случае Германия смогла бы занять такое господствующее положение, которым никакая другая нация не обладала ни в один из известных нам периодов истории; и те представления, которыми в настоящее время руководствуется немецкий интеллект, представления о ее миссии, о ее расовом превосходстве, о неоспоримых преимуществах ее культуры, науки и организации жизни, о ее божественном праве руководить всем миром и утверждать повсеместно свою волю и свои идеалы, ― все это вместе взятое плюс алчный дух современного коммерциализма со всей неумолимостью толкнули бы ее, в обличии божественного избранника, на путь достижения мирового господства. И то, что современная нация ― нация, действительно наиболее преуспевающая, то есть сумевшая на практике использовать достижения науки, утвердить дух организованности и порядка, наладить государственную помощь и разумное отношение к национальным и социальным проблемам и тем добиться экономического благополучия, к которому, по сути, и сводятся преимущества европейской цивилизации, ― способна разделять подобные представления и быть движима ими, бесспорно доказывает, что прежние боги не умерли, что старый господствующий в мире идеал силы, побеждающей, руководящей и совершенствующей, по-прежнему жизнестоек и продолжает питать психологические корни человеческой расы. Ничто не говорит о том, что нынешняя война уничтожила эти представления и этот идеал; судьба войны вершилась в могучем противоборстве, в столкновении порядков, при лучшем, или, во всяком случае, при более удачном использовании тех средств, которые и породили действительную мощь великой агрессивной тевтонской силы. Поражение Германии ее же средствами не в состоянии было уничтожить тот дух, который воплотился в Германии; оно лишь могло способствовать новому его воплощению, ― возможно, в другом народе или в другой империи; и битву пришлось бы выигрывать вновь. До тех пор пока живы старые боги, бесполезно разрушать или подавлять тело, которое они оживляют, так как они слишком хорошо умеют перевоплощаться. Германия приложила руку к низвержению наполеоновского духа во Франции в 1813 году и разрушению остатков ее европейского лидерства в 1870-м; и именно Германия вновь воплотила в себе то, с чем сама же и боролась. Подобное явление легко способно возродиться в более грандиозном масштабе.

Поражение Германии еще не доказывает несостоятельности мечты о всемирной империи, как не доказывало предшествующее ему поражение Наполеона. Германскому союзу для осуществления своих широких замыслов недоставало многого, за исключением одного неоспоримого преимущества. Он располагал такой строжайшей военной, научной и социальной организацией, которой не достигал до него еще ни один народ; но ему недоставало мощного движущего начала, импульса, без которого просто невозможно добиться положительных результатов в столь грандиозном начинании, того импульса, достаточный накал которого отличал наполеоновскую Францию. Ему недоставало блестящего дипломатического гения, который бы создал необходимые для успеха условия. Ему недоставало также власти на море, которая даже в большей степени, чем военное превосходство, необходима для достижения всемирного господства; Германия же, в силу своего географического положения и враждебного окружения, особенно была подвержена действию неблагоприятных обстоятельств, дополнявших морское господство ее естественного противника. Только сочетание непобедимости на море с непобедимостью на суше[42] могло дать возможность осуществиться столь великому предприятию. Рим мог претендовать на право называться всемирной империей только после того, как он разрушил господствующую морскую мощь Карфагена. Германское же руководство крупно просчиталось, вступив в борьбу с объединенными морскими силами своих врагов, заключившими против нее мощный союз. Вместо того чтобы сосредоточить свои усилия против своего естественного противника, вместо того чтобы использовать старую неприязнь к Англии России и Франции, бестактная и грубая дипломатия Германии только помогла сплотиться ее врагам; вместо того чтобы изолировать Англию, она добилась собственной изоляции, и тот стиль, в котором она начала и вела войну, лишь способствовал ее обособлению и дал дополнительную силу для ее физической изоляции, усиленной блокадой Британии. В своем ограниченном стремлении сосредоточить свои военные интересы исключительно на Центральной Европе и Турции, она бездумно отказалась от той самой морской власти, которая могла бы стать ее союзником.

Вполне возможно, что стремление к созданию всемирной империи может ознаменоваться появлением в будущем в мировой истории некой нации или государственных деятелей, гораздо лучше к этому подготовленных, одаренных более тонким дипломатическим гением, нации, оказавшейся, подобно древнему Риму, в более выгодных условиях, с более подходящими для этих целей характером и судьбой. Каковы тогда должны быть условия, наиболее благоприятные для успешного выполнения их замыслов? Во-первых, вряд ли она добьется своей цели, если судьба не будет к ней так же благосклонна, как к Риму, которому удалось встретить всех своих противников и врагов по очереди, избежав объединения противостоящих ему сил. Какова вероятность такого благоприятного развития в современном мире, слишком бдительного и осведомленного, чтобы упустить подобное стремление из виду, ведущего непрерывный шпионаж, ревниво следящего за всем недремлющим оком гласности, на вооружении которого сеть коммуникаций, покрывающих собою всю планету? Достаточно просто занять господствующее положение, чтобы заставить весь мир насторожиться и враждебно настроиться против той державы, чьи скрытые амбиции он инстинктивно ощутил. Поэтому удачным стечением обстоятельств будет лишь такое, которое, во-первых, позволит наступающей державе осуществить свои планы полусознательно, не выказывая явных амбиций и не возбуждая общей зависти, и, во-вторых, будет сопровождаться целой серией благоприятных совпадений, которые позволят ей почти вплотную приблизиться к желанной цели еще до того, как об этом догадаются те, кто смог бы подобную возможность предотвратить. Если, к примеру, возникнет целая серия столкновений между четырьмя или пятью господствующими в мире великими державами, одна из которых сумеет разбить агрессора безо всякой надежды на его возрождение и появление на его месте новой державы, тогда, возможно, гибель одной из них приведет к состоянию именно такого естественного преобладания, достигнутого без намеренной агрессивности, а напротив, при явном сопротивлении чужой агрессии; и это может способствовать естественному формированию мировой империи под властью победителя. Но подобный успех, естественный и возможный в прежние времена, в нынешних условиях остается, по-видимому, если учесть к тому же разрушительный характер современной войны, за пределами возможного.

Нам придется признать, что такая стремящаяся к мировому господству держава сразу же столкнется с союзом, созданным против нее почти всеми способными ей противостоять державами, которым будет к тому же сочувствовать остальной мир. Подобный итог неизбежен даже при самой блистательной дипломатии. Для того, чтобы преуспеть в этой неравной борьбе, ей придется рассчитывать только на военное и морское превосходство, скоординированное и отлично организованное. Но где та современная империя, которая могла бы на него рассчитывать? Из ныне существующих только России под силу добиться такого неодолимого военного могущества, рядом с которым вся мощь Германии ― просто игрушки; правда, трудно представить, чтобы ей удалось сухопутную силу соединить с соответствующей военно-морской мощью. До сих пор морем безраздельно правила Англия; а при определенных условиях ее господство на море могло бы настолько возрасти, что для нее не составило бы особого труда просто игнорировать военную мощь мира[43]; но даже введя всеобщую воинскую повинность и опираясь на помощь всех своих колоний, ей не удалось бы добиться того же преимущества на суше ― если бы только она не создала условий, при которых смогла бы полностью использовать военные возможности Индии. Но и в этом случае мы бы имели лишь противостояние громадных масс и мощных империй; и потому ясно, что достичь такого двойного господства можно лишь случайно, а у такой случайности шансы осуществиться (как о том свидетельствуют факты) весьма невелики. Но и зачислив в стан своих врагов значительное большинство господствующих наций, такая держава все же может иметь преимущества перед их союзом, если добьется превосходства в области науки и в более умелом использовании своих возможностей. Надеясь на успешный исход начатого предприятия, Германия опиралась на превосходство в науке ― сам принцип был вполне жизнеспособным. Но в современном мире наука представляет собой всеобщее достояние, и опыт показывает, что даже если одной из наций некими тайными усилиями удается опередить других и поставить их в более худшие условия, спустя некоторое время ― а мощный союз вряд ли может быть разрушен в одночасье ― утраченное равновесие восстанавливается, или же находятся новые средства защиты, способные нейтрализовать достигнутое преимущество. И поэтому, для того чтобы подобное предприятие было успешным, нужно допустить, что такая честолюбивая нация или империя сумеет создать какую-то новую науку или сделать неведомое никому открытие ― нечто, напоминающее те преимущества, которые позволили Кортесу и Писарро победить ацтеков и перуанцев. Для осуществления подобных широкомасштабных замыслов уже недостаточно одного превосходства в дисциплине и организованности, способствовавших успеху древних римлян или европейцев в Индии.

Теперь понятно, какие требуются условия для успешного построения всемирной империи; так что вряд ли данную модель объединения можно рассматривать как реальную. Усилия в этом направлении вполне возможны, но почти с полной уверенностью можно предсказать их поражение. В то же время не следует забывать о множестве сюрпризов со стороны Природы и помнить, что ее взаимодействие с нами часто выходит за общепринятые рамки, и поэтому нужно быть готовыми к любым неожиданностям с ее стороны. А значит, и такой вариант нельзя считать абсолютно невозможным. Напротив, если у нее возникнет намерение осуществить объединение именно таким образом, она найдет способ создать все необходимые для этого условия и средства. Но даже если это и произойдет, созданная подобным образом империя потребует участия такого огромного количества сил, что поддержание ее будет гораздо более трудным делом, нежели создание, и тогда либо ее скорый распад вновь поставит старую проблему для более полного решения, либо же она, лишившись тех элементов силы и господства, которые вдохновили ее начинания, окажется в противоречии с главной целью своего грандиозного усилия. Однако это касается уже иной части нашей темы, которую мы пока не будем рассматривать. Теперь же можно отметить, что если постепенное объединение мира за счет роста великих неоднородных по своему составу империй, достигших истинного психологического единства, остается пока еще неопределенной и только зарождающейся возможностью, объединение его средствами обычного силового империалистического господства оказывается уже неосуществившейся или уходящей в прошлое возможностью и может произойти только благодаря какому-то новому повороту событий, который бы вдруг преподнесла богатая сюрпризами Природа.

Глава 10. Соединенные Штаты Европы

Мы вынуждены были уделить столько внимания возможностям империи, потому что развитие империалистического государства ― это преобладающее явление современного мира; именно оно определяет политические тенденции конца 19 и начала 20 веков, подобно тому, как развитие свободной, демократической нации определяло их в предшествовавшую нам эпоху. Французская революция сформулировала представление о свободном и независимом народе, и, несмотря на космополитизм введенного в революционную формулу идеала братства, она утверждала, прежде всего, представление о свободной, независимой, руководствующейся принципами демократии нации. Этот идеал к началу Великой войны не успел полностью утвердиться даже в западном мире: центральная Европа была демократизирована лишь отчасти, а Россия только начала обращаться к этой общей цели; и поныне в зависимости находятся целые европейские народы или их отдельные части[44]. Тем не менее, не смотря на свои несовершенства, представление о свободной демократической нации победило и в Америке, и в Европе. Народы Азии также восприняли этот определяющий идеал 19 века, и хотя движения демократического национализма в восточных странах, в Турции, Персии, Индии и Китае, не принесли на первом этапе явных результатов, действенность этого представления, имевшего такие мощные последствия, не может оспариваться ни одним серьезным исследователем. И несмотря на любые возможные видоизменения, несмотря на проникновение новых тенденций и противоположный движений, главные дары Французской революции ― национальное самосознание и самоуправление, свобода и просвещение народа, а также социальное равенство и право, столь необходимые для свободы политической, ― должны быть, несомненно, сохранены и признаны всеобщим достоянием, неотъемлемыми принципами грядущего миропорядка; так как демократическое самоуправление несовместимо ни с какой формой укоренившегося и жесткого неравенства.

Но прежде чем мощный импульс 19 века исчерпал повсеместно все свои возможности, даже прежде чем он смог полностью осуществиться в Европе, возникла новая тенденция, и передовые умы человечества были захвачены новой идеей ― идеалом совершенного государства. В сущности, идеал совершенного государства ― идеал социалистический; он базируется на втором понятии великого революционного лозунга ― равенстве, в то время как все движение 19 века было сосредоточено вокруг первого ― свободы. Первый импульс, заданный великим европейским переворотом, обеспечивал только некий тип политического равенства. Но частичное выравнивание социальных прав не затрагивало того основного неравенства и того политического превосходства, уничтожить которые не может ни одно построенное на конкуренции общество: превосходства имущих над неимущими, неравенства между более преуспевшими в борьбе за жизнь и менее удачливыми, что неизбежно связано с различием в способностях, неодинаковыми возможностями и теми препятствиями, которые создают разные обстоятельства и окружающие условия. Социализм, разрушая конкурентную форму общества и устанавливая кооперативные отношения, стремится устранить это основное неравенство. В прежние времена кооперативной формой человеческого общества были коммуны; но возрождение коммуны означало бы, на практике, возвращение к старому типу города-государства, а поскольку подобное возвращение невозможно в связи с тем, что современная жизнь стала намного более сложной, социалистические идеи можно осуществить, только прибегнув к помощи жестко организованного национального государства. Уничтожить бедность не методом грубого уравнительного распределения, но получив доступ ко всей народной собственности и распоряжаясь ею силами государства, предельно уравнять противоположности и способности за счет всеобщего образования и воспитания, опять же при помощи государства, ― вот основа современного социализма. Что означает отмену или, по крайней мере, сведение к минимуму, индивидуальной свободы. В действительности, демократический социализм еще придерживается старого идеала политической свободы: он настаивает на праве всех членов общества принимать участие в выборах, в оценке и смене правителей ― все же прочие свободы готов принести в жертву основной идее.

Поэтому развитие социалистического принципа будет, по-видимому, вести к эволюции превосходно организованного государства национального типа, которое сможет обеспечивать и контролировать образование и воспитание, сможет управлять и руководить всеми экономическими движениями, принимая для этого, а также для убежденности в собственной эффективности, нравственности и социальной справедливости, в собственном благополучии, самое непосредственное участие в организации всей жизни или, по крайней мере, большей ее части, как внешней, так и внутренней, составляющих его индивидуумов. Практически это можно осуществить средствами государственного контроля, которого в прежние времена общество добивалось при помощи социального принуждения, жесткого кодекса традиций, непосредственными указами, шастрами[45]. Это был, в сущности, неизбежный результат самого революционного идеала. Впервые взятое на вооружение якобинцами под давлением внешней угрозы в царство террора, подобное отношение продолжало распространяться и укрепляться, под воздействием уже внутренней потребности, в течение всей второй половины 19 века; широко проникло в жизнь ― пусть еще и несовершенно, но уже как первый проблеск грядущего совершенства ― при соединении внутренней и внешней необходимости во время последней войны. То, что в начале было лишь идеалом, в направлении которого предпринимались только первые робкие шаги, нынче стало осуществляемой программой, доказывающей со всевозрастающей убедительностью и наглядностью, хотя и несколько поспешно и несовершенно, свою дееспособность. Правда, для осуществления данного идеала в жизни необходимо упразднить, по крайней мере временно, даже политическую свободу; но это, можно возразить, не более, чем потребность момента, уступка временной необходимости. И то, что правители, облеченные с согласия народа абсолютной властью и неоспоримым авторитетом, исполняли в военное время частично и временно, в более свободных мирных условиях может быть исполнено в полном объеме силами самоуправляемого демократического государства.

В таком случае в ближайшем будущем человеческое общество примет, вероятнее всего, облик самоуправляемой, политически свободной нации, стремящейся к совершенной социальной и экономической организации и готовой ради этого полностью отдать индивидуальную свободу под контроль хорошо организованного государства[46]. И подобно тому как Франция в конце 18 и начале 19 веков была величайшим провозвестником и поборником политической свободы и политического равенства, Германия в конце 19 и начале 20 веков стала основным проповедником и поборником представления об организованном государстве. Здесь родилась теория социализма, именно здесь его пропаганда оказалась наиболее эффективной, и большая часть нации поверила новому евангелию, и именно здесь были основательно и с блеском разработаны и проведены в жизнь основные социалистические мероприятия, а также те, которые утвердили государственный контроль над личностью во имя общего блага и эффективности нации. И не так важно, что их осуществляло антисоциалистическое, военное и аристократическое правительство: результат доказывает непреодолимую силу новой тенденции, для полноты ее триумфа недоставало одного ― передачи исполнительной власти от прежних хозяев народу.

На протяжении последних десятилетий рост популярности немецких представлений и усиливающаяся тенденция следовать немецким методам государственного вмешательства и государственного контроля заметен и в других странах, даже в Англии, родине индивидуализма. Поражение Германии в Европейской войне вовсе не означает поражения ее идеалов, точно так же, как поражение, нанесенное союзом европейских держав революционному и наполеоновскому духу во Франции, даже временный триумф монархической и аристократической системы, не означали, что новые представления потерпели крах и не могут поэтому распространиться по всей Европе. Несмотря на то, что немецкий милитаризм и юнкерство были разрушены, распад имперской формы правления только ускорял более полное развитие и победу великой тенденции нашего времени ― стремления к совершенно организованному социалистическому государству, стремления, набиравшего силу за их спиной и вынуждавшего их способствовать его росту; в то время как сам итог войны подталкивал народы, противостоящие Германии, к более быстрому достижению того же самого идеала.

Если бы положение дел ограничивалось только этим, естественный ход событий на фоне распада немецкой формы империализма логически привел бы к новому устройству мира как системы независимых, но все более совершенствующих свою государственность наций, без особой напряженности взаимодействующих между собой и сохраняющих свою самостоятельность. С тех пор как человеческий разум находится в процессе мощного революционного брожения, желанным идеалом для него остается возможность создания федерации свободных наций, парламента мира ― Всемирной федерации. Однако обстоятельства не оставляют никакой надежды на столь идеальный итог в ближайшем будущем, поскольку в мире действуют не только националистические, демократические и социалистические представления. Империализм заявляет о себе с не меньшей силой. К настоящему времени только очень ограниченное число европейских народов остаются нациями как таковыми; все они ― свободные нации, в подчинении которых находится то или иное человеческое общество, полностью или частично от них зависимое. Даже у небольшой Бельгии есть свое Конго, колонии у Португалии, в восточном архипелаге расположены зависимые от Голландии области; а мелкие Балканские государства мечтают возродит "империю" и править не только своими народами, но вынашивают мысль распространить господство на весь полуостров. Горячо любимая Мадзини[47] Италия намерена осуществить свои амбиции в Триполи, Абиссинии, Албании, Греции. Очевидно, что империалистические настроения будут в ближайшем будущем не ослабевать, а возрастать. Идея переустройства Европы на строго национальной основе, овладевшая в начале войны умами либерально настроенных кругов английского общества, еще далека от своей практической реализации; если все же ей удастся как-то воплотиться в жизнь, то останутся еще Азия и Африка ― сфера приложения империалистических амбиций западных стран и Японии. Незаинтересованность, которая дала возможность большей части американского общества ратовать за свободу Филиппин и которая сдерживала желание использовать в своих интересах затруднения, возникшие у Мексики, была бы просто невозможна для умонастроений Старого Света; еще неясно, правда, как долго такое отношение сможет противостоять вспышкам империалистических настроений в самой Америке, все чаще озаряющим ее политический небосклон. Ум человечества захвачен национальным эгоизмом, жаждой господствовать, жаждой создавать и расширять свои владения, хотя, возможно, используемые при этом методы несколько видоизменились под влиянием более высоких побуждений и более совершенной национальной морали, начинающих проявляться в жизни. Но до тех пор пока не изменится сам дух отношений, объединение человечества в федерацию свободных народов будет оставаться возвышенной утопией.

Вне всякого сомнения главной целью нашего развития должны быть свободный союз и единство, и до тех пор пока мы их не добьемся, мир будет подвергаться постоянным изменениям и революционным преобразованиям. Всякий установившийся порядок в силу своего несовершенства, в силу того, что он всегда настаивает на каком-либо устройстве, допускающем несправедливость или противодействующем новым силам и отношениям, или же в силу того, что он уже пережил свою полезность и оправданность, должен закончиться разладом, сопротивлением и переворотом, должен измениться сам или быть измененным извне; в противном случае он будет вызывать катаклизмы, вроде тех, что периодически омрачают все человеческие достижения. Но еще не настало время, когда на смену искусственным и несовершенным отношениям придет истинный принцип устройства общества. Глупо ожидать появления федерации свободных наций, пока не исчезло их теперешнее неравенство, или же пока весь мир не возвысился до общей культуры, имеющей более высокое нравственное и духовное основание, по сравнению с тем, которое нынче существует и возможно. Еще процветает и господствует империалистический инстинкт, и он пока сильнее принципа национализма; возникновение мировых империй ослабило, по крайней мере на какое-то время, тенденцию развития свободных народов. Остается надеяться, что на смену старому типу искусственной, построенной преимущественно на политической основе империи придет более истинный и более нравственный вариант союза, а существующие империи, заинтересованные в росте собственной силы и движимые просвещенным своекорыстием, поймут, что признание национальной автономии ― это мудрая и необходимая уступка все еще живому инстинкту национализма, способному служить делу усиления, а не ослабления могущества и единства империи. Тамим образом, хотя еще и невозможно в настоящее время создание федерации свободных народов, все же вполне возможно сплочение системы федеративных империй и свободных наций в новый, не известный еще миру более тесный союз; и тогда с помощью этого, а также и других шагов в более или менее близкой перспективе может родиться некая форма политического единства человечества[48].

Война дала повод для множества предположений к созданию такого союза, но, как правило, они сводились к переустройству международных отношений в Европе. Одно из них состояло в упразднении войны средствами более сурового международного закона, охраняемого международным Судом и поддерживаемого всеми нациями, согласными применить его против правонарушителя. Такого рода решение останется пустой фантазией, если за ним сразу же не последуют дальнейшие и более перспективные начинания. Закон, на который будет опираться подобный суд, должен проводиться в жизнь либо союзом неких сильнейших держав, вроде коалиции главенствующих в Европе победителей-союзников, либо согласованными действиями всех европейских держав, либо Соединенными Штатами Европы, либо же какой-то иной формы европейской федерации. Господствующий союз великих держав был бы просто-напросто повторением системы Меттерниха[49] и со временем несомненно развалился бы, в то время как союз европейских держав может означать только, как показывает опыт, неудачную попытку соперничающих группировок добиться какого-то взаимопонимания, способного отсрочить, но не навсегда прекратить прямую борьбу и столкновения. В столь несовершенных системах такой закон может признаваться до тех пор, пока он будет выгоден, лишь до тех пор, пока другие державы, жаждущие перемен и реорганизации, отвергаемых остальными, не поймут, что настал благоприятный для сопротивления момент. Внутри страны государственный закон гарантируется лишь до тех пор, пока существует признанный авторитет, уполномоченный утвердить его и осуществлять необходимые изменения, обладающий достаточной силой пресекать все его нарушения. Тем же преимуществом должен отличаться и международный всеевропейский закон, если он рассчитывает иметь какой-то вес, помимо одной моральной силы, игнорируемой каждым, кто достаточно для этого силен и находит преимущества в том, чтобы с нею не считаться. Поэтому некая форма европейской федерации, пусть и несовершенная вначале, все же необходима, раз уж поддерживающее эти предложения представление о новом мироустройстве нуждается в своем практическом выражении; получив признание, такая федерация должна будет неизбежно укрепляться и приобретать постепенно форму Соединенных Штатов Европы.

Каким бы образом Европейское единство ни сложилось, если оно все же возникнет, его можно будет укреплять и совершенствовать, противодействуя множеству разрушительных тенденций, множеству причин для разногласий ― а как долго будет тянуться борьба, покажет жизнь. Но очевидно, что на современном уровне человеческого эгоизма, если такое единство все-таки возникнет, это будет слишком мощный инструмент для подавления и эксплуатации остального мира группой наций, оказавшихся к настоящему моменту на гребне прогресса. Оно неизбежно вступит в противоречие с идеями азиатского единства, американского единства и, несмотря на то, что подобные континентальные союзы, заменяющие собой нынешние меньшие национальные единства, могли бы быть шагом к окончательному объединению всего человечества, их появление способно привести к катаклизмам такого вида и масштаба, что на их фоне последняя катастрофа покажется малозначительным эпизодом, а человечеству придется надолго распроститься со своими надеждами на скорый и реальный прогресс. Но главное возражение против идеи Соединенных Штатов Европы состоит в том, что человечество в целом настроено искать решения своих проблем на более общем трансконтинентальном уровне, на общечеловеческой основе. И с этой точки зрения, разделение по континентальному признаку было бы слишком реакционным и порождало бы чересчур серьезные препятствия на пути человеческого прогресса.

Европа находится в необычном положении: она готова к Всеевропейскому союзу, но в то же время вынуждена его превзойти. Не так давно конфликт этих двух тенденций странным образом отобразился в неких теоретических рассуждениях о природе нынешнего Европейского противоборства. В соответствии с ним вина Германии, развязавшей эту войну, заключалась в чрезмерность ее национального эгоизма и игнорировании более общего представления о Европе, по отношению к которой нация должна занимать подчиненное и второстепенное положение. Жизнь Европы в целом ― вот всепоглощающее единство; на первом месте должны стоять именно ее интересы, а национальный эгоизм допускаться только как составная часть общего эгоизма. В действительности это не что иное, как воплощение в жизнь появившихся несколькими десятилетиями раньше представлений Ницше, утверждавшего, что национализм и война не более чем пережитки прошлого, и идеалом просвещенного интеллекта должно стать не благо патриотов, но благо европейцев. Сразу возникает вопрос, какова же тогда возрастающая роль Америки в области мировой политики, а также Японии, Китая, движения возрождения Азии? Поэтому автору теории пришлось, отступая от первоначальной формулировки, пояснить, что под Европой он понимает не Европу как таковую, но все нации, которые восприняли принцип европейской цивилизации как основу своей политики и социального устройства. Такое более философское определение имеет явное преимущество, поскольку включает Америку и Японию и рассматривает тем самым все свободные или господствующие нации как возможных партнеров одного общего кру-га, а также оставляет доступ в него другим ― всем, кто сможет доказать (силовым путем, как Япония, или как-то иначе), что они восприняли европейский стандарт.

Европа, несмотря на то что в своей самооценке она противополагает себя остальному миру ― что ясно видно на примере часто выражаемого возмущения по поводу присутствия в Европе Турции и желания положить конец власти азиатов над европейцами, ― неразрывными узами связана и с Америкой, и с Азией. Некоторые из европейских стран сохранили свои колонии в Америке, все они имеют какие-то владения и интересы в Азии (только Япония остается неподвластной Европе), а также в Северной Африке, культурно единой с Азией. Поэтому Соединенные Штаты Европы будут означать, по сути, федерацию свободных европейских наций, под властью которой остаются и наполовину порабощенная Азия, и значительные области Америки; а в опасной близости от нее продолжат свое существование независимые народы, самой разобщенностью своей создающие для федерации постоянную угрозу, вселяющие тревогу и омрачающие ей жизнь. Неизбежным результатом такого положения в Америке должно стать сближение латинских центра и юга с англоязычным севером и упор на доктрину Монро[50], с труднопредсказуемыми последствиями, в то время как в Азии возможно только одно или два приемлемых решения сложившейся ситуации: либо исчезновение пока еще свободных азиатских государств, либо их более мощное и всеобщее возрождение, уход Европы из Азии. Подобное движение было бы всего лишь продолжением старого направления развития человечества и сводило бы к нулю космополитические условия, создаваемые современной культурой и наукой; но они неизбежны, если национальная идея будет поглощена идеей европейской, то есть континентальной, а не более широким представлением о едином человечестве.

Поэтому, если в результате нынешнего переворота возникнет какой-то тип наднационального устройства, то ему помимо Европы придется включить в себя еще и Азию, и Африку, и Америку и быть по свое природе организацией для устройства международной жизни входящих в ее состав и свободных наций, таких как Швеция, Норвегия, Дания, Соединенные Штаты, латиноамериканские республики, и наций империалистических и колонизаторских, а это ― большинство стран Европы. Последние или останутся такими же, как и сейчас, свободными, но сохраняющими свою власть над подчиненными народами, все более и более нетерпимыми к своему угнетению, или же они могут, благодаря росту нравственного начала ― еще такому далекому от совершенства ― измениться, превратившись в центры свободный федеративных империй или взяв на себя роль попечителей тех народов, которые по-прежнему отстают в развитии, пока последние не научатся самоуправлению ― что не так давно потребовалось от Соединенных Штатов на Филиппинах. В первом случае единство, порядок, утвердившийся закон будут взращивать беспримерную систему несправедливости, на нее же в какой-то мере и опираясь, подвергаться воздействию бунтов и революций со стороны Природы и тех мощных волн возмездия, посредством которых она в конце концов отстаивает права человеческого духа, сметая те ошибочные движения, которые она временно терпит как необходимый элемент развития. Второй вариант даст какую-то возможность для того, чтобы новый порядок, пусть вначале и далекий от неоспоримого идеала свободной ассоциации свободных человеческих сообществ, мог бы мирным путем, естественным духовным и этическим развитием человеческой расы вести ее к созданию такого безопасного, справедливого и здорового политического, социального и экономического основания, которое позволило бы человечеству отвратиться от забот низшего характера и начать, наконец, развивать более благородную часть своей неисполненной судьбы, свое высшее "Я", а если и не его ― так как неизвестно еще, чем завершится эксперимент Природы над человеческим типом ― то, по крайней мере, самых величайших возможностей, на которые только способен наш человеческий разум.

Глава 11. Небольшая независимая общность и более крупное единство

Изучив перспективы объединения человечества на политической, административной и экономической основе, мы приходим к выводу, что определенный тип единства или же, по крайней мере, первый шаг к нему не только вполне возможен, но и необходим ― он обусловлен самим духом и смыслом потребностей человеческой расы. Дух этих потребностей сформировался в основном под влиянием возросшего взаимопонимания и более тесного общения, но связан также с развитием более широких и свободных интеллектуальных идеалов и эмоциональных склонностей в совершенствующемся человеческом умонастроении. Смысл потребностей связан отчасти с необходимостью удовлетворить эти идеалы и симпатии, отчасти с политическими и материальными переменами, которые были вызваны разобщенной национальной жизнью, войнами, коммерческим соперничеством и, как следствие, небезопасностью, рискованной сложностью и легкой уязвимостью современной социальной организации, оказывающейся все более и более тягостной и для бизнесмена, и для политика, и для мыслителя-идеалиста. Этот новый поворот вызван еще и желанием преуспевающих наций владеть без помех остальным миром, использовать и эксплуатировать его так, чтобы иметь возможность избегнуть опасных последствий, принимающие все более устрашающие масштабы соперничества и конкуренции; все чаще возникает стремление к согласию и взаимопониманию, к поиску компромиссов. Истинная сила этой тенденции скрыта в интеллектуальном, идеалистическом и эмоциональном элементах. Экономические причины обладают известным постоянством и способствуют действенному и надежному осуществлению, но им присущи элементы искусственные и временные, способные увеличивать опасности и ослаблять данную тенденцию. Политические мотивы остаются самой низменной частью этого союза; их наличие может даже привести к обратному результату, к неизбежности разрушения такого объединения и полному отказу от всех его последствий.

Тем не менее какие-то результаты будут рано или поздно достигнуты. Давайте посмотрим, в каких направлениях они наиболее вероятны. Прежде всего вполне оправданно определенное соглашение и предварительное объединение ради общих интересов и потребностей: мероприятия в области коммерции, мероприятия для решения спорных вопросов, мероприятия по наведению порядка в мире. Такие первые предпринятые в этом направлении шаги будут под давлением общего руководящего представления и настоятельной потребности естественным образом вести к более сплоченному союзу, а впоследствии, возможно, и к общему верховному правительству, которое будет сохранять свою власть до тех пор, пока не проявятся недостатки данной системы и не возникнут иные идеалы и тенденции, несовместимые с ее существованием и ведущие либо к новым радикальным переменам, либо к полному ее распаду на составные части.

Мы уже знаем, что такой союз может возникнуть только в том случае, если современный мир подвергнется определенным, неизбежным переменам, проводимым в жизнь скорее путем урегулирования международных отношений, нежели введением новых, имеющих гораздо более отдаленные последствия, радикальных принципов и социальных преобразований внутри самих наций. В такой союз войдут как современные свободные нации, так и колониальные империи; но внутреннее устройство общества и система управления начнут стремительно меняться в сторону жесткого государственного социализма, равенства, делающего основную ставку на женщин и рабочих. Так в настоящее время господствуют именно эти настроения. Однако нельзя с уверенностью сказать, что именно они будут преобладать в будущем. Нам неведомы все превратности человеческой драмы, все яростные попытки возродить старое представление о нации, все коллизии, неудачи, неожиданные последствия претворения в жизнь новых социальных тенденций, все возмущения человеческого духа против тягостного и механического государственного коллективизма, все возрастающие и набирающие силу возможности евангелия философского анархизма, призванного вновь подтвердить неискоренимую человеческую жажду индивидуальной свободы и свободного самовыражения, все неожиданные религиозные и духовные революции, которые могли бы вмешаться в самый ход событий современного движения человечества и привести его к совершенно другому итогу. Человеческий разум еще не стал настолько просвещенным, не выработал надежной науки, чтобы с уверенностью предсказать даже свой завтрашний день.

Давайте, однако, допустим, что никакой неожиданный фактор не вмешается. В таком случае возможно удастся достичь политического единства человечества ― в каком-то одном из его вариантов. Остается вопрос, желательно ли, чтобы оно осуществилось таким образом и именно сейчас, и если да, то при каких обстоятельствах, и какие необходимы условия, чтобы подобный результат не оказался временным, как уже не раз случалось с предшествующими объединениями. И прежде всего давайте вспомним, какой ценой человечество добивалось в прошлом крупных независимых объединений. Непосредственное прошлое преподнесло нам нацию, естественную однородную империю, объединяющую родственные по национальности и культуре или связанные географическим особенностями и взаимным притяжением нации, а также искусственную неоднородную империю, завоеванную силой в результате коммерческой и военной колонизации и удерживаемую властью закона, но не обладающую действительным психологическим единством. Каждый из этих типов устройства общества достигал определенной цели и в какой-то мере способствовал развитию человечества в целом, но вместе с тем каждому из них были присущи и свои недостатки, временные или постоянные, причинявшие вред полноте самого идеала.

Процесс формирования нового единства, когда он осуществляется внешними и механическими средствами, должен сопровождаться и действительно, под влиянием практических потребностей, всегда сопровождается определенным ограничением внутренней жизни, сохраняющимся до тех пор, пока такое единство не окажется в состоянии вновь позволить себе внешне проявлять внутреннюю жизнь; поскольку вначале оно было занято созданием формы и поддержанием безопасности своего существования. Его главная задача ― утвердиться, и ради этого оно вынуждено жертвовать разнообразием, гармоничной сложностью, богатством материала, свободой внутренних отношений, без которых невозможно истинное совершенство жизни. Для того, чтобы сделать такое единство сильным и надежным, необходимо создать преобладающий центр, сконцентрированную в одном месте государственную власть монарха или военной аристократии, плутократии или иного хитроумного изобретения, которому должна подчиняться или быть принесена в жертву свобода и свободная жизнь индивидуума, общества, города, области или любого другого объединения меньшего масштаба. Вместе с этим возникает тенденция к созданию жестко-механического и фиксированного состояния общества ― классовой или сословной иерархии. Одним отводится низшее положение, роль прислуги, оставляется единственная возможность влачить жалкое существование, в то время как другим ― высшее, господствующее; таковой была иерархия, представленная королем, духовенством, аристократией, средним классом, крестьянством, классом рабов, пришедшая в Европе на смену богатой и свободной жизни города и рода, а также иерархия жесткой кастовой системы, заменившей в Индии свободную и естественную жизнь мощных арийских родов. Кроме того, как мы уже видели, активное и плодотворное участие всего народа или его большинства в полноценной общей жизни, бывшее огромным преимуществом малых, но свободных ранних обществ, намного труднее достижимо в более крупных объединениях и оказывается вначале невозможным. Вместо этого основная жизненная сила сосредотачивается в господствующем центре или, в лучшем случае, в руках правящего или руководящего класса или классов, в то время как основная масса общества остается в состоянии относительного оцепенения и вынуждена довольствоваться малым, получая лишь ту долю жизненных благ, которой высшие слои общества снисходительно делятся с низшими, ведущими более бедную и ограниченную жизнь. Мы наблюдаем это явление в исторический период человеческого развития, непосредственно предшествовавший современной эпохе и участвовавший в ее создании. Возможно, что и в дальнейшем будет ощущаться необходимость в концентрирующей и формообразующей жесткости для прочного утверждения и закрепления новых политических и социальных форм, которые пришли или придут ей на смену.

Небольшие человеческие сообщества, все члены которых могут непосредственно участвовать в общей жизни, и в которых общие идеи и движения легко и живо ощущаются всеми, не требуют создания большой и сложной организации и поэтому имеют возможность быстро исполняться и претворяться в жизнь, естественным образом обращаются к свободе, как только ослабевает преобладавшая перед тем в их жизни изначальная потребность в самосохранении. В подобных условиях формы вроде абсолютной монархии, деспотической олигархии, непогрешимой папской власти или священного класса теократии произрастают с трудом; им недостает тех преимуществ, которые приносит пропасть, отделяющая просвещенный класс от народной массы, а также недоступность для постоянной критической оценки их поведения индивидуальным умом, от которого должен был бы зависеть их престиж, и свобода от тягостной необходимости быть похожими на общую массу остальных граждан и от единообразия во всех тех областях, которые им приходится учреждать и поддерживать. Поэтому видим, что монархия невозможна в Риме, а в Греции она выглядела бы как противоестественная и грубая узурпация власти, в то время как даже более сильная олигархическая форма правления не могла обеспечить себе, за исключением чисто военных обществ, подобных Спарте, ни высшего и исключительного превосходства, ни достаточной продолжительности. Склонность к демократической свободе, при которой каждый человек, как гражданин и обладающая определенными способностями личность, принимает естественное участие в гражданской жизни, в культурных учреждениях государства, имеет равные права при установлении и исполнении законов и ведении политики, воплощалась в духе города-государства и была неразрывно связана с характерной для него формой. Рим также был склонен к подобным отношениям, хотя складывались они не так быстро и не столь же полно проявлялись в его жизни, как в Греции из-за потребностей военизированного и победоносного государства, которому для осуществления международной политики и военных действий был нужен либо абсолютный глава, император, либо немногочисленная группа правителей; но демократический элемент сохранялся и в этом случае, а склонность к демократии была так сильна оттого, что складывалась и развивалась почти с доисторических времен, еще с тех самых пор, как Рим начал вести борьбу за существование и расширение своих границ, и если от нее приходилось отступать, то только на время в наиболее острые периоды такой борьбы, как, например, в войне с Карфагеном за власть в Средиземноморье. Древние индийские общества тоже были свободными, царь исполнял лишь роль главнокомандующего или гражданского правителя. Демократические основы мы обнаруживаем во времена Будды; в небольших княжествах они сохраняются в дни Чандрагупты и Мегасфена[51], даже после того как громадные монархии и империи со своим бюрократическим руководством вытеснили более раннюю свободную политику. И только после того, как ощущение необходимости организовать жизнь индийского общества на всем полуострове или, по крайней мере, в северной его части стало достаточно сильным, в стране начала складываться абсолютная монархия и появилась каста ученых и жрецов, утвердивших теократическое господство над общественным разумом и жесткую систему шастр в качестве связующей нити социального единства и скрепляющего звена национальной культуры.

Общественная жизнь подобна жизни политической и гражданской. В небольшом обществе почти неизбежно возникает определенно демократическое равноправие; противоположное явление сильных классовых различий и превосходства в племени или в роду может появиться в военное время, но оно не будет долговечным в тесно взаимосвязанной жизни упрочившего свое положение города-государства ― разве что в случае применения искусственных средств вроде тех, к которым прибегали Спарта и Венеция. Даже когда сохраняются определенные различия, их исключительность несколько сглаживается после того, как они делаются основой устойчивой иерархии, и тогда они не могут уже углубиться и усилиться. Примером такого естественного небольшого сообщества могут служить Афины, где дубильщик Клеон имел столь же сильное политическое влияние, как и благородный и богатый Нисиас, высшие офицерские и гражданские функции были вполне доступны и самым различным людям, и самым различным сословиям, а социальным обязанностям и отношениям ― свойственны свободное общение и равноправие. Подобное демократическое равенство, хотя и иного типа, мы находим в более ранних упоминаниях об индийской цивилизации. Жесткая иерархия каст с преобладающим и высокомерным отношением ― явление гораздо более позднего периода; в простой жизни древних времен различие и даже превосходство определенных обязанностей не сопровождалось непременно чувством личного или сословного превосходства: вначале наиболее священные, религиозные и социальные обязанности, исполняемые Риши и жрецами, были, по-видимому, доступны людям всех сословий и родов деятельности. Теократия, кастовая система и царская власть, подобно церкви и монархической власти в средневековой Европе, набрали силу pari passu, под давлением новых обстоятельств, вызванных ростом крупных социальных и политических объединений.

Общества, достигшие успехов культуры в тех же условиях, что и ранние греческие, римские и индийские города-государства и народности родо-племенного типа, своим развитием были обязаны общему оживлению жизни и динамической силе культуры и творчества, от которого последующие сообщества национального типа были вынуждены отказаться, и возродить которое сумели только после долгого периода самооформления, встретив и преодолев трудности, сопровождавшие развитие этого нового организма. Высочайшим достижением культурной и светской жизни греческих городов были Афины; их жизнь ― это поток непрерывного образования, беднейший мог сидеть рядом с богачом в театре, наблюдая суд или драму Софокла или Еврипида, а афинский торговец или лавочник ― принимать участие в возвышенных философских диспутах Сократа; они подарили Европе не только свои основополагающие политические типы и идеалы, но практически все основные формы интеллектуальной, философской, литературной и художественной культуры. А с другой стороны, живая политическая, юридическая и военная жизнь одного города ― Рима дала Европе все основные типы политической активности, военную дисциплину, науку, юриспруденцию и закон, понятие о справедливости и даже идеал империи и колониализма. Торжество духовной жизни древней Индии, отголоски которой звучат в Ведах, Упанишадах и буддийской литературе, привело к созданию религиозных, философских и духовный дисциплин, с тех пор так или иначе влияющих на жизнь и Азии, и Европы, посылающих им живительные лучи своего духа и знания. Основа свободной, обобщенной, глубоко взаимосвязанной и действенной силы жизни, которую современный мир лишь постепенно начинает переоткрывать, была, несмотря на все различия, той же самой: полное участие, определявшееся не принадлежностью к какому-то сословию, но исключительно индивидуальными свойствами в многогранной жизни общества, где каждый разделял энергию всех, был полон ею и свободен расти, оставаться самим собой, свершать, мыслить и творить в незатухающем потоке универсальной энергии. Именно это условие, эти отношения личности и общества пыталась в какой-то мере возродить современная жизнь в громоздкой, неуклюжей и несовершенной манере, но уже с участием более широкомасштабных сил жизни и мысли, по сравнению с теми, которые могли быть использованы на заре человечества.

Вполне возможно, что если бы древние города-государства и племенные народности продолжали существовать и видоизменяться так, создавая более крупные свободные общества и не теряя при этом собственной жизни в новой общей массе, множество созданных нами громадных и сложных проблем, рискующих привести к невероятным опасностям и широкомасштабным потрясениям, было бы решено с большей легкостью, при непосредственном понимании Природы, при соответствии ей. Но этого не должно было случиться; прежняя жизнь имела свои существенные недостатки, исправить которые она была не в силах. У народов Средиземноморья было два наиболее важных исключения из права индивидуального участия в полноценной гражданской и культурной жизни общества; они лишали возможности участия в ней рабов и допускали лишь в очень ограниченном виде участие женщин. В Индии институт рабства практически отсутствовал, а женщины вначале были гораздо более свободны и занимали не столь зависимое положение, как в Греции и Риме; но вскоре вместо рабов появился пролетариат, именовавшийся в Индии шудрами, и укоренившаяся склонность отказывать в высочайших достижениях общественной жизни и культуры шудрам и женщинам низвергла индийское общество на уровень его западных сородичей. Если бы древнее общество просуществовало несколько дольше, возможно, что обе эти важные проблемы экономического крепостничества и женского бесправия были бы осуждены и решены, подобно тому как они осуждаются и решаются в современном государстве. Хотя это и довольнопроблематично; только в Риме мы замечаем проблеск определенной склонности, позволявший, в принципе, повернуть в этом направлении, однако никогда не выходивший за рамки слабых намеков на такую возможность в будущем.

Более роковой оказалась полная неспособность этого раннего типа человеческого объединения решить вопрос взаимоотношений таких обществ между собой. Их обычной формой отношений оставалась война. Все попытки создать свободную федерацию заканчивались неудачей, единственным средством объединения были завоевания. Привлекательность небольших обществ, в которых человеку живется наиболее легко, породила определенный тип интеллектуальной и жизненной замкнутости, препятствовавшей приспособлению к новым более широким представлениям, которые привносило в жизнь философское и политическое мышление, движимое потребностями и тенденциями иного, более крупного масштаба. Поэтому прежние государства распадались и исчезали; в Индии их поглотили огромные бюрократические империи Гуптов и Маурьев, которых сменили Патаны[52], Моголы и англичане, на Западе ― широкомасштабные военные и торговые завоевания, предпринимавшиеся Александром, правящей верхушкой Карфагена и Римской республикой, а впоследствии и империей. Последние были уже не национальными, но наднациональными образованиями, незрелыми попытками добиться значительного объединения человечества, которые в действительности не могли привести ни к какому окончательному результату до тех пор, пока не сложилось промежуточное звено ― национальное единство.

Поэтому создание национальной общности было приостановлено и возобновилось лишь тысячелетие спустя после распада Римской империи; а для того чтобы решить поставленную задачу, миру пришлось на какое-то время отказаться от многих, даже от большинства преимуществ, достигнутых человечеством в ранних городах-государствах. И только после решения этой задачи стали возможны реальные усилия не только в направлении жесткой организации общества, но и его прогресса и совершенствования, не только ради создания строгой нормы социальной жизни, но и ради свободного роста и полноты самой жизни в пределах этой нормы. Нам предстоит ненадолго задержаться на этой стадии, прежде чем мы сможем понять, будет ли вмешательство нового усилия по созданию широкомасштабного объединения свободно от опасности вновь посту- питься, пусть даже временно, внутренним развитием человеческой расы и принести его в жертву устройству громадного внешнего единства.

Глава 12. Создание донациональных империй в древнем мире и построение наций в современную эпоху

Мы увидели, что построение истинного национального единства оказалось той проблемой, которая досталась средневековью в наследство от древнего мира. Древний мир начинался с родового строя, с города-государства, племени или небольшого местного княжества ― с малых сообществ, обитавших среди других таких же сообществ, в целом похожих друг на друга, обычно родственных по языку и зачастую более или менее родственных по происхождению, отличавшихся от других человеческих общностей по крайней мере тенденцией к созданию общей культуры и защищенных в своей общности и непохожести на других благоприятными для этого географическими условиями. Таковыми были Греция, Италия, Галлия, Египет, Китай, Средняя Персия, Индия, Аравия, Израиль ― все они зарождались как свободные культурные и географические общности и представляли собой независимые и отличные от других культурные единства, прежде чем смогли стать единствами национальными. Внутри свободного единства рода, племени, города или некоего удельного княжества в их еще не вполне оформившейся коллективной жизни возникало множество поводов для создания сильной и сплоченной общности, постепенно усиливающих чувство непохожести ее на другие культурные единства внешнего мира, чувство противоположности им; в то же время, а часто и в гораздо более острой форме могло ощущаться внутреннее несходство, контрастность и противоположность разных частей одного целого. Там, где местные отличия ощущались наиболее сильно, проблема национального объединения решалась труднее всего, и если решение все же находилось, то имело, как правило, довольно призрачный характер.

Поиск решения предпринимался почти во всех подобных случаях. В Египте и Иудее оно было успешно найдено еще в эпоху древнего мира; в последнем случае решение было полным, в предыдущем же ― только частичным, окончательный результат был достигнут лишь при суровом дисциплинирующем участии иностранного ига. Там, где подобная дисциплинирующая сила отсутствовала, там, где национальное единство в какой-то степени достигалось неким внутренним образом ― обычно благодаря одержанной над остальными победе одного сильнейшего клана, города или удельного княжества, такого, как Рим, Македония, горные кланы Персии, ― новое государство, вместо того чтобы закрепить достигнутый успех и заложить более глубокие и прочные основы национального единства, преступало свои непосредственные нужды и пускалось в военные предприятия. Вместо того чтобы дать возможность психологическим корням национального единства прорасти глубже, а нации приобрести надежное самосознание и вполне овладеть своим единством, настойчиво к нему стремясь, правящее государство, подталкиваемое военным порывом, принесшим ему победу, приступало немедленно к созданию теми же самыми средствами более мощного объединения ― империи. Ассирия, Македония, Рим, Персия, позже Аравия ― все они следовали одной и той же тенденции, шли по одному и тому же кругу. Великое нашествие на Европу и Западную Азию кельтских народов и последующее их разобщение и падение было, по-видимому, связано с тем же явлением и произошло по причине еще более незрелого и плохо устроенного, по сравнению с Македонией, объединения. Каждый из этих народов становился исходной точкой великих империалистических движений еще до того, как ему удавалось стать краеугольным камнем крепкого здания национального единства.

Поэтому такие империи не могли существовать долго. Некоторым, однако, удавалось продлить свою судьбу за счет того, что их основу составлял какой-то один народ, как это было с Римом в Италии. Филиппу ― первому правителю, стремившемуся к объединению Греции, ― удалось добиться быстрого, но несовершенного успеха в этом деле благодаря предшествовавшему ему не слишком жесткому господству Спарты; и если бы его преемники отличались скорее даром терпения, нежели широтой воображения и высшего гения, этот первый предварительный набросок мог бы быть детально разработан и усилен настолько, что сумел бы обрести некое постоянство. Всякий основатель, быстро и широко внедряющий свой замысел в жизнь, нуждается в преемнике, более отличающемся талантом или гением организатора, чем склонностью распространить свое господство на другие территории. Цезарь, предшествовавший Августу, наметил работу огромной продолжительности; Филипп со своим преемником Александром ― сыгравшие такую значительную роль ― оказались не более чем мимолетной вспышкой. Рим, которому заботливая Природа отказывала в каком-либо гениальном полководце до тех пор, пока ему не удалось надежно сплотить Италию и заложить основы Империи, сумел добиться большего; тем не менее, создавая эту империю, он не мог претендовать на роль центра и опоры великой нации, но оставался все тем же городом-победителем, использующим подвластную ему Италию в качестве плацдарма для нападения на окружающий мир и его покорения. Поэтому ему пришлось столкнуться с гораздо более трудной задачей ассимиляции полуоформленных народностей и сложившихся или только зарождающихся и отличных от него культур, прежде чем он нашел выход и научился применять для решения этой новой для него задачи искусство полного и абсолютного объединения в меньшем и более простом масштабе, прежде чем ему удалось сплотить в живой организм единого народа (более уже не римский, но итальянский) все элементы древней Италии: галльский, латинский, умбрийский, тосканский и греко-апулийский ― основу будущей общности и разнообразия. Поэтому, хотя его империя и была жива в течение нескольких веков, ценой ее столь долгой сохранности были энергия, жизненная сила и внутренняя интенсивность; она не завершилась ни национальным единством, ни особенно продолжительной единой империей, но была, подобно другим древним империям, разрушена и уступила место новой эпохе истинного национального строительства.

Необходимо разобраться, в чем же была ошибка. В основе административного, политического и экономического устройства человеческих обществ любого размера лежат те же принципы, при помощи которых Природа создает все живые организмы. Вначале она прибегает к внешним, к физическим средствам, руководствуется, так сказать, принципом физической энергии жизни, хотя ее внутренняя цель ― ввести в предварительно подготовленную таким образом модель сверхфизический, психологический принцип, скрытый за внешними проявлениями жизни и тела. Ее главная цель и задача ― создать сильное, долговечное тело и обеспечить жизнеспособность конкретного сильного эго, имеющего прочную внутреннюю опору и способного за себя постоять. И как мы уже видели, при таком процессе в более крупном и достаточно свободном единстве возникают и развиваются отчетливо выраженные единства меньшего масштаба; их отличает сильная психологическая взаимосвязь и хорошо развитое тело и жизненность, в то время как объединяющая их более крупная целостность не обладает таким же отчетливо выраженным психологическим чувством и той же жизненной силой, той же жизнеспособностью; это довольно слабый и аморфный организм, полуоформленная масса, более напоминающая текучую субстанцию, нежели собственно тело. Оно еще только формируется и строится, ему требуется твердая физическая форма, хорошо выраженная жизненность и отчетливая психологическая реальность, самосознание и воля к жизни.

Так формируется новое более крупное единство; вновь его окружают подобные ему единства, которые вначале кажутся непохожими на него, враждебными ему, а впоследствии образуют, несмотря на все различия, некую общность; и вновь мы перед тем же явлением объединения в единое целое некоторого числа более мелких независимых единств. Составляющие целое единства оказываются более крупными и более сложными, чем прежде, но положение их остается, по сути, тем же самым, и опять нужно решать ту же проблему. Так, вначале мы наблюдаем появление города-государства и небольших местных народностей, сосуществующих как разрозненные части свободного географического и культурного единства ― Италии или Эллады, ― и возникает проблема создания итальянской или эллинской нации. Позже на смену им приходят уже сложившиеся или складывающиеся единицы-нации, сосуществующие как разрозненные части некоего свободного географического и культурного единства, вначале христианского, затем европейского, и вслед за этим возникает проблема объединения христианского мира или Европы, достичь которого, несмотря на неоднократные попытки отдельных правителей или политических мыслителей, так никогда и не удавалось. И прежде чем были преодолены возникающие в этой связи трудности, развитие современного мира преподнесло нам новое, еще более сложное явление ― множество отдельных наций и империй, вовлеченных в свободную, но все более усложняющуюся взаимозависимость и тесную торговую взаимосвязь в масштабе всего человечества; и сопутствующая ему задача объединения человечества уже превосходит несбывшуюся мечту объединения Европы.

В физической Природе живые организмы не могут быть целиком предоставлены самим себе; они живут либо благодаря взаимообмену, либо за счет поглощения других; процессы ассимиляции едины для всей разобщенной физической жизни. С другой стороны, при объединении жизни возможна такая ассимиляция, которая выходит за рамки этих двух противоположных вариантов ― поглощения одного другим и поддержания разобщенности, ограничивающей обоюдное усвоение энергий, получаемых друг от друга. Возможно такое соединение отдельных единиц, при котором они сознательно подчиняются какому-то общему для всех единству, развивающемуся в процессе их взаимного сближения. Некоторые из них, на самом деле, могут быть уничтожены и использованы в качестве материала для новых элементов, но, разумеется, не все ― одно господствующее единство не должно поглощать остальных; поскольку в этом случае нет никакого объединения, нет создания большего единства, нет продолжающейся более общей жизни, но только временное выживание того, кто поглощает, за счет переваривания и использования энергий поглощенного. И поэтому при объединении человеческих обществ возникает проблема: как подчинить новому единству входящие в его состав части без их гибели и исчезновения.

Слабая сторона древних империй, созданных на основе завоеваний, состояла в том, что они имели обыкновение разрушать те более мелкие единства, которые в себя включали, как, например, это делал Рим, и превращать их в пищу, поддерживающую жизнь главного органа. Так были умерщвлены и обессилены Галлия, Испания, Африка, Египет, их энергия была поглощена центром ― Римом; империя, тем самым, превращалась в огромную безжизненную массу, которая в течение нескольких столетий поддерживала жизнь метрополии. Однако этот метод высасывания из подчиненных владений жизненных сил должен был лишить в конце концов господствующий прожорливый центр всех источников энергии. Вначале лучшие интеллектуальные силы завоеванных провинций перетекали в Рим, а их жизненная сила вливала в него огромную военную мощь и талант руководителей, а в конечном счете и то и другое пришло в упадок, и интеллектуальная энергия Рима, а затем и его военный и политический талант угасли. Римская цивилизация уже не могла продолжать самостоятельное существование и вынуждена была опереться на идеи и движения, получаемые ею с Востока. Такой взаимообмен, однако, не имел ни яркости, ни силы настоящего течения, столь характерных для приливов и возвращения новых мыслей и движений жизни в наше время; он не мог по-настоящему оживить низшую жизненную силу имперской плоти и даже как-то затормозить процесс разложения. Когда хватка Рима несколько ослабла, мир, который он цепко держал в своих руках, не сумел прийти к новой организации или к возрождению и оставался в состоянии всего лишь гигантского разукрашенного живого трупа в пышном убранстве; оживить его смогли лишь напор и неистовство варварского мира, пришедшего с равнин Германии и распространившегося далеко за Дунай, вплоть до аравийской пустыни. Движению здорового созидания должно было предшествовать разрушение.

Мы видим, как в средневековый период построения нации Природа исправляет свою более раннюю ошибку. Говоря об ошибках, мы прибегаем к образу, незаконно заимствованному из человеческой психологии, из человеческого опыта; так как у Природы не бывает ошибок, но лишь выверенный темп намеченного ритма, каждый интервал которого имеет свой смысл и место во всяком действии и противодействии на пути к новым достижениям. Разрушительное господство римского единообразия предполагало не уничтожить навеки, но лишь нарушить случайную разобщенность жизни старых более мелких единств, для того чтобы при их последующем возрождении они не создавали непреодолимых препятствий росту истинного национального единства. Возможность потери национальной целостности, избавленной от подобной суровой дисциплины (мы не будем говорить сейчас об опасности, которую она приносит, ― об опасности действительной смерти, постигшей Ассирию или Халдею, а также о духовных и иных приобретениях, когда этой опасности удается избежать), может быть проиллюстрирована примером Индии, огромным, могущественным и хорошо организованным империям которой ― Маурьев, Гупта, Андхра[53], Моголов ― никогда не удавалось своей всесокрушающей мощью подавить слишком независимую жизнь подвластных им единств: от деревенской общины до целых районов и языковых областей. И вот уже не внутренний закон, не местная власть, но иностранное господство, власть чужой культуры и морали выполняют ту работу, которая так и не была проделана за двухтысячелетнюю историю более свободного империализма. Такой процесс подразумевал неизбежное грубое, подчас опасное воздействие, а также разрушение старых институтов; Природа, уставшая от упрямой косности векового противостояния, по-видимому, перестает на время заботиться о гибнущих во множестве прекрасных и ценных вещах, пока не добивается главного результата; и если такое разрушение случается, то, несомненно, только в том случае, когда его уже нельзя избежать.

В Европе, после того, как было свергнуто давление Рима, город-государство и местный народ возродились как части новой культуры; исключение составляла только Италия, и это достаточно удивительно, так как именно в Италии город-государство никогда не оказывал сопротивления процессу национального объединения. Его мощное возрождение мы могли бы объяснить двумя обстоятельствами: во-первых, слишком ранним угнетением Римом древней свободной городской жизни остальной Италии, начавшимся еще до того, как она смогла полностью проявить свои возможности и, во-вторых, тем, что она все-таки сохранилась в зародышевом состоянии, благодаря продолжавшейся гражданской жизни самого Рима и благодаря настойчивому стремлению итальянской муниципии[54] ощутить независимость своей жизни, угнетаемой, но никогда не исчезавшей полностью, как это происходило с независимой жизнью кланов Галлии, Испании или обособленной городской жизнью Греции. В психологическом смысле итальянский город-государство никогда не умирал, удовлетворенный или исполнивший свою роль, и никогда не разрушался полностью, а потому в новых условиях сумел возродиться. Его жизнеспособность оказалась губительной для национальной жизни Италии, хотя давала большие преимущества и блага мировой культуре и цивилизации; подобно жизни греческих городов, городская жизнь Италии переоформилась, обновилась и преподнесла нашей эпохе в новом виде искусство, литературу, мысль и науку греко-римского мира. Кроме того, городское единство, правда, уже в форме свободной или отчасти свободной муниципии выжило в средневековой Франции, Фландрии и Германии; а они никогда не создавали препятствий для объединения, но, скорее, помогали формировать его подсознательную основу и в то же время своими яркими порывами и свободными движениями мысли и искусства предохраняли от средневековой тенденции к интеллектуальному однообразию, застою и невежеству.

Древняя племенная народность прекратила свое существование, за исключением таких не подвергшихся римскому воздействию стран, как Ирландия, Северная и Западная Шотландия; с точки зрения объединения их судьба была чем-то похожа на судьбу городов-государств Италии; такое положение не позволяло создать в Ирландии организованное единство, а кельтам Верхней Шотландии ― соединиться с шотландской нацией англо-кельтов, до тех пор пока они не подпали под власть Англии, исполнившей то, чего не сумела добиться власть Рима, остановленная в своем распространении Грампианскими горами и Ирландским морем. В остальной части Западной Европы работа, проделанная римской властью, была столь значительной и плодотворной, что даже господство в странах Запада германских племен не сумело вновь восстановить власть прежних кичливых и примитивно разобщенных кланов. Вместо них появились местные княжества Германии и феоды и провинции во Франции и Испании; но только в Германии, которая, подобно Ирландии и Верхней Шотландии, не подверглась римскому игу, такая местная жизнь создавала серьезные препятствия для объединения. Во Франции она какое-то время тоже препятствовала этому движению, но ее сопротивление, по-видимому, было связано со стремлением сохранить особенности местной жизни как элемент богатства и разнообразия в окончательном единстве Франции. Беспримерное совершенство этого единства ― признак скрытой мудрости, затаенной в том долгом процессе объединения, который мы наблюдаем в истории Франции и который при поверхностном взгляде кажется слишком болезненным и расстраивающим, слишком долго противопоставляющим анархизм феодальному и монархическому деспотизму, слишком непохожим на последовательное уверенное и намного более упорядоченное развитие национальной жизни Англии. Но в Англии необходимое разнообразие и богатство окончательного национального организма было обеспечено иными средствами: сильными различиями тех народов, из которых сформировалась новая нация, а также упорством Уэльса, Ирландии и Шотландии ― самостоятельных культурных единиц, не желавших подчинять свое самосознание общему единству.

Таким образом, этап построения наций в Европе отличается от древнего этапа, который вел от местного владения и города-государства сразу к империи, тем, что, во-первых, двигаясь к более крупному объединению, не пренебрегал необходимостью создания промежуточного звена, и, во-вторых, своим медленным и постепенным развитием через три последовательные стадии дал возможность упрочиться единству и сохранил при этом составляющие его элементы, не допустив их гибели, их преждевременного и напрасного подавления теми средствами, которыми велось объединение. Первая стадия этого процесса состояла в довольно долгом уравновешивании центробежных и центростремительных движений, для того чтобы феодальная система могла обеспечить принцип порядка и более свободное, но все же органическое единство. Вторая ― была движением объединения и увеличения единообразия, при котором повторялись определенные черты древнеримской системы, но уже не такой разрушительной силы и менее склонные высасывать все жизненные силы. Ее характеризует, прежде всего, появление центра-метрополии, который стягивает к себе, подобно Риму, лучшие жизненные силы остальных частей организма. Второй чертой был рост абсолютного верховного авторитета, задача которого ― утвердить законодательное, административное, политическое и языковое единообразие, способствовать централизации национальной жизни. Третьим признаком этого движения было установление руководящего духовного главы, который бы обеспечивал единообразие религиозной мысли, интеллектуального образования и мышления. Такое объединяющее давление, зайди оно слишком далеко, могло привести к повторению судьбы Рима и окончиться гибелью, если бы третья стадия, стадия мятежей и борьбы с центральной властью, во время которой происходило разрушение или подчинение самих средств объединения ― феодальной системы, монархии, авторитета Церкви, ― после того, как их работа была завершена, а также замещение их новым движением, не вела к рассредоточению национальной жизни, в основе которого лежала надежная и прочная система свободы и равенства во всех областях жизни: политической, законодательной, социальной и культурной. Ее задачей было добиться того, чтобы все классы и граждане современной нации имели возможность пользоваться преимуществами доступной всем общенациональной жизни и могли принимать участие в ее движениях, подобно тому как это было в жизни древнего города.

Третья стадия национальной жизни давала возможность воспользоваться преимуществами единства и достаточного единообразия, достигнутыми во время второй стадии, и позволяла уверенно и по-новому использовать возможности местной и городской жизни, которые были сохранены от полного разрушения во время первой. Благодаря последовательному развитию нации, уже в нашу, современную, эпоху все более реальной становилась возможность, там, где подобное желание и потребность возникали, смело встретиться с проблемой создания федеративной нации или федеративной империи, имеющей в своей основе глубоко укоренившееся психологическое единство; в более простом виде это, в действительности, уже удалось достичь в Германии и в Америке. И потому теперь у нас есть возможность идти, при желании, к частичной децентрализации путем создания подчиненных правительств, обществ и провинциальных городов, которые могут стать надежной гарантией против чрезмерного поглощения метрополией лучших сил нации и обеспечат их свободную циркуляцию по многим центрам и узловым точкам. В то же время мы ожидаем организованного использования государства, разумно представляющего всю сознательную, действенную и обновленную нацию, как средства совершенствования индивидуальной и коллективной жизни. Это поворотный момент, когда развитие национального единства вновь приводит нас к необходимости, в соответствии с развивающимися тенденциями, столкнуться либо с более широкой задачей создания империалистического объединения, либо с еще более общими проблемами, порождаемыми культурным единством и коммерческой и политической взаимозависимостью человечества в целом.

Глава 13. Три стадии формирования национального единства

Три стадии, которые были характерны для средневекового и современного этапа развития нации, можно рассматривать как естественный процесс создания из многообразных условий и разнородного материала новой формы единства ― как процесс скорее внешнего, нежели внутреннего ее развития. При внешнем способе действия психологическое состояние людей формируется путем изменения форм и привычек, воздействием внешних обстоятельств и установлений, а не путем прямого создания того нового психологического состояния, которое затем будет развивать свободно и гибко подходящие и удобные ему социальные формы. При таком процессе вполне естественно возникновение вначале определенного, не слишком строгого, но все же достаточно надежного общественного порядка и общего типа устройства общества, служащего каркасом, опорой будущего здания. Затем начинается период строгой организации, ведущий к единству и централизации контроля и вероятному общему уравниванию и приведению к единой норме, соответствующей главному направлению развития. И, наконец, если такому новому организму удается избежать омертвелости и единообразия своей жизни, если он продолжает оставаться живым и действенным творением Природы, тогда, после того как формирование основы завершено, и уже единство определяет интеллектуальные и жизненные нормы поведения, наступает период свободного внутреннего развития. В этом случае такая более свободная внутренняя активность, опирающаяся в своей сути и основе на сформировавшиеся потребности, представления и инстинкты общества, не будет опасна для утвердившегося порядка, не будет способствовать его разрушению или чинить препятствия для уверенного роста и формирования всего общественного организма.

Форма и принцип построения исходной, не слишком жесткой системы были обусловлены как предыдущей историей, так и нынешним состоянием тех элементов, которые необходимо было сплотить в единое целое. Но примечательно, что и с Европе, и в Азии существовала общая тенденция, которая не могла быть связана с взаимообменом представлений и поэтому объяснима только действием той же самой естественной причины и общей необходимости ― тенденция развития социальной иерархии, в основе которой лежат четыре различных типа социальной активности: духовная деятельность, политическая власть и двойная экономическая деятельность, связанная, с одной стороны, с товарным производством и торговлей, а с другой ― с подневольным трудом или обслуживанием. Дух и форма, а также их соответствие друг другу могли быть в разных частях мира различны, сообразно склонностям и особенностям того или иного общества, но основополагающий принцип оставался тем же самым. В каждом случае движущей силой была необходимость в крупной действенной форме дляобщей социальной жизни, необходимость иметь фиксированный статус, с помощью которого личные и мелкие общественные интересы могли бы быть подчинены власти данного религиозного, политического, экономического единства и их подобия. Замечательно, что исламская цивилизация с ее господствующим принципом равенства и братства в вере и своеобразным институтом рабства, не препятствовавшим взойти на трон даже рабу, никогда не была способна прийти к аналогичной форме общества и, несмотря на тесный контакт с политической, прогрессивной Европой, так и не сумела сформировать ни одного сильного, живого и хорошо организованного и сознательного национального единства, даже после распада империи халифов; осуществляется это только теперь, уже под влиянием современных представлений.

Но и в тех случаях, когда такая подготовительная стадия достаточно уверенно проводилась в жизнь, последующие стадии возникали не всегда. Феодальный период Европы с ее разделением социальной структуры на четыре части ― на духовенство, на короля со знатью, буржуа и пролетариат ― во многом походит на четырехступенчатую структуру индийского общества, представленную жречеством, военным и торговым сословиями и шудрами[55]. Индийскую систему отличает иной тип представлений, явно более религиозного и этического, чем политического, социального и экономического характера; но все же определяющую роль играли представления социальные и экономические, и на первый взгляд кажется, что у нее не было причины, несмотря на некоторые детальные отличия, отклоняться от общего пути развития. Японии, с ее строгим феодальным порядком, под духовным и жреческим руководством микадо[56], а впоследствии и двойным руководством микадо и сегуна[57], удалось сформировать наиболее сильную и отличающуюся необычайно высоким самосознанием нацию из всех, когда-либо возникавших в мире. Китай с его выдающимся сословием ученых, объединявших в себе функции духовного и светского знания ― браминов и кшатриев ― и исполнительной властью императора и Сына Неба, в качестве главы и символа национального единства, также преуспел в создании единой нации. Иной результат был в Индии, обусловленный, помимо прочих причин, особой эволюцией социального устройства. Обычно такая эволюция вела к формированию светской организации и светского руководства; внутри самой нации она приводила к возникновению ясного политического самосознания и, как следствие, либо к подчинению жреческого сословия военному и правящему сословию, либо же к их равноправию или даже слиянию под властью духовного и светского главы. В средневековой Индии она, напротив, ведет к социальному господству жреческого класса и замещению политического сознания сознанием духовным, делает его основой национального чувства. Не был развит ни один светский центр, ни одному великому императору или царю, каким бы признанным и почитаемым авторитетом, какой бы властью и древностью рода он ни обладал, не удалось преодолеть, даже просто уравновесить авторитет и преобладающее значение жреческого класса и сформировать сознание не только духовного и культурного, но еще и политического единства.

Борьба между церковью и монархическим государством была одной из наиболее важных и существенных особенностей европейской истории. Будь результат этого конфликта противоположным, все будущее человечества оказалось бы в опасности. Церковь была вынуждена отказаться от своих притязаний на светскую власть. Даже нациям, оставшимся католическими, удалось с успехом отвоевать независимость и авторитет светской власти. Так, французский король контролировал французскую церковь и духовенство, что делало невозможным вмешательство папы в дела Франции. В Испании, несмотря на тесную связь папы и короля и теоретическое признание духовного авторитета первого, именно мирской владыка определял политику духовенства и управлял делами инквизиции. В Италии непосредственное присутствие главы католицизма в Риме было серьезным моральным препятствием, мешавшим политическому объединению нации; страстная решимость свободного итальянского народа иметь своего короля в Риме отражала на самом деле закон о том, что сознательная и политически организованная нация может иметь только одну высшую и центральную официально признанную власть ― светскую. Нация, достигшая или достигающая такой стадии, должна либо отделить духовную и религиозную жизнь от светской и политической путем индивидуализации религии, либо же обе эти сферы скрепить союзом государства и церкви, подчинив его единому авторитету светского главы, или же совместить духовного и земного главу в одном лице, как это было в Японии, Китае и в Англии в эпоху Реформации. Даже в Индии нашлись народы, достигшие определенного национального самосознания, выходившего за рамки чисто духовного единства; первыми из них были раджпуты и, в частности, Мевар, где раджа был одновременно главой и общества, и народа; другим народом, развившим национальное самосознание и очень близко подошедшим к достижению политического единства, были сикхи (их гуру Говинда-сингх предусмотрительно основал общественный и духовный центр в Кхалсе), а также маратхи, которые не только избрали официального cветского правителя, представлявшего сознание всего народа, но и настолько стали мирскими людьми, что весь народ безо всякого различия, от брамина до шудры, на какое-то время превратили в народ потенциальных воинов, политиков и администраторов.

Другими словами, институт утвержденной социальной иерархии, сыграв свою роль в качестве необходимой стадии начальных процессов формирования нации, должен видоизмениться и подготовить собственное исчезновение, для того, чтобы были возможны и другие стадии развития нации. Если средство, полезное для выполнения определенной работы и отвечающее определенному сочетанию внешних условий, продолжает свое действие, когда требуется выполнение уже совсем другой работы и изменились сами условия, оно неизбежно становится препятствием. Для того чтобы сплотить жизнь развивающейся нации вокруг единого центра, необходимо было изменить отношение к духовному авторитету одного класса и политическому авторитету другого и передать власть в руки светского, а не религиозного правителя; если же склонность народа к религии оставалась довольно сильной, нужно было разграничить подвластные единому национальному лидеру сферы духовного и мирского, авторитет которого оставался бы признанным каждой из них. И в особенности, для того чтобы сформировалось политическое самосознание, без которого не может оформиться никакое независимое национальное единство, было необходимо, чтобы все настроения, все активности и средства, способствующие его формированию, перешли, пусть даже и на время, под его руководство, а все прочие следовали им или оказывали поддержку. Церковь и господствующий жреческий класс не могут, оставаясь в пределах своих полномочий, создать организованное и политическое единство нации, так как они руководствуются иными (не политическими и не административными) соображениями, и нельзя ожидать, что они подчинят свойственные им чувства и интересы этому единству. Такое возможно, только если религиозное и жреческое сословие станет, как в Тибете, действительно руководящим политическим классом страны. В Индии господство касты, руководимой жреческими, религиозными и частично духовными интересами и соображениями, касты, которая господствовала над мыслью, обществом, над основными принципами национальной жизни, не будучи действительным правителем и исполнителем власти, всегда оказывалось препятствием на пути того развития, которым следовали более материально ориентированные европейские и монгольские народы. И только теперь после наступления европейской цивилизации, после того как каста браминов не только потеряла большую часть своей исключительной власти над жизнью нации, но и во многом сама стала мирской, на передний план вышли политические и мирские соображения, пробудилось политическое самосознание, оно овладело массами и сделало возможным организованное единство нации, переросло рамки просто культурной и духовной общности ― из неоформленной подсознательной склонности превратилось в настоящее единство.

Изменить социальную структуру настолько, чтобы мог возникнуть мощный и конкретный центр такого политического и административного единства, было задачей второй стадии развития нации. В это время постепенно отменяются даже те свободы, которые обеспечивала установившаяся социальная иерархия, и власть сосредоточивается в руках довольно сильного правительства, как правило, абсолютно-монархического типа. Современное демократическое правление допускает монарха только как формального владыку, как слугу государственной жизни, для одобрения исполнительной власти ― для действительного контроля он более не нужен. Однако на определенном этапе развития наций без сильной монархической власти не обойтись ― средневековье тому пример. Даже в свободолюбивой, изолированной от мира Англии ― колыбели индивидуализма ― тем ядром, вокруг которого складывалась, обретала прочную форму и зрелую силу нация, были монархические династии Плантагенетов[58] и Тюдоров[59]; на континенте же еще более выдающейся была роль Капетингов[60] и их последователей ― во Франции, домов Кастилии[61] ― в Испании, Романовых и их предшественников ― в России. В последнем случае можно даже сказать, что без Иванов, Петров и Екатерин не было бы и России. И даже в наше время почти средневековая роль, которую играли Гогенцоллерны в объединении и развитии Германии, вызывала у демократических народов тревожное изумление ― все это казалось им не слишком здравым и серьезным. То же самое мы видим на начальном этапе формирования новых наций на Балканах. Поиск монарха, призванного быть центром и поддержкой их росту и развитию, несмотря на всю трагикомичность, сопровождавшую это явление, совершенно понятен с точки зрения все той же потребности, оправдываемой не столько нынешними условиями[62], сколько подсознательным чувством этих народов. В Японии в процессе преобразования ее в современную нацию подобную же роль играл микадо; инстинктивное чувство реставраторов этого процесса вывело его на свет из беспомощного уединения только для того, чтобы обеспечить эту внутреннюю потребность. Стремление сильного диктаторского режима превратиться в революционном Китае в новую национальную монархию можно вполне объяснить тем же чувством, связанным как с практическими соображениями, так и с личными амбициями[63]. Именно ощущением той великой роли, которую власть монарха играет при централизации и оформлении национальной жизни в наиболее критический период ее роста, объясняется склонность (свойственная, как правило, Востоку, но не вполне чуждая и Западу) придавать ей почти священный характер; этим также объясняются страстная приверженность и служение великим национальным династиям, даже после того как они деградировали и приходили в упадок.

И хотя такой этап национального развития полезен и имеет конкретное значение, он неизбежно связан с подавлением внутренних свобод народа и у современного человека вызывает вполне естественную, хотя и ненаучную реакцию осуждения монархического абсолютизма и его свойств. Это всегда время ограничений, жесткого единообразия, контроля и однонаправленности; универсализация одного закона, одного правила, единого авторитета ― вот его плоды; для него характерны утверждение и абсолютизация авторитета, ограничение и полное подавление свободы и свободного разнообразия. Период Новой монархии от Эдуарда IV до Елизаветы в Англии, период Бурбонов от Генриха IV до Людовика XIV во Франции, эпоха, продолжавшаяся от Фердинанда до Филиппа II в Испании, правление Петра Великого и Екатерины II в России ― это то время, когда упомянутые народы достигли зрелости, полностью сформировали и укрепили свой дух, добились надежной организации. И в каждом случае это был период абсолютизма или движения к нему, период, когда формируется или утверждается определенное единообразие. Такой абсолютизм уже принял одну из наиболее примитивных форм своего выражения, возрождающую представление о государстве и его праве по своей воле распоряжаться жизнью, мышлением и сознанием народа, для того чтобы сделать его единым и неделимым целым: единым умом и телом, способными в совершенстве действовать и подчиняться[64]. Именно с этой точки зрения оказывается разумно обоснованным стремление Тюдоров и Стюартов[65] навязать народу монархический авторитет и религиозное единообразие, становится понятен истинный дух религиозных войн во Франции, католическо-монархическое правление в Испании, с его жестоким методом инквизиции, понятна угнетающая воля абсолютной церковной власти в России, жаждущая к тому же утвердить совершенно национальную церковь. Такое усилие потерпело поражение в Англии, поскольку после Елизаветы не отвечало никакой действительной потребности ― нация была уже хорошо сформированной, сильной и вполне защищенной от возможного разрушения извне. Где бы оно ни достигало своей цели, в протестантских ли странах или католических, а в редких случаях и там, где, как в Польше, такое движение отсутствовало или терпело поражение, его результат был разрушительным. Подобное движение всегда сопровождалось насилием над человеческим духом, но виной тому была не просто какая-то врожденная слабость правителей ― это неизбежная стадия формирования национального единства политическими и механическими средствами. И если Англии, несмотря на его действие, удалось остаться единственной в Европе страной, где свобода продолжала развиваться естественным образом, то случилось это, вне всякого сомнения, благодаря сильным качествам самого народа, но, более всего, благодаря особенностям ее истории и островному положению.

Развиваясь, монархическое государство уничтожает или подчиняет религиозные свободы людей и делает церковный закон раболепным и преданным вершителем его божественного права, а религию ― служанкой земного трона. Оно упраздняет вольности аристократии и оставляет их вольности себе; им же дозволяется только то, что может служить поддержкой и опорой власти короля. Воспользовавшись при борьбе со знатью силой буржуазии, оно везде, где только возможно, устраняет ее действительные и живые гражданские свободы и допускает в качестве особых прав и привилегий только их самую внешнюю форму, только некоторые элементы. Что до народа, то у него и вовсе нет свобод, которые бы надо было отнимать. Так монархическое государство воплощает в своих проявлениях жизнь всей нации. Церковь оказывает ему моральную поддержку, знать служит военной доблестью и силой, буржуазия платит изворотливостью и талантом юристов, ученые, мыслители и все, кому свойственна от природы деловая активность, поддерживают его литературным гением или административным талантом, в то время как народ облагается податью и жизнью своей служит личным и национальным амбициям монархии. Но вся эта мощная структура, весь взаимозависимый порядок в своем триумфе обречены на поражение; новые требования и действия предрекают их гибель ― либо моментальную, либо постепенную, при поэтапной сдаче позиций и отречении от себя. Они пользуются признанием и поддержкой до тех пор, пока нация сознательно или неосознанно в них нуждается и одобряет; но после того как они свою задачу выполнили и их значение уменьшилось, неизбежно вместе с ростом самосознания встает извечный вопрос: уместно ли дальнейшее угнетение или непрерывное сопротивление? Когда прежний порядок превращается только в видимость монархии, рушится сама его основа. Священный авторитет церкви, духовные основания которого подвергаются сомнению, не может дольше утверждаться земными средствами ― мечом и законом; аристократия, оберегающая свои привилегии, но утратившая истинное значение, становится, с точки зрения низших сословий, явлением странным и сомнительным; буржуазия, сознающая свои возможности, недовольная своей социальной и политической несамостоятельностью, пробуждаемая голосом мыслителей, поощряет движение протеста и взывает к помощи народной; и тогда народные массы ― бессловесные, угнетенные, страждущие, ― вдохновленные новой поддержкой, которой у них раньше не было, восстают, чтобы свергнуть социальную иерархию. Что означает гибель старого мира и рождение новой эры.

Нам уже ясна внутренняя оправданность этого великого революционного движения. Нация формируется и существует не ради себя самой; ее задача ― дать человеческому объединению общую форму, в рамках которой весь народ, а не только отдельные классы и индивидуумы, имел бы возможность для более полного развития своей природы. Пока продолжается ее формирование, такое более мощное развитие может быть ограниченным, и на первом месте царят власть и закон ― но не в том случае, когда уже нет сомнений в ее жизнеспособности и возникает потребность во внутреннем расширении. Тогда старые узы должны быть разрушены, а использовавшиеся при ее формировании средства отброшены как препятствия для роста и развития. Тогда лозунгом народа становится свобода. Церковный порядок, угнетавший свободу мысли и новое этическое и социальное развитие, должен быть низвергнут со своего деспотического трона, чтобы человек стал интеллектуально и духовно свободным. Должны быть уничтожены монополии и привилегии монарха и аристократии, чтобы сила, процветание и действенность нации могли служить каждому. И, наконец, буржуазный капитализм должен быть склонен или принужден к тому, чтобы принять такой экономический порядок, который бы исключал страдания, бедность и эксплуатацию, а благосостояние общества более равномерно распределялось среди всех, кто принимает участие в его создании. Всеми средствами человек должен стремиться обрести себя, обнаружить свое внутреннее достоинство и свободу своей природы, иметь право проявлять свои высочайшие способности.

Поскольку одной свободы недостаточно, возникает также потребность в правосудии, все более настойчиво звучит требование равноправия. Полного равенства в мире, естественно, быть не может; однако это понятие нацелено против несправедливости и неоправданной разнокачественности, которые допускал старый социальный порядок. Тогда справедливый социальный порядок будет предполагать равенство возможностей, равноправие в общедоступном образовании, для того чтобы каждый мог развивать и использовать все свои способности, а вместе с этим и возможность в равной степени пользоваться преимуществами общей жизни ― право всех, кто, используя свои способности, вносит вклад в его могущество, в его жизнь и развитие. Как мы отмечали, эта потребность имела все основания принять форму идеала о свободном сотрудничестве, направляемом и поддерживаемом мудрой и либеральной центральной властью, выражающей общую волю; но в действительности она обратилась к старому идеалу о совершенном и действенном государстве ― более уже не монархического, церковного и аристократического, но светского, демократического и социалистического типа; и свобода была принесена в жертву этой самой потребности в равноправии и общей действенности. Мы не будем сейчас касаться психологических причин такого обращения. Возможно, свобода и равенство, свобода и власть, свобода и организованная действенность никогда не смогут прийти к удовлетворительному согласию, до тех пор пока жизнь как отдельных людей, так и всего общества будет строиться на эгоизме, до тех пор пока сам человек не подвергнется серьезным духовным и психологическим изменениям и не устремится за рамки обычного социального порядка к третьему идеалу, которым революционные мыслители Франции, благодаря какому-то своему внутреннему чутью, дополнили лозунг свободы и равенства, к величайшему из трех, хотя еще и мало что для нас значащему ― к идеалу братства, или, выражаясь менее сентиментально и более точно, внутреннего единства. Но это уже не механизм ― социальный, политический или религиозный, ― он должен родится в душе, восстать из скрытых внутренних, божественных глубин.

Глава 14. Возможность первого шага к международному единству и связанные с этим невероятные трудности

Наблюдение за тем, как растет нация вместе с ростом внутренней потребности и внутреннего представления (помимо политических, экономических и социальных сил, форм и инструментов), дает нам возможность увидеть сам ход этого процесса: его начало ― появление свободного сообщества, соединившего в одно целое различные элементы, его становление ― этап принудительной консолидации, и этап развития и усовершенствования национального самосознания, общего я, во время которого создается общий центр и вырабатываются средства органичного существования, и, наконец, его завершение ― этап надежной независимой жизни и внутреннего единства (вместо внешнего вынужденного союза), во время которого утверждается свобода и каждый обретает право все более и более полноценно участвовать в преимуществах национальной жизни. Если единства человеческой расы придется достигать теми же методами и средствами, а развитие его будет повторять особенности развития нации, мы вправе ожидать похожего процесса. По крайней мере это наиболее вероятно и, по-видимому, соответствует естественным законам развития всего мира форм, начинающегося с некой свободной совокупности, более или менее аморфной массы сил и веществ, а затем, после определенного сокращения, сжатия и фиксирования, протекающего уже в конкретной форме, наличие которой остается необходимым условием для дальнейшей полноценной эволюции.

Если мы примем во внимание действительное состояние мира и его вероятные ближайшие перспективы, нам станет ясно, что первый период свободного сообщества и несовершенного порядка неминуем. Ни интеллектуальная подготовка человеческой расы, ни господствующее настроение, ни движущие политические и экономические силы и условия не достигли еще такого внутреннего напряжения или внешнего давления, которое давало бы нам право ожидать полного изменения основ жизни или установления всеобщего и действительного единства. Правда, стремительно нарастало смутное ощущение необходимости подобных преобразований, а конкретный урок войны вывел этот главный идеал будущего из зародышевого состояния, в котором он оставался не более чем благородной фантазией новых пацифистов и идеалистов-интернационалистов. Было признано, что он как-то отражает конечную реальность; голос же тех, кто мог бы осудить его, как идеал, милый сердцу одних интеллектуальных чудаков и фантазеров, не имел уже особого значения и не внушал доверия, поскольку гораздо слабее поддерживался здравым смыслом среднего человека ― ограниченным расхожим мнением материального ума, достаточно остро ощущающего насущные потребности и полностью слепого к выгодам, обещанным в будущем. Но, к сожалению, не велось никакой интеллектуальной подготовки, для того чтобы перестроить взгляды среднего человека в соответствии с набиравшими все большую силу новыми идеалами, которые были провозглашены мыслителями сего века; да и растущий протест против существующих условий не достиг такого накала, чтобы возможное участие в нем широких масс, охваченных страстью к идеалу и надеждой на новое счастье всего человечества, привело к разрушению существующих условий и созданию новой схемы коллективной жизни. В другом же направлении (замещение индивидуализма, как основы общества, набирающим силу коллективизмом) такая интеллектуальная подготовка велась в гораздо большем объеме, и более сплоченными были силы, готовые к революции; здесь война сыграла роль катализатора и намного увеличила вероятность появления социалистического государства, не обязательно, правда, демократического. Но для мощного движения интернационального единства таких благоприятных условий не возникло. И не было разумных оснований ожидать какой-либо мощной и действенной вспышки массового и эффективного идеализма, зовущего в этом направлении. Подготовку к нему вести было можно, и современные события могли его значительно облегчить и ускорить, но то были самые начальные его этапы.

В этих условиях представления и схемы мыслителей мира, которые бы задумали, опираясь на эти новые принципы, полностью изменить сами основы международной жизни, не могли бы, по всей видимости, найти своим замыслам надежного воплощения. При отсутствии у людей общей идеалистической вспышки созидательной надежды, которая бы сделала подобное изменение возможным, будущее будут оформлять не представления мыслителя, но практические соображения политика, который отражает настроение среднего человека и характер своего времени и действует, как правило, намного ближе к минимуму, чем к максимуму того, что может быть достигнуто. Средний же ум подавляющего большинства людей, хотя и готов прислушиваться к подобным мыслям, рассчитывая что-то получить и имея обыкновение с фантастической жадностью хвататься за то или иное мнение, в поведении своем руководствуется больше собственными интересами, страстями и предрассудками. И политик, и государственный деятель ― а мир сейчас наводнен политиками и испытывает недостаток в государственных деятелях ― действуют, исходя из обычных представлений широких масс; один просто на них опирается, другой же вынужден принимать в расчет, прежде всего, их мнение и не может вести туда, куда ему вздумается, если только он не представляет собой гениальную, могучую личность, соединившую в себе великий ум и действенную силу понимания с необычайной властью над людьми или особым на них влиянием. Более того, политическому уму помимо ограниченности среднего человека присущи и собственные ограничения; он гораздо больше почитает status quo[66], отбивает всякую охоту к великим начинаниям, при которых пришлось бы отказываться от надежных основ прежней жизни, неспособен окунуться в неопределенное и новое.

Решиться на такое он может только под давлением общественного мнения или сильной заинтересованности, если вдруг будет охвачен страстью к переменам, витающим в воздухе этой эпохи.

Если же политический ум полностью предоставлен самому себе, вряд ли можно рассчитывать, что даже такое, самое крупное из известных международных потрясений приведет к результатам более серьезным, чем переустройство границ, перераспределение власти и владений, некоторые желательные или нежелательные последствия в международных, коммерческих и иных делах. И это та роковая возможность, влекущая за собой еще более страшные потрясения (пока не решена главная проблема), против которой будущее мира никак не защищено. Все же, с тех пор, как разум человечества был приведен в активное состояние, а чувства пробудились самым решительным образом, всем становится совершенно ясно, что прежнее положение дел дольше терпеть нельзя, а нежелательность международного равновесия, построенного исключительно на совпадении интересов национального эгоизма и поддерживающегося взаимным страхом и ненавистью, неэффективностью переговоров и заседаний в Гааге, недальновидными разногласиями Европейского совета, теперь совершенно ясна даже для самих политиков, мы вправе ожидать более серьезного стремления к новому устройству мира вследствие морального поражения прежнего. Разбуженные войной страсти, ненависть и эгоистические национальные надежды остаются, без сомнения, серьезным препятствием на этом пути и могут легко вывести из хрупкого равновесия любое подобное начинание. Но если это не более чем обычная опустошенность и внутренняя реакция в ответ на ослабление тех напряжений, которые возникли в ходе борьбы, тогда, возможно, стоит подождать, пока проявятся новые представления, чувства, силы и события, противостоящие этому пагубному влиянию.[67]

Но и наибольший результат, на который можно было рассчитывать, наверняка оказался бы весьма скромным. Во внутренней жизни наций все главные последствия войны не могут не быть мощными и радикальными; здесь все готово: невероятно сильным было само воздействие, и потому развитие, следующее за его ослаблением, также должно сопровождаться значительными результатами; но в международной жизни мы в лучшем случае можем надеяться на незначительные принципиальные перемены, которые, однако, несмотря на свою незначительность, способны все же стать отправной точкой ― вполне жизнеспо-собным зародышем, гарантирующим неизбежность будущего роста. Если бы обстоятельства, имевшие место перед самым завершением этой всемирной битвы, были достаточно сильны, чтобы изменить общее умонастроение Европы, вынудить правителей к большему глубокомыслию и повсеместно пробудить чувство необходимости радикальных, по сравнению с уже достигнутыми, перемен, можно было бы надеяться на большее; но великая битва близилась к концу, а ничего такого не случилось; динамический период, когда у людей в подобных обстоятельствах формируются действенные представления и устремления, закончился, так и не пробудив сколько-нибудь серьезного и глубокого импульса. Коллективное намерение народов коснулось только двух моментов. Во-первых, возникло чувство протеста против возможности повторения катастрофы подобного масштаба; и во-вторых, возникла еще более острая необходимость найти способы защитить общую экономику от тех серьезных нарушений, которые она переживала в связи с последним конфликтом. Поэтому некоторого развития событий можно было ожидать главным образом в этих двух направлениях; так как слишком многое пришлось бы предпринимать, для того чтобы удовлетворить общее ожидание и желание, и слишком мало было тех, кто мог провозгласить банкротство политического мышления Европы. Его поражение продемонстрировало бы народам Европы нравственную и интеллектуальную несостоятельность их правительств и правящих классов, и могло бы привести в конце концов к общему протесту против существующих интересов, слепоты и отсутствия руководящего курса.

В таком случае можно было бы ожидать определенного стремления обеспечить себя надежными и действенными средствами, для того чтобы иметь возможность останавливать военные конфликты, сократить до минимума вероятность возникновения войны, ограничить вооружения, для того чтобы избавиться от опасных споров и, в особенности, хотя это и труднее всего, для того чтобы достойно встретить тот конфликт коммерческих ценностей и интересов, который стал уже достаточно мощным, хотя и не единственным, фактором, способным зажечь пожар войны снова. Если бы это новое устройство содержало в себе зародыш международного контроля, если бы оно оказалось первым шагом к свободному международному порядку или же содержало его элементы, было бы неким предварительным наброском или даже схемой, опираясь на которую жизнь человечества могла бы более устремленно развиваться в направлении общего единства, тогда, каким бы ущербным или неудовлетворительным такое устройство ни было вначале, будущее его могло быть гарантированным и надежным. Родившись, оно бы уже более не позволяло человечеству откатываться назад, и, какие бы трудности, разногласия, битвы, реакции, испытания или грубые вмешательства ни омрачали путь его развития, они бы оказывались скорее поддержкой, нежели препятствием на пути к окончательному и неизбежному результату.

Тем не менее, нельзя рассчитывать, что данный принцип международного контроля сразу же проявит свою полную дееспособность, или что свободный тип объединения наций, не имея, вероятно, вначале, определенной формы, сумеет предотвратить все последующие конфликты, вспышки и катастрофы[68]. Слишком велики трудности, и разуму человечества не достает нужного опыта; интеллект правящих классов не приобрел еще необходимого минимума мудрости и прозорливости, а общечеловеческий характер не приобрел необходимых инстинктов и настроений. Какие бы переустройства ни совершались, они будут происходить все на той же старой почве национального эгоизма, сильных желаний, алчности и самооправдания и останутся всего-навсего усилиями, способными придать им относительный порядок и предотвратить тем самым только наиболее непримиримые противоречия. Вначале будет недоставать надежных средств, потому что слишком большое внимание уделяется тому эгоизму, который должен быть поставлен под контроль. Причины разногласий сохранятся, так как жив будет порождающий их характер; он, возможно, и потеряет на время в каких-то своих проявлениях присущую ему твердость и силу, но суть его останется прежней; сохранятся средства борьбы, пусть даже и поставленные под контроль. Вооруженные силы можно будет ограничить, но не отменить; армии народов, даже став менее многочисленными, останутся; наука своей изобретательностью по-прежнему будет служить искусству массовых уничтожений. Войны могут прекратиться (очень непростая задача) только с отменой армий, только если будет выработан иной механизм, сформировать который человечеству сейчас просто не под силу; но даже сформировав его, оно не сможет вначале использовать его совершенным образом. В настоящее время отменить национальные армии просто невозможно, поскольку каждая нация не особенно заботиться о других, слишком самоуверена, слишком многого желает и, помимо всего прочего, нуждается в сохранении вооружений еще и для охраны своих рынков и владений, колоний и подвластных ей народов. Коммерческие амбиции, соперничество, политическая гордость, мечты, страстные желания, ревность вовсе не собираются исчезать как бы по мановению волшебной палочки только лишь потому, что Европа впала в безумное столкновение долго вызревавших амбиций, зависти и ненависти, уничтожив при этом свою человечность и за три года загубив в котле войны все ресурсы, которые накапливались десятилетиями. Нужно, чтобы пробудились гораздо большие глубины, нужно освоить сами основы действия, прежде чем психология народов сможет дорасти до уровня дивного, богатого и чудесного, которому под силу устранить войны и международные коллизии из нашей горестной и ненадежной жизни.

Пока сохраняется национальный эгоизм, пока остаются средства борьбы, в ее причинах, в оправданиях, в благоприятных для нее условиях недостатка не будет. Война случилась потому, что все ведущие нации довольно долго поступали так, чтобы сделать ее неизбежной; она случилась из-за сложной ситуации на Балканах, из-за надежд на Ближний Восток, из-за коммерческого и колониального соперничества в Северной Африке, по причине которого господствующие нации довольно долго боролись между собой мирными средствами, прежде чем некоторые из них взялись за оружие. Сараево и Бельгия были просто определяющими обстоятельствами; чтобы разобраться в действительных причинах, мы должны перенестись в гораздо более ранний период ― агадирский и алжирский. От Марокко до Триполи, от Триполи к Фракии и Македонии, от Македонии к Герцеговине шел электрический разряд неумолимой логики причин и следствий, действий и их плодов, именуемых у нас кармой, вызывая вспышки меньшего масштаба, если на пути встречался невоспламененный участок, и привел в конце концов к тому всеобщему взрыву, который залил кровью и превратил в руины всю Европу. Возможно, Балканский вопрос мог бы быть окончательно решен, хотя он еще весьма далек от этого; возможно, окончательное изгнание Германии из Африки могло облегчить ситуацию тем, что предоставило бы континент в распоряжение трех-четырех ставших союзниками наций. Но даже если бы Германия была вычеркнута из списка конкурентов, а ее негодование и амбиции перестали иметь какое бы то ни было значение для европейской политики, основные причины борьбы все же сохранились бы. Остался бы азиатский вопрос Ближнего и Дальнего Востока, который мог бы принять новое выражение, новый вид, как-то переоформиться, но по-прежнему оставаться настолько взрывоопасным, что в случае его бездарного решения или отсутствия решения вовсе можно было бы с уверенностью предсказать, что следующий серьезный взрыв начнется или будет развиваться именно в Азии. И даже если эту трудность тоже удастся разрешить, возникнут новые причины для борьбы повсюду, где национальный эгоизм и алчность наций пожелают своего удовлетворения; и до тех пор пока они живы, они будут вновь и вновь пытаться удовлетворить свой голод, никогда по-настоящему не насыщаясь. У каждого дерева свои плоды, а Природа ― садовник весьма терпеливый.

Ограничение армий и вооружений ― средство иллюзорное. Даже если будут найдены надежные средства международного контроля, они потеряют силу сразу же, как только грянет гром войны. Европейский конфликт показал, что в ходе войны страна может быть превращена в чудовищную фабрику войны, а все взрослое мужское население нации ― в армию. Англия, начинавшая с небольшой, даже весьма незначительной военной силы, смогла в течение одного года мобилизовать миллионы людей, а в течение двух ― обучить и снарядить, превратив их в решающий фактор. Этот наглядный пример достаточно явно свидетельствует о том, что ограничение армий и вооружений лишь несколько облегчает бремя народа в мирное время и только сохраняет тем самым гораздо больше средств и ресурсов на случай войны, но никак не препятствует возникновению и распространению войны, даже не уменьшает ее губительный накал. Создание надежного международного закона даже при более решительных мерах, его поддерживающих, не будет действенным и совершенным средством. О необходимости таких мер говорится довольно часто. В свое время закон пришел на смену старому варварскому способу средствами силы разрешать споры между отдельными людьми, родами и народами, и данный подход также мог бы внести в жизнь наций новые изменения. Возможно, в конце концов так и будет; но ожидать, что он сразу же начнет действовать успешно ― значит игнорировать реальную основу действенного авторитета закона и различие между составными частями сформированной нации и составными частями того неразвитого, не оформившегося международного сообщества, нормы поведения которого еще только закладываются.

Внутри самой нации или общества авторитет закона зависит не от так называемого величия или таинственной власти созданных человеком правил и указов. Его настоящих источников силы два, первый ― это серьезная заинтересованность большинства, господствующего меньшинства или всего общества в его установлении, а второй ― наличие единой вооруженной силы, полицейской или военной, которая помогает претворить такую заинтересованность в жизнь. Метафорический меч правосудия может действовать лишь в том случае, когда его поддерживает настоящий меч, исполняющий его указы и приговоры, направленные против бунтарей и инакомыслящих. Существенной чертой этой вооруженной силы является то, что она не принадлежит никому в отдельности: ни частному лицу, ни общественной структуре ― но только государству, королю или правящему классу, или же тому, кто олицетворяет собой высшую власть. Не может быть никакой безопасности, если вооруженная сила государства уравновешивается, а ее исключительная действенность ослабляется наличием других вооруженных формирований, принадлежащих неким группам и лицам, не подчиняющимся контролю центра или способным использовать их силу против правящей власти. Но даже в таком случае, даже при наличии власти, за спиной которой стоит единая централизованная вооруженная сила, закон не в силах воспрепятствовать столкновениям между индивидуумами и между классами, так как он не в состоянии изменить сами причины противоборства ― психологические, экономические и прочие. Преступление и следующее за ним наказание ― это всегда своего рода взаимное насилие, разновидность бунта и гражданской войны; преступления продолжают существовать даже в наиболее законопослушных обществах с достаточно надежной полицейской системой. Возможна даже организованная преступность, хотя ей, как правило, не удается достичь особенного успеха или закрепить свою власть, поскольку она бросает вызов возмущенному недовольству и эффективной организованности всего общества. Но именно то, что более всего от него требуется в первую очередь ― предотвратить возможность возникновения гражданской войны, насилия или вооруженных беспорядков внутри организованной нации, ― закон выполнить не в силах, хотя способен их несколько ослабить. Если какой-либо класс или представители иных убеждений, угнетаемые или подвергающиеся действию недопустимой несправедливости, обнаруживают, что закон и оберегающая его военная сила настолько связаны с противоположными интересами, что прекращение действия данного закона и восстание кажется единственным средством против насильственного угнетения, они прибегают, при наличии хотя бы незначительного шанса на успех, к древнему праву сильного. И в наши дни мы видим, что большинство законопослушных наций балансирует на грани гражданской войны, а ответственные государственные деятели изъявляют готовность прибегнуть к ее помощи, в случае настойчивого утверждения неугодных им мер, даже если последние были приняты высшей законодательной властью с одобрения верховного правителя.

Но в любом возможном при нынешних условиях свободном международном сообществе вооруженные силы будут по-прежнему распределены между входящими в его состав группировками; они будут принадлежать именно им, а не некой верховной власти, надгосударственному или федеральному совету. Такое положение дел будет напоминать беспорядочные взаимоотношения средневековья, при которых каждый принц и барон имел свое собственное законодательство и войско и мог отрицать власть сюзерена, если был для этого достаточно могущественным, или если мог повелевать необходимым числом и силой союзников и вассалов. А в данном случае это будет даже мало напоминать феодального сюзерена ― короля, который кроме всего прочего, даже не будучи настоящим монархом, все же оставался первым среди своих лордов, ― обладавшего не только авторитетом высшего правителя, но и средствами действенно и устойчиво претворять его в жизнь.

Не более даст и такой вариант, при котором некая состоящая из вооруженных сил разных наций армия будет контролировать нации и их независимые вооруженные силы; составная сила может распасться, а составляющие ее элементы вернутся к своим конфликтующим истокам, если вдруг между теми возникнет противоборство. В сложившейся нации индивид представляет собой единицу, затерявшуюся среди массы других индивидов, и не в его власти точно вычислить ту силу, которая могла бы быть в его распоряжении в случае конфликта; он боится всех остальных, непосредственно с ним не связанных, поскольку видит в них естественную поддержку действующей насильственным способом власти; протест кажется ему наиболее неразумным и опасным событием, и в равной мере всякий заговор внушает ему тысячу страхов и опасений, он боится, например, оказаться смятым и растоптанным сеющими ужас плот-ными шеренгами солдат, появляющихся при самых незначительных опасностях. И солдат ― человек; над ним довлеет страх наказания, готового обрушиться при первом же случае неповиновения; он боится всех остальных, никогда не уверен в поддержке и доверии своих товарищей, а когда их имеет, сомневается в действенной поддержке гражданского населения и потому лишен той моральной силы, которая могла бы вдохновить его отвергнуть власть закона и правительства. Но и в своих обычных чувствах он больше не принадлежит себе или своей семье, своему сословию ― лишь государству и стране или, по крайней мере, той машине, частью которой стал. В нашем же случае участниками объединения будет весьма незначительное число наций, некоторые из которых довольно могущественны и способны постоять за себя, оценить собственные силы, а также силы своих союзников и своих врагов; им достаточно лишь оценить вероятность победы или поражения. И солдаты такой неоднородной армии будут в душе оставаться верными своей стране, а вовсе не тому несколько призрачному единству, в распоряжение которого они поступают.

Поэтому разбираемая нами эволюция международного государства, выходящего за рамки обычного добровольного союза наций (а в действительности собрания представителей правительств), призванного стать тем царством мира и единства, о котором мечтали идеалисты, будет несовместима с подобными политическими или административными средствами, а если и возможна, то останется весьма взрывоопасным явлением. Если даже удастся предотвратить угрозу войны, могут быть найдены иные средства борьбы, возможно, по сравнению с войной гораздо более опасные, ― останутся преступления отдельных людей внутри самой нации, а также иные силовые методы разрешения конфликтов, например, используемые в межклассовой борьбе забастовки и бойкоты. В общей экономике Природы они нужны и даже неизбежны, не только для того чтобы противостоять психологической неумолимости эгоистических разногласий, страстей и амбиций, но и как отдушина или средство поддержки чувству несправедливости, попранным правам, разрушенным надеждам. Поскольку таков закон: когда действия строятся на эгоизме, плоды всегда будут соответствующими, и как бы они ни были ослаблены или смягчены внешними механизмами, их закономерное проявление может быть лишь отсрочено, но никак не предотвращено.

Теперь, по крайней мере, ясно, что свободное объединение, лишенное сильного центрального руководства, не будет удовлетворительным, эффективным и продолжительным, даже если окажется не столь свободным и более компактным по сравнению с тем, которое могло бы появиться в ближайшем будущем. И вполне закономерным будет следующий шаг ― движение в сторону большей жесткости, ограничения национальных свобод и исключительного усиления центральной власти при установлении единообразного контроля над народами Земли.

Глава 15. Некоторые пути осуществления

Какими же будут форма, действия, особенности системы, которым рано или поздно таинственная Воля вменит в обязанность обеспечивать внешнее единство человечества, какие из возможных вариантов наиболее предпочтительны ― тема для раздумий достаточно интересная, а для тех, кто способен заглянуть за узкий горизонт текущих событий, тема еще и увлекательная, но, к сожалению, пока только для них. Многообразие вариантов, предлагаемых данной эпохой, столь изобилующей полными скрытых возможностей сил, столь богатой новыми субъективными обстоятельствами и объективными переменами, создает такой непроницаемый туман, что сквозь него могут угадываться лишь смутные образы гигантских форм. Современная расстановка сил и прошлый опыт дают основания для некоторых предположений ― но это все, что мы можем позволить себе в столь опасной сфере.

Мы исключаем из рассмотрения, как практически невозможную в современных международных условиях и на современном этапе международных представлений и морали, мысль о незамедлительном соглашении на основе союза свободных наций, хотя, очевидно, оно было бы идеальной основой, в качестве главной движущей силы предлагающей признать гармоничное соединение двух наиболее значимых в настоящее время принципов: национализма и интернационализма. Применение такого подхода означало бы, что проблема человеческого единства с самого начала утверждается на разумном и здоровом моральном основании, на признании, с одной стороны, за всеми значительными естественными человеческими сообществами права жить и быть самими собой, на уважении национальной свободы как утвердившейся нормы и главенствующего принципа человеческого поведения, а с другой ― свидетельствовало бы о том, что значимость порядка, помощи, взаимного и совместного участия, общей жизни и общих интересов в объединенной и взаимосвязанной человеческой расе получает должное признание. Идеальным общество или государство становится тогда, когда уважение индивидуальной свободы и свободного роста отдельной личности согласуется с уважением потребностей, эффективности, сплоченности, естественного роста и органического совершенства коллективной личности: общества или нации. В идеальном общечеловеческом союзе, в международном сообществе или государстве национальная свобода, свободное национальное развитие и самоосуществление могли бы подобным же образом находить все большую согласованность со сплоченностью, единым развитием и совершенствованием всей человеческой расы.

Принятие этого естественного принципа не избавляет, конечно, от возможных отклонений по причине того, совершенно действующего сочетания достичь довольно сложно; такие отклонения иногда сопровождали развитие и рост нации: в одних случаях в виде угнетения свободы, в других ― в виде угнетения действенности и порядка. Но если правильные условия данной задачи понять с самого начала, вместо того чтобы оставлять их на произвол судьбы и слепой военной удачи, появится возможность более быстрого разумного решения, при гораздо меньших трениях и насилии, неизбежных в таком процессе.

Но у человечества нет особых оснований рассчитывать на столь благоприятную судьбу. На идеальные условия надеяться нельзя, так как они требуют психологической чистоты, требуют, чтобы социальная атмосфера была насыщена всеобщей разумностью и научным мышлением, но превыше всего ― моральным величием и высокой нравственностью, которых ни само человечество, ни его лидеры и правители еще не обрели. А при отсутствии подобных качеств и свойств не от разума, справедливости и взаимной доброты, но от действия сил и их практического и законного использования будет зависеть решение этой и всех прочих проблем. И подобно тому, как проблемы, возникающие между государством и личностью, были осложнены и омрачены не только конфликтами между личным эгоизмом и коллективным эгоизмом общества, но и затянувшимися столкновениями промежуточных сил ― классовой борьбой, спорами церкви и государства, короля и знати, короля и общества, аристократии и народа, буржуазии и пролетариата, ― проблемы взаимоотношений наций и международного единства человечества тоже будут осложнены требованиями промежуточных сил. Помимо коммерческих интересов и союзов, культурных и расовых настроений, движений панисламизма, панславизма, пангерманизма, пананглосаксонизма и зарождающихся панамериканизма и панмонголизма, помимо иных не родившихся еще монстров остается серьезный промежуточный фактор, империализм ― этот чудовищный вооруженный титан-властитель, который по самой природе своей должен требовать, чтобы его ублажали, угнетая нации или создавая для них неблагоприятные условия, чтобы его нужды признавали более важными по сравнению с нуждами новорожденного международного сообщества. И, по всей видимости, он еще будет какое-то время получать требуемое, и долго еще его требованиям будет невозможно противиться; во всяком случае, их нельзя игнорировать или воображать, что они устранимы росчерком пера, строя воздушные замки беспочвенного идеализма.

При конкретном исполнении на первом месте стоит сила; нравственные же категории и разум она допускает только в том случае, если ее можно склонить или уговорить их признать, или, что чаще бывает, использовать в качестве поддержки, как глашатаев своих побед, даже для маскировки своих интересов. Иногда представления выступают во всеоружии и прокладывают себе путь, преодолевая сопротивление сил, с этими представлениями не связанных; иногда они меняют положение дел и ставят интересы себе на службу, делают топливом для своего очага, или, испив чашу мученичества, побеждают; но обычно им приходится действовать не только будучи в полускрытом, подавленном состоянии, но и приспособившись к могущественным силам, даже подкупая их и льстя им, ― сквозь них или из-за них. Иначе и невозможно; до тех пор пока средний человек не станет более интеллектуальным, более моральным и духовным существом, пока не превзойдет состояние витального и эмоционального, по преимуществу, и лишь условно разумного человека-зверя. Невоплощенному идеалу интернационализма придется какое-то время действовать, прибегая ко второму методу, приспосабливаясь к воплощенным уже силам национализма и империализма.

Возникает вопрос, будут ли они готовы сформировать со временем такую прочную и надежную систему, чтобы представление о справедливом интернационализме, увеличивающем свободу народов, переросло усилия мировых мыслителей и интеллектуалов и, прочно укоренившись в жизни, начало оказывать неослабное давление на государства и правительства, вынуждая их признать, если и не полностью, то хотя бы отчасти, справедливость его требований. На это можно ответить, что обычно государства и правительства признают моральные доводы только до тех пор, пока они не вынуждают их пожертвовать своими жизненными интересами. Ни одна прочная империя не захочет с радостью освобождать зависимые от нее области или давать согласие на то, чтобы подчиненная ей нация села за стол международных переговоров в качестве свободного участника. Старое восхищение свободой было тем идеалом, который вынудил Францию вмешаться в дела Италии, чтобы помочь ее свободному развитию, Францию и Англию принять участие в создании греческой нации. Свобода нации, признания которой во время войны добивались огнем и мечом (или, как бы мы теперь сказали, голосом артиллерии), стала уже чем-то установившимся и общепринятым, а потому имеющим право на жизнь. А сверх того предполагалось вернуть уже существующим свободным государствам людей их собственной национальности, находящихся под властью иностранного ига. Предполагалось создать большую Сербию, большую Румынию, восстановить "несостоявшуюся" Италию, вернуть Эльзас и Лотарингию Франции. Для Польши предполагалось подвластное России самоуправление ― до победы Германии над Россией, изменившей и интересы, и идеализм союзников. И многие считали, что подобного рода самоуправление при общем подчинении империи, а там, где оно еще не достигнуто, под "протекцией" или "влиянием" империи ― это гораздо более практичное решение, чем восстанавливать национальную свободу. Что, видимо, можно принять за признак подсознательного роста представлений о федеративной империи, которые мы обсуждали как один из вариантов будущего развития. Национальная свобода, как безусловный идеал, больше не имеет прежней общепризнанной привлекательности и творческой силы. Борющимся за свободу народам приходится в основном рассчитывать на собственные силу и энергию, и, если не считать действий отдельных энтузиастов и небольших групповых выступлений, чья помощь действенна только на словах и малоэффективна, они могут ожидать не более чем прохладной или нерешительной поддержки. Даже многих из прогрессивных мыслителей привлекает представление о зависимом самоуправлении для тех народов, что находятся в подчинении, и они, по-видимому, недовольны их мечтой о полной независимости. Империализм победным маршем шествует по планете, и образ его глубоко запечатлелся даже в самых свободолюбивых мечтах, как неотъемлемая часть человеческого прогресса.

Как далеко зайдет такое настроение, когда человечество под влиянием этого нового порыва начнет организовывать международную жизнь на более широкомасштабной и подобающей основе? Возможно даже, что нетерпимость, которую Германия в дни расцвета ее имперских настроений открыто выражала по отношению к затянувшейся независимости малых народов, рассматривая их как досадную помеху укреплению прав крупных политических и экономических союзов, в будущем будет признана (может быть, в несколько ослабленном виде) вполне справедливой и в менее грубой надменной и агрессивно-эгоистической форме, вполне допустимой. Другими словами, возможно, что политический ум человечества будет склонен желать, а в конечном счете и настаивать на превращении государств в систему крупных империалистических объединений, вместо того чтобы поддерживать status quo из сложносоставных империй и свободных народов[69].

Но даже если развитие пойдет иначе и его последствия будут другими, существующие свободные и неимпериалистические государства войдут в конце концов в какой-либо международный союз или иную возможную в будущем систему, и их участие будет тогда напоминать положение мелкой средневековой знати по отношению к крупным феодальным правительствам, то есть им придется выполнять, скорее, роль вассалов, нежели партнеров. Война укрепила мнение о том, что на международной арене в счет идут только великие державы; все прочие существуют лишь потому, что находятся под чьим-то покровительством, входят в союз или их до поры до времени просто терпят. До тех пор пока мир был организован по принципу независимых народов, такое отношение могло иметь лишь скрытый смысл и не оказывать какого-либо действительного влияния на жизнь малых народов, но как только необходимость совместного действия или продолжительного активного взаимодействия станет частью или основой мировой системы, интерес к ним сразу возрастет. Положение небольшого государства, выступающего против воли великих держав или их союза, будет гораздо хуже нейтралитета малых стран в нынешней войне или частной компании, окруженной могущественными попечителями. Такому государству придется признать руководство той или иной группы окружающих его левиафанов, и его независимый вес или деятельность в совете наций будет сведена к нулю.

Несомненно, право небольших наций на существование и признание их интересов, идущих вразрез с империалистической агрессией, все еще имеет силу; именно эта тема стала одной из причин последнего международного столкновения. Но одно дело ― признание такого права, защищающего от агрессии какой-либо одной из зарвавшихся держав, и совсем другое ― право на участие в международном объединении, признанном большинством ведущих держав мира и отвечающем общим целям и интересам; и, вероятно, в ближайшем будущем оно будет рассматриваться совсем в ином свете. Неудобство, связанное с тем, что определенное число небольших государств настаивало на своем нейтралитете либо же предельно ограниченном участии в этом грандиозном международном конфликте, довольно остро ощущалось не только его действительными участниками, которые были вынуждены иной раз прибегать к прямому или косвенному давлению, чтобы свести это неудобство к минимуму, но и теми небольшими государствами, для которых такой нейтралитет был всего лишь меньшим злом, нежели тяготы и опасности непосредственного участия в войне. Любая международная система расценила бы подобное отстаивание своих независимых прав как мелочный эгоизм и недопустимое препятствие важным общим интересам или, возможно, как препятствие на пути решения конфликтных ситуаций, связанных с основными интересами мирового значения. И конечно же, более вероятно, что при любом варианте устройства международного союза великие державы будут надеяться, что их значимость окажется равной их силе и влиянию; и при самом демократическом устройстве взаимоотношений, на практике оно выльется в господство великих держав. Тот или иной тип устройства может только маскировать факты, он не в силах их отменить: какие бы представления ни олицетворяла сама форма устройства, ее действие всегда будет действием тех конкретных сил, которые могут эффективно ею пользоваться. Большинство правительств либо сформированы на демократической основе, либо прошли через нее, но подлинной демократии не было нигде ― от имени народа властью распоряжаются власть имущие, профессиональные политики и буржуазия. Точно так же в любом международном совете от имени человечества будут руководить и осуществлять контроль лишь несколько великих империй.

Если бы дело обстояло иначе, такое положение могло продолжаться недолго, то есть до тех пор пока бы не проявились некие новые силы и не остановили или не разрушили господствующую в мире тенденцию к созданию крупных империалистических объединений. Ситуация в таком случае была бы чем-то, напоминающим феодальную Европу периода ее бесплодных и мучительных попыток создать объединенный христианский мир, ― великим скрещением разнородных, сложных, перекрывающихся и взаимопроникающих интересов, множеством мелких государств, имеющих какое-то самостоятельное значение, но затмеваемых и отчасти подавленных несколькими крупными державами, теми великими державами, которые и создают всю неизбежную сложность общих, раздельных и противоречивых интересов, какими бы средствами мировая система ни поддерживалась, и готовых опереться на любую помощь и поддержку со стороны, на любую поддержку классов, представлений, общественных тенденций и институтов, которую им удастся встретить. Возникает вопрос об азиатских, африканских, американских регионах и рынках, вопрос классовой борьбы, зарождающейся как национальная проблема и перерастающей в интернациональную; вопрос социализма, анархизма и некоего подобия века конкуренции, когда все человечество боролось за господство; вопрос о столкновении европейских, азиатских, американских интересов. Из этого запутанного клубка вопросов должно родиться какое-то решение. Вполне может оказаться, что достигнуто оно будет методами, очень отличными от тех, с которыми история уже успела нас познакомить. Война может быть упразднена или ее вероятность уменьшена до состояния отдельных редких вспышек гражданской войны, возникающих на фоне международного содружества или конфедерации, но ей на смену придут новые формы принуждения, например, коммерческое, усиление которого мы в настоящее время как раз и наблюдаем, могут появиться иные средства, о которых мы пока еще не можем подозревать. Но в целом ситуация для человечества, скорее всего, останется такой же, какая уже была в прошлом при противостоянии меньших, не вполне оформленных сообществ, и ему, возможно, придется следовать путем тех же побед и неудач.

Наиболее естественным упрощением проблемы (хотя сейчас это и кажется невероятным) был бы раздел мира между несколькими подобными империями, сообществами, представляющими собой отчасти федеративные, отчасти конфедеративные содружества или империи. Хотя это и невозможно при той степени национального эгоизма, который сейчас процветает, развитие представлений и сила изменчивых обстоятельств могут в один прекрасный день привести к подобному варианту, а он, в свою очередь, ― к более тесному союзу. В Америке, по-видимому, постепенно увеличивается взаимопонимание между расширяющими свой космополитизм Соединенными Штатами и республиками Центральной и Южной Америки, которое при определенных обстоятельствах может вылиться в межамериканское федеративное государство. В недалеком будущем может вполне осуществиться идея Германской федеративной империи, если Германия и Австрия сумеют оправиться от последствий войны; если же им помешает их состояние полной разрухи, она может осуществиться в отдаленном будущем[70]. Такие же сообщества не исключены и в азиатском мире. Вступление человечества в крупные естественные сообщества могло бы способствовать уменьшению числа серьезных международных проблем и, по мере роста мира, взаимопонимания, по мере расширения представлений, вести к безболезненному окончательному объединению во Всемирное государство.

На мысль о другом возможном решении наводит пример развития нации из ее первоначальной более свободной феодальной формы. Подобно тому, как длительное столкновение различных сил и равноценных могуществ вело к необходимости выдвинуть на передний план ― вначале просто как равного среди равных ― феодального короля, а впоследствии закрепить его роль в единовластной монархии, так и в случае, если империи и нации мира не сумеют добиться определенного мирного решения, если усиление классовой борьбы и рост трудностей коммерческого характера, столкновение различных новых представлений и тенденций приведут к затяжной неразберихе, беспорядкам и непрекращающимся переменам, тогда в роли верховного правителя может выступить некая нация, берущая на себя миссию выработать и утвердить хоть какой-то, пусть даже не вполне надежный порядок. Мы пришли к выводу, что одной нации военным путем всего мира не победить, потому что для этого нет и в будущем не ожидается соответствующих условий. Но нация-империя, такая, например, как Англия, распространившаяся во всем мире и ставшая к тому же морской державой, знающая, как удачно объединить свои составные части и организовать их внутренние силы, обладающая способностью быть представителем и защитником основных прогрессивных и либеральных настроений нового времени, готовая к союзу с другими силами и народами, заинтересованная в их победе и доказавшая, что владеет секретом создания немедленной и действенной международной организации, могла бы стать международным арбитром и надежным центром международного правительства. Появление такой возможности в любой форме ― дело пока еще отдаленного будущего, но если обстоятельства изменятся, она может реализоваться и раньше.

Предположим, что задача навести порядок в мире окажется слишком трудной и не удастся достигнуть никакого постоянного соглашения или утвердить прочную авторитетную власть, тогда за нее может взяться не одна господствующая империя, а две-три великие державы, имеющие общие интересы и объединенные желанием сократить возможные различия и беспокойства и достаточно при этом сильные, чтобы утвердить свою власть, сломить всякое сопротивление и настоять на каком-либо действенном международном законе и правительстве[71]. Такой процесс окажется достаточно болезненным и повлечет за собой массу жестокостей, вызванных психологическим и экономическим принуждением. Но если при этом будет сохраняться стремление к успеху и готовность искать более приемлемую форму законности и справедливости, и даже просто устойчивого порядка, в конце концов все же удастся найти общую моральную поддержку и заложить основу для развития более свободных и совершенных форм.

Однако нельзя не учитывать то обстоятельство, что в процесс межправительственного и политического развития, которое мы рассматривали отдельно, может вмешаться затяжная и изнурительная классовая борьба. Интернационализм рабочего класса, подобно всем прочим формам интернационализма ― научному, культурному, миротворческому, религиозному, ― рухнул под свирепым натиском войны, и во время этого великого кризиса борьба между трудом и капиталом приостановилась. Но осталась надежда, что после войны дух единства, доверия и компромисса вновь сумеет утвердиться и угрожающий конфликт будет предотвращен. Ни человеческая природа, ни история этих надежд не оправдали. Классовые противоречия довольно долго представляли собой, подобно европейскому столкновению, серьезную угрозу. Началу последнего предшествовали большие надежды на мирный исход и усилия европейских совещаний и переговоров не допустить войны. Надежда на согласие между трудом и капиталом, идиллически устраняющая все серьезные причины конфликта бесхребетными строфами благозвучного компромисса во имя высших национальных интересов, не могла, по-видимому, не быть беспочвенной и иллюзорной. Основную причину конфликта не могли изменить даже социалистическая ориентация правительств и возраставшая национализация промышленности. Так как по-прежнему главным оставался вопрос форм и условий нового государственного социализма, в каком бы направлении он ни решался ― в интересах ли рабочего класса или капиталистического государства, какой бы демократии он ни придерживался ― рабочей ли, правящих ли классов или бюрократии. Этот вопрос провоцировал столкновения, способные с легкостью перерасти в международный или же, по крайней мере, в межевропейский конфликт, даже расколоть нацию, в то время как война способствовала ее сплочению. Результаты подобной борьбы вели к непредсказуемым последствиям и должны были либо изменить представления и жизнь людей, повернув их в совершенно новых направлениях, либо разрушить границы существующих наций и империй[72].

Глава 16. Единообразие и свобода

На поставленный нами вначале вопрос есть определенный ответ. Изучив в доступных пределах возможность объединения человечества по политическим и экономическим соображениям и политическими и административными средствами, мы пришли к выводу, что такое объединение не только возможно, но что именно к нему устремлены мысли человечества, именно к такому решению оно склоняется, именно в нем испытывает настоятельную потребность; о том же говорят результаты последних событий, на это указывают и действующие силы. Всемирная Природа сделала объединение главной темой в общем потоке человеческого развития; оно ― логический итог предшествующей истории и нынешних обстоятельств. В то же время нет никаких оснований надеяться на его безболезненное или быстрое развитие или даже на его неизбежный и обязательный успех. Мы увидели определенные трудности на этом пути, увидели также, что существуют направления, позволяющие эти трудности преодолеть. И пришли к выводу, что ни одно из направлений не кажется идеальным, таким, которое бы отвечало и высшей целесообразности, и самым лучшим намерениям человечества, обеспечивало бы наиболее благоприятные возможности для надежного успеха. Маловероятно, что человечеству удастся его воплотить (разве что на гораздо более зрелой стадии коллективного развития) в форме совершенной федерации свободных и равноправных наций, или же прибегнуть к принципу совершенной гармонии для урегулирования отношений между конкурирующими принципами национализма и интернационализма.

Теперь нам предстоит рассмотреть другой аспект проблемы ― как влияет объединение на источники человеческой жизни и прогресса. Политическое и административное объединение человечества не только возможно, но и предрешено современным развитием; растущее стремление к единству, на конкретном облике и отчетливом голосе которого печать страданий европейской бойни, может преодолеть противостоящий ему коллективный национальный эгоизм. Но остается вопрос, насколько неизбежен ― не на начальном относительно свободном этапе, но в процессе становления и развития ― жесткий единообразный порядок, влекущий за собой неизбежное подавление человеческих свобод, индивидуальных и коллективных, и тот деспотичный механизм, благодаря которому окажется под угрозой или в угнетенном состоянии, по крайней мере на какое-то время, свободное развитие самого жизненного принципа человечества. Мы видели, что в подобных обстоятельствах за этапом свободного устройства наступает этап ограничения и сужения, при котором достигается более жесткое единообразие и новое единство начинает приобретать более косные формы. И во всех предыдущих случаях это означало, а возможно будет означать и в данном, угнетение принципа свободы, который остается наиболее ценной наградой за все предыдущие духовные, политические и социальные битвы человечества. Предыдущий цикл развития, по-видимому, может повториться на новом уровне.

Такое развитие станет не только вероятным, но даже и неизбежным, если объединение человечества будет проводиться на основе немецкого идеала о возрастающем господстве над миром какой-либо одной, наиболее подходящей для этого империи, нации или расы. И тот же результат неизбежен, если Провидению угодно будет прибегнуть к помощи двух-трех, утвердивших свое господство над человечеством, наций-империй; или если действующей силой окажется хорошо организованная Европа, которая, следуя определенным программам политических мыслителей, приберет к рукам все остальное человечество и утвердит свою опеку над цветными народами на неопределенно долгий срок.

Мнимой целью и оправданием для подобной опеки может стать стремление придать менее развитым народам цивилизованный облик, европеизировать их. Что в действительности, как мы знаем, означает их эксплуатацию, поскольку при благожелательной, но силовой охране естественно стремление извлечь наибольшую выгоду из благоприятной ситуации: прежде всего собственные интересы и развитие, а уже потом интересы мира в целом. Такому режиму, чтобы выжить, придется рассчитывать только на силу и противостоять мечтам народов о свободном самоуправлении на том основании, что либо они не готовы к нему, либо их стремление недостаточно зрело ― два весомых аргумента, которые невозможно опровергнуть к удовольствию тех, кто их выдвинул. Прежде всего, такой режим будет стремиться сохранить принцип индивидуальной свободы для народов, стоящих у власти, и утверждать, что подчинение тех, кем управляют, вполне для них полезно и выгодно; но это недопустимо. Опыт прошлого учит: если у народа империи возникает привычка предпочитать принцип власти принципу свободы, она определенным образом воздействует на него и меняет, вначале неощутимо, а затем все более и более явно, весь строй его мыслей, и из покорности обстоятельствам развивается готовность жертвовать своей внутренней свободой. Из такой ситуации может быть только два выхода: либо среди народов, все еще находящихся в зависимом положении и во имя их же, так сказать, пользы управляемых другими, принцип свободы растет и набирает силу, либо же он теряет свое значение в мире в целом. Либо на мир снизойдет более высокое состояние, либо восстанет низшее; им не ужиться при одной и той же экономике человеческих отношений. Но если обстоятельства не способствуют прекращению такого объединения, то в девяти случаях из десяти побеждает неблагоприятная возможность[73].

Все подобные средства опираются на силу и принуждение, а любое намеренно спланированное, длительное и повсеместное использование средств ограничения обычно ведет к тому, что отбивает охоту уважать принцип свободы у тех, кто прибегает к подобному принуждению, а понятие свободы теряет значение для тех, по отношению к кому такое принуждение применяется. Что, в свою очередь, способствует росту противоположного принципа ― авторитаризма, ведущего неизбежно к усилению жесткости, единообразия, механистичности, а значит, и консерватизма всей системы жизни. Такова психологическая взаимосвязь причины и следствия, избежать которой возможно лишь на основе всеобщего признания действующей власти. Но по своей природе и происхождению все режимы, учрежденные таким образом, отказываются от каких-либо уступок в этом направлении, поскольку держатся за счет подавления всего, что может оказывать сопротивление, за счет насильственного устранения всех противостоящих сил и тенденций. Возникает необходимость угнетать, ограничивать, возможно даже, уничтожать все формы свободы, способные поддерживать дух протеста или сопротивления, другими словами ― все те значительные привилегии свободного действия и самовыражения, которые составляют самую лучшую, наиболее яркую и действенную часть человеческой свободы. Им придется уничтожить, вначале насильственным образом, а затем путем официального подавления и угнетения, все элементы, именуемые нами национальной свободой; в этом процессе индивидуальная свобода была бы вначале уничтожена в тех частях человечества, которые находятся в зависимом и подчиненном положении, а затем уже, под влиянием и вследствие подобных действий, ― в самой нации или в нациях, стоящих у власти. Это довольно легко предвидеть, поскольку достоинство и свобода это те свойства, которые человек обретает в результате долгой эволюции и тяжких усилий; он пока еще не расположен уважать свободу других, хотя без этого его свобода тоже под вопросом; угнетать и властвовать везде, где только можно (нередко, так сказать, из высших побуждений) или быть жертвой обмана, рабом власть имущих ― вот к чему он тяготеет от природы. Поэтому каждое (кроме самых неизбежных) ограничение тех немногочисленных свобод, которые человеку удалось завоевать, становится шагом назад, какие бы сиюминутные преимущества это не сулило; и потому всякая организация угнетения и подавления, сверх той необходимой меры, что обусловлена несовершенным состоянием человеческой природы и общества, тормозит прогресс всей человеческой расы.

Если, с другой стороны, внешнее объединение человеческой расы совершается на основе союза свободных наций и империй, и если эти империи стремятся обрести психологическую целостность, превратившись в свободные сообщества, или же сама раса становится настолько развитой, что может допустить, чтобы объединенное человечество свободно создавало группы и союзы на основе принципа культурной и национальной общности, тогда опасность деградации будет намного меньше. Но все же вероятность ее сохранится. Так как мы видели, что в период объединения упор делается главным образом на принцип порядка и единообразия. Принцип же свободы создает препятствие росту единообразия, и хотя вполне совместим с истинным порядком и легко уживается с тем установившимся порядком, при котором он был утвержден, не столь легко ему примириться с порядком новым, требующим от него новых жертв, к которым он психологически еще не готов. Само по себе это не имеет большого значения, так как любое прогрессивное движение предполагает определенные трения и трудности, связанные с урегулированием; и если, с одной стороны, в какой-то степени ущемляется свобода, а с другой, ущемляется порядок, им не так уж сложно, приобретя некоторый опыт, найти иную норму своих взаимоотношений. К несчастью, всякому движению, связанному с самоопределением, в период, когда оно набирает силу, а обстоятельства благоприятствуют ему, свойственно переоценивать себя и преувеличивать свои требования, направлять усилия к одностороннему осуществлению, устанавливать деспотический порядок и угнетать или даже устранять другие предрасположенности и принципы, в особенности, те, которые инстинктивно ощущаются как наиболее далекие и чуждые его природе. А если оно наталкивается на сопротивление противоположных ему сил, тогда его самоутверждение становится злобным, насильственным и деспотичным; и мы тогда уже имеем не разногласия при согласовании, но противоборство враждующих сторон, яростно и с переменным успехом атакующих друг друга, ― действие и противодействие, эволюцию и революцию, ― пока одна из сторон не одержит в этом споре верх.

Именно так развивалось человечество в прошлом; борьба порядка и единообразия против свободы ― вот главный мотив всех крупных человеческих систем и событий: религиозных, социальных, политических. И нет никаких оснований предполагать, что в ближайшем будущем появится иной, более разумный принцип развития. Человек (в сравнении с любым из известных периодов прошлого) начнет действительно в целом обретать черты разумного существа, но он еще не стал таковым, за исключением, разве что, одного-двух свойств ― большей рассудительности и более гармоничного духа; он по-прежнему пользуется разумом главным образом для оправдания борьбы и взаимных разногласий, а не для достижения мудрого взаимопонимания. И все так же ум его и интеллект потворствуют желаниям и страстям. И потому можно предполагать, что даже при самых благоприятных обстоятельствах возобладает старый способ действий и борьба при объединении человечества разгорится вновь. Принцип власти и порядка будет стремиться к механической организованности; принцип свободы будет сопротивляться и требовать более гибкой, свободной и универсальной системы. Два старых врага вновь будут бороться за право контролировать человеческое единство, подобно тому как они уже делали это в прошлом, добиваясь права контролировать форму развивающейся нации. Обстоятельства при этом будут более благоприятствовать силе ограничения, а индивидуальной и национальной свободе придется, по-видимому, потесниться ― и их счастье, если это произойдет уже после того, как карательные команды законов и ограничений будут упразднены.

Такого может не случиться, если внутри самих наций дух свободы будет по-прежнему, набирая силу, процветать; поскольку это создаст условия, для того чтобы уважать свободу всех участвующих в процессе объединения наций. Но, как о том свидетельствуют происходящие в мире события, мы вступаем в период, угрожающий идеалу индивидуальной свободы практически полным порабощением идеалом государства, а возможно даже временной смертью или, по крайней мере, длительным состоянием оцепенения, комы, бедствия. Этап ограничения и механизации в процессе объединения должен быть связан, по-видимому, с соответствующим процессом ограничения и механизации внутри каждого, принимающего участие в процессе объединения, элемента. На что же может рассчитывать дух свободы при таком двойном нападении? Действующие формы свободы отомрут, и единственная возможность оздоровить ее развитие будет состоять в каком-то новом выражении свободы на основе нового мощного движения духовного и интеллектуального возрождения, способного согласовать индивидуальную свободу с коллективным идеалом общественной жизни, а свободу коллективной жизни отдельных обществ с появившейся впервые необходимостью более сплоченной жизни всего человечества.

В то же время нам следует понять, насколько далеко, реально и действенно принцип объединения сможет проникнуть в наиболее внешние и механические аспекты, на которые ориентирован политический и административный подход, и будут ли их наиболее крайние выражения содействовать или же, напротив, препятствовать истинному развитию расы в процессе ее совершенствования. Нужно понять также, какова роль национального принципа и вероятность его полного растворения, а в случае, если он сохранится ― место, которое займет национальное единство в новой объединенной жизни и форму его подчинения. Это связано с вопросом о контроле, с представлением о "Парламенте человечества" и иными представлениями о политической организации и их приложением к новой грандиозной проблеме в науке коллективного бытия. И, наконец, остается вопрос единообразия и полезности его для расы или необходимости для всеобщего единства. Очевидно, что при этом мы касаемся проблем, решение которых будет намного более умозрительным и менее конкретным по сравнению с тем, которое мы находили до сих пор. Оно остается пока в сфере туманного будущего, и все, что проливает на этот вопрос свет, связано с опытом прошлого и общими принципами жизни, природы и социологии; в свете же современных событий тоже мало что можно различить, стоит нам хоть немного углубиться в смутные перспективы грядущего, полные непредсказуемых возможностей. Мы не может рассчитывать на предвидение ― но только на рассуждение и понимание принципов.

Мы видим, что существуют два противоположных решения и некоторое количество промежуточных вариантов. В настоящее время нация представляет собой надежное коллективное устройство, по отношению к которому все прочие общности занимают подчиненное положение; даже империи до настоящего времени создавались как следующий шаг развития нации, и нынешние империи существуют не ради самих себя, не ради сознательного построения более широкомасштабного сообщества, как во времена Римской империи, но повинуясь инстинкту господства и распространения, территориальной, финансовой, товарной, а также витальной, интеллектуальной и культурной ненасытности могущественных и преуспевающих наций. Тем не менее это не оберегает нацию от возможности раствориться в сообществе более крупного масштаба. В любом человеческом единстве всегда должны сохраняться внутренние группировки, даже в наиболее цельном, нетерпимом и единообразном, поскольку это заложено в самом принципе не только человеческой природы, но всей жизни и каждого сообщества; мы сталкиваемся здесь с фундаментальным законом универсального бытия, с фундаментальной математикой и физикой творения. Но это совсем не означает, что нация тоже должна сохраниться как групповое единство. Она может и исчезнуть; уже возникает тенденция отрицать национальность: перед войной родилось и набирало силу противоположное представление о sans-patrie[74], о гражданстве мира; даже будучи временно побежденным, преданным забвению и потерявшим привлекательность, оно ни в коей мере не погибло ― впоследствии, по всей видимости, ему придется возродиться с гораздо большей силой. С другой стороны, сама идея нации может не потерять свое значение и так или иначе отстоять ― после какой-то борьбы и зависимого положения ― право на жизнь, свободу, право на самостоятельную роль внутри более крупного единства. Наконец, она может сохраниться, только потеряв большую часть своей жизненной силы или даже почти полностью утратив и ее, и какую бы то ни было живость духа, поддерживавшего ее самостоятельное и независимое существование, сохраниться просто ради удобства, скорее, как административный, нежели психологический факт, подобно французскому департаменту или английской провинции. Но все же сохранить определенные признаки чисто внешней обособленности как основу для возможного распада человеческого единства, который неизбежно начнется, если объединение окажется не настоящим, но механическим и если им будут продолжать руководить политические и административные мотивы, поддерживаемые, скорее, соображениями экономического, социального или просто культурного удобства ― то есть объединением, так и не сумевшим стать материальной основой для духовного единства человечества.

То же касается и идеала единообразия; так как для многих умов, особенно жесткого и механического склада, для тех, у кого логика и интеллектуализм сильнее воображения и свободного живого инстинкта, или тех, кто легко прельщается красотой идеи и готов забыть ее ограниченность, единообразие представляет собой идеал, нередко даже высочайший из возможных идеалов. Единообразие человечества вовсе не маловероятная случайность, даже если оно и немыслимо в нынешних обстоятельствах, и его в определенном смысле трудно себе сейчас представить ― разве что в отдаленном будущем. Поскольку существует или существовала устойчивая тяга к единообразию живых привычек, единообразию знания, политическому, социальному, экономическому единообразию, общеобразовательному, а все это вполне логично и естественно должно вести к единообразию культуры. Если это произойдет, на пути всеобщего единообразия останется одно препятствие ― языковые различия. Язык создает и обусловливает мысль в той же мере, в какой создан и обусловлен ею, и до тех пор, пока существуют языковые различия, всегда будет существовать свободное разнообразие мысли, знания и культуры. Но легко себе представить, что общее единообразие культуры и тесной взаимосвязанности жизни породят настойчивую потребность во всеобщем языке, ощущаемую уже и ныне; а всеобщий язык, однажды появившись на свет и найдя свое применение, может привести к гибели языков местных, подобно тому, как латынь уничтожила языки Галлии, Испании, Италии, или как английский уничтожил корнуэльский, гэльский, шотландский и ирландский, повлиял на валийский. С другой стороны, в наши дни наблюдается возрождение, связанное с усилением субъективизма человеческой мысли и принципа свободного разнообразия, с отказом от единообразия. Если возобладает эта тенденция, тогда объединение расы произойдет при должном уважении свободы культуры, мысли и жизни входящих в его состав частей. Но есть и третий способ утверждения единообразия, допускающий или даже поддерживающий такой минимум разнообразия, который не угрожает его основным положениям. В этом случае в пределах его жизненных возможностей могут появиться варианты, достаточно сильные и в какой-то степени самостоятельные, хотя и не независимые; они могут быть и весьма приглушенных тонов и оттенков, но все же вполне отчетливыми, для того чтобы послужить основой в случае распада единообразия на новом этапе преобразований.

И вновь о том, как организовать управление человеческой расой. Оно может быть основано на жесткой регламентации жизни, подчиненной центральной власти (подобно тому, которое предполагается некоторыми социалистическими программами для управления нацией), и режиме подавления всякой индивидуальной и региональной свободы, для того чтобы создать строгую и единообразную схему человеческого восприятия, экономической жизни, социальных привычек, морали, знания, даже религии ― во всех областях человеческой активности. Такое развитие может показаться маловероятным, а в ближайшем будущем и просто нереальным, поскольку для этого пришлось бы вовлечь в процесс огромные массы людей, преодолеть серьезные трудности и решить многие проблемы, прежде чем сделать его возможным. Но мысль о невозможности такого поворота событий не учитывает двух важных факторов: роста науки (с ее возрастающей способностью легко манипулировать, как огромными массами людей ― свидетельством тому нынешняя война, ― так и широкомасштабными проблемами) и стремительного развития социализма[75]. Повсеместная победа идей социализма, под каким бы он ни выступал видом, или его практическое претворение могут естественным образом привести к международной социализации, которая была бы вполне возможна благодаря росту науки и научной организации, то есть к устранению пространственных и количественных трудностей. С другой стороны, вероятно, что после периода достаточно строгой борьбы между идеалом распорядка, единообразия и идеалом свободы социалистический период, утвердившись на время, подобно периоду абсолютной монархии в Европе, сменится другим более вдохновенным принципом так называемого философского анархизма ― единства, основанного на наиболее полной индивидуальной свободе и свободе естественного непринудительного группирования. Кроме того, может быть достигнут компромисс между жесткой господствующей регламентацией жизни и подчиненной ей свободой, сохраняющей, даже в случае потери своей жизнеспособности, способность разрушить режим, после того как человечество почувствует, что такая регламентация ― не единственная его судьба, и что настало время для нового этапа поиска и эксперимента в интересах будущего развития.

Столь значительные вопросы невозможно рассмотреть досконально. Все, что мы можем, так это попытаться вычленить те конкретные представления, которые будут определять общее движение к объединению. Сама же проблема достаточно темна и велика; однако свет понимания, пусть даже в виде редких вспышек, озаряющих нашу тему, помогает уменьшить трудности ее решения и неопределенность.

ЧАСТЬ 2

Глава 17. Закон природы в человеческом прогрессе ―
единство в разнообразии, закон и свобода

Из всех земных существ только человеку, для того чтобы организовать жизнь надлежащим образом, требуется ее правильно понять и осмыслить. В этом он полагается либо на свой разум, пользуясь им как единственным или основным инструментом (как того требует его рационализм), либо более широко и полно ― на совокупность своих способностей. Ему необходимо знать истинную природу бытия и то, как она претворяется в жизненных ценностях, а, точнее говоря, знать законы Природы и, в особенности, его собственной природы, действие сил внутренних и внешних, знать, как их правильно использовать в интересах большего совершенства и счастья, своего и своих собратьев. Принято говорить, что его задача ― научиться жить в согласии с Природой. Однако не следует при этом рассматривать Природу в обычном смысле, в виде некоего известного закона, от которого человек отклонился; сам закон тоже меняется, развивается, эволюционирует и, восходя от одной вершины к другой и преодолевая все новые и новые пределы, достигает еще больших возможностей. За всеми подобными изменениями стоят определенные важные принципы или истины бытия, остающиеся неизменными, и именно они должны, прежде всего, определять наше развитие и совершенствование, быть его опорой и каркасом. В противном случае будет царить бесконечный хаос, но не мир, способный вынести все столкновения принадлежащих ему сил.

Предшествующая человеку жизнь животных и растений не обременена ни необходимостью подобного знания, ни сопровождающей его сознательной волей, вынуждающей исполнять познанное. Не обусловленная ими, она защищена и от многочисленных ошибок, искажений и болезней, поскольку течет спонтанно, в согласии с Природой, в созвучии с ее знаками и волей, и неспособна ни сознательно, ни бессознательно уклоняться от ее законов и указаний. Человека же, напротив, отличает склонность обращать свой ум и волю против Природы, способность управлять ее движениями, даже уклоняться от диктуемого ему направления. Но здесь мы сталкиваемся с некой словесной казуистикой, поскольку мышление человека тоже часть Природы ― гораздо более важная, если не величайшая часть. Можно сказать, что здесь Природа начинает отчасти осознавать свои же законы и силы, сознавать свою битву во имя прогресса и, вдохновляясь сознательной волей, устанавливать все более и более высокий закон в подвластных ей процессах жизни и бытия. Дочеловеческой жизни свойственна витальная и физическая борьба, но не ментальный конфликт. Человек оказывается во власти ментального конфликта и потому воюет не только с другими, но и с самим собой; однако благодаря такой войне с самим собой он способен на то, что невозможно для животного, ― на внутреннюю эволюцию, на поступательное развитие и все большее возвышение, на постоянное преодоление своих пределов, на восхождение.

В настоящее время такая эволюция совершается при столкновении и развитии претворяемых в жизнь представлений. В своем изначальном виде человеческие представления о жизни это просто осмысление действия сил и тенденций самой жизни, проявляющихся в форме потребностей, желаний и интересов. Человеческому разуму свойственна определенная практичность,более или менее строгая и точная, которая помогает учитывать их и придавать им то или иное значение в соответствии с накопленным опытом, предпочтениями и взглядами. Одни человек принимает и взращивает с помощью воли и разума, другие ― отвергает, лишает поддержки, даже старается уничтожить. Но на основе простой первоначальной схемы складывается другой, более сложный характер представлений о жизни; от простого осмысления и готового функционального подхода он идет дальше, к упорядоченной оценке сил и тенденций, которые проявлялись или проявляются в нем и окружающих его условиях. Он изучает их как устойчивые процессы и правила Природы и стремится понять их закон и норму. Пытается понять законы своего ума, жизни, тела, законы и принципы событий и сил, его окружающих и составляющих внешние условия, пытается определить область и характер их проявления. Поскольку мы представляем собой организмы несовершенные и развивающиеся, такое изучение законов жизни связано с рассмотрением двух аспектов: нормы существующей и той, которая допустима или возможна, то есть закона существующих условий и закона возможностей. Последнее относится к человеческому интеллекту, склонному к произвольным и весьма преувеличенным формулировкам, к форме утвержденного идеального стандарта или набора принципов, от которых реальная жизнь отклоняется или отступает, либо в направлении которых она развивается и устремлена.

К более углубленному пониманию приводит нас представление об эволюции Природы и жизни. И сущее, и возможное ― все это выражения одних и тех же постоянных истин бытия и сил или свойств Природы, избежать которые мы не можем, и не имеем к тому необходимых средств, поскольку вся жизнь это самоосуществление Природы, а не разрушение или отрицание ею самой себя; кроме того, мы можем возвышать и мы склонны возвышать, изменять и расширять формы, устроения и ценности этих постоянных истин и сил человеческой природы и бытия, и в процессе нашего развития такие изменения или усовершенствования могут даже восприниматься как некие серьезные преобразования, таковыми в действительности не являясь, претендующими на серьезное изменение, хотя никаких значительных перемен при этом могло и не быть. Существующие условия это только форма, значение или способность выражения, отвечающая нашей жизни и природе; их нормы и законы обусловливают устройство общества и его движение на данной ступени эволюции. Возможности же указывают на новую форму, значение и способность выражения и на соответствующее им новое устройство, на то движение, которое будет подходящей для них нормой и законом. Оказавшись между действительным и возможным, интеллект склонен ошибочно принимать существующий закон и форму за вечный закон природы и бытия, а любое изменение рассматривать как отклонение и падение, или же, напротив, ошибочно принимать будущие и возможные закон и форму за идеальные принципы жизни, а все отклонения от них считать ошибкой или объяснять греховностью природы. В действительности же вечно лишь то, что остается неизменным при всех переменах, а идеал это просто его развивающееся выражение. И тогда на роль вечного идеала мог бы претендовать такой самый дальний предел (если только таковой существует ― мы ведь не знаем своих предельных возможностей) высоты, широты и полноты самовыражения, на который только способен человек, коль скоро такой предел стал бы нам известен.

Какие бы представления и идеалы человек ни извлекал из жизни и не пытался к ней применить, они всегда будут оставаться лишь выражениями самой жизни, стремлением обнаружить и утвердить ее более высокий закон, с большей полнотой претворять ее возможности. Наше мышление представляет собой сознательную часть движения Природы в постепенном самоосуществлении тех значений и возможностей, которые характерны для ее человеческого способа жизни. Будь наше мышление совершенным, его знания и воля находились бы в единстве с универсальностью того сокровенного Знания и той сокровенной Воли, которые Природа пытается проявить вовне, и не возникал бы тогда интеллектуальный конфликт. Так как в этом случае мы могли бы отождествиться с ее движением, знать ее цель и разумно следовать вырабатываемым ею направлениям, то есть исполнять ту истину, на которую указывает Гита, утверждая, что действует лишь одна Природа, движения же ума и жизни это только действие свойственных ей форм выражения. Дочеловеческая жизнь инстинктивно, механически делает то же самое ― в пределах своего типа она живет в созвучии с Природой и свободна от внутреннего конфликта, хотя и не избавлена от противоречий с жизнью внешней. Жизнь, превзошедшая человеческий уровень, достигнет такого совершенства сознательно; и тогда ей будут доступны сокровенное Знание и Воля, она найдет свое осуществление в Природе, благодаря свободному, спонтанному и гармоничному движению, неспешному и непрестанному, и достигнет, наконец, той полноты развития, которая остается ее неизменной и потому предопределенной целью. Но пока из-за несовершенства нашего мышления мы улавливаем только отблеск ее тенденций и целей, и каждый такой отблеск возводим в абсолютный принцип или ранг идеальной теории жизни и поведения; воспринимая какую-то одну сторону ее процесса, относимся к ней как к цельной и совершенной системе и пытаемся устроить свою жизнь, руководствуясь только ею. Природа, в свою очередь, действуя через несовершенный индивидуальный и еще более несовершенный коллективный ум, превращает события и возможности нашего существования в противостоящие друг другу принципы и силы, к которым нас склоняют интеллект и эмоции, и, поощряя одни и угнетая другие, ведет их сквозь разворачивающуюся в уме человека борьбу и конфликт к взаимопониманию и чувству их общей значимости, а постепенно и к правильному отношению, к соединению их свойств, что отражается в растущей гармонии и согласованности освоенных сил в гибкой многозначности человеческой жизни.

Социальная эволюция человеческой расы это, по сути, неизбежное развитие отношений между тремя постоянными факторами: индивидуальным, общественным и общечеловеческим. Каждый из них стремится к полному осуществлению и удовлетворению, но вынужден при этом развиваться не самостоятельно, но во взаимодействии с остальными. Главной естественной целью индивида должен быть его внутренний рост, полнота развития и проявления во внешней жизни; но выполнимо это только через отношения с другими индивидами, с различного рода общественными организациями, религиозными, социальными, культурными и политическими, к которым он принадлежит, и с представлением человечества как целого и его нуждами. Общество должно стремиться к своему осуществлению, но какими бы ни были сила его массового сознания и общественная структура, может завершить свое развитие, только опираясь на конкретных людей и при воздействии обстоятельств, диктуемых ему окружающими условиями, подчиняясь условиям, налагаемым на него отношениями с другими обществами, отдельными людьми и человечеством в целом. Человечество, как целое, в настоящее время не живет еще сознательно организованной общей жизнью; оно только начинает ее устраивать, что более связано с обстоятельствами, нежели с человеческим интеллектом и волей. И тем не менее представление об общечеловеческом бытии, сам факт его наличия, его природа и судьба всегда оказывали самое сильное влияние на человеческую мысль и действие. Одна из главных забот этики и религии неразрывно связана с обязательством человека перед человечеством. Воздействие значительных миграций и движений, происходивших в человеческой расе, постоянно влияло на судьбы независимых обществ, и всегда существовало обратное воздействие независимых обществ ― социальных, культурных, политических, религиозных, ― стремившихся распространиться и охватить, по возможности, всю расу целиком. Добиться же организованной общей жизни и искать коллективного осуществления и удовлетворения человечество сможет только при взаимодействии его, как целого, с входящими в его состав частями и при поддержке, получаемой ими от развивающейся индивидуальной жизни и жизни обществ, успех которых и будет составной частью более крупных реалий жизни всей человеческой расы.

Природа всегда действует, используя все три категории, ни одна из которых не может быть отвергнута. Она начинает с видимого проявления единства и множества, общего и составляющих его элементов, и создает элементы-посредники между этими двумя полюсами, без которых невозможно полное развитие ни общего, ни отдельных элементов. В жизненном плане она всегда создает три категории: род, вид и индивидуальность. Но если в животной жизни ее устраивает жесткая разобщенность и групповая совокупность, в человеке она, напротив, стремится преодолеть созданные ею разделения и подводит весь вид к ощущению единства и достижению общности. Человеческие общества формируются не столько стадным инстинктом множества индивидов, принадлежащих одному и тому же роду и виду, сколько местным объединением, общностью интересов и представлений; и всегда возникает тенденция к преодолению этих пределов за счет большей широты мыслей и чувств, складывающихся при более тесном взаимодействии рас, народов, интересов, представлений и культур. Но даже если преодолевается их независимость, сами по себе они не отвергаются, поскольку существование их покоится на основополагающем принципе Природы ― многообразии единства. И потому, видимо, идеальной или конечной целью Природы должно быть развитие каждого индивида и совокупности индивидуумов до наибольшей полноты их способностей, развитие каждого общества и всей совокупности человеческих обществ до наибольшей полноты той многогранной жизни и ее возможностей, которую их развитие и призвано было выразить; вершиной же этого развития должно стать создание объединенной жизни человечества, доведенной до наибольшей полноты и удовлетворенности не за счет угнетения полноценной жизни индивида или небольших сообществ, но при помощи достижений, даруемых тем разнообразием, которое они представляют. Это, по-видимому, самый плодотворный путь приумножить человеческие ценности и сделать их всеобщим достоянием.

Таким образом, процесс объединения человечества должен был бы строиться на общем принципе взаимообмена и взаимной ассимиляции, претворяющихся и на уровне отношений между индивидами, и между отдельными индивидами и обществом, между самими обществами, между отдельными народами и человечеством в целом, а также между жизнью и сознанием всего человечества и его свободно развивающимися общественными и индивидуальными составляющими. В действительности, хотя Природа уже сейчас предпринимает определенные усилия для достижения подобного взаимообмена, жизнь все еще далека от того, чтобы руководствоваться принципом свободного и гармоничного взаимодействия. Господствуют борьба, противостояние представлений, побуждений, интересов, каждый стремится воздействовать на других при помощи различного рода войн, интеллектуального, витального и физического грабежа и воровства и, вместо свободного и полезного для каждой стороны взаимообмена, подавлять, пожирать и переваривать своих собратьев. В своих высочайших мыслях и устремлениях человечество постигло необходимость преодоления этой стороны жизни, однако не выработало еще подходящих средств и не в силах прибегнуть к ним. Вместо этого оно пытается пока только прекратить борьбу и неупорядоченное развитие тем, что насильственным путем подчиняет индивидуальную жизнь жизни общества, даже стремится подавить ее, и, следовательно, оно будет пытаться предотвратить борьбу между различными обществами путем насильственного подчинения жизни отдельного общества единой и организованной жизни человеческой расы, даже ценой ее порабощения. В целях устранения беспорядка, борьбы и негодного материала ― устранять свободу, в целях борьбы с сепаратизмом и несогласуемыми усложнениями ― устранять разнообразие; именно к этому ведут организованность и регламентация, с помощью которых капризная косность логического разума силится выпрямить и упростить сложные перипетии природного процесса.

Но жизни свобода нужна не меньше, чем закон и система правления, а для истинной полноты требуется не только единство, но и разнообразие. Бытие едино только по сути и во всеобщности своей, для проявления его необходима множественность. Абсолютное единообразие означало бы прекращение жизни, однако сила жизни, ее пульс измеряются богатством разнообразия, созданного ею. Разнообразие имеет значение для силы и плодотворности жизни, а единство необходимо для ее организации, устройства и стабильности. Достичь необходимо единства, но не единообразия. Если бы человек смог достичь совершенного духовного единства, никакого единообразия не потребовалось бы, поскольку такая основа надежно обеспечит самое богатое разнообразие. Если человек добьется надежного, явного и прочного единства, возможно будет богатое, даже безграничное разнообразие, безо всякого опасения, что могут возникнуть беспорядок, конфликты и борьба. Поскольку тогда он бы просто не смог сделать ни одной из тех вещей, которые всегда приводят к искушению заменить единообразием настоящее единство. Сила жизни требует от человека разнообразия, в то время как его разум склонен к единообразию. И предпочитает единообразие потому, что оно создает стойкую и быструю иллюзию единства, заменяющую собой истинную общность, которая кажется ему труднодостижимой. Еще он предпочитает единообразие потому, что с его помощью легко решается весьма нелегкая задача установления закона, порядка и системы управления. Он склонен к единообразию еще и потому, что с точки зрения разума любое значительное разнообразие служит оправданием борьбы и сепаратизма, и поэтому единообразие кажется ему единственным безопасным и легким путем к объединению. Более того, единообразие в каком-то одном направлении или в какой-то одной определенной области помогает ему экономить силы для развития в других направлениях. Если, например, ему удалось стандартизировать экономическую жизнь и избежать связанных с этим проблем, у него, вероятно, появится больше времени и возможностей для интеллектуального и культурного развития. Или же если он полностью стандартизирует социальную жизнь и устранит возможные в дальнейшем проблемы, он, вероятно, обретет покой и свободу ума, чтобы более интенсивно заниматься своим духовным развитием. Но и в этом случае многосложное единство жизни доказывает свою истинность: в конечном счете социальная косность начинает угнетать интеллектуальный и культурный рост человека в целом, и виной тому ― ограниченность или бедность экономической жизни; когда же духовное бытие человеческой расы зависит от слишком стандартизированного и регламентированного общества, оно, возможно, и достигает отдельных вершин, но в конце концов его богатство угасает и иссякают непрерывные животворящие источники; со дна поднимается неподвижность и затмевает даже вершины.

Однако из-за несовершенства нашего мышления мы вынуждены в какой-то степени признавать единообразие, даже добиваться его; хотя истинная цель Природы это настоящее единство, поддерживающее богатое разнообразие. Секрет ее довольно прост: она формирует по единому плану, но настаивает на бесконечной изменчивости. Человеческий тип един для всех, но нет двух совершенно одинаковых по своим физическим данным людей. Состав и устройство человеческой природы также всегда одни и те же, но нет двух человек в точности похожих темпераментом, своими особенностями и психологическими свойствами. Вся жизнь в сущности своей едина, и растения родственны животным; но единство жизни предполагает и поддерживает бесконечную изменчивость типов. Естественные разновидности человеческих обществ, так же как и индивидуальная изменчивость, остаются в пределах одного и того же типа: каждое из них вырабатывает свой характер, собственный тип устройства, естественный для него закон. Подобная изменчивость и основополагающее следование собственным независимым законам неизбежно для жизни; но в равной степени они необходимы и для здоровой жизни человечества в целом. Так как принцип изменчивости не мешает свободе взаимоотношений, то не препятствует он и обогащению всех от общей основы и поддержанию ее всеми ее производными, и его мы должны рассматривать как идеальный принцип бытия; и наоборот, без гарантированной изменчивости не будет возможен ни такой взаимообмен, ни взаимная ассимиляция. Мы видим, что секрет жизни в гармонии между единством и разнообразием; во всех своих движениях Природа в равной мере настаивает и на единстве, и на изменчивости. Мы поймем, что действительное духовное и психологическое единство сможет допускать свободное разнообразие и обходиться лишь самым минимумом единообразия, которого вполне достаточно для воплощения в жизнь общности природы и основного типа. До тех пор пока мы не достигли такого совершенства, метод единообразия необходим; но не следует им злоупотреблять, поскольку тогда возникает риск разрушить сами основы жизни, источник ее силы, богатства и полноценного естественного саморазвития.

На том же самом основаны и все разногласия между законом и свободой, и они побуждают к принятию такого же решения. Разнообразие, изменчивость должны носить свободный характер. Природа не вырабатывает, не налагает определенную модель или норму извне; она побуждает жизнь расти изнутри и отстаивать естественный закон и естественное развитие, видоизменяя их лишь в той мере, в какой необходимо для взаимодействия с окружающими условиями. Под свободой мы подразумеваем возможность следовать закону своего существа, естественным образом расти и самоопределяться, естественным и свободным образом добиваться гармоничных взаимоотношений с окружающими условиями. Опасности и недостатки свободы, беспорядочность, борьба, недостойный материал и столкновения, к которым мы приходим в случае злоупотребления ею, достаточно очевидны. Но возникают они от отсутствия или недостатка ощущения единства, связывающего как отдельных людей, так и независимые общества, что заставляет их отстаивать себя за счет друг друга, вместо того чтобы расти при взаимной поддержке и должном взаимодействии и стремлении достичь свободы при каждом случае покушения на свободное развитие своих собратьев. При таком отношении можно было бы достичь духовного и психологического единства, и свобода не подвергалась бы опасности и не находилась бы в невыгодном положении; так как свободные люди, ощущая притягательную силу единства, были бы вынуждены в силу внутренней необходимости самым совершенным образом согласовывать свой рост с ростом своих собратьев, и у них не возникало бы ощущения полной независимости их роста от роста других. К помощи закона и системы управления, как к сдерживающей силе и внешнему регулятору, мы прибегаем только в силу несовершенства и невежества нашего современного ума. Очевидны явные преимущества надежного закона и принудительных отношений, но также ― и их серьезные недостатки. То совершенство, которого таким образом удается достичь, склонно быть механическим, а порядок, возникающий при этом, оказывается искусственным и подлежит разрушению всякий раз, как ослабевает его давление или удерживающая хватка. Зашедший слишком далеко, навязанный порядок разрушает принцип естественного развития, представляющий собой истинный способ жизни, и может даже подавить способность к естественному развитию. Мы угнетаем и стандартизируем жизнь на свой страх и риск; прибегая к чрезмерному регулированию, мы разрушаем инициативу самой Природы и способность интуитивной приспособляемости. Лишенная гибкости жизнеспособной индивидуальности, жизнь умирает изнутри, даже если внешне выглядит благопристойно и размеренно. Уж лучше анархия, чем долгая кабала чужого закона, усвоить который наша природа не в силах. Всякий же подавляющий и ограничивающий закон это только временное средство, заместитель закона истинного, которому должно развиться изнутри и контролировать не столько свободу, сколько ее внешний вид и видимые проявления. Человеческое общество действительно развивается и сохраняет жизнеспособность лишь в той мере, в какой закон оказывается детищем свободы; оно достигает совершенства лишь тогда, когда человек начинает учиться понимать своих собратьев, становится духовно единым с ними. И тогда естественный закон его общества будет существовать только как внешняя форма той внутренней свободы, которая может сама руководить своим развитием.

Глава 18. Идеальное решение ― свободное группирование человечества

Те принципы, которые вытекают из основных и неизменных тенденций Природы и определяют развитие человеческой жизни, вполне могли бы быть руководящими представлениями для любой разумной схемы объединения человеческой расы. Такой подход был бы уместен и в том случае, если бы основу объединения составляло нечто вроде конституции Ликурга[76] или идеальных законов Ману[77] ― совершенного пророка и царя. При усилиях же иного рода, прилагаемых в совершенно иной манере, отвечающей желаниям, страстям и интересам огромных человеческих масс, под руководством далеко не самого ясного света разума мировых мыслителей и эмпирического оппортунизма мировых деятелей и политиков путь к объединению, вероятно, будет вести через серию неоднозначных экспериментов, отступлений и возвратов к прошлому, сопровождаться сопротивлением и упорством; а само объединение будет осуществляться вопреки человеческой неразумности и несмотря на какофонию соперничающих между собой представлений и интересов; преодолевать придется принципиальные разногласия и добиваться успеха на фоне яростных партийных схваток, завершающихся обычно весьма неудачным компромиссом. Оно, возможно, даже будет утверждено (о чем уже шла речь) наиболее далеким от идеала, хотя, может быть, и не самым губительным способом, даже насильственным путем, при господстве нескольких крупных и могущественных империй или одной, ставшей мировым лидером, ― государством-господином, которое заставит признать себя в качестве судьи, если не правителя всего человечества. И не разумный принцип, но необходимость и выгода, не свет, но власть будут действующей силой при любом подобном политическом, административном и экономическом объединении человеческой расы.

И хотя наш идеал не может быть осуществлен пока на практике, он все же остается идеалом, к которому все более и более должны устремляться наши усилия. Если самый лучший подход не может быть применен сразу же, хорошо все-таки знать, что он существует; и тогда в процессе борьбы принципов, сил и интересов он сумеет оказать какое-то влияние на наши отношения, сгладить ошибки, ослабить препятствия и страдания, которыми мы по невежеству и не разумности вынуждены расплачиваться за свой прогресс. Тогда, в принципе, идеальное объединение человечества должно быть системой, дозволяющей народам объединяться в соответствии с их собственными психологическими предпочтениями, расовыми и культурными особенностями, экономическими взглядами, вместо того чтобы следовать путями, которые им навязывает их прошлая история или эгоистичная воля могущественных наций, чей полицейский надзор всегда будет вынуждать нации меньшие или менее удачно организованные служить, в качестве подвластных областей, интересам наций-господ и заставлять, в качестве своих подчиненных, исполнять свои указания. Право свободного группирования должно стать первым правилом единой согласованной жизни. Современное устройство мира складывалось экономическими силами, политической дипломатией, угрозами и посулами, военным насилием и без учета каких-либо моральных доводов или общего блага, затрагивающего интересы всего человечества. Оно служило конкретным грубым целям развивающейся Всеобщей Силы и, для того чтобы каким-то образом свести человечество лицом к лицу с самим собой, утверждалось, как правило, ценой кровопролития, страдания, жестокости, подавления и яростного сопротивления. Как и все, что, несмотря на свое далеко не идеальное состояние, существует и утверждается с помощью силы, оно в какой-то мере оправдывает ― не с моральной, но с биологической точки зрения ― те грубые методы, к которым прибегала Природа, использовавшая их не только в отношении своего животного творения, но и в отношении полуживотного человечества. Но как только основная работа по объединению человечества будет совершена, искусственные устройства, которые ее сопровождали, потеряют всякий смысл. Так должно быть, во-первых, потому, что главная цель ― это успехи и благо мира в целом, а вовсе не удовлетворение эгоизма, гордости и алчности отдельных наций и, во-вторых, потому, что вопреки любым якобы законным претензиям наций по отношению друг к другу (вроде целей экономического благополучия и распространения), всемирное единство или Всемирное государство должно строиться не на борьбе и конкуренции, но на принципах сотрудничества и взаимного урегулирования или же, по крайней мере, на конкуренции, регулируемой законом, равенством и справедливыми взаимоотношениями. Поэтому не должно быть места для объединений, созданных на силовой и искусственной основе, за исключением разве что традиционно существующих или предстающих уже как свершившийся факт, который не будет играть особой роли в мировых условиях, до тех пор пока человечество не окажется готовым разрушить многочисленные традиции и подвести итог существованию огромного большинства подобных фактов.

Первым принципом человеческого единства должна стать система свободного и естественного группирования (коль скоро такое группирование необходимо), предотвращающая разногласия между отдельными расами и народами, их нетерпимость друг к другу, предотвращающая возможность угнетения, мятежа. Так как в противном случае Всемирному государству придется опираться, по крайней мере отчасти, на систему узаконенной несправедливости и угнетения или же, в лучшем случае, на принцип силы и принуждения, пусть даже и в несколько смягченных формах. В последнем случае система сохраняла бы недовольные части, порождающие сильное стремление изменить существующее положение при любой благоприятной возможности и лишалась психологической и физической поддержки этих недовольных частей, которые продолжали бы лелеять мечту о беспорядках, распаде, расстройстве всей системы, мечтать о возврате старой жизни. Тем самым сохранялась бы внутренняя основа для протеста, который в союзе с неукротимостью человеческого разума готов на многое и обладает, в благоприятные для него периоды, огромной силой заразительности и способностью к быстрому распространению. В действительности, всякая система, закрепляющая аномалии, увековечивающая несправедливость и неравенство или же опирающаяся на принцип принуждения и насильственного подчинения, никогда не добьется безопасности и будет, по самой своей природе, обречена.

Возникшее во время войны стремление к устройству мира на основе status quo, сложившемуся в результате этого мирового потрясения, имело один принципиальный недостаток ― оно пыталось закрепить те условия, которые по своей природе должны были быть временными. Что означало бы не только власть какой-то одной нации над недовольными, чужими для нее меньшинствами, но и в целом превосходство Европы над большей частью Азии и всей Африкой. Союз или зарождающееся единство наций представляли бы в данных условиях олигархическое правление нескольких белых народов над огромной массой человечества. Долговременный мир не мог быть построен на подобной основе, так как был бы неизбежен один из двух вариантов. Либо новая система, опираясь на закон и силу обстоятельств, вынуждена была бы сопротивляться любой попытке радикальных перемен, что вело бы к неестественному подавлению огромных природных и внутренних сил и в конце концов к невероятному беспорядку, возможно даже, к взрыву, способному погубить весь мир; либо пришлось бы повсеместно утверждать такую власть и такие средства к изменению существующих условий, чтобы общечеловеческие настроения, общее понятие о справедливости смогли возобладать над империалистическим эгоизмом и позволили угнетенным народам ― европейским, азиатским, африканским ― заявлять в советах мира о своих возрастающих, по мере роста их самосознания, требованиях[78]. Но такой власти, противостоящей эгоизму великих и могущественных империй, было бы нелегко утвердиться; она не могла бы рассчитывать на какую-то быстродейственность, в ее распоряжении не было бы доступных средств, для того чтобы продемонстрировать свою силу и психологическое влияние, она не могла бы быть предельно мирной и гармоничной в своих расчетах. Она бы либо выродилась в представителя настроений и интересов господствующей олигархии великих держав, либо завершилась движениями, ведущими государства к расколу и гражданской войне, напоминающими конфликт, возникший при решении проблемы рабства в Америке. Тогда остается только одна возможность ― чтобы либеральные настроения и принципы, пробудившиеся во время войны в Европе, стали регулирующими и непрерывными силами и распространили свое влияние на отношения европейских наций с их неевропейскими колониями. Другими словами, чтобы они стали регулирующим политическим принципом, который мог бы заставить европейские нации изменить характер своего империализма и превратить империи, по мере возможности, из искусственных образований в настоящие психологические единства.

Но это неизбежно завершилось бы принятием выдвинутого нами принципа ― устройства мира на основе свободного и естественного группирования, вместо практикуемого ныне принципа, опирающегося скорее на насилие, нежели на свободу выбора. Психологическое единство может быть гарантировано только при добровольном согласии несвободных в настоящее время народов на их включение в имперский союз; возможность же свободного включения подразумевает свободу иметь собственное мнение и право выйти из состава империи. Если же в связи с несовместимостью культуры, характера, экономических или иных интересов психологическое единство не сможет сложиться, тогда это приведет либо к разобщению, либо к возврату старого принципа силы ― весьма непростая задача, когда дело касается огромных масс людей, которым необходимо в процессе нового движения обрести самосознание и объединяющие их силы разума и жизни. Подобные империалистические объединения можно рассматривать как реальный, но ни в коем случае не как неизбежный следующий шаг коллективной жизни, более доступный в нынешних условиях, нежели воссоединение всего человечества; но такие объединения могли бы иметь только два разумных оправдания: во-первых, как некий компромисс на пути к единству всех народов мира и опыт крупномасштабной административной и экономической федерации и, во-вторых, как средство научить народы, принадлежащие к различным расам, традициям и культурам, жить вместе единой политической семьей ― единой семьей, уважающей принцип изменчивости и не желающей опускаться до гибельного уровня единообразия. Неоднородные по составу империалистические объединения в природном процессе имеют ценность только как временные средства на пути достижения такого более крупного единства, и, где бы они ни возникали впоследствии (в силу естественной ли привлекательности или в результате некоего чудесного полного слияния ― что маловероятно, но все-таки возможно), должны прекращать существование сразу же, как только такое более крупное единство будет достигнуто. В случае, если развитие пойдет в этом направлении, а в сущности, при любом развитии завершающим его результатом, его окончательной и совершенной основой должен быть принцип свободного и естественного группирования народов. Ни на каком другом основании объединение человечества не будет надежным и жизнеспособным. Это важно еще и потому, что после того как произойдет устойчивое объединение человечества, и война и нездоровая конкуренция между нациями будут заменены лучшими методами общения и взаимного урегулирования, не должно возникать поводов для установления любой другой более искусственной системы; тогда разумным основаниям и преимуществам предыдущего подхода тоже придется претерпеть изменения. Институт естественной системы группирования должен, по сути, стать чем-то вроде органов административного управления страной, состоящей из нескольких естественных областей. И это будет разумно и выгодно в той же мере, в какой это удобно и выгодно при любой системе разграничения полномочий и свободной федерации, уделяющей внимание расовым и национальным настроениям или давно сложившимся местным национальным единствам. Можно видоизменять по тем или иным соображениям использование данного принципа, но должно быть исключено все, что способно его упразднить.

Единственной единицей такого группирования остается нация, поскольку представляет собой прочно укоренившуюся основу процесса естественного развития; по-видимому, она действительно создавалась в расчете на более крупномасштабное единство. Поэтому до тех пор пока объединение отодвигается на более поздние времена, а национальный принцип объединения не потерял своей силы и жизнеспособности, не растворился в чем-то ином, свободное и естественное национальное единство, а возможно, и группирование на национальной основе будут оставаться подходящей и живой опорой полноценной и гармоничной мировой системы. Национальный признак будет по-прежнему приниматься во внимание и учитываться, хотя и как элемент, имеющий второстепенное значение. В одних объединениях он будет преобладать и играть главную роль, в других ― постепенно потеряет свой смысл, отчасти по историческим и национальным настроениям, преодолевшим языковые и расовые различия, отчасти в силу экономических и прочих отношений, возникших в результате местных контактов или географического объединения. Культурное единство также может иметь значение, но не обязательно должно во всех случаях преобладать; кроме того, объединяющей силы какого-то народа или культуры может оказаться недостаточно, для того чтобы стать при объединении решающим фактором.

Примеров такой неоднородности великое множество. Швейцария по языку, национальному признаку, культуре и даже родственным чувствам принадлежит к различным национальным категориям, по национальному чувству и культуре ― к двум, латинской и немецкой, по национальному признаку и языку ― к трем, немецкой, французской и итальянской, и различия эти были столь сильными, что поставили ее в затруднительное положение и вынудили разделить свои симпатии, когда дело дошло до национальных столкновений; но, тем не менее, решающим чувством, преобладающим над всеми прочими, остается чувство швейцарской национальности, и именно оно, по-видимому, оставалось и остается главным препятствием для осуществления идеи добровольного разделения или распада швейцарского единства, столь долго и естественным образом складывающегося, имеющего и географические, и исторические корни. По национальному признаку, языку и своей первоначальной истории Альзас принадлежал германскому союзу, но Германии так и не удалось превратить Альзас и Лорен в Эльзас и Лотарингию; живые настроения, а также национальное, историческое и культурное родство навсегда связали их с Францией. Канада и Австралия не связаны географически ни с Британскими островами, ни между собой, и одно время складывалось впечатление, что им предопределено судьбой быть частью Американского союза, но если их настроения не изменятся (что более вероятно), обе они будут, скорее, тяготеть к Британской группе, вместо того чтобы одной из них стремиться соединить судьбу с Соединенными Штатами, все более усиливающими свой космополитизм, а другой оставаться независимой как Австралийскому Союзу. С другой стороны, славянский и латинский элементы Австро-Венгрии, хотя и принадлежат по географическому положению и экономическим особенностям к этой империи, неуклонно идут к отделению, а там, где местные настроения это дозволяют, к союзу со своими родственниками по национальности, культуре и языку. Если бы Австрия относилась к подчиненным ей славянам как к своему венгерскому партнеру или была способна на основе входящих в ее состав немецкого, славянского, венгерского и итальянского элементов создать национальную культуру собственного типа, все возможно было бы иначе, и ее единство, несмотря на действие внешних разрушительных сил, было бы гарантировано. Национальные, языковые и географические отношения, экономические преимущества ― это мощные факторы, но решающим все же остается психологический элемент, который и создает единство. Перед этой высшей силой все прочие, какими бы упорными они ни были, вынуждены сдаться; как бы сильно не стремились они к самостоятельному проявлению и самоутверждению в пределах общего единства, им приходится подчиниться этому более мощному тяготению.

Именно по этой самой причине основным принципом при строительстве единства должен быть принцип свободного группирования, а не абстрактное или практическое правило или принцип, основанный на исторической традиции или действующем положении, навязанном народам когда-то прежде. Легко выстроить систему в уме в надежде утвердить ее на неких основаниях, представляющихся, возможно, разумными и выгодными. На первый взгляд может показаться, что единство человечества разумнее и выгоднее всего было бы устроить на основе европейского, азиатского и американского объединений, с двумя-тремя подгруппами в Америке: латинской и англоязычной, с тремя в Азии: монгольской, индийской и западноазиатской и с мусульманским миром Северной Африки, примыкающим, вероятно, к третьей из них, с четырьмя в Европе: латинской, славянской, немецкой и англо-кельтской, вместе с колониями последней, все еще предпочитающими держаться за нее, в то время как Центральной и Южной Африке можно было бы предоставить право развиваться в современных условиях самостоятельно на наиболее гуманной и прогрессивной основе, на которой могло бы, выразившись весьма определенно, настаивать объединенное человечество. Ясно, что при лучшем положении вещей действительные и очевидные трудности могли бы и не иметь такого большого значения. Известно, например, что у народов, тесно связанных прочными узами, разделяющие их, в действительности, антипатии намного сильнее, по сравнению с более отвлеченными и менее конкретными антипатиями, разобщающими их с народами, не связанными с ними непосредственным родством. Резко разделены в своем отношении друг к другу монголоидные Япония и Китай; арабы, турки и персы, хотя и представляют собой одну исламскую религию и культуру, не смогли бы создать, даже если бы их отношения друг к другу продолжали сохраняться, единой благополучной семьи. Скандинавские Норвегия и Швеция должны были бы тянуться друг к другу и укреплять свой союз ― если бы не сильное, почти иррациональное чувство, не позволяющее сделать его сколько-нибудь продолжительным. Но подобные антипатии сохраняются только в том случае и до тех пор, пока существует какое-либо действительное недружественное давление или чувство подчиненности или господства, страх перед угнетением; с их исчезновением исчезают и антипатии. Примечательно, что со времени разделения Норвегии и Швеции три скандинавских государства во все возрастающей степени склонны были действовать вместе и рассматривать себя как естественную группу в Европе. Длительная неприязнь между Англией и Ирландией начала уменьшаться, когда вступили в действие более справедливые, хотя все еще несовершенные отношения между этими двумя народами; уменьшилась неприязнь между австрийцами и венграми, после того как оба королевства установили более справедливые отношения. Поэтому легко предположить, что система, которая позволит исчезнуть причинам враждебности, даст возможность сложиться естественным отношениям, и утверждаемый нами принцип объединения в группы может оказаться тогда более реальным. Весьма проблематично, что человечество, побуждаемое с большей силой к объединению, будет склонно к созданию именно такой гармоничной системы. Может, например, случиться так, что резкие перемены и революции в мире быстро и решительно устранят все препятствия, подобно тому как революция во Франции устранила все препятствия старого режима, возникавшие на пути утверждения единообразной демократической системы. Но любое подобное устройство не будет иметь практического смысла до тех пор, пока действительное настроение народов не свяжет подобные системы с разумными преимуществами; состояние же мира в настоящее время еще весьма далеко от столь идеальных отношений.

Одно время казалось, что представление о новом основании, построенном на принципе, уважающем национальные настроения, принимает, хотя и в весьма ограниченных пределах, форму практического выражения. Оно сводилось к переустройству Европы и даже в этом случае было обусловлено логикой войны и силой навязывалось империям, потерпевшим поражение. Другие же соглашались применить его к себе лишь в ограниченном виде: Россия ― предоставив автономию Польше, Англия ― разрешив самоуправление в Ирландии и реорганизовав империю в федерацию, в то время как остальные достаточно решительно отвергали даже сам подход; а одна или две империи отказывались признать его, идя на поводу у собственных амбиций и острых потребностей. Новый принцип получил название, а идея самоопределения ― официальное признание; какое-то время она превозносилась как новое евангелие. Несмотря на несовершенное приложение, практическое применение самого принципа, однажды начавшись, будет означать физическое воплощение нового идеала и позволит человечеству надеяться на то, что в будущем его можно будет претворить более широко, превратив, возможно, в универсальный принцип. Даже если бы победа союзников положила конец сим возвышенным мечтам, все равно представление о переустройстве мира на основе свободного группирования нельзя было бы рассматривать как неосуществимую фантазию и несостоятельный идеал.

Тем не менее, этому процессу противостоят довольно мощные силы, и глупо надеяться, что их удастся преодолеть без долгой и трудной борьбы. Первой наиболее серьезной из них оказывается сила национального и имперского эгоизма. Отказаться от инстинкта господствовать, от желания сохранить за собой право быть правителем и высшей властью там, где управление и первенство было наградой за предыдущие усилия, пожертвовать преимуществами коммерческой эксплуатации колоний и зависимых стран, которые могут быть гарантированным подтверждением господства и превосходства, беспристрастно смотреть на проникновение в свободную национальную активность энергичной, а подчас и огромной массы людей, дотоле остававшихся подчиненным и пассивным средством для самообогащения, но ставших ныне сильными равноправными партнерами, а возможно, и могучими конкурентами ― все это оказывается требованием чрезмерным для эгоистичной человеческой природы, чтобы его можно было с легкостью и спокойствием признать там, где к подобной уступке не склоняют доводы действительной необходимости или надежды на значительный и явный выигрыш, способный компенсировать конкретные потери. Кроме того, существует диктуемое Европой требование, пока еще остающееся в силе, поддерживать мировую цивилизацию средствами самой европейской цивилизации и настаивать на ее принятии в качестве обязательного условия для распространении на азиатские народы понятий равенства и свободы. Это требование, возможно, утратит вскоре свою силу в Азии, но оно имеет пока серьезную поддержку на Африканском континенте. Сейчас же, нужно отметить, оно сильно тормозит повсеместное признание новорожденного идеала; и до тех пор пока проблемы, возникающие в связи с этим, не будут решены, устройству мира на основе какого-либо подобного идеального принципа придется дожидаться развития новых сил и победы (и в Азии, и в Европе) еще незавершенных революций: духовных, интеллектуальных и физических[79].

Глава 19. Движение к централизации и единообразию ―
управление и контроль в международных делах

Поддерживая свободное группирование наций, осуществляемое по принципу их естественного родства и свойственных им настроений, с учетом экономических и иных преимуществ, то есть такое группирование, которое призвано стать в итоге основой устойчивого всемирного союза, мы неизбежно оказываемся перед вопросом, каким же именно должно быть положение национальных единиц в таком широкомасштабном и сложном человеческом единстве. Будут ли они только формальными единицами, ставшими частью одного механизма, или же сохранят настоящую живую индивидуальность, действительную свободу и органичную внутреннюю жизнь? В практическом смысле это приводит к вопросу, будет ли идеал человеческого единства настаивать на насильственном или, по крайней мере, на силовом объединении и сплочении человечества в огромную единую нацию и централизованное Всемирное государство, разделенное на множество областей, или же он будет склонять человечество к созданию, на основе многогранной, свободной и гибкой системы, всемирного объединения свободных народов. Если возобладает первое, более жесткое представление, если будет проявляться склонность именно к нему, наступит период подавления, сужения, отрицания национальных и индивидуальных свобод, напоминающий вторую из трех стадий формирования наций в Европе. Завершится этот процесс (если он получит развитие именно в этом направлении) возникновением единого всемирного правительства, задача которого будет ― навязать всему человечеству единообразные нормы и законы, единообразную систему управления, экономики, образования и одинаковой культуры, единый социальный принцип, единую цивилизацию, возможно, даже единый язык и религию. Став централизованным, оно наделит определенными полномочиями представителей национальной власти и советов, но лишь в той мере, в какой, например, центральное правительство Франции ― парламент и бюрократическая машина ― наделяет определенными полномочиями местных префектов, местные советы, а также подчиненных им официальных представителей и местные общины.

Такое положение вещей ― перспектива, по-видимому, весьма отдаленная и, несомненно, если не принимать в расчет мнения жестких доктринеров, перспектива не слишком-то привлекательная. Очевидно, что для полного ее претворения в жизнь понадобится немало времени, и ей придется пройти этап свободного формирования, соответствующего феодальному единству Франции или Германии в средневековой Европе. Тем не менее при всевозрастающей скорости, с которой мир начинает развиваться, при поддержке великих революций в области международного мышления, при тех перспективах и практических решениях, которые сулит нам будущее, мы не должны относиться к ней просто как к конечному итогу, так как она вполне может оказаться возможностью не такой уж и отдаленной. Если положение дел в мире будет меняться так же настойчиво и неуклонно и в том же направлении, а наука ― продолжать устранять препятствия, связанные с пространственным, географическим и интеллектуальным разобщением, все так же усиливать средства и силы для обширной и, вместе с тем, сплоченной организации, то вполне возможно, что такое изменение случится в течение одного-двух, самое большее трех-четырех столетий. Таково логическое завершение любого процесса, при котором принципиальными средствами объединения оказываются сила и принуждение: господство нескольких великих наций, либо же распространение одного из государств, одной из империй, безраздельно царствующей на суше и на море. Такое изменение может наступить и при поддержке одного более свободного и уже установившегося единства, при распространении во всем мире какой-либо политической доктрины, или в случае прихода к власти некой политической партии, например, доктринеров социализма и интернационализма, похожих по умонастроению на якобинцев революционной Франции, безжалостных к прошлому и к любой форме коллективного индивидуализма и готовых, ради того чтобы претворить в жизнь свои идеи абсолютного равенства и единства, любой ценой уничтожить все, что поддерживает противоположные настроения.

Каким бы образом ни утвердилась подобная система, силами ли, приверженными идее демократического государства ― вдохновительнице современного социализма, или силами, поддерживающими идею просто социалистического государства, недемократического и антидемократического, она будет опираться на принцип совершенного единства, достижимого лишь средствами единообразия. Все попытки добиться установления единства механическими или внешними средствами естественным образом порождают склонность к единообразию. Что со всей очевидностью подтверждается историей и уроками прошлого, так как при формировании национального единства склонность к централизации и единообразию была решающим фактором, а обязательность единообразия ― кульминационным моментом. Процесс объединения разнородных, часто конфликтующих элементов, составляющих один какой-то народ, в единое национальное государство может служить характерным примером при объединении народов земли в единый народ, во всемирную нацию и Всемирное государство. К настоящему моменту у нас уже немало примеров такой сильной склонности к единообразию, которая по мере развития цивилизации только возрастает. Движение турецкого возрождения начиналось с удивительной терпимости ко всем разнородным элементам: народам, языкам, религиям, культурам ― терпимости, свойственной старой турецкой империи; но преобладающий молодой турецкий элемент был неизбежно захвачен инстинктом утверждения, даже навязывания единой турецкой культуры и национальности. Эта склонность нашла свое полное завершение после уничтожения греческого элемента и утраты статуса империи в небольшом чисто турецком государстве наших дней, однако любопытно, что национальное единообразие увеличилось проникновением в него и усвоением европейской культуры и ее социальных форм и стереотипов. Бельгия, состоящая почти в равной мере из фламандцев германского происхождения и галльских валлонов, в единую нацию складывалась при поддержке франко-бельгийской культуры и господства французского языка; фламандское движение, которое должно было бы по логике вещей поддерживать равновесие обоих языков, в действительности стремилось полностью изменить положение и добивалось не просто признания, но господства фламандского языка и фламандской культуры. Германия, соединившая в одно целое все свои древние элементы, сохранила существующие княжества вместе с их правительствами и системой управления, но обеспечивавшиеся тем самым возможности для значительного разнообразия были уничтожены централизацией национальной жизни в Берлине; формальная разделенность сохранилась, но ее затмевало реальное господствующее единообразие, сформировавшее всю Германию по образу и подобию великой Пруссии, вопреки более демократическим и гуманистическим наклонностям и нормам южных земель. Существуют наглядные примеры и более свободной федерации: Швейцария, Соединенные Штаты, Австрия, Южная Африка, но и среди них господствует или стремится к господству дух единообразия, несмотря на детальные отличия и широту свободного законодательства областей, входящих в состав того или иного государства. По-видимому, к единообразию обращается сейчас любое единство в надежде найти в нем более или менее прочную опору.

Первый шаг к единообразию, влекущий за собой все последующие, состоит в централизации руководства, естественная задача которого ― создание и обеспечение единой системы управления. Единое руководство необходимо любому типу государственного устройства, стремящемуся достичь органичного единства политической и экономической жизни. Номинально или в самом начале такое единое руководство может быть только органом, создаваемым несколькими государствами, продолжающими настаивать на суверенитете в пределах собственных границ, только средством, которое они в общих интересах и для достижения общих целей наделяют определенными полномочиями; но в жизни такой орган всегда стремится стать независимым организмом и желает только одного ― еще большего сосредоточения власти в своих руках; местным законодательным органам и их руководству в этом случае отводится весьма скромная роль. Практические неудобства более свободной системы усиливают данную тенденцию и постепенно ослабляют силу, оберегающую от его внедрения, которое кажется все более и более благоприятным и поддерживаемым логикой общей целесообразности. Подобная тенденция складывается даже в Соединенных Штатах с их страстным преклонением перед своей конституцией и с достаточной рассудительностью в отношении прямых конституционных поправок, выходящих за рамки местных изменений; и со временем она, по-видимому, приведет к серьезным и радикальным переменам, если только Верховный Суд не возьмет на себя миссию отменить любое законодательное вмешательство в изначальную конституцию, или если американское равнодушие к иностранной политике, делам и затруднениям не пересилит давление тех потребностей, которые в других странах помогли центральному правительству сосредоточить в своих руках всю реальную власть и превратиться в источник, а также в основу или центр национальных активностей. Традиционная политика Соединенных Штатов, ее миротворчество, антивоенная направленность, отвращение к запутанным европейским вопросам и вообще ко всякому сближению с политикой Европы, ревностное отношение к вмешательству в американские дела европейских держав, имеющих колонии и интересы в Западном полушарии, обусловлено главным образом присущим этому народу пониманием, что лишь такая отстраненность гарантирует сохранение присущих им устоев и особенностей национальной жизни. Поддавшись милитаризации, погрузившись в водоворот политики старого мира (такая угроза временами нависала), Штаты лишились бы своей защиты и вынуждены были бы пойти на неизбежные серьезные перемены в направлении централизации и ослабления федеративного принципа[80]. Швейцария надежностью своей федеративной конституции тоже обязана эгоцентричному нейтралитету.

Усиление централизации национальной жизни связано с двумя насущными потребностями, первой и наиболее неумолимой из которых оказывается необходимость обладать определенной компактностью, целеустремленностью, способностью к единому действию против других наций, будь то защита от внешней агрессии или, напротив, нападение во имя национальных интересов и амбиций. Централизующее действие войны и милитаризма ― типичный фактор развития централизованной и абсолютной монархии, установления сплоченной и мощной аристократической системы, объединения разнородных элементов и устранения центробежных настроений. Нации, которые, столкнувшись с этой проблемой, не сумели развить или сохранить такую сконцентрированность сил, обычно терпели в жизненной битве поражение, даже если и не разделяли долгой судьбы Италии и Польши в Европе или Индии в Азии. Сила централизованной Японии и слабость децентрализованного Китая убедительно доказывают, что это древнее правило действует и в современных условиях. И вот совсем недавно свободные государства Западной Европы были вынуждены отказаться от всех своих свобод, которые они так долго и с таким трудом завоевывали, и вернуться к древнему римскому механизму независимого сената или даже к скрытому диктаторству, только для того чтобы противостоять концентрированной силе нации, достаточно хорошо централизованной и организованной как для защиты, так и для нападения. Если бы ощущение подобной потребности сумело, тайно или явно, сохраниться и после войны, демократия и свобода вне всякого сомнения испытали бы на себе гораздо более опасное, а возможно, даже и фатальное влияние, с действием которого им еще не приходилось сталкиваться со времен их возрождения в современном мире[81].

Могущество Пруссии, сумевшей подчинить своей железной воле жизнь всей Германии, во многом было связано с ощущением ненадежного положения страны, зажатой между двумя великими и враждебными ей нациями, и чувством неудобства и опасности при любых попытках расширения границ, что в свою очередь было обусловлено местоположением Рейха в Европе. Другим примером той же самой тенденции может служить та сила, которую в Англии и ее колониях приобрела в результате войны идея конфедерации. До тех пор пока колонии оставались в стороне от военных планов Англии и ее иностранной политики, идея конфедерации имела мало шансов на успех; но опыт войны и связанных с ней трудностей, явная неспособность мобилизовать всю потенциальную мощь империи, находящейся в состоянии практически полной разобщенности, по-видимому, предопределили неизбежность ограничения этой свободы, что означает и легкость исполнения, поскольку Британская империя склонна обычно преуспевать в осуществлении того, что она считает принципиальным и требующим практического претворения в жизнь[82]. Свободная федерация в той или иной форме удобна во времена мира; когда же мир в опасности или идет борьба за выживание и под угрозой сама жизнь, свобода становится недостатком и может даже обернуться роковым поражением, погибнуть под ударами судьбы.

Давление внешней угрозы и потребности экспансии порождают лишь тенденцию к более сильной политической и военной централизации; необходимость более строгой внутренней структуры приводит, в свою очередь, к раз

витию единообразия, и созданный при таких условиях центр становится инструментом этой структуры. Те же причины, которые способствовали созданию такого инструмента, определяют в какой-то мере и необходимость создания такой структуры; хотя в гораздо большей степени она обусловлена теми преимуществами, которые сулит единообразие, позволяющее организовать социальную и экономическую жизнь при помощи одного весьма удобного преимущества, о котором не заботится жизнь, но которое постоянно требуется человеческому интеллекту ― при помощи ясного, простого и доступного в той мере, в какой позволяет сложность самой жизни, принципа порядка. Как только человеческий интеллект начинает организовывать жизнь в соответствии с собственными представлениями, игнорируя принцип органичного устройства жизни, действующей, по большей части, инстинктивно и довольно пластично, он неизбежно начинает подражать устойчивости основных фундаментальных законов физической Природы, но добивается при этом одновременно, в меру своих способностей, и единообразного их использования. Он склонен подавлять всякую значительную изменчивость. И только после того, как добивается большей широты и уверенности в понимании и взаимодействии с естественными сложностями жизни, он чувствует себя способным иметь дело с тем законом, потребность в котором, по-видимому, существует всегда, ― с законом свободной изменчивости и тонкого разнообразия в приложении единых принципов. При упорядочивании общественной жизни в целом, он, естественно, стремится, прежде всего, к единообразию политической и военной сферы, того, что призвано быть основой порядка. Он стремится к достаточному, а затем и к абсолютному единству и единообразию системы управления.

Те монархии, которые самой жизнью побуждались к большей сплоченности, достигали ее вначале сосредоточением всех основных нитей управления в руках единой центральной власти. Мы видим это повсюду, но стадии данного процесса наиболее отчетливо прослеживаются в политической истории Франции; поскольку именно здесь конфликт между феодальной раздробленностью и феодальными полномочиями породил невероятные трудности, и все же, благодаря постоянному настойчивому стремлению к единовластию и яростной реакции тех элементов, которым удалось уцелеть, именно здесь в итоге было найдено наиболее удачное решение проблемы. Монархия, крепившая свою верховную власть под ударами повторяющихся уроков английских вторжений, испанского давления, гражданских войн, добилась абсолютизма, олицетворением которого стал великий исторический образ Людовика XIV. Его известное выражение "государство ― это я" свидетельствовало о том, что вся страна ощутила потребность в развитии единой неоспоримой высшей власти, сосредоточивающей в своих руках всю полноту могущества, военного, законодательного и административного, и как бы противостоящей свободной и достаточно безалаберной организации феодальной Франции. Система, сложившаяся при Бурбонах[83], добивалась прежде всего централизации и единства системы управления, а кроме того, определенного единообразия. О последнем она могла бы не заботиться вовсе, поскольку, заменив аристократию, она оказалась в сильной от нее зависимости и вынуждена была оставить ей непроходимые дебри феодальных привилегий. Революция решила вопрос аристократии довольно просто, устранив остатки старой системы. Утверждая жесткое единообразие, она не столько отрицала, сколько завершала работу монархии. Целью, к которой французский абсолютизм, и монархический, и демократический, двигался, ведомый своим первоначальным побуждением, было полное единство и единообразие ― законодательное, надзирательное, экономическое, судебное, социальное. Якобинцы и Наполеон исполнили лишь то, что медленно вызревало при монархии, выросшей на противоречивом организме феодальной Франции.

В других странах подобное движение было не столь прямолинейным, и приверженность к старым институтам, даже после того, как те теряли свой первоначальный смысл, была более упорной; но для всей Европы, даже для Германии[84] и России, была свойственна одна и та же тенденция, а значит, неизбежно и те же самые последствия. Изучение развития этого процесса имеет для будущего огромное значение; поскольку трудности, которые приходилось при этом преодолевать, были, по сути, ― если не принимать в расчет форму и масштаб ― подобными тем, с которыми придется столкнуться Всемирному государству в процессе его развития из свободного и полного противоречий организма современной цивилизации.

Глава 20. Движение к экономической централизации

Процесс организации национального единства не завершается после установления единой центральной власти, после достижения единства и единообразия в политической, военной и собственно административной областях. Органичная жизнь такого единства предполагает еще одну грань: законодательную и, как следствие, юридическую, которая не менее важна; именно проявление законодательной власти оказывается (хотя и не всегда) по-настоящему характерным признаком такой власти. Логично было бы предположить, что сознательное и организованное определение норм и правил жизни должно быть первоочередной заботой каждого общества, а все прочее ― вытекать из них и обусловливаться ими; то есть именно они должны быть в первую очередь установлены. Но жизнь развивается, повинуясь собственному закону и давлению иных сил, нежели закон и логика осознающего себя разума; ее движение определяется прежде всего подсознанием и только потом и как следствие ― самосознанием. Развитие человеческого общества не исключение из этого правила; так как человек, хотя и разумное существо, но на практике действует, руководствуясь, как правило, разумностью механической; несмотря на свою сознательность, он прежде всего живое существо ― созданное Природой человеческое животное; только впоследствии он может стать живым существом, действительно сознающим себя, ― самосовершенствующимся Ману. Этому процессу следует индивидуальность; развитие человека общественного повторяет развитие индивидуальное, но всегда отстает от высших его достижений. Поэтому развитие общества как единого организма, сознательно и полностью отразившего в законах свои насущные потребности (что с точки зрения разума должно быть первым необходимым шагом), в логике жизни оказывается шагом последним и завершающим. Шагом, дающим, наконец, обществу возможность силами государства сознательно совершенствовать общее устройство жизни ― военное, политическое, административное, экономическое, социальное, культурное. Полноценность вышеназванного процесса зависит от того, насколько государство и общество, претендующие на такое развитие, становятся синонимами. Именно в этом смысл демократии, а также социализма. Они показывают, что общество готово стать полностью себя осознающим, а следовательно, свободно и сознательно проявляющимся организмом[85]. Но надо заметить, что современная демократия и современный социализм это только первая грубая пробная попытка подобного осуществления, приблизительный намек, но не свободное и разумное достижение.

Вначале, на ранней стадии развития общества не существовало того, что мы называем законом, в смысле римского lex[86], но лишь многочисленная взаимосвязь обычаев: nomoi, mores, ācāra[87], обусловленных внутренней природой первобытного коллектива, отвечающего на действие сил и условий внешнего мира. Постепенно они становятся instituta[88], уложениями, приобретающими установленный и формальный статус институтов, кристаллизуются в законы. Кроме того, они охватывают всю жизнь общества; нет строгого разграничения между законами политическими и административными, социальными и религиозными; все они не только связаны в одну систему, но и неразрывно сплетены и определяют друг друга. Такими были и древнееврейский закон, и индийские шастры, определявшие принцип устройства общества вплоть до наших дней, вопреки тем процессам специализации и разобщения, которые распространялись повсеместно в результате естественного развития в человечестве склонности к аналитическому и практическому мышлению. Сам этот сложный традиционный закон тоже развивался вместе с естественным развитием всего организма социальных норм, подчиняющегося изменению представлений, и становящихся все более сложными потребностей. Не было никакой единой и утвержденной законодательной власти, наделяющей их сознательной формой, ведущей их отбор или ожидающей их всеобщего признания, оказывающей прямое организующее действие на общепризнанные потребности и мнения. Цари и пророки, риши и судьи-брамины могли так поступать в соответствии с их силой и влиянием, но никто из них не был утверждающей законодательной властью; индийский царь был исполнителем дхармы, а если и законодателем, то лишь в исключительных случаях или в строго ограниченных пределах.

Надо отметить, что в действительности такой традиционный закон обычно связывается с неким изначальным законодателем, Ману, Моисеем, Ликургом; но историческая правдоподобность любой подобной традиции была опровергнута современными исследованиями, что может быть и справедливо, если мы будем учитывать только действительно установленные факты и принимать во внимание процесс человеческого мышления и его развитие. Если мы изучим глубокомысленную легендарную традицию Индии, то увидим, что представление о Ману не более, чем символ. Его имя означает человека ума. Он ― божественный законодатель, ментальный полубог человечества, утверждающий те направления, по которым народ или племя должны развиваться. В Пуранах говорится, что он и его сыновья царствуют в высших пределах или мирах или, как мы бы сказали, в неосознаваемом нами царстве высшего разума, и именно оттуда исходит его власть определять направления развития сознательной жизни человека. Его закон, mānava-dharmaśāstra[89] ― наука о законах поведения разумного или ментального существа, и в этом смысле мы можем рассматривать закон любого человеческого общества как процесс сознательной эволюции того типа и тех направлений, которые установил для него его Ману. Если появляется воплощенный Ману, живой Моисей или Магомет, он оказывается только пророком и глашатаем Божественности, которая завуалирована огнем или облаком ― Иеговы на горе Синай, Аллаха, говорящего устами ангелов. Магомет, как мы знаем, только развил существующие социальные, религиозные и административные обычаи арабов в новую систему, диктовавшуюся ему часто в состоянии транса, во время которого он переходил из обычного сознания в сверхсознательное я, при помощи Божественного достигая скрытого интуитивного разума. Возможно, это и сверхрационально или, если угодно, иррационально, но тем не менее представляет собой совсем иную стадию человеческого развития, отличающуюся от системы управления обществом с помощью рационального и практического мышления, которое, взаимодействуя с изменяющимися жизненными проблемами и устойчивыми потребностями, требует сформулированного и вполне определенного закона, создаваемого утвержденной законодательной властью ― организованным мозгом и центром общества.

Такое рациональное развитие состоит, как мы уже видели, в создании структуры единовластия ― некой независимой единой силы, все более и более совпадающей впоследствии с самим обществом, либо непосредственно его представляющей, которая постепенно становится специализированной и отдельной частью социальной активности. Вначале это власть царя, выборного или наследственного, в первоначальном значении ― верховного военачальника, в мирное время выступавшего как глава старейших и сильнейших, того, кто в трудные для общества моменты созывает всеобщее собрание народа и армии, но не того, кто определяет; только в случае войны, когда полное единоначалие становилось первейшим условием эффективных действий, он превращался в высочайшего повелителя. Как военачальник, strategos[90] он был также императором ― отдающим указания, то есть был наделен полнотой власти. Когда же он распространял такое сочетание лидерства и правления на внутреннюю жизнь, то превращался уже в исполнительную власть, был не просто высшим орудием социальной системы управления, но правителем, обладающим правом исполнять.

Естественно, что добиться высшей власти было легче во внешней политике, чем во внутренней. Даже сейчас европейские правительства, вынужденные во внутренней политике считаться с волей народа, оправдывать свои поступки перед нацией или заигрывать с ней, в международных делах вполне могут руководствоваться исключительно собственными представлениями: им дозволена тайная дипломатия, в которой народ не имеет права голоса и народным представителям остается лишь критиковать или одобрять ее результаты. Участие таких представителей во внешней политике номинально или, во всяком случае, сведено к минимуму, поскольку они не в силах воспрепятствовать тайным соглашениям и договорам; даже в тех случаях, когда подобные дела становятся достоянием общественности, они могут только воздержаться или одобрить, опасаясь лишить целостности и надежности, а также необходимого единообразия, внешние проявления нации и, тем самым, потерять доверие иностранных правительств, без которого невозможно ни проведение переговоров, ни создание прочных союзов и соглашений. Не могут они и высказать неодобрения в критический момент, будь то война или мир, так как узнают об этом в самый последний момент, когда принятое решение становится неизбежным. Намного более оправдан такой подход был во времена прежних монархий, когда король сам объявлял войну или мир, вел внешние дела страны в соответствии со своим личным представлением о национальных интересах, определявшихся, главным образом, его личными пристрастиями и предубеждениями, собственными и фамильными интересами. Но какими бы ни были сопутствующие неудобства, и ведение войны, и поддержание мира, и иностранная политика, а также руководство огромной армией на поле боя были, в какой-то мере, централизованными, объединенными верховной властью. Требование настоящего непрерывного контроля над международной политикой, даже требование открытой дипломатии (тема нелегкая для современных наций, и все же вполне уместная, даже способная реализоваться на практике) отмечает еще один шаг далеких от совершенства (как бы ни гордилась ими современная дипломатия) преобразований, переход от монархической и олигархической системы к системе демократической, передающей все высшие функции исполнительной власти от одного высшего руководителя или нескольких наиболее влиятельных людей обществу в целом, организованному в демократическое государство.

Принимая на себя управление внутренней жизнью страны, центральная власть оказывается перед весьма трудной задачей, поскольку неизбежно при утверждении своего контроля сталкивается с мощными конкурирующими или видоизменяющими ее планы силами и интересами, а также со стойкостью установившихся и подчас весьма ревностно охраняемых национальных обычаев, прав и привилегий. Но в конечном счете эта проблема решается после достижения единого контроля над теми из них, которые по своей природе являются исполнительными и управляющими. В этом случае административная сторона национального устройства будет опираться на три составные части: финансовую, собственно исполнительную и судебную. Финансовая власть предполагает контроль за получением и расходованием той части общенационального благосостояния, которую общество выделяет на общие нужды, и, конечно же, подобный контроль должен осуществляться силами той власти, которая ответственна за организацию и эффективность единого действия общества. Но такая власть в процессе своего развития, в стремлении быть единой, неконтролируемой и полностью объединяющей все силы, должна быть, естественно, заинтересована не только в определении общих расходов в соответствии со своей свободной волей, но и в том, чтобы определять также вклад общества в общую казну, ее размеры и порядок перераспределения между отдельными гражданами и сословиями, составляющими нацию. Монархия в своем стремлении к деспотическому единовластию всегда добивалась возможности приобрести и сохранить за собой эту власть, так как контроль над казной это наиболее важный признак и наиболее действенный момент реальной верховной власти, возможно, гораздо более важный, чем контроль над жизнью. При наиболее деспотических режимах этот контроль абсолютен и простирается вплоть до права конфисковывать и отчуждать собственность, минуя юридические формальности. С другой стороны, правитель, вынужденный торговаться со своими подчиненными за объем их взносов и способы обложения налогами, ограничен в своей власти и, значит, не представляет собой единого и полного авторитета. Жизненная сила страны находится в этом случае в руках низшего сословия и в любой момент может быть обращена против него, если возникнет борьба за власть с целью передать ее этому сословию. Именно это объясняет, почему, например, высшее политическое чутье английского народа, боровшегося с монархией, заставило сосредоточить внимание прежде всего на вопросе налогообложения, как на наиболее жизненно важном моменте в борьбе за право распоряжаться казной. Как только победа над Стюартами дала возможность закрепить это право за парламентом, превращение абсолютной монархической власти во власть народа, а точнее, переход права контроля от трона к аристократии, затем к буржуазии и, наконец, к народу (два последних шага ― один из которых все еще незавершен ― обусловлены стремительным развитием в последние восемьдесят лет) становилось лишь вопросом времени. Во Франции успешное практическое осуществление этого контроля было привилегией монархии; невозможность распоряжаться общей казной с помощью права и экономики, нежелание облагать налогами огромные богатства аристократии и духовенства, перекладывание их нелегкого груза на плечи народа и, как следствие, необходимость считаться с мнением нации ― все это и создало благоприятную возможность для революции. В настоящее время преуспевающие страны отличает такая контролирующая власть, которая требует, по крайней мере, представительства, более или менее полного, всей нации; отдельные граждане и сословия вынуждены подчиниться, поскольку она не отражает все же воли всего общества. Но назревающие в таких условиях революции обусловлены уже не системой налогообложения, но соответствующим типом устройства общества и системой управления экономической жизнью.

Глава 21. Движение к законодательной и социальной централизации и единообразию

Соединение всех средств управления в руках верховной власти завершается установлением единой и единообразной системы судопроизводства (в особенности уголовного), поскольку именно она непосредственно отвечает за поддержание порядка и мира внутри страны. Правителю необходимо контролировать судебную и, в частности, уголовную систему еще и для того, чтобы быть в состоянии предотвратить любое выступление против себя, любую измену, а также для того, чтобы, по возможности, душить критику и противоположные его политике взгляды, угнетать свободу мысли и слова, которая постоянным поиском более совершенного социального устройства и прямым или косвенным поощрением прогресса всегда угрожает существующей власти и ее институтам, оказывается слишком губительной для господствующего порядка. Единство судопроизводства, право утверждать суды, назначать судей и смещать их, устанавливать размер их вознаграждения, а также власть определять правонарушения и наказание за них составляют уголовную сферу правовой системы власти. Подобное же единство судопроизводства, право учреждать суды, управляющие гражданским законом, и право видоизменять законы, связанные с собственностью, браком и прочими сторонами жизни, определяющими общественный порядок, составляют ее гражданскую сферу. Но когда единство и единообразие гражданского закона подчинено обществу, организованному естественным образом, сам этот закон оказывается не столь угнетающим, не столь значимым для государства; он перестает быть значимым инструментом. Поэтому под пристальным вниманием государства должно находиться прежде всего уголовное судопроизводство.

Изначально власть над этими сферами принадлежала всему обществу и в жизни, как правило, реализовывалась при помощи различных естественных механизмов, независимых и полностью традиционных, подобно индийскому панчаяту[91], или деревенскому жюри; ею обладали гильдии и иные естественные объединения; юридической силой обладали и всеобщие собрания, или собрания граждан, подобно римским comitia[92] или большим и неторопливым жюри, избиравшимся большинством, или же иным, как в Риме и Афинах, способом; и гораздо реже спорные вопросы выносились на суд царя или старейшин, обладавших административными полномочиями. Поэтому на ранних стадиях своего развития человеческое общество довольно долго имело сложную и неоднородную правовую систему и не стремилось к ее единообразию или к целенаправленному единству юридической власти. Но по мере развития государственности возникает потребность в единстве и единообразии правовой системы. Вначале это достигается тем, что монарх, сочетающий в себе все возможные полномочия, становится, по сути, источником особых мер, верховным судьей и обладателем наследственной власти, который иногда вершит, как в древней Индии, суд, а иногда, при более авторитетной политике, издает указы; последние касаются уголовных дел, присуждения наказаний и, в частности, наказаний за преступления против личности государя или государственной власти. Подобной склонности к единообразию и государственному авторитаризму часто противостоит религиозное чувство общества, наделяющее закон и традиции, как в большинстве стран Востока, сакральным смыслом, и оно стремится обуздать монарха или государство; правитель воспринимается как вершитель правосудия, и предполагается, что он должен наравне со всеми подчиняться закону, который установлен вовсе не им, но им поддерживается. Иногда такое религиозное чувство приводит к развитию в обществе теократического элемента, церкви, с собственным неоспоримым авторитетом и сферой полномочий; с шастрами, определяющими права браминов-судий, с законами, оберегаемыми улемами[93]. Там, где царствует религиозное чувство, решения принимаются на совете судей-браминов и монарха или судьи, назначающегося им на каждом государственном суде, при поддержке высшего авторитета пандитов или улемов на всенародном собрании, обсуждающем правовые вопросы. Там, где, как в Европе, политический инстинкт оказывается сильнее религиозного, правовые полномочия духовенства со временем начинают подчиняться государственным и в конце концов исчезают вовсе.

Таким образом, постепенно полновластным хозяином закона, а также олицетворением общественного порядка и действенности становится государство или монархия ― этот мощный инструмент перехода от традиционного общества к рациональному. Опасность полного подчинения судебного права исполнительной структуре, приобретающей тем самым власть выносить окончательное решение и не несущей ни перед кем ответственности, очевидна; но только в Англии ― в единственной стране, где наравне с признанием необходимости порядка всегда признавалась и важность свободы, а значение ее никогда не умалялось ― был достигнут, и причем довольно скоро, успех в ограничении судебной власти государства. Отчасти это произошло потому, что была сильна традиция независимости выборных судей, которая поддерживалась надежностью их положения и жалования, а отчасти было связано с особенностями самой системы судопроизводства. И хотя сохранялась немалая возможность и для угнетения, и для несправедливых решений, все же в грубом виде задача была решена. Надо отметить, что в странах, более приверженных инстинкту порядка и системы, судебная власть по мере развития судопроизводства подпадала под контроль исполнительной. Там, где исполнительная власть не только олицетворяет собой общество, но и подчиняется его контролю, это не слишком серьезный недостаток, по сравнению с теми странами, где она от общественного контроля не зависит.

Единство закона формируется иначе, чем единство и единообразие судебной власти. Вначале закон всегда имеет традиционный характер, и там, где его традиционность ничем не ограничена, там, где он, по сути, просто выражает социальные навыки людей, он должен, за исключением очень небольших сообществ, естественным образом вести к большему разнообразию обычаев, допускать его. В Индии любой касте, даже семье позволялось вносить изменения в религиозные и гражданские обычаи, которые общественному закону приходилось включать в свои не слишком определенные пределы, и такая свобода по-прежнему остается частью теории индийского закона, хотя в жизни теперь уже очень трудно получить одобрение какого-то нового отклонения. Подобная склонность к спонтанной свободной изменчивости представляет собой признак, наследуемый от прежней естественной и органичной жизни общества, в корне противоположной жизни интеллектуальной, упорядоченной, рационализированной и механической. В жизни органичного коллектива общие направления и частные отклонения сохранялись не столько жесткой структурой закона, сколько общим настроением, инстинктом или интуицией коллектива.

Первым характерным признаком рационального развития будет тенденция к преобладанию свода законов и конституции над традициями. Но своды бывают разные. Во-первых, существуют системы законов неписаных или записаных лишь отчасти, не заключенных в жесткую форму свода, но представляющих собой изменяющуюся совокупность законов, decreta[94], прецедентов, и допускающих во многом традиционный закон. Во-вторых, существуют системы, приобретающие, подобно индийским шастрам, строгую форму свода, но остающиеся, по сути, всего лишь кристаллизованной традицией; они способствуют скорее стереотипизации жизни, чем ее рационализации. И наконец, существуют намеренно составленные своды, представляющие собой попытку разумной систематизации; верховная власть устанавливает основы закона и дозволяет время от времени изменять то, что кажется разумным с точки зрения возникающих потребностей, и допускает варианты, которые не разрушают, но просто видоизменяют и развивают разумную целостность и здравую устроенность самой системы. Совершенное развитие такой системы говорит о победе более узкого, но более самосознательного и самосовершенствующегося рационализма над более широким, но и более туманным и беспомощным жизненным инстинктом общества. Добиваясь победы сознательного и последовательно рационального устройства жизни на основе общепринятой, единой для всех конституции, с одной стороны, и единого и разумно устроенного гражданского и уголовного закона, с другой, общество тем самым демонстрирует готовность вступить во вторую стадию развития. Оно может взяться за сознательное, единообразное упорядочивание всей своей жизни на разумной основе ― что и являет нам нынче принцип социализма; к этому же стремились все утопии мыслителей.

Но прежде чем перейти к этой стадии, нам нужно решить один немаловажный вопрос: кто же будет представлять государство? Кто будет представлять интеллект, волю общества и сознание общества: король и его министры, правящий класс теократии, авторитарии и плутократии или особый орган, устраивающий, по крайней мере на первый взгляд, все общество? Или будет достигнут определенный компромисс между некоторыми из этих вариантов или между всеми сразу? Весь процесс развития конституционного правления вращается, по сути, вокруг этого вопроса, скатываясь то к одной крайности, то к другой; но в действительности за этим вполне различима настойчивая необходимость, которая по прошествии монархической, аристократической и остальных стадий правления оформляется в конечном счете в образ демократии. Монарх в своем стремлении олицетворять государство ― а побуждает его к этому процесс эволюционного развития ― стремится на самом деле стать источником, а также главой законодательной власти, завладеть и законодательной, и исполнительной системой общества, и сферой мысли, и сферой бытия. Но и в этом случае он лишь проторяет пути государству демократии.

И король с его военным и гражданским советом, и духовенство, и собрание свободных граждан, из которых в военное время создавалось войско, были явлениями, по-видимому, повсеместными, но только у арийских народов они стали элементами, с которых началась эволюция общественного самосознания; они представляли собой три элемента общественного устройства свободной нации на ранней и примитивной стадии ее развития, возглавляемой королем, опорой власти. Король мог лишить власти духовенство, мог превратить совет в исполнителя своей воли, а знать, их представлявшую, заставить оказывать ему политическую и военную поддержку, но до тех пор пока он не отверг всенародное собрание или был вынужден его созывать (подобно французской монархии и ее Генеральным Штатам[95], созывавшимися на протяжении всей ее истории один-два раза, в периоды особых испытаний), не мог быть главой, и уж тем более, единоличным законодателем и властителем. Даже если он оставлял практическое законодательство в руках не политического, но юридического органа, вроде французского парламента, он сохранял тем самым центр сопротивления. Поэтому истинным признаком абсолютизма становится упразднение такого собрания или закрепление за монархом права созывать его по своему усмотрению. Когда же монарх отвергает или подчиняет себе все силы общества, в этот кульминационный момент его успеха начинается его падение: монархическая система исполнила свою положительную роль в социальном развитии, и ей остается либо поддерживать государственное единство, пока оно не видоизменится, либо же, угнетая, пробуждать движение к народовластию.

Поглотив законодательную власть, монархия тем самым превысила свои полномочия, вышла за пределы собственной дхармы и взяла на себя те функции, выполнять которые правильным и эффективным образом она не в состоянии. Система управления ― это просто регуляция внешней жизни народа, упорядоченное утверждение внешних активностей его жизни, развитых и развивающихся, и монарх вполне может быть их регулятором; он может хорошо исполнять роль хранителя Дхармы ― роль, которой наделяет его система устройства общества. Но законодательство, социальное развитие, культура, религия, даже устройство экономической жизни народа ― все это выше его компетенции; они представляют собой выражение жизни, мысли, духа общества, и монарх, будучи сильной личностью, идущей в ногу с веком, может помочь им своим влиянием, но не в его силах их определять. Они составляют национальную дхарму ― мы вынуждены пользоваться индийским термином, поскольку никакое другое слово не позволяет так точно передать всю полноту данного представления, так как дхарма означает не только закон природы, но и его оформленное выражение. Только само общество может определять развитие собственной дхармы или давать ей выражение; и если это должно быть выполнено уже не путем прежнего естественного органичного и интуитивного развития, но при помощи организованного национального разума и его воли, при стремлении к сознательной регуляции, тогда должен быть создан руководящий орган, который мог бы более или менее адекватно представлять, если не полностью олицетворять, разум и волю всего общества. Правящий класс, аристократия или образованная теократия могут представлять определенную сильную или благородную часть развивающейся нации и ее воли, но и в этом случае они будут лишь этапом на пути становления демократического государства. Определенно, демократия в своем нынешнем виде не может быть последним и даже предпоследним этапом; так как часто оказывается демократией просто по форме и, в лучшем случае, руководствуется мнением большинства и опирается на ошибочный метод партийного управления, растущее понимание недостатков которого и выражается, в основном, в современном недовольстве парламентскими системами. Но и совершенная демократия не является, по-видимому, последней стадией социальной эволюции, а остается необходимой пока еще основой, на которой возможен рост социального самосознания[96]. Демократия и социализм, как мы уже отмечали, представляют собой признаки зреющей полноты самосознания.

Законодательство может на первый взгляд казаться чем-то внешним; просто определенной формой системы управления, но не некой неотъемлемой гранью жизни общества, подобно экономике, религии, образованию и культуре. Такое впечатление создается оттого, что при прежнем государственном устройстве европейских народов оно явно отличалось от восточного законодательства или шастр, охватывающих все сферы жизни, но ограничивалось, вплоть до настоящего времени, сферой политики и конституционного закона, принципами и процессом управления, а в социальной и экономической сферах проявлялось лишь постольку, поскольку давало необходимую основу для защиты собственности и установления общего порядка. Кажется, что подобные вопросы вполне могли бы быть решены в рамках королевской власти, и с не меньшей, чем при демократическом правлении, эффективностью. Но в действительности, это не так ― и история тому свидетель; король оказывается несостоятельным законодателем, и собственно аристократия ― ничуть не лучше. Так как законы и институты общества это его скелет, опора его жизнедеятельности и дхармы. Когда оно начинает устанавливать их, прибегая к помощи сознательно действующего разума и воли в определенных ограниченных пределах, то это означает первый шаг движения, которое неизбежно закончится стремлением сознательно управлять всей социальной и культурной жизнью; и по мере роста своего сознания, общество будет стремиться претворить в жизни то, о чем может мечтать только мыслитель-утопист. Так как мыслитель-утопист ― это индивидуальный ум, предвосхищающий в своих фантазиях ту склонность, которую социальный ум в конечном итоге вынужден признать.

Но подобно тому как индивидуальный мыслитель не в состоянии, рассуждая при помощи критического разума, влиять на эволюцию рационального самосознания общества, так и отдельный исполнитель или даже ряд исполнителей не в силах ее определять, пользуясь своей произвольной властью. Очевидно, что один человек не может отвечать за социальную жизнь целого народа ― для него это непосильная задача; да и общество не может вынести деспотизм руководства своевольной индивидуальности всей социальной жизнью. Один человек не в состоянии единолично управлять экономической жизнью ― это также для него непомерная задача; ему под силу только наблюдать за ней и так или иначе способствовать ее развитию там, где его помощь может быть необходима.

Не может он отвечать и за всю религиозную жизнь, хотя, возможно, и будет пытаться, она для него слишком глубока; религия это духовная и этическая жизнь человека, отношения его души с Богом и сокровенное общение его воли и его характера с другими людьми, и никакая монархия, никакой правящий класс, ни теократия, ни духовенство не могут, в действительности, подчинить себе душу человека или душу народа. Не может он определять и национальную культуру ― но лишь способствовать во времена великого расцвета этой культуры укреплению и защите тех перемен в развитии, которые она, руководствуясь своей силой, уже предприняла. Желать большего ― неразумная попытка, тормозящая развитие рационального общества. Он может лишь авторитетным давлением поддерживать подобную попытку ― что приведет в конце концов к ослаблению и застою общества ― и оправдывать ее некой мистической фальсификацией, ссылаясь на божественное право королей или монархии, претендующей на особый божественный статус. Даже исключительные правители, такие как Карл Великий, Август, Наполеон, Чандрагупта, Ашока[97] или Акбар[98], могут только утвердить определенные новые институты, потребность в которых уже возникла, и помочь в критический момент распространению лучших или же наиболее сильных тенденций. Когда их попытки переходят за эту грань, они терпят поражение. Усилия Акбара, стремившегося при помощи своего просвещенного разума дать индийскому народу новую дхарму, оказались выразительно бесплодными. Камень увековечил эдикты Ашоки, но развитие индийской религии и культуры шло в ином направлении, другими, более сложными путями, определявшимися духом великого народа. Только редкие индивиды ― Ману, Аватар[99], пророк, ― приходя на землю, возможно, раз в тысячу лет, способны провозглашать истину о божественном праве, так как секрет их силы не в политике, но в духе. Обычный же политик-правитель или политическое учреждение, выдвигающие подобные требования, оказываются наибольшим курьезом весьма многочисленной плеяды глупцов.

И тем не менее подобная попытка, несмотря на ложность ее обоснования и практическую неудачу, была неизбежным плодотворным и необходимым этапом в социальной эволюции. Неизбежным потому, что этот временный механизм отражал первое представление разума и воли о том, как надо управлять коллективной человеческой природой, коль скоро им удалось овладеть отчасти индивидуальной природой; и это представление навязывало коллективной жизни определенный образ, некую модель и оформляло ее в соответствии со своим произвольным и разумным выбором или имевшейся в его распоряжении властью. А поскольку коллективная природа невежественна и неспособна к подобному интеллектуальному усилию, кто сможет это за нас сделать, если не одаренная личность или некий орган, состоящий из таких одаренных личностей? Вот разумная основа абсолютизма, аристократии, теократии. Это ошибочное представление, либо справедливое лишь отчасти; оно может отражать только временную истину, поскольку истинная роль преуспевающего класса или индивида ― постепенно просветить и обучить весь общественный организм сознательно исполнять ту работу, которую до этого всегда делал он сам[100]. Но такое представление прежде должно утвердиться, а присущая ему воля (поскольку каждому представлению свойственна воля, дающая ему возможность утвердиться) ― непременно добиться предельного самовыражения. Трудность состояла в том, что правитель или правящий класс могли иметь дело только с механической частью общественной жизни; все прочее, то, что составляет его более сокровенную суть, оказывалось вне сферы их действий; душа общества была им неподвластна. Пока же они не изменят свою позицию, намерения их останутся неосуществленными, и нет никакой гарантии, что они сохранят за собой власть, поскольку в любой момент могут проявиться и воцариться вместо них более подходящие для данных условий силы, порожденные более универсальными представлениями человечества.

Только два подхода казались уместными и весьма искусно применялись при всех подобных попытках. Один был преимущественно негативного характера; он предполагал угнетение жизни и души общества, более или менее полное устранение свободы мысли, слова, собраний, индивидуального и общественного действия ― нередко используя крайне неприглядные методы надзора за самыми сокровенными человеческими отношениями и свободой, как личности, так и общества, активно вмешиваясь в них, оказывая на них давление, ― и выражал поддержку и покровительство только таким мыслям, культуре и действиям, которые были понятными, лестными и полезными царствовавшему абсолютизму. Другой имел более позитивный характер; он состоял в утверждении контроля над обществом средствами религии и духовенства, как духовной поддержки короля. Так как в обществах естественного типа, равно как и в тех, которые, несмотря на их частичную рационализацию, все еще тяготеют к естественным принципам бытия, религия, если и не определяет всей жизни, то, по крайней мере, держит ее под присмотром и активно на нее влияет, формирует жизнь, как индивида, так и общества, подобно тому как это было, вплоть до настоящего времени, присуще, например, Индии и во многом присуще всем азиатским странам. Именно такое усиление выражают государственные религии. Но государственная религия это не что иное, как искусственный монстр, в то время как национальная религия может быть весьма живой реальностью; но и она, если религиозный дух в ней только формализован, но не умерщвлен окончательно, а духовное распространение не прекратилось, должна быть терпимой, приспособляемой, гибкой ― быть отражением более глубокой души общества.

Однако несмотря на свой временный успех, оба эти подхода обречены на поражение; к нему приводит либо активный протест со стороны угнетенного социального бытия, либо медленное гниение, ослабление и умирание, а также жизнь в состоянии смерти. Застой и слабость, охватившие в конечном счете Грецию, Рим, мусульманские народы, Китай и Индию, или же освободительная духовная, социальная, политическая революция ― все это прямое следствие абсолютизма. Тем не менее он был неизбежной стадией человеческого развития, экспериментом, которого нельзя было избежать. И несмотря на его неудачу, даже благодаря ей, он принес свои плоды; так как государство монархического и аристократического абсолютизма оказалось предшественником современного представления об абсолютизме государства социализма, которое, по-видимому, находится сейчас в процессе становления. И при всех его недостатках оно было необходимым шагом, потому что только так могло успешно развиваться ясное представление об обществе, способном осуществлять разумное руководство самим собой.

Сознательное и организованное единство, действенность, в основе которой лежат единые и разумные принципы, рациональный порядок и совершенствование развивающегося общества, осуществляющего собственное руководство, ― это то, чего не в состоянии исполнить ни король, ни аристократия; однако демократическому государству такая задача по плечу, и у него в этом плане, возможно, больше шансов на успех. На это ориентирована и к этому склоняется, пусть и несовершенным образом, современная жизнь, и именно этим объясняется прогресс современного мира. Демократическое государство стремится к единству и единообразию. А как еще иначе победить неисчислимые сложности бескрайнего и глубокого явления, именуемого нами жизнью, как овладеть ими, сделать их подотчетными и подконтрольными логическому мышлению и объединяющей воле? Полным выражением такого представления становится социализм. Единообразие социальных и экономических принципов и процессов, которыми руководствуется общество, защищенное основополагающим равенством во всем, государственное управление социальной и экономической жизнью во всех ее частях; единообразие культуры за счет устроенного на научной основе государственного образования; полное упорядочивание и утверждение единообразного и совершенным образом устроенного правительства, а также системы управления, которая бы отражала общественную жизнь и действовала в ее интересах, ― вот та современная утопия, которая в той или иной форме стремится, вопреки всем уже существующим представлениям и противоположным тенденциям, обрести живой и конкретный смысл. И, по-видимому, широкомасштабные и неопределенные природные процессы будут замещены человеческой наукой, и ей, скорее всего, предстоит вырабатывать совершенство или, по крайней мере, некоторое его подобие в коллективной жизни человечества.

Глава 23. Формы правительства

Представление о Всемирном союзе свободных наций и империй, исходно независимых, но со временем и по мере накопления опыта взаимодействия оказывающихся все более связанными между собой, кажется, на первый взгляд, наиболее удачной формой для политического единства; только такая форма была бы практически ценной и способствовала тому, чтобы стремление к единству быстро превратилось в сознании человечества в действенный фактор. С другой стороны, в мире сейчас царствует идея государственности. Именно государство было наиболее успешным и действенным средством объединения, и именно оно более всего соответствовало тем потребностям, которые порождались и продолжают порождаться все более усложняющейся жизнью общества. Кроме того, ум современного человека к нему приспособился и привык, оно более всего подходит для логики и практичности разума, поскольку предлагает именно то, что нашему ограниченному интеллекту всегда кажется наиболее удачным средством: ясный и точный механизм, строгий метод организации. Поэтому не исключено, что, даже начав со свободного союза, народы, при столкновении со множеством проблем, вызванных более плотным взаимодействием их потребностей и интересов, не прибегнут к такой более жесткой форме Всемирного государства. Мы не можем сделать однозначный вывод о невыполнимости такого варианта в настоящее время и относительно тех трудностей, которые стоят на его пути; опыт показывает, что довод о невыполнимости немногого стоит. То, что сегодня человек действия отвергает как абсурдное и невыполнимое, у следующих поколений нередко получает признание и возможность реализоваться.

Но Всемирное государство означает такой центральный орган власти, который будет представлять или, по крайней мере, символизировать единую волю народов. Станет неизбежным объединение в руках такого центрального и единого руководящего органа всех необходимых сил или, во всяком случае, их основ ― военных, административных, судебных, экономических, законодательных, социальных, общеобразовательных. А вследствие этого неизбежно будет возрастать единообразие человеческой жизни ― по всему миру, во всех областях; может даже возникнуть желание выбрать или создать один общий и универсальный язык. И это как раз та самая мечта об объединении мира, которую мыслители-утописты предлагают нам все более и более настойчиво. Трудности достижения такого результата в настоящее время достаточно очевидны, хотя, возможно, и не столь велики, как кажется на первый взгляд, не так уж неразрешимы. Это больше не утопия, от которой можно отмахнуться, как от несбыточной фантазии мыслителя-идеалиста.

Прежде всего возникли бы затруднения, связанные с характером и типом устройства такого руководящего органа ― изобилующая сомнительными моментами и опасностями проблема. В древние времена в меньших масштабах она решалась довольно просто: народ-победитель устанавливал свое единоличное нераздельное господство над остальной территорией, как, например, в Персидской или Римской империях. Однако в новых условиях, в тех, что нынче свойственны человеческому обществу, такое решение не представляется более возможным, несмотря на все надежды и мечты, которыми тешили себя в прошлом могущественные нации или их цари и кайзеры. Само монархическое представление, после непродолжительной и ложной попытки сохранить себя и возродиться, начинает угасать, более всего напоминая предсмертную агонию ― судьба уже вынесла ему свой приговор. Современные проявления часто весьма обманчивы, но в данном случае они менее всего выглядят таковыми, поскольку сила, способствующая исчезновению доживающих свой век монархий, достаточно велика, непреклонна и возросла как никогда. Социальные устройства достигли зрелого самосознания и более не нуждаются в престолонаследном руководстве и в том, чтобы оно их олицетворяло ― разве что в исключительных случаях, как, например, в Британской империи, где оно остается символом единства. Монархия либо сохраняется номинально (как в Англии, где король обладает даже меньшей властью ― если это возможно, ― чем президент Франции, и несравнимо меньшей, чем главы американских республик), либо становится причиной бед и несчастий, врагом растущего демократического духа народов и в большей или меньшей степени превращается в оплот или, по крайней мере, в поддержку для сил реакции. Оттого престиж ее и популярность не увеличиваются, но падают, и при любом кризисе, приводящем ее к достаточно решительному противостоянию настроениям всей нации, она рушится без всяких шансов на спасение.

Итак, повсюду одна и та же ситуация: монархический строй либо уже рухнул, либо находится под угрозой ― и наиболее внезапно это происходит именно в тех странах, где монархическая традиция была достаточно сильной. Совсем недавно он пал в Германии, Австрии, в Китае, в Португалии, в России; был в серьезной опасности в Греции и Италии[101]; был низвергнут в Испании. Ни в одной стране континента, за исключением разве что нескольких мелких государств, у него нет шансов на спасение. В большинстве из них он существует по причинам, имевшим значение в прошлом, а нынче теряющим или уже потерявшим свою силу. Европейскому континенту, видимо, суждено со временем стать, подобно обеим Америкам, исключительно республиканским. Поскольку власть короля ― не более чем пережиток прошлого; она не отвечает действительной потребности, идеалам или характеру человечества наших дней. После ее окончательного исчезновения, можно будет говорить, скорее, об исчезновении пережитка, нежели чего-то жизнеспособного.

Склонность к республиканскому строю ― это чисто западное изобретение; и чем западнее, тем она сильнее. Наибольшей силы она достигла в Западной Европе, а сейчас господствует и в новых государствах Америки. Может сложиться впечатление, что монархическая идея вновь обретет силу и новый источник жизни, после того, как восточный континент, успешно претерпев муки переходного периода, вольется в общую жизнь мира, поскольку в Азии монархическая власть была не только физическим явлением, обусловленным особенностями политических запросов, но и духовным символом, наделялась сакрально-священным характером. Однако в Азии, как и в Европе, монархия была этапом исторического роста, следствием определенных обстоятельств, а потому ей тоже предстоит исчезнуть, как только эти обстоятельства перестанут существовать. Истинное азиатское мышление за покровом внешних проявлений ― не политических, но социальных, монархических и аристократических покровов, ― всегда в сущности своей тяготело к демократии и к теократическому духу. Япония, с ее глубоко укоренившимся монархическим чувством, являет собой одно из наиболее ярких исключений из общего правила. Стремление к переменам уже царит повсюду. Китай, будучи, по сути, страной демократической, хотя официально и допускавший в свою демократическую систему интеллектуальный аристократизм и символического императора-властителя, к настоящему времени стал явно республиканским. Трудность возрождения монархии или временного ее замещения диктаторским режимом объясняется природным демократическим чувством, закрепленным нынче в признании демократической формы, как высшей формы правления ― тем ценным вкладом Запада в данную проблему, которую старым чисто социальным демократиям Востока так и не удалось решить. Вместе с падением последней из столь долго процветавших в Китае династий рухнул и этот элемент прошлой истории, который был, скорее, поверхностным, нежели отвечающим самой сути его социального характера и обычаев. В Индии монархическое настроение, которое всегда сосуществовало с теократическим и социальным, но никогда не господствовало над ними, за исключением разве что короткого периода правления Моголов, было безнадежно ослаблено, хотя и не вычеркнуто из жизни, во время правления британской бюрократии и при политической европеизации активного сознания народа[102]. В Западной Азии монархия исчезла в Турции и сохраняется только в тех государствах, которым монархия нужна как централизующая сила или опора.

На двух полюсах азиатского мира, в Японии и в Турции, монархия, после того как война закончилась, продолжала сохранять некоторые черты своего старого сакрально-священного характера и находила им поддержку в настроениях народа. В относительно демократической Японии настроение, связанное с образом микадо, явно ослабевает; несмотря на свой еще живой авторитет, он не располагает уже реальной властью, а рост демократии и социализма только способствует процессу ослабления и ограничения его власти и вполне может привести к тем же результатам, что и в Европе. Мусульманский халифат, возглавлявший изначально теократическую демократию, превратившийся в процессе быстрого роста мусульманской империи в политический институт, развалился теперь на части. Упраздненный халифат мог сохраниться только как чисто религиозное руководство, но и в этом случае его единству угрожали новые духовные и националистические движения в Персии, Аравии и Египте. Кроме того, для современной Азии характерно одно очень важное явление: вся активная сила, определяющая ее будущее, находится в настоящий момент не у духовенства или аристократии, но, как в России накануне революции, в руках вновь возникшей интеллигенции, немногочисленной, но набирающей силу и настойчиво добивающейся возможности и призванной стать чрезвычайно действенной, оттого что именно она унаследовала духовную силу. Азия может вполне сохранить свою древнюю духовность; в час величайшей слабости ее престиж возрос, даже с точки зрения позитивного европейского мышления. Но какое бы направление ни приняла эта духовность, она будет обусловлена мышлением новой интеллигенции и, уж конечно, будет развиваться в русле, отличном от прежних представлений и символов. Поэтому старые формы азиатской монархии и теократии обречены, по-видимому, на исчезновение; в настоящее время нет никакой надежды на их возрождение в новых формах, хотя, возможно, это может произойти в будущем.

У монархического строя есть только одна возможность сохраниться: если его форма будет оставлена как удобный символ единства тех неоднородных империй, которые будут выступать в качестве самых крупных участников любого союза, основанного на современной политической карте мира. Но даже и для них подобный символ может быть не обязательным. Франция без него вполне обошлась, обходится и Россия. В Австрии он стал для некоторых входящих в нее народов ненавистным знаком порабощения и был обречен погибнуть, даже независимо от событий Мировой войны. Только в Англии и в отдельных небольших странах он имеет безобидный характер и полезен и потому поддерживается общим настроением. Если представить, что Британская империя[103], по-прежнему лидирующая, наиболее влиятельная и мощная сила мира, становится ядром или моделью будущего объединения, тогда, возможно, монархическому элементу удастся сохраниться в этом образе ― лишенный содержания образ может быть полезен в качестве поддержки и центра тех возможностей, которые будут расти и определять жизнь в будущем. Однако ему противостоит укоренившееся на всем Американском континенте республиканское настроение, а также все более распространяющаяся республиканская форма правления; нет никакой уверенности в том, что даже номинальная монархия, представляющая собой только один элемент всего неоднородного целого, будет понятна остальным, какая бы форма общего объединения ни победила. В прошлом она, по крайней мере, утверждалась на правах победителя. Даже если Всемирное государство увидит в ней определенную, с точки зрения предыдущего опыта, пользу и согласится ввести монархический элемент в свою конституцию и тем самым возродить его, то, выразится это, скорее всего, уже в некой новой форме демократической монархии. Но подобной демократической монархии ― в противоположность монархии, играющей пассивную роль, ― современный мир как раз то и не развивал.

Есть два определяющих момента современного мира, которые видоизменяют всю проблему. Во-первых, при такого рода объединении роль индивидуумов выполняют целые народы и, во-вторых, именно этим народам, как зрелым и достаточно сознательным общественным единицам, предопределено идти либо путем провозглашенных форм социальной демократии, либо путем некой иной формы социализма. Вполне резонно допустить, что Всемирное государство будет склонно бороться за утверждение того же самого типа общественного строя, который характерен для входящих в его состав обществ. Проблема будет выглядеть проще, если мы предположим, что трудности, создаваемые конфликтующими национальными характерами, интересами и культурами либо исчезнут, либо их удастся победить и свести к минимуму путем подавления национальных настроений и по мере роста всеобщего интернационализма. Подобный вариант вполне допустим, даже несмотря на довольно решительное противодействие интернационализму и мощный рост националистических представлений, возникших в ходе Мировой войны. Так можно предположить, что, после того как влияние порожденных войной чувств ослабеет, интернационализм возродится с удвоенной силой. В таком случае силы, заинтересованные в объединении, может привлечь идеал Всемирной республики, состоящей из множества областей-наций ― областей вначале очень разных, руководимых советом или парламентом, ответственным за объединенные демократии мира. Или же объединение примет форму скрытой олигархии международного совета, опирающейся в своем правлении на согласие, выражаемое на выборах или как-то иначе, некой полупассивной демократии. Современная демократия как раз именно такая; единственно демократическими остаются: общее мнение, периодические выборы и право народа отказать в перевыборах тем, кто ему не подходит. Правительство в основе своей состоит из буржуазии, профессионалов, бизнесменов и землевладельцев (там, где подобный класс существует), усиленное некоторым числом вновь избранных из рабочей среды, которые довольно скоро усваивают политический характер и представление правящих классов[104]. Если Всемирному государству предстоит утвердиться на современной основе, оно вполне может на этом принципе сформировать центральное правительство.

Современный мир находится в переходном состоянии и Всемирное государство, построенное на буржуазной основе, не кажется вероятным итогом. В каждой из более развитых наций господству среднего класса угрожают с двух сторон. Во-первых, существует неудовлетворенность со стороны интеллектуалов, которые видят в его прозаическом деловом практицизме и упорном торгашеском духе препятствие для осуществления собственных идеалов. А во-вторых, существует недовольство могучей всевозрастающей силы рабочего класса, который видит, что демократические идеалы и изменения служат интересам среднего класса; сам же рабочий класс не может предложить никакой замены парламентаризму, благодаря которому класс обеспечивает себе власть[105]. Невозможно предугадать, к каким изменениям приведет союз этих двух недовольных сторон. В России, где он оказался наиболее прочным, он возглавил революцию и заставил буржуазию подчиниться его контролю, хотя компромисс, таким образом достигнутый, не мог дольше выносить лишений, связанных с войной. С тех пор старый порядок был ликвидирован, а новые тенденции праздновали полную победу. И к новой форме видоизмененной олигархии с демократической основой можно было идти двумя путями. Управление современным обществом в настоящее время становится делом всевозрастающей сложности, в каждой его части требуется специальное знание, особая компетенция, способности, и каждый шаг к государственному социализму должен только усиливать эту тенденцию. Необходимость в такого рода специальной подготовке или нужда в знаниях советника и администратора, использующих свои способности в согласии с демократическими настроениями века, могут привести к некоему современному варианту древнего китайского принципа руководства, с демократической организации жизни низов и правлением своего рода интеллектуальной бюрократии в верхах, привести к появлению официальной аристократии знания и способностей, избираемой из общей массы, без отчетливого классового разделения. Равноправие возможностей было бы обязательным, но подобная руководящая элита сама представляла бы в обществе некий особый класс. А с другой стороны, если, по мнению некоторых, индустриализм современных наций претерпит изменения и превратится в определенный тип цехового социализма, цеховая аристократия рабочего класса вполне может стать руководящим органом общества[106]. Какая бы из двух возможностей ни осуществилась, развитие Всемирного государства будет идти в одном направлении и вырабатывать руководящий орган того же самого типа.

Однако при рассмотрении обеих возможностей мы не учитываем значение мощного фактора национализма, а также противоборствующих интересов и склонностей, им порождаемых. Предполагалось, что лучший способ преодолеть противоборствующие интересы ― это создать своего рода Всемирный Парламент, опирающийся, надо полагать, на свободно формируемое и свободно выражаемое мнение большинства. Парламентаризм ― изобретение английского политического гения ― необходимая стадия в эволюции демократии, так как без него не удается выработать общедоступную способность обсуждать, при минимальных разногласиях, серьезные проблемы политики, системы управления, экономики, законодательства, затрагивающие крупномасштабные общественные структуры, а также способность ими управлять. Кроме того, он оказался самым удачным из всех известных средств, позволяющим защитить свободу отдельных граждан и общества в целом от угнетения ее государством. Поэтому нации, принимающие современную форму общественного устройства, естественным образом и по праву принимают такой механизм руководства. Но не найден еще способ соединения парламентаризма и современной тенденции к более демократической демократии; парламентаризм всегда оставался инструментом власти аристократии в новом виде, либо среднего класса. Кроме того, сам его подход отнимает огромное количество времени и сил и предполагает противоречивое, неоднозначное и часто непонятное действие, которое вымучивает в конце концов некий терпимый результат. Такой метод плохо согласуется с более строгими, набирающими силу, более насущными представлениями об эффективности правительства и администрации и может оказаться гибельно неэффективным в столь сложном вопросе, как управление миром в целом. Кроме того, практика парламентаризма показывает ― это управление, а часто и тирания, большинства, даже самого незначительного большинства, в то время как современный мир все большее значение начинает уделять правам меньшинств. Во Всемирном же государстве эти права должны будут приобрести еще большее значение, когда любая попытка перешагнуть через них сможет легко вызывать серьезные разногласия и расстройства, даже потрясения, гибельные для всей структуры. Но, кроме всего прочего, Парламент народов должен быть, несомненно, объединенным парламентом свободных наций, и просто не в состоянии утвердиться при существующем ныне аномальном и хаотичном распределении сил в мире. Одна только проблема Азии, если не будет решена, станет губительным препятствием, а она не единственная; слишком многочисленны неравноправие и искажения, слишком всеобщий их характер.

Более вероятной формой мог бы быть высший совет свободных наций и империй всей мировой системы, но в этом случае возможны свои трудности. Такой подход был бы вполне приемлем, если бы исходная фактическая власть нескольких мощных империй, голос и сила которых преобладают во всех случаях над более многочисленными, но меньшими по размеру неимпериалистическими содружествами, подверглась впоследствии прогрессивной и, по возможности, мирной эволюции, в результате которой данная система олигархии превратилась бы в систему более справедливую и идеальную, империалистические представления постепенно бы исчезли, великие империи влились своей независимой жизнью в жизнь объединенного человечества. В какой мере национальный эгоизм позволит подобному развитию продолжаться, не вступая с ним в борьбу и не вызывая опасных потрясений, это еще вопрос, и вопреки поверхностному либерализму, о котором сейчас так широко и открыто заявляется, вопрос, внушающий серьезные и зловещие опасения.

В целом, к какому бы пути мы ни обратились, вопрос о форме Всемирного государства остается запутанным и связанным со множеством сомнений и трудностей, которые в одночасье не решить. Одни вызваны еще живыми настроениями и интересами прошлого; другими грозят стремительно растущие революционные силы будущего. Из этого не следует, что их нельзя преодолеть, однако путь и направление каждого подобного шага остается за пределами оценок и расчетов; только практика и эксперимент под давлением сил и потребностей современного мира могут их, в действительности, прояснить. Форма же правительства ― проблема не столь важная. Настоящая проблема в объединении всех сил и в том единообразии, которым любая способная к управлению система Всемирного государства вынуждена будет расплачиваться.

Глава 24. Необходимость объединения вооруженных сил

При централизации, сосредоточивающей в руках одного высшего органа власти все силы организованного общества ― которая наиболее ярко характеризует процесс формирования наций, ― с самого начала наиболее очевидной была необходимость иметь и контролировать вооруженные силы. Необходимость была и внешней, и внутренней: внешней ― для защиты нации от разрушения силами извне или от подчинения им, внутренней ― для защиты от гражданского раскола и беспорядков. Если общая административная власть нужна для того, чтобы соединить разные части формирующейся нации, основное условие центральной власти ― право распоряжаться средствами, предохраняющими от инакомыслия и силовой борьбы, способных ослабить или разрушить органичную целостность сформировавшегося общества. Монархия, как и любой другой центральный орган власти, должна добиваться этого результата отчасти еще и силой морального и психологического убеждения, так как она представляет собой символ единства и требует от входящих в ее состав частей уважения к их очевидному, священному единству, какой бы сильной ни была их склонность к местному, расовому, клановому или классовому сепаратизму. Она олицетворяет единую власть нации, дающей ей право утверждать свою моральную силу как более важную, по сравнению с моральными требованиями отдельных частей, даже значительных частей, возможно даже, довольно самостоятельных частей, и призывать их к повиновению. Но в качестве последнего аргумента ― поскольку подобные мотивы могут в любой момент потерять свою силу, если неожиданно возрастут переменчивые интересы или настроения, и вмешаются страсти ― правящий орган должен всегда иметь в своем распоряжении наиболее мощные вооруженные силы для подчинения отдельных частей общества и предотвращения возможной вспышки разрушительной гражданской войны. Если гражданская война или восстание все же возникают, как это случается, когда монархия или правительство придерживаются в ссоре одной из сторон, или если они сами оказываются причиной недовольства и нападок, у них тем более должно быть значительное превосходство в силе, чтобы быть уверенными в победе в данном споре. Самую надежную гарантию может дать ― и только в случае полного и эффективного всеобщего разоружения ― сосредоточение всей военной власти в руках центрального органа и подчинение всей действительной и потенциальной военной силы единому контролю.

Очевидно, что Всемирному государству, каким бы подсознательным, неопределенным и неоформленным ни был процесс его становления, вооруженные силы необходимы. Народам мира уже свойственно неявное и неорганизованное единство жизни, ни один их них уже не может вести изолированное независимое и замкнутое существование; на его культуру, политические тенденции и экономическую жизнь влияют события и движения всех частей света. Каждый народ так или иначе ощущает, что его отдельную жизнь захлестывает жизнь целого. Наука, международная коммерция, утверждение в Азии и Африке господства Запада и его культурная экспансия создали предпосылки для великих перемен. Даже при таком весьма неопределенном, неосознанном, подсознательном единстве мировая война, даже ее потенциальная возможность, становится фактором серьезного расстройства всей структуры жизни, расстройства, способного однажды привести к гибели всей человеческой расы. Уже перед Мировой войной возникло ясное понимание, что, избежав конфликта с одной или двумя нациями или сведя его к минимуму, можно изменить участь всех; даже были разработаны и опробованы некоторые, имевшие весьма достойные намерения, хотя и бесплодные и неэффективные средства, учитывавшие возможность подобного итога. Окажись одно из этих временных средств хотя бы отчасти действенным, мир так и остался бы удовлетворен нынешними далеко не идеальными условиями, и настойчивая потребность в более серьезной международной организации не была бы понятна для человечества в целом. Но европейский конфликт показал, что старый беспорядочный режим далее поддерживать невозможно. Необходимость избежать любого повторения катастрофы какое-то время признавалась всеми. Каким-то образом нужно было утвердить или создать механизм, позволяющий оберегать международный мир, и сформировать такую власть, которая бы обладала силой устранять опасные международные проблемы и предотвращать то, что, с точки зрения нового понимания, с точки зрения человеческого единства, можно было бы назвать гражданской войной между народами единого человечества.

Выдвигались различные более или менее авторитетные предложения по созданию необходимых условий для международного мира. Самым незрелым из них было весьма недалекое заявление ― плод односторонней пропаганды, ― предполагавшее, что уничтожения немецкого милитаризма будет вполне достаточно для обеспечения в будущем мира во всем мире. Непосредственным моральным обоснованием этой конкретной войны стали военная мощь, политические и коммерческие амбиции Германии, ее острое недовольство ограниченным географическим положением и своим окружением, представленным враждебным ей союзом; но истинная причина лежит в самой природе международной ситуации и психологии национальной жизни. Главная черта этой психологии ― преобладание национального эгоизма, преклонение перед ним, под видом священного патриотизма. Каждое национальное эго, подобно всей органической жизни, стремится к двойному самоосуществлению: к усилению и к распространению, экспансии. Углубление и обогащение культуры, политическая сила и экономическое благополучие в пределах собственных границ кажутся недостаточными, если нет распространения, расширения данной культуры, увеличения политического пространства, господства, силы или влияния и искусного расширения коммерческой эксплуатации мира. Подобное естественное и инстинктивное стремление вовсе не представляет собой некий нравственный порок ― им движет инстинкт эгоистичной жизни. А какая жизнь нынче не эгоистична?

Предисловие к первому изданию