Кристофер Ишервуд

В начале я буду называть его так, не «божьим человеком», не «мистиком», «святым» или «аватарой» – это все слова с эмоциональной окраской, способные одних читателей привлечь, а других отвратить.

Феномен чаще всего есть нечто экстраординарное и таинственное. Рамакришна был экстраординарен и таинственен, прежде всего для тех, кто наилучшим образом был подготовлен к его пониманию. Феномен всегда – объект опыта. Я и постараюсь посмотреть на Рамакришну с этой точки зрения.

Современная реклама извратила наши представления о ценностях. Рекламируемый товар или личность подаются в качестве наилучшего в своем роде. Я хочу избежать конкурентной тональности, поэтому скажу только вот что: жизнь Рамакришны относится к истории совсем недавней, поэтому она прекрасно документирована. В этом преимущество Рамакришны перед феноменами, его предшественниками. И, значит, нам нет нужды полагаться на обрывочные рукописи, на сомнительные свидетельства, на елейно-благочестивые легенды. Чем был Рамакришна, а чем не был, читателю придется самостоятельно решать, но, по крайней мере, решение можно обосновать суждениями, которые Рамакришна несомненно высказывал, и поступками, которые он несомненно совершал.

Полную библиографию вы найдете в конце книги, но здесь я просто обязан назвать две великие книги, которые послужили для меня основными источниками сведений о Рамакришне. По сути, моя книга – не более чем введение к тем, и я буду на всем ее протяжении цитировать или перефразировать предшествующих авторов. Я имею в виду «Евангелие от Рамакришны», написанное М., и «Великий учитель Шри Рамакришна» Свами Сарадананды. Буквой «М» обозначил свое авторство Махендра Натх Гупта, директор средней школы в Калькутте, который познакомился с Рамакришной в 1882 году, а в последние четыре года его жизни постоянно с ним общался. Каждый раз, возвращаясь от Учителя, М. записывал, что говорилось и делалось при нем Рамакришной и его посетителями. Результатом стала весьма объемистая книга, которую, вероятно, можно назвать подробным и точным репортажем. Сарадананда еще подростком встретился с Рамакришной и стал его учеником. Однако лишь много лет спустя он начал писать свои статьи, которые, собранные воедино, и составили биографию под названием «Великий учитель Шри Рамакришна» – описание всей жизни Учителя, за исключением последних месяцев. Хотя Сарадананда взялся за работу лет через двадцать после кончины Рамакришны, в ее достоверности нет никаких сомнений. Еще были живы многие из тех, кто хорошо знал Рамакришну, и Сарадананда тщательно сличал их воспоминания со своими. Ценность «Великого учителя…» еще и в том, что книгу написал монах, сам в известной степени переживший тот поразительный опыт, о котором рассказывает. «В книге нет ничего за пределами моего собственного духовного опыта», – сказал Сарадананда, отвечая на вопрос. Ответ, кажущийся простой осторожностью, исключает, по сути, всякое подозрение в хвастовстве.

Что касается меня, то было бы нечестно притворяться, будто я выступаю в роли бесстрастного биографа. Я и сам последователь Рамакришны, я верю – или сильно склонен поверить, – что Рамакришна был тем, кем его считали его ученики: воплощением Бога на земле. Тем не менее эту книгу я пишу не только для верующих или неверующих, убежденных каждый в своей правоте. Я пишу для читателя, который не боится признать чудесное, где бы он ни столкнулся с ним, для того читателя, который постоянно ищет феномены.

Единственное, о чем я прошу вас, – посмотрите на Рамакришну с той же непредубежденной любознательностью, с какой вы отнеслись бы к любому необыкновенному человеку, вроде Юлия Цезаря, Катерины Сиенской, Леонардо да Винчи, Артюра Рембо. Освободите свой разум, насколько сможете, от таких категорий, как святое – мирское, здравомыслящее – безумное, чистое – порочное, позитивное – негативное, полезное – ненужное. Просто говорите себе по мере чтения: это тоже в человеческих силах. А потом, если угодно, обдумайте, что может значить подобная возможность для рода человеческого вообще.

Вылетев с калькуттского аэропорта ранним утром в западном направлении, вы к вечеру можете поужинать в Риме. Если вместо этого вы отправитесь машиной в Камарпукур, на место рождения Рамакришны, то легко доберетесь туда уже к обеду. В первом случае вы преодолели расстояние в четыре с лишним тысячи миль, во втором – около семидесяти. Однако в известном смысле можно назвать короткое путешествие более долгим, ибо это путешествие назад во времени. Многие из бенгальских деревенек внешне почти не изменились за две сотни лет. А если Камарпукур и изменился по сравнению с соседями, то потому, что стал международным центром паломничества – с современным храмом в честь Рамакришны. Иными словами, деревню меньше волнуют перспективы будущего, чем великое событие прошлого.

Дома в этих деревнях и сейчас по большей части глинобитные, под соломенными крышами. Между домами вьются узенькие немощеные улочки, с открытыми сточными канавами по обочинам. Ни водоснабжения, ни канализации, ни электричества, ни газа. Воду носят из колодца или из пруда. Моются и стирают тоже в пруду. В Индии пруды – это искусственные водоемы, их наполняют водой муссонные дожди, иногда родники, а очищает рыба. Крестьяне, по примеру предков, выращивают рис. Как тягловый скот используют быков или буйволов. Брюки и другая городская одежда здесь все еще в диковину, но мужчины, а в особенности молодежь, ходят в шортах, потому что шорты дешевле, чем дхоти – кусок ткани, обернутый вокруг бедер на манер юбки или пропущенный между ног. А подросшие девушки больше не закрывают лица от посторонних.

Камарпукур больше окружающих деревенек: три деревни – Шрипур, Камарпукур и Мукундапур – почти срослись в одну, но все же Камарпукур недостаточно велик, чтобы быть отмеченным на карте Индии в обычном географическом атласе. Если к северо-западу от Калькутты вы отыщете Бурдван, а потом отмерите на карте тридцать миль строго на юг от него, то это и будет примерное расположение Камарпукура. Поселения в тех местах разбросаны по едва всхолмленной равнине. Они обычно укрыты рощами пальм, баньянов или манговых деревьев, поэтому осенью, когда рисовые поля ярко зеленеют, похожи на тропические островки в растительном море. Зимой рисовые поля становятся колкими и сухими, повсюду носится красноватая пыль, и тогда деревни превращаются в оазисы среди полупустыни.

Если вы никогда не бывали в Индии, представить такую деревеньку, может быть, трудновато, но это необходимо, чтобы как бы выстроить сцену для первого акта нашей истории. Американец, стараясь вообразить почти не тронутое временем селение, скорей всего увидит перед собой картину, какую еще можно обнаружить в глухих уголках Англии, – каменные или кирпичные коттеджи, расположившиеся вокруг церкви и деревенской лужайки, тут же – и трактир. Это деревня-конгрегация, частные дома вокруг общинных центров – религиозного, делового, спортивного, тех мест, где можно встретиться и обменяться новостями.

В отличие от английской, бенгальская деревня не производит впечатления внешней упорядоченности. В деревне несколько храмов и маленьких молелен, но сельчане не встречаются в них, как это бывает в христианских церквах, потому что индуизм – религия, сосредоточенная главным образом в семье, и каждодневные обряды совершаются в домах. Ни трактира, ни иного места, где можно было бы подкрепиться, – по той причине, что кастовая система запрещает «высшим» принимать пищу на виду у «низших» и наоборот. В бенгальской деревне нет ни лужайки, ни скверика – сельские жители собираются у колодца или у пруда и только изредка у храма. Тем не менее здесь существует собственный общинный порядок, порядок куда более сложный, но и более определенный, чем в английской деревне. В основе его – кастовая система. Деревня поделена между различными кастами, которые уважают отъединенность каждой, живя в то же время во взаимной зависимости друг от друга.

Гость с Запада, попавший в бенгальскую деревню, возможно, из вежливости воздержится от критических замечаний, но увиденное, скорее всего, неприятно его поразит. Ему не понравится мусор в сточных канавах, отсутствие мебели в домах, где чаще всего только и есть что деревянная кровать, сложенные стопкой циновки и сундук, в котором хранятся ценности. Он испытает отвращение, когда узнает, что на кухне полы обычно вымазывают коровьим навозом.

Бенгальский же крестьянин считает свой способ освобождения от мусора наилучшим. Куда ж еще его девать, если не на улицу? Неужели оставить гнить в доме? Если бы такому бенгальцу привелось увидеть ночные горшки в старинных английских домах, его бы тоже всего передернуло! И уж конечно у него вызвала бы отвращение привычка мыться всего раз в неделю и целую неделю носить одну и ту же одежду, не выстирав ее. Что касается пустоты в жилище, то она для него предпочтительней тесноты английской гостиной, заставленной мебелью, завешанной пыльными шторами – и без молельного уголка! С него станется посоветовать английским хозяйкам попробовать вымазать кухонный пол коровьим навозом – навоз оказывает прекрасное антисептическое действие.

Из того, что я написал об этих бенгальских деревнях, не нужно делать вывод, будто там – сплошные пережитки прошлого. Перемены коснулись их изнутри, почти не сказавшись на внешности. Когда Индия стала жить жизнью независимого государства, то деревня, конечно, ощутила на себе последствия более тесной связи с городом, действие системы народного образования и социального здравоохранения. В деревне появились школы и прививочные пункты. Семейные узы сегодня не так прочны, как раньше, не так уж строго соблюдаются кастовые запреты, особенно в отношении принятия пищи рядом с людьми других каст. Даже в этих сугубо консервативных общинах уже звучат демократические лозунги, хотя, надо сказать, большого впечатления на крестьян с их врожденным почитанием иерархии и традиций они не производят.

Но достаточно о сегодняшнем дне. Не он нас сейчас занимает. Надо ответить на другой вопрос: что представлял собой Камарпукур в 1836 году, когда родился Рамакришна?

В некоторых отношениях деревня тогда казалась состоятельнее, чем сейчас. Она была плотно заселена, и население неуклонно росло, но всем хватало пропитания. Прошло уже более шестидесяти лет после страшного голода, унесшего жизни трети населения Бенгалии. Сельчане прежде могли считаться народом очень здоровым – позднее их здоровье окажется подорванным малярийной эпидемией 1867 года.

Помимо сельского хозяйства, в деревне были развиты ремесла, здесь делали сладости и трубки для кальянов из черного дерева. На ручных ткацких станках ткали дхоти и полотенца, которые иной раз продавались даже на калькуттских базарах. Совсем рядом пролегает дорога на Пури с его знаменитым храмом Джаганнатха. До того как были проложены железные дороги, по ней двигались толпы паломников, задерживавшихся на камарпукурском базаре.

В целом деревня жила счастливой жизнью. Нищета – зло относительное, а в этом случае нищими были почти все, но с голоду никто не умирал, потому что соседи приходили на помощь. Как община, Камарпукур отвечал важнейшему требованию современной социальной психологии – здесь не было отверженных. У каждого было свое место в кастовой структуре. Семья считала себя ответственной даже за самых дальних родственников. Стариков почитали. К женщинам относились с уважением. Детей ласкали и баловали всей деревней. В складе характера Рамакришны видна сублимация такого деревенского ребенка – он простодушно уверен в материнской любви и не сомневается в общей расположенности к себе. Невозможно представить себе детство более свободное от разочарований, чем его, детство, которое никак не могло быть основой позднейших внутренних конфликтов и неврозов. Важно это помнить при рассмотрении тех психологических состояний, которые впоследствии переживал Рамакришна.

Каждый крестьянин чувствовал себя на своем месте. Казалось бы, откуда такой внутренний комфорт, если кастовая система подразумевает отвержение одних другими? Но при этом нельзя забывать, что касты не только отгорожены одна от другой, они и взаимозависимы. Кастовая система – это своего рода разделение труда, и без опоры друг на друга никому не просуществовать.

Главных каст четыре: брахмины, кшатрии, вайшьи и шудры – священнослужители, воины, купцы и слуги, если брать их изначальное предназначение. Когда много тысяч лет назад кастовая система была введена в Индии вторгшимися в нее ариями, то скорей всего каста человека определялась родом его занятий. Но с течением времени каста превратилась в потомственный социальный статус, строго соблюдаемый, связанный с массой ограничений и правил, призванных не допускать смешения «высших» и «низших». Никакие деньги не могли купить принадлежность к высшей касте, браки между «неравными» категорически запрещались. Тем временем касты дробились на множество подкаст, как правило, по профессиональному признаку, но современная экономика крушит и эти более точно очерченные и мелкие образования. В наши дни человек из касты кузнецов далеко не всегда занимается кузнечным делом.

Что до неприкасаемых, то они вообще вне касты. Обосновываясь в Индии, арии были вынуждены вступать в контакты с людьми самыми разными, подчас куда менее цивилизованными, чем они сами, – одни пришли вслед за их войском, другие были аборигенами. Самых нецивилизованных- по религиозным предрассудкам, сексуальной практике, выборе того, что употреблялось в пищу, – арии не допускали даже в нижайшие касты. Вот это исключение из каст и стало потомственным. Когда в Индии появились христианские миссионеры, они обратили в христианство множество неприкасаемых; вместе с обращением те приобретали и некий социальный статус, при условии, конечно, перемещения в места, где их не знали. Вот почему многие оказались в больших городах, в том числе в Калькутте. Но в целом неприкасаемых в Бенгалии меньше, чем в других частях Индии, и возможно, что их совсем не было в Камарпукуре во времена Рамакришны.

По меркам нашего демократического мышления, каста есть зло, ибо лишает людей равенства. На этой точке зрения стоит и нынешнее правительство Индии, ее придерживались и индусские реформаторы XIX века, такие как Кешаб Чан-дра Сен, о котором мне еще придется много писать. Политика нынешнего правительства заключается в постепенной отмене каст, по мере того как общественное мнение будет подготовлено к этому; что касается больших городов, то нивелирующее влияние индустриализации ускоряет в них этот процесс. Попытка отстаивать кастовую систему в ее теперешнем виде была бы даже не реакционность – это была бы глупость. У касты нет будущего в нашем мире. Но надо понимать, что значила каста для Рамакришны и его современников, для чего необходимо рассмотреть ее достоинства.

Недостатки касты настолько очевидны, что на них неинтересно останавливаться.

Для понимания того, что есть каста, не как система, а как идея, нам потребуется вернуться к временам Бхагавадгиты или, короче, Гиты, которая датируется приблизительно V веком до н.э. и является по сей день наиболее читаемым произведением религиозной литературы индусов. В восемнадцатой главе Гиты мы встречаемся с определением касты как своего рода естественного порядка. Четыре касты перечислены в связи с долгом и обязанностями членов каждой, без какого бы то ни было упоминания об их привилегиях. Типичный член каждой касты рисуется как определенный человеческий тип, способности которого и обусловливают его долг. На санскрите – а Гита написана на этом языке – для обозначения долга употребляется слово дхарма, то есть совокупность обязанностей, образ жизни, диктуемый человеку его натурой. Настойчиво подчеркивается важность выполнения каждым своей дхармы – в отличие от попыток выполнения чужой.

Принимая во внимание этот аспект, Гита гораздо больше говорит нам о назначении каждой касты, чем мы могли бы усвоить просто из их названий.

Брахмин неизмеримо значительнее, чем просто священнослужитель. По Гите, он должен быть провидцем общины, человеком, через которого поддерживается связь с духовным миром. В Индии религиозный идеал всегда заключался в познании Атмана, божественной природы в человеке, путем прямого восприятия; в отличие от Запада, откровение здесь никогда не было достоянием церкви. Не от религиозной организации, а от конкретного провидца, от познавшего Атман ожидает община примера, на который она может ориентироваться в собственном поиске познания. Представление о том, что это знание может быть открыто любому, что Атман доступен в процессе самопознания, составляет основу религии индусов. Индуизм признает откровения, открывшиеся мистикам иных вер, включая и те, которые подчиняются авторитету церкви как руководящей организации. Индуизм признает их и в тех случаях – как это подчас бывает, – когда откровения были сочтены еретическими правящей церковью потому лишь, что не через ее посредство были явлены.

Как может быть познан Атман? Через сосредоточение, через самодисциплину, которые помогают открыться глазам духа. Поэтому брахмин обязан жить в чистоте и в строгости, соблюдать скрупулезную честность и сострадать всему живому. Его вера в Атман должна основываться не на доверчивости, а на непосредственном самопознании. Брахмин может быть ученым мужем и толкователем священных книг, но толковать их он должен исходя из собственного опыта, а не просто из академического знания толкований предшествующих комментаторов.

Кшатрий представляет собой далеко не просто воина. Согласно Гите, его долг – вести за собой общину, как в дни мира, так и во время войны. Ему надлежит быть человеком отважным и способным принимать решения, дальновидным, щедрым и компетентным в отправлении своих административных обязанностей.

И вайшья не просто торговец в современном понимании слова – человек, который занимается бизнесом ради самообогащения. Он кормилец всей общины. Он обрабатывает землю, разводит скот. Из его общественной роли следует, что вайшья не должен заниматься выжиманием прибыли из окружающих, ничего не давая им взамен. Можно не сомневаться, что многое из того, что сегодня рассматривается как законная коммерческая деятельность, в Гите было бы осуждено.

Шудра обязан служить общине, но не так, как служит мрачный раб. Его служение есть акт преданности. А вознаграждает его понимание своей незаменимости в обществе. Без его служения три высшие касты не могли бы существовать.

Определив роль и долг каждой касты, Гита возглашает: «Все люди рождены для совершенства, и каждый из людей может достичь его, если только будет выполнять свою дхарму».

В другом месте это положение разъясняется: недостаточно просто выполнять свой долг, его надо выполнять, не ожидая награды, самозабвенно. Во второй главе говорится: «Только на труд имеешь ты право, но ради самого труда. Нет у тебя права на плоды его… Всякий поступок свой совершай с Богом в сердце. Откажись от привязанности к плодам твоих трудов… В покое самоотречения отрешаются провидцы от плодов своих действий и тем достигают познания».

Действовать без оглядки на результат действий – значит отринуть страх или страсть и не смущаться тем, что последствия выполнения долга могут быть малоприятны. Мы должны делать всякое дело, будто совершая обряд, ценность которого символична. Мы совершаем этот обряд со всем тщанием, но плоды наших трудов посвящаем Богу.

Рамакришна любил говорить, что суть учения Гиты раскрывается от простого повторения этого слова: Ги-та, Ги-та, Ги-та, и постепенно получается та-Ги, та-Ги, та-Ги. А Таги - это человек, от всего отказавшийся во имя Бога.

Поскольку таким образом может выполняться всякий труд, соответствующий любой дхарме, то из этого следует, что каста не лишает людей равных духовных возможностей. На самом деле, семеро наиболее почитаемых святых с юга Индии – из неприкасаемых. Рамакришна был брахмином, но среди его учеников – представители всех четырех главных каст. В любом случае при принятии монашеского обета кастовость утрачивает всякое значение.

Вне соотношения с идеалом духовного саморазвития кастовая система бессмысленна и даже нестерпима. На протяжении веков, когда каста была жизненной силой индийского общества, она воспринималась всеми – сверху донизу – как внешнее проявление природного порядка вещей, порядка, установленного волей Бога. Строить свою жизнь в соответствии со своей кастой-дхармой значило продвигаться к Его познанию. Если вы далеко продвинулись по пути духовного развития, вы после смерти больше не родитесь на свет, а сольетесь с Его внеличностным сознанием. Если же вы просто сумели приобрести хорошую карму, то есть накопили, себе в заслугу, добрые дела, то вы снова родитесь на свет, но в условиях, более благоприятствующих духовному просвещению: скажем, родитесь в семье благочестивого брахми-на. Но сколько бы вы ни нагрешили, через какие низкие рождения ни прошли в результате этого, все равно в конечном счете вы получите новую возможность двигаться наверх. Вам незачем было страшиться вечного проклятия, несправедливость была просто немыслима, поскольку вы не верили в существование судии, даже судии божественного. Ваша награда или ваша кара – это ваша собственная карма, хорошая или дурная, а ваша карма есть прямой результат ваших собственных деяний, в этой ли жизни или в предшествующих. В любом случае и благодарить и проклинать можете только себя.

И эту религию британские завоеватели Индии отринули как гнуснейшее язычество! Если бы их попросили уточнить причину, но которой она предавалась анафеме, то вам бы пренебрежительно ответили, что индусы исповедуют многобожие. К англичанам с их предубеждениями мы еще вернемся, а вопрос о политеизме я должен рассмотреть немедля.

Христианин верует в Бога в трех лицах – Бог-отец, Бог-сын, Бог-святой дух. Христианин будет с негодованием отрицать, что исповедует многобожие, и объяснять, что на самом деле Бог един в трех лицах, что речь идет о Святой Троице. Индус тоже отрицает, что является политеистом – по причине сходной, но не тождественной. Индус видит множество богов как множество аспектов главной Реальности, или Божественной сути, которую он называет Брахман. Брахман невозможно описать, ибо он не обладает никакими качествами, будучи субстратом всего действия. Он просто есть. Брахман вездесущ. Когда говорят о его существовании в некоем существе или предмете, то он здесь уже Атман. Хотя на самом деле это вопрос чисто лингвистического порядка: Атман и Брахман есть одно и то же.

На Западе для большинства из нас «религия» отождествляется с культом Иисуса из Назарета. Христианство не предлагает альтернатив. Индус же может выбирать из множества культов: может предпочесть Шиву матери Кали или Кришну предпочесть Раме. Или может отвернуться от всех богов, медитируя на Брахмане, лишенном всяких качеств. Поскольку индусу известно, что аспекты Брахмана неисчислимы, он обязан признавать и богов других религий. Первые христианские миссионеры бывали страшно обескуражены, когда их слушатели с готовностью соглашались принять Иисуса как воплощение Бога, но наотрез отказывались считать его единственным воплощением и, соответственно, отринуть своих богов.

Бенгальские крестьяне времен Рамакришны отнюдь не причисляли себя к изощренным богословам. Они вряд ли сумели бы изложить свои верования словами, но дух учения им был понятен в совершенстве. В Камарпукуре хватало храмов в честь разных божеств и каждый верующий поклонялся не одному, так другому. Деревенская жизнь была размечена религиозными праздниками и постановками спектаклей из жизни богов. Даже дети играли в странствующих монахов, в священные обряды или разыгрывали сценки из преданий о богах. Сельчане никак не составляли общину святых, но религия была частью самого их существования, она вносила в их души ощущение упорядоченности и доверия вопреки житейским трудностям. Крестьяне верили в Бога, они не боялись жизни и не слишком тревожились по поводу будущего. Многое из того, что мы в силу нашей изощренности так усложняем, они воспринимали просто.

На случай, если написанное мной покажется уж слишком пасторальным, чтобы быть правдой, я должен признать, что бенгальская деревня подчас страдает от постыднейшего гнета: от произвола крупного – сравнительно крупного – землевладельца. В этих глухих местах мелкие тираны способны становиться всевластными. Бывали даже такие, кому безнаказанно сходили с рук убийства – в прямом смысле. Злобным и мстительным тираном был и Рамананда Рой, властвовавший в Дерепуре, в двух милях к западу от Камарпукура.

Году в 1814-м Рамананда Рой затеял тяжбу с менее состоятельным соседом и остро нуждался в лжесвидетеле, который показал бы против ответчика в местном суде. Раманан-де важно было найти такого человека, который пользуется уважением сельчан и слово которого внушает доверие. Его выбор пал на Кхудирама Чаттерджи.

Кхудирам был брахмином из достаточно зажиточной семьи, унаследовавшей около пятидесяти акров земли. Кхудирам и его жена Чандра были людьми весьма благочестивыми, они поклонялись Шри Раме как воплощению Бога в человеческом образе.

Слово Шри, обращенное к личности божественной или духовной, есть индусский титул высокого почтения и может переводиться как «господин» или «учитель»; в современной общественной жизни Индии оно употребляется просто в качестве вежливого обращения – «мистер».

Кхудирам отлично понимал, какой опасности себя подвергает, отказываясь от лжесвидетельства. Однако – будучи тем, кем он был, – все же отказался и навлек на себя всю злобу Рамананды. Вскорости Рамананда предъявил Кхудираму какое-то совершенно беспочвенное обвинение, но на сей раз подтверждаемое уймой свидетельских показаний. Кхудирам проиграл дело в суде и лишился земли. Он был разорен.

Но обошлось без трагических последствий. У Кхудирама был добрый друг по имени Сукхлал Госвами из Камарпуку-ра. Выслушав с возмущением и сочувствием рассказ о несправедливости, учиненной против Кхудирама, Сукхлал просто предложил ему в дар почти пол-акра рисового поля и несколько хижин, выстроенных на его недвижимости. Сукхлал не только передал поле совершенно безвозмездно, он отдал Кхудираму не бросовую землю, а участок настолько плодородный, что в деревне его называли Лакшми-джа-ла, Угодие Богини Благоденствия. Вот так и получилось, что Кхудирам, его жена Чандра и двое их детей переселились из Дерепура в Камарпукур.

В короткий период времени Кхудираму пришлось столкнуться с двумя крайностями человеческого поведения: с подлостью Рамананды и с благородной щедростью Сукхла-ла. Его отношение к тому и к другому было характерным – он не питал ненависти к Рамананде, он никогда не забывал о долге благодарности к Сукхлалу. Но урок, полученный им, запомнился на всю жизнь – и хоть Кхудирам сейчас жил в окружении друзей и был сравнительно уверен в благополучии семьи, ложного оптимизма он не испытывал. Напротив, жил с острым ощущением непрочности и бренности земных надежд и благ. Его ум все больше влекло к тому, что вечно и неизменно, и Кхудирам все больше поклонялся Шри Раме, своему избранному божеству.

Что же до Рамананды, то он умер бездетным. Его земли перешли в чужие руки. Плодом его жадности и хитростей стало лишь одно – сегодня Дерепур это просто деревенька среди множества других в Индии, ее название мало кому известно.

2. РОЖДЕНИЕ РАМАКРИШНЫ

Вскоре после переезда в Камарпукур Кхудирам пережил некий духовный опыт – первый из множества других, дарованных ему и его жене Чандре на протяжении последовавших лет. Поскольку такого рода духовные переживания, при всем их многообразии, станут чем-то вроде рефрена в этой истории, я хотел бы предварительно сделать несколько общих замечаний по их поводу.

Употребляя слово «опыт» в его первичном смысле, мы имеем в виду, как говорится в словаре, «процесс или факт личного наблюдения, испытания или переживания чего-то». То есть опыт ценен благодаря тому, что испытан лично, – это дает ему преимущество перед полученным из вторых рук, перед информацией, почерпнутой из книг или газет. Значимость опыта определяется интенсивностью его воздействия на пережившего опыт.

Вот эти два фактора – личный характер переживания и его измеряемость степенью интенсивности воздействия – и являются наиболее важными, когда речь идет об опыте, именуемом духовным.

Если мне некто повествует об опыте, им пережитом в мире обычных чувственных восприятий, то, как правило, я в состоянии определить, лжет он или говорит правду, поскольку почти всегда могу соотнести описываемое им переживание с моим собственным переживанием сходного рода. По этой причине его опыт особой ценности для меня не имеет. Но если некто мне рассказывает о чем-то, испытанном в мире духовном, то, по всей вероятности, я в его словах усомнюсь, ибо сам никогда не испытывал ничего подобного. Если только по каким-то причинам я не буду убежден в абсолютной честности этого рассказчика, то и его опыт не будет для меня иметь особой ценности. Многие читатели наверняка знакомы с ощущением печальной безысходности при выслушивании историй о духовном переживании: всей душой рвешься поверить, но… не можешь, поскольку «очевидец чуда» явно не заслуживает твоего доверия. Человеку свойственно делать вид, что он знает немножко больше, чем на самом деле. Увы, сколько ищущих познания утратили веру, поймав учителя на преувеличениях!

Итак, даже капелька собственного духовного опыта для человека ценнее, чем все записанные переживания величайших святых. По правде говоря, без минимального личного опыта невозможно даже смутно представить себе огромность чужого.

О духовном опыте по-настоящему можно судить только по степени его интенсивности, то есть по глубине впечатления, оставшегося у пережившего этот опыт. Бессмысленно стараться установить, является ли определенный опыт духовным или нет, путем анализа обстоятельств – обстоятельства могут быть результатом посторонних причин, скажем болезни или употребления медикаментов. Не надо спрашивать себя: «Было мое переживание галлюцинацией или нет?» Вопрос надо ставить по-другому: «Было некое переживание, – так что оно оставило во мне?»

Истинно духовное переживание, даже малой интенсивности, на всю жизнь неизгладимо из души испытавшего его. Но теперь мне нужно постараться дать ответ на вопрос – что же такое духовный опыт?

Сложность тут в том, что разум обычного читателя, как правило, засорен надерганными из книг псевдотерминами вроде «видение», «транс», «психические явления», «озарение», «духовное послание» и тому подобными.

Даже в таком авторитетном издании, как «Тезаурус» Роже, слово «видение» дается в качестве синонима «галлюцинации». В результате читатель понемногу начинает полагаться на Материю как на единственную реальность, а Дух воспринимает как туманное и опасное пространство обмана и иллюзий. Правда, современный физик не устает твердить ему, что сама Материя есть обман – стол есть совсем не то, что, по нашему разумению, мы видим и осязаем. Но и предостережения физика не влияют на отношение к Духу, ибо в соответствии с его ментальной картотекой все, что говорится в церкви о Духе, – это «религия», а открытия науки и открытия религии, с его точки зрения, всегда разнонаправленны.

Индусские религиозные философы, жившие тысячелетия тому назад, стояли на куда более научных позициях, чем большинство из нас сегодня, не проводя грубого разграничения между Материей и Духом. Они объясняли эволюцию вселенной теорией множества оболочек вокруг Реальности, которая есть Брахман. Сам Брахман – это чистое недифференцированное сознание, но каждая из оболочек представляет собой стадию прогрессирующей дифференциации, в результате чего Единое представляется множественным.

Мотивирующей силой этого эволюционного процесса считается Ишвара. Ишвара и есть то, что большинство из нас подразумевает под словом «Бог» – Бог, обладающий свойствами: любящий, милосердный, справедливый. Брахман же есть Абсолют вне свойств и вне действия. Брахман в соединении с энергией есть Ишвара, который творит вселенную, поддерживает ее существование, а в свое время снова рассыпает ее – предполагается, что эволюция и инволюция бесконечно сменяют друг друга. В представлении об Ишва-ре как о творце вселенной нет дуализма, ибо энергия Брахмана неотделима от Брахмана, как тепло огня неотделимо от огня.

Энергия Брахмана составляет основу всего ума и материи. Она носит название Пракрити или Майя, эти термины взаимозаменяемы. В обыденном представлении, Майя – это иллюзия, но перевод этот далек от истины и вводит в заблуждение. Майя – или Пракрити – только в относительном смысле может считаться иллюзорной; в том смысле, что вселенная, созданная из нее, не является вечной и отличается от Брахмана, который есть Реальность.

Согласно индусской философии, эволюционный процесс развивается следующим образом: Пракрити порождает махат – основу индивидуального разума. За махат следует буддхи - способность к различению природы объектов и классификации их функций. Буддхи вызывает к жизни ахамкару – ощущение своего Я. Ахамкара обусловливает способности восприятия, равно как и объекты восприятия; тонкие и грубые элементы, а также тонкие и грубые способности их восприятия.

Следовательно, эти оболочки есть оболочки незнания, они скрывают от нас Брахман. Материальная вселенная, которая известна нашим физическим чувствам, есть наигрубейшее проявление этого незнания, так как она представляет собой самую поверхностную оболочку, наиболее удаленную от Брахмана.

Материя и Дух не разделены – они взаимосвязаны. Материя появилась из Духа, и различаются они лишь по степени. Когда медитирующий ум обращается на самого себя, двигаясь путем инволюции в попытке достичь Брахмана, он осознает эту истину. Под грубыми элементами материального мира он входит в соприкосновение с элементами тонкими, составляющими суть грубых. Это и называется психическим миром. Внутри этого мира у нас тонкие тела, которые являются сутью наших грубых элементов. Психический мир налагается на поверхность материального мира, но обычно он лишь дает о себе знать, наши же дела его не волнуют. Употребляя современный жаргон, можно сказать, что он работает на другой волне.

Опыт материального мира мы получаем только в состоянии бодрствования. Опыт мира духовного может к нам поступать и во сне, его можно испытать также при помощи сосредоточения, аскезы или химических препаратов. За пределами материального мира и мира психического ум вступает в мир духовного опыта. Эти переживания совершенно отличны от переживаний психических. Они распознаются по устойчивому впечатлению, которое производят на пережившего их; психические видения не в состоянии изменить природу человека, сколь бы поразительными и яркими они ни были. В отличие от психических видений, видения духовные обыкновенно не варьируются. Если вам явилось видение Иисуса, например, то он предстанет перед вами точно таким же, каким его видели другие визионеры, но не обязательно похожим на тот облик, который вы рисовали в воображении. Психическое переживание может либо не дать вам особых эмоций, либо вызовет у вас депрессию или страх; духовное переживание неизменно сопровождается великой радостью. Переживающий духовный опыт утрачивает ощущение материальных обстоятельств; на самом деле, видение может появиться настолько естественно, что вначале будет принято за обыкновенного человека или животное.

Высочайший духовный опыт можно испытать только в том состоянии сознания, которое на санскрите называется самадхи. Состояние самадхи отличается от бодрствования, сна или сна без сновидений – его иногда описывают словом «сверхсознание». В самадхи человек сознает свою абсолютную тождественность Атману, который и есть его подлинная природа.

Вот как явилось Кхудираму его первое видение.

Как-то Кхудираму потребовалось побывать в соседней деревне. На обратном пути он почувствовал усталость и присел отдохнуть под деревом. Место он выбрал тихое, веял легкий ветерок, Кхудирам расслабился и телом и умом, прилег и задремал.

Духовные видения, приходящие к нам во сне, на обыкновенные сновидения совсем непохожи, их лучше назвать посещениями – они ярче, они сильней врезаются в память, чем то, что мы видим наяву. В видении Кхудирама перед ним предстал его избранный бог Шри Рама в образе небесного мальчика, с телом зеленым, как молодая травинка.

– Я провел там много времени, – сказал Мальчик, указывая на определенную точку, ни далеко ни близко. – Мне было нечего есть, и никто не смотрел за мной. Возьми меня в свой дом. Я очень хочу, чтобы ты мне служил.

Глубоко растроганный Кхудирам простерся у ног Мальчика со словами:

– О Повелитель, я бедный человек и слаб в благочестии. Как могу я служить тебе в моей жалкой хижине? Мое служение недостойно тебя, и я лишусь твоей милости. Зачем ты так много требуешь от меня?

Но Мальчик успокоил Кхудирама и благосклонно сказал:

– Не нужно бояться. Я не укорю тебя за то, чего ты не сможешь мне дать. Возьми меня с собой!

Кхудирам залился слезами счастья и проснулся.

Оглядевшись по сторонам, он нашел ту самую точку, которую указал Шри Рама. Кхудирам подошел к ней и увидел камень, который сразу опознал как шалаграм. Рядом с камнем, будто охраняя его, лежала, свившись в кольца, кобра с угрожающе раздутым клобуком.

Шалаграм – это камень, по форме и размеру напоминающий сливу. В нем должно быть одно или несколько отверстий, а также определенные отметины, по которым его и опознают. Это естественные камни, их особенно много по берегам реки Гандаки, одного из притоков Ганги. Тем не менее нет ничего удивительного в том, что Кхудираму шалаграм попался на рисовом поле в Бенгалии, – камни считаются символами бога Вишну, и его вполне мог обронить странствующий монах, потому что монахи нередко носят их с собой в качестве объектов почитания.

Кхудирам все еще был в состоянии экзальтации после своего видения. Он бесстрашно бросился к камню, и, словно признавая права Кхудирама, при его приближении кобра скользнула в нору. Кхудирам принес камень домой, совершил предписанный обряд освящения и поместил его на семейный алтарь для ежедневного почитания. Так Мальчик из видения был принят в дом почетным гостем.

Предупреждая Мальчика о том, что его будет ожидать более чем скромный прием, Кхудирам не преувеличивал. Бывали дни, когда в доме было просто нечего есть. В такие дня Кхудирам утешал свою жену Чандру словами: «Ну что ж тут такого? Если Шри Рама решил поститься, то и мы должны следовать его примеру».

В скором времени положение семьи и вправду улучшилось благодаря плодородию поля, подаренного Сукхлалом. Земля щедро рожала, хоть Кхудирам был больше поглощен делами иного мира и совершением обрядов. Когда Кхудирам отправлялся на пруд совершать омовение, сельчане в знак особого почтения выходили из воды. Но если Кхудирама деревня уважала, то Чандру она просто любила за щедрость и готовность посочувствовать всякому, кто окажется в беде. Много лет спустя Рамакришна говорил о своих родителях: «Мать была сама честность и искренность. Она не знала притворства, ничего не умела скрыть, говорила все, что было у нее на уме. Отец большую часть времени проводил в молитве, медитации и перебирании четок. Каждый день, когда он молился, его грудь вздымалась и излучала божественное сияние, слезы катились по щекам. В свободное от молитв время он плел гирлянды для Шри Рамы. Крестьяне почитали его как мудреца».

Как уже упоминалось, ко времени переезда в Камарпукур у Кхудирама с Чандрой было уже двое детей: сын Рамкумар, родившийся в 1805 году, и дочь Катьяяни, пятью годами моложе. Через двенадцать лет после переезда, на свет появился второй сын, Рамешвар. Вместе "со второй дочерью Сарвамангалой, родившейся в 1839 году, они и составят семью Рамакришны. Но ради тех читателей, кому трудно усвоить все эти имена, скажу сразу, что только одному члену семьи, старшему из братьев, Рамкумару, привелось сыграть существенную роль во взрослой жизни Рамакришны.

У такой значительной личности, как Рамакришна, не может быть близких родственников, лишенных духовного величия. Но Рамкумар выделялся даже в этой семье. Глубокая вера сочеталась в нем с практичностью в мирских делах, и, войдя в лета, он стал кормильцем всей семьи. Рамкумар был прекрасным знатоком санскрита, он так серьезно изучил священные книги, что за определенную плату даже консультировал желающих разобраться в богословских тонкостях. Рамкумар обучился и выполнению некоторых обрядов, предназначенных для предотвращения болезней и прочих бед. Практикуя эти духовные дисциплины, Рамкумар развил в себе способность к ясновидению – мог предсказывать события, распознавать болезни у внешне здоровых людей. Он неоднократно демонстрировал свои способности с большой убедительностью.

Например, поехав как-то по делам в Калькутту, Рамкумар отправился совершать омовение в Ганге. В это время на ступенях, ведущих к воде, появился богатый человек в окружении своего семейства. Поскольку купание в Ганге – это больше религиозный обряд, чем гигиеническая процедура, то в реке купаются люди, которые могли бы вымыться с большим комфортом у себя дома. Супруга богатого человека старалась на реке сохранить домашнюю уединенность – слуги внесли в воду ее занавешенный паланкин, и она купалась, не выходя из него. Рамкумар, человек сельский, привыкший к открытости деревенской жизни, никогда раньше ничего подобного не видел. Он в изумлении уставился на паланкин и увидел в разошедшиеся занавески прекрасное лицо. Мгновенным прозрением Рамкумар понял, что женщина будет мертва уже на следующий день. Охваченный печалью, он не сдержался и пробормотал:

– Столько предосторожностей, чтобы скрыть тело от посторонних глаз сегодня, а уже завтра его мертвым принесут к реке на виду у всех!

Самое ужасное, что слова Рамкумара услышал муж и вознегодовал. Решив проучить молодого предсказателя зла, как только пророчество окажется лживым, он с внешней любезностью настоял на том, чтобы Рамкумар поехал к нему домой. И той же ночью жена, выглядевшая совершенно здоровой, скоропостижно скончалась.

Рамкумар предрек будущее и собственной жене – он предсказал, что она умрет при родах первенца. К его огромному облегчению, жена долгие годы оставалась бездетной. Но действительно умерла в 1849 году, в возрасте тридцати пяти лет, при родах сына, которому дали имя Акшай и который еще появится в нашем повествовании.

Как все пылко верующие индусы, Кхудирам любил паломничества. В 1824 году он пешком обошел все храмы южной Индии – путешествие длилось целый год. В 1835 году он снова отправился в паломничество, на сей раз в Гайя, в Бихар. Кхудираму было уже шестьдесят лет, но он был все еще худощав и силен, трудности путешествия переносил легко.

Гайя вдвойне святое место. Сам город считается священным местом верующих в Вишну, охранителя вселенной, второго божества в индусской троице – наряду с созидателем Брахмой и разрушителем Шивой.

На самом деле троица есть персонификация трех функций Ишвары: сотворения, охранения и разрушения.

А в нескольких милях от Гайя под священным деревом пипал некогда сидел в медитации и достиг прозрения Будда.

Кхудирам провел в Гайя около месяца, молясь во множестве храмов, разбросанных по холмам и долинам. Он оставил напоследок самый почитаемый из храмов – главный храм, где сохранился отпечаток ступни Вишну. Здесь он возложил перед богом пинда - шарики из отваренного риса с толченым ячменем, которые считаются подношением в память о предках.

И в ту же ночь во сне ему было новое видение. Он увидел себя снова в храме Вишну возлагающим пинда перед изображением бога – как он это делал днем. Но теперь вокруг толпились предки, они принимали подношения и благословляли его. Потом Кхудирам осознал, что эти предки сами поклонялись восседавшему на троне богу Вишну. Бог благосклонно посмотрел на Кхудирама, поманил его к себе и сказал:

– Кхудирам, твоя глубокая преданность очень радует меня. Пришло мне время снова родиться на земле. Я появлюсь на свет как твой сын.

И как в прежнем видении, Кхудирам запротестовал – слишком велика была честь, оказываемая ему. Он беден и недостоин. Он умолял уволить его от этого. Но бог отказался принять его извинения.

– Не бойся, Кхудирам, – сказал он. – Я с удовольствием буду есть то, что ты мне дашь.

Проснувшись, Кхудирам не сомневался, что пережил божественное озарение и что Повелитель Вселенной действительно готов появиться на свет в его доме. Он никому не рассказал о своем видении, через несколько дней покинул Гайя и в конце апреля уже был в Камарпукуре.

Чандру он нашел странно сияющей от любви. Она заботилась о соседях так, что куска не могла проглотить, не убедившись сначала, что все поели. Если кто-то был голоден, она готова была отдать свою долю. Чандра относилась к окружающим с прежней доверчивостью и простодушием, но теперь казалось, будто она никого не в силах воспринять как постороннего.

Жена рассказала Кхудираму о том, что с ней случилось в его отсутствие:

– Мне приснилось, что ты уже вернулся домой, что ты как вошел, так сразу меня обнял. Я так обрадовалась! Но потом я посмотрела тебе в лицо – а это оказался не ты! Лицо было не человеческое, оно светилось, как лик Бога. Я закричала, стала вырываться, и тут, как от толчка, проснулась – я лежала одна и вся тряслась от ужаса. Когда я немного пришла в себя, то подумала: а бывает ли, что Бог таким образом является человеку? И решила, что был то не Бог, а какой-то злодей, прокравшийся в дом с дурными намерениями. Поднялась с циновки, зажгла лампу – в доме никого не было, дверь изнутри закрыта на задвижку. Страх не проходил, в ту ночь мне больше не удалось заснуть. Когда настало утро, я послала за Дхани и Прасанной, все им рассказала и спросила, как они думают, действительно ли кто-то забирался в мой дом? Я же ни с кем в деревне не ссорилась! Они обе рассмеялись и стали ругать меня: «Глупая ты женщина, – говорили они, – ума от старости лишилась! Ты лучше никому про этот сон не рассказывай, а то такие сплетни пойдут!» И тогда я решила, что мне все это просто приснилось и что расскажу я об этом только тебе, моему мужу.

Через некоторое время, среди бела дня, Чандра болтала все с той же Дхани, дочерью деревенского кузнеца. Женщины остановились перед храмом Шивы – маленьким куполообразным храмом, который мог вместить с дюжину молящихся, – прямо напротив дома Кхудирама. Этот храм и сейчас там стоит.

– И вдруг, – рассказывала Чандра Кхудираму, – я увидела, что статуя Шивы в храме ожила! Она испускала лучи неслыханно прекрасного света. Сначала лучи изливались медленными волнами, потом все более и более быстрыми. Волны света заполнили храм, вылились на улицу, покатились ко мне, совсем как речные воды во время разлива. Я хотела крикнуть Дхани, но тут волна поглотила меня, я почувствовала, как чудный свет входит в мое тело. И упала на землю без сознания. Придя в себя, я рассказала Дхани, что произошло, но она мне не поверила, а сказала, что это был приступ падучей. Это не мог быть никакой приступ, потому что меня переполняло блаженство, и я ощущаю себя здоровой, как никогда. Но только я чувствую, что свет во мне остался, и кажется, я беременна.

Кхудирам тоже рассказал жене о том, что с ним случилось в Гайя, уверил ее, что ей ничего не привиделось, а снизошло на нее предвестие великого блага, которое им предстоит получить. Вдвоем они тихо ликовали. Прошло несколько месяцев, и весь Камарпукур узнал, что Чандра понесла, – в ее-то сорок пять лет. Сельчане отмечали, что беременность сделала Чандру удивительно красивой. Они покачивали головами – такая красота могла предвещать смерть Чандры во время родов.

А у Чандры продолжались видения, и чем дальше, тем чаще. Чуть ли не каждый день ее посещали боги и богини, она слышала их голоса, позвякивание браслетов на ногах, она обоняла тонкие ароматы. В ней произошла большая перемена. Посещения богов ей больше не внушали страх. Она была исполнена такой любви к ним, что воспринимала богов и богинь как собственных детей и относилась к ним по-матерински. С Кхудирамом о них она говорила примерно так:

– Я сегодня видела Бога верхом на лебеде. От неожиданности сначала испугалась, но потом увидела, что солнце нажгло ему лицо, и мне стало его жалко. Я его окликнула и сказала: милый маленький Бог, ты катался, и солнце опалило тебе лицо. У меня дома есть холодный рис, я его вчера сварила. Пойдем, поешь немного рису и отдохнешь, прежде чем продолжать путь. Бог услышал меня и улыбнулся, но потом растаял, и я больше его не видела.

Рассказам об этих видениях и о том, что за ними последовало, не поверили даже самые пылкие поклонники Рамакришны на Западе. Ромэн Роллан снисходительно аттестует их как прелестные притчи. Макс Мюллер рассматривает как результат того, что он именует диалогическим процессом: «Неистребимая склонность преданных последователей к чудотворчеству».

Создание легенд есть знак человеческого преклонения перед тем, что воспринимается как великое. Биография Будды разукрашена чудесами, что нисколько не умаляет уважения разумного человека к нему. Но Кхудирам и Чан-дра – другое дело, и мне кажется, что элементарная порядочность требует указать на это.

Легенды могут создаваться – возможно, должны создаваться – поколениями, по мере того как один благонамеренный историк за другим повторяет дошедшие до него сведения, внося в них и свою лепту. То есть легендам требуется время, чтобы сложиться. Но в этом случае мы имеем дело не с легендами. Мы имеем дело или с правдой, или с ложью. Если это ложь, то лжецы – непосредственные участники событий. И неужели вводили в заблуждение других те, которые верили – или утверждали, что верят, – будто ложь есть разъедающая нравственная проказа и существеннейшая помеха на пути духовного развития?

Макс Мюллер слишком тактичен, чтобы сказать это прямо, но намекает он на то, что ученики Рамакришны – включая и главного его последователя Вивекананду (с которым Макс Мюллер был лично знаком) – через полвека после смерти Учителя фальсифицировали истину. Причиной предположительно было желание доказать, что Рамакришна был зачат сверхъестественным образом, а потому является божественным воплощением, как Иисус из Назарета. Когда позднее в нашем повествовании мы встретимся с Вивеканандой, мы увидим весьма скептически настроенного молодого человека, получившего в Калькутте западное образование агностического толка. Он напрочь отказывался верить в сверхнормальное, пока сам, так сказать, не уперся в него лбом. Даже после того, как личный опыт развеял сомнения и неверие Вивекананды, даже после того, как он стал самым преданным из учеников Рамакришны, он продолжал выступать против слепой веры и настаивал на том, чтобы каждый сам установил для себя истину. Раз за разом он повторял, что не имеет значения, верите ли вы в божественную сущность Рамакришны или не верите. Ну можно ли обвинить в банальной лжи такого человека?

Согласно религиозным представлениям индусов, комната, в которой женщина рожала, десять дней после родов нечиста и всякий, кто в нее войдет, по выходе должен совершить омовение. Практический смысл запрета в ограничении допуска к младенцу, когда он так сильно подвержен инфекции.

В большинстве семей строится отдельная пристройка для роженицы или ей отводится помещение в стороне от комнат, где живет семья. У Кхудирама было всего четыре комнаты – молельня, спальня Кхудирама, спальня Рамкумара и общая комната. Через двор от дома стояла бамбуковая, крытая соломой кухня, к которой примыкал чулан. В нем и должна была рожать Чандра.

Сейчас на месте чулана выстроен мемориальный храм. Дом Кхудирама сохранился.

В чулане был сложен очаг для варки риса и стояло примитивное приспособление для очистки рисового зерна от шелухи. С приспособлением управляются двое: один нажимает ногой на рычаг, который приводит в действие пестик, другой подсыпает рис в углубление под пестиком. В зрелые годы Рамакришна часто пользовался этим примером – в числе других простых примеров, которыми он пояснял свои мысли: «Как можно жить обычной жизнью и все время помнить о Боге? Берите пример с домохозяйки. Она столько дел делает сразу! Одной рукой подсыпает рис в ступу, другой придерживает младенца у груди и все это время еще толкует с соседкой. Но чем бы она ни была занята, она ни на миг не забывает о том, чтобы не подставить руку под тяжелый пестик. Делайте, как она, – какими хлопотами ни были бы вы поглощены, ни на миг не забывайте о Нем».

Родовые схватки начались перед рассветом 18 февраля 1836 года. Роды были легкие. Чандра едва успела с помощью Дхани добраться до чулана, как родился ребенок.

Позднее Дхани рассказывала об одном странном обстоятельстве. Пока она занималась с Чандрой, новорожденный, еще весь в крови, каким-то образом покатился по полу и лежал в золе очага, не издавая ни звука. Дхани подхватила и обмыла его, восторгаясь тем, какой он красивый и крупный; по ее словам, он выглядел, по крайней мере, как шестимесячный.

Памятуя о видении после посещения храма Вишну в Гаия, Кхудирам решил дать своему третьему сыну имя Гададхар -Булавоносец, что является одним из эпитетов Вишну. Ребенок вырос с этим именем; только уже взрослым в Дакши-нешваре получил он то имя, под которым его узнает мир: Рамакришна.

3. ДЕТСТВО РАМАКРИШНЫ

Искусство астрологии развивалось в Индии с древнейших времен. И сегодня новорожденному тоже полагается составлять гороскоп. Будучи хорошим астрологом, Кхудирам сам расчислил для Гададхара гороскоп. Впоследствии несколько известнейших астрологов полностью подтвердили его расчеты.

Гороскоп был на редкость благоприятным – Гададхару предназначено жить в храме, в окружении учеников, он заложит основу нового центра для распространения веры и будет почитаем людьми, поколение за поколением. Понятно, что все это было простым подтверждением предвестий, посланных Кхудираму и Чандре через видения. Надо полагать, что и тени сомнения в божественной миссии сына у них не могло возникнуть, ибо вера их была крепка, а религиозность велика. Но они были еще и родителями и тревожились за своего младшенького совершенно так же, как любая другая семья в деревне.

Однако их тревоги был безосновательны. Странному гостю в облике младенца не пришлось голодать. У Кхудира-ма жил в городе Миднапуре племянник по имени Рамчанд, человек состоятельный и щедрый. Узнав о рождении Гададхара, он подарил дяде корову, так что малыш был обеспечен свежим молоком.

И так бывало всякий раз, когда возникала в чем-то нужда, – сразу находились желающие помочь. Например, когда настало время совершать обряд анна-прасанна. Анна-пра-санна важнейшее событие в жизни маленького индуса – ему или ей впервые дают отведать риса: для мальчика это событие наступает в возрасте шести – восьми месяцев, для девочки – пяти – семи. Ребенок обретает себя и формально получает имя. Его наряжают во все лучшее, что только могут приобрести родители. Дитя как бы коронуют и, по возможности, проносят по деревне в паланкине в сопровождении музыкантов. Иногда возят в храмы и наклоняют его головку перед статуей главного бога. И наконец, усаживают на специально разрисованный стульчик и угощают рисом.

Церемония может стоить больших денег. Но Кхудираму, как вообще бедным людям, требовалось упростить ее до минимума. Он рассчитывал ритуально поднести рис Шри Раме, а потом пригласить домой на освященный рис только близкую родню. Пища, вкушаемая после пуджи, молитвенного обряда, всегда считается священной, поскольку часть ее сначала подносилась богам. Освященная пища называется прасад. Вкушение прасада столь же важно для обряда, как и другие формы участия в нем.

Друг Кхудирама, владевший большим участком земли, Дхармадас Лаха, уже давно решил взять на себя расходы по анна-прасанна Гададхара, но Кхудираму об этом не говорил, желая разыграть приятеля. Он подговорил старейших деревенских брахминов пойти к Кхудираму и напроситься в гости на церемонию. Кхудирам попал в затруднительное положение – он не мог отказать брахминам, а, пригласив их, должен был пригласить и других сельчан. Что было делать – выбрать разорение или позор? Согласно кодексу гостеприимства, распространенному почти по всей Азии, выбор неизбежно должен быть в пользу разорения. Кхудирам в отчаянии бросился к Дхармадасу, который и заверил друга, что заплатит за все. Так что анна-прасанна Гададхара была отпразднована пышно, было множество гостей, угощением оделили всех – от брахминов до нищих.

Видения Чандры прекратились, возможно, потому, что заботы о маленьком всецело поглощали ее. Но время от времени в доме творились странные дела. Гададхару было месяцев семь, когда однажды утром Чандра оставила его на кровати под москитной сеткой и занялась по хозяйству. Скоро, однако, инстинкт заставил ее вернуться в комнату к сыну, но вместо него она увидела под москитной сеткой невероятно длинного незнакомца, занявшего всю кровать. Гададхара нигде не было. Чандра бросилась звать Кхудирама, но когда они вдвоем вбежали в комнату, малыш мирно лежал в кровати – один.

А Гададхар рос. Рос крепким и непоседливым ребенком, не знал никаких хворей. Его характер определился очень рано – живой, добросердечный, дружелюбный. В то же время в нем проявлялось непонятное упрямство. Отличаясь превосходной, цепкой памятью, он отказывался запомнить хотя бы одно арифметическое действие. А если ему что-то запрещали – наотрез и без объяснений, – он немедленно делал именно это, даже не пытаясь соврать или скрыть, что нарушил запрет. На месте ему никогда не сиделось, он мог сорваться и убежать играть, как только ему взбредало это в голову. Но Кхудирам был воплощенным терпением и скоро понял, что если сыну растолковать, почему ему запрещается что-то делать, то он послушается.

Например, в большом деревенском пруду, который назывался Хальдарпукур, были два спуска к воде – для купания мужчин и для купания женщин. Маленьких мальчиков в возрасте Гададхара водили купаться вместе с женщинами. Мальчишки затевали шумные игры и брызгались, мешая женщинам мыться. Однажды старуха соседка рассердилась на Гададхара и строго приказала ему купаться с мужчинами, добавив, что ему вообще незачем смотреть, как моются женщины. Гададхар спросил, почему, но в ответ услышал только, что это нехорошо и добром для него не кончится. На другой же день он спрятался за деревом у пруда и наблюдал за женщинами, которые купались и стирали. Встретившись в следующий раз с рассердившейся на него старухой, он ей сообщил:

– Позавчера я видел, как купались четыре женщины, вчера видел шестерых, а сегодня целых восемь – и ничего со мной не случилось.

Старуха не выдержала, рассмеялась и рассказала эту историю Чандре. Чандра дождалась подходящей минуты и сказала сыну:

– От того, что подсматриваешь за женщинами в пруду, ничего плохого не будет, это чистая правда. Просто женщины это не любят, их обижает, когда за ними подсматривают. А я ведь тоже женщина. Значит, обижая других, ты меня тоже обижаешь. Разве ты хочешь обидеть меня?

Гададхар сразу дал слово, что больше не будет подсматривать.

Ему исполнилось пять лет, и он пошел в школу. Школой для деревенских детей служил нат-мандап, площадка для представлений: невысокая платформа под навесом, открытая со всех четырех сторон. На ней устраивались танцевальные представления, разыгрывались спектакли. Школьные занятия проводились рано по утрам и под вечер из-за дневной жары. Арифметику Гададхар по-прежнему не любил, зато проявил способности к рисованию и лепке, с легкостью заучивал песни, притчи и сказания, построенные на священных книгах. В нем проявилось и актерское дарование, ему ничего не стоило изобразить любого, раз увиденного человека, но, подражая, он не передразнивал, как это часто делается. Люди тянулись к нему – и не только сверстники, но и взрослые тоже. Среди сверстников он был лидером и заводилой в играх.

Гададхар отличался странным бесстрашием, он не боялся даже того, что обыкновенно составляет предмет детских страхов – темноты и призраков. Он нарочно ходил в те места, которые молва населяла привидениями и злыми духами. У Кхудирама была сестра Рамсила, в которую иногда вселялся дух, отчего она менялась до неузнаваемости. Когда это происходило, семья взирала на нее с благоговейным ужасом и почтением, считая, что в Рамсилу вошел Бог. Но у Гададхара эти состояния вызывали скорей любопытство, чем другие чувства. Он крутился около тетки и внимательно наблюдал за всем, что с ней творилось.

– Мне бы так хотелось, – говорил он, – чтобы дух, который вселяется в тетю Рамсилу, вселился и в меня!

Необыкновенно крепкое здоровье Гададхара было, похоже, связано с еще одним его анормальным качеством – он почти не осознавал свое тело. Такое осознание обыкновенно выражается в наших преувеличенных страхах за себя. Мы как бы перестаем верить в естественное саморегулирование организма.То есть, боясь за себя, мы как раз подрываем здоровье, которое так трепетно стараемся сохранить. Гададхар не ведал этих страхов.

Его никак нельзя было назвать одиноким ребенком, но в то же время он не был зависим от окружающих. Гададхар весьма охотно бродил один, наслаждаясь слиянием с природой. Именно таким образом шести-семилетним мальчиком он испытал первое духовное переживание. Позднее он рассказывал о нем:

– Однажды утром я шел узкой межой между рисовыми полями, нес корзинку с поджаренным рисом и потихоньку ел его. На небе появилось красивое облако, темное от дождя. Я смотрел на облако и ел себе рис. А облако разрасталось и скоро закрыло все небо. И тут появилась журавлиная стая. Молочно-белые журавли летели на фоне потемневшего неба. Нельзя было оторваться от этой красоты! Что случилось потом, я не помню. Я упал на землю, рис из корзинки рассыпался. Меня увидели, подобрали и отнесли домой.

Гададхар, придя в себя после случившегося, был оживлен и весел, не выказывал никаких признаков нездоровья. Однако Кхудирама и Чандру это происшествие сильно встревожило: они боялись, что у ребенка начались какие-то припадки. Сам Гададхар был слишком мал, чтобы толком описать родителям, что произошло. Он только твердил, что вовсе не терял сознания и ему было очень хорошо. Через некоторое время, видя, что ребенок ведет себя как всегда, Кхудирам поуспокоился. Теперь он склонялся к мысли о том, что на мальчика напустили порчу, и даже забрал его на какое-то время из школы. Гададхар был в полном восторге. Теперь он мог играть сколько душе угодно.

Шел 1843 год, приближалось время Дурга-пуджи, самого большого осеннего праздника в Бенгалии. Мать Дурга есть олицетворение Энергии Брахмана. В буквальном переводе ее имя означает: Та, что хранит нас от опасностей. Кхудирама всегда приглашали на Дурга-пуджу в деревню Селампур, на родину его племянника Рамчанда. Рамчанд обычно праздновал Дурга-пуджу с размахом, созывалось множество гостей, праздник длился целых восемь дней.

Но в том году Кхудирам колебался, ехать ли в Селампур, хотя и хотелось побывать на празднике. В последнее время он плохо себя чувствовал. Мучила хроническая дизентерия и другие желудочные расстройства. Не благоразумнее ли остаться дома? Тем не менее после долгих размышлений он решил ехать. Ему бы хотелось взять с собой и Гададхара, но он знал, что Чандра будет волноваться. После случая с черным облаком она старалась не выпускать ребенка из виду. Поэтому вместо младшего Кхудирам взял с собой старшего сына, Рамкумара.

И это оказалось очень правильным решением. К концу пуджи Кхудирам серьезно расхворался. Несмотря на умелое лечение Рамкумара, он быстро терял силы и к последнему дню пуджи уже едва мог говорить. К вечеру этого дня по его просьбе Рамкумар и Рамчанд помогли ему сесть. Кхудирам трижды произнес имя Рамы и скончался.

Чандра мучительно переживала утрату. Как многие индусские жены, она не только нежно любила мужа, но и чтила его как своего духовного наставника. Без него она чувствовала себя потерянной в мире и жила только ожиданием того дня, когда сможет оставить мир и воссоединиться с мужем. Главой и кормильцем семьи стал теперь Рамкумар.

Несмотря на малолетство, Гададхар тоже сильно переживал кончину отца. Малыш теперь проводил больше времени в одиночестве и в задумчивости, все более осознанно старался поддержать мать. Именно в это время он взял в привычку захаживать к паломникам в дом, где они останавливались на отдых по пути в Пури или обратно после посещения знаменитого храма. Гададхар слушал их разговоры, участвовал в общей медитации. Он приносил паломникам еду, старался услужить и наблюдал за ними. Незамутненный детский взгляд видел не только хорошее в одних, но и плохое в других. Всю свою жизнь он будет высмеивать показную святость и лицемерие.

Иногда он возвращался от паломников натертый золой, как натираются ею те, кто отказался от мира. Однажды явился домой в дхоти, порванном в трех местах, как носят божьи люди.

– Смотри, мама! – закричал он. – Я теперь монах!

Чандра страшно перепугалась – она слышала рассказы о том, как монахи сманивают с собой маленьких мальчиков, прельщая их разговорами о странствиях. Но Гададхар поклялся, что не оставит мать, а потом и сами монахи, прослышав о том, что она их опасается, пришли с заверениями, что отнюдь не собираются уводить из дому такого маленького ребенка.

Примерно в это время Гададхар испытал второе духовное переживание. У деревни Анур, милях в двух от Камарпуку-ра, было место, считавшееся владением богини Вишалакши, дословно: Большеглазой. Владение это расположилось в открытом поле, не окруженное никакими стенами – какая в них нужда. Богиня, как полагали, в особенности благоволила беднякам и бродягам. Ее любимцами были и пастушата из близлежащих деревень. Паломники побогаче оставляли в святом месте медные монетки и сласти, а пастушата таскали их, чем забавляли богиню. Нашелся, однако, богач, который выстроил в святом месте храм Вишалакши. Сласти и деньги оказались под замком, и детвора их больше не могла таскать. Богиня подала знак неудовольствия тем, что заставила стену храма сильно растрескаться. После этого случая, как только кому-то приходило в голову отстроить храм, Вишалакши являлась к нему во сне и строго предупреждала, что этого делать не нужно.

Однажды женщины из Камарпукура отправились через поля к святому месту с подношениями для богини. Гададхар, или Гадай, как его звали в деревне, увязался с ними. Поначалу женщины не хотели его брать, понимая, что для ребенка путь не близкий, но с другой стороны, он был так занятен, знал столько историй и пел таким приятным голоском, хоть и был еще мал. Одна из женщин потом будет говорить о его голосе: «Прямо в душу он мне запал!»

Итак, женщины отправились в путь со смехом, с песнями, и прелестный веселый малыш распевал вместе с ними. Внезапно Гадай смолк, будто онемел. Его тело напряженно застыло и только по щекам катились слезы. Женщины перепугались, они решили, что у ребенка солнечный удар. Побежали к ближнему пруду за водой, стали брызгать, но ничего не помогало.

Среди женщин была старая Прасанна, вдовая сестра Дхармадаса Лахи, отличавшаяся замечательной проницательностью. Она одна из первых заговорила об особом предназначении мальчика, а спустя несколько лет сказала ему:

– Что бы ты ни говорил, ты не просто человек.

Гадай на эти ее разговоры отвечал лишь нежной улыбкой и старался сменить тему.

А тут Прасанна предположила, что в мальчика вселилась сама богиня Вишалакши. Она стала взывать к ребенку, будто действительно обращалась к богине; ее поддержали остальные женщины:

– Матушка Вишалакши, – молили женщины, – спаси и оборони нас, прояви милосердие!

Через минуту-другую Гадай пришел в себя. Как и в прошлый раз, он себя отлично чувствовал и всех уверял, что ничуть не устал. Повеселевшие женщины продолжили путь к святому месту.

В девять лет Гадархар прошел церемонию посвящения, называемую упанаяна, которую можно сравнить с обрядом конфирмации у христиан и иудеев. Во время упанаяны мальчика учат особой ведической молитве – гаятри – и надевают на него священный шнур, что делает его полноправным индусом. В Бенгалии священный шнур надевают только маленьким брахминам. До получения шнура мальчик еще не считается брахмином – он шудра. Шнур дает ему право участвовать в ритуальных молениях и возлагает на него обязанность соблюдать строгие правила чистоплотности, правдивости и диетических ограничений. Теперь он называется «дважды рожденным», так как прошел через духовное рождение.

Один из обрядов упанаяны заключается в том, что мальчик – который как бы становится на время монахом – в течение трех дней просит подаяние, собирает полученную пищу в мешок. Подавший нищему играет в обряде важную роль. Дхани, дочь кузнеца, помогавшая Чандре при родах Гададхара, давно уговаривала мальчика разрешить ей подать ему милостыню, с тем чтобы в ответ он, как положено обычаем, назвал ее матерью. Гадай пообещала ей эту высокую честь.

Однако, когда перед самой церемонией Гададхар сказал старшему брату о своем обещании, тот воспротивился – по обычаю, первый, кто подаст милостыню, должен быть по касте равным матери ребенка, а Дхани была из касты кузнецов. Гададхар стоял на своем, утверждая, что не может нарушить слово, потому что неправдивость лишит его возможности надеть священный шнур. Обратились к Дхарма-дасу Лахе. Тот пришел к заключению, что мальчик прав, и Дхани удовлетворила свое заветное желание.

Примерно в то же время в доме Дхармадаса собрались ученые пандиты. Их созвали для участия в шраддхе, в ритуале, который совершают по умершему на следующий день после завершения семейного траура. Пандиты собрались, они рассуждали о священных текстах, и между ними разгорелся жаркий спор. Предметом спора была замысловатая богословская тонкость, но поскольку дело происходило в Индии, то послушать ученых людей собралась вся деревня, включая Гадай и его ровесников. Мальчишки, конечно, не понимали ни слова из того, что говорилось, они потихоньку пересмеивались и передразнивали возбужденную жестикуляцию спорящих. Один только Гададхар внимательно слушал, а потом, обратившись к одному из пандитов, спросил:

– Но разве ответ, который вы все ищете, не в том, что…

К полному изумлению богослова, десятилетний деревенский мальчишка убедительно и ясно изложил свое мнение по обсуждавшемуся вопросу. Пандит повернулся к другим, повторил сказанное Гададхаром, и все согласились с тем, что это и был ответ. Пораженные пандиты уставились на ребенка, один взял его на руки и благословил.

Этот случай хорошо известен и подтвержден. Много лет спустя его рассказывали Сарадананде и сам Рамакришна, и присутствовавшие при этом крестьяне. Однако Макс Мюллер поставил историю под сомнение на том только основании, что она сильно напоминает случай из жизни Иисуса из Назарета. Во второй главе Евангелия от Луки сказано:

«…каждый год родители Его ходили в Иерусалим на праздник пасхи.

И когда Он был двенадцати лет, пришли они также, по обычаю, в Иерусалим на праздник.

Когда же по окончании дней праздника возвращались, остался Отрок Иисус в Иерусалиме, и не заметили того Иосиф и Матерь Его.

Но думали, что Он идет с другими. Пройдя же дневной путь, стали искать Его между родственниками и знакомыми.

И, не найдя Его, возвратились в Иерусалим, ища Его.

Через три дня нашли Его в храме, сидящего посреди учителей, слушающего их и спрашивающего их.

Все слушавшие Его дивились разуму и ответам Его.

И, увидев Его, удивились: и Матерь Его сказала Ему: Чадо! что ты сделал с нами? Вот, отец Твой и я с великой скорбью искали Тебя.

Он сказал им: зачем было вам искать Меня? или вы не знали, что Мне должно быть в том, что принадлежит Отцу Моему?

Но они не поняли сказанных Им слов».

На самом деле, первое, что должно броситься в глаза при чтении этого отрывка, – различие характеров отрока Иисуса и отрока Гададхара. Гададхар никогда бы не стал разговаривать с родителями в таком тоне. В детстве и отрочестве он ни разу не раскрыл ни свою подлинную природу, ни свою миссию, даже когда о них догадывались другие, как, например, Прасанна или как старый Шринивас, который однажды отвел мальчика в сторонку за деревья, повесил ему на шею цветочную гирлянду и склонился перед ним, как перед изображением Бога в храме.

Но если мы признаем существование некоторого сходства между этими двумя эпизодами, то по справедливости надо признать, что похожие случаи описаны и в биографиях Кришны, Шанкары и Чайтаньи – трех крупнейших фигур в истории индуизма. А поскольку культ Кришны расцвел задолго до рождения Иисуса, то следует предположить – принимая точку зрения Макса Мюллера, – что это история Кришны вдохновила биографов Иисуса, Шанкары и Чайтаньи на воспроизведение отдельных эпизодов из нее. Собственно говоря, можно насчитать не менее полудюжины важных событий из жизни Кришны, имеющих параллели в христианских евангелиях.

В том же году на Шива-ратри, на праздник бога Шивы, в деревню ожидалось прибытие театральной труппы из соседней деревни, которая должна была ставить в одном из камарпукурских домов пьесу из жизни Шивы.

К вечеру накануне праздника слег мальчик, исполнявший роль Шивы, руководитель труппы не мог найти замену и был в отчаянии. Старейшины Камарпукура посоветовались и предложили кандидатуру Гададхара. Несмотря на возраст, он подходил на роль по внешности, к тому же знал большую часть песен, которые надо было исполнить по ходу представления. Сначала Гададхара не прельстила эта идея – он собирался совершать обряды в честь Шивы дома. Но его уговорили, сказав, что исполнение роли Шивы – это тоже своего рода обряд в его честь, поскольку и во время представления нужно сосредоточиться мыслями на Шиве.

Гададхара загримировали под Шиву в образе идеального монаха – взлохматили волосы, натерли все тело золой, на шею повесили четки. Он вышел на сцену размеренным шагом и застыл. При его появлении зрителей охватило странное чувство благоговения – на губах мальчика играла улыбка удивительной красоты, зрачки остановились, будто он погрузился в глубокую медитацию. Кто-то из зрителей начал непроизвольно повторять имена бога, другие зашептались: Гадай так прекрасен, кто б мог подумать, что он будет так хорошо играть?

Но Гададхар продолжал стоять в оцепенении, и теперь зрители увидели, что по его щекам бегут слезы. К нему подбежал руководитель труппы, за ним другие – он явно не осознавал внешний мир.

Из зала послышались голоса:

– Брызните ему воды в лицо! Обмахните веером! Повторяйте имя Шивы!

Кое-кто ворчал:

– Мальчишка все испортил, теперь придется отменять спектакль!

В конце концов все разошлись, несколько мужчин на руках отнесли Гададхара домой, но привести его в чувство так и не удавалось. Он оставался в экстатическом состоянии до самого рассвета.

Иные свидетели события даже утверждали потом, что он находился в этом состоянии целых трое суток.

Гададхар до конца дней сохранил способность впадать в экстатическое состояние под воздействием религиозных представлений. И вне всякой зависимости от этого он всю жизнь получал удовольствие от актерства, клоунады и смешных розыгрышей. Еще подростком он услышал, как сосед, Дургадас Пине, горделиво рассказывает, что ни один мужчина никогда не видел лица женщин из его семьи – так строго соблюдается в их доме обычай парды. Гадай уже, конечно, подрос, но его в деревне так любили и настолько доверяли ему, что он мог зайти чуть ли не в любой дом и женщины не стали бы закрывать от него лица. Он и ответил расхваставшемуся Дургадасу, что может побывать в его доме, всех там увидеть и зайти в каждую комнату.

– Если захочу, – добавил он. Дургадас не поверил.

Прошло несколько дней. Гадай нарядился в бедное платье женщины из касты ткачей. В плохо выстиранном домотканом сари, увешанный дешевенькими побрякушками, с корзинкой на плече, в сумерках двинулся он к дому Дургадаса со стороны базара. Лицо его было закрыто низко спущенным краем сари. Дургадас был дома, сидел в компании друзей. Гадай пустился в объяснения, что вот, мол, принесли продавать пряжу на базар, но, по недоразумению, «о ней, девочке», другие женщины забыли и вернулись в свою деревню, так нельзя ли переночевать в этом доме?

Дургадас расспросил «маленькую ткачиху» и, вполне удовлетворенный ответами, сказал:

– Ладно, иди к женщинам и спроси, могут ли они устроить тебя на ночь.

Гададхар отправился на женскую половину и провел весь вечер, болтая с женщинами из семьи Дургадаса, которых совершенно очаровал.

Поздно вечером Чандра, встревоженная отсутствием сына, послала его старшего брата Рамешвара на поиски. Рамешвар, зная, в какой части деревни обыкновенно бывает Гадай, пошел прямо туда и стал громко звать младшего.

– Иду, брат! – откликнулся Гададхар из дома Дургадаса и выскочил на улицу.

Даже Дургадас рассмеялся, поняв, как его провели.

Счастливые были времена. Мальчик рос в атмосфере дружелюбия, веселья, игр, но его прирожденная способность к духовным прозрениям и тяга к Богу проявлялись со всевозрастающей частотой. Он мог шумно играть со сверстниками, а через минуту уйти в себя и погрузиться в глубокую задумчивость. Вспоминая о детских годах, Рамакришна говорил: «Женщины откладывали лакомые кусочки для меня. Мне все доверяли, привечали в каждом доме. Но я был как птица счастья и залетал только в счастливые семьи. Я чурался тех мест, где видел муки и страдания».

Однако страдание уже снова подстерегало его собственную семью, в ней должно было случиться событие, которому предстояло косвенно повлиять на все течение его жизни.

Я уже упоминал о трагическом исполнении пророчества Рамкумара, предсказавшего, что его жена умрет родами. Это произошло, когда Гададхару было тринадцать.

После смерти жены Рамкумар впал в беспросветную депрессию. Он просто не в силах был оставаться в Камарпукуре, где все напоминало о прошлом. Между тем семья столкнулась с серьезными материальными затруднениями. Недавно женили Рамешвара, второго сына, но он почти не зарабатывал. Чандра постарела. На Гададхара было еще рано рассчитывать. Акшай, лишенный матери с рождения, оказался еще одним ртом. А Рамкумар все глубже залезал в долги. В конце концов он решился уехать из деревни в Калькутту и открыть там тол – санскритскую школу. Он рассчитывал, что таким образом через некоторое время сумеет помогать семье.

В последовавшие три года Рамкумар бывал в деревне каждый год короткими наездами, чтобы не отрываться от семьи. Его особенно беспокоил Гададхар. С ним вроде бы все было в порядке – преданный сын Чандре и заботливый дядюшка маленькому Акшаю, он вырос чистосердечным, дружелюбным, религиозным, все его любили; он хорошо рисовал и ловко лепил из глины фигурки богов, отлично пел и играл на сцене. Гададхар даже сколотил театральную труппу из деревенской молодежи, они ставили спектакли, и Гадай играл в них; казалось, он может стать профессиональным актером.

Но директор школы Рамкумар был недоволен. С его точки зрения, Гададхар попусту тратил бесценные годы – он не посещал школу и не готовил себя к роли кормильца и главы семьи. Вот почему Рамкумар решил взять его с собой в Калькутту, с тем чтобы тот помогал ему чем сможет и учился бы в его толе вместе с другими.

Ничто не могло быть дальше от увлечений Гададхара. Школу он воспринимал как заведение, где детей приучают думать о мирских делах и о бессмысленном приобретательстве. Такого рода образование казалось ему пустым и ненужным.

Но предложение Рамкумара он все же принял. Променять любимую семью и родную деревню на шумную, кишащую людьми Калькутту, начать посещать школу – могло ли это быть шагом в истинном направлении его жизни? Явно нет. Но Гададхар верил в неисповедимость путей господних. И он любил старшего брата и был рад возможности оказаться полезным ему.

В Калькутту братья уехали вместе. Гададхару исполнилось шестнадцать. Рамкумар, строя для младшего брата собственные планы, на самом деле повел Гададхара прямиком к осуществлению его предназначения, – о чем, впрочем, тогда и не догадывался.

4. КАК РАМАКРИШНА ПРИБЫЛ В ДАКШИНЕШВАР

В те времена Калькутта была столицей британской Индии и через нее шли в Индию идеи и культура Запада. Отсюда брали начало все перемены, происходившие в стране, – и к лучшему, и к худшему тоже. Переехав из Камарпукура в Калькутту, Гададхар совершил путешествие из вневремен-ности деревенской жизни в самую гущу современной истории.

Пять лет отделяло год его прибытия в Калькутту – 1852 – от завершения целой эпохи в англо-индийских отношениях. В 1857 году грянуло Синайское восстание (официально именуемое теперь индийскими историками Первой войной за независимость Индии. Я с извинениями продолжаю употреблять прежнее обидное название, поскольку оно привычней для большинства моих читателей). На следующий год после него была официально упразднена власть Ост-Индской компании и управление Индией передано Британской короне. Ответственность за все происходившее в Индии была возложена непосредственно на британский парламент и народ. Так постепенно, очень медленно, начали выстраиваться события на долгом кровавом пути, который приведет Индию к независимости.

Кровопролитные столкновения шли во многих частях страны и до Синайского восстания, сопровождая неотвратимый процесс ее аннексирования. В 1852 году англичане второй раз вступили в войну с Бирмой и захватили одну из ее приморских провинций. Но кровопролитие казалось относительно удаленным от Калькутты, где англичане мирно властвовали уже свыше семидесяти лет. Они возвели импозантный Европейский квартал – путешественник тех времен описал его как «город дворцов», другому путешественнику он напомнил лондонский Сент-Джонс-Вуд. Архитектура преимущественно в стиле неоклассицизма, дворцы с величественными колоннами и массивными портиками, внутри – просторные покои, почти без мебели, чтобы избежать духоты. Светская жизнь, элегантная и чрезвычайно чопорная. Высокопоставленные британские чиновники разъезжали в каретах с лакеями на запятках. Когда они прибывали на званые обеды или балы, слуги с факелами бежали перед ними, освещая путь. Их семьи посещали церковь и оперу, жены катались по Эспланаде и сплетничали, сыновья играли в крикет. Делалось все для сохранения английской атмосферы – вопреки климату. Что касается бенгальцев, то им удавалось побывать во внутренних покоях дворцов исключительно в качестве прислуги. Даже в редких случаях, когда англичане приглашали к себе богатых бенгальцев из высоких каст, о дружеских отношениях на равных и речи быть не могло. Совсем недавно калькуттское общество решительно разошлось во мнениях по поводу того, что генерал-губернатор лорд Окленд позволил сорока пяти бенгальцам, студентам колледжа, предстать перед ним, не сняв обуви! Однако к концу столетия многие из этих барьеров постепенно рушились.

Любому наблюдателю со стороны англичане в Индии того периода должны были казаться странными, парадоксальными существами. Империалисты, которых мучила совесть, строили мосты, дороги, больницы – благодетели общества, поглощенные тем не менее постепенным порабощением целого народа! Индийцам, не желавшим их видеть, они приносили в жертву свое здоровье и даже жизни, возвращаясь умирать в Англию постаревшими до времени, пожелтевшими, на костылях. Десятки тысяч нашли себе могилы в этой земле за два столетия ее колонизации. Среди них было много альтруистов, героев, глубоко преданных людей, рассматривавших пребывание в Индии как добровольную ссылку в дикую страну со страшным климатом, куда они несли слово Бога язычникам. И почти никто из них не понимал, что они находятся в самой религиозной стране на свете, что они столкнулись с духовной культурой, по сравнению с которой их собственное сектантство выглядит просто провинциальным. Даже Онория Лоуренс, супруга сэра Генри Лоуренса, безусловно одна из благороднейших и честнейших англичанок в Индии, могла хладнокровно написать: «Чрезвычайно угнетает постоянное пребывание в окружении языческой и магометанской тьмы, зрелище идолопоклонства вокруг; когда видишь, сколь сильно и порочно воздействуют эти принципы на людей, бывает трудно поверить, что их можно вообще освободить от этого воздействия».

Что касается Гададхара, то ему почти не пришлось соприкоснуться с иноземными завоевателями своей страны; однако многие бенгальцы, посещавшие его в последние годы жизни, в большей или меньшей степени прониклись западным образом мышления; некоторые из них получили образование в английских школах и говорили по-английски. Гададхар никогда, ни в какой период своей жизни, не отзывался об англичанах с горечью, он говорил о них скорее с юмором. Однажды, рассуждая о силе самовнушения, он сказал: «Даже дохляк, напялив высокие сапоги, начинает насвистывать и поднимается по лестнице, как англичанин, перепрыгивая со ступеньки на ступеньку».

Друзей, набравшихся западных идей, он звал англичанами и в шутку говаривал: «Вы только посмотрите на этих англичан – не ленятся ходить сюда! Это внушает мне уверенность в том, что мои видения не плод воображения!»

Что бы сказала Онория Лоуренс об этом «язычнике», который однажды впал в экстаз при виде английского мальчишки в парке, стоявшего в позе, напомнившей ему маленького Кришну!

Не следует думать, что бенгальцы относились к англичанам только с подобострастием. Находилось много таких, которые проявляли характер, не боялись бросить вызов власти чужеземцев и заставляли их уважать себя.

К их числу относилась Рани Расмани.

На самом деле она не была «рани», то есть супругой раджи, это было всего лишь детское прозвище, которое дала ей мать. Когда она выросла, ее продолжали так звать за царственные манеры и повелительность. В сорок четыре года она овдовела и унаследовала поистине несметные богатства от мужа, Раджчандры Даса. Рани Расмани жила в Джанба-заре, в центральной Калькутте. Ее знал и любил весь город за щедрость, отвагу и благочестие. Парадокс отнюдь не редкий в Индии – женщина, обладавшая не только властью, которую дает огромное богатство, но и лучшими качествами доподлинной аристократки, по касте была шудрой.

Рассказывают историю о введении британским правительством налога на рыбную ловлю в Хугли – важнейшее в коммерческом отношении устье Ганги. Новый налог означал разорение для рыбаков. Многие из них жили на земле, принадлежавшей Рани, поэтому именно к ней пришли жаловаться и просить о заступничестве. Рани обнадежила рыбаков и стала действовать. За огромные деньги приобрела она монопольное право на рыболовство в Хугли. Англичане пошли на эту сделку, полагая, что Рани собирается заняться рыботорговлей, а казне будет проще получать налог с нее, чем собирать по крохам со множества рыбаков. Но как только Рани заполучила свои права, она распорядилась перегородить цепями реку в нескольких местах и отказалась пропускать суда. В ответ на протесты англичан, Рани объявила:

– Я заплатила вам кучу денег за исключительное право рыболовства. Если я теперь разрешу судам сновать вверх и вниз по Хугли, они мне распугают всю рыбу и я понесу большие убытки. Тем не менее я согласна отказаться от моих прав, если вы отмените новый налог. Не отмените – я подам в суд, и вам придется выплатить мне возмещение.

Англичанам хватило ума признать – хочется надеяться, с юмором, – что коса нашла на камень. Налог был отменен.

Рани была страстно предана богине Кали. В 1848 году она собиралась совершить паломничество в Бенарес – самый священный город в Индии. Но в ночь перед выходом в путь к ней явилась во сне богиня Кали и сказала:

– Тебе нет нужды совершать паломничество в Бенарес. Построй мне храм здесь, в Калькутте, на берегу Ганги, и поставь в нем мою статую. Сделай так, чтобы мне каждый день возносили молитвы и возлагали перед статуей пищу. Я явлюсь людским глазам через статую и приму твое поклонение.

Рани была крепка в вере и сразу же отказалась от планов паломничества. Она не отправилась в Бенарес, приобрела двадцать акров земли у мистера Хасти, адвоката Верховного суда в Калькутте. Участок располагался по берегу Ганги, в Дакшинешваре, милях в четырех к северу от города. Здесь с помощью своего зятя, Матхура Мохана, Рани распланировала строительство комплекса храмов и отвела место для храмового сада. Подробно разработанные и очень дорогостоящие планы уже начали осуществляться, но были еще далеки от завершения, когда Гададхар очутился в Калькутте.

Рамкумаровский тол помещался в районе Джамарпукур, так что именно там и поселился теперь Гададхар, готовясь помогать старшему брату. Рамкумару помощник был необходим – ведь для того, чтобы просто свести концы с концами, ему приходилось заниматься сотней дел. Обычай требовал, чтобы учитель санскритской школы не спрашивал с учеников плату за обучение, он мог только принимать доброхотные даяния от них, как правило весьма незначительные. Единственное дополнительное вознаграждение, на которое он мог рассчитывать, должно было поступать от правительства в период экзаменов – правительство выплачивало учителю некоторую сумму за каждого сдавшего экзамены ученика, а ее размер зависел от отметок, полученных учеником. Система была далека от совершенства, потому что учитель едва ли был повинен в том, что не все его ученики отличались блестящими способностями.

Рамкумар мог заниматься и другим делом – исполнять обязанности домашнего священнослужителя. Одни только брахмины имели право выполнять полное обрядовое богослужение в храме – даже в домашней молельне, – так что богатые люди из других каст готовы были платить брахми-ну, чтобы тот дважды в день приходил к ним. Но выполнение обрядов требовало времени, а Рамкумар был занят школой, поэтому он передал эти обязанности Гададхару.

Гададхар был идеальным помощником. Он не только прекрасно знал обряды, он очень любил их совершать. Многие профессиональные священнослужители торопятся поскорей закончить богослужение, Гададхар же вкладывал в него всю душу. Завершив обряд, он не спешил уйти, беседовал с членами семьи и пел с ними религиозные гимны. Хоть он уже был взрослым юношей, женщины без колебаний появлялись перед ним, не закрывая лиц. Простодушие и веселость располагали к нему людей, и очень скоро он стал не менее популярен в своем округе, чем раньше в деревне.

Рамкумар со смешанными чувствами наблюдал за младшим братом. Он не забывал, что привез того в Калькутту, чтобы помочь ему подготовиться взять на себя бремя житейской ответственности. Как ни нуждался он в помощи Гадад-хара и его заработках, о своем долге старшего брата он постоянно помнил. Рамкумар уговаривал младшего всерьез заняться учебой, но Гададхар снова продемонстрировал мягкое, но неколебимое упрямство. Он заявил Рамкумару, что не видит пользы от мирского образования, от того, чтобы учиться «складывать рис с бананами», как он выразился.

Рис с бананами обычно преподносили пандитам за их услуги.

У Рамкумара не хватило духу настаивать – он нежно любил младшего брата, а потому примирился с мыслью, что придется позволить ему жить, как тот желает, и сражаться с жизнью, как сумеет, а также надеяться, что со временем прояснится для обоих их жизненный долг.

Так прошли три года.

Рани Расмани была женщиной, привыкшей действовать импульсивно и отважно, не задумываясь о возможности неприятных последствий. Строительство храма в Дакши-нешваре близилось к завершению, и перед ней встала проблема, которую она просто отбрасывала раньше, увлеченная своими планами, – ее кастовое положение. Ей, как шудре, запрещалось именно то, что теперь составляло весь смысл ее жизни: она не имела права возлагать сваренную пищу к ногам статуи своей богини в храме, который она же и построила, а также созывать божьих людей и раздавать им пра-сад. Кастовые запреты на этот счет были запутанны, но непреложны. Шудры, вайшьи и кшатрии имели право приносить фрукты к храму, но только брахмины могли подносить богам сваренную пищу. И готовить ее могли только они. Более того, брахминам возбранялось совершать богопочита-ния и даже вкушать прасад в храме, принадлежащем шудре. Преступив запрет, брахмин осквернял себя.

Рани постепенно начинала осознавать, что все ее хлопоты и затраты могут пойти прахом. Она в отчаянии рассылала письма пандитам, искушенным в толковании шастр, священных книг, в которых содержались предписания для ритуальных богослужений. Получаемые ответы не давали никакой надежды. Пандиты были единодушны. Желание Рани не может быть исполнено, писали они.

Дошла очередь испрашивать совета и у Рамкумара, который пользовался репутацией весьма знающего пандита. И от него наконец получила Рани обнадеживающий ответ. В принципе Рамкумар был согласен с другими пандитами, но посоветовал он вот что: «Пусть Рани формально передаст храм в собственность брахмину. Пусть брахмин поместит в храм статую богини Кали, и он же пусть займется приготовлением той пищи, что будет предлагаться ей. Тогда другие брах-мины смогут принимать прасад в храме без страха оскверниться».

Рани пришла в восторг и немедленно последовала совету Рамкумара. Она юридически оформила передачу храма в собственность своего гуру, оставив за собой только право представлять интересы храма при управлении его делами.

Строительные работы еще не закончились, но Рани установила ближайшую благоприятную дату для внесения в храм статуи Кали – 31 мая 1855 года. Нетерпение Рани объяснялось и вещим сном, в котором Кали явилась к ней и попросила поспешить. Богиня отождествила себя со статуей, которая была уже готова и лежала в ящике в ожидании церемонии, – Кали сказала, что у нее сил больше нет пребывать в заточении. Рассказывали, что когда ящик был распакован, то статуя оказалась влажной – будто вспотела от духоты!

Далеко не все пандиты, с которыми консультировалась Рани, согласились с решением Рамкумара, иные нашли его толкование чересчур вольным. С их точки зрения, передача гуру права владения храмом, с тем чтобы храм перестал быть собственностью шудры, есть не более чем юридическая казуистика. Это не могло сделать храмовый прасад приемлемым для брахмина строгих правил. И в любом случае брахмин, совершающий обрядовое служение для шудры и принимающий за это дары, в глазах ортодоксальных священнослужителей утрачивает свой высокий статус. Прямо и откровенно эти вещи не говорились из боязни вызвать неудовольствие Рани, но шепотки ползли и распространялись. В результате Рани никак не могла найти брахминов для Дак-шинешвара.

В значительной степени помог решить проблему брахмин по имени Махеш, уже служивший в одном из поместий Рани. Он сумел уговорить своего брата Кшетранатха, священнослужителя, отправлять службы в храме Радхи и Кришны – одного из двух главных храмов внутри дакшинешварского комплекса. Едва стало известно, что Кшетранатх совершает обрядовые почитания в храме, в Дакшинешвар потянулись другие брахмины, готовые помогать в отправлении ритуалов или готовить прасад.

Но по-прежнему некому было совершать почитание в самом главном храме – в храме Кали. Рани хотелось найти человека, истинно преданного богине и ученого, человека достойного и способного совершить важнейшую церемонию установления статуи. Она, естественно, подумала о Рамкума-ре и послала к нему Махеша с письмом. Махеш идеально подошел на роль посредника, поскольку был родом из деревни недалеко от Камарпукура и хорошо знал Рамкумара. Письмо Рани он подкрепил собственными уговорами, и Рам-кумар дал согласие не только совершить церемонию водворения статуи, но и остаться служить в храме, пока ему не подберут замену.

Церемония состоялась в день, назначенный Рани. То было событие неслыханного великолепия и царственной щедрости. Собралось множество пандитов со всех концов Индии, иные приехали очень издалека, и каждому пандиту была вручена накидка из шелка и золотая монета. Храмы сияли тысячью огней, и вокруг было светло как днем, а пение гимнов продолжалось до самого рассвета. Сотням верующих раздавался прасад.

Гададхар присутствовал на церемонии, но не притронулся к прасаду. Он купил себе поджаренного риса на базаре и ел его по пути домой в Джамарпукур. Наутро он возвратился в храм. Рамкумар убеждал его остаться при храме, но Гададхар ни за что не соглашался. Он опять ушел в Джамарпукур и прожил там почти неделю, каждую минуту ожидая возвращения Рамкумара. Когда тот так и не появился, Гададхар после долгих размышлений решил еще раз сходить в Дакшинешвар. Вот тут он и узнал от Рамкумара, что тот принял предложение Рани стать постоянным священнослужителем храма Кали. Со школой Рамкумар расставался навсегда.

Гададхар изо всех сил старался разубедить брата. Он напоминал Рамкумару, как щепетилен был в таких вещах их отец Кхудирам: он никогда не соглашался отправлять обряды от имени шудр или принимать от них дары. Рамкумар – чья честность была вне подозрений – искренне верил, что поступает правильно, старался со своей стороны рассеять сомнения младшего брата, но каждый так и остался при своем мнении. В конце концов было решено прибегнуть к методу, которым часто решают споры в деревнях. Метод называется дхармапатра – листок беспристрастности; на клочках бумаги или на листьях бильвы, считающегося священным деревом Шивы, пишется «да» и «нет». Затем они кладутся в горшок, и ребенка просят вытянуть листок. Если он вытягивает «да», значит, провидение одобряет предмет спора, если «нет» – все отменяется. В этом случае провидение поддержало намерение Рамкумара остаться в Дакши-нешваре. Гададхар беспрекословно согласился с решением судьбы, но храмовый прасад вкушать все равно отказался.

– Ну хорошо, – миролюбиво предложил Рамкумар. – Тогда бери в храме сырые продукты и сам готовь себе еду на воде из Ганга. Надеюсь, ты не сомневаешься в том, что вода из Ганги очищает все?

В этом Гададхар не сомневался. Он испытывал глубокое религиозное чувство к Ганге, к священной реке, на берегах которой ему было суждено провести почти всю свою жизнь. Он верил, что даже ветерок, пролетевший над ее водами, способен освятить все, чего коснется. С того времени он поселился в Дакшинешваре, но еще долго сам готовил себе еду и поедал ее в сторонке от других.

Свами Сарадананда уделяет в своей книге изрядное место обсуждению причин отказа Гададхара есть храмовый прасад – без сомнения, потому, что понимает, насколько странным и явно необъяснимым должен он показаться читателям – неиндусам. Может быть, Гададхар нарочно демонстрировал свою праведность – как иногда делают молодые? Может быть, он получал удовольствие, показывая, что придерживается более ортодоксальных взглядов, чем Рамкумар, бывший до той поры его ментором? Нет, говорит Сарадананда и проводит различие между позицией Гададхара и обыкновенного религиозного фанатика. Фанатик действует из эгоизма, и его щепетильность – это всего лишь предрассудок, основанный на гордыне. Фанатик гордится своей непреклонностью и потому отказывается уступить. Позиция же Гададхара была основана на его нерассуждающей, лишенной самолюбия вере. Он безоговорочно верил тому, чему научился из священных книг и от отца; он и не помышлял об истолковании учения или о поиске компромисса. На первый взгляд такая непреклонность отдает фанатичностью, но с течением времени обнаруживает свою подлинную суть. Ибо по мере продвижения великой души к полному духовному озарению она все менее нуждается в правилах. Правила осыпаются с нее, как подпорки, которые не требуются зрелой вере. Мы увидим, как Гададхар в годы зрелости многократно нарушает кастовые запреты. Но это не означает, что он отрицает их важность.

5. ПЕРВЫЕ ГОДЫ В ДАКШИНЕШВАРЕ

Общий вид храмового комплекса в Дакшинешваре не изменился со времен завершения его строительства более ста лет назад. Он и сегодня представляет собой одну из самых внушительных достопримечательностей этой части течения Ганги.

Вторая достопримечательность – это монастырь в Белу-ре, где размещается центр Ордена Рамакришны.

Вид на Дакшинешвар, если смотреть вверх по течению с юга, теперь загораживают металлические конструкции большого моста, соединившего берега реки ниже храма. Но почитатель Рамакришны может, по крайней мере, испытывать удовлетворение оттого, что мост, некогда носивший имя одного из последних вице-королей, лорда Уиллингдона, переименован в мост Вивекананды в честь великого ученика Рамакришны.

Храмовый комплекс сейчас не так хорошо содержится, как можно было бы пожелать. Потрескались плиты мощеного двора, запущены и неухожены сады. Подгнивают некоторые строения, что происходит быстро в этом влажном тропическом климате. Толпы детей и взрослых требуют милостыни, пробуют всучить вам сувениры или наперебой предлагают постеречь обувь, которую полагается снять и оставить у входа в святое место. Но все это мелкие неудобства. Посетитель должен благодарить судьбу за то, что так хорошо сохранилось место, где провел Рамакришна свои зрелые годы.

На участке, который купила Рани под храмовый комплекс, было когда-то мусульманское кладбище, связанное с именем мусульманского святого. Кладбище расположено на взгорке, а такие взгорки, описываемые как черепашья спина, согласно священным книгам индусов, особенно благоприятны для почитания Шакти - женского начала внутри Божества. С северной стороны к храмовому комплексу примыкает участок, во времена Рамакришны принадлежавший англичанам и использовавшийся как склад амуниции.

С реки Дакшинешвар смотрится фасадом белого и терракотового цветов с симметрично расположенными куполами. На первом плане, по верху речного берега, вытянулась цепочка из двенадцати храмиков, шесть по каждую сторону от ступеней для купания, поднимающихся к внушительному порталу, который ведет во внутренний двор. С воды храмики загораживают вид на здания во дворе, исключая только центральное здание, храм Кали, возвышающийся надо всем.

Двенадцать храмиков посвящены Шиве – крыши под остроконечными куполами, по замыслу строителей, имитируют в камне высокие соломенные крыши бенгальской деревни. Храмики совершенно одинаковы как внутри, так и снаружи. В них нет изображений бога, только торчит маленький каменный столбик, который называется лита, это обычный символ, используемый при поклонении Шиве. Линги бывают разного размера и формы, те, что в Дакшинешваре, примерно в три с половиной фута высотой. Обряд их почитания достаточно прост – под молитвенный распев к ним возлагаются листья бильвы, рис, створоженное молоко, мед. Подножия столбиков окружены круговыми чашами, куда попадают приношения и потом смываются через желоб.

Некоторые иностранные ученые утверждают, что линга и чаша, окружающая его подножие, являются сексуальными символами, представляющими, соответственно, мужской и женский половые органы. Что тут скажешь – что угодно может рассматриваться как символ чего угодно, это ясно. Есть люди, которые усматривают сексуальную символику в шпиле и в купели христианской церкви. Однако христиане не признают это толкование церковной символики, и даже самые ярые противники христианства не могут представить эту религию как секс-культ. То же справедливо и в отношении культа Шивы.

Не слишком велика и вероятность того, что линга имеет сексуальное происхождение. Мы знаем из истории как индуизма, так и буддизма об обычае посвящать богу модель храма – топе , купол – в подражание богатым верующим, возводившим настоящие храмы в честь богов. Очень может быть, что начало лингам положили эти миниатюрные модели.

С другой стороны, необходимо отдавать себе отчет в огромности разницы между секс-культом и религией, которая признает наличие в Божественности мужского и женского начала. Индус, верующий, что по определению Божественность объемлет все возможные функции, логически думает о ней как о начале и мужском, и женском.

Одной из существеннейших причин неверного истолкования индуизма иностранными учеными, возможно, является укорененное в подсознании представление о том, что Бог должен быть одного пола, во всяком случае, какого-то одного пола в каждый данный момент времени.

Как я уже говорил ранее, женское начало Божественности называется Шакти. Шакти – это Энергия Брахмана, а мужское начало – это сам Брахман.

Множественность имен для обозначений аспектов Божественности и их соотношений представляет настолько большую трудность в изучении индуизма, а индусская теология будет сейчас играть все большую роль в повествовании, так что мне придется задержаться и повторить то, о чем я уже писал в предыдущих главах, добавив ряд деталей для полноты картины.

1. Реальность Божественности называется Брахман.

2. Когда речь идет о Брахмане внутри существа или предмета, то называют его уже Атман или Пуруша.

3. Брахман-Атман вне действия.

4. Действует Энергия Брахмана. Эта Энергия зовется Пракрита или Майя, а также Шакти. (См. главу 8.)

5. Когда речь идет о Брахмане-Пракрити, о Брахмане в соединении с его Энергией, мы называем это соединение Ишвара. Ишвара – это Бог, обладающий свойствами, Бог, который действует.

6. Ишвара несколько напоминает Бога-отца христианской теологии. Он правит вселенной, созданной им. Атман живет внутри человека, поэтому человек может достичь единства с Атманом, осознав свою подлинную природу. Но стать Ишварой человек никак не может.

Это еще одна причина неверного толкования индуизма. Христианин говорит: Бог, имея в виду нечто наподобие Ишвары. Индус говорит: Бог, имея в виду Брахман-Атман. Для индуса заявление «я есмь Бог» – это самоочевидная истина. Для христианина – кощунство. Кощунственная гордыня того, кто посягает на трон Ишвары описана в истории падения Люцифера.

7. Ишвара может также рассматриваться как троица олицетворенных функций. Три функции Ишвары – это Брахма-творец, Вишну-охранитель и Шива-разрушитель. Ишвара творит вселенную из самого себя, в течение некоторого времени сохраняет ее, а потом снова растворяет в себе, чтобы воссоздать заново. И эта цикличность вечна.

8. В индусской троице у каждого олицетворения есть женское начало, именуемое Шакти. Сарасвати – это Шакти Брахмы, Лакшми – Шакти Вишну, Парвати или Деви – Шакти Шивы. Помимо этих, существуют и другие формы Шакти, в том числе и Кали, которой предстоит играть такую большую роль в нашем повествовании. Кали, как Дурга, является одним из аспектов Деви – в переводе это слово значит просто «богиня», – поэтому может рассматриваться как Шакти Шивы.

9. Считается, что Вишну время от времени является на земле в человеческом облике. Бог, воплощенный в человеке, называется аватара. Самые известные аватары это Рама и Кришна. Индусы признают аватарами и Будду, и Иисуса из Назарета и ожидают в грядущем появления новых аватар. Притязания Рамакришны на то, что он есть аватара, мы обсудим отдельно.

Сколь сложной ни покажется чигателю эта система, на самом деле она здесь сильно упрощена. В других книгах он столкнется еще со множеством имен и эпитетов, которые относятся все к тем же существам. В этой книге я постараюсь постоянно употреблять одно и то же имя для обозначения одного существа, отходя от этого принципа только в тех случаях, когда читателю будет необходимо узнать нечто дополнительно.

Храм Кали – строение очень большое, но при этом святая святых, где находится изображение богини, довольно тесное помещение и места в нем хватает только священнослужителю, отправляющему обряды, и всего нескольким молящимся. Остальные толпятся на открытой террасе перед храмом или на мраморных ступенях, ведущих к ней. Явное несоответствие размеров храма и молельни имеет свою причину: индус рассматривает храм как символ человеческого тела. Молельня в теле храма символизирует сердце – местопребывание Атмана в человеке. Священные книги индусов учат нас смотреть на всеохватного Брахмана, как на то, «что больше самого большого», Атман же, находящийся внутри нас, для облегчения медитации представляется «размером с большой палец». Следовательно, святая святых и должна занимать небольшое место в храме.

Раз уж мы говорим о храме как о символе человеческого тела, то попутно нужно упомянуть и о том, что в иных древних храмах – к Дакшинешвару это не относится – наружные стены покрыты эротическими изображениями. Изображения символизируют устремленные наружу чувственные помыслы человека, восприятия которого вязнут в Майе физических явлений. Изображения призваны нарочито резко контрастировать с настроением внутренней самоуглубленности, символизируемым святилищем. Для наблюдателя со стороны это еще одно препятствие к пониманию – многие иностранцы с негодованием высказывались на тот счет, что индусы соединяют порнографию с религией.

Статуя богини Кали в Дакшинешваре – менее трех футов высотой. Богиня изображена стоящей на простертом теле Шивы, который лежит на серебряном лотосе о тысяче лепестков. Статуя Шивы изваяна из белого мрамора, статуя Кали из черного базальта. Кали наряжена в алый шелк и убрана драгоценными украшениями. На ней пояс из отрубленных рук и ожерелье из черепов – все это вырезано из белого мрамора. Она показывает язык – одни истолковывают это как кокетливый жест, некогда распространенный среди бенгальских крестьянок, другие утверждают, что богиня слизывает кровь. Рук у нее четыре. В одной из левых рук она держит отсеченную голову, в другой – окровавленный меч. Одна из правых рук благословляет верующих, другая приподнята в жесте, похожем на тот, что часто можно видеть в статуях Будды, который означает: ничего не страшись.

Символика шокирует своей наглядностью, она должна отталкивать приверженцев занятной западной ереси, утверждающей, будто милое и приятное «реальней» уродливого и отвратительного. Индусская философия, напротив, утверждает, что отвратительное и приятное равно реальны – или равно нереальны, – что обе нити нашего опыта спрядены единой силой. Мы уже видели, что Кали есть Шакти, а Шакти есть Сила Брахмана, которая и созидает, и разрушает. Кали изображена как Матерь и как Погубительница, она дарует жизнь и смерть, благоденствие и беды, радость и горе. Поклоняющиеся ей должны воспринимать житейские удачи и провалы как «игры Матери». И на самом деле, любой иной подход к человеческой ситуации есть просто сентиментализм. Значит, хотим мы или нет, мы должны научиться любить Кали. Когда научимся, то сумеем воспринимать наш жизненный опыт целостно. Тем самым мы преодолеем страх и отвращение, равно как и желания тоже.

Можно услышать невежественное объяснение, будто Кали победила или умертвила Шиву – поэтому ее изображают стоящей на его простертом теле. Это не так. Рамакришна давал такое толкование их взаимоотношениям: Кали стоит на груди Шивы, Шива трупом лежит под ее ногами, взгляд Кали устремлен на него. Все это символизирует соединение Брахмана и его Энергии. Брахман вне действия – поэтому Шива недвижно простерт на земле, Кали, Энергия Брахмана, не отрывает глаз от Шивы, потому что способна действовать только благодаря наличию Брахмана. Только через Брахман способна она созидать, сохранять, разрушать. Шива санкционирует все, что делает Кали.

Во дворе есть еще два здания – они стоят по обе стороны храма Кали. К югу от храма театральная сцена, нат-мандап, просторное и красивое сооружение, украшенное двойным рядом колонн, происходящее, однако, из того же архитектурного семейства, что и незатейливая площадка под навесом в Камарпукуре, где Рамакришна учился и где он впал в экстаз, когда пытался сыграть роль Шивы.

К северу от храма Кали стоит Радхаканта – храм Кришны и Радхи. Кришна был возлюбленным Радхи, и считается, что их отношения символизируют поклонение Богу как небесному любовнику. Согласно индуизму, любое из привычных нам взаимоотношений между людьми может быть сублимировано, освобождено от инстинкта обладания и на этом уровне обращено уже к Богу, превращаясь в способ его почитания. Так, к Богу можно относиться, как к отцу, как к матери, как к ребенку, как к другу или как к учителю. Конечно, в христианской традиции широко известно отношение к Богу, как к возлюбленному или как к жениху. Католические монахини считаются Христовыми невестами.

В Индии Кришне поклоняются в трех его аспектах, которые представляют и три возраста его земной жизни. Ему поклоняются, как младенцу Гопале, как пастушку, которого часто зовут Говиндой, и как зрелому Кришне, чье наставление Арджуне изложено в Бхагавадгите. В храме Радхакан-та он предстает в образе Говинды, юного пастушка, потому что в то время своей жизни он наслаждался пасторальной идиллией и любовной игрой с Радхой и ее подружками-гопи. В волосы Кришны воткнуто павлинье перо, он играет на флейте, символизирующей его способность завораживать сердца. Высота статуй Кришны и Радхи в храме Радхакан-та двадцать один с половиной фут и шестнадцать футов соответственно, они слегка наклонены друг к другу, чтобы показать их взаимную привязанность. По традиции, Кришна голубого цвета. Радха же очень светлокожа, поэтому, как символ их слияния, в носу у Радхи голубой камень и она одета в голубое. Кришна одет в желтое и украшен жемчугом.

Итак, одна сторона двора состоит из ряда храмов в честь Шивы с порталом в середине. Другие три стороны представляют собой кельи, двери которых выходят на колоннады. Это помещения для администрации храмового комплекса, гостевые комнаты, кладовки и кухни, где готовится пища для храмового почитания. В северо-западном углу двора, окнами на реку, комната, в которой Рамакришна провел почти все зрелые годы жизни. Естественно, что теперь она составляет центр интереса и почитания всех, кто посещает Дакши-нешвар. Это большая, приятная комната, безусловно, лучшая во всем дворе. Здесь относительно прохладно, потому что она одной стороной выходит на колоннаду, другой же – на реку. Недавно в ней заново облицевали пол, о чем каждый почитатель Рамакришны должен пожалеть – теперь уже никто не пройдет по плиткам, по которым ступала нога Рамакришны. За исключением пола, в комнате мало что изменилось. Две кровати Рамакришны стоят на своем месте, рядом, как стояли всегда, на одной кровати он сидел днем, на другой спал. Вид из его окна едва ли мог измениться. К северу от двора, почти на самом берегу, видна одна из двух музыкальных башен, именуемых нахабат. Она очень важна для нашего повествования. К западу река бурно катит свои коричневые волны. Невысокие пальмы на противоположном берегу не в силах скрыть приметы индустриализации Калькутты – там и сям торчат заводские трубы. Но на закате и на восходе Ганга обретает прекрасную таинственность и течет вне времени, приметы которого по ее берегам тают в тускло-золотой дымке. Старинной постройки лодки с высоко задранными носами, на каких наверняка часто путешествовал и Рамакришна, скользят по воде и растворяются во мгле. Их силуэты смутно напоминают гондолы, да и волшебная золотистая полумгла многим людям Запада должна напомнить закаты на лагунах Венеции.

Храмовый двор занимает только юго-западный угол дак-шинешварского комплекса. Остальное когда-то занимали сады и огороды, часть оставалась нетронутыми джунглями. Здесь было три пруда и дом, называвшийся Кутхи, в котором жила Рани с семьей, когда наезжала в Дакшинешвар. Рамакришна тоже провел немало времени в том доме. Я сейчас не стану больше вдаваться в подробности – некоторые места и здания лучше описать потом, в их связи с определенными событиями в жизни Рамакришны.

Возможно, читатель отметил, что с начала этой главы я употребляю имя Рамакришна, а не Гададхар. В этом я следую примеру других биографов, неизменно использовавших этот поворот в повествовании для замены имени. Однако на самом деле трудно с точностью сказать, когда и как Гададхар получил новое имя. На этот счет есть три версии. Согласно первой, Рамакришной назвали Гададхара родители, которые были, как известно, почитателями Шри Рамы. Версия весьма сомнительная; если даже у Гададхара и было второе имя с детства, то его явно никогда – или почти никогда – так не звали. По второй версии, поддерживаемой Сараданандой, Гададхару дал это имя монах Тота Пури во время инициации – этот эпизод описывается в главе 10. Третья, и самая популярная, версия – Гададхара впервые назвал Рамакришной Матхур Мохан, зять Рани Расмани.

Рани очень доверяла суждениям Матхура. Он был ее советчиком и помощником во всех делах, теща и зять удивительно сходились характерами. После смерти жены Мат-хура, третьей дочери Рани Расмани, она уговорила его жениться на ее четвертой дочери, потому что не хотела, чтобы Матхур ушел из семьи. У нее были все основания дорожить Матхуром. Он был человеком земным и практичным, обладал отличным деловым чутьем, но именно практичность и умение разбираться в людях помогали ему быстро и точно распознавать духовные качества в других. Он был человеком сильных страстей, большого упрямства, но также подлинной религиозности и веровал страстно и пылко. Бывал вспыльчив, сварлив, но выказывал трогательное смирение перед теми, кого считал выше себя в духовном плане.

Поразительная проницательность Матхура проявилась при самой первой его встрече с Рамакришной; юноша, которого постоянно видели в садах, где он бродил с детски счастливой улыбкой, сразу сильно привлек его к себе. Матхуру захотелось, чтобы Рамакришна остался в Дакшинешваре, и он предложил ему официальную должность помощника при Рамкумаре. Однако Рамкумар не пришел в восторг от предложения Матхура, так как к тому времени уже пришел к выводу, что младший брат нигде не сможет закрепиться и взяться за постоянную работу. Но Матхур был упрям и привык к подчинению окружающих. Он решил выждать.

А тем временем в Дакшинешваре появился еще один человек, которому было суждено сблизиться с Рамакришной. Это был Хридай Рам. Хридай был внуком сестры Кху-дирама, то есть двоюродным братом Рамакришны или, по индийскому отсчету родства, его племянником. Хридай был всего на четыре года моложе Рамакришны, и знали они друг друга с самого детства. Он был рослым, красивым, мускулистым юношей, добродушным и работящим, заботливым по природе. Скоро он и Рамакришна стали неразлучны. Особой духовностью Хридай не отличался, но обладал даром религиозности.

Мы уже знаем, что Рамакришна с детства очень хорошо лепил. Вскоре после приезда Хридая Рамакришна набрал глины с берега Ганга и вылепил статуэтку Шивы, которой молился во дворе храма. Статуэтку случайно увидел Матхур и поразился, узнав, что Рамакришна сам ее слепил. Он выпросил статуэтку у Рамакришны и показал Рани, которая тоже изумилась. Теперь Матхур окончательно утвердился в намерении не отпускать Рамакришну из Дакшинешвара.

Рамакришна, прекрасно зная, что Матхур им интересуется, стал избегать его. Рамакришну страшила мысль о серьезном разговоре с Матхуром – он относился к Матхуру с уважением и очень не хотел бы сказать ему «нет», однако и принимать предлагаемую должность ему тоже не хотелось. Рамакришна понимал, что семейный человек должен иметь работу, чтобы содержать семью, но у него самого семьи не было, и, как он говорил, ему не хотелось служить никому, кроме Бога. Хридай находил его поведение совершенно неразумным. Сам он просто мечтал бы до конца своих дней работать в Дакшинешваре, который казался ему раем на земле. Хридай пытался переубедить Рамакришну, но тот твердил, что не желает быть связанным постоянной работой, к тому же если он согласится работать при храме Кали, то ему придется отвечать за сохранность драгоценных украшений богини, а такую ответственность он взять на себя просто не может. Рамакришна всю жизнь инстинктивно чурался драгоценностей, золота и прочих дорогих вещей. Хридай объявил, что охотно возьмет на себя ответственность за украшения. Рамакришна позволил уговорить себя, и дело было сделано – Рамакришна и Хридай были назначены помогать Рамкумару в храме Кали. Рамакришна должен был наряжать богиню и готовить ее к богопочитанию; Хридай же присматривал за ее драгоценностями.

В том же году, на другой день после празднования дня рождения Шри Кришны, в Радхаканте произошел несчастный случай. Как мы помним, служил в этом храме Кшетра-натх, брат Махеша. По обычаю, по окончании богопочита-ния статуи Кришны и Радхи выносились из святилища в другое помещение и укладывались на постель.

Мнение о том, что Божество должно «отдохнуть» после почитания, распространено во многих частях света. Во многих католических странах в соборах закрывают двери после больших религиозных праздников, чтобы Пресвятая Дева могла побыть в уединении.

В тот день Кшетранатх, относя статую Кришны обратно в опочивальню, поскользнулся на лужице воды, пролитой на мраморный пол, и упал. У статуи отломилась нога.

Инцидент вызвал смятение. Он был воспринят как дурное предзнаменование, знак беды; Кшетранатх был немедленно отстранен за небрежность. Созвали пандитов, чтобы решить, как быть дальше. Пандиты пришли к заключению, что поклоняться сломанной статуе нельзя, нужно сделать другую, а эту опустить в воды Ганги.

Но Рани не хотелось расставаться со статуей, перед которой она привыкла молиться. По совету Матхура Рани призвала на совет Рамакришну, к которому и она и Матхур относились с таким почтением, что уже звали его – совсем еще юношу! – отцом.

Прежде чем ответить на вопрос, Рамакришна серьезно обдумал его и впал в состояние духовного экстаза. Затем он спросил:

– Если бы один из зятьев Рани сломал себе ногу, она согласилась бы бросить его в воду и заменить другим? Или она бы предпочла позвать доктора и вылечить его? Давайте так и поступим. Почините статую и поклоняйтесь ей, как прежде.

Кое-кто из пандитов был шокирован этой демонстрацией боговдохновленного здравого смысла, но Рани и Матхур были счастливы. Рамакришна сам починил статую – и так умело, что никто потом не мог сказать, где была отломлена нога. Много позже не слишком умный землевладелец спросил Рамакришну:

– Правда ли, что Кришна в Дакшинешваре ломался? Рамакришна презрительно ответил:

– Разве может сломаться Он, кто есть неделимое Одно? Ничего себе мысль!

Тревоги Рамкумара теперь улеглись. Было похоже, что Рамакришна наконец устраивает свою жизнь достойным образом. Рамкумар испытывал большое облегчение – ему было уже за пятьдесят и он прихварывал. Он постарел до времени.

Рамкумар стал разрешать Рамакришне совершать ритуальные богослужения в храме Кали, а сам служил в храме Кришны и Радхи. Возможно, он хотел поскорей подготовить Рамакришну к часу, когда тот займет его место. Возможно, он – предвидевший смерть других – теперь предвидел и собственную кончину. Он умер на следующий год, умер совершенно неожиданно, недалеко от Калькутты, куда его вызвали по срочному делу.

Это случилось в 1856 году.

6. ЯВЛЕНИЕ КАЛИ

Так в двадцать лет Рамакришна понес вторую тяжелую утрату. Рамкумар был для него больше чем старший брат, он, особенно в последние четыре года, занял в жизни Рамакришны место отца.

Теперь юноша совсем отвернулся от мира, в котором не было ничего прочного, его ум влекло к тому единственному источнику, который казался ему вечным. Он был одержим страстным желанием узреть Кали, Божественную Мать – познать Реальность в образе, которому он каждый день совершает поклонение в храме. Одержимый любовью к Кали и желанием увидеть ее, Рамакришна почти все время стал проводить в храме. Когда же, согласно обычаю, в полдень и на ночь двери святилища закрывались, он избегал общения, уходил один в дикие джунгли, которыми зарос весь северный край Дакшинешвара.

Хридай встревожился, он видел, что Рамакришна почти не спит и очень мало ест. И он знал, что дядя целыми ночами бродит в джунглях, чего не решается делать никто в Дакшинешваре, особенно по ночам. Там ведь когда-то было кладбище, значит, вполне могут встретиться призраки.

Как-то ночью верный племянник, преодолев страхи, тихонько последовал за Рамакришной. Хридай хотел напугать Рамакришну и заставить его вернуться, он бросал ему вслед камешки и гальку, но Рамакришна, будто не замечая, как они падают возле него, углубился в чащу. Наутро Хридай прямо спросил его, что он делал в столь зловещем месте среди ночи. Рамакришна объяснил, что там растет дерево амалаки – его терпкие плоды напоминают по виду сливы, – а в священных книгах сказано, что медитирующему под амалаки дается исполнение самого заветного желания. Рамакришна медитировал под этим деревом в надежде, что ему будет дано увидеть Кали.

Это еще сильней встревожило Хридая. По складу характера он был не в состоянии понять религиозную одержимость такого рода. Ему казалось, что Рамакришна выходит за пределы приличий, возможно, даже за пределы разума. В известной степени его опасения разделяли почти все в Дак-шинешваре. Главный священнослужитель относился к религии серьезней, чем им казалось допустимым.

В другой раз Хридай пошел в джунгли, зная, что Рамакришна уже там. Он обнаружил, что дядя сидит в медитации под деревом амалаки. Рамакришна снял с себя не только дхоти, но и священный шнур брахмина, он сидел в чем мать родила. Хридая это шокировало до такой степени, что он вывел Рамакришну из глубокой медитации и возмущенно спросил, не сошел ли тот с ума? Что он делает?

Рамакришна спокойно ответил, что это и есть правильный способ медитации. От рождения человека давят восемь форм порабощенности, пояснил он Хридаю, – это ненависть, стыд, страх, сомнение, отвращение, ханжество, гордость своим происхождением, гордость своей кастой. И все эти формы рабства сковывают ум человека. Мирские помыслы и желания мешают ему воспарить к духовному. Священный шнур все время напоминает человеку, что он принадлежит к высшей касте, что он брахмин, и заставляет его гордиться этим. Значит, священный шнур должен быть отброшен, вместе со всеми прочими претензиями, правами владения, желаниями и отвращением, прежде чем можно будет через медитацию приблизиться к Матери.

Конкретность всегда была характерна для Рамакришны. Умозрительное отрешение его не удовлетворяло – мысль должна сопровождаться поступком. Он не ограничился тем, что снял с себя одежду и брахминский шнур. Не менее решительно и в других случаях совершал этот брахмин акты отрешения и самоуничижения. Например, собственными руками вычистил отхожее место, чтобы усмирить кастовую гордыню. А чтобы утвердить веру в присутствие Божественного во всем живом, ел в качестве прасада объедки, раздававшиеся бедным за пределами храма Кали, а потом собрал листья, с которых они ели, и на голове понес выбрасывать. Сам подмел вокруг, все вымыл. Желая научиться с равным безразличием относиться и к тому, что считается ценным, и к тому, что считается бросовым, Рамакришна брал в одну руку комья земли, а в другую монеты и бросал в Гангу, твердя: «Рупия есть пыль, пыль есть рупия».

Теперь Рамакришна вступал в тот период жизни, который характеризуется садханой, в период духовной дисциплины. Все великие учители веры проходили через это. Достаточно вспомнить блуждания и аскезу Будды или те молодые годы Христа, о которых не говорится в евангелическом повествовании, годы уединенной жизни среди аскетов – ессенов, если верить новейшим теориям исследователей. В подробностях известны только садханы Будды и Чайтаньи – о других можно лишь догадываться. Причиной вполне может быть нежелание позднейших последователей учителей показывать Идеал в муках соблазнов, духовных терзаний и отчаяния. Им не хотелось, чтобы Воплощенный Бог своим поведением не отличался от человека. Однако совсем иным было отношение поистине великих приверженцев Божественного – те даже с неохотой говорили о мощи и величии Бога, дабы благоговейный страх не примешался к их чистой преданности.

Согласно ортодоксальному индусскому мнению, Бог, воплощенный в земное существо, все время полностью осознает свою божественность, и, что бы он ни делал, это для него своего рода игра – лила. Однако Сарадананда не вполне разделяет эту точку зрения. Он считает, что страдания и минуты слабости аватары не симулированы. Вступая в мир с абсолютным знанием Реальности, аватара принимает невежество и слабость обыкновенного человека, чтобы послужить примером для людей, выходя за пределы человеческого.

Тем не менее, утверждает Сарадананда, воплощающие Бога с самого рождения понимают, что отличны от обыкновенных людей, и это понимание внушает им огромное сострадание ко всем, кто находится в плену земных желаний. Они совершают садхану, чтобы помочь людям.

Рамакришна часто рассказывал такую историю: три человека шли по полю и вдруг натолкнулись на место, обнесенное высокой стеной. Из-за стены доносились звуки музыки и песен. Трое заинтересовались, им хотелось узнать, что же происходит за стеной. Но в стене не оказалось дверей. Что было делать? Один притащил откуда-то стремянку и забрался на стену. Двое других ожидали внизу. То, что он увидел за стеной, привело его в такой восторг, что он засмеялся от радости и прыгнул вниз, начисто позабыв о приятелях. Друг называется! – возмутились те. Даже не сказал нам, что увидел! Придется самим посмотреть. И второй полез по примеру первого – он тоже глянул вниз, громко засмеялся и прыгнул. Что оставалось третьему? И он полез вверх по стремянке, заглянул за стену и увидел, что там происходит настоящая ярмарка счастья, открытая всякому, кто пожелает. Его первой мыслью было присоединиться к веселью, но он спросил себя: что же будет, если и я прыгну вниз? Так ведь никто и не узнает, что существует такое счастливое место! Он заставил себя отвернуться от заманчивого зрелища, спустился со стремянки и пошел прочь, рассказывая каждому, кого встречал в пути: вот в той стороне идет настоящая ярмарка счастья. Пойдем со мной, повеселимся вместе. Так он собрал всех, кого только мог, и все приняли участие в веселье.

Рамакришна всегда учил, что целью садханы является развитие способности видеть Брахман во всем сущем, повсюду. В конечном счете, садхана есть попытка познать Универсальную причину – существующую вне времени и пространства. Мы, простые смертные, видим только множественность форм жизни, а не единый вечный субстрат. Мы видим множество вместо единства, потому что невежественны. Мы невежественны потому, что находимся в Майе, в паутине кажущегося, сотканной Силой Брахмана. Это невежество не есть заблуждение отдельной личности. Оно всеобще для тех, кто находится в Майе, и потому наши восприятия в целом тождественны. Если я думаю, будто вижу стол, то так же думаете и вы. Наше общее невежество заключается в неспособности разглядеть, что, по сути, стол есть Брахман и, кроме Брахмана, не существует ничего. Однако, хоть это и всеобщее невежество, любой отдельно взятый человек способен вырваться из него и таким образом достичь свободы.

Говорят, есть два основных пути садханы: путь различения и путь поклонения. Человечеству всегда было известно, что жизнь заканчивается смертью, поэтому, вероятно, различение использовалось раньше, чем поклонение. Ибо различение состоит в отказе от тленного, чтобы в конечном счете методом исключения прийти к субстрату, к вечному, к Реальности. Так начал свои искания Будда, после того как впервые соприкоснулся с болезнью, старостью и смертью, заставившими его осознать бренность человеческой жизни. Вот почему сказано, что путь различения можно описать словами «не то, не то» – ничто в феноменальном мире не вечно, следовательно, от всего надо оказаться.

Напротив, путь поклонения описывается словами «это, это», ибо поклоняющийся постоянно напоминает себе, что повсюду находится в присутствии Брахмана. Он ни в чем не расходится с тем, кто идет путем различения. Он не поклоняется феноменальному, как феноменальному. Он поклоняется Реальности за феноменальным. Мы находим два эти пути и следующих ими во всех религиях мира. Различие между путями есть на самом деле вопрос темперамента. Одни по складу своего характера приближаются к истине через интеллект, другие – через любовь. Но оба пути привели к единению с Реальностью бесчисленное множество мужчин и женщин. Этот опыт единения всегда был целью, к которой стремился каждый подлинный мистик. Буддисты называют это нирваной, христиане – мистическим союзом, индусы – самадхи.

Во второй главе я упоминал о самадхи – о том, что называется четвертым состоянием сознания, поскольку это не бодрствование, не сновидение и не сон без сновидений. Но ясно говорить о самадхи я не в состоянии. Как все, за исключением горсточки ныне живущих на свете людей, я ни разу даже не приблизился к чему-то похожему на самадхи. А между тем даже и те, кто пережил самадхи, с большим трудом рассказывают о своем опыте. Можно сказать, что он в принципе не поддается описанию. Ведь слова соотносятся со знанием, получаемым через пять органов чувств, а самадхи выходит за пределы чувственных восприятий. В наивысшей форме это состояние тотального знания, когда познающий и познаваемое становятся одним. Это нирвикальпа самадхи. То, что называется низшим самадхи, савикальпа, не дает полной утраты дуализма чувств, познающий и познаваемое все еще разделены, но как бы тонким стеклом. Мистик, достигший низшего самадхи, почти наверняка сможет перейти и к высшей ступени, если будет к этому стремиться.

Внешне самадхи выглядит как потеря сознания, так как ум переживающего этот опыт полностью уходит от окружающего. По этой причине самадхи часто описывается как «транс». На самом же деле самадхи есть состояние сознания, невообразимо более обостренного, чем наше повседневное сознание. Самадхи – прямая противоположность транса, который, по крайней мере в первоначальном смысле этого слова, представляет собой ступор, или оцепенение.

Немногие мистики, которые испытали состояние самадхи, как правило, пережили его уже в конце жизни или в момент умирания. Рамакришна, как мы увидим, входил в самадхи по нескольку раз на день на протяжении целого ряда лет!

Теперь читатель может задуматься вот над чем. Если интенсивная медитация способна привести человека в состояние самадхи, то как он все-таки вступает в это состояние? Что с ним происходит в это время? Каковы те психофизические процессы, которые приводят к полному духовному пробуждению?

Согласно индусской физиологии, человек обладает огромным потенциалом духовной энергии, которая сосредоточена в основании позвоночника. Эта энергия известна под названием кундалини, что в переводе значит «свернутая в кольца», почему ее иногда еще называют «силой змеи». Индусские физиологи утверждают, что большинство из нас едва ли использует вообще этот потенциал. Незначительное же количество энергии, пробуждающейся в нас, уходит на наши сексуальные побуждения и другие земные вожделения. Но когда кундалини полностью пробуждается – при помощи медитации и других методов духовной дисциплины, – то энергия поднимается по позвоночному столбу через шесть центров сознания, пока не достигнет седьмого – мозгового центра. Именно подъем кундалини от центра к центру дает различные уровни просветления. В более поздние годы жизни Рамакришна так описывал этот процесс:

«В священных книгах говорится о семи центрах сознания. Ум способен находиться в любом из этих центров. Пока ум связан с мирскими делами, он не поднимается над тремя низшими центрами, расположенными в пупке, в половом органе и в заднем проходе. Пока он там, у него нет ни тяги к высшему, ни видений. Им владеют похоть и алчность.

Четвертый центр помещается в сердце. Когда ум научается жить в нем, человек испытывает первое духовное пробуждение. Он видит свет вокруг себя. Он восторгается светом и восклицает: какая радость! Но потом ум снова опускается в низшие центры.

Пятый центр в горле человека, и когда ум поднимается до этого уровня, человек освобождается от невежества и заблуждений. Теперь он ни слышать, ни говорить ни о чем, кроме Бога, не желает.

Шестой центр – во лбу, между бровей. Поднявшись до этого центра, ум обретает непосредственное видение Бога и видит Его и днем и ночью. Но даже и теперь человек еще не совсем расстался с себялюбием… это как огонек в фонаре, кажется, можно до него дотянуться, но нет, мешает стекло.

Седьмой центр на макушке. Когда ум достигает этого центра, наступает самадхи. Человек познает Брахман. Становится един с Брахманом».

Конечно, Рамакришна обращался к людям, более или менее знакомым с индусской физиологической теорией.

Я же должен пояснить, что считается, будто позвоночник содержит в себе два нервных канала – ида и пингала. Не знаю, насколько это верно, но они как будто соответствуют сенсорным и двигательным нервам западной физиологии. Считается, что ида располагается по левую сторону позвоночного столба, а пингала – по правую. Канал посредине называется сушумна. Пробужденная кундалини поднимается вверх по сушумне, которая во всех других случаях, у людей нормально недуховных, остается закрытой. Когда Рамакришна говорит о пупке, сердце, горле и т. д., он использует физические органы для обозначения приблизительного местоположения центров: на самом деле, они находятся в самой сушумне.

В индусской литературе на эту тему центры часто называют «лотосами», потому что говорят, будто тем, чье духовное зрение позволяет видеть их, они представляются в форме лотосов. Думать, что центры представляют собой грубые физические органы, неверно, но, с другой стороны, следует помнить: индусская физиология не делает четкого различия между грубым и тонким. Это вопрос степени.

В случае с Рамакришной было замечено, что подъем кундалини сопровождался у него постоянным сильным приливом крови к грудной клетке и мозгу, из-за чего кожа на его груди всегда розовела.

По мере того как месяц за месяцем шел 1856 год, духовные усилия Рамакришны приобретали все большую интенсивность. Обращаясь к статуе Кали в храме, он жалобно вопрошал:

– Мать, в прошлом ты дозволяла Рампрасаду и другим увидеть себя. Почему же ты не хочешь показаться мне? Почему ты не отвечаешь на мои молитвы? Я так долго молю тебя о милости!

И Рамакришна заливался горькими слезами.

«Как же я тогда мучился, – вспоминал Рамакришна через много лет об этом времени. – Невозможно представить себе эту муку отлученности от Матери! Но все это было естественно – лежит, например, мешок золота, а за хлипкой перегородкой в соседней комнате – вор. Разве сможет вор спать спокойно? Вот в таком состоянии я и был. Я знал, что Мать здесь, совсем близко. Как же мог я желать чего-то еще? Она есть беспредельное счастье. Все богатства мира ничто рядом с ней!»

Он часто замирал перед храмом, уходил в себя, прерывая совершение почитания, и часами сидел неподвижно. Кое-кого из официальных лиц комплекса это выводило из терпения, другие посмеивались, полагая, что имеют дело с дурачком. Но на Матхура поведение Рамакришны производило огромное впечатление. Он сказал Рани:

– Мы нашли человека удивительного религиозного чувства для совершения почитания Матери. Он очень скоро пробудит ее.

И Матхур оказался прав. Вот как описывает Рамакришна то, что произошло:

– У меня нестерпимо болело сердце оттого, что я не могу увидеть Мать. Как человек изо всех сил выкручивает полотенце, чтобы отжать воду из него, так и я чувствовал, что сжимается мое сердце и ум. Я начал думать, что никогда не увижу Мать. Я умирал от отчаяния. Измученный, я спросил себя: что толку жить такой жизнью? Вдруг мой взгляд упал на меч, который висит в храме. Я решил, что здесь и сейчас я этим мечом положу конец моей муке. Как безумный ринулся я к мечу, схватил – и предо мной предстало упоительное зрелище – Мать! Я упал без чувств… Мне показалось, будто дома, двери, храмы и все прочее исчезло и ничего не осталось вокруг! Я видел бесконечное, безбрежное море света, и это море было сознание. Со всех сторон и до самого горизонта я созерцал сияющие волны, которые одна за другой катились ко мне. Они накатывали на меня с огромной силой и скоростью. Волны затопили меня и увлекли в неведомые глуби. Я задыхался, пытаясь выплыть, – и потерял сознание.

Из рассказа Рамакришны не совсем ясно, видел ли он действительно фигуру Матери Кали среди сияющего сознания. Скорее, все-таки видел, ибо первое, что он произнес, придя в чувство, были слова: «Мать, Мать!»

После своего видения Рамакришна до такой степени ушел в себя, что зачастую бывал не в состоянии совершать храмовые богослужения. Хридаю приходилось заменять его. Хри-дай был так встревожен состоянием ума дяди, что вызвал доктора полечить его. Любопытно было бы узнать, чем тот лечил Рамакришну. Можно и не говорить, что проку от лечения не вышло.

В те дни, когда Рамакришна был в состоянии совершать богослужение, с ним происходила странная вещь.

«Стоило мне принять позу медитации, – вспоминал он потом, – как в моих конечностях и суставах раздавалось какое-то позвякивание. Начиналось с ног. Как будто во мне находился некто с ключами и запирал меня – сустав за суставом – на ключ. Я был не в силах шелохнуться, даже слегка не мог изменить позу. Я не мог прервать медитацию или уйти – я просто ничего не мог сделать. Меня будто что-то принуждало сидеть на месте, пока суставы снова не начинали позвякивать и отпираться, но только теперь начиная с шеи и заканчивая ногами. В то время как я сидел в неподвижности, перед моими глазами появлялись частички света, похожие на рой светлячков. Иногда свет заливал все вокруг, как будто все затягивалось светящейся дымкой, в других же случаях это были яркие световые волны, наподобие расплавленного серебра. Я не понимал, что вижу, и даже не знал, хорошо ли это или плохо, что меня посещают такие видения. Я стал страстно молиться Матери:

– Я не понимаю, что со мной творится. Умоляю, научи, как тебя узнать. Если ты не научишь меня, Мать, то кто же это сделает?»

В этом рассказе слышна безыскусная интонация Рамакришны, которая лучше всех воспоминаний его современников передает характер новой ипостаси, принимаемой им, – он все более превращается в дитя Божественной Матери. И как ребенок, он теперь подчиняется в каждой мелочи материнской воле, ничуть не заботясь о том, что могут подумать об его поведении окружающие.

Теперь он часто видел Мать. И в храме, и вне храма ему больше не требовалось усилия воли во время медитации. Теперь в храме перед ним была не статуя, но сама Мать. Позднее он описывал, как это было:

«Приложил ладонь к ее ноздрям и почувствовал, что она дышит. Я внимательно всматривался, но по ночам, когда горел светильник, не мог увидеть ее тень на храмовой стене. Из моей комнаты я слышал, как Мать взбегает по лестнице, по-детски весело, звеня браслетами на ногах. Мне захотелось проверить, она ли действительно бегает, и я вышел из комнаты. Мать стояла на веранде второго этажа, и ветер отбрасывал назад ее волосы. Иногда она смотрела в сторону Калькутты, иногда на Гангу».

Хридай оставил для нас описания своих отношений с Рамакришной в то время и его непостижимого поведения.

«В храм было страшно войти, даже когда Рамакришны там не было, еще страшней, когда был. Но я не мог устоять, так мне хотелось видеть, что он делает. Пока я смотрел на него, мое сердце наполнялось благоговением и любовью к Богу, но стоило выйти из храма, как сомнения опять одолевали меня.

„Может быть, дядя в самом деле сошел с ума? – спрашивал я себя. – Иначе зачем он делает такие ужасные вещи при богослужении?"

Я со страхом думал о том, что скажут Рани и Матхур-бабу, если им про это расскажут. А дядя ни о чем не тревожился… Я больше не смел заговаривать с ним об этом, непонятный страх не давал мне раскрыть рта. Я ощущал преграду между нами. Поэтому я молчал и только старался как можно лучше о нем заботиться. И все время боялся, что наступит день, когда это закончится скандалом».

Страхи Хридая были, без сомнения, обоснованны.

Он продолжает рассказ:

«Я заметил, что у дяди не проходит краснота на груди и что у него постоянно красные глаза, как у пьяницы. Он поднимался со своего места, взбирался на подножие статуи, ласкал Божественную Мать и любовно щекотал ее под подбородком. Он ей пел, он с ней разговаривал, смеялся и шутил, а иногда брал за руки и танцевал… Я видел, как во время подношения сваренной пищи дядя вдруг вскакивал и, взяв с блюда комочек риса и карри, дотрагивался им до губ Матери и уговаривал ее:

– Попробуй, Мать, ну съешь хоть немножечко! Или говорил:

– Хочешь, чтоб сначала я поел, а ты потом? Хорошо, смотри – вот я ем!

Проглотив кусочек, опять подносил еду к ее губам и приговаривал:

– Ну я уже поел, поел, а теперь и ты поешь!

Однажды во время подношения пищи дядя увидел кошку, которая с мяуканьем забрела в храм. Он начал кормить ее пищей, сваренной для подношения Божественной Матери, и еще обращался к кошке с уговорами: кушай, кушай, Мать!»

Ужасающую силу, которая творит и разрушает вселенную, можно познать и в аспекте нежной матери, и тогда с ней можно по-детски дурачиться и баловаться. Сила вездесуща – она и в воздухе, и в храмовой статуе, и в бродячей кошке. Эти истины, простые и поразительные, и демонстрировал Рамакришна своими, казалось бы, нелепыми поступками. Негодованию официальных лиц храма удивляться не приходится! Они направили жалобу Матхуру, который в то время был в отъезде из Дакшинешвара. Матхур ответил, что сам во всем разберется по возвращении. Рамакришне же до той поры надлежит совершать почитание. Вскоре Матхур приехал и без предупреждения явился в Дакшинешвар. Он прошел в храм Кали, где Рамакришна как раз был поглощен подношением пищи. Увиденное Матхуром убедило его в том, что перед ним не безумец, а великий святой. Матхур распорядился, чтобы Рамакришне ни под каким видом не мешали.

– Теперь Богиню поистине почитают, – сказал он Рани.

Но вера Матхура и его тещи в Рамакришну была подвергнута испытанию еще более суровому. Однажды Рани приехала в Дакшинешвар и после омовения в Ганге отправилась в храм совершать почитание. Рамакришна был уже в храме. Рани попросила его спеть гимны в честь Матери – Рамакришна пел их прекрасно, с чувством экстатической любви. Рамакришна начал петь, но вдруг повернулся к Рани и негодующе воскликнул:

– Стыд какой! Даже здесь думать о таких вещах! И ударил Рани раскрытой ладонью.

Поднялся переполох. Женщины, сопровождавшие Рани, визжали и звали на помощь. Примчался привратник, храмовое начальство, готовые выволочь Рамакришну вон из храма. Ждали только приказа Рани. Но Рани хранила спокойствие, а Рамакришна уже тихо улыбался.

– Он не виноват, – сказала Рани, – оставьте его в покое. Она знала, за что Рамакришна ударил ее. Вместо того чтобы слушать гимн в честь богини, она вспомнила о судебной тяжбе, в которую была вовлечена. Поразило же ее то, что Рамакришна смог прочитать ее мысли. Женщины вокруг громко возмущались наглостью Рамакришны, но Рани остановила их словами, произнесенными серьезно и почтительно:

– Вы не понимаете – сама Божественная Мать наказала меня и просветила мое сердце.

И запретила впредь упоминать о происшедшем.

7. ЖЕНИТЬБА РАМАКРИШНЫ

Вскоре после этого случая Рамакришна отказался от совершения почитания в храме Кали. В Бхагавадгите сказано, что по мере продвижения по пути духовного развития «действия отпадают от человека», иными словами, совершение обрядов, исполнение прочих религиозных обязанностей становятся все менее и менее нужными для его духовного благосостояния. Рамакришна так говорил об этой истине: «Свекровь позволяет невестке есть что угодно и делать любую работу, пока та не забеременеет. Но как только женщина зачала, надо проявлять осмотрительность и в отношении пищи, и в отношении работы, на последних же месяцах беременности работа строго ограничена. Перед родами женщина не работает совсем, а когда рождается ребенок, ей нужно заниматься только им».

Любовь Рамакришны к Божественной Матери была так велика, что наружные проявления почитания стали уже не нужны. Рамакришна почитал ее в духе, где бы ни находился и чем бы ни занимался. Иногда ему казалось, будто у него нет отдельной от Матери жизни: он брал цветы, сандаловую пасту и украшал собственное тело, а не ее статую. А если ощущение слиянности прерывалось хоть на несколько мгновений, испытывал такие муки, что с плачем падал на землю и до крови терся о нее лицом.

Матхур со смешанными чувствами наблюдал за Рама-кришной. С одной стороны, он понимал, что Рамакришна не просто в здравом уме – он в сверхздравом уме и видит истинную природу вещей с большей ясностью, чем простые смертные. С другой же, он не мог перестать воспринимать Рамакришну как прискорбно эксцентричного и безответственного молодого человека, который нуждается в защите от самого себя, которого нужно возвратить к нормальному, как у всех людей, образу жизни.

Дакшинешварского администратора, который объявил Рамакришну сумасшедшим, Матхур одернул, но теперь он сам пригласил к нему врача, как раньше Хридай, чтобы тот вылечил его от «нервного расстройства». Матхуру было хорошо известно отношение Рамакришны к собственности и его рассуждения об опасности быть ею порабощенным. Но все же он купил за тысячу рупий роскошную накидку бена-ресской работы и подарил ее Рамакришне. Рамакришна сначала обрадовался подарку, надел накидку и разгуливал в ней по храмовому двору, показывая ее всем и каждому, простодушно сообщая, сколько Матхур за нее заплатил. Вдруг его настроение переменилось.

«Что в этой вещи такого? – спрашивал он себя. – Просто козья шерсть! Сочетание пяти элементов, и не более того. Она греет? Обыкновенное одеяло тоже греет. Поможет она мне познать Бога? Нисколько. Скорей наоборот: надев ее, начинаешь воображать, будто ты лучше других, и ум твой отворачивается от Него».

Рамакришна швырнул накидку на землю, оплевал ее, затоптал ногами и готов был сжечь, но кто-то отобрал дорогую вещь. Когда об этом рассказали Матхуру, тот сразу понял, что допустил ошибку, сделав Рамакришне этот подарок.

– Отец поступил правильно, – заключил Матхур.

Но потом Матхуру и Рани пришло в голову, что Рамакришна, возможно, страдает от последствий долгого воздержания. Матхур привел проституток с просьбой совратить Рамакришну, если получится, а затем даже повез его в калькуттский бордель. Но Рамакришна видел в проститутках – как во всех остальных женщинах – одну только Божественную Мать. Салютуя Ее появлению, он вошел в самадхи. Женщины были глубоко потрясены произошедшим и со слезами молили простить их за попытки грубо соблазнить его, потому что боялись, что погубили этим свою карму. Нет сведений о том, что Рамакришна рассердился на Рани или на Матхура, – как и другие учители до него, он, без сомнения, судил намерения людей, а не их поступки.

Мы уже отмечали конкретность, с которой Рамакришна переводил идеи в поступки, – вот поразительный тому пример. Это было, когда он начал совершать почитание Шри Рамы, избранного божества своего отца Кхудирама. В «Рамаяне», эпической поэме о жизни Рамы, говорится, что преданней всех его почитал Хануман, царь обезьян. По этой причине, хотя по облику Хануман был животным, в Индии его считают идеалом преданности. Рамакришна стал во всем подражать Хануману.

– Я ходил его походкой, – вспоминал он. – Ел на его манер и все делал так, как сделал бы он. Не то чтобы я этого хотел – само собой так получалось. Я подвязал дхоти, чтобы было похоже на хвост, и передвигался прыжками. Не хотел ничего, кроме фруктов и кореньев, притом неочищенных. Я проводил много времени на деревьях и низким голосом выкрикивал: «Рама!» Глаза мои бегали, как у обезьяны. Но самое удивительное – у меня почти на дюйм удлинилась нижняя часть позвоночника. Потом, когда я перестал почитать Ханумана таким образом, позвоночник постепенно вернулся к прежнему состоянию.

В период почитания Ханумана ему было видение Ситы, супруги Рамы. Он увидел ее среди бела дня, сидя с открытыми глазами; Рамакришна в ту минуту не медитировал на Ситу и вообще не думал о ней. Он описывал это явление так:

«Однажды я сидел там, где теперь Панчавати, и был в обычном сознании, прекрасно воспринимал окружающее. И вдруг передо мной возникла светящаяся женская фигура невероятной грациозности. Она осветила своим сиянием все вокруг. А я видел и ее, и деревья, и Гангу, и все остальное. Она не имела никаких признаков божественности, как, например, третий глаз. Но какой возвышенностью было отмечено ее лицо – сколько в нем было любви, печали, сострадания и стойкости, редко увидишь такое даже на лицах богинь! Она медленно приближалась ко мне с северной стороны, не сводя с меня нежного взгляда. Я был потрясен, я не мог понять, кто она такая, как вдруг заверещала обезьянка, прыгнула и уселась у ее ног. Тут меня озарило: это могла быть Сита, та, что всю свою жизнь посвятила Раме, та, что испытала столько мук. Захваченный чувствами, я готов был пасть к ее ногам с возгласом: „О Мать!" – но она вошла в мое тело и слилась с ним. При этом она сказала, что хочет подарить мне свою улыбку! Я потерял сознание и упал на землю… Впервые я увидел подобное просто так, не во время медитации. Не оттого ли, что впервые я увидел Ситу в ее печальном облике, мне на долю выпало столько страданий потом?»

Все знавшие Рамакришну говорили, что его улыбка была исполнена неизъяснимой нежности. Сарадананда верит, что действительно то была улыбка Ситы.

Я мельком упомянул о Панчавати. Панчавати называют рощу, предназначенную для медитации, в которой растут пять видов священных деревьев: ашваттха – разновидность смоковницы, бильва, листва которого используется при совершении почитания Шивы, древо исполнения желаний амалаки, о котором уже говорилось в предыдущей главе, цветущее дерево ашока, под которым, по преданию, похищенная демоном Раваной Сита жила на Цейлоне, и баньян, могучее дерево со множеством воздушных корней, растущее в самом сердце бесчисленных деревень юго-восточной Азии. Священные книги предписывают следующий порядок высадки деревьев: смоковнице полагается расти на востоке, биль-ве на севере, баньяну на западе, амалаки на юге, ашоке на юго-востоке. В центре должен быть воздвигнут алтарь.

Панчавати в Дакшинешваре появилась как раз в это время. Роща и сейчас частично сохранилась и считается самым священным местом комплекса. То дерево амалаки, под которым прежде медитировал Рамакришна, пришлось срубить, когда углубляли соседний пруд и выравнивали почву вокруг него. Рамакришна с помощью Хридая устроил себе новое место для почитания. Смоковницу-ашваттху посадил он сам, другие деревья сажал Хридай. Когда саженцы были расположены в требуемом порядке, позаботились и о живой изгороди из лиан, чтобы укрыть Панчавати от глаз прохожих. Однако свободные в своей святости коровы, которые забредают в любой индийский храм, скоро принялись ощипывать изгородь, и Рамакришна понял, что без забора не обойтись. Говорят, будто весь необходимый для возведения забора материал был выброшен на берег совсем рядом с рощей необычно высокой водой Ганга – и мангровые стояки, и веревка из кокосового волокна, и даже топор. Рамакришна и один из садовников воспользовались этими неожиданными дарами. Сарадананда напоминает в связи с этим знаменитое изречение из Упанишад: стоит истинно познавшему Брахман чего-то пожелать, как желание осуществляется.

…В 1858 году в Дакшинешвар в поисках работы пришел некий Рамтарак. Рамтарак был сыном младшего брата Кху-дирама, то есть приходился Рамакришне двоюродным братом. Рамтарак был на несколько лет старше Рамакришны. Тот обыкновенно звал его Халадхари, поэтому я тоже воспользуюсь здесь этим именем.

Халадхари был человеком умным и образованным, поднаторевшим в священных текстах и философских дебатах. Матхур тут же предоставил ему работу, тем более охотно из-за родства с Рамакришной. Было решено, что Халадхари возьмет на себя совершение почитания в храме Кали, а Хридай перейдет в храм Кришны и Радхи. Но с самого начала стали возникать трудности. Халадхари поклонялся Вишну, однако не испытывал антипатии к культу Шакти, а потому не возражал против совершения почитания Кали; тем не менее, строго соблюдая кастовые правила, отказывался принимать пищу, сваренную при храме.

Щепетильность его относилась к низкому кастовому происхождению Рани, о чем уже говорилось в главе 4. Матхур разрешил выдавать Халадхари продукты, с тем чтобы он сам готовил себе, но не преминул при этом подчеркнуть, что и Рамакришна, и Хридай вкушали храмовый прасад. На это Халадхари ответил с приличествующим случаю смирением:

– Мой двоюродный брат достиг состояния высокой духовности, и ему позволительно все, что он пожелает. Я же столь высокого состояния духа не достиг и должен соблюдать кастовые правила.

Смирение Халадхари было, однако, напускным. Он был человеком сложным, кастовая гордость и интеллектуальное высокомерие ограничивали его немалую духовную проницательность. В то же время, почти против своего желания, он стал одним из искреннейших ранних последователей Рамакришны. Рамакришна очень хорошо об этом знал и часто с теплом отзывался о Халадхари, несмотря на постоянно возникавшую в их отношениях напряженность, о чем я сейчас расскажу.

По большим праздникам принято приносить в жертву Кали животных. Халадхари не мог с этим смириться, обычай казался ему жестоким и отвратительным. Кодекс вишнуита, превыше всего ставящего вегетарианство и ненасилие, вступил в противоречие с философией почитателей Кали, богини и смерти и рождения. Халадхари был повинен в том, что принял служение Кали с оговорками и в известной степени с неодобрением. Кара была драматична. Халадхари сидел в храме, погруженный в медитацию, когда ему явилась Кали в своем устрашающем облике Разрушительницы. Кали повелела ему раз и навсегда покинуть храм.

– Берегись, – сказала богиня, – твой сын может погибнуть из-за твоего маловерия!

Через несколько дней Халадхари действительно получил известие о смерти сына. Он пошел к Рамакришне и все ему рассказал. Честность Халадхари заслуживает всяческого уважения – ему же пришлось при этом осудить себя. После события было решено, что Халадхари будет совершать почитание в храме Кришны и Радхи, а в храм Кали вернется служить Хридай.

Уже было сказано, что почитающие Кришну и Радхи сосредоточивают внимание на Боге, как на Возлюбленном. Он всегда Возлюбленный – не муж или жена, – потому что речь идет о безумной любви, пренебрегающей общественным мнением, какую могут испытывать лишь влюбленные, в отличие от супругов, которые соблюдают правила приличия и ведут себя сдержанно. Культ Кришны и Радхи превыше всего ставит абсолютную чистоту. Любовь Кришны и Радхи видится не как плотская связь, а как чувство, далеко превосходящее даже саму мысль о сексе. Конечно, в Индии всегда существовали секты, сочетающие поклонение божеству с актом физической любви. Многие чураются этих сект, и те совершают свои обряды в тайном уединении. Обряды носят название «тантра левой руки».

Тантры представляют собой большой корпус литературы на санскрите и датируются периодом между IX и XV веками н.э. Это литература о ритуальных богослужениях, магических и сакральных формулах, мистических знаках и диаграммах. В своем высшем проявлении тантра ставит цель соединения с Богом, в особенности с Божественной Матерью, однако на более низком уровне тантра считается способом добиться успеха в любви или в бизнесе, избежать болезней, отомстить врагам. Из-за этой двойственности тантру очень легко осуждать. Что для тантрика есть символ, для другого – грубый физический акт. Например, многие тантрические иконы Индии и Тибета можно рассматривать или как символические игры Шивы с его Шакти, Брахмана с Энергией Брахмана, или же как иллюстрированные пособия по половым сношениям. В обрядах тантры левой руки тантрики мужского и женского пола переводят взаимоотношения Шивы и Шакти в акт соития.

Согласно Сарадананде, в ведическую эпоху многие великие учители поддерживали принцип сочетания земных удовольствий с духовными исканиями. Они отдавали себе отчет в том, что обыкновенному человеку не под силу подавить в себе чувственные желания. А потому советовали помнить о том, что Бог постоянно и во все времена присутствует в наших действиях – как самых низких и грубых, так и благороднейших.

В Бхагавадгите сказано: «Бог вездесущ и неизменно совершенен, что ему до человеческих грехов и человеческого благочестия?»

Не бывает времени, когда мысль о Боге была бы неуместна. Даже наихудший из поступков может искупить его совершение с мыслью о Боге. Не верить в это – значит принимать ханжество «воскресной религии», допускающей появление перед Богом только в нарядных одеждах респектабельности – но никогда не в грязных отрепьях повседневных вожделений.

Буддизм, говорит Сарадананда, был попыткой реформации. Буддистские реформаторы учили массы обыкновеннейших людей образу жизни, доступному лишь странствующему монаху с его строжайшим воздержанием. Естественно, что люди земных помыслов такой образ жизни вести не могли и втайне обращались к тантрическим с орядам.

Нужно сделать над собой усилие, чтобы во всем этом разобраться, – наши западные мозги слишком приучены к пуританству. Соединение идеи секса с идеей религии шокирует нас сильнее, чем мы в том отдаем себе отчет. Хотя что именно нас, собственно, шокирует? У вас есть жена, которую вы любите и с которой имеете половые сношения. Никто не будет спорить, что эти отношения мотивированы не только любовью, но и сексуальным влечением тоже. Это никого не шокирует, хотя человек, не привыкший к нашему образу мысли, вполне может доказать, что желание принижает любовь и потому любовь не должна ассоциироваться с сексом. Вы эту точку зрения не принимаете. В таком случае почему вас должно шокировать предположение, что любовь и желание могут ассоциироваться с религиозными чувствами, что можно рассматривать собственную жену как воплощение Божественной Матери во всех ситуациях, даже когда вы спите вместе? Верно, если удастся полностью отождествить жену с Божественной Матерью, то скоро обнаружится, что половое влечение к ней угасает. Но многим ли это удалось?

Такова идея сексуальных обрядов тантры, которые заслуживают, по крайней мере, попытки честного понимания. Рамакришна, жизнь и учение которого строились на строжайшей чистоте, был вначале склонен напрочь отвергать эти обряды. Позднее, когда он познакомился с некоторыми из почитателей тайных тантрических культов, он изменил свою точку зрения. По-прежнему считая тантрическую практику опасной и не подходящей для большинства, он ценил искренность отдельных тантриков и видел, что они действительно продвигаются по пути духовного развития. Вот почему, когда его последователи осуждали тантрические культы, Рамакришна с укором спрашивал:

– К чему давать волю ненависти? Я говорю вам, что это тоже один из путей – хотя и не самый привлекательный. Несколько дверей ведут в дом, есть главный вход, есть черный ход, которым пользуются мусорщики, когда приходят убирать грязь. Это тоже дверь. Не важно, какой дверью воспользовался человек, чтобы войти в дом, важно, что вошел. Значит ли это, что и вы должны действовать, как они, или общаться с ними? Нет. Но не держите в сердцах ненависть к ним.

Выяснилось, что Халадхари, при всей его ортодоксальности, тайно исповедовал тантрический культ – и его секрет не мог долго оставаться секретом. В Дакшинешваре перешептывались и перешучивались на этот счет, но заговаривать с самим Халадхари никто не решался, все боялись его. Он был из тех, кто подавляет окружающих, к тому же многие верили, что он обладает некой особой силой, что его проклятия обязательно сбудутся.

Когда шепотки дошли до Рамакришны, он сразу отправился к Халадхари и со своей обычной прямотой рассказал ему о них. Халадхари сильно вспылил:

– Ты мой двоюродный брат, и ты моложе меня – как ты смеешь так говорить со мной? Смотри, у тебя кровь ртом пойдет!

Рамакришна испугался этих слов и стал утихомиривать Халадхари, убеждая его, что хотел только предостеречь, сохранить доброе имя…

Но Халадхари проклятие не снял.

Вскоре после этого как-то вечером Рамакришна ощутил покалывание в небе и кровь во рту. Вот его собственное описание:

«Кровь была темная, как сок вистарии, и такая густая, что всего несколько капель упало на землю. Она сразу свертывалась и прилипала к губе, свисая с нее, прямо как баньяновый корешок. Я хотел остановить кровотечение краем дхо-ти, прижимал его к небу, но ничего не помогало. Тут я испугался. Ко мне сбежался народ. Халадхари совершал почитание в храме, когда ему сказали, что со мной. Он сам перепугался, со всех ног бросился ко мне. Я его увидел и со слезами говорю: смотри, что наделало твое проклятие. Он тоже заплакал.

На счастье, в тот же день в храм Кали пришел садху, очень хороший человек. Он посмотрел на цвет крови, выяснил, откуда она течет, и сказал: „Ты не бойся. Это хорошо, что идет кровь. Я вижу, ты занимался хатха-йогой. У тебя открылась сушумна, и кровь из тела пошла к голове. Твое счастье, что она пошла через небо, иначе ты вступил бы в нирвикальпа самадхи и уже не вернулся к обычному сознанию. У Божественной Матери есть, наверное, особая цель, которую она желает исполнить через твое тело. Поэтому она и спасла тебя". Когда я услышал эти слова святого человека, я сразу успокоился».

Один из посетивших Дакшинешвар пандитов обучил Рамакришну делать упражнения хатха-йоги – те упражнения, которые предназначены для пробуждения кундалини (см. главу 6). В свете той популярности, которую приобрела хатха-йога в наши дни, стоит заметить, что Рамакришна не рекомендовал ее. Он говорил, что эти упражнения не годятся для нашего века, ибо заставляют сосредоточиться на физическом теле в ущерб духовному росту.

Итак, проклятие Халадхари обернулось благом. Не приходится сомневаться, что некоторое время Халадхари раскаивался, но все равно не научился безоговорочно принимать Рамакришну и любить его таким, как он есть. Его чувства к двоюродному брату переходили от невольного восхищения к презрению и просто к отвращению. Халадхари ни на миг не забывал о кастовой гордости брахмина, его беспредельно шокировало то, что Рамакришна мог снимать священный брахминский шнур во время медитации и вообще пренебрегать кастовыми запретами. И в то же время, наперекор всему, его подчас глубоко трогала нежная религиозность Рамакришны. Халадхари обладал достаточной силой духовного прозрения, чтобы распознать проблески громадного Присутствия, столь необъяснимым образом избравшего для себя тело его нелепого и явно придурковатого двоюродного братца.

Через много лет в рассказах о Халадхари Рамакришна припоминал множество историй из их комически бурных взаимоотношений, которые продолжались все годы пребывания того в Дакшинешваре – с 1858 по 1865 год.

Скажем, вот такую.

«Халадхари часто восхищался моим служением в храме и говорил: "Теперь, Рамакришна, я понимаю твою истинную натуру". А я ему в шутку отвечал: смотри, не ошибайся больше! Ни за что, уверял он, больше ты меня не проведешь, в тебе Бог, и на сей раз я окончательно убедился в этом. Вот и прекрасно, говорил я, и оставайся в этом убеждении. Но он выходил из храма и, понюхав табачку и порассуждав о Бха-гавадгите или другой священной книге, преисполнялся самоуважения и становился совершенно другим человеком. Иногда мы с ним встречались, когда он бывал в этом своем настроении, и я объяснял: я же пережил те самые духовные состояния, про которые ты читаешь, и я все про них знаю. Халадхари приходил в ярость. Идиот, кричал он, ты-то что смыслишь в священных книгах?! Поверь мне, я отвечал, Единый, кто находится в этом теле, учит меня всему, а ты сам сказал, что Он во мне. Тут он вконец выходил из себя и вопил: „Убирайся вон, свихнувшийся дурак! Ты что намекаешь, будто ты воплощение Бога? В священных книгах написано, что в нашу эпоху будет только одна аватара – Кальки. Надо быть сумасшедшим, чтобы такое выдумать!" Смеясь, я спрашивал: как же ты обещал, что больше не обманешься во мне? Но он, конечно, и слышать ни о чем не хотел, когда бывал в этом своем настроении. И такие сцены между нами разыгрывались много раз».

После страшного видения в храме Кали и смерти сына, последовавшей за ним, Халадхари – и его нетрудно понять – начал смотреть на Кали только как на Разрушительницу. Однажды он спросил Рамакришну:

– Как ты можешь всю жизнь проводить в почитании Богини, которая олицетворяет собой одну только ярость и погибель?

Рамакришну больно задел вопрос, воспринятый им как клевета на обожаемую Мать. Он бросился в храм и со слезами на глазах обратился к статуе:

– Мать, Халадхари, ученый человек, который знает священные книги, говорит, будто ты есть сплошная ярость и погибель. Разве это правда?

Он тут же получил ответ – Матерь Кали открылась ему целиком. Не помня себя от счастья и облегчения, Рамакришна побежал в соседний храм Радхаканта, где Халадхари сидел, совершая почитание, и прыгнул ему на плечи.

– Мать есть все! – снова и снова повторял он в возбуждении. – Ты посмел назвать ее яростной и губительной? Нет! Она обладает всеми качествами, но она есть чистейшая любовь!

В этом случае – как и во многих других, о которых мы еще будем говорить, – касание Рамакришны давало мгновенное озарение; от надменного неудовольствия и себялюбия Халадхари не осталось и следа, и он прозрел истину. Прямо в храме он склонился перед Рамакришной и положил цветы к его ногам, чувствуя, что здесь незримо присутствует сама Кали.

Позже к Халадхари явился Хридай и спросил, не без желания поддразнить его:

– Ты разве не говорил, что Рамакришна чокнутый или одержим злым духом? С чего же ты стал совершать почитание перед ним?

– Сам не знаю, – честно ответил Халадхари, – но когда он прибежал из храма Кали, я не видел в нем ничего, кроме Бога. Он часто производит на меня такое воздействие, когда я с ним вместе в храме. Я не могу этого понять.

Но несмотря на минуты озарения, Халадхари продолжал «обманываться» в Рамакришне. Уже давно чувствовал он Бога в своем двоюродном брате, но все равно, обнаружив однажды, что Рамакришна доедает пищу за храмовыми нищими, опять увидел в нем только молодого брахмина, который нарушает кастовые запреты и оскверняет себя.

– Ты что делаешь? – в ужасе вскричал он. – Как ты можешь касаться оскверненной пищи! Ты же касту потерял! Какой брахмин отдаст теперь за тебя свою дочь?

От нелепости последнего вопроса у Рамакришны лопнуло терпение.

– Ах ты ханжа! – воскликнул он. – Без конца цитируешь священные книги, в которых сказано, что мир – иллюзия и единственная реальность – это Бог. Ты что думаешь, я буду проповедовать ненастоящесть мира, а потом зачинать детей? Вот, значит, чего стоит твое знание священных книг!

Тем временем слухи о безумии Рамакришны достигли ушей его матери Чандры и старшего брата Рамешвара в Камарпукуре. Можно представить себе, как они были потрясены. В Калькутту полетели письма, мать убеждала Рамакришну хоть ненадолго приехать в деревню. Как всякая мать, Чандра верила в целительную силу домашней обстановки.

И в конце 1858 года Рамакришна возвратился в Камарпу-кур. Мать и брат нашли в нем большие перемены. Он казался неспокойным и едва замечал происходящее вокруг. Рамакришна страдал жжением в разных частях тела, причиной которого, вероятно, были его постоянные погружения в самадхи. Он все время жалобно взывал к Матери – это должно было болезненно ранитьЧандру, которая понимала, что не в состоянии успокоить сына, что она не та мать, к которой он рвется.

Как приглашали к Рамакришне врача Рани и Матхур, так теперь и Чандра послала за местным целителем. Рамакришна потом рассказывал эту историю в характерном для него юмористическом ключе:

«И вот пришел целитель. Он зажег светильник, фитилек которого был освящен особыми заклинаниями, и дал мне понюхать его. Целитель сказал, что если в меня вселился злой дух, то теперь духу придется покинуть мое тело. Но ничего не произошло – лечение было впустую. Тогда ко мне привели медиума, который призвал себе на помощь духа и совершил поклонение ему. Дух принял и поклонение и подношение и остался доволен. Дух объявил медиуму: этот человек не одержим и ничем не болен. А потом устами медиума дух обратился ко мне и сказал: „Гадай, если ты желаешь стать божьим человеком, зачем ты жуешь столько бетеля? Разве ты не знаешь, что бетель усиливает похотливость?" Это была чистая правда, я любил жевать бетель. Но после слов духа перестал».

После нескольких месяцев жизни в Камарпукуре Рамакришна стал вести себя нормальней внешне. Чандра и Ра-мешвар вздохнули с облегчением и поздравили себя с его «излечением». На самом же деле говорить надо было о переходе Рамакришны на еще более высокий уровень реализации Бога, на котором он с большей уверенностью ощущал постоянное присутствие Кали. Теперь ему было просто незачем с такой страстью призывать ее.

Но от долгих часов медитации Рамакришна все равно не отказался и проводил большую часть времени на двух камар-пукурских площадках для кремации. Площадка, где сжигаются трупы, традиционно считается излюбленным местом Матери Кали, и уж в любом случае это место, даже в дневные часы избегаемое обыкновенными людьми, просто создано для медитаций как вечное напоминание о бренности жизни. Рамакришна захватывал с собой еду, чтобы сделать подношение местным духам и угостить часто забегавших туда шакалов. Если Рамакришна задерживался допоздна, Рамешвар, выкликая его имя, шел на поиски брата. Услыша, что его зовут, Рамакришна откликался:

– Иду, брат, иду. Только ты лучше не приближайся, а то духи могут навредить тебе.

В конце концов Чандра и Рамешвар пришли к заключению, что остается лишь одно: Рамакришну надо женить. Они рассудили, что, если он привыкнет к хорошей девушке и полюбит ее, у него пройдет эта одержимость видениями. А так придется думать о пропитании жены и детишек, и станет вовсе не до того…

Но принять решение оказалось легче, чем выполнить его. Чандра и Рамешвар были бедны, а семья жениха обязана нести часть свадебных расходов. Мало того, расходы будут нешуточными, поскольку нужна девушка на пороге половой зрелости. Живи Рамакришна жизнью обычного подрастающего индуса, он был бы давным-давно женат, его бы женили совсем еще юным на девочке лет девяти – десяти. Собственно, до самого недавнего времени то, что индусы называли свадьбой, было, по существу, помолвкой. Теперь жена Рамакришны уже вступила бы в период зрелости и стала помощницей в доме свекрови. Раз все получилось не так, то в этих обстоятельствах, по мнению Чандры, требовалась девушка постарше, пусть даже это обойдется и дороже, чтобы брак мог быть осуществлен как можно скорее.

Хотя Рамакришне никто ничего не говорил, он достаточно быстро догадался о планах матери и брата. К их изумлению, он не стал противиться, даже казалось, что мысль о женитьбе забавляет и радует его. Во всяком случае, он с детским удовольствием обсуждал детали свадебной церемонии.

Однако невесту все не удавалось найти. Отцы немногих девушек на выданье требовали денег, которых у Чандры с Рамешваром не было. В конце концов, когда они уже отчаялись найти невесту, Рамакришна – будто полагая, что достаточно поиграл с ними, – вошел в экстатическое состояние и объявил семье:

– Вам надо обратиться к Раму Мукхопадхяйе из деревни Джайрамбати. Судьба соломинкой пометила мою невесту.

Это выражение – соломинкой пометила – связано со старинным деревенским обычаем. Если крестьянин выращивал особенно привлекательный плод, который по созревании собирался поднести Богу, он обвязывал его соломинкой, чтобы случайно плод не сорвали и не отнесли на продажу.

Когда Чандра с Рамешваром стали наводить справки насчет Джайрамбати, то узнали, что у некоего Рама Мукхо-падхяйи есть единственная дочь. Звали ее Сарадамани, и было ей всего пять лет. Чандру привел в уныние возраст девочки, но что еще оставалось? К тому же выбор Рамакришны вполне мог оказаться подсказанным свыше, учитывая, каким образом он нашел себе невесту. Итак, сговорились о свадьбе и заплатили деньги – триста рупий. В мае 1859 года жених, которому исполнился двадцать один год, в сопровождении Рамешвара отправился в Джайрамбати, где и был совершен брачный обряд.

Тревоги Чандры несколько поутихли, хотя она попала в тягостное для себя положение. Дело в том, что, желая сократить расходы на свадьбу, украшения, которые полагается дарить невесте, Чандра взяла на время у своих старинных друзей, женщин из семьи Дхармадаса Лахи, того самого Дхармадаса, богатого землевладельца, который когда-то оплатил расходы по совершению обряда анна-прасанна для младенца Гададхара. Как бы там ни было, но украшения надо было вернуть. Чандре духу не хватало отнять их у маленькой Сарады, которой очень понравилось играть с этими вещицами. Рамакришна сам снял с Сарады украшения, когда малышка спала, и так ловко, что не разбудил ее. Украшения сразу отослали в дом Дхармадаса. Проснувшись, Сарада потребовала свои блестящие игрушки. Чандра взяла ее на руки и стала утешать, обещая, что Рамакришна со временем купит ей новые, еще лучше этих. Ребенок быстро успокоился, но дядя Сарады был оскорблен произошедшим и немедленно забрал Сараду в Джайрамбати. Чандра чувствовала себя униженной, а Рамакришна только посмеялся и сказал:

– Пусть что хотят, то и делают, все равно они уже не могут расторгнуть брак!

Год и семь месяцев провел Рамакришна в Камарпукуре. Чандра изо всех сил старалась уговорить его остаться в деревне, но он рвался в Дакшинешвар, в особенности потому, что чувствовал себя в состоянии возобновить совершение почитании в храме Кали. К тому же он знал, в какой бедности живут мать с братом, и не хотел обременять их собой. Оказавшись опять в Дакшинешваре, он смог бы посылать в деревню деньги.

Рамакришна и Сарада видались в это время. Рамакришна отправился за ней в Джайрамбати, и они вместе вторично вернулись в Камарпукур – так полагается по традиции индусского бракосочетания. А вскорости Рамакришна уехал в Калькутту. Заканчивался 1860 год.

Сарадананда в своей книге предвосхищает вопрос: зачем было Рамакришне жениться, если он готовил себя к монашеской жизни?

Речи нет, пишет Сарадананда, о том, что Рамакришну заставила жениться семья. Каждый, кто дочитал повествование до этого момента, уже понял, что никто не мог вынудить Рамакришну действовать против его воли – или, точнее, против того, что Рамакришна считал волей Божественной Матери. Совершенно очевидно, что женился он по своему желанию, тем более что сам выбрал невесту.

Отбросив еще ряд возможных причин, Сарадананда приходит к заключению, что женился Рамакришна с целью дать миру идеал. Индусский брак деградировал к тому времени. Жена превратилась в простую служанку мужа. Да и удобно: когда бы ни возникло плотское желание, она всегда под рукой! Рамакришна же во многих отношениях стал воспитателем своей жены и наблюдал за ее развитием, как отец. Нельзя даже сказать, что он относился к ней как к равной – он поклонялся жене как олицетворению Матери. Если бы Рамакришна остался холостым, его ученики могли бы говорить: ему легко рассуждать о воздержании, он никогда не знал соблазнов плоти. Но Рамакришна, как мы увидим позже, соблюдал строгое воздержание, живя в тесной близости с юной – и в те времена очень красивой – женщиной. При этом Рамакришна отнюдь не намеревался предложить всем и каждому идеал бесплотного брака, он не намеревался положить конец продолжению рода человеческого.

«Что я ни делаю, – говорил он, – я делаю для всех вас».

8. ПОЯВЛЕНИЕ БХАЙРАВИ

Сразу по возвращении в Дакшинешвар Рамакришна возобновил совершение почитания в храме Кали, но продолжалось это недолго. Уже через несколько дней он с такой силой ощутил присутствие Богини, что выполнять ритуальные действия оказался просто не в состоянии. Опять появились прежние симптомы: кожа на груди пылала от притока крови, он страдал от жжения во всем теле и не мог спать. Однако он сказал себе, что теперь уже знает, что это такое, и болезненные проявления больше не должны его пугать.

Но Матхура они пугали не меньше прежнего. Опять советовались с врачом, тот опять назначил лечение, которое помогло не больше, чем в прошлый раз. Но вот однажды, когда Матхур повез Рамакришну к врачу в Калькутту, там оказался еще один врач. Осмотрев Рамакришну, тот заявил:

– По-моему, состояние пациента есть результат какого-то духовного возбуждения, – лекарства не помогут ему.

Много лет спустя Рамакришна говаривал, что то был первый из врачей, кто догадался, что с ним происходит. Тем не менее и лечащий врач Рамакришны, и Матхур этим предположением пренебрегли.

Когда до Камарпукура дошла весть о том, что, похоже, Рамакришна опять душевно болен, Чандра пришла в отчаяние. Все пошло прахом – и ее планы, и потраченные деньги, так что теперь она решилась принести в жертву собственную жизнь. Чандра приняла решение начать прайопавешану – пост перед статуей бога в храме, пока либо не будет даровано просимое, либо просящий не умрет с голоду. Поначалу Чандра попробовала поститься в камарпукурском храме Шивы, но ей было видение о том, что прайопавешану надо совершать в другом шиваитском храме, в соседней деревне Мукундапур. Чандра так и сделала. Через два дня во сне она увидела Шиву, который сказал: не бойся, твой сын не сошел с ума, он потому в таком состоянии, что им мощно владеет Бог. Чандра испытала огромное облегчение. Прервав пост, она возвратилась домой, где беспрестанно молилась Раме, избранному божеству семьи, прося его даровать сыну душевный покой.

Рамакришна будет потом вспоминать о тех временах: «Я не успевал выйти из одного духовного кризиса, как попадал в следующий. Меня будто завертело вихрем – даже священный брахминский шнур сорвало, даже дхоти приходилось все время придерживать. Иногда, когда я раскрывал рот, мне казалось, что челюсти мои раздвигаются от небес до преисподней, и я в отчаянии кричал: Мать! Мне казалось, я должен втянуть ее в себя, как рыбак втягивает рыбу неводом на берег. В уличной проститутке я увидел Ситу, идущую встречать своего победоносного мужа. Английский мальчишка, стоявший под деревом, так напомнил мне своей позой маленького Кришну, что я потерял сознание. Бывало, что я делил трапезу с собакой. Волосы мои свалялись. Птицы садились на голову и склевывали рисинки, запутавшиеся в волосах после совершения почитания. Змеи переползали через мое неподвижное тело.

Простой человек и четверти этих мук не вынес бы, он бы дотла сгорел в этом огне. Я не спал шесть долгих лет, у меня перестали закрываться глаза, я становился перед зеркалом и старался опустить веки пальцами, но ничего не получалось. Мне сделалось страшно, и я спросил: „Мать, неужели такое бывает с теми, кто обращен к тебе? Я весь отдался тебе, а ты наградила меня этой жуткой болезнью!" Я начинал было плакать, но неожиданно слезы высыхали и меня охватывала неизъяснимая радость. Я понял, что мое тело ничего не значит – так, что-то несущественное. И Мать явилась ко мне, успокоила и освободила от страхов».

Однажды Рамакришна отправился в храм Шивы и стал петь там гимн в честь Шивы – Махимна-стотра:

Синее небо – ее чернила,

ветка небесная – перо,

вся земля перед ней – чистый лист, -

пусть Сарада-богиня величье твое опишет.

Нет, не выходит, хоть пишет весь век.

И вдруг на Рамакришну нахлынула волна чувства, слезы полились по щекам, капая на одежду.

– Великий Боже, – восклицал он, – как я могу описать твое сияние?

Вокруг собрались храмовые служки, послышались смешки и подшучивания.

– Он сегодня окончательно спятил! Еще минута, и он на Шиве верхом поедет!

В храм вошел Матхур, и кто-то почтительно намекнул, что Рамакришну надо бы вывести вон, пока он не натворил чего скандального – он стоял в опасной близости к лингаму.

– Только тронь его! – с типичной для него преувеличенной свирепостью рявкнул Матхур. – Тронь, если тебе жизнь недорога!

Можно и не говорить, что никто не осмелился даже приблизиться к Рамакришне.

Через несколько минут он обрел нормальное сознание и как будто испугался при виде Матхура и других, столпившихся вокруг него.

– Я сделал что-то не так? – виновато спросил он.

– Нет-нет, – поспешил успокоить его Матхур, – ты же просто пел гимн во славу Шивы, а я следил, чтобы тебе не мешали.

В конце концов вера Матхура в Рамакришну была вознаграждена видением. В тот день Рамакришна мерил шагами веранду у своей комнаты, ту, с которой открывался вид на музыкальную башню. Матхур в одиночестве сидел в доме, который носил название Кутхи. В окно он мог наблюдать за Рамакришной, который сел и погрузился в глубокую медитацию, не подозревая, что за ним наблюдают.

Внезапно Матхур рванулся вон из дома, взбежал на веранду, бросился в ноги Рамакришне и залился слезами.

Рамакришна, резко выведенный из медитации, был изумлен и сконфужен поступком Матхура. Несмотря на все почтение, которое неизменно выказывали ему и Рани, и Матхур, часто искавшие его совета по духовным вопросам, в отношении Рамакришны к Матхуру сохранялась дистанция, которую деревенский парень не мог не соблюдать при общении с чрезвычайно богатым и могущественным человеком, да еще со своим благодетелем и покровителем.

– Что вы делаете? – вскричал Рамакришна. – Вы же

важный господин и зять Рани! Что люди скажут, если увидят вас? Прошу вас, встаньте!

Но Матхур никак не мог унять слезы. Наконец он немного пришел в себя и стал объяснять:

– Отец, я видел, как ты шагал по веранде, я тебя вполне ясно видел, но вдруг, когда ты зашагал в мою сторону, это уже не ты был, а Кали из храма! Потом ты еще раз повернулся – и превратился в Шиву! Я глазам своим не поверил, тер и тер их, но сколько ни смотрел, ясно видел одно и то же!

Пересказывая эту историю, Рамакришна пояснял:

– Я сам не осознавал, что со мной происходит что-то необычайное. Но Матхур стоял на своем. Я боялся, что об этом узнает Рани – что бы она подумала? Вдруг бы ей при шло в голову, что я заколдовал Матхура?

Той зимой Рани слегла с дизентерией и лихорадкой. Чувствуя приближение конца, она стала тревожиться по поводу передачи фонда Дакшинешвара, с тем чтобы там продолжалось совершение почитания. Правовой титул на собственность не был оформлен, а для его оформления Рани требовалось получить от двух своих дочерей письменное согласие на отказ от собственности. Младшая подписала отказ, а старшая, Падмамани, решила его не подписывать. Решение дочери принесло Рани много горечи в последние дни жизни. Даже видение Матери Кали, явившейся Рани на смертном одре, не смогло полностью утешить ее. Когда вокруг ее постели зажгли лампы, Рани потребовала, чтобы их унесли, они бесполезны, говорила умирающая, их свет все равно меркнет в сиянии приближающейся Матери. «Ты пришла, Мать!» – вдруг вскрикнула она. И после паузы жалобно спросила: «Мать, что же теперь будет, ведь Падма отказалась подписать?» Это были последние слова Рани, прожившей жизнь в великой преданности Богу, но не сумевшей до конца отринуть заботу о мирских делах и богатстве. Страхи несчастной Рани оказались обоснованными. Дакшинешварская недвижимость стала предметом множества тяжб между членами ее семьи, которые начались сразу после смерти Рани и не закончились и посейчас.

После смерти Рани, наступившей 20 февраля 1861 года, Матхур сделался распорядителем всего ее имущества. Он теперь был еще более богат и влиятелен, но это не отвлекло его от духовных устремлений. С того времени как он увидел Рамакришну в облике Кали и Шивы, вера его возросла и он целиком посвятил себя служению Рамакришне.

«Все принадлежит тебе, – говаривал он Рамакришне. – Я только твой слуга».

Он и в самом деле охотно передал бы Рамакришне все свое имущество, если бы тот позволил, но Рамакришна сердился на Матхура даже за упоминание об этом. Матхуру пришлось довольствоваться тратой денег на то, что было приятно Рамакришне. Матхур щедро одаривал проезжих пандитов, кормил всех бедных в округе, покупал золотые украшения для статуи богини Кали. Если Рамакришна выражал желание побывать на религиозном празднике, Матхур устраивал все для его поездки, более того, переодевшись, сам следовал за ним вместе с охранником, чтобы оберегать Рамакришну в толпе. Матхур нарадоваться не мог привязанности Отца к нему и их ежедневному общению – он отлично понимал, что на его долю выпало редкое счастье. В разговорах о Рамакришне Матхур часто употреблял прекрасную фразу: «Он из тех краев, где не бывает ночи».

В доме Матхура был семейный священнослужитель по имени Чандра Халдар. Он завидовал влиянию Рамакришны на Матхура и тем благам, которыми Матхур с такой готовностью осыпал Рамакришну. Чандра Халдар давно старался прибрать Матхура к рукам и воспользоваться его щедростью. Как человек неумньй и неискренний, он усматривал хитрость в простодушии Рамакришны, ничуть не сомневаясь, что тот изображает простачка, чтобы побольше из Матхура вытянуть.

Как-то раз Рамакришна впал в состояние экстатического полусознания. Это случилось в доме Матхура, в Джанбаза-ре. Он был один в комнате. Халдар увидел в этом свой шанс. Он стал трясти Рамакришну за плечи и спрашивать:

– Как ты подчинил его себе? Нечего притворяться! Я же знаю, что ты прекрасно меня понял! Чем ты его приворожил? Отвечай!

Рамакришна не мог отвечать – он часто лишался дара речи в экстатическом состоянии. А Халдар все больше входил в раж:

– Не хочешь говорить, мерзавец?!

Он сильно пнул Рамакришну и выбежал вон.

Рамакришна не обмолвился ни словом о том, что произошло, зная, как сурово обойдется с Халд аром Матхур. Однако позднее, когда Халдар был изгнан из матхуровско-го дома за какое-то другое прегрешение, Рамакришна рассказал Матхуру об этом случае.

– Если бы я знал, – сказал на это Матхур, – я бы убил его.

Скорее всего, так оно и было бы.

Довольно скоро после смерти Рани произошло событие, которое ознаменовало собой начало новой фазы в садхане Рамакришны.

В те времена на берегу реки ниже храма Шивы были цветочные плантации. Хотя Рамакришна почитание в храме Кали больше не совершал, он привык, как в прежние времена, приходить сюда за цветами. Однажды утром, собирая цветы, он увидел, что к ступеням гхата подплывает лодка. В лодке сидела женщина в охряного цвета одеждах, говоривших о ее принадлежности к общине бхайравов, почитателей Шакти. Бхайрави было под сорок, но она все еще была стройна, красива и держалась очень прямо. Волосы свободно падали на ее плечи. С собой у нее была стопка книг и кое-что из одежды. Других пожитков она не имела, так как была странствующей монахиней.

Рамакришна так взволновался при виде Бхайрави, как будто давно ожидал ее приезда. Он поспешил к себе в комнату и позвал туда Хридая. Описав, как выглядит Бхайрави, Рамакришна сказал:

– Сходи и позови ее ко мне.

– С чего это она пойдет к тебе? – с сомнением в голосе спросил Хридай. – Она же тебя не знает.

– Ты позови ее от моего имени. Она придет. – сказал Рамакришна.

Хридая удивила его уверенность.

Еще больше его удивило, что Бхайрави, которая только успела выбраться из лодки и поднималась от реки по ступеням, приняла приглашение Рамакришны как должное и без вопросов последовала за Хридаем. При виде Рамакришны ее глаза наполнились слезами радости.

– Дитя мое, – воскликнула она, – ну вот ты, наконец! Я только знала, что ты живешь где-то на берегу Ганга, но больше ничего! Я столько искала тебя!

– Но как ты могла знать обо мне, мать? – спросил Рама-крипта.

– Милостью Божественной Матери мне стало известно, что я должна встретиться с тремя избранными. С двоими я уже встретилась в Восточной Бенгалии. А сегодня я нашла тебя!

О себе Бхайрави говорила мало – и при первой встрече, и потом тоже. Она была окутана таинственностью, которую еще более усугубляли ее зрелая красота и незаурядность. Известно только, что звали ее Йогешвари, что родом она из Джессора, из брахминской семьи.

Биографы Рамакришны иногда называют ее Бхайрави Брахмани или просто Брахмани.

Неизвестно, была ли она когда-нибудь замужем, при каких обстоятельствах решила оставить мир и стать странницей.

Что же до тех двоих, встретиться с которыми приказывала ей Божественная Мать, то звали их Чандра и Гириджа. Бхайрави встретилась с ними в дистрикте Барисал и, видимо, некоторое время давала им духовные наставления. Много лет спустя Бхайрави привела Чандру и Гириджу в Дакшинешвар знакомиться с Рамакришной. Оба были высокого порядка искателями духа. Но оба столкнулись с одной и той же преградой на пути к наивысшему прозрению: развив в себе сверхъестественные способности, они этим не в меру возгордились.

О сверхъестественных способностях Рамакришна говорил: «Не сосредоточивайтесь на них. Стоит обратить на них чрезмерное внимание – и уже не достичь Бога».

Чандра развил в себе способность видеть и слышать на огромном расстоянии – он мог рассказать о происходящем в далеких местах. Но эти способности не помешали ему запутаться в любовной связи с дочерью богатого человека, закончившейся позором для него. Гириджа мог испускать луч света из спины – не слишком полезное достижение. Рамакришна любил вышучивать подобные трюки и рассказывать смешные истории о них.

– У одного человека было двое сыновей, старший еще молодым ушел из дома и стал монахом. А младший выучился, вырос человеком образованным и добродетельным. Со временем он женился и зажил достойной жизнью семьянина. Через двенадцать лет монах пришел проведать брата, который очень обрадовался встрече. Когда братья поели, младший обратился к старшему: «Ты отказался от земных радостей и долгие годы странствовал по свету. Скажи мне, чего ты этим достиг?» – «Ты хочешь узнать, чего я достиг? – переспросил старший. – Пойдем же со мной! – Он привел брата на берег реки и на его глазах по воде, как посуху, перешел на другой берег. – Видел?» – крикнул он с другого берега. Но младший заплатил монетку паромщику, и тот переправил его через реку. Младший подошел к старшему и спросил: «А ты видел? Я заплатил паромщику монетку, а тебе то же самое обошлось в двенадцать лет лишений!» И тут понял старший, как сильно он ошибался. Получив этот урок, он обратил свой ум исключительно на постижение Бога.

А вот еще был однажды йог, который обладал поразительной способностью – что он ни скажет, все сбывается. Скажет человеку «умри», тот падает замертво, скажет «живи», тот воскресает. И, как-то путешествуя, йог повстречался со святым. Святой всю жизнь просто повторял имена Бога и размышлял о Нем. Тщеславный и надменный йог спросил святого: «Вот ты всю жизнь повторяешь имена Бога, а что это тебе дало?» – «Дало? – удивился святой, – а мне ничего и не надо. Я хочу только постичь Бога, а это возможно единственно Его милостью. Что же мне еще делать, как не повторять Его имена в надежде, что Он окажет мне милость?» – «Столько трудов, и все впустую! – воскликнул йог. – Нет, ты должен постараться что-то получить». Святой промолчал. «Вот смотри, – сказал йог, повернулся к слону, привязанному к дереву, и приказал: „Слон, умри!" И слон рухнул на землю. – Смотри еще, – сказал йог и приказал мертвому слону: „Слон, живи!" Слон поднялся на ноги, отряхнул с себя пыль и, как ни в чем не бывало, встал себе под дерево. – Видел?» – победоносно спросил йог. Молчавший до тех пор святой сказал: «Я видел, как слон умер и опять вернулся к жизни, но что дает тебе эта способность? Тебя она высвободила из колеса рождений и смертей? Она спасет тебя от болезней и старости? Она поможет тебе постичь Бога?» И йог застыл в безмолвии. В нем пробудилось понимание.

Понимание пробудилось и в Чандре с Гириджей. На них сказалось общение с Рамакришной. После пребывания в Дакшинешваре оба утратили свои необычные способности, а с ними – и тщеславие. Освобожденные от мирских желаний, они снова стали продвигаться по пути духовного развития.

В то первое утро приезда Бхайрави Рамакришна сидел с ней у себя в комнате и в мельчайших подробностях рассказывал о своем духовном опыте, физических симптомах, о своем поведении, вызвавшем столько скандалов и тревог за него. Он будто сразу и безоговорочно доверился ее суждению.

– Мать, – спрашивал он, – что со мной все время происходит? Я действительно сумасшедший?

Бхайрави успокаивала его:

– Разве обыкновенные люди в силах понять твои состояния? Я тебе говорю: то же самое происходило и с самой Радхой, и со Шри Чайтаньей. Все это описано в книгах, которые я вожу с собой. Я тебе прочитаю их…

Наблюдавший за ними Хридай был поражен их близостью, их нежностью друг к другу – они вели себя как кровные родственники, встретившиеся после долгой разлуки.

Позднее Бхайрави взяла риса и муки из храмовой кладовой, унесла в Панчавати, где приготовила пищу. Она поднесла пищу вырезанной из камня статуэтке Шри Рамы, которую носила на шнурке на шее. После подношения Бхайрави стала медитировать и скоро вошла в самадхи.

Рамакришна, точно влекомый подсознательной силой, скоро тоже появился в Панчавати в экстатическом состоянии. Не отдавая себе отчета в том, что делает, Рамакришна принялся есть пищу, поднесенную Раме. Когда оба возвратились к обычному сознанию и Рамакришна увидел, что съел прасад, он испугался, как бы Бхайрави не сочла его поступок кощунственным.

– Да почему же я делаю такие вещи? – в отчаянии воскликнул он. – Почему я теряю власть над собой?

– Ты хорошо сделал, – ответила Бхайрави. – Это действовал Тот, кто в тебе. Я видела это во время медитации. Теперь я знаю, что мне больше не нужно обрядовое почитание. Мои старания наконец принесли плоды.

И она благоговейно, как прасад, положила в рот остатки не съеденной Рамакришной пищи. Позднее она опустила статуэтку Рамы в воды Ганги. Изображение уже сослужило свою службу, Бхайрави теперь увидела проблеск живого божества в теле и уме Рамакришны.

Они были неразлучны, они проводили вместе целые дни, беседуя с утра до самой ночи. Однако через неделю Рамакришна подумал, что будет лучше, если Бхайрави перестанет ночевать в храмовом дворе, чтобы не начались сплетни.

Надо отметить, что Рамакришна проявлял полнейшее безразличие к общественному мнению, когда дело касалось его самого, однако был довольно чувствителен к нему, если могла пострадать репутация других.

Он намекнул о сплетнях Бхайрави, и та с ним согласилась. Договорились, что она будет жить в деревне Дакшинешвар, милях в двух вверх по течению. Бхайрави нашла себе пристанище в хижине у ступеней для омовения. Сельчане отнеслись к ней с почтением, какого заслуживает женщина святой жизни, заботились о еде и всем необходимом для нее. Рамакришну она посещала каждый день. Между собой и Рамакришной Бхайрави воспроизводила отношения Матери и Младенца – рассматривая себя как Яшоду, приемную мать Кришны, а его как младенца Гопалу. Такие отношения позволяли Бхайрави быть одновременно почитательницей Рамакришны и его наставницей.

Уже упоминалось, что временами Рамакришна страдал жжением во всем теле, сильно мучившем его. Жжение обыкновенно начиналось с восхода и к полудню становилось просто невыносимым. В поисках облегчения Рамакришне приходилось по нескольку часов кряду проводить в реке, обвязав голову мокрым полотенцем. Когда он чувствовал, что может простудиться, если не выйдет из воды, он отправлялся в Кутхи, закрывал все окна и двери и катался по мраморному полу, облитому для охлаждения водой.

Ни один врач из тех, что осматривали Рамакришну, не мог помочь ему. Бхайрави же, справившись со своими книгами, обнаружила, что подобные страдания испытывали и Радха, и Чайтанья тоже. Способ излечения, предписываемый священными книгами, был настолько прост, что требовалась большая вера, чтобы воспринять его всерьез. Страдальцу всего только и нужно было что надеть на шею гирлянду из душистых цветов и умастить все тело сандаловой пастой.

Рамакришна проделал это и вылечился в три дня. Понятно, что скептики в Дакшинешваре усмотрели здесь простое совпадение и утверждали, что это подействовала мазь, которую еще раньше прописал доктор.

Примерно в то же время у Рамакришны начался очередной приступ нечеловеческого голода – такое и раньше случалось с ним.

– Сколько бы я ни ел, – рассказывал он сам, – я не мог насытиться. Поев, я сразу же испытывал голод. Ел я или нет – я все равно был голоден. И днем и ночью мне все равно постоянно хотелось есть…

Но Бхайрави сказала:

– Не бойся, дитя. В священных книгах сказано, что такие состояния бывают у тех, кто устремлен к Богу. Я вылечу тебя.

Она попросила Матхура наполнить целую комнату продовольствием разного рода и велела мне не выходить из этой комнаты ни днем, ни ночью, есть что захочется и когда захочется. Я так и сделал – мне нужно было только руку протянуть, чтобы достать что-нибудь вкусное. Через три дня голод прошел.

Внимательно наблюдая за Рамакришной и выслушивая его рассказы о духовном опыте, который он переживал, Бхайрави все яснее понимала, что соприкоснулась с чем-то неизмеримо большим, нежели святость. Наконец она пришла к ошеломительному выводу: Рамакришна не из смертных, на самом деле он есть воплощение Бога на земле.

Здесь чрезвычайно важно еще раз уяснить себе, что понимает индус под термином «аватара», божественное воплощение, ибо термин этот не туманное выражение почтения, он означает нечто совершенно определенное. Я уже объяснил в главе пятой, что, по индусским представлениям, Вишну – Вседержитель вселенной и второй член индусской Троицы – в самом деле появляется время от времени на земле в человеческом обличье. Можно задать вопрос: в чем же заключается различие между аватарой и человеком, который осуществил слияние с Атманом через высочайшую форму самадхи? Осознание Божественного внутри себя есть для человека кульминация множества жизней, прожитых в человеческом облике. Карма его прошлых существований становилась все лучше и лучше, понуждая его – через бесчисленные рождения, смерти и возрождения – прийти к этому кульминационному мигу; можно сказать, что это достижение самой вершины кармической пирамиды. Так что индус полностью согласится с сентенцией Оскара Уайлда о том, что «у всякого святого есть прошлое, а у всякого грешника – будущее». Но какой бы святости ни достиг человек, он остается человеком; аватара же нет – чем и отличен от святого. У аватары нет «прошлого» в кармическом смысле, потому что у него нет кармы. Его не карма понуждает к рождению, он рождается человеком из чистой милости, во благо человечества. Вступив по собственной воле в мир пространства и времени, он остается вечным и свободным от них. Он не подчинен Майе – он властелин Майи.

Нам уже известны две способности, характерные для аватары, которые продемонстрировал Рамакришна: способность подолгу оставаться в состоянии самадхи, что должно было бы разрушить физический организм обыкновенного человека. И способность простым касанием передавать духовное прозрение другому, как было в случае с Халадхари. Рамакришна на протяжении своей жизни эту способность проявлял во многих случаях.

Бхайрави не стала держать при себе свои выводы в отношении подлинной натуры Рамакришны. Она рассказывала об этом всем в Дакшинешваре, и нетрудно вообразить, с каким недоверием были поначалу встречены ее заключения. Полусумасшедший молодой священнослужитель, над которым смеялись даже те, кто хорошо к нему относился, объявлялся Богом во плоти! Сам Матхур не знал, верить этому или нет. В том, что Рамакришна не обыкновенный человек, он был убежден. Но аватара…

Матхур вообще вначале настороженно отнесся к Бхайрави. Может ли такая красавица быть так свята и чиста, как кажется? Однажды, встретив ее при выходе из храма Кали, Матхур в шутку спросил:

– Ну что же, Бхайрави, где твой Бхайрава?

Бхайрава – это мужская форма от Бхайрави; Матхур намекал на то, что у Бхайрави наверняка должен быть возлюбленный где-то неподалеку. Но монахиню это ничуть не смутило. Она спокойно посмотрела на Матхура и указала пальцем на изображение Шивы, простертого под танцующими ногами Кали в храме.

– Но этот Бхайрава неподвижен, – все еще пытался шутить Матхур.

– Для чего мне было становиться Бхайрави, если я не могу привести в движение неподвижное? – с величественной простотой возразила женщина.

Ее манера совершенно сразила Матхура, которому достало душевной тонкости, чтобы устыдиться.

Бхайрави не только стояла на том, что Рамакришна – аватара, она преисполнилась решимости дать этому подтверждение. «Я готова доказать свою правоту, – заявила Бхайрави, – в любых формальных дебатах с любыми пандитами, которых Матхур благоволит пригласить». Перспектива таких дебатов самого Рамакришну забавляла и была ему по душе, в чем и заключалась главная причина, почему Матхур согласился устроить их. Матхур относился к затее довольно скептически, но полагал, что в любом случае от дебатов не будет вреда. Пандиты, без сомнения, с Бхайрави не согласятся, а это будет полезно для Рамакришны – поверив утверждениям Бхайрави о том, что он аватара, он может повести себя еще безрассудней: ведь Бог может делать что ни пожелает.

Главными гостями на дебатах были Вайшнав Чаран и Гаури. Вайшнав Чаран был знаменит и как человек святой жизни, и как великий богослов. Он был признанным лидером секты вишнуитов, и к нему многие обращались за духовным наставлением. С Рамакришной он уже встречался года три назад на одном из религиозных праздников и составил себе высокое мнение о нем. Однако с тех пор они больше ни виделись ни разу. Знаменит был и Гаури – глубокий знаток тантры и человек замечательных мистических способностей.

Вайшнав Чаран прибыл в Дакшинешвар на несколько дней раньше, так что предварительные беседы проходили без участия Гаури. Бхайрави изложила свою точку зрения, подкрепив ее множеством цитат из священных книг. И бросила вызов Вайшнаву Чарану:

– Если вы не согласны, то докажите, что он не аватара! Как пишет Сарадананда, она вела себя как горделивая мать, отстаивающая достоинства своего дитяти. Рамакришна присутствовал на беседе, сидел среди собравшихся. Он улыбался, выглядел не слишком заинтересованным, время от времени ел анисовые семечки из бумажного пакетика и слушал спорящих, будто речь шла о ком-то другом. Однако по ходу дела он брал за рукав Вайшнава Чарана и разъяснял отдельные моменты своего духовного опыта, когда считал, что они неверно истолковываются.

Кое-кто утверждает, что Вайшнав Чаран благодаря собственному духовному прозрению с первой минуты понял истинную натуру Рамакришны. Но как бы там ни было, он поддержал все ссылки Бхайрави на священные тексты. Например, в священных книгах сказано, что существует девятнадцать видов духовных состояний, которые все вместе могут проявиться только в аватаре, так как организм обыкновенного человека, сколь бы велика ни была его святость, неспособен выдержать их и продолжать жить. Бхайрави доказала, что в Рамакришне сочетаются все девятнадцать состояний, а потому, заявил Вайшнав Чаран, он с ней согласен: Рамакришна есть аватара. Столь неожиданное утверждение из уст такого авторитетного человека, как сам Вайшнав Чаран, произвело сенсацию. Однако Рамакришна воспринял это совершенно спокойно. Он повернулся к Матху-ру и сказал:

– Что же, он действительно так думает? Ну я рад, что это не болезнь.

Оставалось неясным – согласится или не согласится Гау-ри с заявлением Вайшнава Чарана?

Я уже отмечал, что Гаури обладал поразительными мистическими способностями. Есть такой обряд – он называется хома, – в котором поклоняющийся посвящает Богу все свои деяния и символически проходит очищение огнем. Естественно, костер для очищения разжигают на земле. Но Гаури совершал обряд по-другому: вытянув левую руку, он накладывал на нее дрова, затем правой рукой зажигал огонь и лил в него подносимое Богу. Учитывая, что дров накладывалось около восьмидесяти фунтов, что костер горел на голой руке, что обряд хома длится никак не меньше трех четвертей часа, а посвященный все это время должен оставаться в состоянии медитации, иначе как чудом это назвать никак нельзя. Но у нас есть свидетельство Рамакришны, который сам видел, как Гаури это проделал.

Гаури обладал и другой способностью, из-за которой в первый день его приезда в Дакшинешвар и встречи с Ра-макришной произошла нелепая сцена. У Гаури было обыкновение, приезжая для участия в богословских дебатах, обеспечивать себе победу в них пением гимна в честь Божественной Матери, перемежая рефрен воинственными выкриками. Пел же он голосом нечеловеческой силы, по словам Рамакришны, напоминавшим «рокот грома». При этом Гаури еще угрожающе бил себя по левой руке правой ладонью, как делают в Индии борцы, вызывая противников на бой. Эффект был гипнотически-устрашающим. Оппоненты Гаури обычно теряли всякую охоту спорить с ним, и он оказывался победителем в диспуте еще до его начала.

Рамакришна не знал об этой способности Гаури, но, когда Гаури завел свою грозную песнь, что-то подтолкнуло Рамакришну ответить ему тем же – и, к своему изумлению, он заревел еще громче, чем тот! Не ожидавший соперничества Гаури взревел во всю мочь. Но Рамакришна снова пересилил его. Вдвоем они подняли такой шум, что можно было подумать, будто на храм нападает целая банда грабителей. От храма Кали примчались привратники, вооруженные палками и готовые к отпору. Увидев, кто поднял шум, они посмеялись и разошлись. Говорят, после этого случая Гаури потерял свой нечеловеческий голос. Вначале он чувствовал себя униженным и злился, но скоро подружился с Рамакришной.

Формальные дебаты с участием всех пандитов должны были состояться на театральной сцене рядом с храмом Кали. Вайшнав Чаран, который остановился в Калькутте, еще не приехал, поэтому Рамакришна отправился туда с Гаури. Но сначала он вошел в храм Кали и простерся перед святая святых. Когда он неуверенным шагом вышел из храма в экстатическом состоянии, он столкнулся с приехавшим Вайшнавом Чараном – тот простерся перед ним и коснулся его ног. Как это нередко бывало с Рамакришной, акт чужого поклонения привел его в состояние самадхи: Атман проявил себя в минуту почитания. Рамакришна опустился на плечи Вайшнава Чарана, касанием передавая тому свой экстаз. Вайшнав Чаран тут же сымпровизировал гимн в честь Рамакришны. Когда Рамакришна вышел из самадхи,

они оба, потрясенные пережитым, тихонько побрели вместе к театру и сели рядом. Заговорил Гаури:

– Рамакришна передал благодать пандиту Вайшнаву Чарану, поэтому я сегодня не стану дискутировать с ним. Если бы я вступил с ним в дискуссию, то обязательно оказался бы побежденным. Но не в этом истинная причина моего отказа от спора. Истинная причина в том, что нам не о чем спорить – я согласен с ним. Его суждение о Рамакришне есть и мое суждение тоже.

Так был решен вопрос.

Позднее, будто желая испытать Гаури, Рамакришна сказал ему:

– Послушай, Вайшнав Чаран называет это (Рамакришна часто употреблял выражения «это», «это место», «здесь», говоря о себе, чтобы избежать выпячивания своего «я»), он называет это воплощением Бога. Может ли так быть? Скажи мне честно, что ты думаешь?

Гаури ответил с типичной для него напористостью:

– Вайшнав Чаран называет тебя воплощением Бога? Он преуменьшает! Я верю, что ты и есть Он, частичкой мощи Которого нисходят на землю аватары и выполняют свою миссию!

Рамакришна улыбнулся:

– Значит, ты идешь еще дальше, чем он? Я-то сам об этом ничего не знаю.

– И правильно, – сказал Гаури. – разве не сказано в священных книгах: «Не знаешь Ты себя».

Дабы читатель не заподозрил, будто Вайшнав Чаран и Гаури дали свое заключение о Рамакришне из простой вежливости, или в расчете на некие милости, или побуждаемые иными недостойными мотивами, необходимо подчеркнуть, что оба доказали свою искренность тем, как повели себя впоследствии. Вайшнав Чаран часто посещал Рамакришну и громогласно повсюду объявлял его аватарой, не боясь подвергнуться насмешкам и поставить под сомнение свою репутацию пандита. Что же касается Гаури, то он просто был не в силах оторваться от Дакшинешвара. Чем больше времени проводил он в обществе Рамакришны, тем меньше интересовался богословской наукой – его влекло к непосредственной реализации в собственном сознании тех истин, о которых он читал в священных книгах. Жена и дети Гаури слали ему письма, упрашивая возвратиться к ним. Дело шло к тому, что семья могла вот-вот приехать в Дакшинешвар, чтобы заставить Гаури подумать о ней. Гаури нужно было быстро принимать решение, и он решил отречься от мира. На прощание он сказал Рамакришне:

– Я не вернусь, пока не постигну Бога.

Рамакришна благословил его искания, и Гаури отправился в странствия. Многие пытались разыскать его потом, узнать, что с ним сталось, где он. Но больше о нем никто не слышал.

9. СРЕДИ ГОСТЕЙ ДАКШИНЕШВАРА

До приезда Бхайрави Рамакришна жил как бы одиноким в толпе. В Дакшинешваре его многие любили, но не было ни одного человека, который бы достаточно продвинулся в собственном духовном опыте, чтобы понять природу борений Рамакришны. Сама цель садханы – непосредственное интуитивное познание Бога – для большинства из нас не более чем фраза о туманной надежде. Дело даже не в том, что мы бы никогда не осмелились предпринять эту попытку – мы едва ли в состоянии представить себе, что такое этот наивысший акт полного отречения от своей личности, без чего не познается Бог. А если в редкие мгновения нам и удается туманно вообразить это, то такое самоотречение должно показаться нам столь же ужасающим, как сама смерть, прыжок в пустоту бездны.

На первой стадии своей садханы Рамакришна самостоятельно, эмпирически нащупывает себе путь. У него нет книг с наставлениями. Нет никого, кто мог бы ему сказать, единственный ли он, кто испытал прозрения, или этот опыт знаком и другим. Рамакришна переживает все так, будто это впервые в человеческой истории. Одиночество и страхи – а вдруг его прозрения просто самообман – были самым тяжким испытанием для него.

Но теперь наконец появилась наставница. Бхайрави, свято доверяющая авторитету священных книг, начинает показьшать Рамакришне, что он заново открывает для себя то, что на протяжении истории уже не раз открывалось великим провидцам мира. Цель ее наставлений – показать Рамакришне, как он познает Бога, неуклонно следуя слову священных книг.

И в качестве аватары можно и даже нужно сохранять известный уровень невежественности, чтобы, как Рамакришна, служить примером великого искателя духовной истины, осаждаемого подлинными сомнениями, страхами и соблазнами. Нам известны подобные же духовные борения другой аватары, Иисуса из Назарета, в пустыне. Но, возможно, кому-то приходит в голову вопрос: как же могла Бхайрави решиться наставлять Рамакришну, если действительно видела в нем воплощение Бога?

Ответ в том, что Бхайрави, без сомнения, не все время осознавала Рамакришну как аватару. Едва ли есть человек, который мог бы пережить постоянное понимание Этого. Мы ведь видим, что спутники других аватар тоже временами забывали, с кем они. Например, Арджуна и Кришна. В главе одиннадцатой Бхагавадгиты рассказывается, как Арджуна, желая получить абсолютное подтверждение своей вере, просит Кришну раскрыть ему свой трансцендентный аспект, показаться в облике Властителя вселенной. Кришна соглашается: Арджуна видит Его в устрашающей мощи и величии Его власти, видит Кришну как творца, вседержителя и разрушителя, отца множества богов человечества, архитектора вселенной, как то последнее пламя, в которое должен погрузиться каждый смертный, чтобы исчезнуть в нем. В Бхага-вадгите говорится: «Ярче тысячи солнц, одновременно засиявших в небе, великолепие Облика Беспредельного Бога». Арджуна потрясен и перепуган видением. Он падает в ноги Кришне и еле выговаривает дрожащим голосом: «Только подумать, что я без церемоний звал тебя просто Кришной или другом! Я осмеливался на это из любви к тебе и из непонимания твоего величия. Сколько же раз я наверняка бывал непочтителен с Богом – шутил с тобой, как с равным, когда мы бродили, пировали или отдыхали вместе! Я оскорбил тебя? Прости меня, Господь Предвечный! У ног твоих я молю о прощении. Прости меня – как друг прощает друга, как отец прощает сына, как мужчина прощает любимую!»

Кришна успокаивает Арджуну и снова принимает обычный облик. А Арджуна с облегчением восклицает: «О Кришна, теперь, когда я снова вижу тебя в милом человеческом облике, я опять могу стать собой!»

Иными словами, Арджуна счастлив притуплению мучительного осознания божественного величия Кришны и радуется его внешнему человеческому облику. Можно представить себе подобную же реакцию Петра, Якова и Иоанна после преображения Иисуса.

Желательно ли постоянно осознавать, что находишься в присутствии аватары? Теоретически – да, но практически – нет. Тем не менее чрезвычайно важно различать два вида невежества, не позволяющего видеть истинную природу аватары. Многие, сталкиваясь с такими, как Иисус или Рамакришна, воспринимают их в качестве просто людей в силу собственной невежественной тупости. Если даже и улавливают в них нечто мистическое, то из-за пугливости, лености или умственной шаткости не желают глубже вникать в это.

В странном разговоре между Иисусом и Понтием Пилатом, например, чувствуется, как в римлянине вдруг вспыхивает интерес, но он тут же возвращается к циническому безразличию и заботам о своем политическом будущем.

Но есть и такие, как Арджуна, кто порой не в силах разглядеть подлинную природу аватары из-за любви к нему. Такой была и Бхайрави. Как пишет Сарадананда, любовь не дает в полной мере представить величие предмета любви, любовь вызывает желание защитить любимого, и в этом желании растворяется благоговение перед ним. Мы видели, что Бхайрави видела в Рамакришне сына. Вот почему она могла наставлять его. Под ее руководством Рамакришна начал упражняться в дисциплинах тантры.

Впоследствии Рамакришна говорил, что испытывал поначалу сомнения и не знал, браться ли за тантрическую форму садханы; прежде чем решиться, он советовался с Божественной Матерью и получил ее дозволение. Но, как только он взялся за тантру, он проявил чрезвычайное рвение и, соответственно, стал стремительно продвигаться в ней.

Цель тантрических занятий в том, чтобы за всеми физическими явлениями ощутить присутствие Бога. Этому препятствуют две главные преграды – влечение и отвращение. Даже накопление знания в материальном плане невозможно без преодоления этих преград – хоть в какой-то степени. Врач должен одолеть в себе половое влечение к телу больных, отвращение к их язвам или гниющим конечностям, страх заразиться инфекционной болезнью, которую он призван вылечить. И влечение и отвращение равно сосредоточивают наше внимание на внешнем и поверхностном, не

давая нам прозреть то, что в глубине. Однако, если только мы сумеем уловить хоть блик божественного присутствия за внешним обликом вещей, влечение и отвращение сразу исчезнут. Поэтому каждая тантрическая дисциплина предназначена помочь ищущему преодолеть определенную форму влечения или отвращения и осознать за ними Божественное.

В то время Рамакришна обрел необычайные мистические силы. Он их не желал, поэтому эти силы не могли нанести ему духовный ущерб, а через некоторый срок они опять исчезли. Например, говорят, он научился понимать язык животных и птиц, он слышал великий звук, называемый анахата дхвани – который резонирует со всеми звуками вселенной, но обычно не воспринимается человеческим ухом. Другим результатом суровых тантрических упражнений, упоминаемым множеством свидетелей, стала странная, неземная красота, которую на некоторое время обрел Рамакришна.

– Мое тело будто лучилось золотистым светом, – вспоминал потом он сам. – Люди в изумлении смотрели на меня, так что я стал заворачиваться в плотную накидку. Увы, говорил я себе, всех завораживает моя внешняя красота, но никто не хочет видеть Его, кто внутри! И я страстно молил Божественную мать: «Мать, это же твоя внешняя красота, возьми ее обратно и даруй мне внутреннюю красоту взамен!» Наконец золотистый свет ушел вовнутрь, и тело снова потускнело.

Для Рамакришны в его состоянии экзальтации обычный чувственный смысл слов приобретал иное, возвышенное значение. Например, слово йони, которое означает женский половой орган, для Рамакришны значило божественный источник всего творения. Слова, безусловно бранные и непристойные, приобрели для него святость языка священных книг, ибо все слова писались буквами одного и того же алфавита.

Тантрическая садхана Рамакришны продолжалась с 1861 по 1863 год. Потом Рамакришна тантру оставил. Он этим доказал, что даже самые трудные тантрические дисциплины могут практиковаться при соблюдении строжайшего воздержания и без участия шакти – сексуального партнера. Не надо, однако, думать, будто такого рода самоконтроль был для Рамакришны делом легким, поскольку он так далеко ушел по пути духовного развития. Позднее Рамакришна честно признал, что однажды испытал соблазн похоти. Причина таких соблазнов в гордыне, утверждал он. Стоит только сказать себе: я одолел похоть, как вы испытаете ее соблазн. Поэтому Рамакришна советовал относится к существованию похоти без чувства вины и стыда. Надо молиться о том, чтобы соблазн миновал, и в то же время не сосредоточивать на нем внимание, как стараешься не сосредоточиваться на любом ином телесном беспокойстве. Тревожась по поводу своих похотливых помыслов, мы лишь добавляем им силы. Лучше признаться в том, что они существуют и время от времени будут посещать нас. Никто не может быть абсолютно свободен от них в этой жизни без Божьей на то милости.

В то время Рамакришне сильно хотелось испытать силу Кали творить иллюзии, увидеть ее игру в созидание, сохранение и разрушение – то, что именуется Майей. И ему было дано видение, которое привело бы в ужас человека менее стойкой веры. Он однажды увидел женщину неслыханной красоты, которая поднималась от Ганги, направляясь к Пан-чавати. По мере приближения она становилась все более явственно беременной. Ее живот набухал на глазах, пока она не разродилась прелестным младенцем. С непередаваемой нежностью кормила она ребенка грудью, как вдруг выражение ее лица переменилось. Оно сделалось свирепым и страшным. Набросившись на ребенка, она стала поедать его, разрывая зубами плоть и кости. Потом повернулась и удалилась к Ганге.

И еще одно видение было Рамакришне примерно в то же время – он узнал, что с годами к нему стечется множество учеников, которые от него получат высшее знание. Когда он рассказал о видении Хридаю и Матхуру, Матхур с великодушным отсутствием обиды ответил:

– Это прекрасно, Отец. Нам всем будет хорошо в общении с тобой.

На самом деле должно было пройти еще пятнадцать лет и Матхур уже умер, прежде чем юноши, которым было назначено стать первыми монахами Ордена Рамакришны, начали собираться в Дакшинешваре. Но и сейчас уже храмовый комплекс постоянно посещали разного рода монахи

и искатели истины. О некоторых из них Рамакришна в последующие годы вспоминал и рассказывал.

– Один раз сюда пришел садху, – говорил Рамакришна, – лицо которого освещало дивное сияние. Он просто сидел и улыбался. Дважды в день, утром и вечером, он выходил из своей комнаты и оглядывался по сторонам. Смотрел на деревья, кусты, на небо, на Гангу, вскидывал руки и плясал вне себя от радости. Иногда он катался по земле, смеясь и восклицая: «Великолепно! Как весело! Как восхитительна эта Майя! Какую замечательную иллюзию придумал Бог!» Таким был его способ почитания.

В другой раз появился здесь святой. Этот был просто опьянен божественным знанием. Выглядел он настоящим пугалом: почти голый, все тело и голова засыпаны пылью, длинные всклокоченные волосы, давно не стриженные ногти. На плечах у него была какая-то рваная тряпка, которую он будто с трупа стащил на площадке кремации. Он остановился перед храмом Кали, устремил взгляд на статую и пропел гимн в честь богини, пропел с такой страстью, что мне почудилось, будто храм задрожал. Мать была довольна и улыбалась. Потом он уселся среди нищих и вместе с ними получил прасад, но из-за его отталкивающего вида нищие прогнали его. Позже я увидел, как он сидел с собакой в грязном углу, куда выбрасывали объедки и банановые листья после еды. Он сидел в обнимку с собакой и вместе с ней подъедал оставшееся на грязном листе. Собака не рычала и не вырывалась, хоть он был чужим. Я смотрел на него, и мне было страшно, что и я могу стать таким же бродягой, что мне придется жить как он. Посмотрев на него, я сказал Хридаю: «Это не простое безумие, он без ума от высочайшего божественного сознания». Когда Хридай услышал это, он побежал к святому, который уже выходил из храмового сада. Хридай долго шел за ним и упрашивал: «Святой человек, скажи, как мне познать Бога?» Тот сначала не отвечал, но, видя, что Хридай упрямо идет за ним, остановился и показал на придорожную сточную канаву: «Когда эта вода, – сказал он, – и вода из Ганги покажутся тебе одинаково чистыми, то ты познал Бога». – «Возьми меня в ученики, – взмолился Хридай, – возьми меня с собой!» Но святой повернулся и пошел дальше. Пройдя довольно большое расстояние, святой оглянулся и увидел, что Хридай идет за ним. Он сделал страшное лицо, поднял кирпич с дороги и показал, что готов запустить им в Хридая. Хридай бросился прочь, святой отшвырнул кирпич, свернул с дороги и исчез в зарослях. С тех пор его никто не видел.

Тот святой действительно постиг, что есть Брахман. Такие бродят в непотребном виде, чтобы к ним не приставали. Они живут в мире, как кладбищенские воры или сумасшедшие. Он будет поощрять мальчишек, которые бегут за ним, потому что он хочет научиться быть как они. Он хочет перенять у них равнодушие к мирским благам. Разве вы не видели, как радуется мальчишка, когда мать нарядит его в новое дхоти? Если ему сказать: «Отдай мне твое дхоти!» – он ответит: «Не дам, мама мне его надела!» И еще изо всех сил вцепится в дхоти, чтобы ты его не отнял. Можно подумать, что это дхоти ему дороже всего на свете. Но через минуту он видит, что у тебя в руках грошовая игрушка, и сам предлагает: «Дай мне это, а я тебе дхоти дам!» А в следующую минуту он может бросить игрушку и побежит рвать цветы. Так же ведет себя и постигший Брахман.

Приходил еще один садху, у которого с собой только и было что горшок для воды и книга. Книга была его сокровищем, он каждый день совершал почитание перед ней, возлагал на нее цветы, а потом принимался за чтение и читал с величайшей сосредоточенностью. Когда я с ним познакомился поближе, я его попросил дать мне посмотреть книгу, но, раскрыв ее, я увидел на каждой странице только два слова «ОМ Рам», крупно выведенные красным. А садху мне сказал: «Что толку в том, чтобы прочесть целую библиотеку? Бог есть источник всех священных книг, и нет разницы между Ним и Его Именем. В Его Имени содержится все, что есть в священных книгах. Мне достаточно».

Здесь стоит задержаться, чтобы объяснить значение слова ОМ и обсудить подробней идею, которую выразил садху при помощи своей книги.

В Ведах, самых ранних из священных книг индусов, мы читаем: «В начале был Владыка тварей, вторым после него было Слово… И Слово было воистину высочайший Брахман».

(Prajapatir vai idam agre asit, tasya vag dvitiya asit… Vag vai Paramam Brahma.)

Это, конечно, перекликается с первым стихом Евангелия от Иоанна: «В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог». Уже на заре истории у человечества возникло представление о том, что слово и есть то, что оно выражает. Безусловно, слова и идеи неразделимы. Невозможно иметь идею Бога без слова, которое выражает Бога.

Среди множества имен Бога ОМ почти наверняка является старейшим из дошедших до нас. Оно и сегодня употребляется миллионами верующих в Индии и за ее пределами. Оно также является самым обобщенным из слов, выражающих бого-идею, ибо не относится конкретно к какому-то одному божеству и не подразумевает конкретных атрибутов божества. В силу этого ОМ может употребляться любой и каждой сектой.

Каким же образом слово ОМ было избрано для этой великой цели? Индусы предлагают простое объяснение. Бог есть самая всеобъемлющая из идей человечества и поэтому должна выражаться самым всеобъемлющим из доступных человеку слов. А что такое самое всеобъемлющее слово? То, которое при произнесении включает все возможные позиции гортани, рта и языка. Начинается с Аа – корневого звука, производимого одним горлом без участия языка или неба. Затем идет Оу – звук, который прокатывается через весь рот, от горла до губ. И наконец, Мм – звук, который производится сомкнутыми губами. Получается нечто вроде Ааоумм – как приблизительно и произносится ОМ.

В Индии, когда ученик приходит к гуру за инициацией, гуру дает ему то, что называется мантрой. Мантра состоит из одного или нескольких святых имен – в число которых обыкновенно входит ОМ, – и ученик должен будет повторять их и медитировать с их помощью до конца своих дней. Мантра рассматривается как нечто очень интимное и исполненное святости. Мантра никогда никому не сообщается. Сам акт получения мантры учеником от гуру имеет двойственное значение. Мантра – как бы самая суть наставления гуру данному ученику; дав ему мантру, гуру может ничего другого ему больше не давать. Помимо этого, мантра есть звено в духовной цепи – как вы получили инициацию от вашего гуру, так он сам получил ее когда-то от своего гуру, а тот – от своего, и так цепь может уходить в прошлое, возможно, до великого святого минувших веков, чья сила таким образом передается и вам.

Акт повторения мантры называется джапа. Обычно джа-пу делают, перебирая четки – соединяя мысль и физическое действие (что вообще большое благо всякого ритуала) и давая выход нервной энергии тела, которая без этого будет накапливаться и рассеивать мысль. Как правило, ученику говорится, сколько повторений в день он должен проделать. Четки помогают счету – по бусинке на мантру, – так что не надо отвлекаться. Использование четок вместе с повторением молитв – прием, известный индусам, буддистам, католикам и некоторым другим христианским церквам.

В наше время – время широчайшего использования суб-лиминальной подсказки и гипнотического повтора лозунгов средствами коммерческой и политической пропаганды – эффективность джапы не нужно доказывать даже атеисту. Если телевизионная реклама способна до такой степени проникать в массовое сознание, что малые дети распевают рекламные стишки на улицах, если явная и легкоопровержимая ложь о соседней стране способна от частого повторения вогнать народ в состояние военного психоза, то кто посмеет утверждать, что повторение имени и идеи Бога не производит воздействия на повторяющего? Мы существа, управляемые грезами, а не логикой. Мы расходуем только весьма незначительную часть времени на то, чтобы мыслить логически и последовательно. Наши страсти и предубеждения – часто приводящие к ужасающим последствиям – неприметно для нас формируются из выдумок, из лозунгов, газетных заголовков, случайно подслушанных слов страха, алчности и ненависти; все это проникает в сознание через ничем не защищенные глаза и уши. Наши фантазии выражают нас, какие мы есть в каждую данную минуту. Мантра, вводя Бога в наши грезы, должна производить глубокие изменения на подсознательном уровне, незамечаемые в течение какого-то времени, но рано или поздно неизбежно дающие о себе знать – сначала в доминирующих настроениях и мыслях человека, а постепенно менять и его характер.

Странствующий монах Джатадхари появился в Дакши-нешваре, вероятно, в 1864 году.

Этот Джатадхари почитал Шри Раму и носил с собой изображение Рамы-ребенка, когда того еще звали детским именем Рамлала.

В северо-западной Индии в честь маленького Рамы и по сей день мальчиков ласково зовут «лала», а девочек «лали».

Джатадхари с необычайным благочестием совершал почитание этой статуэтки, сделанной из сплава восьми металлов. А Рамакришна своим духовным зрением сразу определил необычность Джатадхари, которому действительно было видение маленького Рамы, так что для него изображение было тождественно самому божеству. Почитание Джатадхари завораживало Рамакришну, и он целыми днями просиживал рядом с ним, не сводя глаз с изображения Рам-лалы и видя то же, что видел монах.

Потом Рамакришна рассказывал об этом:

– День шел за днем, и я чувствовал, что Рамлала любит меня все больше. Пока я был с Джатадхари, Рамлала был доволен и играл неподалеку. Но стоило мне уйти в свою комнату, Рамлала оставлял игры и следовал за мной. Он не желал оставаться с монахом, хотя я ему несколько раз приказывал не ходить за мной. Сначала мне казалось, что я все это выдумал. Ну как мог ребенок, которого монах почитал так давно и преданно, любить меня больше, чем его? Но я же действительно видел Рамлалу: он то приплясывал передо мной, то шел позади. Иногда он требовал, чтобы я брал его на руки, но, когда я поднимал его, он недолго сидел на руках. Ему хотелось носиться, он забирался в колючки и рвал там цветы, он плавал и плескался в Ганге. Я ему раз за разом говорил: «Не делай этого, дитя! У тебя будут волдыри на ножках от беготни по солнцу, а если ты будешь так долго оставаться в воде, ты простудишься». Но он не слушался, сколько бы я ни твердил ему это, и шалости свои не оставлял. Бывало, что он с нежностью смотрел на меня своими прекрасными большими глазами, но бывало, что дулся и строил мне рожи. Я сердился не на шутку и бранил его. «Ну подожди же, маленький негодяй, – я ему говорил, – сегодня я тебе задам, сегодня ты получишь настоящую встрепку!» Я вытаскивал его из реки или заставлял уйти с солнцепека, старался подарками заманить его в комнату, чтобы он там играл. Когда он упрямствовал, я легонько шлепал его. Но у него сразу появлялись на глазах слезы и мне становилось до того больно, что я хватал его на руки и утешал.

Однажды я собрался на Гангу совершать омовение, а он увязался за мной. Что было делать? Пришлось взять. Но он как забрался в воду, так его невозможно было вытащить из нее. Никаких уговоров не слушался! Я рассердился и сказал: «Пожалуйста, можешь купаться сколько угодно, а я ухожу!» И тут же увидел, что ребенок начинает захлебываться! «Да что же я делаю?!» – с ужасом подумал я, вытащил его из воды и стал согревать.

В другой раз он попросил есть, а у меня был только сухой рис, да еще плохо очищенный. Он ел, а жесткие рисинки царапали его нежный язычок. Мне стало так худо от этого, что я взял его на руки и сказал: «Тебя мама кормила сливками и свежим маслом, а я даже не позаботился о вкусном для тебя, сухим рисом кормлю!»

Рамакришна всплакнул, много лет спустя рассказывая ученикам эту историю. Об этом вспоминает Сарадананда, который был среди учеников, и добавляет, что, слушая рассказ о Рамлале, они обменивались недоумевающими взглядами – настолько абсурдным и невероятным казался он даже им, исполненным юношеской веры. Но ведь рассказывал Рамакришна, которого они считали неспособным ко лжи! Уже зрелым человеком Сарадананда в своей книге с добрым юмором предлагает недоверчивому читателю самостоятельно определить свое отношение к рассказу. «Примите столько, сколько сможете переварить. При желании можете отбросить голову и хвост», – пишет он. Однако, вместе с тем, Сарадананда совершенно недвусмысленно дает понять, что сам поверил в каждое слово.

– Бывали дни, – продолжал Рамакришна свой рассказ, – когда Джатадхари приготовит пищу для обрядового подношения Рамлале, но не может найти его. Он в тревоге прибегал в мою комнату, где и обнаруживал, что Рамлала играет на полу. Джатадхари страшно обижался и сердито говорил: «Я столько провозился, готовя тебе подношение, я тебя искал повсюду, а ты вот где был все это время! Тебе дела нет до меня! Ты все забыл. Всегда ты был таким – ни доброты в тебе нет, ни привязанности. Что вздумается, то и делаешь. Бросил своего отца и ушел в леса. Бедный отец, он умер от тоски, а ты даже не вернулся, чтобы он перед кончиной мог взглянуть на тебя!»

(Это, конечно, ссылка на «Рамаяну», в которой так изложен эпизод с Рамой и его отцом, царем Дасаратхой. Следует, однако, добавить, что Джатадхари не совсем справедлив в истолковании эпизода – Рама не ушел в леса, а по навету был изгнан отцом.)

– Браня Рамлалу, Джатадхари выволакивал его из моей комнаты и уводил к себе, чтобы накормить. Но Дакшинеш-вар Джатадхари не покидал, потому что не хотел расставаться со мной. И не мог перенести мысль о разлуке с Рамлалой, которого так долго любил.

Но однажды Джатадхари пришел ко мне со слезами радости на глазах и сказал: «Рамлала открылся мне таким, каким я его никогда не видел раньше, хоть всегда мечтал об этом, теперь мое желание исполнилось. Рамлала говорит, что не уйдет отсюда, он не хочет оставлять тебя. Но я больше не печалюсь. Ему хорошо с тобой, он весел здесь, а я испытываю от этого такое блаженство! Я научился быть счастливым от его счастья. Теперь я могу оставить его с тобой и спокойно отправляться дальше». На прощанье Джатадхари подарил мне изображение Рамлалы. А Рамлала здесь с той поры.

Изображение Рамы много лет хранилось в храме Радха-канта. В начале двадцатого века статуэтка была украдена и так и не найдена.

В 1863 году, вскоре после того как Рамакришна завершил тантрическую садхану, его мать Чандра приехала из Камар-пукура в Дакшинешвар и обосновалась здесь до конца своих дней. Жила она в одной из двух музыкальных башен, в той, что стоит к северу от храмового двора и отлично видна с веранды перед комнатой Рамакришны. Так что Чандре нужно было сделать всего несколько шагов, чтобы навестить сына.

Я уже рассказывал о тщетности попыток Матхура уговорить Рамакришну взять у него денег. Страстно желая хоть косвенно послужить Рамакришне, Матхур теперь посвятил себя заботам о Чандре. Он проводил целые дни в ее обществе, а звал ее «бабушка». Чандра была счастлива и очень полюбила Матхура. Однажды Матхур стал выспрашивать Чандру, чего бы ей хотелось, – он даст все, что ее душе угодно! Чандра долго думала, о чем бы попросить, – ей хотелось сделать приятное Матхуру, – но никак не могла придумать.

Она отперла сундук и показала ему, что у нее уже есть несколько сари, так что в одежде она больше не нуждается.

– Ты обо мне заботишься, – сказала Чандра, – я сыта, и у меня есть крыша над головой. Чего же еще?

Но Матхур не отставал, и Чандра, долго помучившись над трудной проблемой, наконец решилась спросить себе на ану табачку. Старуха позволяла себе иногда такую роскошь – пожевать высушенного со специями табаку.

10. ТОТА ПУРИ

Я уже рассказывал о различных ролях, которые может брать на себя верующий при почитании личностного Бога (Ишвары). Теперь я должен подробней остановиться на этом, связав общие положения с духовным опытом именно Рамакришны.

Простейший подход верующего к Божеству – это шанта, базовый дуалистический подход поклоняющегося к объекту поклонения, творения к Творцу. Здесь нет параллели ни с какими человеческими взаимоотношениями.

Затем идет дасья, форма почитания, сравнимая с отношением ребенка с родителями, слуги с господином. Таким было отношение Ханумана к Раме (см. главу 7). Хануман рассматривал себя как слугу Рамы, и Рамакришна, как мы видели, в течение некоторого времени почитая Раму отождествлял себя с Хануманом. Большую же часть жизни Рамакришна рассматривал себя как дитя Матери Кали.

Потом – сакхья, форма почитания, когда верующий думает о себе как о друге Бога. Он может отождествить себя, например, с одним из вриндаванских пастушков, друзей детства Кришны. Рамакришна часто говорил о своем ученике Ракхале (позднее ставшим Свами Брахманандой), что тот был таким пастушком в какой-то из прежних жизней.

Ватсалья – форма почитания, когда верующий видит в себе родителя Бога. Мы уже видели, как Рамакришна и Джатадхари приняли роль родителей по отношению к Рам-лале, Раме-мальчику.

И наконец, возможна форма почитания, именуемая мад-хура бхава - нежный настрой, когда поклоняющийся относится к Богу как к возлюбленному. Наилучшим примером этого почитания является для индусов Радха, возлюбленная

Кришны. Считается, что мадхура бхава охватывает собой все другие формы отношения к Богу, – ведь любящая женщина может быть временами и служанкой любимого, и его другом и советчицей, и по-матерински поддерживать, утешать и защищать его.

Когда Рамакришна практиковал мадхура бхава, отождествляя себя с Радхой и ее любовью к Кришне, он даже переодевался в женскую одежду и держался как женщина. Вероятно, это шокирует западного читателя, которому такого рода крайности, скорее всего, покажутся ненатуральными и чрезмерными. С какой стати, спросит такой читатель, пытаться мужчине представлять себя в женском естестве – или наоборот? Разве избравшему формой почитания мадхура бхаву не проще сделать объектом своего почитания божество противоположного пола?

Однако рамакришновское толкование мадхура бхавы может быть вполне подкреплено логикой в соответствии с принципами ведантической философии. Веданта учит, что нет иной реальности, помимо Брахмана; имена и формы, как мы их знаем в физическом мире, есть не более чем иллюзия, которая должна быть осмыслена в качестве таковой для познания Брахмана. Мир физических форм есть просто выражение идей, укоренившихся в нашем тонком уме. Идея его, которая и есть основа всех иллюзий – я есмь я, а потому не есмъ Брахман, – выражается на физическом уровне через формулировку – у меня есть тело. Из идеи телесности возникают две другие взаимоисключающие идеи: либо я – мужчина, либо я – женщина.

Если искатель истины способен всерьез на некоторое время поверить, что принадлежит к противоположному полу, он проделает значительный путь к избавлению от иллюзии различия между полами, ибо уже будет знать, что иллюзия не абсолютна, как ему казалось прежде. Таким образом, попытка мужчины принять женское естество совершенно оправдана, как и те дополнительные шаги, которых она может потребовать – скажем, ношение женской одежды.

Все формы отношения к Богу, которые я описал, являются садханами секты вишнуитов. Культ Вишну предполагает почитание всех его воплощений, в число которых входит и Рама. А Рама, как мы знаем, был избранным божеством семьи Рамакришны, поэтому совершенно естественно, что после завершения тантрической садханы Рамакришна обратился к вишнуитским садханам. Несомненно, что Бхайрави, тоже исповедовавшая вишнуитский культ, поддерживала Рамакришну в этом начинании.

Рамакришне с детства нравилось изображать женщин. Иногда он просто дурачился – как, например, в том случае, когда разыграл все семейство Дургадаса Пине (см. главу 3). Но бывало, что его игры выражали настроения религиозные – например, ребенком он играл в девочку-вдову, посвятившую себя служению Кришне. Очень многие, кто знал Рамакришну, упоминая о его нежности и мягкости, называли эти черты характера женственными. Правда же в том, что Рамакришна был личностью настолько многогранной, что в разные времена казался совершенно разным человеком. Возможно, иа-за того, что у него было ослаблено ощущение пола, он мог с такой легкостью проявлять как мужские, так и женские характеристики поведения.

Живя в образе сына Бхайрави, Рамакришна демонстрировал преимущественно мужские черты характера. Более того, мадхура бхава была неприятна ему, и, когда однажды Бхайрави стала петь гимн Кришне – Божественному Возлюбленному, Рамакришна попросил ее перестать. Мы уже видели, что он всегда менял одежду в соответствии с духовным настроем, одеваясь так, как предписывалось данной садха-ной, – носил красное, белое или охряное, в зависимости от избранной формы почитания. Поэтому для него было логично надеть женские одежды, приближаясь к Кришне как его возлюбленная. Не сделать так означало бы подчиниться тирании общественного мнения, а это Рамакришна всегда осуждал. Он раз за разом повторял, что совершенная искренность должна проявлять себя как внутри, так и во внешнем поведении. По его словам, «не может быть обмана в обители ума».

Итак, приступив к садхане в форме мадхура бхава, Рамакришна попросил у Матхура женскую одежду. Матхур доставил ему красивое дорогое бенаресское сари, муслиновое покрывало, а также блузку с юбкой. Для полноты преображения Матхур купил еще парик и набор золотых украшений. О том, какой скандал поднялся вокруг новой садханы Рамакришны, можно и не рассказывать. Но они с Матху-ром просто не обращали внимания на разговоры.

Переодевшись как женщина, Рамакришна стал все глубже и глубже проникать в женские чувствования. Видевших его в те времена поражало чисто физическое преображение Рамакришны: его походка, манера говорить, жестикуляция стали женскими и были достоверны вплоть до мельчайших подробностей. Иногда он уходил в дом на Джанбазаре, который принадлежал Рани Расмани, и, как женщина, поселялся на женской половине. Женщины с трудом воспринимали его как мужчину. Когда в дом приезжал муж какой-нибудь из дочерей Матхура, то именно Рамакришна принаряжал ее и собственноручно делал ей прическу. Он вел себя, как старшая, а потому более опытная подруга, показывал, как надо держаться и о чем говорить, чтобы произвести впечатление достойной жены. Потом он за руку отводил ее к мужу, усаживал их рядом и оставлял вдвоем.

Хридай рассказывал, что «его было трудно отличить от женщин, когда он бывал в их обществе. Один раз Матхур повел меня на женскую половину и спросил: можешь показать мне твоего дядю? И я, хоть столько лет прожил бок о бок с ним и каждый день услужал ему, поначалу не узнавал дядю. Он по утрам выходил с корзинкой собирать цветы, а мы смотрели. Так вот, мы заметили, что он всегда ступает с левой ноги – как женщины делают».

В том, 1864, году Рамакришна встретил праздник богини Дурги в женском облике и участвовал в совершении почитания вместе с женщинами из семьи Матхура. После того как были закончены обряды первого дня Рамакришна углубился в себя, утратив представление об окружающем. Подошло время аратрики, вечернего ритуала, который сопровождается возжиганием светильников, колокольчиками и гонгами, пением гимнов. Джагадамба Даси, жена Матхура, была в растерянности. Ей хотелось пойти в зал и принять участие в аратрике, но она не решалась оставить Рамакришну одного – совсем недавно, в таком же состоянии, он упал на жаровню с раскаленными угольями и сильно обжегся. По наитию Джагадамба Даси принялась украшать Рамакришну самыми красивыми из своих драгоценностей, приговаривая:

– Пора обносить светильники вокруг матушки Дурги, разве ты не хочешь вместе с нами сделать ей приятное?

Окружающие давно заметили, что Рамакришну можно вывести из самой глубокой медитации, если несколько раз повторить ему на ухо имя бога или мантру, связанную с предметом, на котором он сосредоточен, – Джагадамба Даси тоже знала об этом. Через минуту Рамакришна откликнулся на имя Дурги, вернулся к обычному сознанию и пошел за Джагадамбой Даси в зал. Сразу началась аратрика, и Рамакришна принялся овевать статую Дурги чамарой, своеобразным ритуальным опахалом из хвоста яка. Тут в зал вошел и Матхур. По обычаю, мужчины стояли по одну сторону статуи, а женщины – по другую. Матхуру бросилась в глаза незнакомка, стоявшая рядом с его женой и овевавшая статую опахалом. Он отметил благородство облика незнакомки, а также ее богатое сари и дорогие украшения – Матхур решил, что жена пригласила принять участие в ритуале кого-то из знакомых дам. После аратрики Матхур подошел к жене узнать, что это за дама. Джагадамба улыбнулась:

– А ты что, не узнал? Это же был Отец!

– Никому не дано узнать Отца, – ответил Матхур, придя в себя от изумления, – если только он не дозволит, чтобы его узнали.

В этом женском образе Рамакришна совершал почитание Кришны с таким же непреодолимым влечением к нему, какое испытывали пастушки-гопи. Он плакал, страдая от разлуки с Кришной, отказывался принимать пищу, у него даже кровь сочилась из пор. Он молился Радхе как посреднице, и ему было дано видение Радхи. Вскоре после этого ему было и видение самого Кришны – и даже не один раз. Однажды Рамакришна слушал чтение «Бхагаваты», в которой среди других вещей повествуется и о жизни Кришны, и вдруг увидел луч света – луч «как шнур» протянулся от стоп Кришны и коснулся священной книги, потом луч коснулся сердца Рамакришны, и тот в течение некоторого времени видел очерченный лучом треугольник, соединявший Кришну, «Бха-гавату» и его самого.

– Так я понял, – рассказывал впоследствии Рамакришна, – что Бхагавата, Бхакта и Бхагаван – одно!

То есть что священная книга, исполненный любви верующий и Бог – одно!

Мы видели, что Рамакришна исповедовал то, что нельзя назвать ничем иным, как дуалистическим богопочитанием в крайних формах. Пройдет всего несколько месяцев, и он перейдет к столь же крайней форме недуализма – к полнейшему отождествлению с Брахманом, как тому учит недуалистическая веданта (называемая так потому, что эта философия содержится в ранних священных книгах – Ведах).

Эта новая фаза садханы Рамакришны началась к концу 1865 года с прибытием в Дакшинешвар монаха по имени Тота Пури. Пури означает его принадлежность к секте Пури, к одному из десяти монашеских орденов, основанных Шан-карой. Однако Рамакришна не мог так называть монаха: как мы увидим, монах скоро стал его гуру, а ученику не положено звать гуру настоящим именем. Рамакришна звал Тоту Пури Нангта – Голый, поскольку большую часть жизни тот провел, не нося никакой одежды.

Голыми ходят Наги, члены подсекты ордена Пури, к которой монах, собственно, и принадлежал. Он еще ребенком попал в монастырь в пенджабском городе Лудхиана, в котором находилось семьсот монахов. Устав монастыря был предельно строгим, монахи учились постепенно отказываться от всех привязанностей, жестко ограничивать себя в потреблении пищи и воды и закалять тела, не нося одежду. Тога был избран настоятелем монастыря, но недолго оставался в нем после избрания. Он предпочел жить странствующим монахом. И странствовал он уже много лет.

Наги считают священным огонь. Монахи раскладывают костры, погружаются около них в медитацию, около них и спят, никогда не переступая порог жилища. Костер носит название дхуни. Единственными пожитками Тоты были щипцы для огня – которыми он при надобности оборонялся и от диких животных – и горшок для воды. Он был человеком средних лет, рослым и сильным. Тело свое он прикрывал накидкой только на время медитации и готовясь отойти ко сну.

Тота попал в Дакшинешвар на обратном пути в Пенджаб, после паломничества к храмам в Нармаде и Пури. Он собирался провести в Дакшинешваре три дня, поскольку нигде не задерживался дольше: он верил старинному изречению, гласившему, что странствующий монах должен уподобиться проточной воде, если хочет избежать привязанностей. Нет оснований предполагать, что он заранее предвидел встречу, которой суждено было коренным образом изменить его планы. В отличие от Бхайрави, у него не было предвещания встречи с Рамакришной, скорей всего, он и не слышал о нем.

Появившись во дворе храма, Тота Пури сначала направился к лестнице, спускавшейся к Ганге. У портала оказался и Рамакришна, он ничем не выделялся в толпе, сидел в углу среди других, одетый, как и остальные, в одну набедренную повязку. Но Тота Пури сразу обратил на него внимание, увидев духовным зрением необычность этого молодого человека.

Тота отличался повелительностью манер, и к Рамакришне он обратился с резкой прямотой:

– Ты похож на человека, созревшего для ведической садханы, – хочешь?

Рамакришну будто совсем не удивило неожиданное предложение.

– Не знаю, – ответил он. – Все зависит от Матери. Если она скажет «да», я поступлю по ее слову.

– Ладно, – согласился Тота Пури, – иди и спроси разрешения. Но поскорей, я долго здесь не задержусь.

Возможно, Тота подумал вначале, что Рамакришна имеет в виду свою человеческую мать, но увидел, что тот вошел в храм Кали. Он быстро вернулся из храма – в полусознании, лучась счастливой улыбкой. Тоте он сообщил, что Мать сказала: иди и учись, монах ради этого и появился здесь.

Рамакришна очаровал Тоту наивностью своей веры, но монах наверняка посматривал на него с высокомерной снисходительностью. С точки зрения Тоты, вся Бенгалия погрязла в извращенных религиозных ритуалах, таких как тантрические садханы и вообще – в разных формах дуалистического богопочитания. Сам он, будучи недуалистом, считал единственно достойной целью духовных устремлений достижение слияния с внеличностным Брахманом через высочайшую форму самадхи – нирвикальпа самадхи, в которую неоднократно погружался. От природы гордый и независимый, он тяготел к различению, а не к восторженному почитанию; он мог логически постулировать существование Ишвары как Распределителя плодов действия – кармы, – но не испытывал потребности в приближении к нему через любовь и преданность. Что касается иных небожителей – богов, богинь и аватар, то они мало занимали Тоту. Его ничуть не волновала Мать Кали с ее Майей, с ее божественными играми. Изображение в храме Кали было для него обыкновенной статуей, а Рамакришна – жертвой грубейших предрассудков, вопреки которым, каким-то таинственным образом сумевшим все же добиться значительного духовного прогресса. Однако ничего этого Тота ему не говорил, не желая задеть его чувства, так как не сомневался, что, вступив в ведантическую садхану, Рамакришна быстро избавится от своих предрассудков.

Но для вступления в садхану Рамакришне требовалось, чтобы Тота формально посвятил его в монахи – Рамакришна должен был принять обет полного отречения от мира – санньяс, а Тота должен быть стать его гуру. При посвящении от Рамакришны требовалось снять с себя священный шнур и срезать с макушки прядь волос – освободиться от внешних примет брахминства. Рамакришна согласился, выставив только одно условие – посвящение будет тайным, потому что он не хотел бы, чтобы об этом узнала его старуха мать Чандра. Читателю может показаться странным опасение Рамакришны, что мать может воспротивиться обету сына отказаться от мира, поскольку он уже много лет назад, по сути, отказался от всего, кроме стремления к Богу. Но надо помнить, что в те времена монах в Бенгалии означал монаха странствующего. И надо вспомнить, как боялась Чандра, что монахи могут сманить из дому ее маленького сына. Узнав о посвящении в монахи, Чандра решит, что сын уходит с То-той, – Рамакришне не хотелось понапрасну тревожить мать.

Тота разложил свой костер – дхуни в Панчавати и стал ожидать благоприятного для посвящения часа. Посвящение состоялось через несколько дней, за два часа до рассвета, в хижине на востоке рощи.

Хижина и сегодня стоит, она считается одним из самых святых мест в Дакшинешваре, на картах которого она отмечена под названием «Комната медитации».

О том, что было после посвящения, Рамакришна рассказывает так:

– После посвящения Голый научил меня многим изречениям, в которых была выражена философия недуализма. Он сказал, чтобы я отвел свой ум от всех существ и предметов и полностью сосредоточился только на Атмане. Но когда я сидел в медитации, как он научил меня, я понял, что не в силах заставить ум проникнуть за имена и формы. И не могу остановить его работу, заставить быть неподвижным. Я мог понудить ум перестать осознавать существа и предметы – это было нетрудно, но тогда передо мной сразу представала Божественная Мать в той форме, которую я так хорошо знал, в форме чистого сознания. Ее живая форма и не давала мне идти дальше. Я снова и снова выслушивал наставления и садился медитировать – и все повторялось. Я почти отчаялся. Открыв глаза, я сказал Голому: «Нет, невозможно. Я не могу прекратить работу ума. Я не могу заставить его погрузиться в Атман. Это невозможно». Голый рассердился и прикрикнул на меня: «В каком смысле невозможно? Ты должен!» Он оглядывал хижину, пока ему на глаза не попался осколок стекла. Он схватил его и всадил мне прямо между бровей. Осколок был острым как иголка! «Вот здесь и сосредоточь свой ум!» – велел он. Исполненный решимости, я опять сел в позу медитации. Как только появился облик Матери, я взял знание недуализма сущего, как меч в руку, и рассек этим знанием Мать пополам. Едва я сделал это, как в уме не осталось ничего относительного, ум вступил туда, где есть лишь Один – второго не имеющий.

Рамакришна впервые познал нирвикальпа самадхи, при котором стирается различие между познающим и познаваемым. Атман есть Брахман, и нет и следа индивидуальности. Менее высокие состояния самадхи, в которые Рамакришна погружался так часто, не дают этой полноты слияния. Рамакришна всегда знал, что мать Кали есть Брахман, но великая любовь к ней мешала ему безоговорочно признать этот факт. Для него это было бы не менее ужасно, чем совершить убийство – вот почему он говорит о знании как о мече. Любовь Рамакришны к Кали была последним дуалистическим движением его ума. Освободившись, он сумел достичь соединения с Брахманом.

Сам Тота Пури достиг этого соединения через недуализм, через процесс строгого различения и отбрасывания проявлений множественности в виде имен и форм – не то, не то, не то, пока не отвергается все и Брахман не познается в виде единственной реальности за всеми проявлениями множественности. Мы уже говорили о том, как холодно относился Тота к любой форме дуалистического богопочитания. Он собственным примером доказал – как другие доказывали до него, – что богопочитание не существенно для обретения наивысшего духовного опыта.

Но это путь для немногих избранных. Большинство естественно склоняется к богопочитанию. Рамакришна на примере собственной духовной практики всем нам показал, что и богопочитание способно тоже привести к познанию единства сущего; для большинства из нас этот путь и легче и проще, ибо различение требует невероятной воли и лишений, а опасность на этом трудном пути – это гордыня. Надо полагать, что именно поэтому Рамакришна обращался к дуалистическим садханам, столь презираемым Тогой, и показывал, что и через них возможен естественный переход к недуализму.

Увидев, что Рамакришна потерял внешнее сознание, Тота Пури долго сидел рядом с ним. В конце концов он оставил хижину, но тщательно запер за собой дверь, чтобы никто не потревожил Рамакришну. Затем он сел у костра в Панчава-ти и стал ожидать зова из-за двери.

Но прошел день, наступила ночь, прошли еще день и ночь. По истечении трех дней Тота сам подошел к двери и отпер ее. Рамакришну он обнаружил сидящим в той же позе, в какой оставил его, тело выглядело совершенно безжизненным, только безучастное лицо будто светилось. Тота был поражен. «Возможно ли, – спрашивал он себя, – что эта великая душа в один раз реализовала то, на что у меня ушли целые годы садханы? Действительно ли это нирвикальпа самадхи…» Тота снова и снова ловил сердцебиение и дыхание, проверял работу других органов. Наконец звучно и нараспев стал повторять мантру ОМ. И тогда Рамакришна открыл глаза и простерся у ног своего нового гуру. Тота обнял его с любовью и благоговением. Новый ученик так радовал его, что он сразу же решил вопреки обыкновению задержаться в Дакшинешваре на неопределенный срок.

Фигуры Рамакришны и Тота Пури ярко, а подчас и забавно контрастны. Тота ошибался, полагая, будто может изменить веру Рамакришны, открыв ему доступ к недуализму. Испытав нирвикальпа самадхи, он не стал меньше любить Кали и Кришну. Рамакришна с самого детства привык провожать заходящее солнце повторением имени Кришны с прихлопыванием в ладоши и приплясыванием. Однажды вечером он проделал это на глазах у Тоты.

– Ты что это делаешь? – насмешливо спросил Тота. – Чапати печь готовишься?

Чапати, тонкие лепешки из пресного теста, готовят, прихлопывая их между ладоней.

Рамакришна посмеялся, но укорил Тоту за нетерпимость, и Тота больше не подшучивал над этими вещами.

Тота каждый день до сияния начищал свои щипцы и кувшин. И каждый день по многу часов проводил в медитации.

– Тебе это зачем нужно? Тебе, уже постигшему Брахман? – спросил как-то Рамакришна.

Тота указал на кувшин:

– Видишь, как блестит? Но если его не начищать каждый день, он потускнеет, верно? Так же тускнеет и ум, если его не начищать ежедневной медитацией.

– Но если кувшин золотой? Тогда он не нуждается в ежедневной чистке! – откликнулся Рамакришна.

Рамакришна любил рассказывать о бесстрашии Тоты.

Как-то раз, поздно ночью, Тота разложил свой костер – дхуни в Панчавати и приготовился к медитации. Было очень тихо, только изредка вскрикивали совы на верхушках храмовых куполов. Листва застыла в ночном безветрии. И вдруг что-то зашелестело в ветках дерева, под которым стоял Тота, и на землю спустилась высокая мужская фигура. Не сводя пристального взгляда с Тоты, мужчина приблизился к костру и сел. Он был совершенно наг, как и Тота. Тота спросил незнакомца, кто он такой.

– Слуга бога Шивы, – ответил призрак, – я обитаю в этом дереве и охраняю святость рощи.

– Вот и славно, – невозмутимо отозвался Тота. – Мы с тобой одно и то же, мы оба – проявления единого Брахмана. Будем вместе медитировать.

Но призрак громко расхохотался и исчез.

А Тота как ни в чем не бывало сел в позу медитации.

Наутро он описал Рамакришне ночного посетителя.

– Все правильно, он здесь живет, – согласился Рамакришна. – Я сам много раз видел его. Он иногда предсказывает будущее. Один раз он сказал, что англичане собираются скупить все храмовые сады и построить пороховой склад на их месте. Я испугался, что больше не смогу почитать здесь Мать. Но Матхур подал в суд от имени Рани, чтобы помешать англичанам купить эту землю. И тогда я опять увидел призрака. Он сидел под этим деревом и знаками мне показал, что англичане проиграют дело в суде и участок им не достанется. Так и вышло.

Был и другой случай. Рамакришна и Тота сидели у костра, обсуждая философские проблемы. Тота, выступая с недуалистических позиций, доказывал, что раз Брахман есть единственная реальность, то для постигшего Брахман, мир видимостей, Майи, едва ли имеет значение. Майя не имеет власти над ним, утверждал Тота. Рамакришна с ним не соглашался – ему было очень хорошо известно, какой силой обладает Майя. Тем временем к костру приблизился храмовый служитель, который искал огонька раскурить трубку. Он наклонился над костром, выбирая себе уголек, но Тота внезапно пришел в бешенство. Он счел поведение служителя не только наглым, но и кощунственным и замахнулся на него щипцами. Тот немедленно дал деру, Рамакришна же хохотал до слез, он с хохотом катался по земле и не мог остановиться.

– Какой позор, – выговорил он наконец – ты уже все забыл!

– Что тебя так рассмешило? – негодовал Тота. – Он же действительно нахал!

– Он, без сомнения, нахал, – согласился Рамакришна, утирая слезы. – Но ты-то! Ты же как раз мне втолковывал, что ничего нет, кроме Брахмана, и что постигший его не может обмануться Майей, а в следующую минуту ты все это забываешь и готов избить одно из проявлений Брахмана! Теперь ты видишь, что презираемая тобой Майя сильней, чем ты думал? Майя всемогуща.

Тота посерьезнел. Помолчав несколько минут, он сказал:

– Ты совершенно прав. Под действием гнева я забыл про Брахман. Гнев смертоносен, и с этой минуты я отказываюсь поддаваться ему.

Говорят, что Тоту больше никогда не видели сердитым.

Тота отличался крепким сложением и почти не знал, что такое нездоровье, боли и недуги, не позволяющие сосредоточиться уму. Но сейчас воздух и вода Бенгалии плохо действовали на него, он страдал кровавой дизентерией. Когда болезнь впервые дала о себе знать, Тота собрался было уехать, но почувствовал, что ему трудно будет расстаться с Рамакришной, к которому он успел сильно привязаться. Он несколько раз намеревался подойти к Рамакришне и проститься с ним, но стоило им оказаться вместе, как они сразу же углублялись в дискуссии на духовные темы и Тота просто забывал о первоначальной цели своего прихода. Но теперь Тота быстро слабел и лекарства, добытые Рамакришной через Матхура, явно не помогали.

Тота всегда относился с пренебрежением к телу и полагал, что если плоть вторгается в осознание Брахмана, то она должна быть отринута. Однажды ночью, оставшись в полном одиночестве в Панчавати, Тота почувствовал, что не в состоянии сосредоточиться из-за боли. Отвращение к телесной слабости переполнило его, и он себе сказал: «Надо отделаться от этой помехи, чего ради я остаюсь в этом теле и мучаюсь? Я предам мое тело Ганге».

Необходимо пояснить, что индуизм, так же как христианство, самоубийство осуждает. По представлениям индусов, родиться в человеческом теле есть великая возможность и великое благо, которое дается только после множества существований в низших формах жизни. Следовательно, отказаться от собственного тела – значит свести на нет свое духовное совершенствование. Такой поступок может привести к ужасающим последствиям – человек может опять появиться на свет в одной из низших форм жизни или на длительный срок очутиться в своего рода чистилище, в некоем промежуточном состоянии.

Однако, когда постижение Брахмана уже свершилось, то телесная оболочка выполнила свое назначение и больше может быть не нужной. Таким образом, если постигший Брахман Тота Пури решает отринуть свое тело, то его поступок не считается самоубийством в наказуемом смысле.

Сосредоточив ум на Брахмане, Тота Пури вошел в воды великой реки. Но не утонул.

Пересказывая этот случай спустя много лет, Рамакришна сказал, что Тота, вероятно, побрел вдоль мели, которая расположена чуть ниже гхата омовения, но не видна на поверхности. Тота все брел и брел, пока не различил во тьме очертания деревьев и домов и не понял, что перешел вброд чуть ли не всю Гангу. Он испытал миг ослепительного озарения. Он понял силу Майи.

– Воистину Мать всесильна! – возгласил он. – Без ее воли тело даже не может умереть!

Он вернулся на свой берег, вышел из воды в Панчавати и снова уселся у костра.

Когда утром явился Рамакришна проведать его, он увидел преображенного Тоту. Монах блаженно улыбался, его болезнь прошла. Он указал Рамакришне место у костра рядом с собой и сказал:

– Болезнь повела себя как друг. В каком же незнании провел я все эти годы!

И под звуки горнов, доносившихся с музыкальных башен, Тота впервые последовал за Рамакришной в храм Кали и простерся перед статуей.

После этого Тота счел, что двойная цель, ради которой Божественная Мать привела его в Дакшинешвар, уже достигнута. Через несколько дней он простился с Рамакришной и отправился в обратный путь. Его три дня в Дакшинешваре продлились почти одиннадцать месяцев.

Больше он не вернулся.

После ухода Тоты Пури из Дакшинешвара Рамакришна принял решение провести в нирвикальпа самадхи по меньшей мере шесть месяцев. Позднее он рассказывал:

– В течение шести месяцев я пребывал в состоянии, из которого простые смертные не выходят уже никогда. Обыкновенно тело способно вынести это состояние не больше трех недель – после этого плоть опадает, как сухой лист с дерева. Исчезает ощущение времени, человек не замечает ни наступления дня, ни прихода ночи. Мухи ползали по мне, заползая в ноздри и в рот, будто я был уже мертв. Но тут появился один святой, который, едва увидев меня, понял мое состояние. У него была с собой дощечка, наподобие линейки. Он приносил мне пищу и, ударяя меня линейкой, старался возвратить к обычному сознанию. Когда он видел, что я выхожу из самадхи, он совал мне пищу в рот. В иные дни немного пищи попадало в мой желудок, в другие – нет.

Этот период нирвикальпа самадхи закончился видением Матери, которая сказала Рамакришне, что отныне он должен оставаться в другом состоянии – в состоянии бхаватмукха, ибо у него есть миссия, которую он должен выполнить на благо мира, а не уходить от мира в нирвикальпа самадхи.

Бхаватмукха определяется как состояние, в котором сохраняется осознание внешнего мира и его явлений, но мир воспринимается не обычном образом, а в виде волн внутри Космического Сознания. Осознается не личностное начало, не индивидуальное «Я» – человек воспринимает себя как «Я» космическое, которое есть источник всего творения. Все это касается глубокого и тонкого духовного опыта, пониманию же на обычном уровне не поддается, поэтому, видимо, лучше пойти на известное упрощение и сказать, что всю оставшуюся жизнь Рамакришна обладал способностью одновременного восприятия и Бога, и физической вселенной.

Одним из результатов пережитого в состоянии нирвикальпа самадхи стала еще большая широта взглядов Рамакришны, еще большая симпатия к любому искреннему стремлению познать Бога. В Дакшинешваре появился некто Говин-да Рой – индус, кшатрий по касте, он обращался к изучению многих религий в поисках истины и в конечном счете принял ислам. Неизвестно, в какой степени он действительно следовал мусульманским обычаям и обрядам, но, без сомнения, следовал учению и садхане суфи.

Рани всегда настаивала на том, что врата Дакшинешвара должны быть распахнуты и для мусульман, и для индусов, отказавшихся от мира; администрации было дано указание и тем и другим выдавать соответствующую провизию. Говин-да Рой расположился в Панчавати, где с ним случайно разговорился Рамакришна и был очарован его верой и богопо-читанием.

«Это еще один путь к постижению Бога, – сказал себе Рамакришна. – Мать являлась многим людям и через эту садхану тоже. Я должен испытать и мусульманский путь».

В ислам его посвятил Говинда, выступая в роли муллы.

– После этого, – рассказывал Рамакришна, – я преданно повторял имена Аллаха, носил одежду мусульманина-араба, пять раз в день совершал намаз и отворачивался от индусских идолов, уже не говоря о том, чтобы почитать их. Индусский образ мыслей попросту исчез из моего ума. Я провел трое суток в этом настрое на мусульманский лад и полностью реализовал садхану их веры.

Рамакришна также говорил, что ему было видение внушительной сияющей фигуры с длинной бородой. Фигура в видении слилась с Ишварой, а Ишвара с Брахманом.

Хридай же рассказывал о том, как Рамакришна потребовал и мусульманской пищи. Матхур умолял его не делать этого, потому что мусульмане едят говядину, для индусов запретную. В конце концов было принято компромиссное решение – нанят повар-мусульманин, под руководством которого повар-индус стряпал мусульманские блюда или, скажем, приблизительно мусульманские. Рамакришна за все это время ни разу не переступил порог храма Кали. Он оставил и свою комнату, временно переселившись в Кутхи.

Сарадананда усматривает большой смысл в обращении Рамакришны к исламу. Он считает, что этим Рамакришна хотел продемонстрировать роль недуалистической веданты как исключительно действенного звена, способного соединять множество дуалистических религий. Бесполезно ведь делать вид, как из наилучших побуждений стараются показать некоторые либералы, будто различия между религиями или расами минимальны. Они очень велики – но только на поверхности. Единство между религиями можно обнаружить погружением в их глубины – до всесоединяющего Брахмана.

Рамакришна только что оправился после тяжелейшей дизентерии, и окружающие боялись, как бы недостаток чистой питьевой воды не привел к возобновлению болезни – приближался сезон дождей, в это время вода в Ганге приобретает солоноватый вкус. Решили, что будет лучше, если Рамакришна проведет некоторое время в Камарпукуре. Он отправился в деревню в мае 1867 года в сопровождении Хридая и Бхайрави. Чандра не поехала – она твердо положила себе больше никогда не покидать берегов Ганги.

Рамакришна не бывал в Камарпукуре с I860 года. Мы помним, что тогда многие сомневались в его психическом здоровье. Слухи о Рамакришне, доходившие в деревню после его тогдашнего отъезда, были достаточно тревожными: Рамакришна носит женскую одежду, Рамакришна подался в мусульмане и так далее и тому подобное. Для родни и друзей было огромным облегчением его появление в обычном виде, таким, как он был всегда. Правда, теперь его окружала аура такой явной духовной силы, что односельчане поначалу не решались на прежнее общение с ним, однако сердечность и тепло Рамакришны быстро все поставили на свои места.

Уверившись в том, что все в порядке, женщины из семьи Рамакришны послали за Сарадой-деви в Джайрамбати. Сараде уже исполнилось тринадцать лет, и Рамакришна принялся наставлять ее в долге добродетельной жены – совершенно так же, как он давал наставления дочерям Матхура. Сарада понимала, насколько необычен ее муж, и радовалась общению с ним.

Недовольна была одна только Бхайрави. С этой замечательной женщиной произошла прискорбная перемена, которая, правда, оказалась временной. Видимо, началось все с появлением в Дакшинешваре Тоты Пури. Как ни развита была Бхайрави в духовном плане, воспринять концепцию недуализма она была совершенно не в состоянии. Она изо всех сил старалась отговорить Рамакришну от посвящения Тотой в монахи.

– Дитя мое, – предостерегала Бхайрави, – не посещай его так часто, не проводи с ним так много времени. Путь его сух и каменист, ты растеряешь всю свою способность любить Бога.

Очень может быть, что Бхайрави свято верила в собственные слова, но правда и то, что она была женщиной ревнивой и самовластной. Не могла она смириться с тем, чтобы кто-то, кроме нее самой, наставлял Рамакришну.

Теперь же в Камарпукуре Бхайрави уверяла Рамакришну, что он может пасть жертвой соблазна, если будет так много времени проводить в общении со своей прелестной юной женой. Однако Рамакришна выслушивал ее предостережения вполуха, как и в случае с Тотой. Равнодушие Рамакришны еще сильнее распаляло Бхайрави. Она стала говорить тем, кто приходил посоветоваться с Рамакришной по духовным вопросам: «Советоваться с ним? Это я открыла ему глаза!» Бхайрави изображала из себя хозяйку дома и ссорилась с родственницами Рамакришны. Рамакришна сохранял спокойствие и продолжал оказывать Бхайрави знаки высочайшего почтения. Он и Сараде велел поступать таким же образом; и девочка обращалась с Бхайрави почтительно, как полагается вести себя с матерью мужа.

И все равно дело кончилось шумной ссорой – слишком тривиальной и слишком сложной, чтобы здесь описывать ее подробности, – связанной с вопросом кастовых правил. Бхайрави набросилась на Хридая, близость которого к Рамакришне наверняка давно вызывала у нее ревность. Наговорив неприятный вещей, Бхайрави, однако, сразу устыдилась и раскаялась. Она сплела цветочную гирлянду, украсила ею Рамакришну, поднесла ему сандаловую пасту и совершила перед ним обряд почитания, как перед воплощением Божества. Бхайрави просила у него прощения. Рамакришна легко простил ее. После этого Бхайрави отбыла в Бенарес, где стала жить жизнью высокого благочестия.

11. МАТХУР

В предыдущей главе я писал о празднике Дурги в 1864 году, на котором Матхур не узнал переодетого в женское одеяние Рамакришну. Я должен вернуться к этому празднованию, чтобы показать всю силу религиозной преданности Матхура, которая возросла в огромной степени после того, как ему было видение Рамакришны в обликах Кали и Шивы, – о чем написано в главе восьмой.

Дурга-пуджа длится пять суток и на исходе пятого дня завершается погружением в воды Ганги той статуи, перед которой совершалось почитание. В индусских религиозных празднествах используются два типа священных изображения: постоянные и временные. Постоянное изображение божества, изваянное из мрамора или другого прочного камня, помещают в храм, где после освящения перед статуей ежедневно совершается ритуальное почитание. Изображение временное, вылепленное из глины, используется только на время соответствующего празднования, после окончания которого его погружают в ближайшую реку, озеро или в море.

Временное изображение так же свято, как постоянное, – но только на время празднества. Прежде чем приступить к почитанию временного изображения, нужно вызвать божественное присутствие из собственного сердца и перенести божество в статую. Соответственно, до выноса временного изображения из храма и погружения его в воду, нужно отозвать божество из статуи и вернуть его в свое сердце. Все это достаточно ясно и резонно. Но религиозный пыл не знает резонов и способен причинить немало боли человеческому сердцу. Если веруюший способен действительно убедить себя, что божество присутствует в статуе, то для него возникает опасность полюбить саму статую. Образ и присутствие могут отождествиться для него, и тогда новое их разделение окажется болезненным.

Именно это и произошло с Матхуром во время того праздника Дурги. Когда на исходе пятого дня пришли священнослужители известить его, что уже пора нести статую на берег Ганги, Матхур сначала сильно опечалился, а потом впал в неистовое возбуждение. Он кричал, что статую надо не опускать в Гангу, а поместить в храм и ежедневно совершать перед ней почитание. Матхур просто бесновался и грозил страшными карами любому, кто посмеет против его воли бросить глиняную статую в воду.

Священнослужители растерялись. Понять эту экстремальную религиозность они, разумеется, не могли, поэтому, как было и во многих случаях с Рамакришной, пришли к выводу, что Матхур просто спятил. Но спятил или не спятил, хозяином положения все равно оставался Матхур – почитание совершалось в его доме, так что если он запрещает выносить статую из дома, то священникам остается только подчиниться. Ирония судьбы заключалась в том, что за помощью они бросились не к кому иному, как Рамакришне, умоляя его вмешаться и утихомирить Матхура.

– Чего ты боишься? – спросил Рамакришна Матхура. – Что Мать покинет тебя, если ее изображение погрузят в Гангу? Да неужели может мать оставить свое дитя? Три дня ты возносил ей молитвы в храме, но теперь-то Она приблизилась к тебе – Она в твоем сердце!

При этих словах Рамакришна легко провел рукой по груди Матхура, и, как всегда, его касание наполнило слова силой. Матхур понял бессмысленность своих страхов. Он был снова счастлив.

Обряд погружения статуи в Гангу был совершен.

В экстатическом состоянии Рамакришна иногда предсказывал будущее своим ученикам и близким. Один раз он сказал Матхуру:

– Я буду в Дакшинешваре, пока ты жив.

Матхур возликовал, но сразу вспомнил о жене и сыне.

– Джагадамба и Дварка очень преданы тебе, не оставляй их и после моей смерти, – попросил он.

– Хорошо, – согласился Рамакришна, – я останусь в Дакшинешваре столько, сколько проживут они.

На самом деле не только сам Матхур, но и Джагадамба с Дваркой умерли к 1881 году – почти за три года до того, как Рамакришна оставил Дакшинешвар.

После смерти Рани Расмани ее имение было поделено между двумя дочерьми – Падмамани и Джагадамбой. Как-то раз Джагадамба пошла купаться на пруд, принадлежавший ее сестре. У пруда рос прекрасный водяной кресс, и, недолго думая, Джагадамба собрала пучок кресса для дома. За этим занятием ее застал Рамакришна, случайно проходивший мимо. Сильно встревожившись, он бросился к Падмамани и рассказал ей о «краже». Падмамани насмешило такого рода воровство – равно как и наивность Рамакришны, – но она изобразила возмущение и стала говорить, что сестра поступила нехорошо. Тут как раз пришла и Джагадамба, которая, поняв, что происходит, быстро включилась в игру и с жаром корила Рамакришну за то, что тот выдал ее. Понятно, что сестер хватило не надолго, и скоро обе расхохотались. Рамакришна никак не мог взять в толк, что здесь смешного.

– Я не понимаю ваших дел, – заявил он сестрам, – но знаю, что после раздела имущества брать чужое без спросу нельзя.

Сестры могли только восхититься его наивностью.

Уже говорилось о странностях во взаимоотношениях Матхура с Рамакришной. Матхур то относился к Рамакришне с величайшим почтением, как к своему духовному отцу и наставнику, то воспринимал его как наивного подростка. Матхур и сам был способен на мальчишески-безответственные поступки, но вот наивности в нем не было ни на грош. Он мог натравить своих слуг на слуг соседа, богатого землевладельца. В результате кровавой драки между ними погибло несколько человек. Матхуру грозило судебное разбирательство. Совершенно по-мальчишески он бросился в панике за помощью к Рамакришне. Рамакришна строго отчитал его, как отец отчитывает сына, и предупредил, что придется нести ответственность за содеянное. Матхур умолял спасти его, и в конце концов Рамакришна сказал:

– Хорошо, пусть будет так, как пожелает Мать… Матхур сразу возликовал, потому что отлично знал по опыту, что это форма согласия Рамакришны. Как бы там ни было, но дело против Матхура так и не было возбуждено. Мы уже не раз видели щедрость Матхура в отношении Рамакришны. Щедрость эта подчас подвергалась суровым испытаниям, поскольку у Рамакришны просто не было никакого представления о деньгах. Он это великолепно демонстрировал, когда ездил с Матхуром смотреть ятры - народные спектакли, обыкновенно на религиозные темы, которые бродячие актерские труппы разыгрывали на любом открытом месте или в любом дворе – было бы только пространство рассадить зрителей кружком вокруг импровизированной сцены. Матхур заранее вручал Рамакришне сотню рупий стопочками по десять, чтобы тот мог вручить стопочку понравившемуся актеру. Рамакришна же радостно совал всю сотню первому же исполнителю, чье пение или танец пришлись ему по душе. Матхур давал ему еще сотню – и все повторялось. Если вдруг Рамакришна оставался без денег, он вполне мог снять с себя одежду и наградить ею актера, оставшись при этом нагишом.

Рамакришна отправился с Матхуром в гости к Девендре Натху Тагору – отцу знаменитого бенгальского поэта Рабин-дранатха и одному из лидеров Брахмо Самаджа, движения, направленного на модернизацию и реформирование определенных индусских обычаев и религиозных воззрений (см. главу 13). Матхур и Девендра Натх были однокашниками по Хинду-колледжу в Калькутте, поэтому, несмотря на высокое общественное положение Девендры Натха, Матхур мог прийти к нему запросто, без церемоний.

Рамакришну интересовало, насколько значительным было духовное развитие Девендры Натха, – собственно, только по этой причине он вообще встречался с религиозными лидерами. Со своей обычной непосредственностью Рамакришна попросил Девендру Натха обнажить перед ним грудь. Тот приподнял рубашку – видимо, не без простительного самодовольства, потому что у него на груди была та краснота, которая свидетельствует о долгих часах глубокой медитации.

– Мир похож на люстру, – сказал Девендра Натх, – в которой светит всякая живая тварь. Бог сотворил человека, дабы проявить свое величие. Если нет света в люстре, все погружается во тьму. Да и сама люстра тоже не видна.

Эти слова произвели глубокое впечатление на Рамакришну, потому что и он видел нечто подобное во время медитации в Панчавати.

Тогда Девендра Натх пригласил его на ежегодную конференцию Брахмо Самаджа.

– Это будет зависеть от Бога, – ответил Рамакришна. – Ты же видишь мое состояние. Я не знаю, что и в какую минуту Он со мной сделает.

На это Девендра Натх ответил, что Рамакришна должен непременно прийти, в каком бы состоянии он ни был, но при этом добавил, что ради приличия на Рамакришне все же должна быть одежда – и нижняя, и верхняя части тела должны быть прикрыты.

– Невозможно! – возразил Рамакришна. – Я же не могу одеться, как мистер!

Девендра Натх громко расхохотался в ответ, но, видимо, по-настоящему забавным все это не счел, потому что на другой день Матхур получил письмо с отменой приглашения. Девендра Натх пояснил в письме, что на конференцию принято являться корректно одетым.

Матхур не раз упрашивал Рамакришну касанием ввести его в экстатическое состояние. Рамакришна всячески отговаривал Матхура, втолковывал, что лучше набраться терпения и подождать, что в любом случае Матхур обязан соблюдать равновесие между преданностью Богу и мирскими обязательствами – ибо такова его дхарма. Но Матхур не успокаивался, пока наконец Рамакришна не сказал:

– Хорошо, я спрошу у Матери, как быть, что она скажет, то и сделаем.

Через несколько дней Матхур у себя дома в Калькутте испытал низшую форму самадхи.

А последовавшее за этим Рамакришна описывал так:

– Он послал за мной. Когда я пришел, то с трудом узнал его, он преобразился, это был другой человек. Стоило ему заговорить о Боге, как слезы начинали катиться из его глаз, а глаза были постоянно красными от плача. У него все время колотилось сердце. Увидев меня, он припал к моим ногам. «Отец, – сказал он, – ты был прав, я пропал. Вот уже три дня я нахожусь в этом состоянии! Как ни стараюсь, я не могу заставить себя думать о делах. Все идет прахом! Умоляю тебя, освободи меня от экстаза, он мне не нужен!» Я тогда говорю ему: «Ты же сам об этом просил!» «Знаю, знаю, – говорит Матхур, – и это действительно блаженство, но что мне толку от блаженства, когда в делах такая неразбериха? Отец, этот твой экстаз, он для тебя хорош, а всем нам по-настоящему он и не нужен. Возьми его лучше обратно!» Мне стало смешно: «Я же тебе это с самого начала говорил!» – «Все правда, ты так и говорил, но я же тогда не знал, что в человека будто дух вселяется и я должен во всем ему подчиняться, и так двадцать четыре часа в сутки!» Тогда я провел рукой по его груди, и он опять стал прежним Матхуром.

Матхур и его жена Джагадамба собрались в паломничество по святым местам северо-западной Индии и убедили Рамакришну присоединиться к ним. Сарадананда называет две причины, которые могли побудить Рамакришну дать согласие. На уровне повседневного сознания, даже аватаре, необходимо странствовать, чтобы лучше постичь народ, знать, какие идеи владеют умами. На более высоком духовном уровне существует другая причина, по которой великие души должны совершать паломничества – они посещают святые места не для того, чтобы причаститься их святостью, а чтобы наделить их собственной. Эти паломники как бы подзаряжают каждый посещаемый храм своей духовной энергией.

Паломничество Матхура было обставлено царской роскошью и стоило очень больших денег. Поехало человек сто двадцать пять – Матхур с Джагадамбой, Рамакришна и Хридай, родственники и друзья Матхура и множество прислуги мужского и женского пола. Железная дорога разрешила им забронировать один вагон второго класса и два вагона третьего класса, которые по их желанию могли быть отцеплены от состава в любой точке, где паломникам хотелось сделать остановку. Путешествие началось с железнодорожной станции Хаура 27 января 1867 года.

Первая остановка была сделана для посещения храма Шивы в Деогхаре и для осмотра его окрестностей. При виде нищей жизни крестьян Рамакришну просто захлестнуло сострадание к их участи. Он обратился к Матхуру:

– Мать поручила тебе управлять ее владениями. Раздай же этим людям по куску ткани, дай им хоть разок досыта поесть и смазать волосы маслом.

В сухом и жарком климате Индии волосы необходимо увлажнять маслом, чтоб уберечь их от пересыхания, и не делают это только люди, впавшие в крайнюю нищету.

Сначала Матхур заколебался.

– Отец, – возразил он, – мы тратим большие деньги на это паломничество. Здесь живет много народу. Если я раздам им все то, о чем ты говоришь, нам может не хватить на собственные расходы. Скажи, как мне быть.

Рамакришна, однако, отказался даже разговаривать о проблемах Матхура. Он плакал, видя, как живут крестьяне.

– Скупердяй! – выкрикнул он. – Я не еду ни в какой Бенарес! Останусь здесь, с людьми, о которых некому позаботиться. Я не оставлю их.

Матхур сдался. Он распорядился, чтобы из Калькутты была доставлена ткань на одежду крестьянам, и сделал для них все, что требовал Рамакришна. После этого паломники продолжили путь на Бенарес. Не без приключений – на маленьком полустанке недалеко от Моголсараи Рамакришна и Хридай отстали от поезда. Матхур телеграфировал со следующей станции, чтобы их отправили первым же поездом, но еще до получения телеграммы их увидел инспектор путей сообщения и посадил в свой персональный вагон.

Когда Рамакришна приближался к Бенаресу, пересекая в лодке Гангу, ему было видение города из золота, то есть он увидел тонкую форму города, который любовь и поклонение бесчисленных паломников, перебывавших в Бенаресе за столетия, сделали золотым. Так сильно было у Рамакришны ощущение святости всего, что связано с Бенаресом, что он даже не решился облегчиться в его пределах. Тем не менее кончилось все разочарованием.

– Я ожидал, – сказал он потом, – что весь Бенарес погружен в самадхи, что люди там день и ночь сосредоточены на Шиве, а во Вриндаване все восторженно безумствуют в обществе Кришны. Но, побывав в этих местах, я обнаружил, что все это не так.

В Бенаресе Матхур снял два соседних дома около Кедар-гхата и устроился с большой помпой. Куда бы он ни шел, слуга держал над его головой серебряный зонт. Рамакришне был предоставлен паланкин. Матхур ритуально раздавал угощение пандитам и преподносил им щедрые дары. Те завидовали друг другу и склочничали. Матхур вел и светские беседы с богатыми землевладельцами – людьми его круга. Все это угнетало Рамакришну, и он рвался обратно в Дакшинешвар.

Но не все в Бенаресе было сплошным разочарованием. Он посетил Трайлангу Свами, прославленного своей святостью, и нашел в нем то, что ожидал. Рамакришна сказал:

– Я увидел, что сам Повелитель вселенной использовал тело Свами для проявления своего присутствия. Такой человек освещает весь Бенарес своим сиянием. Свами пребывал в возвышенном состоянии познания. Он утратил ощущение телесности. В Бенаресе очень жарко, и песок накаляется так, что на него невозможно ступить, но святой лежал на горячем песке, не испытывая неудобства. Я сварил для Свами рису и накормил его. Поговорить со мной он не мог, потому что соблюдал обет молчания. Я знаками спросил его, один ли Ишвара или множествен. Он знаками же ответил мне, что в состоянии самадхи человек знает лишь единственность Ишвары, пока же сохраняется представление о «я» и «ты» – Ишвара воспринимается во множественности форм. Я сказал Хридаю: «Ты видел истинно постигшего Брахман».

Однажды во время пребывания в Бенаресе Матхур повез Рамакришну на лодке по святым местам. Лодка плыла мимо гхата сожжения около Маникарника, в воздухе стоял густой дым, потому что одновременно кремировалось много мертвых тел. При виде этой сцены на лице Рамакришны появилась экстатическая улыбка, волоски на теле встопорщились. Он вышел из-под навеса на нос лодки и погрузился в самадхи. Лодочники ринулись к нему, боясь, что он свалится в воду. Но на сей раз Рамакришна не упал – он стоял, выпрямившись во весь рост, и по его лицу блуждала удивительная улыбка. Хридай и Матхур стали рядом с ним наготове, но не дотрагиваясь до него. Лодочники замерли, изумленно глядя на это зрелище.

Когда к Рамакришне возвратилось внешнее сознание, он рассказал, что увидел высокую фигуру в белом, со всклоченными волосами, обходившую погребальные костры, бережно вынимавшую души из сброшенных тел и шептавшую каждой имя Брахмана, которое освобождает душу. А по другую сторону погребального костра Мать Кали развязывала узлы кармы, отпуская душу на волю. Присутствовавшие пандиты подтвердили видение Рамакришны священными текстами. Ибо сказано, что душа, оставляющая тело в Бенаресе, милостью Шивы сразу освобождается от колеса рождений и смертей.

После недельного пребывания в Бенаресе паломники перебрались в Аллахабад, где все совершили омовение в месте слияния Ганги и Джамны, считающемся особенно святым. Оттуда паломники направились во Вриндаван, где прошли детские годы Кришны. Во Вриндаване Рамакришна почти не выходил из экстатического состояния. Пастушки, гнавшие скот с пастбищ, стада, переходящие на закате реку вброд, луга, холмы, павлины и лани – здесь все обращало его мысли к Кришне.

– Где же Кришна? – взывал он. – Где Кришна? Почему я его не вижу? Здесь на всем благословение его присутствия, но где он сам?

Но во Вриндаване Рамакришна повстречался с Ганга Матой, женщиной лет шестидесяти, пылко почитавшей Кришну и Радху. Ганга Мата почти всю жизнь прожила в деревне Баршана, на родине Радхи, и многие считали ее перевоплощением одной из подружек Радхи. Увидев Рамакришну, Ганга Мата признала в нем воплощение самой Радхи. Почти сразу Рамакришна и Ганга Мата повели себя, как близкие подружки, – Рамакришна был готов поселиться вместе с Ганга Матой в ее хижине, несмотря на протесты Хридая. Ни Хридай, ни Матхур не могли разубедить Рамакришну, он все не хотел уезжать, и казалось, что действительно вознамерился остаться. Но внезапно он вспомнил о Чандре, одиноко живущей в музыкальной башне Дакшинешвара, и понял, что обязан возвратиться к матери.

После двухнедельного отсутствия паломники опять вернулись в Бенарес. Еще в первый приезд Рамакришна встретился с Бхайрави, которая жила у одного их гхатов вместе с другой женщиной. Бхайрави сопровождала Рамакришну в поездке во Вриндаван, и он ей посоветовал остаться там навсегда. Бхайрави умерла во Вриндаване довольно скоро после возвращения Рамакришны в Дакшинешвар.

Во Вриндаване Рамакришне все хотелось послушать вину – струнный инструмент, но там не оказалось хороших музыкантов, и Рамакришне пришлось ждать возвращения в Бенарес, где тогда жил Махеш Чандра Саркар, прославленный своей игрой на вине. Едва Махеш Чандра начал играть, как Рамакришна погрузился в самадхи.

– Мать, – попросил он, – дай мне послушать музыку! После чего он оставался в обычном сознании до конца выступления.

Он с наслаждением слушал вину и время от времени принимался подпевать. Махеш Чандра бывал у него каждый день. Рамакришна хвалил его способность к сосредоточению, говоря, что, когда Махеш Чандра играет, он совершенно забывает о себе.

Матхур не уезжал из Бенареса до мая, потому что хотел присутствовать на одном из религиозных праздников, но после праздника предложил съездить в Гайя. Рамакришна отказался: именно в Гайя его отцу Кхудираму было видение, описанное в главе второй, когда Бог возвестил, что родится в земном облике сына Кхудирама. Рамакришна был убежден, что если поедет в Гайя, то сольется со своим божественным естеством и оставит плотскую оболочку прежде, чем успеет выполнить земную миссию. По этой же причине он отказывался посещать такие места, как Пури, где оставил человеческую плоть один из аватар.

Паломники возвратились в Калькутту в середине 1868 года. Рамакришна привез с собой землю, собранную с наиболее святых мест. Он разбросал ее в Панчавати и по полу хижины, в которой принял посвящение от Тоты Пури и впервые испытал нирвикальпа-самадхи.

– Теперь, – сказал Рамакришна, – это место так же свято, как Вриндаван!

Жена Хридая скончалась вскоре после его возвращения из паломничества. Мы видели, что до этой поры Хридай не проявлял особой склонности к погружению в себя. Духовная сила Хридая скорей выражалась в его преданности Рамакришне. Но теперь горе изменило его, обратило к самоуглубленности, пробудило тягу к мистическому опыту. Рамакришна убеждал его, что он из тех, для кого это необязательно. Но Хридай не слушал Рамакришну, как не слушал и Матхур, и так же, как Матхур, он в конце концов получил что желал.

Однажды вечером Хридай увидел, что Рамакришна направляется к Панчавати. Подумав, что дяде может понадобиться вода и полотенце, Хридай, захватив требуемое, последовал за ним. И тут вдруг в нем открылось духовное зрение – он увидел, что фигура Рамакришны, за которым он шел, излучает свет. Собственно, человеческого силуэта больше не было, перед ним шествовало светоносное существо. Вся роща была залита светом, исходившим от Рамакришны; более того, Хридай вдруг осознал, что тот не ступает по земле, а плывет по воздуху. Хридай решил, что ему все это чудится, и с силой потер глаза. Видение не исчезло, а деревья и кусты вокруг сохраняли обычную плотность. Опустив глаза, Хридай обнаружил, что испускает свет и его собственное тело и что его свечение ничем не отличается от света Рамакришны. Просто один свет отделился от другого, чтобы Учителю кто-то мог служить. Хридай почувствовал невероятное счастье и закричал:

– Рамакришна, ты и я – мы же одно! Мы с тобой не смертные! Почему же мы здесь? Пойдем со мной, мы пройдем по разным землям, мы освободим людей из рабства!

Рамакришна обернулся и умоляющим жестом призвал Хридая помолчать. Если Хридай будет так шуметь, сказал Рамакришна, он разбудит весь Дакшинешвар, люди подумают, что кого-то убили! Коснувшись рукой сердца Хридая, Рамакришна поспешно попросил Мать «опять сделать этого негодяя тупицей и глупцом».

И Хридай снова плюхнулся в скучный мир грубой материи.

– Зачем ты это сделал? – рыдал он. – Ты отнял у меня счастливое видение! Теперь мне больше никогда не испытать это счастье!

– Я не говорил, что это никогда не повторится, – возразил Рамакришна. – Я только хотел, чтобы ты чуть поостыл. Ты поднял такой шум из-за одного блика – вот мне и пришлось попросить Мать возвратить тебе тупость. Если бы ты только знал, сколько у меня видений каждый день – а разве я поднимаю такой крик? Ты явно пока еще не готов к подобному. Твоя пора еще придет.

Хридай в молчании принял отповедь, но почувствовал себя глубоко задетым. Про себя он решил, что будет продолжать стремиться к видениям. Он среди ночи отправился в Панчавати и уселся на том самом месте, где обыкновенно садился Рамакришна. На счастье Хридая, сам Рамакришна в ту ночь почувствовал желание медитировать в Панчавати и отправился в рощу. Едва он вступил в нее, как услышал жалобный вопль Хридая:

– Спаси меня, дядя! Я сгораю!

Вокруг Хридая никого не было, и ничего на нем не горело. Рамакришна спросил, что с ним.

– Только я сел, – стал рассказывать Хридай, – как на меня будто высыпалась целая жаровня раскаленных углей.

Рамакришна провел рукой по телу племянника, как бы охлаждая его.

– Сколько раз я тебе говорил: ты и так всего достигаешь тем, что служишь мне! – с укором сказал Рамакришна.

Хридай больше никогда не заглядывал в Панчавати.

Тем не менее ему было суждено еще одно видение – уже безо всяких неприятных последствий. В 1868 году Хридай решил отпраздновать Дурга-пуджу у себя дома. Матхур дал денег, а Рамакришна подробнейшим образом растолковал ему порядок совершения обрядов. Однако Хридаю этого показалось мало, и он стал упрашивать прийти к нему, что было совершенно невозможно, поскольку о том же просил и Матхур, который устраивал праздник у себя. Рамакришна успокоил Хридая тем, что пообещал присутствовать в виде своего тонкого тела. И на протяжении трех дней празднования Хридай каждый день видел светящуюся фигуру дяди, стоящую рядом со статуей богини. Рамакришна пояснил Хридаю, что погружался в самадхи в молельне матхуров-ского дома и чувствовал, что проходит сияющей тропой в дом Хридая.

В главе третьей я упомянул имя Акшая, росшего без матери сына Рамкумара, старшего брата Рамакришны. Ак-шай с детства был любимцем Рамакришны, которого обожал, тем более что от собственного отца ребенок не видел ни любви, ни ласки. Эта кажущаяся черствость Рамкумара была на самом деле связана с его способностью провидеть будущее. Мы ведь уже знаем, как омрачило семейную жизнь Рамкумара предвидение, что его жена умрет родами. С самого рождения Акшая Рамкумар знал, что сыну суждена короткая жизнь, и он избегал привязанности к ребенку, боясь боли, которая последует за его утратой. Страх оказался, в конечном счете, напрасным, Рамкумар сам умер за тринадцать лет до смерти сына! Бесполезной оказалась вообще его провидческая способность – она не давала ему жить в настоящем из-за страха перед тем, что случится в будущем.

Тем временем Акшай вырос в поразительно красивого и грациозного юношу. Он был общим любимцем и больше всех прочих членов семьи походил на Гададхара в юности. Он, как некогда Гададхар, был наделен прирожденной духовностью и, как тот, совсем еще молодым приехал в Дак-шинешвар, чтобы стать священнослужителем. В 1865 году он заменил Халадхари и стал совершать почитание в храме Вишну.

В 1869 году Акшая женили, а через несколько месяцев после свадьбы, находясь в доме родителей жены, он серьезно заболел. Потом он как будто поправился и возвратился к исполнению своих обязанностей в Дакшинешваре, но ненадолго – его свалила лихорадка, и он стал быстро терять силы. Рамакришна потребовал, чтобы к больному пригласили лучших докторов.

– Хотя, – добавил он, – Акшаю уже не поправиться. Хридай пришел в ужас и взмолился, чтобы Рамакришна перестал накликать беду, на что Рамакришна возразил:

– Разве я хоть что-то говорю от себя?

Конец наступил скоро. Рамакришна был у постели больного. Он сказал, чтобы племянник повторял мантру: «Ганга, Нараяна, Ом, Рама». Акшай трижды повторил мантру и умер. Хридай зарыдал, а Рамакришна пришел в экстатическое состояние и громко смеялся.

Позднее он вспоминал:

– Я тогда ничего не почувствовал. Просто был рядом и смотрел, как умирает Человек. Будто был меч в ножнах, а потом меч вынули из ножен. Меч был тем же, что и раньше, с ним ничего не произошло. А рядом валялись пустые ножны. Увидев это, я испытал большую радость, я смеялся, пел и плясал. А другие унесли тело, сожгли и вернулись обратно.

Но на другой день я вышел на веранду перед моей ком-натой – и знаете, что я почувствовал? Будто мне сердце выжимают, как мокрое полотенце. Мне было так больно за Акшая. Мать, подумал я, ведь это тело не имеет отношения даже к одежде, прикрывающей его, что ж я так терзаюсь из-за племянника? А если так больно мне, то как сильно должны страдать простые миряне? Но ведь тот, кто держится за Бога, не смеет поддаваться горю.

Акшай умер в Кутхи. После его смерти Рамакришна больше ни разу не согласился жить в этом доме.

В Колутолле, в Калькутте, был дом, где собирались вишнуиты для пения религиозных песен или слушания священных текстов. В доме было несколько мест для медитации, но одно, убранное цветами, никогда не использовалось. Называлось оно Место Чайтаньи.

Чайтанья, живший в пятнадцатом веке, был основателем одной из вишнуитских сект и признан аватарой. Вишнуиты из Колутоллы поклонялись Чайтанье и считали, что на самом деле он – в своем астральном теле – присутствует на их молитвенных собраниях. Соответственно, Место Чайтаньи они считали священным.

Однажды – это было незадолго до смерти Акшая – Рамакришну пригласили в Колутоллу, и он отправился туда в сопровождении Хридая. Они вошли, когда шло чтение Бха-гавадгиты, и сначала тихонько уселись у двери. Но неожиданно Рамакришну переполнили чувства, он бросился на Место Чайтаньи и застыл со вскинутыми руками в самадхи.

В первую минуту собравшиеся были скорее взволнованы, нежели шокированы. Им передалось экстатическое состояние Рамакришны, они скандировали имена Бога и пели гимны. Но сразу после ухода Рамакришны завязался спор: одни утверждали, что его поведение было кощунственным, другие не соглашались и защищали Рамакришну. Когда стало ясно, что к согласию не удается прийти, решено было обратиться к известнейшему своей святой жизнью вишнуиту по имени Бхагаван Дас Бабаджи. Бхагаван Дас был страшно рассержен случившимся и потребовал, чтобы верующие приняли меры и оградили молитвенный дом от подобных вещей. Естественно, Рамакришна ничего этого не знал.

В 1870 году Матхур, Рамакришна и Хридай отправились по реке в Надию, на место рождения Чайтаньи. По пути они остановились в Кальне, неподалеку от Бурдвана, где и жил Бхагаван Дас. Пока Матхур подыскивал для них пристанище, Рамакришна с Хридаем пошли навестить Бхагавана Даса.

Перед его жилищем Рамакришна внезапно ощутил сильную застенчивость и попросил Хридая пройти вперед. Когда Хридай входил в комнату, в которой находился Бхагаван Дас, он услышал слова:

– Мне кажется, к дому приблизилась великая душа… С этими словами он стал внимательно всматриваться в собравшихся вокруг него. На Хридая он взглянул лишь мельком и, видимо сразу поняв, что великая душа не он, продолжил разговор о каком-то садху, который что-то сделал не так. Бхагаван Дас с негодованием заявил, что лично отнимет четки у этого садху и изгонит его из вишнуитскои общины. Во время этой филиппики и вошел Рамакришна, плотно закутанный в накидку, прикрывавшую даже лицо. Он почтительно поклонился Бхагавану Дасу и скромно сел среди других посетителей.

– Мой дядя, – представил его Хридай, – он забывает себя во имя Бога. Он уже давно такой. Он пришел поклониться вам.

Бхагаван Дас отвлекся от злополучного садху и вежливо поинтересовался, откуда пришли Рамакришна с Хридаем. Хридай еще раньше заметил, что Бхагаван Дас перебирает четки, и теперь спросил:

– Для чего вам четки, раз вы уже достигли озарения? Для вас ведь они уже необязательны.

На что Бхагаван Дас ответил:

– Это верно, и мне самому больше не нужны эти упражнения. Но мне приходится перебирать четки, чтобы подавать пример другим. Они делают все, что делаю я. Если я заброшу четки, они собьются с пути.

Рамакришне было больно слышать эти напыщенные речи от человека святой жизни, каким слыл Бхагаван Дас. С точки зрения Рамакришны, местоимение «я» могло только означать «я – слуга Бога», а «я это сделал» – «сделал, как Его орудие». Вот почему Рамакришна возмущенно поднялся на ноги и бросил в лицо Бхагавану Дасу:

– Ты так высоко ценишь себя – даже теперь? Ты думаешь, это ты учишь людей? Ты думаешь, это ты изгонишь того человека из общины? Ты думаешь, это ты решаешь, перебирать тебе четки или бросить? А кто сделал тебя учителем людей? И ты думаешь, будто мог бы учить мир, если бы Тот, кто мир сотворил, не позволил тебе это?

Слова Рамакришны постепенно приобретали ритм боговдохновенной речи. Его укоры не были обращены против Бхагавана Даса – он говорил со всем человечеством. Накидка свалилась с его плеч на пол, свалилась и набедренная повязка – он стоял совершенно обнаженный, и лицо его светилось странным светом.

Уже много лет никто не говорил так с Бхагаваном Дасом – он привык к почтительности и смирению окружающих. Но в то же время Бхагаван Дас не был обыкновенным человеком, и в словах Рамакришны он распознал истину и воспринял их без обиды или уязвленной гордости. Он знал, что все, что делается на свете, делается Богом, и только им одним, он был благодарен Рамакришне за напоминание. Теперь они хотели остаться вдвоем, чтобы поговорить друг с другом. Скоро их настроение сделалось экстатическим. Когда Бхагаван Дас понял, что именно Рамакришна стал ногами на Место Чайтаньи, он смиренно просил прощения за вспышку гнева, говорил, что неправильно понял смысл поступка Рамакришны.

Они расстались нежно и любовно.

Во время пребывания в Надие Рамакришна обнаружил еще один аспект духовного прозрения. В самом городе он почти не испытывал религиозных чувств, но когда очутился в лодке на реке, увидел двух мальчиков, чьи тела «блестели как расплавленное золото». Мальчики радостно бросились ему навстречу и слились с его собственным телом. Рамакришна узнал в мальчиках самого Чайтанью и его ближайшего друга и последователя Нитьянанду. Рамакришна истолковал свое видение как знак того, что подлинное место рождения Чайтаньи в древнем городе Надия впоследствии оказалось под речным дном, – поэтому в нынешнем городе он не испытал никаких чувств.

Говорят, это позднее подтвердилось исследованиями и стало общепризнанным историческим фактом.

В июле 1871 года Матхур заразился тифом и умер после недолгой болезни. Рамакришны не было у его смертного одра, однако Сарадананда полагает, что, оставаясь у себя в комнате, Рамакришна направил свое тонкое тело к Матху-ру, чтобы помочь тому пройти через смертный опыт. В пять часов того дня Рамакришна вышел из своей комнаты и объявил:

– Душа Матхура поднялась до сферы Матери. Именно в пять Матхур скончался у себя дома в Калькутте. А спустя какое-то время один из друзей Матхура спросил Рамакришну:

– Что же сталось с Матхуром после его кончины? Ведь ему наверняка больше не придется рождаться на свет, верно?

Рамакришна не дал позитивного ответа на этот вопрос. Он сказал:

– Возможно, он снова родился царем. В нем сохранялось желание удовольствий.

После чего быстро сменил тему разговора.

12. САРАДА И ЧАНДРА

Сарада-деви после приезда мужа в Камарпукур в 1867 году больше с ним не виделась. Тогда она возвратилась в родную деревню, в Джайрамбати, где и жила себе в отчем доме. Сарада выросла, теперь это была тихая, задумчивая молодая женщина, тщательно исполнявшая домашние обязанности, живо сочувствовавшая бедам соседей, всегда готовая помочь. Те, кто хорошо ее знал, любили Сараду, хотя особенно не обращали на нее внимания, – жизнь, проживаемая без эгоизма, часто представляется окружающим сравнительно легкой, а потому довольно неинтересной. Едва ли кто из родственников и друзей Сарады отдавал себе отчет в том, что рядом с ними формируется святая душа.

Сараде было всего тринадцать во время последней встречи с Рамакришной, но тем не менее впечатление, которое он произвел на нее, оказалось весьма сильным. За годы, прожитые отдельно от Рамакришны, Сарада научилась рассматривать свое замужество как вполне сложившееся. Рамакришну она любила духовной любовью, которая давала ей удивительное ощущение покоя, ибо была свободна от ревности и собственнического чувства. Мысли Сарады постоянно сосредоточивались на Дакшинешваре, и ей сильно хотелось снова увидеть Рамакришну, однако она уверяла себя, что и он о ней помнит, а когда придет время, пошлет за ней.

Но шли годы, и Сарада, при всей любви к мужу, тревожилась из-за слухов о его безумии, которые постоянно доходили из Дакшинешвара. Мужчины в Джайрамбати посмеивались над рассказами о Рамакришне, женщины относились к Сараде с пренебрежительной жалостью, как к жене сумасшедшего. Сарада знала, что во время пребывания в Камар-пукуре Рамакришна сумасшедшим не был, но ведь то было давно… А что, если он и вправду изменился? Что, если он и вправду сошел с ума? Если так, то понятно, почему он за ней не посылает, хотя ведь ему как раз и нужно, чтобы она была рядом. Когда муж болен, не имеет значения, телом или душой, долг жены быть рядом с ним… Так Сарада укреплялась в мысли о том, что ей необходимо каким-то образом добраться до Дакшинешвара, причем как можно скорей, и самой узнать, что там происходит. Уже наступил 1872 год. Сараде исполнилось восемнадцать лет.

По весне устраивается религиозный праздник Доль Пурни-ма, в этот день изображения Кришны и Радхи раскачивают на качелях в память о том, как, по преданию, делали они сами по весне давным-давно. Праздник Доль Пурнима совпадает с днем рождения Шри Чайтаньи. Веселый это праздник – люди выходят на улицы, осыпают друг дружку красящими порошками и обливают водой. Веселится кто как умеет.

Правда, в те времена осыпали естественными красками, которые легко отстирывались. В наши дни используются химические красители, так что в этот день на улицу лучше выходить в старой одежде, которую потом не жалко выбросить.

День считается благословенным, и кто только может старается попасть в Калькутту, чтобы совершить омовение в Ганге. В тот год сельчане из Джайрамбати, в том числе и дальние родственники семьи Сарады, тоже собрались на праздник в Калькутту. Сарада попросилась с ними, но ей сказали, что сначала она должна получить разрешение своего отца, Рамчандры. Рамчандра сразу догадался, зачем дочь хочет в Калькутту, и, исполненный сочувствия к ней, пообещал, что отвезет ее сам.

Железных дорог в тех краях тогда еще не было, и до Калькутты надо было добираться несколько суток. Богатые могли потратиться на паланкины, в которых их несли, всем прочим приходилось идти пешком. Сараде это было непривычно, в своем рвении поскорее увидеть мужа она перестаралась и свалилась в горячке. Рамчандра объявил, что в таком состоянии она дальше идти не может, им придется прервать путешествие и пожить в придорожной гостинице, пока Сарада не поправится. Сараду уложили в постель, но ощущение беспомощности и отчаянного нетерпения только усиливало горячку.

Однако в горячечном бреду ей было послано утешительное видение, которое она позднее описывала так:

– Я потеряла сознание. Лежала без сил и все думала, что даже не могу как следует расправить сари на себе. И вдруг я увидела, что ко мне приближается какая-то девушка. Она подошла и села рядом. Она была смуглая, очень смуглая, но я в жизни не видела таких красавиц! Девушка стала водить рукой по моему лицу и телу, рука была нежная и прохладная, я почувствовала, как спадает жар в моей крови. Тогда я у нее спросила: откуда ты пришла? Она ответила: пришла из Дакшинешвара. Я удивилась и говорю: «Дакшинешвар! А мне так надо именно туда, повидать мужа и присмотреть за ним. Но вот видишь, у меня горячка, и может быть, я уже никогда с ним не увижусь». – «Почему это? – говорит мне девушка. – Ты обязательно попадешь в Дакшинешвар! Поправишься и продолжишь путь. Я присматривала за твоим мужем, пока тебя не было». Я ей говорю: «Какая же ты добрая! Ты из нашей родни?» Она ответила: «Я твоя сестра». Тогда я сказала: «Ах, вот почему ты пришла ко мне!» И после этого заснула.

Наутро Сарада проснулась без признаков горячки. Рам-чандра решил продолжить путешествие, без сомнения понимая, что бездействие и тревоги для Сарады хуже, чем усталость. На счастье, им скоро удалось раздобыть для Сарады паланкин – и вовремя, потому что горячка вернулась, хоть и не такая сильная, как прежде, и Сарада оставалась в сознании. В тот же вечер, часов около девяти, они добрались до Дакшинешвара.

Рамакришна встретил жену с заботливой нежностью. Он устроил ее на ночь в своей комнате, чтобы ночной холод не повредил ей.

– Увы, – воскликнул Рамакришна, – больше нет моего Матхура, который бы позаботился о тебе лучше, чем я!

Но он оказался в состоянии все сделать сам, следил и за лечением, и за диетой для больной, так что через несколько дней Сарада совсем поправилась. Тогда она перебралась из комнаты Рамакришны в музыкальную башню, где уже жила Чандра. Сарада совершенно успокоилась, ей было ясно, что Рамакришна отнюдь не сошел с ума, – разумнейший из мужей не мог бы проявить к ней больше внимания и заботы, чем он. Сарада ликовала – она была в Дакшинешваре и могла наконец каждый день видеть мужа и служить ему.

Можно задаться вопросом – если уж Рамакришна так обрадовался прибытию Сарады, почему он ничего не сделал, чтобы раньше привезти ее в Дакшинешвар? Собственно, ему было достаточно сказать одно слово! Сарадананда напоминает нам, что Рамакришну невозможно судить нашими привычными мерками – он поручил себя воле Бога настолько и с такой верой, что нам просто трудно представить себе это. По этой причине принятие решений для него было возможно только в каждую данную минуту. Всякое планирование вызывало у него отвращение. Рассказывают, что он однажды увидел Хридая с теленком и спросил, что тот собирается делать с ним. Домой веду, ответил Хридай, через несколько лет будет хороший бычок, можно будет пахать на нем. Рамакришна был так потрясен, что лишился чувств, а придя в себя, воскликнул:

– Подумать только, как миряне предусмотрительны! Совсем маленький теленочек, а им уже сейчас ясно, что он вырастет и его запрягут в плуг! Нет чтобы положиться на Бога! А, да это же майя!

Что касается Сарады, то Сарадананда пишет, что для Рамакришны ее приезд был испытанием на чистоту, так что не сам он, но Бог должен был решить, когда испытанию произойти. Испытание должно было стать его последней садханой. Последующие полтора года Рамакришна и Сарада провели в теснейшей близости, они часто спали в одной постели. Когда позднее Сарада говорила об этом времени, она описывала его как месяцы непрекращающегося экстаза, как состояние семейного счастья, в котором тем не менее не было ничего сексуального. Для нас это просто немыслимо, поэтому мы можем только принять возможность таких отношений на веру.

– Не будь она так чиста, – говорил Рамакришна о Сараде, – она могла бы утратить самоконтроль и предъявить права на меня – и кто знает, что было бы потом? Возможно, и мне не удалось бы сохранить власть над собой. Возможно, я тоже стал бы думать о сексуальных вещах. После женитьбы я молил Божественную Мать охранить ум Сарады от похоти. Теперь, когда я столько лет прожил с Сарадой, я знаю, что Мать вняла моей мольбе.

Однажды, растирая Рамакришне ноги, Сарада спросила:

– Какой ты видишь меня? Он ответил:

– Та же Мать, что в храме, та же мать, что родила меня когда-то, а теперь живет в музыкальной башне, она сейчас растирает мне ноги. Это правда, я всегда вижу в тебе блаженную Божественную Мать.

Как-то ночью, глядя на Сараду, которая спала рядом с ним, Рамакришна спросил себя в духе различения: «Мой Ум, вот перед тобой женское тело, мужчины смотрят на него, как на объект наслаждения, и очень ценят его. Они готовы жизнь отдать за это наслаждение. Но при обладании женским телом мужчина остается скованным своей плотью, он не может и осознавать Бога, и радоваться плоти. О Ум мой, будь честен, не думай одно втайне, а совсем другое явно. Чего ты желаешь – слияния с женским телом или слияния с Богом?»

Сама мысль о похотливом прикосновении к телу Сарады заставила ум Рамакришны отпрянуть и погрузиться в самадхи настолько глубоко, что он до утра не приходил в обычное сознание.

Сарада постепенно привыкла видеть мужа в этих сверхсознательных состояниях, но тем не менее они всякий раз вызывали у нее тревогу. Если же случалось, что она пыталась и не могла вывести Рамакришну из самадхи, Сарада приходила в ужас и не могла сомкнуть глаз. Когда Рамакришна узнал об этом, он велел Сараде уходить на ночь в музыкальную башню, чтобы не мучиться страхами.

В то же время он продолжал воспитание Сарады, которое начал еще пять лет назад в Камарпукуре. Он учил ее всему, что считал необходимым для жены и для души, преданной Богу: как заправлять фитиль в светильник, как вести себя в гостях, как обращаться к разным членам семьи, как медитировать, как совершать богопочитание, как готовить ум к постижению Брахмана. Ничто не казалось Рамакришне ни слишком мелким, ни чересчур возвышенным – он обучал Сараду всему.

Весной 1872 года одним из наиболее памятных деяний своей жизни Рамакришна подтвердил правдивость своего ответа на вопрос Сарады: «Какой ты видишь меня?» Это произошло 25 мая, в день новолуния, когда совершается особое почитание богини Кали. Обряд, конечно, совершается в храме. Однако в тот раз Рамакришна распорядился, чтобы и в его комнате все было приготовлено для обряда.

Хридай совершал почитание в храме, поэтому присутствовать не мог, но священнослужитель из храма Радхакан-та уже закончил службу и мог помогать Рамакришне. Рамакришна послал за Сарадой. Когда она пришла, он начал совершать почитание.

Обряд начинается с очищения каждого предмета, который будет использован. Очищение производится произнесением мантры, а в некоторых случаях делается также и символический жест рукой, который называется мудра. Совершающий обряд сидит, обратившись лицом к северу или к востоку. Напротив него или рядом с ним расположено место, на котором должна восседать Богиня, – низкая деревянная скамейка с орнаментом, нанесенным жидкой рисовой пастой.

Закончив очищение, Рамакришна жестом пригласил Сараду занять место Богини. Сарада, которая уже находилась в состоянии экзальтации и лишь отчасти отдавала себе отчет в происходящем, повиновалась.

Рамакришна начал с того, что брызнул на Сараду водой, освященной чтением мантр, действуя совершенно так же, как если бы перед ним было изображение Богини в храме. Затем он обратился к Богине с молитвой:

– О Повелительница, о Мать, о Владычица всей мощи, распахни врата к совершенству, очисть тело и ум этой женщины. Проявись через нее. Будь милосердна.

И он возложил перед Сарадой шестнадцать ритуальных подношений, в числе прочего символизирующих землю, эфир, воздух, огонь и воду, то есть пять основных элементов вселенной, обращаясь с Сарадой уже как с самой Богиней. Поднося освященную пищу, он собственноручно положил кусочек ей в рот. В этот миг Сарада погрузилась в самадхи, Рамакришна тоже. Оба оставались в этом состоянии до глубокой ночи. Потом Рамакришна отчасти вернулся в обычное сознание и сделал последнее подношение – поднес Богине самого себя: сложил у ее ног плоды всех своих садхан, вместе со своими четками. На этом завершилась последняя сад-хана Рамакришны.

Через год и пять месяцев, в октябре или ноябре 1873 года, Сарада уехала из Дакшинешвара в Камарпукур, чтобы пожить в семье Рамакришны.

…В следующем году Рамакришна сблизился с Шамбху Чаран Митрой, человеком щедрого сердца, который в какой-то степени занял место Матхура в качестве исполнителя желаний Рамакришны. Шамбху вдумчиво изучал священные книги разных религий. Именно он первым прочитал Рамакришне из Библии и рассказал ему об Иисусе из Назарета, которого индусы зовут Шри Иша. Мысли Рамакришны сосредоточились на личности Иисуса. Он в то время часто совершал прогулки к садовому домику, расположенному на юг от Дакшинешвара, и отдыхал там. Гостиная домика была увешана изображениями святых, а на одной стене висела картина – Дева Мария с младенцем Иисусом. Рамакришна сильно привязался к картине и подолгу смотрел на нее. Однажды, сидя перед картиной, он почувствовал, что фигуры Пресвятой Девы и Младенца излучают свет, что лучи устремляются прямо в его сердце и входят в него. Как только это случилось, Рамакришна сразу испытал радикальную перемену в себе. Совершенно так же, как это было, когда Говинда Рой приобщил его к исламу. Рамакришна осознал, что индусский образ мышления отступил на второй план и его тяга к индусским богам и богиням как-то сразу ослабела. Он преисполнился любви к Иисусу и к христианству. Рамакришна воззвал к Кали:

– Мать, что за странные перемены производишь ты во мне?

Однако ничего не случилось: перемена произошла.

Ему стали являться видения христианских священников, курящих ладан и возжигающих свечи перед изображениями Иисуса в церквах, и он ощутил весь пыл их молитв. Рамакришна возвратился в Дакшинешвар под сильнейшим впечатлением от пережитого, он на протяжении трех дней ни разу не заглядывал в храм и не приветствовал Божественную Мать. На исходе третьего дня, когда Рамакришна шел по Панчавати, он увидел высокого стройного светлокожего человека. Тот шагал ему навстречу, не сводя с Рамакришны глаз. Рамакришна сразу признал в нем чужеземца. Его большие глаза сияли неслыханным блеском, лицо было прекрасно, несмотря на несколько расплющенный кончик носа. Рамакришна вначале не мог понять, кто это, но потом услышал внутренний голос, который изрек: «Перед тобой Иисус Христос, великий йог, исполненный любви Сын Божий, единый со своим Отцом, тот, кто пролил кровь своего сердца и принял страшные муки ради спасения человечества!»

И тут обнял Иисус Рамакришну и вошел в его тело. С того дня Рамакришна оставался в твердом убеждении, что Иисус воистину есть воплощение Бога.

В октябре 1873 года брат Рамакришны Рамешвар умер от тифа в Камарпукуре. Это случилось вскоре после возвращения туда Сарады. Рамешвару было сорок восемь лет.

Он был человеком легким и щедрым. Когда в дом заходили странствующие монахи, он давал им все, что они просили, если только это было в доме, – горшки, кувшины для воды, одеяла, не думая о том, как будет потом обходиться семья да и он сам.

– О чем беспокоиться? – говорил он. – Как-нибудь выкрутимся!

После смерти Акшая Рамешвар получил место в храме Радхаканта, но ему приходилось часто отлучаться по семейным делам в Камарпукур, оставляя за себя в храме другого. Когда он собирался в поездку, которой было суждено стать последней для него, Рамакришна в состоянии ясновидения предупредил:

– Значит, ты собрался домой? Хорошо, только не ложись в постель с женой. Если ты это сделаешь, то недолго потом проживешь.

Почти сразу по приезде в Камарпукур Рамешвар заболел. Узнав об этом, Рамакришна сказал Хридаю:

– Значит, не послушался он меня. Боюсь, теперь его уже не спасти.

Рамешвар и сам провидел собственную смерть за несколько дней. Он сообщил семье, что скоро умрет, и сделал распоряжения относительно своих похорон. Увидев, что во дворе перед домом рубят манговое дерево, Рамешвар заметил:

– Очень кстати. Будут дрова для погребального костра. В последние часы он непрерывно повторял имя Рамы, пока не впал в беспамятство. Умер он среди ночи. Согласно его распоряжению, тело было сожжено не на площадке для кремирования, а на дороге, проходившей рядом. Когда его спросили, почему он желает быть кремированным на дороге, Рамешвар ответил:

– Хочу, чтобы ноги множества людей святой жизни прошли по этому месту. Пыль от их ног будет великим благословением для меня.

Позднее сын Рамешвара Рамлал привез пепел в Калькутту и рассеял его по Ганге. Рамлал сменил отца в храме Радхакант.

Рамакришна сначала боялся сказать матери, что Рамешвар умер. Он пошел в храм просить Божественную Мать смягчить удар для Чандры, а уже оттуда, с глазами полными слез, отправился в музыкальную башню. Потом он рассказывал:

– Я боялся, что мать упадет в обморок, услышав о смерти сына, я боялся за ее жизнь. На самом деле все вышло наоборот. Мать выслушала меня и принялась меня же утешать. Все в мире тленно, говорила она, все мы умрем, что же так переживать? И так далее. Я подумал, что Божественная Мать настроила ее на этот возвышенный лад, как настраивают на высокий тон музыкальный инструмент. Поэтому мирская скорбь ее не трогала. Увидев это, я возблагодарил Божественную Мать, а за свою маму перестал тревожиться.

В апреле 1874 года Сарада возвратилась в Дакшинешвар. На этот раз она путешествовала в обществе паломниц. Быстро ходить Сарада не умела, поэтому все время отставала от остальных. Кое-кто вызвался задержаться вместе с ней, но Сарада не соглашалась, потому что шли паломницы через места, мало заселенные и пользовавшиеся дурной славой из-за разбойных нападений. Сарада не хотела подвергать опасности жизни спутниц, да и свою собственную тоже, задерживаясь в пути после наступления темноты. Но вышло так, что Сарада оказалась в полном одиночестве на дороге. Смеркалось, и Сарада трусила. А тут еще на обочине возник рослый и очень смуглый незнакомец довольно зловещего, как Сара-де показалось, вида. В руке он держал палку. Сарада сразу догадалась, что наткнулась на разбойника, и застыла на месте, поскольку бежать ей все равно было некуда. Тот угрожающе спросил, кто она такая и куда направляется, но, подойдя поближе и заглянув ей в лицо, как-то смягчился и сменил тон.

– Не бойся, – сказал незнакомец, – я с женой, она чуть поотстала от меня.

Сарада решилась быть совершенно откровенной и просительно проговорила:

– Отец мой, я отстала от спутниц и, похоже, сбилась с дороги. Мой муж живет при храме в Дакшинешваре. Если ты меня туда проводишь, муж окажет тебе сердечный прием.

Тут на дорогу вышла и жена разбойника. Сарада и ей сказала:

– Мать, я дочь твоя, Сарада. Я потерялась и не знала, что мне делать, пока не встретила твоего мужа.

Разбойники обошлись с ней действительно как с родной дочерью, устроили на ночлег и накормили, а наутро помогли отыскать группу паломниц. После этого они несколько раз бывали в Дакшинешваре и Рамакришна очень сердечно принимал их.

Сарада снова поселилась в музыкальной башне вместе с Чандрой. Снаружи эти две музыкальные башни выглядят внушительными двухэтажными строениями под куполами, но большую часть их пространства занимают сводчатые веранды, где располагаются музыканты. Внутренние помещения очень тесны, и ведут в них низенькие дверцы. Нынешние посетители Дакшинешвара должны поражаться тому, что в них вообще можно было жить. Однако Сарада никогда не жаловалась на тесноту или неудобства. Обеспокоили условия ее жизни Шамбху Малика, который и распорядился выстроить для Сарады просторный домик под соломенной крышей. Он приобрел для этого участок земли, примыкающий к храмовому комплексу, недалеко от храма Кали.

Другой последователь Рамакришны, капитан Вишванатх Упадхьяя, тоже помог – он достал лес для строительства домика, пользуясь своим положением управляющего складом древесины, принадлежавшим Непалу. Склад располагался на противоположном берегу Ганги, и Вишванатх решил сплавить бревна через реку. Однако в тот день река текла бурно, и одно бревно унесло. Хридай воспользовался случаем, чтобы в очередной раз объявить, что Сарада «приносит беды». Хридай вообще ревниво отнесся к появлению Сарады и не упускал возможности оговорить ее; верным слугам вроде Хридая бывает нелегко смириться с соперниками. Вишванатх же сплавил другое бревно на противоположный берег, домик был построен, и Сарада переселилась в него. Была нанята и служанка помогать ей по хозяйству. Сарада ежедневно готовила еду, которая сначала подносилась Божественной Матери, а потом предлагалась Рамакришне. Сарада сама приносила еду в храм, собственноручно подносила ее Богине, потом кормила Рамакришну и возвращалась домой. Рамакришна навещал Сараду в ее домике, но только однажды остался там ночевать, когда проливной дождь помешал ему вернуться к себе.

Примерно после года такой жизни Сарада заболела сильнейшей дизентерией. Шамбху пригласил к ней врача, Сара-де стало лучше. Но когда она отправилась к родителям в Джайрамбати, чтобы окончательно окрепнуть, дизентерия возобновилась. На сей раз Сарада расхворалась так, что семья перестала надеяться на ее выздоровление. Когда Рамакришна узнал об этом, он сказал Хридаю:

– Только подумать – что будет, если она умрет! Значит, она напрасно родилась на свет, потому что если она сейчас умрет, то так и не достигнет цели своей жизни!

Слова Рамакришны звучат более чем странно: если цель жизни есть познание Бога, а Рамакришна ничего иного и не мог иметь в виду, то Сараде не угрожала опасность не достичь этой цели, ибо она уже испытала самадхи. Можно только предположить, что Рамакришна провидел ту великую роль, которую суждено было позднее сыграть Сараде в качестве духовной Матери всего Ордена Рамакришны. Возникает и другое предположение: на самом деле Рамакришна знал, что Сарада не умрет.

Однако сама Сарада отнюдь не была в этом уверена. Ей казалось, что смерть близка, и она решилась на прайопаве-шану – на пост до кончины, на который несколькими годами ранее пошла и Чандра, когда думала, что сын сошел с ума. Ничего не сказав ни матери, ни братьям – ее отца Рам-чандры уже не было в живых, – Сарада отправилась в деревенский храм поститься. Однако через несколько часов после начала поста ей был подсказан свыше способ лечения, благодаря которому она скоро встала на ноги.

В 1876 году заболел диабетом Шамбху. Рамакришна, навестив больного, вернулся к себе со словами:

– Нет больше масла в светильнике Шамбху.

Его предвидение скоро подтвердилось. Шамбху ушел из жизни спокойно и весело. Он говорил друзьям:

– Смерть не пугает меня. Я собрал вещички и готов в путь.

В марте того же года в возрасте девяносто четырех лет скончалась и Чандра. Под конец она выжила из ума и ей мерещились самые дикие вещи. Сильно невзлюбив Хридая, она уверила себя в том, что он убил Акшая, а теперь замышляет убийство Рамакришны с Сарадой. Чандра предупреждала сына и невестку: «Не делайте ничего, что советует Хридай!» За храмовым садом работала джутовая фабрика. В полдень у рабочих начинался обеденный перерыв, об окончании которого возвещал фабричный свисток. Чандра вбила себе в голову, что звук свистка доносится с небес, что это дуют в раковину в Вайкунтхе, в раю, которым правит Вишну, созывая небожителей на пир. По этой причине Чандра отказывалась принимать пищу до свистка, полагая неблагочестивым приступать к еде прежде, чем это сделают боги. По праздникам, когда фабрика не работала и свисток молчал, Чандру бывало просто невозможно заставить поесть. Рамакришне и Хридаю приходилось идти на всевозможные уловки, чтобы разубедить старуху.

За четыре дня до смерти Чандры Хридай собрался было к себе в деревню на праздники, но какое-то смутное предощущение заставило его заколебаться. Хридай сказал об этом Рамакришне, который ответил:

– В таком случае тебе лучше остаться здесь.

Четыре дня прошли без происшествий, Чандра чувствовала себя нормально. Вечер четвертого дня Рамакришна провел с матерью, вспоминая с ней свое детство, рассказывая ей всякие истории, которые она очень любила слушать. В полночь она легла спать, а Рамакришна вернулся к себе.

На другое утро, против обыкновения, Чандра не показалась к восьми часам. Присматривавшая за ней женщина поднялась к ее двери и позвала. Ответа не последовало. Женщина приложила ухо к двери и услышала тяжелое дыхание. Дверь была заперта изнутри, поэтому она бросилась за Рамакришной и Хридаем. Хридай выломал дверь. Чандра была без сознания.

Она прожила еще трое суток. Рамакришна и Хридай часто кормили ее, давая по несколько капель воды из Ган-ги, смешанной с молоком. Увидев, что смерть близка, они отнесли ее на берег священной реки. Рамакришна возложил к ее ногам цветы, и она тихо скончалась.

Жизнь санньясина строится на том, что все происходящее в мире нереально, поэтому он обыкновенно не принимает участия в обрядах, связанных с рождением, браком или смертью. Он не признает, что все это реально существует. Будучи санньясином, Рамакришна не мог совершать погребальный обряд по матери, это сделал за него Рамлал. Однако Рамакришну мучило ощущение вины – он не почтил Чандру ни одним ритуальным действием, как подобало бы хорошему сыну. Вот почему после завершения обрядов он настоял на том, чтобы хоть совершить подношение, именуемое тарпана - возлияние воды богу или духу предков. Воду полагается лить из горсти, но оказалось, что Рамакришна физически не в состоянии сделать это: всякий раз как он зачерпывал воду, пальцы немели и разжимались. Он снова и снова пытался удержать воду в горсти, но она проливалась на землю. Тогда он со слезами попросил прощения у духа матери за то, что не в силах исполнить обряд.

… Позднее один пандит сказал Рамакришне, что ему незачем корить себя. В священных книгах говорится, что человек, достигший определенного уровня духовного развития, физически неспособен выполнять предписанные для других обряды – даже если искренне старается.

13. КЕШАБ СЕН

Предыдущая глава кончалась мартом 1876 года и смертью Чандры Деви. Я умышленно исключил из нее самое важное событие, которое произошло почти годом раньше, – встречу Рамакришны с Кешабом Сеном. В исторической перспективе эта встреча настолько значительна, что заслуживает отдельной главы. Я мимоходом уже упоминал имя Кешаба Сена, как одного из крупнейших индусских реформаторов XIX века. Теперь мне предстоит в подробностях объяснить, что именно он желал реформировать и каким образом повлияло на него учение и личный пример Рамакришны.

В четвертой главе я уже вкратце написал о воздействии, которое оказали на Индию англичане. Одной из многих бед чужеземного завоевания является склонность завоеванных подражать завоевателям. Это подражание есть зло, потому что оно некритично; здесь не отбираются одни аспекты чужой культуры, не отвергаются другие, а рабски перенимается все целиком – из суеверного представления, будто, обезьяньи следуя примеру завоевателей, можно обрести и их превосходство в силе.

Англичане, без сомнения, могли предложить Индии немало ценного – свою систему здравоохранения и инженерные знания, западное искусство и четко определенные правовые нормы. К сожалению, англичане принесли с собой и научный атеизм, и миссионерский евангелизм, диаметрально противоположные, но одинаково ограниченные и догматичные. Оба направления уже натворили достаточно бед на Западе, где они зародились, экспортированные же в Индию, они получили дополнительную притягательность новинки и угрожали стране духовным и культурным хаосом. Почти все молодые индийцы, соприкоснувшиеся с атеизмом и миссионерством, пережили острую реакцию на них. Они либо утрачивали веру во все индусское, получая взамен от английского одно лишь отчаяние; либо, завороженные фанатичностью и самоуверенностью миссионеров, они перенимали выхолощенный вариант христианства, жалкий и своекорыстный.

Заправляя почти всеми английскими учебными заведениями, миссионеры имели возможность полонить своими идеями множество одареннейших студентов – поколение за поколением.

Молодые люди превращались в культурных метисов, презираемых и высмеиваемых англичанами за безнадежно нелепые попытки подражать им, осуждаемые ортодоксальными индусами старой школы за предательство веры и традиций своего народа.

Английские миссионеры называли индуизм многобожием, варварским нагромождением культов и идолопоклонства, чем демонстрировали полное незнание Вед, в которых раз за разом повторяется, что субстратом всего множества божественных форм является единый и неделимый Брахман. Что же до обвинений в идолопоклонстве – «язычник в слепоте своей склоняется пред деревом и камнем», – то надо вспомнить, что миссионеры по большей части были протестантами, по крайней мере в Бенгалии. Католикам было бы потрудней теоретически осуждать поклонение святым образам, хотя они с немалым рвением уничтожали образы, священные для других вер.

При всей глупости этих обвинений, иные индусы стали думать, что индуизм и впрямь устарел, и следовательно, должен быть реформирован – освобожден от суеверий и изжившей себя обрядности, с тем чтобы выйти на один уровень с другими мировыми религиями. Можно было бы возразить, что и другие мировые религии ничуть не меньше нуждаются в освобождении от изжившего себя, но здесь вступал в действие комплекс неполноценности побежденных, который и делал критику односторонней. Можно осуждать это превратное смирение индусов, но нельзя забывать, что стремление к реформированию веры отцов мотивировалось и весьма высоким чувством патриотизма. Индия, говорили себе реформаторы, покорена в политическом смысле,

но теперь стране нужно утвердить себя духовно – и это будет первым шагом к восстановлению ее политической свободы (как, без сомнения, добавляли некоторые реформаторы).

Основоположником первого реформаторского движения XIX века был Рам Мохан Рой. Он родился в Бенгалии в 1774 году, в ортодоксальной брахминской семье, которую оскорбил, когда в шестнадцать лет опубликовал книгу с осуждением идолопоклонства. После этого он расстался с семьей, долго скитался, побывал среди прочих мест и в Тибете, где изучал буддистскую мистику. Он с симпатией относился к христианству и к исламу. Будучи серьезным ученым, он знал санскрит, персидский, арабский, английский и ряд других европейских языков.

В 1828 году Рам Мохан Рой основал общество, которое назвал Брахмо самадж, с целью «поклонения и почитания Вечного, Непознаваемого, Неизменного Существа, которое есть Создатель и Охранитель вселенной».

Само название – Брахмо самадж – переводу не поддается; оно означает: Общество верующих в личностного Бога, не имеющего формы.

Бог Брахмо самаджа был не внеличностным Брахманом, а скорее Ишварой (см. главу 5) или магометанским Аллахом, или единокупным Богом унитаристской церкви – личный Бог, не имеющий формы, но обладающий атрибутами отцовства. Рам Мохан Рой кое-что почерпнул из христианства, однако он отрицал божественность Иисуса, равно как и божественность индусских аватар. В то же время он щедро цитировал священные книги индусов, выбирая из Упанишад те места, которые поддавались его истолкованию личного Бога, не имеющего формы. Отчасти в своей монотеистической философии он опирался и на ислам. Брахмо самадж был открыт для всех, вне зависимости от цвета кожи и религиозной принадлежности. Интернационализм доктрины был, безусловно, вызовом критикам классического индуизма, хотя можно сказать, что глубина доктрины пострадала за счет ее широты. Подлинная сила ее была в призыве к социальному реформаторству, потому что Брахмо самадж выступал за упразднение как раз тех обычаев, которые вызывали наибольшие протесты англичан – заключение браков между детьми, запрет на вторичное замужество вдов, и сама кастовая система. В среде членов Брахмо самаджа кастовые различия не принимались во внимание. Брахмо самадж также добивался эмансипации женщин и предоставления им возможности получения современного образования.

В 1830 году император Дели даровал Рам Мохан Рою титул раджи.

Здесь необходимо напомнить, что королева Виктория стала императрицей Индии только в 1877 году.

Раджа Рам Мохан Рой был направлен в Англию для дачи показаний парламентской комиссии, рассматривавшей правовую и фискальную системы Индии. Британские политики и ученые с уважением и почетом принимали Рам Мохан Роя; он имел удовольствие присутствовать в палате общин, когда был наконец объявлен вне закона сатти - обычай добровольного самосожжения вдов на погребальном костре почившего мужа. Рам Мохан Рой много лет выступал против этого обычая. В 1833 году он скоропостижно скончался в Англии от воспаления мозга и был похоронен в Бристоле.

С самим Рам Мохан Роем Рамакришна так и не получил возможности увидеться, но встречался с его преемником Девендранатхом Тагором – о чем рассказывалось в главе одиннадцатой. Девендранатх Тагор пришел к руководству Брахмо самаджем через восемь лет после смерти Рам Мохан Роя. Он реорганизовал захиревшее было общество, которое при нем значительно усилило свое влияние. Соглашаясь с Рам Мохан Роем в осуждении идолопоклонства, он значительно меньше интересовался соотнесением индуизма с другими мировыми религиями. Монотеизм Девендранатха основывался целиком на священных книгах индусов, и он боролся с проникновением христианской идеологии в Брахмо самадж. В этом вопросе Девендранатх Тагор в корне расходился с Кешабом Чандрой Сеном, которому суждено было сменить его на посту руководителя общества.

Кешаб был на два года моложе Рамакришны и на целое поколение моложе Девендранатха. Он родился в бенгальской семье среднего достатка и образование получил в английской школе. Санскрита он не знал. Народная традиция индуизма мало привлекала его. Скорей на него производила сильное впечатление личность Иисуса, и если он расходился с христианами, то главным образом потому, что не разделял их убеждения насчет христианства как единственной истинной религии. Кешаб считал, что Иисус, Моисей, Будда и Мухаммед в равной степени заслуживают почтения. Некоторые из последователей Кешаба шли еще дальше в своих неохристианских представлениях – они хотели бы создать новый, индийский вариант христианства, который бы объединил все религии во имя Иисуса Христа. Вот цитата из статьи, напечатанной в одном из последних номеров журнала «Новое произволение», основанного Кешабом Сеном и продолжавшего выходить в свет и после его смерти:

«Кто правит Индией? Какая сила владычествует судьбой Индии сейчас? Ни сверкающий штык, ни изрыгающая огонь пушка британской армии не способны завоевать лояльность нашего народа… Нет. Верность и преданность Индии дается только духовным воздействием и моральным убеждением. Именно это и произошло с нами. Вы не можете отрицать того, что высшая сила коснулась ваших сердец, завоевала и подчинила их себе. Есть ли надобность именовать эту силу – это Христос. Именно Христос правит Британской Индией, а не правительство Великобритании. Жизнь и характер этого могучего пророка стали той силой, которую Англия направила на завоевание и сохранение огромной империи. Никто, кроме Иисуса, никогда не заслуживал этой ослепительной, этой драгоценной короны – Индии, Иисусу ею и владеть».

Забавно думать, что это высказывание и другие суждения подобного рода приводили христианских миссионеров в такое же смятение, как взгляды ортодоксальных индусов. И на самом деле, деятельность Кешаба привела к значительному снижению влияния миссионеров в Бенгалии. Но позиция Кешаба привела его и к разрыву с Девендранатхом Тагором. В 1868 году Кешаб основал Всеиндийский Брахмо самадж. Девендранатх остался лидером другой части движения, которая отныне называлась Ади самадж, или Первое общество.

В 1870 году Кешаб Сен отправился в Англию, где его тепло принимали, в особенности унитаристская церковь. Сама королева Виктория дала ему аудиенцию. Во время своего пребывания в Оксфорде Кешаб Сен в обществе Макса Мюллера нанес визит известному теологу Эдварду Паси. Макс Мюллер писал об этой встрече:

«К концу беседы был затронут вопрос о том, могут ли быть спасены те, кто рождены и воспитаны вне христианства. Кешаб Сен и я давали положительный ответ на этот вопрос, Паси выступал против. Многое, конечно, зависело от того, что понимать под спасением; Кешаб Сен определил спасение как непрерываемый союз с Богом. Он сказал: „Я никогда не ухожу мыслями от Бога. – И добавил: – Моя жизнь есть непрерывная молитва, я перестаю молиться лишь на мгновения". Слова эти, произнесенные с большой теплотой и искренностью, смягчили сердце Паси. В таком случае, ответил он, с вами все в порядке. Они расстались друзьями и были оба весьма растроганы».

Одной этой истории достаточно, чтобы показать натуру Кешаба, его способность к смирению и терпимости, а также, конечно, и его сострадательность в отношении старого человека с добрым сердцем, но догматическим умом.

В 1875 году Свами Даянанда, известный знаток санскрита, основал еще одно общество – Арья самадж. Даянанда выступал за те же реформы, что и Девендранатх и Кешаб Сен, однако был категорически против всех неиндусских религиозных влияний в Индии, мусульманских ли, христианских или буддистских. Он был задиристым человеком, и Арья самадж сделалось обществом боевитым. Хотя Свами Даянанда предлагал свое истолкование Вед в соответствии с собственным монотеизмом, его идеи носили достаточно ортодоксальный характер, чтобы привлечь массы, а не одну только интеллигенцию. Самым большим влиянием его общество пользовалось в Пенджабе, где противостояние индусов и мусульман проявлялось острее всего.

Рамакришна встречался со Свами Даянандой во время одного из его приездов в Бенгалию. Махендра Натх Гупта записал рассказ Рамакришны об этой встрече:

«Да, я ходил встречаться с ним. Он тогда жил в садовом домике на противоположном берегу Ганги. В тот день там должен был появиться и Кешаб. Свами Даянанда жаждал встречи с Кешабом, как чатак дождя. (По легенде, птица чатак пьет одну лишь дождевую воду, отказываясь от всякой другой, как ни мучает ее жажда. Рамакришна любил эту легенду, которую использовал как метафору стремления к духу.) Он был большой ученый. Он верил в существование различных божеств. Даянанда говорил: Бог столько всего создал, почему он не мог создать и множество божеств? Даянанда верит, что Высшая Реальность не имеет формы. Капитан Вишванатх все время повторял имя Рамы, а Даянанда насмешливо сказал ему: лучше бы повторять слово „сан-деш"!» (Сандеш – сладкая смесь творога с сахаром, очень популярная в Бенгалии. Иными словами, Даянанда не одобрял джапу и подобные ей обрядовые приемы.)

Однажды, в марте 1875 года, когда Рамакришна был в состоянии самадхи, он ощутил потребность в свидании с Кешабом Сеном. С Кешабом он вообще-то встречался, но это было много лет назад, когда оба были еще молоды. Рамакришна видел его медитирующим в Брахмо самадже, в те времена еще находившемся под полновластным руководством Девендранатха Тагора. Духовное зрение Рамакришны позволило ему увидеть, что Кешаб – единственный из присутствующих, кто действительно погружается в глубокую медитацию. Теперь же, в состоянии самадхи, Рамакришна увидел Кешаба в образе павлина с распущенным хвостом и с рубином на голове. Толкуя это видение, Рамакришна пояснил, что распущенный павлиний хвост символизирует большое число последователей, которые появились у Кешаба, а рубин – его натуру: качества лидера и проповеднический пыл.

Кешаб с учениками уединился для садханы в садах Бель-гарии, в нескольких милях к северу от Калькутты. Рамакришна в сопровождении Хридая отправился туда в экипаже капитана Вишванатха. Рамакришна по этому случаю оделся в простую, но вполне благопристойную одежду: на нем было дхоти с красной каймой, край которого он перебросил через плечо. В Бельгарию они приехали около часу дня. Выбравшись из экипажа, они увидели, что Кешаб и его ученики сидят на кирпичных ступенях, спускающихся к пруду. Хридай один пошел к Кешабу, чтобы представить дядю, точно так же, как он это сделал в доме Бхагавана Даса.

– Мой дядя боголюбивый человек, – сказал Хридай, – он любит беседы о Боге и божественные песнопения. Он погружается в самадхи, когда слышит их. Дядя слышал о вашей высокой религиозности и явился, чтобы послушать, как вы говорите о Боге и его величии. С вашего позволения, я хотел бы привести дядю к вам.

Кешаб, естественно, позволение дал, и Хридай отправился к экипажу за Рамакришной. Кешаб и ученики с немалым любопытством ожидали его, но были весьма разочарованы видом приближавшегося к ним человека. Рамакришна показался им уж очень ординарной личностью.

– Правда ли это, господа, – смиренно спросил Рамакришна, – что вы представляете себе, как выглядит Бог? Мне бы так хотелось узнать, каков он. Я из-за этого и приехал к вам.

И он запел широко известную песнь Рампрасада: «Кто знает, как выглядит Кали? Шесть философских школ не в силах объяснить ее».

Рамакришна погрузился в самадхи, едва успев допеть. Однако на слушателей это не произвело особого впечатления – они приняли потерю обычного сознания за проявление душевной болезни или, хуже того, за фокус, предназначенный для привлечения их внимания. Только после того как Хридай вывел Рамакришну из самадхи повторением слова ОМ и окружающие увидели, как на его лице засияла улыбка несказанной нежности и ясности, их скептическое отношение к нему начало меняться. Особенно когда Рамакришна обратился к ним со своей излюбленной притчей, в которой различные аспекты Бога сравниваются с различными частями слоновьей туши, ощупываемой слепыми, или с различными цветами хамелеона, увиденным и в разное время разными людьми, по невежеству принимаемыми ими за единственно возможный цвет, за единственно существующий аспект… Скоро Рамакришну рассматривали и слушали как завороженные, завороженные не столько тем, что он говорил, сколько тем, как он это делал. Собравшиеся скоро почувствовали, что перед ними просветленность, выходящая за пределы их понимания, никто не заметил, что давно прошло обеденное время, что они рискуют пропустить и время очередной молитвы. Рамакришну забавляла их перемена в отношении к нему, и он с улыбкой сказал:

– Когда в стадо забредает животное другой породы, стадо норовит забодать его. Но если к стаду прибивается еще одна корова, ее лижут и принимают за свою.Так и со мной сегодня у вас.

Затем он обратился к Кешабу со словами:

– У тебя отвалился хвост.

Непонятная фраза показалась обидной ученикам Кеша-ба, но Рамакришна объяснил:

– Пока у головастика есть хвост, он может жить только в воде, а на землю выйти не может, но как только хвост отвалится, он живет где хочет. Пока человек тянет за собой хвост невежества, он может жить только в одном мире, а когда хвост отваливается – может жить или в знании Бога, или в мире, как сам захочет. Твой ум, Кешаб, уже достиг этого состояния. Ты можешь жить в мире и осознавать Бога.

С того часа и до конца своих дней Кешаб оставался под влиянием Рамакришны. Правда, он не сразу и не безоговорочно поддался силе этого влияния. Вначале он не поверил собственным ощущениям и послал нескольких учеников в Дакшинешвар, чтобы они там понаблюдали за Рамакришной и сообщили ему о своих впечатлениях. И даже значительно позднее, когда Кешаб уже был абсолютно убежден в духовном величии Рамакришны, он все еще продолжал терзаться несоответствием его учению своих прежних идей и представлений. Однако под влияние Рамакришны он подпадал все сильнее, и настало время, когда он просто не мог не видеться с Рамакришной. Иногда Кешаб являлся в Дакшинешвар, иногда зазывал Рамакришну в Калькутту, в свой дом, которому он дал название Камал Кутир – Дом лилий. Бывало, что Кешаб и его ученики из Брахмо самаджа приглашали Рамакришну на пароходную прогулку по Ганге, чтобы без помех наслаждаться общением с ним.

Кешаб к тому времени уже стал одним из самых известных в стране людей, многие смотрели на него как на учителя, но сам он относился к Рамакришне с огромным смирением и почтением. На каждую встречу Кешаб являлся с подношением – приносил фрукты, как подобает ученику при посещении гуру. И как преданный ученик, усаживался у ног Рамакришны. Однажды Рамакришна шутливо сказал:

– Кешаб, столько людей восхищается твоими лекциями, расскажи и мне что-нибудь!

На что Кешаб ответил:

– Зачем же мне носить иголки в кузню? Ты говори, а я буду слушать. Люди больше всего восхищаются, когда я пересказываю для них услышанное от тебя.

Как-то раз Рамакришна сказал Кешабу, что, признавая существование Брахмана, одновременно необходимо признавать и существование его Энергии, при помощи которой и была создана вселенная – ибо в вечности Брахман и его сила есть одно и то же. Кешаб согласился с этим. Тогда Рамакришна сказал, что священные книги, верующий и Бог тоже есть одно. И опять Кешаб согласился. Но когда Рамакришна продолжил и заявил, что учитель, Бог и верующий тоже одно, Кешаба это смутило и привело в недоумение.

– Сейчас, – сказал он, – я не в силах продвинуться дальше. Лучше сейчас об этом не говорить.

– Очень хорошо, – согласился Рамакришна. – В таком случае остановимся на этом.

В 1878 году разразился скандал, который привел к расколу в Брахмо самадже. Махараджа Куч-Бехара попросил руки дочери Кешаба. О лучшей партии индусская девушка не могла и мечтать, поэтому Кешаб ответил согласием. Нет никаких оснований подозревать Кешаба в корыстных мотивах только потому, что махараджа был знатен и богат, – нет сомнений, что Кешаб заботился исключительно о будущем дочери. Но, к сожалению, ей еще и четырнадцати не было, то есть Кешаб, постоянно выступавший публично против детских браков, поступился своими принципами. Начался скандал, образовались две партии, одна поддерживала решение Кешаба, другая называла его поведение наихудшей формой предательства и лицемерия. Противники Кешаба вышли из Брахмо самаджа и организовали собственное общество, которое назвали Общий Брахмо самадж.

Узнав об этом, Рамакришна сильно огорчился. Он вообще не одобрял кампанию Кешаба против детских браков.

– Рождение, смерть и заключение брака – дело воли Божьей, – заявлял он. – Такие вещи невозможно подчинять строгим законам, зачем Кешаб пытается это сделать?

Тем не менее, если в присутствии Рамакришны заходила речь о махарадже Куч-Бехара и осуждалось поведение Кешаба, он выступал в его защиту:

– В чем тут вина Кешаба? Он семейный человек, почему же ему не сделать для своих детей то, что считает правильным для них? Кешаб не нарушает ни религиозных, ни моральных правил. Он выполняет отцовский долг.

Однако ничью сторону в этой ссоре Рамакришна не принимал и сохранял дружеские отношения с теми и с другими. Большую роль в среде противников Кешаба играл Виджай Кришна Госвами, который после раскола возглавил Общий самадж. Госвами часто навещал Рамакришну и уверял всех и каждого, что Рамакришна – величайший из людей в Индии, горько сетуя на ослепление тех, кто этого не понимает. Рамакришне он говорил:

– Дакшинешвар так близко от Калькутты, есть лодки, есть экипажи, мы можем бывать у вас всякий раз, как пожелаем. Если вас недостаточно понимают и недостаточно ценят, то это только потому, что вы слишком близко и слишком достижимы. Вот находились бы вы на горной вершине, чтобы нужно было сутками шагать без пищи и карабкаться по скалам, добираясь до вас, цепляться за древесные корни, рискуя сорваться в пропасть – тогда бы мы вас считали бесценным сокровищем. А так все кажется, что где-то далеко есть учителя и получше, мы носимся в поисках лучшего и попусту растрачиваем себя.

Рамакришна высоко оценивал духовное развитие Виджая.

– Виджай уже поднялся на предпоследний этаж, – говаривал он, – и стучится в дверь последнего.

До раскола общества Виджай и Кешаб близко дружили, после раскола они перестали видеться. Однако поскольку оба часто навещали Рамакришну, то встреча их была неизбежна. Махендра Натх Гупта рассказывает, как 27 октября 1882 года, под вечер, Виджай сидел в комнате Рамакришны, когда явились ученики Кешаба с приглашением – Кешаб арендовал судно, которое бросило якорь прямо перед храмовым комплексом, так не согласится ли Рамакришна спуститься с ними к реке, где они сядут в гребную лодку и подплывут к судну, где их ждет Кешаб? Рамакришна согласился, и Виджай вместе со всеми отправился на реку – с охотой или через силу, этого мы не знаем.

Едва ли что могло быть более конфузным, чем последовавшая встреча. Стоило Рамакришне ступить в лодку, как он погрузился в самадхи. На борт судна его перенесли с немалым трудом. Лишь отчасти сознавая, где он находится, Рамакришна двигался механически и скованно. Его проводили в каюту. Кешаб и другие поклонились ему, но он не отреагировал, казалось, будто он никого не узнал. В каюте его усадили в кресло, а Кешаб и Виджай расположились по обе стороны от него. Каюту до отказа заполнили сопровождающие Кешаба, рассевшиеся на полу. Кто не нашел себе места, заглядывал в окна и двери, которые пришлось распахнуть, потому что в каюте становилось нестерпимо душно. Рамакришна тем временем снова полностью ушел в самадхи. Кешаб и Виджай оказались, по сути дела, в обществе друг друга. Они восседали на креслах в окружении большой аудитории, которая, без сомнения, с любопытством наблюдала за обоими, гадая, в чем проявится их враждебность. Но оба держались с чопорной вежливостью.

Постепенно обыденное сознание начало возвращаться к Рамакришне. Он едва слышно прошептал:

– Мать, зачем ты привела меня сюда? Они замкнулись. Они не свободны. Могу я их освободить?

Один из присутствовавших стал рассказывать о человеке святой жизни, которого ученики Кешаба недавно навестили, и добавил:

– Он держит у себя в комнате вашу фотографию. Рамакришну это явно развеселило. Он указал на себя и с улыбкой пояснил:

– Это же просто наволочка!

Его подхватило потоком мыслей, и он окончательно вернулся на уровень того высшего сознания, когда он был в состоянии разговаривать как учитель. Он заговорил о душе преданного Богу, «любимой гостиной» Бога, о том сновидении, которое мы зовем нашей жизнью, о танце Матери Кали. Он сравнил Божественную Мать перед началом очередного сотворения вселенной с домашней хозяйкой, уже приготовившей в горшке семена для очередного посева. Он передразнивал английскую речь: фут-фат-ит-мит. Он пел гимны в честь Кали и Дурги. Слушатели пришли в такой восторг, что им хотелось, чтобы прогулка по реке никогда не кончалась, – и Кешаб договорился с капитаном провести судно дальше по Ганге. Было подано угощение – поджаренный рис с тертым кокосом.

Однако напряженность в отношениях Кешаба и Виджая продолжала ощущаться. Рамакришна обратил на это внимание и сказал Кешабу:

– Посмотри, вот Виджай. Ваша с ним ссора напоминает мне другую – ссору между Шивой и Рамой. Шива был гуру Рамы. Они поссорились, но скоро помирились. А вот последователи обоих, призраки Шивы и обезьяны Рамы, продолжали строить друг другу рожи и перебраниваться – эти никак не могли помириться! У тебя есть религиозное общество, и Виджай считает, что тоже имеет право основать общество. Это естественно. Когда Шри Кришна, который был воплощением Бога, веселился в компании вриндаванских пастушек, явились два скандалиста Джатила и Кутила. Зачем они явились? А затем, что без скандалистов скучно, без них невозможно настоящее веселье.

Сравнение Рамакришны было встречено громким хохотом, так что обоим лидерам осталось только публично примириться. Тем не менее, как Рамакришна и намекал, «призраки» Кешаба и «обезьяны» Виджая не успокоились и продолжали грызню.

Публичная перебранка, вызванная предложением махараджи Куч-Бехара, хоть в одном принесла пользу: Кешабу опротивела жизнь на людях, он отвернулся от тщеты общественного мнения. Под влиянием Рамакришны он стал совершать многие обряды и символические акты богопочитания, которые прежде казались ему бессмысленными, – подношения богам, омовения в освященной воде, бритье головы, ношение одежд цвета охры. За два года Кешаб Сен сформулировал принципы своей новой веры, которую начал проповедовать под названием «Новое произволение». В основе новая вера была изложением учения Рамакришны – как его понимал Кешаб, насколько он был в состоянии понять. Больше всего Кешаба привлекала универсальность учения Рамакришны, и в особенности то, что в видении к тому являлся Иисус из Назарета. Главным же было другое – он рассматривал Рамакришну как живое воплощение новой веры. Приезжая в Дакшинешвар, Кешаб падал в ноги Рамакришны, символически брал прах от его ног и восклицал: победа «Новому произволению»! Победа «Новому произволению»! Именно усилиями Кешаба распространилась известность Рамакришны в Калькутте.

Рамакришна радовался духовному росту Кешаба. Он теперь часто приходил без предупреждения на заседания Брахмо самаджа и присоединялся к верующим, когда они пели религиозные песнопения. Довольно скоро члены Брахмо самаджа стали истолковывать его приходы как знак того, что он является исключительной собственностью общества и всецело поддерживает религиозную доктрину самаджа.

Понять, что поглощенность Рамакришны Богом неодолимо тянет его к любой форме богопочитания, они, конечно, не могли.

Рамакришна же старался отвлечь членов Брахмо самад-жа от их избыточной заинтересованности в социальном реформаторстве и обратить их умы к медитации и стремлению познать Бога. Но, зная человеческую натуру, он не ожидал от них уж очень многого.

– Я сказал вам только то, что пришло мне на ум, – снова и снова твердил он. – Возьмите из этого столько, сколько желаете. Можете оставить голову и хвост.

Позднее он рассказывал своим ученикам о Брахмо самад-же:

– Я пришел в дом Кешаба и стал смотреть, как они молятся. Один оратор долго восхвалял величие Бога, а потом сказал: теперь давайте медитировать. Мне было интересно узнать, как они будут медитировать. Но что ты будешь делать, они и двух минут не просидели с закрытыми глазами, и все было закончено! Ну можно ли приблизиться к Богу такой медитацией? А пока они сидели с закрытыми глазами, я наблюдал за их лицами. Потом я сказал Кешабу: «Знаешь, на что это было похоже? Иногда стаи обезьян замирают и смирно сидят под деревьями в Дакшинешваре, сидят с таким невинным видом, прямо как благовоспитанные люди. Но это не так. Они сидят и представляют себе тыквы и кабачки, которые люди выращивают у домов, сады, где столько бананов и прочих фруктов. Представят себе – и срываются с места, чтобы с криками набить всем этим животы. Я смотрел и видел, что многие именно так и медитируют…» Они очень смеялись, когда я им это сказал.

Рамакришна пытался исправить и представления членов Брахмо самаджа о том, каким должно быть богопочитание. Он спрашивал:

– Почему вы столько говорите о различных способностях Бога? Разве ребенок, сидя рядом с отцом, думает все время о том, сколько у отца коней, коров, домов и земли? Разве он не просто радуется тому, что так сильно любит отца, а отец гак сильно любит его? Отец кормит и одевает ребенка – почему же не сделает это Бог? В конце концов, мы же все его дети. Если он о нас заботится, то что в этом особенного? Почему же нужно все время об этом рассуждать, человек,

преданный Богу, должен с помощью любви сделать Бога частицей себя. Он просит – он настаивает, чтобы Бог ответил на его молитвы и раскрыл ему себя. А если вы так много толкуете о силе и способностях Бога, то думать о нем как о существе близком вам и дорогом вы уже не в состоянии. Значит, и требовать вы у него ничего не можете. Мысли о величии Бога отдаляют его от человека, который к нему устремлен. Думайте о нем как о родном и близком. Только так и можно его познать.

Рамакришне в значительной степени удалось излечить членов Брахмо самаджа от безосновательного страха перед идолопоклонством, который исходил из их представления, что Бог не может иметь формы. По крайней мере, кое-кто из них пришел к пониманию того, что имел в виду Рамакришна, говоря:

– Не выставляйте Богу ограничений! Ибо Бог и имеет форму, и не имеет ее.

Сам Рамакришна реформатором не был, он не тревожился по поводу воздействия западной культуры на Индию – он веровал, что ничего не может произойти и не произойдет, если нет на то воли Божественной Матери. Однако Брахмо самаджу и другим движениям сходного характера было суждено – как мы увидим – оказать серьезное влияние как непосредственно, так и опосредованно на учеников Рамакришны, а через них и на Миссию, которая носит его имя.

14. ПРИХОД УЧЕНИКОВ

Мы видели, что Рамакришна не возлагал особых надежд на членов Брахмо самаджа; идеи, которыми они уже прониклись, лишили их способности радикально менять образ жизни и точку зрения. Соприкосновение с ними оставило Рамакришну в еще большей тоске по истинным ученикам – желательно молодым, – готовым отказаться ото всех мирских желаний и безоглядно последовать за ним. Других, по его словам, так же можно было научить истинной духовности, как старого попугая говорить.

Он вспоминал:

– В те дни я только об учениках и мечтал. На людях я еще кое-как сдерживался, хотя болтовня погруженных в одно мирское становилась мукой для меня. Я мечтал о том времени, когда ко мне придут мои возлюбленные спутники, представляя себе, с каким облегчением буду свободно и открыто говорить с ними о моем духовном опыте. Что бы ни происходило вокруг, все заставляло меня думать об учениках, ничего другого у меня просто в мыслях не было! Я строил планы, что скажу одному, что сделаю для другого. Когда же наступал вечер, я совсем терял терпение: еще один день прошел, а учеников все нет! Начиналось вечернее бого-почитание, в храмах звенели колокольчики, гудели раковины, а я поднимался на крышу Кутхи и в тоске кричал во весь голос: «Приходите же, мальчики! Где же вы все? Я больше не могу без вас! Мать так не тоскует по ребенку, друзья так не рвутся друг к другу, влюбленный так не томится без любимой, как я без учеников». Описать вам не могу, что это было! Но вскоре они начали появляться.

На самом деле, именно Брахмо самадж дал Рамакришне нескольких учеников-монахов, а также учеников, которые монахами не стали. Влияние Брахмо самаджа было и положительным и отрицательным – одни приходили к Рамакришне, потому что постоянно слышали о его величии от Кешаба и читали об этом в его статьях. Но были другие – их привело к Рамакришне разочарование в Брахмо самадже и надежда на духовное поучение.

Рам Чандра Датта и его двоюродный брат Маномохан Митра прочитали о Рамакришне в «Сулабх самачар» – газете, издававшейся Кешабом. Рам Чандра был врачом и работал в калькуттском медицинском колледже. Маномохан был бизнесменом. Оба были агностиками с сильным тяготением к чистому атеизму, но отсутствие веры привело братьев не к удовлетворенности, а к душевному непокою и, что было неплохо, к интеллектуальной любознательности. Вот почему им захотелось съездить в Дакшинешвар, своими глазами посмотреть, что собой представляет Кешабов святой. Дело было в конце 1879 года.

Братья ехали в Дакшинешвар, ожидая увидеть либо чудака, либо жулика. Дверь открыл неприхотливо одетый человек, который выглядел обескураживающе обыкновенным. Волосы не были всклочены, тело не натерто пеплом – человек никак не отвечал их представлению о святом. Но это был сам Рамакришна. Приветствовал он их так, будто давно ждал, и сразу засыпал вопросами. Узнав о профессии Рам Чандры, он позвал Хридая, страдавшего от лихорадки:

– Поди сюда, Хридай, здесь доктор! Дай ему пощупать твой пульс!

Рам Чандру и Маномохана просто очаровала эта неподдельная сердечность. Они не испытывали ни малейшей скованности в обществе с Рамакришной и провели у него весь день. Тот угостил их сладостями и пригласил приезжать еще.

Будучи людьми достаточно тонкими, братья с первой же встречи осознали, что соприкоснулись с великой духовностью. Постепенно в них стали происходить глубинные перемены, мирское все меньше занимало их мысли. Родня скоро заметила это и всполошилась. Однажды, когда Маномохан собирался к Рамакришне, тетка попыталась остановить его. Он не поддался и вместе с Рам Чандрой отправился в Дакшинешвар. Рамакришну братья застали понуро сидящим на кровати. На вопрос о том, что с ним, Рамакришна ответил:

– Есть человек, которому нравится бывать со мной, но его тетка возражает и даже пытается не пускать в Дакшинеш-вар. Мне грустно думать, что он может ее послушаться и перестать приезжать.

Ясновидение Рамакришны потрясло братьев. Незадолго до этого случая отговорить Маномохана от поездок в Дак-шинешвар пыталась и жена, и в тот раз Рамакришна тоже показал, что знает об этом.

– Бог на самом деле есть? – спросил Рам Чандра.

– Конечно, есть, – ответил Рамакришна. – Если ты при дневном свете не видишь звезды, это же не значит, что они не существуют. В молоке есть масло, но можно ли об этом догадаться по виду молока? Получить масло можно, если пахтать молоко в прохладном месте. Увидеть Бога можно, если упражняться в духовной дисциплине, – простого желания здесь мало.

Рам Чандра был из вишнуитской семьи, поэтому хорошо знал жизнеописание Шри Чайтаньи. Как-то вечером они с Рамакришной сидели в его комнате в Дакшинешваре.

– На что ты смотришь? – вдруг спросил Рамакришна.

– На вас, – ответил тот.

– И что ты обо мне думаешь?

– Думаю, что вы и есть Чайтанья. Помолчав, Рамакришна негромко сказал:

– Ну вот – то же самое говорила и Бхайрави.

В такие минуты Рам Чандра исполнялся глубокой веры. Однако потом его снова начинали одолевать сомнения. Действительно ли Рамакришна познал Бога, или он просто человек, наделенный необычными мистическими свойствами? Рам Чандра никак не мог ответить себе на этот вопрос.

Однажды он увидел во сне, будто Рамакришна дал ему мантру и велел повторять ее несколько раз в день. Наутро Рам Чандра поспешил в Дакшинешвар рассказать о своем сне, и Рамакришна убедил его, что он на самом деле испытал благословенное переживание. Рам Чандра поверил, но стоило ему расстаться с Рамакришной, как он снова начал говорить себе, что сон есть не более чем сон и ничего не доказывает.

Через несколько дней Рам Чандра беседовал с коллегой в Колледж-сквер, в самом центре Калькутты. Речь шла о его сомнениях. Неожиданно оба увидели рядом очень смуглого человека.

– Что вы так беспокоитесь? – спросил он. – Надо иметь терпение!

И тут же исчез – но оба ясно видели его! Услышав об этом, Рамакришна ничуть не удивился:

– Конечно, и ты еще много что увидишь.

Но Рам Чандра продолжал упорствовать в своих сомнениях, и чем сильней были сомнения, тем отвратительней казалась ему его жизнь и мир вокруг. Но когда он обратился за помощью к Рамакришне, тот поразил и огорчил его нетерпеливым восклицанием:

– Я-то что могу сделать? Это все в божьей воле.

– Но я так полагался на вас, – возразил Рам Чандра. – Что же мне делать, если и вы отказываетесь помочь?

– Я тебе ничего не должен, – с видимым безразличием ответил Рамакришна, – можешь приезжать ко мне, если хочешь. – И подчеркнул: – Если хочешь.

Шоковая терапия оказалась именно тем, в чем нуждался Рам Чандра. Он пулей вылетел из комнаты, собираясь утопиться в Ганге, но, по размышлении, решил сделать самостоятельное усилие, а не рассчитывать на спасительную помощь Рамакришны. Приняв решение, Рам Чандра растянулся на веранде перед комнатой Рамакришны и принялся повторять мантру, которую тот дал ему во сне. Час шел за часом. Среди ночи Рамакришна открыл дверь и произнес:

– Преданно служи Богу, и ты обретешь покой. И захлопнул дверь.

По натуре Рам Чандра был скуповат, поэтому совет Рамакришны был ему совсем не по душе – служить Богу значило пойти на немалые расходы. Поначалу Рам Чандра ничего не делал. Но Рамакришна через некоторое время снова вернулся к теме и назначил день, когда он со своими последователями посетит дом Рам Чандры. Рам Чандре пришлось заняться приготовлениями к приему гостей – и среди хлопот он начал понимать, что Рамакришна оказал ему большую честь, позволяя служить себе.

На другой день после посещения Рамакришны Рам Чандра отправился в Дакшинешвар. Рамакришна сердечно принял его, и они проговорили до десяти часов вечера. Ночь стояла очень темная. Рам Чандра уже простился, но замешкался на веранде. Вдруг он увидел, что к нему идет Рамакришна.

– Скажи мне, чего ты хочешь, – велел он.

Рам Чандра опять почувствовал, что перед ним нечто большее, чем просто человек, некая сила, действительно способная исполнить любое желание, какое только может прийти ему в голову.

Дрожащим от чувства голосом он пролепетал:

– Боже, я не знаю, что попросить! Да будет воля твоя. Рамакришна протянул руку:

– Верни мантру, которую ты получил от меня во сне, – произнес он и погрузился в самадхи.

Рам Чандра пал ему в ноги и прочитал мантру. Рамакришна коснулся его головы большим пальцем правой ноги.

– Если есть нечто, что ты хотел бы увидеть, смотри на меня, – приказал Рамакришна.

Рам Чандра поднял глаза и увидел, что Рамакришна – воплощение его Избранного идеала, Бог в облике, который близок его сердцу.

– Тебе больше не нужны никакие упражнения, – сказал Рамакришна. – Просто время от времени приезжай ко мне. И не забудь всякий раз привозить подношения, любую мелочь, но не появляйся с пустыми руками.

С того времени Рам Чандра сделался не только преданным последователем Рамакришны, но и стал щедро тратиться на нужды самого Рамакришны и его окружения.

Брат же Рам Чандры, Маномохан, был по натуре щедрым человеком, и преданность Богу легче давалась ему. Он страдал другим недостатком – завистью, порождавшейся духовной гордыней. Как-то раз Рамакришна в его присутствии похвалил другого человека из своего окружения, Сурендру Натха Митру, и сказал, что его преданность Богу «несравненна». Маномохан гордился собственной религиозностью и решил, что похвала Рамакришны означает более высокую оценку Сурендры по сравнению с ним. Глубоко задетый, он покинул комнату и дал себе слово в Дакшинешвар больше не приезжать. Поскольку он аккуратно являлся каждое воскресенье, то Рамакришна скоро заметил его отсутствие и попросил Рам Чандру выяснить, в чем дело. Маномохан, конечно, настоящую причину никому не раскрывал, так что Рам Чандра смог только заявить, что брат здоров, а поведение его совершенно непонятно. Маномохан же все время обращался мысленно к Рамакришне, говоря: «Ну и проводи время со своими друзьями, я там никому не нужен, я ничтожество в твоих глазах». Он так носился со своей обидой, что дошел чуть ли не до сумасшествия. Он внушил себе, что Рамакришна прогнал его из Дакшинешвара. А поскольку Рамакришна все время посылал к нему, приглашая приехать, то Маномохан даже переселился в Коннагар, в нескольких милях от Калькутты, хотя ему приходилось каждый день ездить поездом в город на работу. Он чувствовал себя все несчастней день ото дня, не мог перестать думать о Рамакришне и заняться делами. В конце концов ему пришлось таки признать, что нет в его душе ненависти к Рамакришне, что он его, напротив, очень любит.

Однажды Маномохан отправился совершить омовение в Ганге, по дороге вспомнил, как тот говорил с ним о великой святости этой реки, и воспоминание с такой живостью вызвало перед ним образ Рамакришны, что он не мог выбросить его из ума. Стоя на берегу, он вдруг заметил лодку с двумя людьми. Одним был сам Рамакришна, вторым – Ниранджан, его юный ученик (см. главу 17). Маномохан так и ахнул – это было похоже на материализацию его видения.

– Почему вы перестали бывать в Дакшинешваре? – спросил Ниранджан. – Шри Рамакришна так беспокоился о вас!

День стоял жаркий, и Рамакришна обмахивал лицо. Когда лодка подплывала к берегу, он погрузился в самадхи.

«Он из-за меня приплыл в жару, – пришло Маномохану в голову, – как же я был несправедлив!»

Он залился слезами и чуть не упал на землю, но его подхватил выскочивший из лодки Ниранджан. Рамакришна вернулся к обычному сознанию и попросил Ниранджана помочь Маномохану забраться в лодку.

– Я так о тебе тревожился, – с нежностью сказал Рамакришна, – что просто не мог не приехать!

Маномохан повалился ему в ноги:

– Всему виной мое тщеславие!

Ниранджан развернул лодку в сторону Дакшинешвара.

Сурендра Натх Митра, ни в чем не повинный предмет зависти Маномохана, был человеком изрядного достатка, поскольку работал в солидной английской фирме. До ветречи с Рамакришной он мало интересовался вопросами религии. Любил выпить, любил непринужденно провести время в женском обществе. Но в то же время много жертвовал на бедных.

Сурендра дружил с Рам Чандрой Даттом, и тот его не раз уговаривал поехать вместе к Рамакришне. Поначалу Сурендра отговаривался, но в конце концов согласился с условием:

– Хорошо, но если твой святой окажется обыкновенным жуликом, я ему уши надеру!

Когда они вдвоем вошли в комнату Рамакришны, там было полно народу. Сурендра решил не поддаваться, сохранить скептическую независимость, поэтому просто уселся, не оказав Рамакришне никаких особых знаков почтения. А Рамакришна говорил:

– Почему человек ведет себя как обезьяний детеныш, а не как котенок? Потому что обезьяний детеныш должен сам уцепиться за шерсть матери, когда та передвигается с места на место. А котенок просто сидит и мяукает в ожидании матери, которая возьмет его зубами за загривок и понесет. Если обезьяний детеныш не удержится за материнскую шерсть, он упадет и может больно удариться. Котенку это не грозит – кошка сама переносит его куда нужно. Вот в чем разница между самостоятельными действиями и поручением себя воле Бога.

Притча произвела огромное впечатление на Сурендру – она ему показала, что в его жизни не так.

– Я уж точно веду себя на манер обезьяньего детеныша, – говорил он себе, – и в этом причина всех моих бед. Но отныне я буду согласен на любые условия, в которые меня поместит Божественная Мать.

Приняв это решение, Сурендра испытал прилив радости и силы. Когда он собрался уходить, Рамакришна сказал:

– Обязательно приходи еще!

Сурендра с готовностью простерся у его ног. По пути домой он с жаром говорил себе:

– Значит, все вышло как раз наоборот – он надрал мне уши! Но я и представить себе не мог, что существуют такие, как он! Он прочитал самые потаенные мои мысли… Теперь я наконец чувствую, что жизнь моя обретает смысл.

Сурендре с его добрым сердцем и щедростью натуры было легко обратиться к Богу. Он заметно изменился уже после первой встречи с Рамакришной, что, однако, не означало отказа от прежних привычек. Он, как и раньше, захаживал к проституткам, но потом стыдился этого так, что избегал показываться в Дакшинешваре, делая вид, будто страшно загружен работой в Калькутте. Нашелся человек – в таких обычно нет недостатка среди тянущихся к святым, – который донес Рамакришне, чем на самом деле занимается Сурендра. Но Рамакришна не выказал ни тревоги, ни возмущения по этому поводу.

– О да, – ответил он, – Сурендру еще пока обуревают желания. Пусть еще понаслаждается. Скоро он станет чист.

Сурендре пересказали слова Рамакришны, и в следующее воскресенье он набрался храбрости приехать в Дакшинеш-вар. Тем не менее ему и в голову не приходило подойти к Рамакришне – он скромно уселся в уголке. Но Рамакришна, увидев Сурендру, тепло пригласил его поближе к себе. Будучи в полусознательном состоянии, Рамакришна спросил:

– Когда человек идет в дурное место, почему он не берет с собой Божественную Мать? Она бы оберегала его от множества плохих поступков!

Сурендру сконфузило замечание Рамакришны, он испугался, что тот прилюдно разоблачит его. Но Рамакришна тему больше не затрагивал. А Сурендре совет Рамакришны очень пригодился в дальнейшем, когда он стал бороться со своей сексуальной распущенностью.

Однако еще менее охотно отказывался Сурендра от спиртного, хотя Рам Чандра и пытался удержать его – не столько из опасений за его здоровье, сколько из опасений за репутацию Рамакришны, которая могла бы пострадать, если бы пошли разговоры о том, что среди его последователей есть пьяницы. Сурендра посоветовал Рам Чандре угомониться.

– Если бы Учитель думал, что это плохо для меня, он бы вмешался и предупредил. Ему все обо мне известно.

– Прекрасно, – ответил Рам Чандра, – тогда давай вместе поедем к нему. Я уверен, что он скажет, чтобы ты бросил пить.

Сурендра согласился, но потребовал, чтобы Рам Чандра первым не заводил этот разговор.

– Если Учитель сам заговорит о выпивке и скажет, что я должен бросить, даю слово, я брошу пить!

С тем они и отправились в Дакшинешвар. Рамакришну они застали сидящим под деревом в состоянии высокой духовной экзальтации. Едва прибывшие поздоровались с ним, как он заговорил, будто продолжая начатый раньше и прервавшийся разговор:

– Но скажи мне, Сурендра, когда ты пьешь вино, почему ты должен смотреть на него как на обычное вино? Ты должен сначала поднести его Кали, а потом пить уже как ее прасад! Смотри только не напивайся допьяна, не позволяй ногам заплетаться, а мыслям сбиваться. Ты поначалу испытаешь только обычный, знакомый тебе подъем, но потом он скоро перейдет в духовную радость.

С того дня Сурендра стал следовать наставлениям Рамакришны – он сначала предлагал Кали несколько капель вина, потом подносил рюмку к собственным губам, и это наполняло его религиозным чувством. Сурендра начинал жалобно призывать Божественную Мать, он плакал как ребенок, не желал ни с кем говорить, кроме нее. Иногда он погружался в глубокую медитацию. Допьяна он больше ни разу не напивался.

У Рамакришны к этому времени появилось много учеников – различного уровня. Был среди них Кедарнатх Чаттер-джи, способный талантливо вести философские споры. Рамакришна иногда просил его провести первоначальную беседу со вновь приходящими, ибо сейчас уже приходило столько народу, что Рамакришне было бы не под силу общаться с каждым в отдельности. Приходил богатый и щедрый махараджа Джатиндра Мохан, приходил Кристодас Пал, редактировавший газету под названием «Индусский патриот», который громко рассуждал о том, что разговоры Рамакришны об отказе от мирских желаний есть просто-напросто попытка уйти от всех проблем, в то время как надо жить в мире, чтобы бороться за улучшение социальных условий. Рамакришна укорил его за эту позицию и провел различие между тайным чувством превосходства, наводящим человека на эгоистические мысли о помощи миру, и подлинным отсутствием эгоизма, выраженным в идее служения миру.

– Как можно осмелиться говорить о помощи миру? Только Бог может сделать это. Сначала нужно освободиться от всех мыслей о своем «я», а потом Божественная Мать даст тебе дело, которое ты будешь делать.

Махима Чаран Чакраварти уже несколько лет посещал Дакшинешвар. Он был человеком в известной степени духовно развитым, но большим хвастуном. Он рассказывал, что получил посвящение от Тота Пури, который, по его словам, посоветовал ему оставаться семьянином в миру. Ему нравились имена, пышные до абсурдности. Например, он открыл бесплатную школу и назвал ее «Отдел образования Института восточных ариев», а своему единственному сыну дал имя, которое звучало так: «Святоязыкий с Месяцем во Лбу». Махима собрал в доме библиотеку санскритских и английских книг. Однажды при посещении его дома группой учеников Рамакришны один спросил Махиму, все ли книги своей библиотеки он прочел.

– Да, – ответил он со скромностью, приличествующей большому ученому.

– Почему же некоторые из книг не разрезаны? – последовал вопрос.

– Видите ли, – без запинки ответил Махима, – это книги, которые у меня взяли и не возвратили. Я прочел их раньше, но все равно решил заменить новыми экземплярами. Теперь я больше никому не даю книги из моей библиотеки.

Учеников это объяснение не убедило – и правильно: они обнаружили, что не разрезана ни одна книга в библиотеке Махимы.

Пратап Чандра Хазра был одним из тех возмутителей спокойствия, без которых, как говорил Рамакришна, жизнь была бы пресной. Пратап Чандра отличался несговорчивостью и корыстолюбием, но Рамакришна терпел его присутствие, а кое-кто из учеников находил его острый язык занятным. О нем нам еще предстоит говорить.

Теперь же пришло время рассказать об учениках монашеского толка, о которых так мечтал Рамакришна. Первые трое, с которых нужно начать, это Лату, Гопал Гхош и Ракхал.

Первым пришел к Рамакришне Ракхтурам – более известный под именем Лату, которым его называл Рамакришна. Лату родился в очень бедной крестьянской семье в Бихаре, соседнем с Бенгалией штате, расположенном к северо-западу от нее. Он еще ребенком лишился родителей и был взят на воспитание дядей, которому впоследствии пришлось покинуть деревню и отправиться в Калькутту в поисках работы. Лату он взял с собой и устроил его в услужение в один зажиточный дом. Этот дом – из всех возможных в Калькутте – оказался домом Рам Чандры! У нас будет еще несколько подобных случаев, которые покажут, как тесно сплеталась сеть обстоятельств, собиравших будущих учеников Рамакришны.

Лату показал себя верным и работящим слугой, но при этом был горд, откровенен до грубости, не считался с общественным положением обидчика. Однажды приятель Рам Чандры заподозрил Лату в том, что тот прикарманил сдачу с денег, выданных на покупки. Лату не смолчал.

– Прошу понять, господин, – сказал он на ломаном бенгальском, – я слуга, а не вор!

Это было произнесено с таким естественным достоинством, что тот опешил, но, почувствовав себя уязвленным тем, что слуга посмел осадить его, пожаловался Рам Чанд-ре. Однако Рам Чандра не принял обвинений в адрес Лату.

Ко времени появления Лату в доме Рам Чандра уже стал последователем Рамакришны, и в семье часто говорили о Боге. Лату слышал, как Рам Чандра рассуждает о том, что «истинно взыскующий Бога непременно познает его», что «нужно уйти в одиночество, молиться и плакать – только тогда откроется человеку Бог». Это все были, конечно, цитаты из Рамакришны. Лату принял их к сердцу и начал действовать в соответствии с ними; после этого его часто находили плачущим под одеялом. Женщин из семьи Рам Чандры он этим сильно растрогал, но они думали, что мальчик тоскует по родной деревне или скучает по дяде. Лату не разубеждал их. Он вообще до конца своих дней очень неохотно говорил о себе.

Наслушавшись рассказов Рам Чандры о Рамакришне, Лату горел желанием увидеть его. Скоро ему представилась возможность побывать в Дакшинешваре. Он испытал огромную радость от встречи с Рамакришной. Второй раз он попал в Дакшинешвар, как раз когда Рамакришна принимался за еду. Он предложил поесть и Лату, но тот отказался – как все ортодоксальные бихарцы, он был приучен не есть пищу, приготовленную посторонними или людьми из чужой касты. Не обращая внимания на отказ, Рамакришна подал ему чашку воды из Ганги и расстелил перед ним банановый лист вместо тарелки. Лату снова отказался от еды.

– Почему ты не ешь? – спросил Рамакришна. – Пища приготовлена на гангской воде, к тому же это прасад Матушки Кали.

– Простите меня, – пролепетал вконец сконфуженный Лату, – я не могу.

Однако Рамакришна настаивал, и неожиданно для себя Лату согласился – сам не понимая отчего.

– Хорошо, я приму пищу, – сказал Лату, – если это ваш прасад.

Скоро Лату настолько привязался к Рамакришне, что уже не мог с прежней старательностью работать в доме Рам Чандры; теперь его единственной радостью в жизни были поручения Рам Чандры отвозить в Дакшинешвар сладости в подношение Рамакришны. Семейство Рам Чандры заметило перемену в своем слуге, но, понимая причину этого и хорошо относясь к мальчику, все с этим мирились.

В 1880 году Рамакришна уехал из Дакшинешвара в Ка-марпукур, как оказалось, в последний раз. Лату был безутешен. Он несколько раз бывал в Дакшинешваре в отсутствие Рамакришны, но еще сильнее тосковал по нему от этих поездок. Позднее он вспоминал:

– Невозможно представить себе, как я был тогда несчастен. Я заходил в комнату Шри Рамакришны, слонялся по садам, но ни в чем не находил радости. Я плакал, чтобы облегчить душу. Один только Рам-бабу отчасти понимал мои чувства. Он мне подарил фотографию Учителя.

По возвращении из Камарпукура Рамакришне понадобился личный слуга, и он спросил Рам Чандру, не отпустит ли тот Лату к нему. Рам Чандра согласился. Так Лату сделался слугой Рамакришны, что, по сути, и было содержанием всей его духовной жизни. Служение гуру, буквальное и подразумеваемое подчинение ему, было для Лату формой познания Бога. После того как Рамакришна как-то укорил его за привычку рано ложиться спать, спросив: «А медитировать ты когда собираешься?» – Лату вообще перестал спать ночами. По ночам он медитировал, а днем ложился на короткое время вздремнуть. Лату никогда не учился. Рамакришна, который и сам образованностью не блистал, хотел научить его читать, но Лату даже буквы не смог осилить. По-бенгальски он говорил с акцентом, который очень смешил Рамакришну, и тогда и сам Лату тоже смеялся над собой. В конце концов уроки были заброшены, как дело совершенно безнадежное.

Когда после смерти Рамакришны монахи взяли себе монашеские имена, Лату превратился в Свами Адбхутанан-ду. Он прожил до 1920 года, сохранив и акцент хинди, и детскую непосредственность. Рамакришна часто говорил, что откровенность есть та добродетель, которая позволяет легче всего познать Бога, а откровенность всегда была отличительной чертой Лату. Когда в его зрелые годы к нему приходили за наставлением ученики, он советовал им просто повторять Божье имя.

– Как можно поручить себя Богу, которого мы никогда не видели? – раз спросил его один из учеников.

И Лату ответил:

– Не имеет значения, что вы его никогда не видели, вы же знаете его имя. Что вы делаете, обращаясь в учреждение? Посылаете заявление на имя чиновника, которого никогда не видели, но вы знаете его имя и этого достаточно. Обращайтесь к Богу по имени, и вы получите его милость.

Когда его спрашивали, как находил он время для совершения почитания и медитации, если уход за Рамакришной требовал целых часов, Лату отвечал:

– Служение Учителю было высочайшей формой нашего богопочитания и медитации.

Все монахи любили Лату. Особенно предан ему был Нарен – Свами Вивекананда, который звал его братом. Лату же не мог правильно произнести его имя, которое выговаривал как «Лорен». «Лату – самое большое из чудес Рамакришны, – говаривал Нарен. – Прикосновение Рамакришны заменило ему образование и дало высочайшую мудрость».

Гопал Гхош был значительно старше всех остальных будущих монахов – он был на несколько лет старше самого Рамакришны. Гопал торговал бумагой и к религии обратился после смерти жены, глубоко потрясшей его. Кто-то из приятелей посоветовал ему побывать у Рамакришны. Гопал последовал совету и в общении с Рамакришной стал приходить в себя. Он был очень аккуратен, очень чистоплотен, по складу характера методичен и организован. Рамакришна звал его Старым Гопалом или Надсмотрщиком. Монахи помоложе обращались к нему – Гопал-да, Старший брат Гопал. Впоследствии он стал Свами Адвайтанандой.

Ракхал Чандра Гхош пришел к Рамакришне, как Лату, совсем мальчишкой. Он родился в 1863 году в деревне Сик-ра неподалеку от Калькутты. Отец его был очень богатым землевладельцем, мать пылко почитала Кришну, поэтому единственному сыну дала имя Ракхал – Пастух из Вринда-вана – в честь пастушков, игравших в детстве с богом Кришной.

В двенадцать лет семья отправила Ракхала в Калькутту на учебу в английскую школу. Учеников этой школы водили в гимнастический зал, где Ракхал и познакомился с На-реном. Ракхала, мягкого и привязчивого по натуре, сразу потянуло к сильному и мужественному Нарену, а тот ответил ему покровительственной дружбой. Так получилось, что двое, кому суждено было стать лидерами будущей Миссии Рамакришны, сдружились задолго до того, как каждый из них познакомился с Рамакришной.

Нарен первым вступил в Брахмо самадж и уговорил товарища последовать его примеру. Оба подписали клятву общества, присягнули на верность Богу, не имеющему формы, обязались почитать его и медитировать с помыслами о нем. Ракхал вообще был склонен к созерцательности, а в обществе настолько погрузился в размышления о тайне жизни и смерти, что забросил школьные занятия, да и от прочих мирских интересов отошел. Отца это встревожило, и он обратился к обычному средству – решил, что сына надо женить. Ракхал принял отцовское решение со своей всегдашней послушностью. В шестнадцать лет его женили на девушке по имени Висвешвари. Отец, безусловно, рассчитывал на то, что женитьба отвлечет сына от его мистических интересов, но на деле добился как раз обратного. Висвешвари оказалась сестрой Маномохана Митры, и именно Маномохан в начале 1880 года впервые отвез Ракхала к Рамакришне.

Незадолго до появления Ракхала Рамакришна молился Божественной Матери о ниспослании ему друга:

– Пришли мне молодого человека, похожего на меня, чистого сердцем и преданного тебе.

Через несколько дней ему было видение: он увидел юношу, который стоял под баньяном в храмовом саду. В другом видении Божественная Мать дала ему на руки явно того же мальчика, но только маленького, со словами: «Это сын твой!»

Рамакришна сначала пришел в сильное смятение, предположив, что речь идет о сыне, который должен родиться в результате полового акта, но Мать успокоила его: то будет его духовный, не физический сын. И в тот самый день, когда Маномохан собирался побывать в Дакшинешваре, Рамакришне было дано третье видение: он увидел лотос, раскрывшийся на водах Ганга, и двух мальчиков, пляшущих на нем. Один был Кришна, второй – тот, которого он уже дважды видел.

Вскоре к берегу причалила лодка, из которой вышли Маномохан и Ракхал. Рамакришна сразу узнал в Ракхале юношу из своих видений и в немом изумлении уставился на него. Потом он повернулся к Маномохану и с улыбкой сказал:

– У него замечательные возможности.

После этого он стал говорить с Ракхалом, говорить так, будто они давнишние друзья.

Любовь Рамакришны к Ракхалу носила характер скорей материнской, чем отцовской любви. Он сам отождествлял себя с Яшодой, с приемной матерью Кришны. Мистический смысл таких отношений лежит за пределами нашего понимания. Это было чем-то большим, нежели воспроизведение, – надо полагать, то было восстановление отношений, существовавших в прошлом и продолжающих существовать в вечности. Страннее всего, что Ракхал, подросток-школьник, оказался в состоянии воспринять эти отношения и вступить в них с той же полнотой чувства, что и Рамакришна. Поведение Ракхала трудно поддается объяснению, если только не принять на веру, что они с Рамакришной действительно «узнали» друг друга, что они продолжили отношения, начавшиеся когда-то в иной жизни, в иные времена.

Именно это и утверждал Рамакришна:

– В те времена Ракхал вел себя как ребенок лет трех-четырех. Ко мне он относился, как к матери, часто подбегал и забирался на колени. Шагу не делал от этого места, даже не думал о возвращении в свой дом. Я иногда силой заставлял его сходить домой, чтобы отец не рассердился и вообще не запретил ему бывать у меня. Его отец владел землями, был неслыханно богат, но скуп. Сначала он перепробовал все способы не дать Ракхалу посещать Дакшинешвар. Но после того как приехал сам и увидел, сколько тут бывает известных и богатых людей, перестал возражать. Стал навещать Ракхала в Дакшинешваре. Я был внимателен и уважителен с ним. Это ему нравилось.

Что касается семьи жены Ракхала, то там не возражали – женщины из той семьи сами часто посещали меня, а вскоре после первого приезда Ракхала его теща привезла сюда Висвешвари, его жену. Я хотел проверить, не станет ли она между Ракхалом и его преданностью Богу, я очень внимательно рассмотрел ее черты и понял, что нет причин для беспокойства. Она воплощала собой благодетельный аспект божественной Шакти. Я послал в музыкальную башню сказать Сараде, чтобы она дала Висвешвари рупию и открыла ей лицо.

Речь шла о традиционной церемонии, которой свекровь приветствует вступление в дом невестки. Невестка являлась под покрывалом, свекровь преподносила ей подарок, открывала лицо и целовала ее. Раз Ракхалу предстояло быть духовным сыном Рамакришны и Сарады, то Висвешвари должна была стать их невесткой.

– Каким же замечательно ребячливым был Ракхал! Иногда я его кормил и играл с ним, чтобы он не скучал. Часто носил его на плечах. И ругал, когда он плохо себя вел. Однажды он взял масло из прасада и съел, не дождавшись меня. «Ах ты жадина, – сказал я ему, – мог бы и научиться, живя здесь, сдерживать свои желания»! Ракхал весь сжался от страха и больше никогда так не делал. Был он чисто по-детски ревнив, просто вынести не мог, если я к кому-то проявлял такую же любовь, как к нему. Я боялся, как бы ему плохо не стало от ревности к тем, кого Божественная Мать приводила в Дакшинешвар.

Через три года после первого появления в Дакшинешваре Ракхал отправился в поездку во Вриндаван. Рамакришну поездка сильно тревожила, он был убежден, что в одной из прежних жизней Ракхал действительно был пастушком, товарищем детских игр Кришны, теперь он боялся, как бы Ракхал не вспомнил свой былой облик и не оставил нынешнее тело. Поэтому Рамакришна молился за благополучное возвращение Ракхала.

– Мать мне открыла многое о Ракхале, – говорил Рамакришна, – но есть вещи, которые мне запрещено разглашать.

Мы знаем, что Хридай был личным слугой Рамакришны с 1855 года. Всю свою взрослую жизнь он посвятил служению дяде и безусловно доказал силу своей любви и верности ему. У него были в молодости недостатки, но то были все милые недостатки юности – неразумие и импульсивность. Однако с возрастом у Хридая стал портиться характер. К сорока годам из проворного помощника и заботливого друга он превратился в деспотичного, ревнивого и угрюмого стража, который подчас вел себя как тюремщик. Желающий посетить Рамакришну должен был сначала встретиться с Хрида-ем и сунуть ему денег – без этого не было бы встречи. Узнав о поборах Хридая, Рамакришна резко отчитал его. Однако это мало подействовало на Хридая, и деньги он продолжал взимать. Он стал надменен, пользовался всяким случаем, чтобы показать, в какой полной зависимости от него находится Рамакришна. Грубил Рамакришне при посторонних, заставлял поступать по-своему в разных мелочах. Хридай даже стал изображать и из себя человека великой святости, подражая жестам, которые делал Рамакришна в экстатическом состоянии, пытаясь петь и плясать, как он. Понятно, что за спиной над ним смеялись, но он был так важен и влиятелен, что в глаза ему никто и слова не смел сказать.

Как-то раз, когда Рамакришна лежал в постели с лихорадкой, а Хридай куда-то отлучился, пришли гости и один принес в подарок кочан цветной капусты. Рамакришна очень обрадовался подарку, но поспешно предупредил гостей:

– Спрячьте капусту, чтоб Хридай не видел, а то он на меня рассердится!

Тем не менее он не осудил Хридая, восхвалял его прошлые заслуги, а потом добавил:

– Мать щедро вознаградила Хридая за верность. Он сумел приобрести участок земли, он дает людям деньги в долг, он стал большим человеком в храме, с ним все считаются.

Не успел Рамакришна договорить, как появился Хридай и увидел капусту.

Рамакришна сильно смутился и умоляюще стал убеждать Хридая:

– Я их не просил приносить это! Они сами! Правда – я их не просил!

Но Хридай пришел в ярость и при всех отчитал Рамакришну – доктор ведь не разрешает ему есть цветную капусту, она ведь вредна для него!

Можно было не сомневаться, что настоящая причина была в том, что и гости явились, и капусту принесли, не спросясь Хридая, а это он рассматривал как вызов.

А Рамакришна чуть ли не в слезах взывал к Божественной Матери:

– О Мать, ты освободила меня ото всех земных уз, почему же ты позволяешь Хридаю так унижать меня?

И тут же, мгновенно сменив настроение – что нередко делало его проявления горя похожими на актерство, – он засмеялся и добавил:

– Мать, но он ругает меня только потому, что сильно любит! Он же еще ребенок – сам не понимает, что делает! Ты не должна сердиться на него, Мать!

Хридай наживал себе все больше врагов в Дакшинешва-ре, а среди храмовой администрации многие просто дождаться не могли, когда же он наконец споткнется. Рамакришна отлично все знал и не раз предостерегал Хридая от заносчивости. В феврале 1881 года Сарада-деви вернулась, чтобы повидаться с мужем, из деревни, где провела некоторое время. Хридай бесцеремонно заявил Сараде, что ее никто здесь не ждет, и она в тот же день собралась обратно в Джайрам-бати. Рамакришна часто говорил Хридаю:

– Если ты оскорбишь То, что в этом теле, – и указывал на себя, – то Мать спасет тебя. Но если ты оскорбишь Мать, Божественную Мать в Сараде, то не спасут тебя даже Брахма, Вишну и Шива.

Падение Хридая, которое последовало вскоре за этой историей, произошло совсем не из-за того, что можно было ожидать. К концу мая в Дакшинешвар на ежегодный праздник в честь основания храма приехал с женой и детьми Трайлокья Натх, один из сыновей Матхура. Его восьмилетняя дочь отправилась без родителей в храм Кали, когда Хридай совершал там почитание. Хридаю вдруг пришло в голову почтить богиню в облике маленькой девочки. Ничего особенного в этом не было – девочек, не достигших созревания, часто почитают таким образом. Девочка не протестовала, а Хридай по обряду возложил перед ней цветы и украсил ей ноги сандаловой пастой. Сандаловая паста и выдала его. Жена Трайлокьи заметила ее сразу, как только дочь возвратилась из храма, и пришла в ужас, когда узнала, что случилось: дело в том, что существует суеверие – если брах-мин совершит почитание низкокастовой девушки, то та овдовеет вскоре после замужества.

Хридай и Рамакришна были брахминами. Рани же и Матхур – шудрами, самой низкой из четырех основных каст.

Трудно поверить, что Хридай не знал об этом, скорей он высокомерно решил пренебречь распространенным суеверием, а заодно еще и показать, что ему дела нет до того, как относятся к таким вещам Трайлокья с женой. Тут он сильно перегнул палку. Трайлокья был не менее суеверен, чем его жена, поэтому пришел и в ужас, и в ярость. Он приказал Хридаю немедленно покинуть Дакшинешвар.

Хридай побежал к Рамакришне, рассказал, что его выгоняют, и добавил:

– Тебе лучше тоже уйти вместе со мной. Если ты останешься, тебя тоже оскорбят!

– С какой стати? – спросил Рамакришна. – Почему я должен уходить? Я остаюсь здесь.

Однако тут выяснилось, что Трайлокья в приступе первой ярости действительно высказался и в адрес Рамакришны, намекая на то, что и от него пора избавиться. В результате к Рамакришне явился кто-то из начальства и предложил ему немедленно убираться. Рамакришна перебросил полотенце через плечо и без возмущения или огорчения шагнул вон из комнаты, в которой прожил двадцать шесть лет. Он уже подходил к воротам, когда его догнал запыхавшийся Трайлокья.

– Куда же вы, куда? – кричал он.

– Разве ты не приказал мне уйти? – невинно спросил Рамакришна.

– Нет! Нет, меня неправильно поняли, я не хочу, чтобы вы уходили! Останьтесь, умоляю вас!

Рамакришна улыбнулся и молча пошел обратно в свою комнату. Там он уселся и продолжил разговор с кем-то из своих последователей, как будто ровно ничего не произошло.

Хридай далеко не ушел. Он устроился в садовом домике некоего Джаду Маллика, совсем рядом с храмовым комплексом. Однако посещать храм ему было навсегда запрещено, так что Рамакришна был избавлен от его тиранства и назойливости. Если бы Хридая не изгнали, то Рамакришна не сумел бы принимать и наставлять учеников, которые как раз к тому времени начали у него появляться.

Хридай еще некоторое время пытался убедить Рамакришну покинуть Дакшинешвар и отправиться с ним на поиски другого храма Кали, при котором они могли бы снова поселиться вместе. Поняв, что уговоры бесполезны, Хридай уехал крестьянствовать на землю, которой владел. Рамакришна отныне видался с ним только при его редких наездах в Калькутту.

М. описал одну из встреч, при которой сам присутствовал. Дело было в октябре 1884 года. После полудня, когда Рамакришна сидел у себя в окружении учеников, пришли сообщить, что Хридай ждет его в садовом домике. Рамакришна ни секунды не колебался.

– Я должен выйти к нему, – сказал он, – но вас я прошу не расходиться.

Он сунул ноги в сандалии и пошел к Хридаю, сопровождаемый М. Они прошли по дороге до сада Джаду Маллика, где у ворот их встречал Хридай. Он стоял, сложив ладони перед грудью, а при виде Рамакришны пал ему в ноги. Рамакришна велел ему подняться. Хридай залился слезами. Рамакришна тоже плакал. М. изумился, вспомнив все, что выделывал с ним Хридай.

Потом Рамакришна спросил Хридая, зачем он приехал.

Хридай (все еще плача). Тебя повидать. Кому еще могу я рассказать о моих бедах?

Рамакришна (улыбаясь). От страданий не уйти. Радость и боль есть часть жизни в этом мире. (Указывая на М.) Вот почему он и другие раз за разом приезжают сюда. Они слушают разговоры о Боге, и у них становится легче на душе… Что тебя мучает?

Хридай (в слезах). Мучает то, что мне не разрешают быть с тобой.

Рамакришна. Но разве это не ты мне говорил: иди своей дорогой, а я пойду своей?

Хридай. Я это говорил. Дурак был.

Рамакришна. Сейчас я с тобой прощусь. Приходи в другой день, и мы поговорим. А сегодня воскресенье, и ко мне приехало много народу. Они в моей комнате и ждут меня… Хороший собрал урожай?

Хридай. Неплохой.

На обратном пути Рамакришна сказал М.: – Он меня столько же терзал, сколько служил мне. Когда у меня болел живот, я не мог ничего есть и от меня оставались кости да кожа, он мне однажды заявил: «Посмотри, сколько я ем. Это все твое воображение – выдумал себе, будто не можешь есть». А в другой раз Хридай мне сказал: «Ты просто дурак. Не было бы меня рядом, кто бы поверил, что ты святой?» Он меня как-то довел до того, что я вышел на берег Ганги – как раз прибыла большая вода, – и я готов был распрощаться с жизнью, бросившись в реку… Но при всем том он верно мне служил, и столько лет! Как мог он дойти до своего нынешнего состояния? Он обо мне заботился, как о малом ребенке, а я ведь целыми днями и ночами не знал, где нахожусь. И болел я подолгу. Я был целиком в его руках.

15. НАРЕН

Нарендра Натх Датта – Нарен, как его звали близкие, – родился в Калькутте 12 января 1863 года. Семья принадлежала ко второй по рангу касте – касте кшатриев. Кшатрии традиционно были воинами, администраторами, лидерами, что как нельзя более соответствовало натуре Нарена. Правда, Датты скорее прославились в качестве ученых и филантропов, тем более что семья была чрезвычайно богата.

Дед Нарена, Дургачаран, с самого детства мечтал о монашеской доле, исполнив перед обществом долг, предписываемый священными книгами: женившись и произведя на свет сына, он оставил семью, все богатства и скрылся. Несколькими годами позднее его супруга поехала в Бенарес, несомненно рассчитывая обнаружить там мужа. Она как-то возвращалась из храма в проливной дождь, поскользнулась на улице и упала. Проходивший мимо монах помог ей подняться, усадил на ступеньки храма и стал внимательно осматривать, желая удостовериться, что она не сильно ушиблась. Монах и женщина встретились глазами – то был ее муж. Как только они узнали друг друга, он отвернулся и поспешил без оглядки прочь.

По обычаю, через двенадцать лет после принятия монашеского обета монах посещает место своего рождения. Пришло время и Дургачарану вернуться в Калькутту. Он попросил разрешения у старого друга остановиться в его доме, но с условием, что об этом не узнает никто из семьи. Друг, однако, проговорился, и Дургачарана практически силой увели домой. Три дня и три ночи плененный монах в молчании просидел в углу своей старой комнаты, не двигаясь и не открывая глаз. Домашние перепугались, как бы он не начал пост до смерти и оставили на ночь дверь незапертой. Наутро Дургачаран исчез навсегда.

Вишванатх, сын Дургачарана и отец Нарена, как бы по контрасту был человеком светским, агностиком, всегда готовым посмеяться над религией, правда необидно и в рамках приличий. Он был адвокатом в Верховном суде и очень хорошо зарабатывал. Любил путешествия, гурманский стол, английскую и персидскую литературу, музыку, сам был недурным музыкантом. Отличие Вишванатха от обычных людей, поглощенных мирскими интересами, проявлялось в том, что у него напрочь отсутствовал инстинкт стяжательства. Деньги он тратил щедро, помогал людям – вне зависимости от того, заслуживали они помощи или нет – и ничуть не тревожился по поводу завтрашнего дня. Когда Нарен подрос, он упрекал отца за помощь родственникам, которым деньги требовались на выпивку. Вишванатх отвечал на это, что Нарену еще предстоит узнать, как много страдания в человеческой жизни, а узнав, он перестанет осуждать людей, которые пытаются облегчить свою долю, топя горе в вине. Отец никогда не сердился на детей, не одергивал их, а находил формы полушутливых наставлений, которые дети запоминали надолго. Когда однажды Нарен нагрубил матери, отец написал мелом на его двери: «Вот как Нарен разговаривает с мамой…» Случилось так, что Нарен привел домой приятелей, которые, на горькое его унижение, это прочли.

Как-то в минуту жестокой откровенности Нарен спросил отца:

– А что ты сделал для меня? Отец не обиделся.

– Подойди к зеркалу, – ответил он, – и увидишь. Однако в целом Нарен к отцу относился с любовью и с уважением и с отцовским мнением очень считался. Однажды он у отца спросил:

– Как я должен вести себя в жизни?

– Никогда не выказывай удивления, – последовал ответ, который мог бы дать сыну любой английский джентльмен девятнадцатого века.

Нарен следовал отцовскому совету в жизни, хоть и не совсем так, как имел в виду отец, ибо хладнокровие, с которым он впоследствии встречал все беды и несчастья, были

хладнокровием отрешенного монаха, а не доброжелательным безразличием Вишванатха.

Мать Нарена, Бхуванешвари, была красивой и статной индуской старого воспитания: глубоко религиозной, почти не получившей формального образования, но отличавшейся поразительной памятью, позволявшей ей усваивать многие вещи, единожды услышанные в случайных беседах. С большим хозяйством она управлялась превосходно и без всякого видимого усилия. Бхуванешвари родила троих сыновей – Нарен был старшим – и четверых дочерей, две из которых, однако, умерли в младенчестве.

Физически Нарен больше походил на деда, чем на отца, и было замечено, что он с самого детства тянулся к странствующим монахам, как когда-то и Дургачаран. Нарена даже приходилось запирать, когда странствующий монах стучался в дверь, иначе он мог отдать тому все, что попадется под руку, даже материнские наряды. Лет четырех или пяти от роду Нарен покупал себе на базаре изображения богов и богинь, приносил домой и усаживался перед ними в позе лотоса, закрыв глаза. Дело было в том, что он наслушался преданий о древних мудрецах, которые сидели, погруженные в размышления, пока их волосы не отрастали до земли и не прорастали в почве – наподобие воздушных корней баньяна. Нарен очень надеялся, что это произойдет и с ним.

С самого детства Нарен отличался поразительным свойством. Вот как он его описывал уже взрослым:

– Сколько я себя помню, я всегда видел удивительную световую точку между бровей. Стоило мне закрыть глаза перед сном, сразу появлялся этот свет, и я с величайшим вниманием следил за его преобразованиями. Чтобы лучше видеть свет, я переворачивался в постели, принимая позу, наподобие той, какую принимает верующий, простираясь перед храмом, касаясь лбом земли. Удивительный свет менял цвета, становился все больше и больше, пока не превращался в шар, шар надувался и лопался, обливая всего меня жидким белым сиянием. После этого я сразу терял внешнее сознание и засыпал. Маленьким я был уверен, что так засыпают все люди. Когда же я подрос и стал заниматься медитацией, световая точка начала появляться, как только я закрывал глаза и сосредоточивался. Медитацией я занимался с несколькими друзьями, следуя наставлениям Девендранат-ха Тагора. Мы рассказывали друг другу о своих видениях и опыте. Вот тогда я и узнал, что никто из моих друзей не видел, засыпая, световую точку.

Мальчиком он был подвержен приступам бешеной ярости, во время которых крушил мебель. Мать научилась гасить эти приступы, поливая голову Нарена святой водой и повторяя имя Шивы. Однажды, когда он молился вместе с другими детьми, он упал с лестницы и сильно разбил лоб – шрам над левым глазом остался на всю жизнь. Когда много лет спустя об этом узнал Рамакришна, он сказал:

– Ему повезло. Если бы Нарен тогда не потерял столько крови, он мог бы и не совладать с накапливавшейся энергией. Он бы тогда мир кверх тормашками перевернул.

А Нарен говорил, что только благодать Рамакришны помогла ему научиться справляться с приступами ярости.

Нарен был прирожденным лидером и всегда верховодил мальчишками своего возраста. По натуре он был очень непоседлив и воинственно независим, но при этом неизменно жизнерадостен. Угрюмости он не знал. Нарен с детства выказывал и сильные страсти, и способность сдерживать свою чувственность. Очень увлекался спортом – любым видом спорта, будь то плавание, борьба, бокс или верховая езда. Любил музыку, пел, танцевал и играл на нескольких инструментах с незаурядным мастерством. Он организовал театральную труппу, делал модели газовых установок и заводов, научился стряпать, относясь к каждому новому занятию или увлечению с характерным для него пылом. Нарен отличался крепким сложением и, хотя к концу жизни несколько отяжелел, все же сохранил проворство движений. Выразительность и пропорциональность его облика многим бросались в глаза. Но красота его была скорее внутренней, чем внешней, он был красив как личность.

А какой памятью он обладал – просто феноменальной. Мог запомнить целый школьный учебник, единожды бегло просмотрев его. Учителя неизменно отмечали выдающиеся способности мальчика, по мере взросления ум его приобретал все более критический и аналитический характер. Нарен был сомневающимся по природе – не в узком и скаредном смысле, но как человек с острейшей потребностью разобраться в жизни. Сомнение было необходимо для познания. Он не решался принять на веру ничего из того, что ему говорилось. Совсем еще маленьким, он влез на дерево, хозяин которого утверждал, будто его стережет призрак, – для того только, чтобы доказать сверстникам, что это враки. Истина для Нарена была слишком священна, чтобы с ней шутить, именно по этой причине он обливал таким горьким презрением тех, кого ловил на обыкновенных преувеличениях или болтовне.

В предыдущей главе я рассказал, что Ракхал и Нарен познакомились в гимнастическом зале. Там однажды Нарен с друзьями пытались установить увесистые деревянные опоры для трапеции. Вокруг собралась толпа зевак, но никто не вызвался помочь. Нарен высмотрел в толпе мускулистого матроса-англичанина и позвал его на помощь. Матрос охотно согласился и взялся вставлять столбы в приготовленные для них гнезда, а мальчишки натягивали канаты, поднимавшие опору. Вдруг канат лопнул, опора повалилась, сбила с ног матроса, который без сознания упал на землю. Из раны на голове хлынула кровь. Зеваки бросились врассыпную, боясь полиции, которая могла бы обвинить их в нападении на англичанина. Побежали и мальчишки – за исключением Нарена и двух его ближайших друзей. Нарен оторвал подол рубахи, смочил в воде, забинтовал матросу голову, брызнул водой в лицо и обмахивал его, пока тот не пришел в сознание. Тогда мальчишки помогли ему дойти до школы и побежали к соседу за врачем. Врач осмотрел пострадавшего, сказал, что ничего страшного не случилось, но матросу придется с неделю полежать, чтобы окончательно поправиться. Нарен все устроил, раздобыл необходимые лекарства, а чогда матрос выздоровел, даже умудрился собрать для него денег.

Немного рождается на свет людей, равно способных к жизни действия и к жизни созерцания. Нарек был именно таким. Он вспоминал:

– Каждый день перед сном я мечтал о двух идеалах. Мне хотелось быть богатым человеком, окруженным прислугой, человеком высокого ранга и большой власти, от которого зависят жизни многих других. В мечтах я видел себя в числе первых среди великих мира сего, и я знал, что несомненно обладаю способностями для осуществления любых амбиций. Но уже в следующую минуту я представлял себе, как отрешаюсь от мирской тщеты. На мне одна только набедренная повязка, я не тревожусь о хлебе насущном – ем что придется, сплю под деревом и полностью отдаю себя воле Бога. Я знал, что смогу жить, как живут мудрецы и аскеты, если изберу эту долю. Обе возможности рисовались мне достаточно ярко, но в мечтах я все-таки неизменно выбирал второй путь. Я знал, что только этот путь может привести меня к истинному счастью. Я начинал представлять себе, как счастлива такая жизнь, мой ум сосредоточивался на Боге, и я тихо засыпал.

Нарену исполнилось пятнадцать, когда его отцу потребовалось съездить по делам в Райпур, город в Центральных провинциях. Там Вишванатх убедился, что дела задержат его надолго, и решил привезти семью. В те времена еще не была построена железная дорога между Бенгалией и Центральными провинциями, так что семье пришлось проделать часть пути в повозках, запряженных буйволами. Более двух недель ехали они через густые леса, где водилось много зверья, и поездка произвела сильное впечатление на Нарена. Он сам вспоминал:

– Испытанное во время этой поездки через леса прочно врезалось в мою память. Особенно запомнился мне день, когда мы проезжали горами Виндхья. По обе стороны дороги высоко в небо возносились горные вершины. Деревья и лианы на склонах, отяжеленные плодами и цветами, поражали своей красотой. Птицы яркого пера перелетали от одной купы деревьев к другой или слетали на землю в поисках пищи. Пение птиц оглашало окрестность. Я ощутил удивительный мир и покой в душе. Череда повозок медленно продвинулась к месту, где две скалы сходились над узкой лесной дорогой, как влюбленные в объятии. Всматриваясь туда, где смыкались их вершины, я заметил на одной из скал глубокую расселину, она шла сверху до самого подножия, а в ней повис огромный медовый сот, плод многолетней работы пчел. Исполнившись благоговения, я думал о пчелином царстве – как оно начиналось и как кончалось, – и так глубоко мой ум погрузился в размышления о беспредельной власти Бога, властителя трех миров, что на некоторое время я перестал понимать, где нахожусь. Не знаю, сколько я пролежал в повозке в этом состоянии, но, когда ко мне возвратилось обычное сознание, я увидел, что место это осталось уже далеко позади. Я был один в повозке, поэтому о происходившем со мной никто не узнал.

На следующий год, в 1879 году, семья вернулась в Калькутту. Вскоре Нарен закончил школу и поступил в Президен-си-колледж. А через год он уже учился в Институте Генеральной ассамблеи. Любимым его предметом была история. Он был широко начитан, изучал западную логику, западную философию, древнюю и современную историю ряда европейских народов.

Однокашник Нарена, Браджендра Натх Сил, ставший впоследствии известным ученым и просветителем, писал о нем:

' «Он был несомненно одаренным юношей, общительным, свободным и раскованным в манерах, прекрасным певцом, душой общества. Нарен отлично говорил, при этом нередко бывал остер на язык и саркастичен, уколы его остроумия бывали направлены против показного и отжившего в мире – он играл роль человека искушенного, но под маской цинизма скрывал нежнейшее из сердец; он выглядел вдохновенным человеком богемы, но обладал тем, чего лишена богема: железной волей…»

В те годы Нарен на время увлекся философией Джона Стюарта Милла и Герберта Спенсера и начал называть себя агностиком. Юноша был строгим вегетарианцем, часто спал на голом полу, никогда не покрываясь больше чем одним одеялом. Он решил принять обет целибата, а когда родители стали настаивать на браке, отказался просто наотрез – не соблазнившись и предложением отца одной из предполагавшихся невест оплатить его учебу в Англии, с тем чтобы он мог поступить на престижную Службу гражданской администрации Индии. Скорей всего, Нарен и сам не мог бы объяснить, чего ради он вел столь спартанский образ жизни. Он инстинктивно готовил себя к великой и высокой роли в жизни, хотя, что это будет за роль, понимал далеко не вполне.

Сомнения были его страстью. Он жаждал уверовать, но не находил оснований для веры. Книги не могли его удовлетворить, как и всякий другой вторичный опыт. Он познакомился с Девендранатхом Тагором, который уже стал тогда президентом Ади Брахмо самаджа, и задал ему вопрос:

– Сэр, вы видели Бога?

Тот был слишком честным человеком, чтобы неискренне укрепить в вере юношу, и Нарен был разочарован. Но Девендранатх добавил:

– У тебя глаза йогина. Тебе надо заниматься медитацией.

Как мы знаем из предыдущей главы, Нарен вступил в Брахмо самадж и увлек за собой своего друга Ракхала. Нарен испытывал подъем, участвуя в общих молитвах и религиозных песнопениях, но скоро понял, что они не дают ему того, к чему он по-настоящему стремится, – непосредственного духовного опыта.

Директором Института Генеральной ассамблеи был в те времена У.У.Хасти, который относился к индийской культуре с редким для англичанина пониманием и уважением, человек, снискавший любовь множества индийцев. Хасти сразу оценил данные Нарена, собственно, он отзывался о нем, как о «гении».

– Я еще никогда не встречал юношу с таким талантом и возможностями, – говорил Хасти, добавляя занятное сравнение: – даже среди немецких студентов философских факультетов.

Хасти также оказался в числе очень немногих европейцев, кто встречался с Рамакришной. Однажды на лекции по литературе Хасти заговорил о Вордсворте и его мистическом восприятии природы, а потом перешел к рассуждению о тех состояниях глубокой медитации, при которых исчезает внешнее сознание. Профессор говорил студентам, в том числе и Нарену, о том, что такие состояния достижимы только при условии чистоты и сосредоточенности, но что в современную эпоху люди, способные на них, – большая редкость.

– Я знал только одного человека, – добавил профессор, – который погружался в такую глубокую медитацию, это некто Рамакришна из Дакшинешвара. Вы лучше поймете, что я имею в виду, если побываете у этого святого.

Но привел Нарена к Рамакришне не профессор Хасти и не Ракхал. Вероятно, Нарен боялся очередного разочарования и потому не спешил следовать их советам. Как выяснилось, ему и незачем было принимать решение. Как пишет Сарадананда, в ноябре 1881 года Нарена пригласили в дом Сурендры Натха Митры, который хотел, чтобы юноша помузицировал перед его гостями. Одним из гостей был Рамакришна.

Рамакришна с первой же минуты проявил к Нарену большой интерес. Он отозвал в сторону Сурендру Натха с Рам Чандрой и стал дотошно их выспрашивать о нем. Когда же Нарен кончил петь, Рамакришна сказал ему несколько слов, внимательно всматриваясь в его лицо. Он явно искал физических отмет, которые бы подтвердили его уверенность в том, что перед ним действительно один из назначенных ему учеников. Потом он пригласил Нарена к себе в Дакшинеш-вар. Нарен ответил согласием.

Однако на протяжении нескольких недель Нарен был занят – готовился сдавать экзамены в Калькуттский университет. К тому же снова возник конфликт в семье: Вишванатх в очередной раз пытался женить сына. Отец невесты давал за ней огромное приданое, поскольку девушка была довольно смугла, что считалось большим недостатком. А Нарен в очередной раз отказался жениться. Рам Чандра, который приходился Нарену двоюродным братом, изо всех сил уговаривал его согласиться на брак. Когда он увидел, что Нарен стоит на своем и не собирается сдаваться, Рам Чандра заявил:

– Очень хорошо! Но если ты серьезно намерен жить духовной жизнью, тебе надо поговорить с Рамакришной. Брахмо самадж ничего тебе не даст.

Рам Чандра вызвался лично отвезти Нарена в Дакшинеш-вар. Через несколько дней они туда отправились в наемном экипаже, захватив еще кое-кого из знакомых.

Когда позднее Рамакришну спрашивали о первом приезде Нарена в Дакшинешвар, он рассказывал:

– Нарен вошел в комнату через западную дверь, ту, что выходит на Гангу. Я отметил, что Нарена не волнует его внешность, ни волосы, ни одежда не отличались особой ухоженностью. Он выглядел очень раскованным, казалось, что все внешнее ему безразлично. Можно было сказать, что глаза его души всегда обращены вовнутрь. Поняв это, я поразился: возможно ли, чтобы человек такой духовной силы жил в Калькутте, в доме обыкновенных мирян? На полу была разостлана циновка. Я попросил его присесть. Он сел рядом с кувшином, в котором была вода из Ганги. В тот день с ним приехали его друзья. Я видел, что это люди самые обычные, совсем не такие, как он. Они думали только об удовольствиях. Я стал его расспрашивать о музыке, и выяснилось, что он поет всего две-три бенгальские песни. Тогда я попросил его спеть. Он начал с песнопения Брахмо самаджа:

О Разум мой, пойдем домой,

к чему бродить по миру, по этой чужой земле,

к чему носить чужое платье?

Он пел с такой душой, как будто медитировал в песне. Я не мог сдержаться и впал в экстаз.

Больше Рамакришна ничего не рассказывал об этой встрече, он проявил, как мы увидим, скрытность, несвойственную ему. Возможно, дело в том, что с той встречей были связаны очень сильные чувства и ему не хотелось вспоминать их. Однако Нарен описал совершенно поразительную сцену, последовавшую затем:

«Как только я допел песнь, Учитель встал, взял меня за руку и повел на северную веранду. Дело было зимой, и между столбиками веранды были натянуты циновки для защиты от северного ветра, а значит, когда закрывалась дверь в комнату, ни снаружи, ни изнутри не было видно находящихся на веранде. Едва мы вышли на веранду, Учитель закрыл за нами дверь в комнату. Я решил, что он хочет дать мне наставление с глазу на глаз. Но то, что он сказал и сделал, было просто невероятно. Он схватил меня за руку и залился счастливыми слезами. При этом он нежно говорил, точно обращаясь к старому другу:

– Почему ж ты так поздно пришел? Разве это правильно? Разве ты не догадывался, как я жду тебя? У меня уши отваливались от болтовни этих людей, поглощенных одними мирскими интересами. Я думал, что просто не выдержу, мне же некому было сказать о моих чувствах! – И все продолжал говорить, как в бреду, и все заливался слезами. Вдруг он сложил ладони перед грудью и обратился ко мне, будто я был небожителем: – Я знаю, кто ты такой, Господи, ты Нара, мудрец древности, воплощение Нараяны. Ты снова низошел на землю, чтобы взять на себя страдания и скорби человечества!

Я был совершенно сбит с толку. Я спрашивал себя: „Кто он, этот человек? Он же совершенно безумен! Как он обращается ко мне, я же никто, сын Вишванатха Датты!" Но я не отвечал ему, я дал этому замечательному безумцу говорить, что ему хотелось. Он попросил меня остаться на веранде, а сам пошел в комнату и вернулся, неся масло, фруктовый сахар, несколько кусочков сандеша, и принялся кормить меня из рук! Я попросил его дать мне сладости, чтобы я оделил друзей, но он не соглашался.

– Их угостят попозже, – говорил он, – а эти – для тебя! – И не оставлял меня в покое, пока я все не съел. Опять взяв меня за руку, он сказал: – Пообещай, что ты скоро приедешь еще, и один!

Мне пришлось сказать: „Я приеду". Потом я пошел за ним в комнату и сел рядом с друзьями».

Нелегкое, конечно, испытание для восемнадцатилетнего интеллектуала из колледжа; и то, что Нарен не убежал при первой возможности из Дакшинешвара и не нарушил обещание вернуться, говорит о зрелости его суждений. Вместо этого он сидел, наблюдая Рамакришну и пытаясь соединить то, что произошло на веранде, с его поведением на людях. Сейчас, в окружении людей, Рамакришна выглядел вполне нормальным человеком. Он говорил об отрешении от мира – очень ясно и красиво.

Затем Нарен продолжил свою историю так:

«Вот действительно человек, который от всего отрекся, сказал я себе, он практикует, что проповедует, он всем пожертвовал во имя Бога. А он говорил: „Бога можно видеть и говорить с ним, как я сейчас вижу вас и с вами говорю. Но кто хочет видеть Бога и говорить с ним? Люди скорбят и проливают столько слез, что можно ими наполнить множество кувшинов, потому что у них умерли жена или сын, потому что они потеряли деньги или лишились имения. А кто плачет из-за того, что не может увидеть Бога? Но если человек по-настоящему хочет увидеть Бога, если он взывает к Богу, Бог обязательно откроется ему – это уж наверняка".

При этих словах я окончательно убедился, что он отличается от всех прочих вероучителей, с которыми я до того встречался, – те были переполнены поэтическими образами и изящными фигурами речи, этот же говорил о том, что сам познал, о том, чего сам достиг, отказавшись от всего и взывая к Богу всей силой своего сердца. Я тогда подумал: возможно, он сумасшедший, но все равно это редкостная натура, способная на великое самоотвержение. Да нет, он явно сумасшедший, но как он чист душой! Он достоин всяческого уважения. С этими мыслями я простерся перед ним, распрощался и в тот же день уехал в Калькутту».

Тем не менее Нарен не показывался в Дакшинешваре целый месяц. Сарадананда замечает, что удивляться этому едва ли приходится. Нарен не решался снова посетить Рамакришну, боясь возможной силы его воздействия на себя, инстинктивно понимая, что воздействие Рамакришны есть прямой вызов его образу мыслей. Хотя духовная жизнь Брахмо самаджа и оставляла Нарена в неудовлетворенности, он с энтузиазмом относился к идеям реформирования общества. А к традиционному индуизму, какой представлял Рамакришна, Нарен относился критически. Юноша верил – или полагал, что верит, – скорее в разум, нежели в интуицию, скорее в различение, чем в слепую преданность. Экстатические состояния Рамакришны смущали его. И он не мог представить себе, что стал бы проводить всю жизнь в медитации и богопочитании, запершись в четырех храмовых стенах. Неспокойная натура влекла его к бродячей жизни, совесть реформатора подталкивала к социальному служению.

Встреча с Рамакришной просто сбила его с толку. Он твердил себе, что перед ним безумец, одержимый одной-единственной идеей. Но в то же время Нарен чувствовал, что человек этот ему очень дорог и что, вопреки себе, он почти готов следовать за ним. Почти – но нет, это же немыслимо! Нельзя же стать учеником сумасшедшего! А Рамакришна наверняка сумасшедший. Сумасшедшим должен быть именно Рамакришна, иначе – что за дикая мысль! – сумасшедшими придется признать Джона Стюарта Милла и Герберта Спенсера, а также реформаторов из Брахмо самаджа, да и вообще весь мир. Но если Рамакришна в здравом уме, то Нарену предстоит вывернуть наизнанку и полностью перетряхнуть все, во что он верил и чему учил его мир. Себя ему тоже предстояло вывернуть наизнанку.

Яростное сопротивление, оказанное Нареном притягательности Рамакришны, есть мера его величия. Он ничего не мог принять частично. Альтернативой для него, без сомнения, могло стать только полное самоотречение. Недаром же много лет спустя, когда Нарен уже был Вивеканандой, он сказал одной западной последовательнице учения, которую друзья поддразнивали за бесконечные сомнения, колебания и неспособность отдаться вере:

– Пусть никто не сожалеет, что не сразу поддался убеждению. Шесть долгих лет я противился моему Учителю, но в результате изучил каждый дюйм пути.

Вот как описал Нарен второе посещение Дакшинешвара. На сей раз ему пришлось проделать весь путь пешком.

«Я и представить себе не мог, что Дакшинешвар так далеко от Калькутты, потому что я только раз там побывал, и то – приехал в экипаже. Но на этот раз я все шел и шел, а дорога все не кончалась. Я останавливался, расспрашивал, правильно ли иду. В конце концов я достиг Дакшинешвара и прошел прямо в комнату Учителя. Он сидел в глубокой медитации на маленькой кровати, которая стояла у него рядом с большой. В комнате больше никого не было. Осознав мое присутствие, он радостно пригласил меня подойти поближе и усадил на край той же кровати. Рамакришна был в странном настроении. Пробормотал что-то себе под нос – я так и не понял что, – всмотрелся в меня, встал и подошел поближе. Я подумал, что сейчас начнется очередная безумная сцена. Но не успел я додумать эту мысль, как Рамакришна коснулся меня правой ногой, и со мной начало происходить нечто совершенно поразительное. Мои глаза оставались открытыми, и я видел, что все в комнате, включая и сами стены, бешено закружилось и стало отступать, вместе с этим я почувствовал, что мое осознание себя и всей вселенной тоже вот-вот исчезнет, растворится в громадной всепожирающей пустоте. Растворение самосознания показалось мне равносильным смерти, я чувствовал, что смерть приблизилась ко мне, что она совсем близко. Не в силах сдерживаться, я выкрикнул:

– Ты что со мной делаешь? Разве ты не знаешь, что дома меня родители ждут?

Услышав это, Учитель громко расхохотался. Он дотронулся до моей груди и сказал:

– Ладно, давай на этом остановимся. Нет никакой нужды спешить. Всему свое время.

К моему изумлению, невероятное чувство исчезло так же внезапно, как появилось. Я возвратился в нормальное состояние и увидел, что комната стоит недвижно, как и прежде.

Описание этого случая потребовало некоторого времени. Произошло же все мгновенно. Но случившееся изменило весь мой образ мыслей. Я был в смятении и мучительно пытался разобраться в себе. Я видел, что переживание началось и закончилось по воле этого поразительного человека. Я начитался достаточно книг о гипнозе и мог предположить, что столкнулся с чем-то в этом роде. Однако сердцем я чувствовал, что это не так. Ибо даже люди огромной воли способны вызывать подобное состояние только у слабых умов. Я же до того времени гордился своим интеллектом и силой воли. Нет, он не загипнотизировал меня, не превратил в послушную марионетку. Напротив, при первой встрече он же произвел на меня впечатление помешанного. Тогда как же я неожиданно оказался в этом состоянии? Мне все это казалось тайной. Но я принял решение быть настороже, на случай, если и в будущем он попытается воздействовать на меня подобным образом».

Когда Нарен пришел в себя от пережитого, Рамакришна начал шутить с ним, угощать его и вел себя с такой откровенной нежностью, что Нарен опять испытал немалое смущение. К вечеру Нарен заявил, что ему пора домой. Рамакришна казался огорченным и разочарованным. Он взял с Нарена слово, что тот снова появится в Дакшинешваре, как только сможет.

Нарен появился примерно через неделю, очень настороженный и полный решимости больше гипнозу не поддаваться. Рамакришна предложил пройтись по садам к югу от комплекса, поскольку в самом Дакшинешваре в тот день было полно народу. Они вдвоем отправились в садовый домик – тот самый, где Рамакришна впервые увидел изображение Пресвятой Девы с младенцем Иисусом, – и расположились там. Скоро Рамакришна погрузился в самадхи. Нарен наблюдал за ним. Вдруг Рамакришна до него дотронулся – совершенно так же, как в прошлый раз. Несмотря на твердую решимость не поддаваться, Нарен в этот раз полностью потерял сознание. Придя в чувство, Нарен увидел, что Рамакришна с нежной улыбкой проводит рукой по его груди. Нарен понятия не имел, что происходило, пока он был в бесчувствии.

Позднее Рамакришна рассказывал другим ученикам:

– В тот день, когда Нарен утратил ощущение своего нынешнего «я», я задал ему множество вопросов: кто он на самом деле, откуда явился, сколько времени пробудет в этом мире и так далее. Я заставил его войти в самые глубины своего естества и там найти ответы на мои вопросы. Ответы стали подтверждением того, что мне уже было известно из видений. Рассказывать о таких вещах запрещено. Но могу вам сказать, что как только Нарен узнает, кто он на самом деле, то покинет этот мир. Огромным усилием воли и йогическими силами он немедленно оставит свое тело. Нарен – великая душа, совершенная в медитации.

Одно видение Рамакришна все же описал – из тех, которые Нарен подтвердил своими ответами. Ум Рамакришны в состоянии самадхи проник сквозь миры грубой материи до тонкого мира идей, а оттуда поднялся к тому, что он описал как «изгородь из лучей», которая разгораживает делимое и неделимое. За изгородью исчезает Форма, поэтому туда не проникают даже боги с богинями. Тем не менее в этой области неделимого Рамакришне увиделись семеро святых, чьи тела состояли из одного света чистого сознания. Святые были погружены в самадхи, и величие их превосходило величие богов. На глазах Рамакришны что-то сформировалось из сплошного света, и это что-то приняло форму младенца. Младенец спустился к одному из святых и, обвив ручонками его шею, попытался вывести того из самадхи. Святой пробудился и при виде младенца просиял от радости – Рамакришна понял, что они вечно сопутствуют друг другу.

– Я спускаюсь вниз, – сказал младенец святому, – и ты должен спуститься со мной.

Святой не ответил словами, но его глаза выразили согласие. Он снова погрузился в самадхи, и Рамакришна увидел, что часть его ушла на землю в виде яркого луча.

И Рамакришна добавил:

– Как только я впервые увидел Нарена, я понял, что он и есть тот святой.

В ответ на расспросы учеников Рамакришна признавался, что младенцем был он сам.

В главе восьмой я уже объяснял индусскую концепцию аватары. Теперь надо добавить к ней концепцию «вечного спутника». Индусы верят, что всякий раз, когда Бог спускается на землю в человеческом обличье, его сопровождают такие спутники.

Индусы, разумеется, с готовностью поверят, что апостолы Иисуса из Назарета были его «вечными спутниками».

Следовательно, для Нарена осознать, «кто он такой на самом деле», означало вспомнить и свои вечные отношения с Рамакришной, в которых краткое совместное пребывание на земле Индии не более чем мимолетный эпизод. Ракхал тоже был «вечным спутником», но его отношения с Рамакришной были еще более тесными, поскольку то были отношения духовного отца и сына.

Второе проявление силы Рамакришны убедило Нарена в том, что он соприкоснулся с волей, неизмеримо превосходящей его собственную. Но все равно он не находил возможности сдаться. Нарен всегда противился традиционному индусскому представлению о том, что ученик должен следовать за гуру в слепом повиновении. Он и сейчас продолжал считать это неправильным – принесение своей свободы в жертву суждению другого человека. Нарен был уже готов признать Рамакришну чем-то большим, нежели просто человек, готов был следовать за ним, как за учителем. Позиция Нарена заслуживает самой пылкой благодарности от всех нас – скепсис Нарена делает его надежнейшим свидетелем величия Рамакришны.

16. ОБУЧЕНИЕ НАРЕНА

В предыдущей главе мы читали о том, как Рамакришна пришел к убеждению о том, что юный студент колледжа на самом деле был одним из его «вечных спутников». Может возникнуть вопрос: уж коли Рамакришна пришел к этому убеждению, отчего бы ему тревожиться по поводу будущего Нарена? Разве существо такого порядка способно понести хоть малейший духовный урон? Отвечая на этот вопрос, Сарадананда подчеркивает, что даже аватара, облекаясь в плоть и вступая в сферу действия Майи, должен испытать некоторое притупление духовного зрения. Рамакришна временами бывал склонен ставить под сомнение подлинность своих видений – возможно, я ошибаюсь, говорил он себе. Вот почему он не переставал тревожиться из-за Нарена и подвергать его различным испытаниям.

Рамакришна говорил, что в человеке возможны восемнадцать свойств, или проявлений духовной силы. Даже двух-трех достаточно для достижения в миру великой славы и влияния – а в Нарене Рамакришна видел все восемнадцать. Когда Рамакришну охватывала тревога, он опасался, что с возрастом Нарен может злоупотребить своей силой, то есть удовлетвориться частичным познанием Бога и на основе этой частичной реализации просто основать новую религиозную секту и обрести для себя обыкновенную мирскую славу и власть. Жизнь самого Рамакришны, как мы видим, была и протестом против сектантской исключительности, и демонстрацией способности любой секты указать путь к Богу. По поводу Нарена ему незачем было тревожиться, ибо в лекциях и книгах позднейшего времени, когда он уже был Вивеканандой, он показал, насколько хорошо усвоил урок:

«Я приемлю все религии прошлого и почитаю Бога вместе с каждой из них. Может ли книга Господня быть завершена? Не должна ли она быть непрекращающимся откровением? Отличие есть первый признак мысли. Я молюсь, чтобы число сект умножалось, пока не станет их столько, сколько есть на свете людей».

Преданность Рамакришны Нарену потрясала всех окружающих. Часто при виде Нарена, приехавшего в Дакшинеш-вар, Рамакришна восклицал:

– А вот и На…, – но не в силах произнести второй слог, погружался в самадхи.

Если Нарену случалось хоть несколько дней не показываться в Дакшинешваре, Рамакришна не мог унять слезы:

– Жить не могу, когда его не вижу! – жаловался он другим молодым ученикам. – Я столько плакал, а Нарендра так и не появился. Он совершенно не понимает моих чувств к нему! Что люди подумают при виде человека моего возраста, который проливает слезы и умирает по мальчишке. Вас я не стесняюсь – вы мне родные, но что другие могут подумать? А сдержаться я не в силах…

Незачем было и надеяться на то, что Нарен покорит все сердца. Многие из окружения Рамакришны, не обладая его духовным зрением, видели только, что их любимого и почитаемого Учителя обижает своей бессердечностью какой-то мальчишка, к тому же мальчишка явно самодовольный и надменный! Сарадананда вспоминает, как еще до знакомства с Нареном он случайно разговорился с его соседом и тот ему сказал:

– Тут рядом живет один – в жизни не видел более избалованного парня! Получил диплом, так ему стало казаться, будто в мире ничего не имеет значения, кроме него. В присутствии отца и других старших может начать петь и колотить по горшку – никакого уважения! И еще курит сигары – на глазах у старших!

Стороннему наблюдателю было просто невозможно уловить всю сложность и комичность взаимоотношений между этими двумя совершенно непохожими людьми. Но за зримыми отношениями и поведением обоих шел только им внятный обмен сигналами – они проверяли друг друга. Как-то раз Кешаб Сен с Виджаем Кришной Госвами и группой членов Брахмо самаджа наведались в Дакшинешвар. Нарен тоже был там. После отъезда Кешаба и Виджая, Рамакришна заметил тем, кто остался:

– Я видел свет познания в Кешабе и Виджае – он походил на пламя свечи. А в Нарене он сиял как солнце.

Нарен яростно запротестовал:

– Люди подумают, что вы сошли с ума! Кешаб известен всему миру, Виджай человек святой жизни, а я никто. Как вы можете ставить нас в один ряд? Прошу вас, не надо так говорить!

– Но, дитя мое, – с невинной улыбкой возразил Рамакришна, – что я могу поделать? Ты же не думаешь, будто это мои домыслы? Мать открыла мне истину в отношении тебя, и я должен был ее повторить. Мне Мать никогда не говорила неправду.

– Откуда вам известно, что это сказала Мать? – не унимался Нарен. – А если это плод вашего воображения? Наука и философия доказывают, что чувства часто обманывают нас. Вы хорошо ко мне относитесь, и вам хочется верить, что я великий человек, – в этом все дело.

Когда Рамакришна бывал в состоянии высокого духовного видения, такие разговоры Нарена его только забавляли. Но иногда он начинал тревожиться, обращался за наставлением к Божественной Матери и получал ответ: «Зачем ты слушаешь Нарена? Он скоро признает истину».

Однажды, когда Нарен дольше обычного не показывался в Дакшинешваре, Рамакришна так изнемог от ожидания, что решил отправиться в Калькутту поискать его. Дело пришлось на воскресенье, поэтому Рамакришна начал с Брахмо самаджа, зная, что Нарен, как правило, бывает там по воскресным вечерам, когда идет служба под религиозные песнопения. Рамакришна не сомневался в теплом приеме, раз он поддерживал такие сердечные отношения с Кешабом Сеном, Виджаем и другими лидерами общества. Однако он совершенно не учел, что есть и другие лидеры в Брахмо самадж, которые не одобряют перемены, произошедшие в настроениях Кешаба и Виджая под влиянием Рамакришны – кое-кто даже перестал бывать из-за этого в Дакшинешваре.

Рамакришна явился в Брахмо самадж на средине службы. Его приход вызвал сумятицу – многие взобрались на скамьи, чтобы получше рассмотреть гостя, поднялся шум. Естественно, это рассердило других, в том числе и присутствовавших лидеров общества, больше всего сердился проповедник, которому пришлось срочно завершить службу. Рамакришна ничего этого просто не заметил. Не глядя ни вправо, ни влево, он прошагал к алтарю, где и погрузился в самадхи. Это вконец разволновало аудиторию. Кто-то распорядился погасить газовый свет, чтобы заставить народ покинуть помещение, и в результате дурацкого распоряжения в дверях образовалась давка в темноте.

Нарен, который находился в хоре, видел все это. Он протиснулся к Рамакришне, вывел его через боковую дверь, усадил в экипаж и увез в Дакшинешвар. Потом он рассказывал:

– Как мне было больно, когда я увидел, как унижают Учителя – и виною этому был я! Как я бранил его за то, что он натворил! Но он не обращал внимания ни на унижения, ни на мои сердитые слова – просто радовался тому, что мы с ним вместе. Тогда я весьма сурово сказал ему: «В Пуранах есть история про царя Бхарату, который так пекся о любимом олене, что после смерти сам стал оленем. Если это правда, то вам надо поменьше думать обо мне». А Учитель был простодушен, как маленький ребенок. Мои слова он воспринял буквально и с огорчением спросил: «Что ж со мной будет, я же и вправду не могу не видеться с тобой?» И он в тревоге поспешил советоваться с Божественной Матерью. Вернулся он, лучась счастьем: «Оставь меня в покое, маленький негодяй! Больше никогда не стану тебя слушать! Мать мне сказала: „Ты потому его так любишь, что видишь в нем самого Нараяну (то есть Вишну), а если настанет день, когда ты в нем не увидишь Вишну, ты и взгляда не бросишь больше в его сторону…"»

Когда Нарен начал бывать в Дакшинешваре, он, естественно, был рад найти среди учеников Рамакришны своего давнишнего друга Ракхала. Однако вскоре Нарен обнаружил, что Ракхал нарушает клятву Брахмо самаджа: эмоциональный по натуре, он пбд влиянием Рамакришны возвратился к почитанию Бога в определенной форме. Ракхал каждый день ходил по храмам и падал ниц перед изображениями богов. Нарен по-прежнему пренебрежительно относился к идолопоклонству и с характерной для него резкостью попрекнул этим Ракхала. Ракхал по природной мягкости не мог ответить на укор, но Нарена во время его приездов в Дакшинешвар стал избегать. Помирил их Рамакришна, который сказал Нарену, что тот должен уважать отношение Ракхала к богопочитанию, если даже не согласен с ним.

Тем временем Рамакришна старался приобщить Нарена к доктрине чистого ведантизма, утверждающей полное тождество Брахмана и Атмана. Он заставил Нарена читать книги по недуализму, но Нарену они показались хуже, чем идолопоклонство Ракхала, он воспринял их как кощунство по сути.

– Чем это отличается от атеизма? – восклицал он. – Как может сотворенная душа считать себя Творцом? Что может быть греховней этого? Что это за чушь – я есмь Бог, ты есть Бог, все рожденное и подлежащее умиранию есть Бог? Авторы этих книг должны быть сумасшедшими, иначе как они могли писать такое?

Рамакришна на негодование Нарена отвечал с мягкой улыбкой:

– Возможно, ты сейчас не в состоянии воспринять эти истины, но разве это причина для осуждения великих мудрецов, учивших им? К чему ограничивать природу Бога? Продолжай взывать к нему. Он есть истина. Что Бог откроет тебе, то ты и прими как истину.

Но Нарен не поддавался убеждениям. Как бы он изумился, если бы мог услышать собственные слова, которые произнесет через пятнадцать лет, недуалистические заявления, повергающие в ужас христиан, которые придут послушать его в Соединенных штатах:

– Не нужно искать разницы между муравьем и ангелом – каждый червь есть брат Назареянина!

В главе четырнадцатой упоминался Пратап Чандра Хаз-ра. Он был яблоком раздора между Рамакришной и Нареном. Вот запись их типичного разговора о нем, сделанная М. 24 апреля 1885 года:

«Нарен. Хазра стал совершенно другим человеком.

Рамакришна. В этом нельзя быть уверенным. Бывает, что у человека одно только имя Рамы на языке, а за пазухой полно камней, которые он готов бросать в других.

Нарен. Я не согласен, Учитель. Я спрашивал о тех вещах, в которых его обвиняют. Он сказал, что все это неправда.

Рамакришна. Я однажды молился Божественной Матери: „Мать, если Хазра притворщик, удали его от нас!" А ему я потом сказал, о чем молился. Он пришел ко мне через несколько дней и говорит: „Вот видите, я все еще здесь…" Ты его не знаешь. Ты думаешь, будто понимаешь людей, – поэтому я тебе и говорю это. Знаешь, как я смотрю на таких, как Хазра? Я думаю, раз Бог принимает облик святых, значит, он должен принимать и облик жуликов и проходимцев тоже».

Хазра изъяснялся исключительно языком высокой философии и возвышеннейших чувств. Он повторял имена Бога с четками в руках – обязательно у всех на виду. К Рамакришне он относился с почтением настолько преувеличенным, что трудно было поверить в его подлинность. Однажды, когда он склонился, чтобы взять прах от ног Рамакришны, тот отпрянул от прикосновения, инстинктивно избегая физического контакта с неискренностью и неправдивостью.

Нарена же забавлял острый и злой язычок Хазры, а Хазра выслушивал все, что говорил Нарен, с лестным для того почтением. Как-то раз Нарен говорил с Хазрой о ведантиче-ском недуализме и о своем недоверии к нему.

– Ну можно ли представить себе, – говорил Нарен, – что этот горшок с водой есть Бог, и чашка есть Бог, и все, что мы видим вокруг, тоже есть Бог?

Нарен пренебрежительно посмеялся над этой мыслью, Хазра со свойственным подобострастием подхватил его смех. В эту минуту к ним подошел Рамакришна и с нежностью спросил Нарена:

– Вы о чем тут беседовали?

И, не дожидаясь ответа, дотронулся до Нарена, а сам погрузился в самадхи.

А дальше вспоминает Нарен:

– От чудодейственного прикосновения Учителя мой ум полностью преобразился. Я был потрясен осознанием того, что на самом деле во всей вселенной нет ничего, кроме Бога. Я сидел в молчании, не зная, сколько продлится это удивительное состояние моего ума. Оно длилось весь день. Я вернулся домой, но там продолжалось то же самое – все, что я видел, было Богом. Я принялся за еду и видел, что все – тарелка, еда, мать, которая подавала еду, я сам – все было Богом, и одним только Богом. Мать с тревогой спросила меня:

– Ты что так притих? И почему ничего не ешь?

Ее вопрос вернул меня к обыденному сознанию, и я продолжил ужин. Однако с тех пор это чувство уже не оставляло меня, что бы я ни делал – ел или пил, просто сидел, лежал, был в колледже или прогуливался по улице. Я не могу описать, что это было – нечто вроде опьянения. Если я переходил через дорогу и видел приближающийся экипаж, у меня не возникало нормальной потребности прибавить шагу, чтобы не попасть под колеса. Я себе говорил: «Этот экипаж есть я сам, нет разницы между экипажем и мной».

Пока длилось это состояние, я не чувствовал ни своих рук, ни ног. Я ел, но не чувствовал насыщения – будто кто-то другой ел за меня. Иногда во время еды я ложился на несколько минут, потом вставал и опять принимался есть; когда это случалось, я съедал намного больше обычного, но без всяких последствий. Мать страшно переполошилась, ей казалось, что у меня какая-то ужасная болезнь, и она говорила: ох, боюсь, не жилец он!

Когда же первая острота впечатлений от этого опьянения несколько притупилась, я начал видеть мир, будто во сне. Выходя прогуляться по Корнуоллис-сквер, я стукался головой о железную загородку, чтобы проверить, настоящие это перила или они мне приснились. Бесчувственность рук и ног меня пугала – я все боялся, что это начало паралича. Когда же наконец все прошло и я вернулся к нормальным ощущениям, я не сомневался, что мне открывался недуалистический мир. Теперь я знал, что все написанное в священных книгах об этом есть чистая правда.

Внезапно в один прекрасный день Рамакришна резко изменил свое отношение к Нарену – больше не стало смиренной радости, которую он выказывал в его присутствии, не стало слез, которые он проливал в отсутствие Нарена. Когда Нарен явился утром, Рамакришна посмотрел на него, не выразил никакого удовольствия, не заговорил с ним, не стал заботливо справляться о его здоровье и делах. Нарен предположил, что Рамакришна не хочет разговаривать оттого, что находится в возвышенном духовном состоянии. Он немного подождал, потом вышел на воздух, поболтал с Хазрой. Услышав голос Рамакришны, донесшийся из комнаты, его разговор с каким-то посетителем, Нарен вернулся, но Рамакришна не обратил на него внимания. Он лежал на постели, отвернув лицо. Наконец, уже вечером, Нарен почтительно простерся перед Рамакришной и уехал домой.

Не прошло и недели, как Нарен снова приехал в Дакши-нешвар, но Рамакришна принял его все с тем же явным безразличием. Тем не менее Нарен продолжал приезжать. Рамакришна его игнорировал, поэтому он проводил время в разговорах с Хазрой или с другими учениками. Рамакришна же посылал в Калькутту то одного ученика, то другого с поручением узнавать и рассказывать ему о том, как живет и чем занимается Нарен. Нарен не мог этого знать, но не выказывал ни малейшего неудовольствия по поводу явного невнимания Рамакришны.

Сарадананда рассказывает, как более чем через месяц Рамакришна неожиданно спросил Нарена:

– Почему ты продолжаешь приезжать, когда я с тобой и словом не перемолвился?

– А вы думаете, я приезжаю только для того, чтоб вы со мной говорили? – последовал ответ. – Я просто вас люблю. Хочу вас видеть. За этим и приезжаю.

Рамакришна был в восторге.

– Я испытывал тебя, – сказал он Нарену. – Хотел узнать, не перестанешь ли ты появляться, когда к тебе не проявляют ни любви, ни внимания. Только человек твоего уровня духовности мог смириться с таким пренебрежением и равнодушием. Другой бы давно ушел от меня.

В другой раз Рамакришна подверг Нарена еще одному испытанию. Он позвал его в Панчавати и сообщил:

– Закаливая свой дух, я уже давно обрел все сверхъестественные силы. Но к чему они такому, как я? Я и набедренную повязку с трудом на месте удерживаю! Вот почему я собираюсь просить Божественную Мать передать эти силы тебе. Она говорила мне, что ты тот человек, который сможет использовать их по назначению. Что скажешь?

– Эти силы помогут мне познать Бога? – спросил Нарен.

– Нет, – ответил Рамакришна, – не помогут, но они могут оказаться очень полезными после того, как ты познаешь Бога и начнешь трудиться ради него.

– В таком случае я хочу сначала познать Бога, – решил Нарен, – а потом у меня будет достаточно времени, чтобы понять, нужны мне эти силы или нет. Если я сейчас получу эти чудо-возможности, они могут сделать меня эгоистичным. Я могу забыть, в чем цель жизни, и использовать их на удовлетворение мирских желаний. И станут они тогда моей погибелью.

Иногда Нарен оставался в Дакшинешваре на ночь и проводил ночные часы в медитации. Рано утром после такой ночи его раздражал тот самый свисток джутовой фабрики, который престарелая Чандра принимала за звук небесной трубы. Рамакришна посоветовал ему медитировать на сам свисток, и, последовав этому совету, Нарен перестал раздражаться. Потом Нарен пожаловался, что ему трудно забыть существование своего тела; тогда Рамакришна проделал то, что когда-то сделал с ним самим Тота Пури, – вонзил ноготь Нарену между бровей и велел сосредоточиться на боли. Это помогло Нарену на длительные периоды утрачивать ощущение своего тела.

Превыше всего настаивал Рамакришна на важности воздержания. Он говорил Нарену, что ум человека, двенадцать лет соблюдавшего абсолютное воздержание, становится чист и открывается для познания Бога. А между тем и отец, и все семейство Нарена настаивали на его женитьбе. Однажды, когда Рамакришна был у них дома, старенькая бабушка Нарена услышала, как он проповедует внуку доктрину воздержания. После этого, при всем почтении к святости Рамакришны, семья восстала против него. Но Нарен всегда был своеволен, поэтому от посещений Дакшинешвара никто не мог его удержать.

Рамакришна часто говорил Нарену:

– Ты должен проверять меня, как меняла проверяет монеты. Не принимай меня, пока не удостоверишься в подлинности.

Как-то раз Нарен приехал в Дакшинешвар, но узнал, что Рамакришна отбыл в Калькутту. Нарен оказался в одиночестве в комнате Рамакришны и вдруг почувствовал сильное желание проверить, действительно ли тот так равнодушен к деньгам, как постоянно утверждает. Он взял рупию и сунул ее под матрас Рамакришны. Потом ушел медитировать в Панчавати. Рамакришна скоро вернулся и вошел в комнату, но отпрянул, едва приблизившись к кровати, – он испытал самую настоящую физическую боль. Пока он недоуменно озирался по сторонам, стараясь понять, что случилось, вошел Нарен, который стал молча наблюдать за ним. Рамакришна кликнул одного из храмовых служителей и попросил осмотреть постель. Обнаружилась рупия, и Нарен рассказал, что и зачем он сделал. Рамакришна полностью одобрил его.

В начале 1884 года от сердечного приступа скончался отец Нарена, Вишванатх, после довольно долгой болезни. Нарен не был дома, когда умер отец, он был в гостях у приятелей, одному из которых пришлось сообщать ему это известие. Нарен поспешил домой. Он исполнил все необходимые обряды, когда же пришло время разобраться в отцовских делах, то выяснилось, что отец тратил больше, чем зарабатывал, и оставил семье одни долги. Кто-то из родни даже пытался за долги отсудить часть дома. Дело в суде родня проиграла, но Нарен, оставшийся страшим из мужчин, должен был взять на себя обязанности по содержанию матери и младших братьев. Никогда раньше Нарен не сталкивался с жизненными тяготами.

Он вспоминал:

– Еще до окончания траура я начал носиться в поисках работы. У меня от голода кружилась голова, но я вынужден был ходить пешком по жаре от конторы к конторе с просьбами дать мне работу. Мне всюду отказывали. Я извлек из этого урок: бескорыстное сочувствие вещь в мире редкая, в мире нет места для бедных и слабых. Те самые люди, которые всего несколько недель назад за счастье бы почли возможность оказать мне услугу, теперь говорили со мной с кислым видом, хотя при желании им нетрудно было бы помочь мне. Однажды я доходился до волдырей на ногах, совершенно обессилел и сел передохнуть в тени памятника Охтерлони на Майдане. Со мной был приятель, который решил подбодрить меня и запел:

Веет ветерок, дыхание Брахмана

в дыхании его мы ощущаем…

Мне почудилось, что звуки бьют меня молотом по голове. Мысль о беспомощности матери и братьев наполнила мое сердце негодованием и отчаянием.

– Замолчи, – прикрикнул я на него, – все эти милые выдумки хороши для тех, кто живет в комфорте, для людей, не знающих, что такое голод, для людей, чьи близкие не ходят в отрепьях и не голодают. Я понимаю, что для тех все это звучит правдиво и красиво, как и для меня в былые времена. Но теперь я увидел жизнь в ее подлинном виде, и песня эта – просто ложь!

Думаю, что мои слова жестоко уязвили приятеля. Да и как ему было понять изнурительную нищету, которая заставила меня произнести их? Иногда, вставая утром и видя, что еды в доме не хватает на всех, я говорил матери: меня пригласили пообедать друзья. В такие дни я просто ничего не ел, потому что денег у меня не было совсем. Гордость не позволяла мне рассказать об этом кому-то вне семьи. Меня действительно приглашали к себе богатые люди, приглашали петь для их гостей, я ходил в гости, как делал это и раньше. Как правило, они не интересовались тем, как я живу. Кое-кто спрашивал: «Ты что это выглядишь таким бледным и понурым?» Но только один узнал – не от меня, – как на самом деле обстоят мои дела. Он время от времени анонимно посылал матери деньги. Я в вечном долгу перед ним.

Вопреки горьким словам, сказанным приятелю на Майдане, Нарен продолжал уверять себя, что Бог милосерд. Просыпаясь по утрам, он повторял имя Бога. Однажды мать услышала и с горечью спросила:

– Какой в этом толк? Ты с детства повторял имя Бога, и что он тебе за это дал?

Нарен всегда считал мать набожнейшей женщиной. Он был потрясен тем, что отчаяние могло подтолкнуть ее к таким словам; он стал серьезно сомневаться в вере.

Он спрашивал себя: как может существовать Бог, если остаются неуслышанными самые жалобные молитвы? Как может он быть милосерд, если так исполнен зла сотворенный им мир?

Нарен продолжал вспоминать:

– Не в моем характере было скрывать мои поступки от других. Даже ребенком я не умел скрыть ни одну мысль или поступок – из страха ли или из других соображений. Неудивительно поэтому, что я стал агрессивно рассуждать о том, что Бога нет, а если он и есть, то бесполезно к нему обращаться, потому что от этого никакого толку. Конечно, скоро распространились слухи о моем атеизме, хуже того, что я завел себе плохую компанию и посещаю дома с дурной славой. Сплетни лишь добавили мне агрессивности. Теперь я начал говорить направо и налево, даже когда никто не интересовался моим мнением, что не вижу ничего плохого в том, чтобы пить или ходить по проституткам, если это помогает человеку забыть о своей тяжкой доле в этом мире страданий. Я еще добавлял, что и сам готов это делать и мне наплевать на общественное мнение, был бы я только уверен, что это доставит мне хоть минутную радость.

Здесь Нарен был несправедлив к себе. На самом деле его решимость соблюдать сексуальную чистоту осталась неколебимой даже в самые тяжкие времена нищеты и религиозных сомнений. Известно, что по меньшей мере две женщины готовы были ему платить, если бы он согласился стать их любовником. Нарен пренебрежительно отверг их домогательства.

– Новости такого рода распространяются быстро. Не много времени потребовалось, чтобы мои слова, да еще в совершенно искаженном виде, дошли до Учителя, уже не говоря о других учениках в Калькутте. Некоторые побывали у меня, чтобы удостовериться в истинности слухов, и не скрыли, что кто отчасти, а кто и целиком верят в них. Я был глубоко задет тем, что стою столь малого в их глазах. И сказал, что считаю трусостью верить в Бога только из страха перед адом. Я с яростью утверждал, что нет доказательств существования Бога, и приводил в подтверждение цитаты из Юма, Милла, Бейна, Конта и прочих западных философов. Ученики Рамакришны расстались со мной, окончательно уверившись в моем падении, как я потом узнал. В том нис-провергательском настроении, в котором я пребывал, это вызвало у меня даже радость, но тут мне пришло в голову, что ведь в это может и Учитель поверить! Мысль об этом была весьма болезненна, однако я сказал себе: ну что ж, пусть верит. Что я могу сделать? Не имеет значения, хорошо обо мне думают или плохо.

Впоследствии мне стало известно, что до Учителя дошли все эти лживые измышления обо мне. Сначала он никак не откликнулся на них, но, когда один из учеников стал со слезами говорить, что никогда бы не поверил, что Нарен способен так низко пасть, он прикрикнул на него:

– Тихо, негодяи! Мать мне сказала, что Нарен никогда не сделает такого! Если вы еще раз заговорите об этом, вас не будет в этой комнате.

Но что собой представлял этот мой атеизм? Эгоизм и гордыню, больше ничего. Духовные переживания детских лет, а главное, те, что я испытал после встречи с Учителем, живо и ярко всплыли в моем уме, и я себе сказал:

– Бог конечно же существует – иначе зачем существует жизнь и чего она стоит? Надо найти путь к Богу, как бы тяжела ни была борьба.

Прошло лето, начался сезон дождей. Я все продолжал поиски работы. Как-то вечером я плелся домой, промокший до костей, весь день не евший, усталый умом еще больше, чем телом. Измучен я был до такой степени, что уже и шагу сделать не мог – свалился как бревно на веранде соседского дома. Возможно, я на некоторое время потерял внешнее сознание. В мозгу кружились мысли и картины, но я не в силах был ни выбросить их из ума, ни сосредоточиться на чем-то. Вдруг, будто силой провидения, стала подниматься одна завеса за другой, и все терзавшие меня вопросы – где гармония между справедливостью Бога и его милосердием, почему существует зло в благодатном творении – разрешились. Я был вне себя от счастья. Продолжив путь к дому, я обнаружил, что всю мою усталость как рукой сняло, что мой ум полон бесконечного покоя и силы. Занимался новый день.

Теперь я был совершенно равнодушен к мирской хвале или хуле. Я твердо уверился, что не для того рожден на свет, чтобы зарабатывать деньги, содержать семью или гоняться за удовольствиями. Втайне я готовил себя к отречению от мира по примеру деда. Настал день, когда я решил начать жизнь странствующего монаха – и услышал, что как раз в тот день Учитель будет в Калькутте, в доме одного из своих последователей. Я воспринял это как счастливое совпадение – смогу повидаться с моим гуру, прежде чем навсегда оставлю дом. Но как только мы встретились с Учителем, он властно распорядился:

– Ты должен сегодня поехать со мной в Дакшинешвар. Я всячески пытался уклониться, но он и слышать ничего не хотел. Пришлось ехать. По дороге мы мало разговаривали, а в Дакшинешваре я немного посидел в его комнате, где находились и другие. Потом Учитель вошел в экстатическое состояние. Внезапно он подошел ко мне, взял за руку и, обливаясь слезами, запел:

Не решаюсь сказать,

не решаюсь молчать,

ибо страшусь тебя потерять…

Все это время я старался сдерживать захлестнувшие меня чувства, но тут их прорвало, и из моих глаз тоже хлынули слезы. Я был уверен, что Учитель все знает о моих планах. Окружающие были поражены нашим с ним поведением. Когда к Учителю вернулось нормальное сознание, один из присутствующих спросил, что происходит. Он улыбнулся и ответил:

– Это наше дело.

В ту ночь он всех отослал, призвал меня и сказал:

– Я знаю, что ты рожден на свет делать дело Матери, мирская жизнь не для тебя. Но ради меня, оставайся в семье, пока я жив.

Нарен дал обещание поступить по слову Учителя. Теперь он с новой энергией взялся за поиски работы. Нашел себе место в адвокатской конторе. Переводил книги. Но все это были временные заработки и настоящей обеспеченности для его матери и братьев не обещали. Тогда Нарен решился попросить Рамакришну помолиться за преодоление денежных затруднений семьи. На это Рамакришна ответил, что молиться должен сам Нарен – забыть свои колебания, поверить в существование Божественной Матери и молиться ей, прося о помощи.

– Сегодня вторник, – прибавил Рамакришна, – день особо священный для почитания Матери. Иди сегодня же вечером в храм и молись. Мать даст тебе все, что ты попросишь. Я обещаю это тебе.

К тому времени Нарен уже почти полностью избавился от предрассудков, внушенных ему в Брахмо самадже. Опыт научил его доверять словам Рамакришны, и он с большой охотой последовал его совету. Вечера он ждал с нетерпением. В девять часов Рамакришна послал его в храм. Уже на пути Нарен будто опьянел – у него заплетались ноги. Едва вступив в храм, он увидел, что Мать живет. Потрясенный, он простирался снова и снова перед ее святилищем со словами:

– О Мать, даруй мне силу различения, даруй мне отрешенность, дай мне всегда видеть тебя без помех!

Покой наполнил его сердце. Вселенная полностью исчезла из его сознания, и осталась одна Мать.

Когда Нарен возвратился из храма, Рамакришна спросил, молился ли он о лучшей жизни для своей семьи. Нарен был ошеломлен – об этом он просто забыл. Рамакришна велел ему побыстрей вернуться в храм и помолиться об этом. Нарен послушался, но снова опьянел от блаженства, забыл о прежнем намерении и молился только о ниспослании ему отрешенности, преданности и знания.

– Что за глупый мальчишка, – воскликнул Рамакришна, когда Нарен признался, что и в этот раз забыл попросить за семью. – Неужели ты не можешь взять себя в руки и вспомнить эту молитву? Беги и скажи Матери о своей просьбе – и быстро!

На сей раз Нарен испытал иные чувства. О молитве он не забыл, но, в третий раз вступив в храм, он испытал чувство острого стыда – то, о чем он пришел просить, показалось ему мелким и недостойным.

Впоследствии он вспоминал:

– Это все равно что быть любезно принятым великим царем и попросить у него огурцов и тыквы!

И снова он молился об отрешении, преданности и знании. Но, выйдя из храма, он вдруг догадался, что Рамакришна нарочно все это с ним проделал. И сказал ему:

– Это вы ввергли меня в такое состояние! Так что теперь вы и должны помолиться за то, чтобы мать и братья, по крайней мере, никогда не нуждались в пище и одежде!

– Дитя мое, – мягко сказал Рамакришна, – ты ведь знаешь, что я ни для кого и никогда не произнес бы такую молитву – просто язык не повернется! Я тебе объяснил, что ты получишь все, о чем попросишь Мать, но и ты не смог обратиться к ней с этой просьбой. Не тот ты человек, чтобы просить о земных благах. Что же мне теперь делать?

– Просить Мать – ради меня! – твердо ответил Нарен. – Я уверен, если вы скажете, что моя семья не будет знать нужды, то так и будет.

В конце концов Нарен настоял на своем.

– Хорошо, – согласился Рамакришна, – простой еды и одежды у них всегда будет достаточно.

Так и было.

…Признание Нареном Бога, обладающего формой, конечно, стало важнейшим событием в его жизни. Позднее Нарен часто говорил: «Рамакришна внутри был джняна - человеком интеллектуального постижения Бога, а внешне – бхак-та, чувственно постигающим Бога, я же внутри бхакта, а наружно – джняна».

В целом учение Нарена – в качестве Вивекананды – строится скорее на интеллектуальном различении, чем на чистой любви. Однажды он – уже в зрелом возрасте – писал одной американке в характерном для него стиле серьезного комизма: «Почитание Кали мой особенный пунктик». Но он был уже достаточно опытен и понимал, что концепцию Матери Кали большинству его потенциальных западных последователей трудновато принять, так что в его американских и английских лекциях о ней почти нет упоминаний.

Некто Вайкунтха Натх Санньял, молодой человек, знакомый с Нареном только по давнишней совместной работе, случайно оказался в Дакшинешваре на другое утро после описанных событий. Рамакришну он застал в комнате, а Нарен крепко спал на веранде. Лицо Рамакришны светилось счастьем.

Вот описание того, чему был свидетелем Вайкунтха в тот день:

«Едва я успел склониться к ногам Рамакришны, как он указал на спавшего Нарена со словами: „Посмотри на этого юношу, он очень хороший, Нарендра его зовут. Он раньше не признавал Божественную Мать. Признал ее только этой ночью. Он нуждался в деньгах. Я ему посоветовал попросить денег у Матери. Но он не смог. Сказал, что ему стыдно. Когда он вернулся из храма, он стал меня просить, чтобы научил его песне во славу Матери. Я научил его петь „Мать, ты наша спасительница", и он всю ночь пел. Поэтому и спит теперь. – Учитель радостно улыбнулся и продолжил: – Нарендра признал Мать. Правда, это очень хорошо?" Видя, что он радуется как дитя, я поддакнул: „Да, это очень хорошо". Прошло немного времени, и Рамакришна опять сказал: „Нарендра признал Мать. Это очень хорошо, что ты на это скажешь?" Так он все улыбался и все повторял эти слова.

Когда Нарендра проснулся, он подошел и сел рядом с Учителем. Было уже часа четыре пополудни. Видимо, Нарен собирался проститься с ним и возвращаться в Калькутту. Но Учитель вошел в экстаз и придвинулся поближе к Нарену: „Вот что я вижу: я есмь и это тело, и то. Это правда, я не вижу разницы. Если плавает палка на поверхности Ганги, может показаться, что вода разделена надвое, на самом же деле это одна и та же вода. Так и здесь. Ты можешь это понять? Что существует, кроме Матери? Разве это не так?" Потом вдруг заявил: „Хочу курить!" Я поспешно приготовил кальян и подал ему. Он сделал несколько затяжек и сказал: „Не так, я буду курить прямо из чашечки". Затянулся еще, потом поднес Нарену и сказал: „Покури из моих рук". Нарен заколебался. Учитель сказал: „Что за невежество, разве ты и я, мы не одно и то же? Это я и то – тоже я". Он притянул голову Нарена к своим ладоням и заставил его втянуть дым. После затяжки-другой Нарен остановился. Тогда Рамакришна хотел затянуться сам, но Нарен торопливо остановил его: „Учитель, вымойте сначала руки!" Но Учитель не согласился. „Ах ты, глупец, – сказал он Нарену, – до чего же ты сильно ощущаешь различия!" И он продолжал курить через руку, хотя губы Нарена касались ее. В этом состоянии экстаза он изрек немало духовных истин. Вообще Учитель не мог дотронуться ни до чего, к чему прикасался другой. Поэтому, когда я увидел, как он себя ведет с Нареном, я поразился и только потом понял степень их близости».

До конца своих дней Нарен часто повторял: «С самой первой встречи только Учитель всегда верил в меня – больше никто, включая даже мою мать и братьев. Его вера в меня и его любовь ко мне навеки привязали меня к нему. Только учитель знал, как надо любить, и любил по-настоящему. Миряне лишь изображают любовь, на самом деле каждый любит только себя».

17. МОЛОДЫЕ МОНАХИ

Мы подошли к той части повествования, в которой, видимо, лучше не придерживаться строгой хронологии событий. Я и так уже проследил обучение Нарена до 1885 года, не прерываясь для описания вещей, происходивших в то же время. А поскольку я уже рассказал и о Нарене, и о Ракха-ле, Лату, Гопале Гхоше, то явно будет логичней завершить перечень тех, кто потом станет монахами Ордена Рамакришны, чем перечислять их по двое и по трое, по мере их появления в Дакшинешваре, да еще вперемешку с уймой несвязанных событий и лиц. Я дам краткое жизнеописание каждого до самого конца, хотя, разумеется, это уведет нас далеко вперед. Зато я надеюсь таким образом более выпукло нарисовать личность каждого, чтобы читателю было легче запомнить их. Если бы я нарисовал групповой портрет монахов – молодых и совсем юных – в тот недолгий период, когда они были вместе с Рамакришной, то они могли бы показаться чересчур похожими один на другого.

Для полноты картины я начну с того, что назову по именам шестнадцать учеников Рамакришны, включая и тех, которые упоминались ранее. Я буду сначала называть их мирские имена, потом монашеские, с переводом смысла имен.

Обязательный суффикс «ананда» означает «блаженство» и в данном контексте должен пониматься, как «Тот, кто блажен в…». Например, вивека означает «духовное различение». Соответственно, Вивекананда будет означать «Тот, кто блажен в духовном различении». Конечно, в списке монашеских имен я не стал всякий раз повторять это «Тот, кто блажен…».

Почти все монашеские имена выбирал Нарен, часто основывая свой выбор на характеристике, данной Рамакришной тому или иному из своих учеников. Братья получили новые имена, когда принимали монашеский обет вскоре после смерти Рамакришны, в 1886 году.

Сам Нарен неоднократно менял свое монашеское имя, когда вел жизнь странствующего монаха, чтобы не держаться за свою индивидуальность. (Те его имена мы перечислять не станем.) Вивеканандой он стал только в 1893 году, в последней главе я расскажу, при каких обстоятельствах это произошло.

Нарендра Натх Датта ВИВЕКАНАНДА (духовное различение).

Ракхал Чандра Гхош БРАХМАНАНДА (Брахман)

Лату АДБХУТАНАНДА (То, что замечательно)

Гопал Гхош АДВАЙТАНАНДА (недуализм)

Нитья Ниранджан Гхош НИРАНДЖАНАНДА (Безвинный)

Йогиндра Натх Чаудари ЙОГАНАНДА (йога)

Сарат Чандра Чакраварти САРАДАНАНДА (Святая мать Сарада)

Шаши Бхушан Чакраварти РАМАКРИШНАНАНДА (Рамакришна)

Тарак Натх Гхошал ШИВАНАНДА (Шива)

Хари Натх Чаттерджи ТУРЬЯНАНДА (четвертое состояние сознания, самадхи)

Сарада Прасанна Митра ТРИГУНАТИТАНАНДА (вне трех гун)

Субодх Чандра Гхош СУБОДХАНАНДА (духовный интеллект)

Гангадхар Гхатак АКХАНДАНАНДА (неделимый)

Хари Прасанна Чатгерджи ВИДЖНЯНАНДА (высшая мудрость)

Кали Прасад Чандра АБХЕДАНАНДА (вне различения, недуализм)

Бабурам Гхош (ПРЕМАНАНДА) родился в 1861 году в деревне Антпур, в бенгальском дистрикте Хугли. Родители его были людьми весьма набожными, и сын их с детства выказывал сильное тяготение к религии. Я уже писал о совершенно поразительных стечениях обстоятельств, благодаря которым приходили к Рамакришне многие его ученики. Сестра Бабурама была замужем за Баларамом Босом, богатым человеком, который в последнее десятилетие жизни Рамакришны стал одним из его вернейших последователей. Когда же Бабурама отправили доучиваться в калькуттскую школу, то ее директором оказался Махендра Натх Гупта, а одним из одноклассников – Ракхал. Ракхал и привез Бабурама в Дакшинешвар осенью 1882 года.

В первый приезд Рамакришна подверг Бабурама чему-то вроде физического осмотра. Рамакришна часто делал это, он утверждал, что изучение физических черт человека раскрывает его духовный характер – во всяком случае, прозрению посвященного. Например, Рамакришна считал, что глаза в форме лотосового лепестка говорят о добрых мыслях, а человек, что называется «волоокий», подчинен порывам похоти, в то время как у йогина глаза чуть красноваты, с приподнятыми уголками. Бывают люди, которые во время разговора имеют привычку поглядывать искоса – они, как правило, обладают интеллектом выше среднего. Тело человека религиозного по натуре обычно бывает мягким, с подвижными суставами, даже при худощавости такой человек не угловат – в результате большой подвижности суставов. Рамакришна иногда просил собеседника расслабить руку и пробовал ее на вес, если она оказывалась легче обычного, то это, по его словам, доказывало «доброжелательный интеллект». Он проверил на вес и руку Бабурама, внимательно рассмотрел его лицо, ощупал конечности. Он явно вынес заключение в пользу Бабурама, потому что пригласил его бывать в Дакши-нешваре. Рамакришна особенно хвалил чистоту юноши и говорил, что тот – один из очень немногих, чье прикосновение он способен перенести, когда пребывает в высоком духовном состоянии. Через два года Рамакришна просил Бабурама стать его личным прислужником. Он сказал М.:

– Когда я спрашиваю Бабурама: «Почему ты не приезжаешь?» – он отвечает: «А почему вы не заставляете меня?» Потом смотрит на Ракхала и начинает плакать. «Вот Ракха-лу хорошо», – говорит он.

Бабурам, однако, колебался, принимать ли предложение Рамакришны или нет. Причина заключалась в том, что он боялся огорчить мать. Но тут мать, которая тоже стала последовательницей Рамакришны, приехала в Дакшинешвар, и Рамакришна попросил ее разрешить сыну остаться с ним. Она с радостью согласилась, но взамен вымолила милость для себя – ей хотелось достичь совершенства в служении Богу и не пережить своих детей.

Бабурам же упрашивал Рамакришну даровать ему возможность испытать низшую форму самадхи – бхава самадхи, или экстаз. Рамакришна воззвал к Божественной Матери, и ему было сказано, что Бабурам неспособен на экстаз, но вместо этого он достигнет недуалистического познания Брахмана.

Мягкость Бабурама поражала всех, кто знал его. Рамакришна иногда заявлял, что у него женская натура и еще добавлял, что Бабурам похож на новенький горшок, куда можно спокойно наливать молоко, не опасаясь, что оно скиснет. И тем не менее этот скромный и застенчивый юноша вырос в блестящего учителя и воспитателя молодежи, что он доказал в период с 1902 по 1916 год, когда – уже как Свами Премананда – фактически был главой монастыря Рамакришны в Белуре. Он любовно воспитывал молодых монахов и послушников – любовь его казалась неисчерпаемой, он прощал и часто превозмогал их самые серьезные прегрешения. И все же он говорил своим ученикам:

– Люблю я вас? Нет, потому что, если бы любил по-настоящему, то навеки привязал бы вас к себе. О как нежно любил нас Учитель! В нас нет и сотой доли такого чувства по отношению к вам!

Нитья Ниранджан Гхош впервые пришел к Рамакришне в восемнадцать лет. В то время он жил у дяди в Калькутте. Он был рослым юношей, прекрасно сложенныm и редкостно красивым. В детстве у него проявились способности ясновидящего, и группа спиритов использовала его в качестве медиума. Кроме того, он обладал целительскими способностями. Однажды к нему обратился очень богатый человек, страдавший мучительной бессонницей. Позднее Ниранджан говорил, что не знает, сумел ли помочь страдальцу, но что зрелище этих страданий посреди неслыханной роскоши заставило его понять бессмысленность земных благ.

Говорят, что в первый раз Ниранджан прибыл в Дакшинешвар в сопровождении своих друзей-спиритов, которые прослышали о Рамакришне и желали воспользоваться им как медиумом. Говорят, что Рамакришна со своей обычной простодушной доверчивостью согласился подвергнуться эксперименту, но скоро почуял в спиритизме нечто порочное и от продолжения отказался. Во всяком случае, известно, что во время этой встречи Рамакришна укорил Ниранджана за участие в спиритических сеансах.

– Мой мальчик, – сказал Рамакришна, – если ты позволяешь своему уму якшаться с духами, ты сам превращаешься в духа. Если же ты сосредоточишь свой ум на Боге, то жизнь твоя наполнится божественным. Так что же ты выберешь?

М. рассказывает нам, что больше всего Рамакришна ценил в Ниранджане его безыскусность и прямоту.

– Нет на Ниранджане никакой вины, – говорил он. Когда Ниранджан поступил на работу, Рамакришна поначалу встревожился.

– У меня такое чувство, будто на твое лицо легла тень, – заметил он.

Однако, узнав, что Ниранджан пошел работать, чтобы поддержать мать, Рамакришна согласился с его правотой. Вообще же Рамакришна считал, что его юные ученики не должны служить никому, кроме Бога.

Ниранджан был юношей очень покладистым, но у него по временам случались дикие вспышки ярости. Как-то раз по пути в Дакшинешвар он на пароме случайно услышал разговор попутчиков, которые обменивались насмешливыми замечаниями по поводу Рамакришны: никакой он не саннь-яси, отрешившийся от мира, просто ловкий святоша, живущий в добре и в холе, да еще набравший легковерных подростков себе в ученики. Ниранджан возмутился, но попутчики не обратили на него внимания. Тогда он пришел в бешенство и начал раскачивать лодку, угрожая перевернуть ее посреди реки. Сам Ниранджан отлично плавал и мог бы без труда доплыть до берега – если бы привел угрозу в исполнение. Перепуганные пассажиры стали просить у него прощения.

Услыхав об этой истории, Рамакришна сурово отчитал Ниранджана.

– Ярость – страшный грех, – говорил он, – и ты ни за что не должен был поддаваться ей. Совсем другое дело, когда добрый человек показывает, что он сердит. Его чувство всего лишь рябь на воде – появилась и пропала. Злобные люди, которые так говорили обо мне, не стоили ссоры – так можно всю жизнь на ссоры растратить. К этому надо относиться как к жужжанию насекомых. Надо безразлично воспринимать такие разговоры. Только подумай, на какое страшное преступление тебя толкала ярость! Подумай о рулевом и о гребцах – ты ведь их тоже готов был утопить, хотя они ничего не сделали!

После смерти Рамакришны Ниранджан стал одним из тех, кто с особым рвением почитал его пепел и другие реликвии. Он преданно почитал и Сараду-деви, которую ученики звали Святая мать.

Ниранджан умер от холеры в 1904 году.

Занятно и поучительно сравнить суровую отповедь, полученную Ниранджаном от Рамакришны, с совершенно другой – ее получил еще один ученик по имени Джогиндра Натх Чаудари при сходных обстоятельствах. Джогиндра тоже переправлялся на пароме через Гангу и тоже услышал насмешки в адрес Рамакришны. Сначала он вознегодовал, но, будучи человеком мягким по натуре, рассудил, что не стоит осуждать говоривших. В конце концов, они так говорят по незнанию, они не знакомы с Рамакришной – какое мне до них дело, сказал себе Джогиндра и промолчал.

Потом он рассказал о случившемся Рамакришне и думал, что тот посмеется. Рамакришна же привел его в смятение тем, как сильно возмутился:

– Они обо мне плохо говорили, не имея никаких на это оснований, а ты сидел, слушал и молчал? А знаешь ли ты, что сказано в священных книгах? Ученик должен голову оторвать всякому, кто посмеет дурно отозваться о его гуру!

В другой раз Рамакришна обнаружил тараканов в сундучке, где держал одежду. Он велел Джогиндре вынести одежду, вытряхнуть тараканов и перебить их. Мягкосердому Джогиндре не хотелось убивать тараканов, он тщательно вытряхнул их из одежды и дал разбежаться по саду. Одежда была чистой, Джогиндра считал, что дело сделано и Рамакришна больше не заговорит о тараканах. Он ошибался. Рамакришна спросил, все ли сделал Джогиндра, как ему было велено. Тому пришлось сознаться, что не все.

– Всегда делай все, что я велю, – сказал Рамакришна, – а иначе рано или поздно ты последуешь собственному капризу в действительно серьезном деле, и тогда уж тебе будет о чем пожалеть.

Потом Джогиндру послали на базар купить железный котелок. Лавочник заговорил с ним о Боге, чем произвел впечатление на Джогиндру. А вернувшись домой, он обнаружил, что лавочник надул его – котелок был треснутый.

– Как, – спросил Рамакришна, – ты купил котелок, даже не посмотрев, что покупаешь? Дело лавочника торговать, а не заниматься религией. Почему ты поверил ему и позволил себя обмануть? Если ты предан Богу, то это не причина быть дураком!

Джогиндра впервые пришел к Рамакришне, когда ему было лет двадцать. Его семья давно знала Рамакришну и неодобрительно относилась к нему – в доме его считали если не совсем сумасшедшим, то, во всяком случае, малость не в себе. По этой причине Джогиндре пришлось посещать храм тайком. Семья, конечно, обо всем дозналась, но остановить Джогиндру оказалось невозможно. При всей своей мягкости, Джогиндра умел проявлять независимость в поступках и суждениях.

Его независимость часто проявлялась в критическом отношении даже к самому Рамакришне. Например, он однажды ночевал в комнате Рамакришны и, проснувшись среди ночи, обнаружил, что тот исчез, а дверь открыта. Джогиндра вскочил и вышел поискать Рамакришну, но не нашел. Тут его обожгло страшным подозрением: а что, если Рамакришна отправился в музыкальную башню к жене? А что, если все его рассуждения о воздержании и чистоте не более чем притворство?

Исполненный решимости немедленно доискаться правды, Джогиндра побежал к музыкальной башне и спрятался так, чтобы Рамакришна не мог миновать его, когда выйдет. И действительно, Рамакришна скоро появился, но с другой стороны: он возвращался из Панчавати, куда ходил медитировать. Джогиндра почувствовал горький стыд за свое неверие. Но Рамакришна успокоил его:

– Ты правильно поступил; прежде чем признать кого-то своим гуру, нужно день и ночь следить за ним.

И после смерти Рамакришны и основания Ордена Джогиндра – теперь уже Йогананда – часто критиковал суждения и политику Вивекананды, несмотря на искреннюю привязанность, соединявшую их. Взявшись прислуживать Сараде, Святой матери, он оставался при ней, пока не умер в 1899 году.

Рамакришна несколько раз отмечал, что шестеро из его учеников отличаются от остальных: эти шестеро – ишвара-коти, то есть они не скованы кармой и рождаются снова и снова только ради служения человечеству. Иными словами, ишваракоти обладают некоторыми характеристиками ава-тары.

К ишваракоти Рамакришна причислил Нарена, Ракхала, Бабурама, Ниранджана, Джогиндру и Пурну Чандру Гхоша.

Имя Пурны не включено в список в начале этой главы по той причине, что он не принял монашество. К Рамакришне он пришел тринадцатилетним мальчишкой в 1885 году. Ему, как и Джогиндре, приходилось скрывать свои посещения Дакшинешвара, поскольку они не нравились его опекунам.

Во время второй встречи с Пурной Рамакришна спросил его:

– Что ты обо мне думаешь? Пурна без колебаний ответил:

– Вы – сам Бог, который сошел на землю в человеческой плоти.

Рамакришна был поражен и восхищен верой мальчика. Он утверждал, что она может основываться только на духовном знании, накопленном в прежних жизнях. Когда Пурна подрос, семейные обстоятельства вынудили его жениться, но он сохранил тесные связи с другими учениками, ставшими монахами Ордена Рамакришны. Те же высоко ценили его за духовное величие.

Сарат Чандра Чакраварти (Сарадананда) впервые очутился в Дакшинешваре со своим двоюродным братом Шаши Бхушаном Чакраварти (Рамакришнанандой) в октябре 1883 года. Одному тогда было восемнадцать, а другому двадцать лет. Оба были весьма развиты интеллектуально. У отца Сарата была своя аптека, поэтому он хотел, чтобы сын стал врачом. Сарату нравилась эта профессия, его выбор одобрял и Нарен, так что он поступил в Медицинский колледж. Но когда Рамакришна смертельно заболел, Сарат бросил учебу и посвятил себя уходу за Учителем. В колледж он так больше и не вернулся, а принял обет монашества. Но за больными Сарат ухаживал всю жизнь, совершенно не боясь самых страшных инфекционных болезней.

Сарат отличался отвагой и неколебимым хладнокровием, хладнокровием подлинного йогина, которое он демонстрировал в опаснейших ситуациях. Был случай, когда он путешествовал в экипаже в горах Кашмира и лошадь, чего-то испугавшись, шарахнулась вниз по крутому склону – экипаж чудом зацепился за дерево и не свалился в пропасть. Сара-дананда выскочил из экипажа за миг до того, как громадный камень сорвался со склона и убил лошадь. Когда его спросили, что он чувствовал в эти минуты, Сарадананда сказал, что умом он отрешенно и с интересом объективно наблюдал происходившее. В другой раз Сарадананда вместе с одним из последователей Рамакришны поднимался в лодке вверх по Ганге, когда неожиданно налетел сильный шквал. Лодка могла в любую минуту опрокинуться, но Свами продолжал спокойно потягивать кальян. Его спокойствие настолько взбесило нервического последователя, что он выхватил у Сарадананды кальян и швырнул его за борт.

В 1893 году Вивекананда впервые выехал в Соединенные Штаты и провел больше трех лет, разъезжая с лекциями по Америке и Европе. Я подробно опишу эту поездку в последней главе. В 1886 году он написал Сарадананде письмо с просьбой приехать на Запад и продолжить его работу. Они встретились в Лондоне, где Сарадананда выступил с лекциями. Затем Вивекананда возвратился в Индию, а Сарадананда отплыл в Нью-Йорк, где до 1898 года возглавлял Общество веданты. Вернувшись на родину, он стал первым из секретарей Миссии и монастыря Рамакришны и исполнял эти обязанности до самой смерти в 1927 году.

В числе многих обязанностей Сарадананды было руководство журналом «Удбодхан» («Пробуждение»), основанным Вивеканандой. В 1908 году он решил построить дом, в котором разместилась бы редакция журнала, а также могла бы поселиться Святая мать. Чтобы расплатиться с долгами за строительство дома, и начал Сарадананда писать те статьи, которые впоследствии легли в основу его книги «Рамакришна – великий учитель». Характерно, что он работал над этим огромным произведением, сидя с поджатыми ногами за низеньким письменным столом в тесной комнатушке; здесь толклись посетители, рядом разговаривали и шумели, но он сосредоточенно писал, отрываясь, когда того требовали административные дела, и снова возвращаясь к рукописи.

В 1909 году двое националистов-революционеров, обвиняемых в террористических действиях против англичан, попросились монахами в Орден, обещая отречься от прежнего образа жизни. Сарадананда сразу согласился их принять, вопреки протестам тех, кто опасался, как бы Орден не навлек на себя гнев властей. Сарадананда посетил начальника калькуттской полиции, обошел и ряд других высокопоставленных официальных лиц, лично ручаясь за то, что молодые люди будут держать слово. Сарадананда не ошибся в них. Слово оба сдержали и принесли немало пользы Ордену.

Сарадананда продолжал работать над биографией Рамакришны до смерти Святой матери – до 1920 года. После ее кончины он как будто утратил всякий интерес к завершению работы – вот почему в книге отсутствует описание последних дней Рамакришны. Свами целиком отдался организации постройки храма Святой матери в ее родной деревне Джай-рамбати. Храм был освящен в 1923 году.

Шаши Бхушан Чакраварти (Рамакришнананда) пользовался репутацией столь же великой преданности Богу, как и Ниранджананда. После кремации тела Рамакришны он собрал пепел и останки и воздвиг для них святилище. Это святилище он никогда не оставлял без присмотра, даже отказался от паломничеств к святым местам, полагая, что нет ничего святее этого. На первых порах существования Ордена он по-матерински опекал братьев монахов, вплоть до того, что ходил собирать милостыню, чтобы поддержать их. Когда Нарен выбирал для братьев монашеские имена, он сначала собирался взять себе имя Рамакришны, ибо оно было всего желанней для него, но затем решил, что преданность Шаши дает ему больше прав на имя Учителя.

В 1897 году Рамакришнананда стал основателем монастыря Миссии Рамакришны в Мадрасе и руководил ею до самой смерти в 1911 году. Шаши с детства поражал окружающих блестящим интеллектом; хотя он с радостью променял образование на служение Учителю, любовь к астрономии и математике он сохранил до конца своих дней и часто занимался решением математических задач просто из любви к искусству. Мадрасских последователей Рамакришны он изумлял своей работоспособностью, когда же его спрашивали, как он умудряется столько сделать, Шаши обыкновенно отвечал, что на самом деле человеческое тело есть пассивный инструмент – наподобие ручки с пером. Жалуется ли когда-нибудь ручка, что ей пришлось написать слишком много писем? Если мы в состоянии осознать, что наше тело есть инструмент Высшей Силы, и полностью отдаться этой Силе, то мы никогда не будем знать усталости, утверждал Рамакришнананда. Сам он постоянно жил в этом ощущении. Он вел занятия, он читал лекции, но при этом не рассматривал себя как преподавателя. Он постоянно молился Учителю о том, чтобы работа не внушила ему чувство собственной значимости. На занятиях он не старался привлечь внимание студентов внешней занимательностью изложения, а когда однажды ни один не явился в аудиторию, Рамакришнананда занятие все равно провел, прочтя лекцию в пустом помещении.

– Я здесь не для того, чтобы учить других, – часто говорил он, – для меня работа есть богопочитание. Я обязан выполнять этот долг независимо от того, приходят меня слушать или нет.

Послушников в мадрасский монастырь он отбирал с большим тщанием, бывал чрезвычайно строг и с ними, и с последователями из мирян. Если в монастырь приходили с газетами, он сурово заявлял:

– Уберите газеты. Читать можно где угодно. А когда вы приходите сюда, все ваши мысли должны быть отданы Богу.

Как-то раз последователь из придворных местного махараджи стал рассказывать дворцовые сплетни, Свами заерзал в своем кресле, а когда его спросили, хорошо ли он себя чувствует, без обиняков ответил:

– Хорошо. Мне просто не нравится ваша болтовня.

В другой раз в монастырь явился ученый пандит, который долго расписывал свои деяния на общее благо и планы социальных реформ. Рамакришнананда слушал его в молчании, а потом спокойно заметил:

– Я вот думаю: что же делал Бог до вашего рождения?

Отец Тарак Натха Гхошала (Шивананды) консультировал Рани Расмани по юридическим вопросам и в конце пятидесятых неоднократно встречался с Рамакришной в Дак-шинешваре. Сам Тарак познакомился с Рамакришной в 1880 году, когда ему было уже двадцать шесть лет, в доме у Рама Чандры Датты. Там он увидел, как Рамакришна погружается в самадхи, и вскоре после этого появился в Дакшинешва-ре. Тарак был членом Брахмо самаджа, следовательно, для него Бог не имел формы. Он провел с Рамакришной почти целый день, а к вечеру Рамакришна позвал его с собой в храм Кали. Рамакришна простерся перед изображением Матери, Тарак поколебался, но последовал его примеру, сказав себе: «К чему предубеждения? Если это изображение просто каменная статуя, то все равно в ней есть Бог, поскольку Бог во всем».

Рамакришне очень понравилось, как Тарак прошел испытание, и он принял Тарака в свои ученики.

– Я никогда не спрашиваю приходящих ко мне, кто они и из каких семей, но, увидев тебя, я сразу понял, что твое место здесь, а потому расскажи мне, кто ты такой.

Рамакришна поразился, когда узнал, чей Тарак сын, сказал, что отлично помнит его отца и хотел бы снова его увидеть. Отец Тарака явился к Рамакришне и со слезами радости на глазах простерся перед ним. Рамакришна поставил ногу на голову отца Тарака и погрузился в самадхи.

По семейным обстоятельствам Тарак не мог отказаться от женитьбы, но брак был заключен только формально, а юная жена Тарака умерла вскоре после свадьбы. Ее смерть лишь укрепила Тарака в желании отречься от мира, что он и сделал с благословения отца.

После смерти Рамакришны Тарак – уже Свами Шиванан-да – несколько лет провел как странствующий монах, тем более что по характеру он был склонен к одиночеству. Тем не менее, когда были организованы Орден и монастырь, он взял на себя свою долю обязанностей и в 1902 году открыл монастырь Рамакришны в Бенаресе. После смерти Брахма-нанды в 1922 году Шивананда стал вторым президентом Ордена. Как многие великие, склонные к созерцательности души, он мог при необходимости менять образ жизни, брать на себя ответственность и проявлять незаурядные организаторские качества. Он был человеком слабого здоровья и почти постоянно хворал, изумляя, тем не менее, окружающих постоянной же жизнерадостностью. Бывало, указывал на любимую собаку, а потом на себя, Шивананда говорил:

– Вот его хозяин!

Переводя указующий перст с себя на портрет Рамакришны, он добавлял:

– И вот его пес!

Один из его учеников вспоминает такую историю: как-то вечером Шивананда сидел в своей комнате в Белурском монастыре, а с веранды внизу доносился громкий смех юных послушников. Шивананда улыбнулся и пробормотал:

– Как же они хохочут – похоже, они счастливы! Оставили свои дома и семьи в поиске блаженства… О Учитель, даруй им блаженство!

Он умер в феврале 1934 года.

Хари Натх Чаттерджи (Турьянанда) родился в северной части Калькутты в 1863 году. Будучи брахмином, Хари с юных лет проникся брахминским идеалом ортодоксии и аскетизма. Он совершал по три омовения в день, просыпался рано, чтобы успеть до зари прочитать наизусть всю Бха-гавадгиту, спал на голом полу, да и большую часть ночи проводил в медитации, ел только самую простую пищу. Хари до такой степени изнурял себя суровой жизнью, что перепуганные родители уговаривали его смягчить эти правила, но он твердо решил закалить себя и научиться обходиться лишь самым необходимым. При всей своей ортодоксальности, Хари не был тупым фанатиком – учась в школе, руководимой христианскими миссионерами, он никогда не пропускал занятия по Библии, от которых другие индусские дети старались уклониться. Хари привлекали книги по любой религии.

Хари было всего четырнадцать, когда он впервые увидел Рамакришну. Услышав, что Рамакришну ожидают в доме по соседству, Хари собрал ровесников, чтобы взглянуть на тогда уже знаменитого Парамахамсу – почетный титул монаха, познавшего Брахман. Подъехал экипаж, и мальчики увидели Рамакришну с его племянником Хридаем. Хридай первым вышел из экипажа. Вот как позднее Хари вспоминал свои впечатления:

– Он был хорошо сложен. На лбу – крупный кружок, нарисованный красной краской. К правой руке привязан

золотой амулет. Сразу видно было, что это человек сильный и очень практичный.

Хридай помог выйти Рамакришне. Мальчик, наблюдавший из толпы, сразу приметил худобу последнего.

– На нем была рубашка и туго повязанное дхоти. Он явно не понимал, где находится, и казалось, что из экипажа помогают выйти пьяному. Но какое у него было удивительное лицо! От него будто исходило сияние. И я тогда подумал: вот я читал в священных книгах про великого святого Шукадеву, уж не Шукадева ли это? Но тут сбежался народ, их окружили со всех сторон и повели на второй этаж. Я пошел вслед. Когда Парамахамса немного пришел в себя, он открыл глаза и увидел на стене большую картину, изображавшую Мать Кали. Он сразу поклонился ей и запел гимн в ее честь – таким проникновенным голосом… Невозможно описать, какие удивительные чувства вызывало это пение. А потом Рамакришна стал говорить о разных духовных проблемах.

Вторично Хари увидел Рамакришну только спустя два-три года, вероятно году в восьмидесятом. Хари приехал с друзьями в Дакшинешвар. Рамакришна сразу распознал в нем будущего ученика и пригласил приезжать по будням, когда бывало меньше народу.

Однажды Хари спросил Рамакришну:

– Учитель, как можно совсем освободиться от похоти?

В ответ он услышал, что похоть есть лишь одно из проявлений витальной силы. Пытаться подорвать эту силу бессмысленно. Осуждать ее как зло – нелепо. Ее нужно направить к Богу – вот и все.

В другом разговоре Хари признался, что испытывает ужас перед женщинами и просто не может находиться вблизи от них.

– Глупости ты говоришь! – оборвал его Рамакришна. – Как можно презирать женщин – они же проявления Божественной Матери! Склонись с почтением перед ними – это единственный способ не оказаться сексуально порабощенным женскими чарами. Ненавидя женщин, ты попадаешь в капкан!

Став Свами Турьянандой, Хари почти тринадцать лет провел в странствиях. Он переходил с места на место, медитируя иногда в полном одиночестве, иногда в обществе Брах-мананды, Сарадананды или Вивекананды. Было время, когда он терзался сомнениями, когда говорил себе, что каждый в мире занят чем-то полезным и только он бессмысленно бродит по свету. Измученный мыслями, он заснул под деревом и увидел сон. В этом сне он видел самого себя спящим под деревом, в то время как его тело разрасталось во всех направлениях. Тело все увеличивалось и увеличивалось, пока не заполнило весь мир. Тут ему в голову пришло: отчего же он считает, что без пользы проводит жизнь? Крупица истины способна затмить целый мир заблуждения. Вставай и познавай истину. Величественней этого нет ничего на свете.

В 1899 году, собираясь во вторую поездку по Америке, Вивекананда стал уговаривать Турьянанду поехать с ним, говоря, что желает показать Западу идеального индийского санньясина. Турьянанда сначала отказался – ему хотелось продолжать жить в привычной обстановке, строго и чисто, соблюдая все правила ортодоксии. Но братья монахи присоединились к Вивекананде, а когда сам Вивекананда обнял его и со слезами стал просить о помощи, Турьянанда сдался.

Он решил, что к поездке нужно подготовиться, и спросил ирландскую ученицу Вивекананды, получившую имя сестры Ниведиты, как ему следует вести себя в Америке. Сестра Ниведита взяла со стола нож и, держа его за лезвие, протянула Свами ручкой вперед.

– Все очень просто, – сказала сестра Ниведита, – когда вы что-то даете другому, всегда протягивайте другому удобную и приятную часть, а неудобную и неприятную оставляйте себе.

Оснащенный этим единственным наставлением, Турьянанда в июне того года отправился на встречу с Новым Светом.

Инстинкт не подвел Вивекананду: Турьянанда оказался именно таким Свами, в котором нуждались американцы. Незадолго до приезда Вивекананды с Турьянандой один из них писал:

«Нам не нужен вестернизированный Свами, бизнеса и лекций в Америке хватает без него. Мы хотим видеть простого созерцательного человека».

Лекции Турьянанде были не по душе, поэтому он сосредоточился на работе с несколькими избранными. В 1900 году один из американских последователей Вивекананды предложил ему в дар земельный участок в долине Сан-Антонио, в калифорнийском округе Санта-Клар, с тем чтобы открыть там ашрам – обитель. Вивекананда принял дар и убедил Турьянанду поселиться в ашраме, который получил имя Шанти-ашрам. Шанти означает мир, этим словом, как благодарением, завершаются молитвы.

В августе 1900 года Турьянанда с дюжиной американских последователей проделал сложный путь от Сан-Франциско на пароме через залив, поездом до Сан-Хосе, дилижансом вокруг горы Хэмилтон до пункта, где группе пришлось разделиться и оставшиеся до ашрама двадцать две мили добираться кто как мог – кто верхом, кто на велосипеде, кто на повозке. Путешествие по гористой и голой местности пришлось на самое жаркое время года. Одна из путешественниц потеряла сознание от жары. На участке не было ничего, кроме крохотного домишки с пристройкой вроде сарая, так что ночевать приходилось под открытым небом, а воду доставлять за шесть миль. К тому же они не захватили с собой достаточно припасов, и даже Турьянанде, закалившему себя для жизненных трудностей, случалось падать духом.

Но неделя проходила за неделей, и жизнь понемногу налаживалась. Из Сан-Франциско прибыли палатки и продовольствие. Выстроили хижину для медитации. Начались занятия по Гите. Каждый с удовольствием выполнял порученное ему дело. Быть все время вместе со Свами, слушать его рассказы о Рамакришне, наблюдать его реакцию и выслушивать замечания по поводу ежедневных событий, медитировать при нем и под его песнопения – это уже само по себе было духовным воспитанием. В ашраме соблюдались принципы вегетарианства и ненасилия. Как-то раз под деревянным настилом в палатке Свами обнаружилась гремучая змея. Обитатели ашрама сошлись на том, что убивать ее не надо, поймали змею в веревочную петлю, отнесли подальше и выпустили, обрезав веревку у самой шеи. На другой же день змея снова появилась – с той же веревкой вокруг шеи. Ее прозвали «змеей в галстуке».

Турьянанда провел почти два года в ашраме, изредка выезжая в Сан-Франциско читать лекции или проводить занятия. Начиная с 1902 года его здоровье начало сдавать, он все чаще говорил о том, как хотел бы повидаться с Вивека-нандой, который к тому времени уже возвратился в Индию.

Ученики презентовали ему билет на пароход в надежде, что на родине он поправится и сможет вернуться к ним. Он больше не вернулся. Когда в начале июля пароход пришел в Рангунский порт, он узнал, что всего несколькими днями ранее умер Вивекананда. Турьянанда болезненно воспринял эту весть. В течение последующих восьми лет он одиноко скитался по святым местам, ведя аскетический образ жизни и проводя много времени в медитации. Потом он снова проявил интерес к Ордену, жил в его различных монастырях, обучая молодых монахов. В 1922 году Турьянанда умер после длительной болезни.

Сарада Прасанна Митра (Тригунатитананда) родился в 1865 году в семье очень богатого землевладельца. Он рос избалованным ребенком, каждое желание которого предупреждалось. Как Ракхал и Бабурам, он тоже поступил в школу Махендры Натха Гупты. В школе он считался одним из лучших учеников, поэтому никто не сомневался, что пройдет на экзаменах в Калькуттский университет. Но на второй день экзаменов Сарада Прасанна потерял золотые часы, которыми больше всего дорожил. Это до такой степени выбило его из колеи, что он сдал экзамены совсем не так, как надеялся, и окончательно впал в отчаяние. М., который был очень привязан к юноше, не стал смеяться над его горестями, а привел к Рамакришне. Сарада Прасанна стал регулярно бывать в Дакшинешваре.

Однажды в очень жаркий день Рамакришна велел юноше принести воды и вымыть ему ноги. Сарада, считавший любой труд унизительным для себя, так и вспыхнул от негодования, тем более что сказано это было в присутствии нескольких его приятелей. Но Рамакришна повторил приказ, и тому осталось только выполнить его. Позднее он говорил, что это стало началом его воспитания в духе служения.

Сарада Прасанна приступил к занятиям в колледже, но часто пропускал их из-за поездок к Рамакришне. Родители очень хотели женить его. Однако он упрямился, убежал из дому, был приведен обратно. Хотя в тот год он почти не уделял внимания учебе, экзамены он все же сдал. Старший брат Сарады так боялся, что он уйдет в монахи, что заплатил бешеные деньги за жертвенный обряд, идея которого заключалась в том, чтобы изменить направление мыслей младшего брата и обратить их на земные дела. Обряд не помог.

После того как Сарада Прасанна стал Тригунатитанан-дой, он совершил ряд паломничеств, но большую часть времени проводил в Калькутте. В 1897 году, когда в округе Динаджпур разразился голод, он организовал помощь голодающим. У него самого были странные привычки в отношении еды – он мог по несколько дней кряду обходиться одними фруктами, но мог и за один присест съесть больше, чем четверо-пятеро нормальных едоков. Однажды, совершая паломничество, Тригунатитананда вошел в придорожную харчевню в сопровождении мальчика. Свами спросил хозяина, не сбавит ли он цену за обед для мальчика, поскольку тому не съесть полную порцию. Хозяин довольно грубо ответил, что у него для всех одна цена, тогда Тригунатитананда, чтобы проучить его, начал есть и ел до тех пор, пока хозяин не взмолился:

– Святой отец, остановитесь, прошу вас! Я с вас ничего не возьму за съеденное, но только умоляю вас остановиться, потому что в харчевне больше ничего не осталось!

После смерти Вивекананды в 1902 году Брахмананда, понимая, что Турьянанда в Америку больше не вернется, попросил Тригунатитананду занять место Свами в Сан-Фран-цисском центре. В Соединенные Штаты Свами отправился уже в самом конце года. Он был полон решимости любой ценой сохранить свои вегетарианские привычки, а поскольку в простоте душевной полагал, что в Америке овощей не будет, то приготовился жить на хлебе и воде.

Под его руководством был выстроен первый индусский храм в Америке – в Сан-Франциско. Храм был освящен в 1906 году, незадолго до землетрясения и пожара. Эти беды пощадили храм, он стоит и по сей день – прелестное необычное старое здание с маленькими восточными куполами на крыше.

Свами ежегодно увозил группу избранных учеников в Шанти-ашрам, где проводил занятия и медитировал вместе с ними. Его излюбленной системой было обучение при помощи афоризмов, которые он развешивал по стенам в остекленных рамках: «Вечная бдительность есть цена свободы», «Живи как отшельник, но работай как лошадь», «Сделай сейчас», «Наблюдай и молись», «Сделай или умри – но ты не умрешь». Он так же верил в пение, как в упражнение в вере, поэтому рано по утрам водил молодых учеников с пением гимнов либо на крышу храма, либо вниз к заливу – к полному изумлению проплывавших мимо рыбаков и матросов.

В декабре 1914 года Тригунатитананда, несмотря на плохое самочувствие, проводил воскресное богопочитание, когда молодой человек, когда-то учившийся у него, в приступе временного умопомрачения бросил в храме бомбу. Бомба разнесла его самого в клочья, Свами же был тяжело ранен. По пути в больницу он с глубоким состраданием говорил о погибшем юноше. В начале января 1915 года Тригунатитананда умер от ран.

Субодх Чандра Гхош (Субодхананда) родился в Калькутте в 1867 году. И отец его, и мать были людьми глубоко религиозными. Когда сыну было восемнадцать лет, отец подарил ему книгу, в которой излагались некоторые положения учения Рамакришны. Субодх очень заинтересовался и при первой же возможности отправился в Дакшинешвар. Рамакришна был знаком с его родителями и юношу принял с особой теплотой. Взяв его руку, он погрузился в глубокую медитацию, а потом сказал:

– Ты достигнешь цели – так говорит Мать.

При второй встрече Рамакришна что-то написал пальцем на языке Субодха, приговаривая при этом:

– Пробудись, Мать, пробудись…

После этого он приказал юноше медитировать. Субодх ощутил дрожь во всем теле, вверх по позвоночнику к мозгу пробежал ток. Рамакришна был поражен способностью к сосредоточению, выказанной Субодхом. Тот пояснил, что его приучили дома медитировать, представляя себе богов и богинь, которых ему описывала мать.

В результате встреч с Рамакришной Субодх начал видеть странный свет между собственных бровей. Мать предостерегла сына: не нужно говорить об этом посторонним, могут сглазить! На что Субодх ответил:

– Что может повредить мне, мама? Я ищу не свет, я ищу То, от чего свет исходит.

Субодх был так же откровенен, как Лату. Как-то раз Рамакришна спросил его:

– Что ты думаешь обо мне? И в ответ услышал:

– О вас много чего люди говорят. Но я ни во что не поверю, пока у меня не будет доказательств.

Однако очень скоро он удостоверился в величии Рамакришны – и настолько, что больше не желал медитировать, полагая, что это совершенно излишне, раз его духовная жизнь в руках Учителя.

Когда Рамакришна приказал ему сходить к Махендре Натху Гупте, Субодх возразил:

– А что я могу узнать о Боге от человека, который не сумел отречься от семейной жизни?

Рамакришне понравилась настойчивость Субодха, но он сказал:

– Он не о себе будет говорить, а о том, чему научился у меня.

Субодх отправился к М. и без обиняков изложил свой разговор с Рамакришной. На это М. смиренно ответил:

– Я, конечно, никто, но я живу рядом с океаном мудрости и блаженства и держу у себя несколько кувшинов этой воды. Когда приходит гость, я предлагаю и ему этой воды. О чем еще мне говорить?

Так подружились эти двое, и Субодх научился относиться к М. с огромным уважением.

Хоть Субодх и принял формально имя Субодхананды, но Вивекананда и другие монахи звали его Кхока – Малыш за юный его возраст. Впрочем, даже к концу жизни весь Орден продолжал называть его Кхока-махарадж.

Он всегда был всеобщим любимцем – за детскую открытость характера, за готовность к сочувствию и за способность ободрять людей. Если ему задавали вопросы духовного свойства, он обыкновенно отвечал:

– Да я-то что об этом знаю? Я же Малыш! – и направлял вопрошающего к старшим монахам.

Тем не менее именно он посвятил множество людей, в том числе и детей.

– Они почувствуют силу посвящения, когда вырастут, – говорил он.

Многие из его учеников были неприкасаемыми.

В 1897 году Вивекананда, возвратившийся из первой поездки по Америке и переполненный энтузиазмом в отношении развития Миссии Рамакришны, которую он только перед этим основал, решил, что вся монашеская братия должна научиться выступать перед публикой. Он убедил монахов начать курс еженедельных лекций, которые они должны были читать поочередно. Когда черед дошел до Субодханан-ды, тот запросил пощады, но Вивекананда был непреклонен. Другие монахи, предвкушая развлечение, собрались в зале посмотреть, что будет делать бедный Кхока. Бедный Кхока через силу вышел к трибуне и уже открыл было рот, чтобы начать, – но тут здание затряслось и закачалось, за окнами повалились деревья, это было сильное землетрясение. Когда все успокоилось, Вивекананда провозгласил:

– Ну вот, Кхока, твое выступление потрясло мир! Однажды, когда Субодх лежал больной в Ришикеше, ему

было видение: явился Рамакришна и стал поглаживать его лоб, чтобы умерить жар. Рамакришна спросил: «Не послать ли тебе богача, который даст тебе все необходимое?» – «Не надо, – ответил Субодхананда, – лучше сделайте так, чтобы я вечно болел, а вам пришлось все время ухаживать за мной!» Субодхананда с детства любил чай. Как-то вечером в комнате собрались Вивекананда, Брахмананда и он. Вивекананда медитировал, двое других дремали. Когда Вивекананда завершил медитацию, он разбудил Субодхананду и попросил принести ему трубку. Тот принес и набил трубку. Вивекананда же на радостях воскликнул:

– Проси что хочешь – все тебе будет!

– О чем мне просить? – удивился Субодхананда. – Учитель дал нам все, в чем мы нуждаемся.

Тут вмешался Брахмананда:

– Нет, Кхока, ты должен что-нибудь попросить! Субодхананда обдумал предложение и сказал:

– Если так – сделай, чтобы я никогда в жизни не остался без моей чашечки чаю!

Много лет спустя у Свами спросили, исполнилось ли его желание. Он ответил, что исполнилось и что чашка чаю иной раз доставалась ему против всех ожиданий, когда он уже собирался заснуть без нее.

Он умер в декабре 1932 года.

Друга своего Гангадхара Гхатака (Акхандананду) впервые в Дакшинешвар привел в 1884 году Хари – Свами Ту-рьянанда. Рамакришна посоветовал Гангадхару побольше

общаться с Нареном и следовать примеру того. Гангадхар совет принял и в результате очень сдружился с Нареном. Позднее, уже в качестве Свами Акхандананды, он выступал одним из наиболее пылких пропагандистов вивеканандов-ской философии социального служения: «Бедные, неученые, невежественные, обездоленные – да будут они вашим Богом». Под его руководством была организована кампания помощи голодающим, которую впервые Миссия Рамакришны провела в 1897 году; затем он собрал детей, чьи родители умерли с голоду, и организовал для них приют и школу профессионального обучения. Вся его жизнь была посвящена деятельности такого рода – сбору средств и продовольствия для голодающих, кампаниям по улучшению школьного образования, воспитанию сирот, уходу за больными во время холерной эпидемии. Он не выносил вида голодных людей, до такой степени болезненно переживая это, что сам не мог проглотить и куска. Врачи вынуждены были предупредить Свами, что если он не возьмет себя в руки, то свалится и его самого придется выхаживать. Это был единственный аргумент, которым на него можно было воздействовать, ибо он пугался мысли о неспособности служить другим.

После принятия монашеского обета в 1886 году Акханда-нанда исходил пешком все Гималаи и три года провел в Тибете. Этот период жизни он описал в статьях, которые печатались в журнале «Пробуждение».

В 1934 году, после смерти Шивананды, он стал третьим президентом Ордена.

Он умер в 1937 году.

Хари Прасанна Чаттерджи (Виджнянанда) родился в 1868 году. Как и Хари (Турьянанда), он тоже впервые увидел Рамакришну совсем еще мальчишкой, когда тот приезжал в дом по соседству. Но в Дакшинешвар он попал уже лет в семнадцать – восемнадцать, вместе с Саратом (Сараданан-дой), своим однокашником по колледжу. Много лет спустя Свами Виджнянанда так описывал тот приезд:

«В комнате Рамакришны атмосфера покоя была почти осязаемой. Собравшиеся с какой-то блаженной сосредоточенностью внимали словам, лившимся из уст Учителя. Что он говорил, я не помню, но испытанный мной восторг наслаждения ощущаю так ясно, будто это было вчера. Я долго сидел – вне себя от счастья, и все мое внимание было сосредоточено на одном только Рамакришне. Он мне ничего не сказал, и я его ни о чем не спрашивал. Собравшиеся один за другим уходили, и неожиданно я обнаружил, что остался наедине с Рамакришной. Рамакришна внимательно разглядывал меня, и я решил, что это намек на то, что мне давно бы пора уйти. Я, прощаясь, склонился к его ногам, а когда поднялся, он вдруг спросил:

– Бороться умеешь? Ну-ка посмотрим, как ты умеешь бороться!

И он принял бойцовую позу, как бы вызывая меня на поединок. Я был поражен этим вызовом и подумал про себя: что за странный святой! Вслух я, однако, ответил:

– Конечно, я умею бороться!

Рамакришна с улыбкой приблизился ко мне и ловко захватил меня за руки. Но я был тогда мускулистым молодым человеком и скоро припер его к стенке. Он поддался, но по-прежнему улыбался и захвата не ослаблял. Я начал ощущать, как через его руки в меня идет что-то вроде электрического тока, и вскоре почувствовал полную беспомощность. Я впал в экстатическое состояние, волоски на моем теле встопорщились. И тут Рамакришна выпустил меня.

– Ты победил, – с той же улыбкой сказал он и с этими словами снова уселся на место.

Я лишился дара речи. Волны блаженства накатывали одна за одной, заполняя все мое существо. Через некоторое время Рамакришна поднялся с места, мягко потрепал меня по плечу и сказал:

– Приходи почаще.

Потом он предложил мне сласти в качестве прасада, и я вернулся в Калькутту. Восторг блаженства не оставлял меня на протяжении нескольких дней, и я понял, что Рамакришна передал мне часть своей духовной силы».

В другой свой приезд Хари пожаловался, что ему трудно дается медитация. Рамакришна коснулся его языка и послал медитировать в Панчавати, где Хари и потерял внешнее сознание.

– Отныне, – объяснил ему по возвращении Рамакришна, – ты всегда будешь погружаться в глубокую медитацию.

Хари Прасанна не часто видался с Рамакришной – скоро родители увезли его в Банкипор в Бихаре, а оттуда он уехал изучать градостроительство в Пуну. В Пуне ему было видение Рамакришны, стоящего перед ним, – а на другой день он узнал, что Рамакришна умер. Хари закончил учебу, работал в государственных учреждениях, стал главным градостроителем целого дистрикта. Но тяга к монашеской жизни не оставляла его, и в 1896 году, скопив достаточно средств, чтобы обеспечить овдовевшую мать, он вступил в Орден. Образование инженера-строителя очень пригодилось ему, и здесь – уже в качестве Свами Виджнянанды – он руководил строительством Белурского монастыря и набережной перед ним. В сотрудничестве с Вивеканандой он спроектировал здание храма в Белуре, дожил до счастливого дня закладки первого камня в 1935 году и до освящения храма в 1938 году. Он написал две книги на бенгальском языке – одну по астрологии, другую – по строительству, вьшолнил множество переводов с санскрита. Он стал последним из прямых учеников Рамакришны, занявшим пост президента Ордена – после Акхандананды. Через год, в 1938 году, он умер.

Кали Прасад Чандра (Абхедананда) был настоящим вундеркиндом. Он смалу изучил санскрит и стал знатоком ведической философии. Кали Прасад обладал прирожденной широтой мышления и не был предубежден ни против какой религии. Сильно увлекшись «Йога-сутрой» Патанджали, он стал искать себе учителя, который мог бы его наставить в предписываемых Патанджали методиках медитации. Кто-то из соучеников рассказал ему о Рамакришне, и он решил повидать его.

Едва увидев мальчика, Рамакришна сразу сказал:

– Ты был великим йогином в прошлой жизни. Сейчас идет твоя последняя жизнь – больше ты не будешь рождаться. Я самолично посвящу тебя в йогические упражнения.

После этого Кали стал приезжать в Дакшинешвар при каждом удобном случае. Когда Рамакришна заболел, Кали был среди тех, кто преданно ухаживал за ним, а когда Рамакришны не стало, вступил в Орден, где получил имя Абхедананды.

В 1886 году Вивекананда прислал за Абхеданандой из Лондона – сказал, что ему нужна помощь. Абхедананда приехал – и, к своему ужасу, узнал, что Вивекананда организовал для него лекцию и уже оповестил о ней прессу.

Абхедананда никогда в жизни не выступал перед публикой, но так доверял Вивекананде, что решился прийти в переполненный зал. Лекцию он прочитал с блеском. Вивекананда был чрезвычайно доволен и уехал в Индию в твердой уверенности, что его работа будет продолжена как нельзя лучше. Абхедананда провел в Европе год.

В 1897 году Вивекананда попросил его взять на себя руководство Обществом веданты в Нью-Йорке. Здесь Абхедананда добился наибольшего успеха. Ни один из братьев монахов, похоже, не чувствовал себя так на месте в Америке, как Абхедананда. Он прожил в Америке до 1921 года, преподавал, выступал с лекциями и только однажды, в 1906 году, ненадолго съездил в Индию.

Абхедананда всегда был индивидуалистом. По возвращении в Калькутту он создал собственное Общество веданты, которое постепенно отдалилось от Белурского монастыря, хотя никаких трений между ними не возникало. Умер Абхедананда в 1939 году – он был последним из прямых учеников Рамакришны и к тому времени одним из очень немногих, кто лично знал Рамакришну.

Незачем и говорить, что были и другие молодые люди, регулярно посещавшие Рамакришну в Дакшинешваре. Рамакришна был весьма высокого мнения о некоторых, хвалил их за чистоту и тягу к отрешению от мира. В силу различных обстоятельств они не вступили в Орден, что никак не говорит об их отходе от учения или о том, что общение с Рама-кришной не оказало влияния на ход их дальнейшей жизни. Если я не упоминаю их поименно, то по той только причине, что не хочу перегружать повествование. В последние годы на сцену выходит такое количество новых персонажей, что сам Рамакришна может затеряться в толчее. К тому же мне кажется, что читатель получил достаточное представление о методах, которыми Рамакришна воспитывал своих учеников-монахов.

18. ВЕЛИКИЕ ПОСЛЕДОВАТЕЛИ

Семейство Баларама Боса владело поместьями в Ориссе и славилось религиозностью и щедрой благотворительностью. Баларам, смолоду ездивший по святым местам, жил замкнутой, созерцательной жизнью. Управление поместьями он передал двоюродному брату, себе брал ровно столько денег, сколько требовалось для удовлетворения скромных потребностей. Женился он, как мы знаем из предыдущей главы, на сестре Бабурама Гхоша, будущего Свами Према-нанды. У них было трое детей.

О Рамакришне он впервые узнал из газеты, которую выпускал Кешаб Сен. В 1882 году, когда Балараму было за тридцать, он поехал в Калькутту на свадьбу старшей дочери и решил воспользоваться поездкой, чтобы посетить Дак-шинешвар. Туда он отправился пешком – в соответствии со своим правилом жить непритязательно. Рамакришну он застал в его комнате, где было полно народу: Кешаб Сен как раз привел туда группу членов Брахмо самаджа. Баларам не назвался, а тихонько пристроился в уголке и сидел, пока другие не собрались идти обедать. Тогда Рамакришна обратился к нему:

– Вы хотели о чем-то спросить меня?

– Я хотел спросить, действительно ли существует Бог?

– Конечно, существует, – ответил Рамакришна, но при этом добавил, что открывает Бог себя только тем, кто видит в нем близкое и родное существо.

– Почему в таком случае я не могу увидеть Бога, которому я столько молюсь? – спросил Баларам.

– А Бог вам так же дорог, как ваши собственные дети? – улыбнулся Рамакришна.

Баларам, подумав, признался, что с такой любовью он Бога не воспринимал.

На другое утро Баларам снова пришел в Дакшинешвар – опять пешком. Рамакришна отметил это и был доволен.

В общении с Баларамом Рамакришна старался повлиять на него таким образом, чтобы тот стал менее строг и фанатичен в отношении предписанных правил поведения и ритуалов. Будучи вишнуитом, Баларам фанатически следовал доктрине ненасилия, считая невозможным для себя даже прихлопнуть комара, который мешал ему медитировать. Однако, проведя два-три года в общении с Рамакришной, Баларам под его воздействием начал ставить под вопрос буквализм своего подхода; когда медитируешь, говорил он себе, то важнее всего сосредоточить все мысли на Боге. А как это сделаешь, если тебя кусают комары? Баларам решил окончательно выяснить свои сомнения в беседе с Рамакришной и отправился в Дакшинешвар.

По дороге Баларам продолжал раздумывать над этой проблемой. Он не мог припомнить, чтобы Рамакришна бил комаров, скорей напротив – Рамакришна был куда чувствительней к страданиям других, чем кто бы то ни было. Баларам другое вспомнил: однажды Рамакришна смотрел на человека, который шагал по молодой траве, и вдруг передернулся от боли, говоря, что на собственной груди ощущает тяжесть шагов этого человека. Ну что же, подумал Баларам, вот это и есть ответ на мой вопрос, незачем и задавать его. Конечно, Рамакришна скажет, что следует соблюдать полное ненасилие, ненасилие во всем. Тем не менее путь он продолжил.

Но, войдя в комнату Рамакришны, Баларам с изумлением увидел, что тот уничтожает клопов. Баларам простерся у его ног, а Рамакришна деловито пояснил:

– В подушке развелись. Кусаются и днем и ночью, спать невозможно. Надо их вывести.

Вот таким образом Рамакришна ответил на вопрос, мучивший Баларама. Тем не менее Баларам остался в полной уверенности, что клопов Рамакришна убивал исключительно для его пользы. Если бы Учитель убивал насекомых, рассуждал Баларам, я конечно же раньше заметил бы за ним эту привычку – я ведь прихожу к нему без предупреждения в самое разное время. Учитель наверняка выжидал часа, чтобы дать мне этот урок, выжидал, пока я достаточно поверю в его святость, чтобы воспринять наставление.

Вскоре после первой встречи Баларама с Рамакришной, двоюродный брат Баларама приобрел для него дом в калькуттском районе Багбазар. Покупка дома была завершением семейного заговора с целью помешать Балараму вернуться в Пури, где он было поселился. Пури, священный город, казался отцу и двоюродному брату Баларама очень опасным местом – они боялись, что пребывание в нем кончится для Баларама отречением от мира, от жены и от детей. Переехать в Калькутту Баларам согласился, хотя поначалу ему сильно не хотелось расставаться с Пури. Но его привязанность к Рамакришне все росла, а живя в новом доме, он не только мог сколько угодно бывать в Дакшинешваре, но и принимать Рамакришну у себя, что было большой честью. На протяжении нескольких лет потом Рамакришна и его ученики останавливались пообедать в доме Баларама всякий раз, как приезжали в Калькутту. Они приезжали к Балараму и на религиозные праздники, и просто провести вечер. Таким образом, Баларам оказался в числе тех счастливчиков, которые имели возможность удовлетворять желания Рамакришны – Матхура, Шамбху Малика и Сурендры Натха Митры. Рамакришна часто говорил:

– В доме Баларама подается чистая еда – она подносилась Богу, которого из поколения в поколение почитают в этой семье. Я с удовольствием ем в этом доме, пища будто сама проскальзывает в горло.

Рамакришна добродушно вышучивал главный недостаток Баларама: тот, при всем своем гостеприимстве, был скуповат. М. рассказывает, как Рамакришна сетовал на отсутствие в доме Баларама приличных музыкальных инструментов, на которых можно было бы аккомпанировать пению гимнов.

– Знаете, как Баларам готовится к празднику? Это похоже на жадного брахмина, покупающего корову, – корова должна мало есть, но давать потоки молока. Пусть сами поют и бьют в собственные барабаны – так Баларам хотел бы провести праздник!

И еще один рассказ Рамакришны:

– Был такой случай. Баларам нанял экипаж, чтобы отвезти меня из Калькутты в Дакшинешвар, и сказал, что кучеру заплатит двенадцать ан. Я удивился: с каких это пор поездка до самого Дакшинешвара обходится всего в двенадцать ан? Так это же куча денег, говорит Баларам. Ну и на полдороге к Дакшинешвару у экипажа выпала боковая стенка! Что лошадь останавливалась через каждые несколько шагов и кучер лупил ее кнутом, об этом я уже не говорю! И все равно Рамакришна любил Баларама и говорил о нем:

– Он человек очень хороший по природе. И как предан Богу!

М. описывает поведение Баларама во время приема почетных гостей: пока последователи Рамакришны ели, он скромно стоял у притолоки, как слуга. Глядя на него, никому бы не пришло в голову, что это и есть хозяин дома.

К концу 1883 года Кешаб Сен заболел настолько тяжело, что надежды на выздоровление почти не оставалось. 28 ноября его навестил Рамакришна – и это оказалось его последней встречей с Кешабом.

М. описывает, как Рамакришна приехал в дом Кешаба, в его «Коттедж лилий», в сопровождении Ракхала, Лату и других учеников. Его встретили родственники и проводили наверх, на веранду, куда выходили двери гостиной. Там их попросили дождаться Кешаба. Рамакришна, который отдавал себе отчет в серьезности состояния больного, просился войти в комнату, где тот лежал, не желая утомлять его. Но друзья Кешаба, без сомнения движимые собственными представлениями о правилах вежливости, уверяли Рамакришну, что в этом нет нужды, что Кешаб сам выйдет к нему. Один из них сказал Рамакришне:

– Кешаб теперь совсем другой человек. Он беседует с Божественной Матерью совсем как вы.

При этих словах Рамакришна погрузился в самадхи.

Собравшиеся ждали и ждали. Стемнело. В доме зажгли лампы, и гостей пригласили перейти в гостиную. Помогли перейти и Рамакришне, который только тогда начал постепенно возвращаться к нормальному сознанию. При виде великолепной обстановки гостиной он пробормотал:

– Когда-то эти вещи были нужны, но зачем они сейчас? Потом он с видимым удивлением узнал Ракхала и спросил его:

– Как – и ты здесь?

Он опустился на диван, понемногу входя в состояние экстаза, и заговорил с Божественной Матерью тем же тоном, каким только что разговаривал с Ракхалом:

– Мать, и ты тоже здесь? А почему ты нарядилась в это великолепное сари? Садись же!

Продолжая экстатический монолог, Рамакришна сравнил душу и тело с мякотью и скорлупой кокосового ореха. В незрелом орехе их просто невозможно разделить, когда же орех поспевает, скорлупа с легкостью отделяется от мякоти. Осознание Бога подобно полному созреванию кокоса, после которого скорлупа и мякоть уже существуют порознь.

Тут наконец в гостиную вошел Кешаб. Он изменился почти до неузнаваемости, от него остались кожа и кости. Он едва мог стоять на ногах, не опираясь на стену. Рамакришна еще до его появления перебрался с дивана на пол. Кешаб с большим трудом тоже опустился на пол, склонился, коснувшись лбом ног Рамакришны, потом он взял его руку в свои, с нежностью погладил и прошептал:

– Я здесь, Учитель.

Рамакришна понемногу приходил в сознание и начинал понимать, где находится. Он заговорил с Кешабом. М. отмечает, что поначалу Рамакришна говорил только о Боге, даже не справившись о здоровье Кешаба, но потом перешел на другую тему:

– Отчего ты болен? Тому есть причина. Столько духовных эмоций прошло через твое тело… Я много раз наблюдал, как плывут по Ганге большие корабли. Река почти невозмутима, пока они проплывают, но с каким же грохотом бьются волны о берега потом!

Рамакришна сравнил процесс познания Бога с разгорани-ем огня. Он говорил:

– Огонь познания сначала сжигает страсти, потом эгоизм и, наконец, набрасывается на физическое тело.

Изменив метафору, Рамакришна, теперь уже сравнивая процесс обретения знания с лечением больного, продолжал объяснять Кешабу, что его физическая болезнь есть на самом деле свидетельство духовного преображения.

– Но, – сказал Рамакришна, – Бог не освободит тебя, пока не исчезнет последний симптом болезни. Пока болезнь не будет полностью излечена, доктор не даст разрешения выписаться из больницы. Зачем ты вообще позволил занести себя в список больных?

Кешабу это показалось очень забавным – он долго смеялся.

Потом Рамакришна сравнил Кешаба с розой из Басры, с корней которой садовнику нужно счистить всю почву, чтобы цветок мог получать как можно больше влаги из росы.

– Возможно, – заметил Рамакришна, – по этой причине сейчас обнажены все твои корни. Возможно, это означает, что в ближайшем будущем тебя ждут великие дела.

Рамакришна рассказал Кешабу, как сильно он за него тревожился в прошлый раз, когда тот хворал; сейчас же, добавил Рамакришна, он был встревожен всего два-три дня и в меньшей степени, чем раньше. Его слова прозвучали утешительно, но, когда мать Кешаба попросила Рамакришну благословить ее сына, тот с большой серьезностью ответил:

– Я-то что могу? Один только Бог может благословить всех нас.

И еще он сказал:

– Богу только в двух случаях бывает смешно. Бог смеется, когда два брата начинают делить землю. Они протягивают через участок веревку, и каждый заявляет другому: эта сторона принадлежит мне, а та – тебе! Бог смеется, говоря себе: вся вселенная принадлежит мне, а они делят ее щепотку, то – тебе, это – мне! И Богу смешно, когда доктор говорит матери, плачущей над смертельно больным ребенком: не беспокойся, я вылечу твоего ребенка! Доктор не понимает, что никому не спасти этого ребенка, если Бог велит ему умереть.

После этих слов Рамакришны в комнате наступила тишина. Смысл сказанного им был мучительно очевиден. У Кешаба начался сильнейший приступ кашля. Он кашлял и кашлял, а окружающие, бессильные помочь ему, в молчании сидели вокруг. Приступ кашля настолько изнурил Кешаба, что он больше не в силах был говорить. Он низко склонился перед Рамакришной и медленно пошел из комнаты, так же придерживаясь за стены, как при входе.

Кешаб умер в январе 1884 года. Рамакришна болезненно переживал его кончину – он три дня ни с кем не разговаривал и не поднимался с постели. Потом он говорил:

– Когда я услышал, что Кешаб умер, мне показалось, что меня парализовало.

И добавлял:

– Как хорошо нам бывало вместе! Как он пел и плясал!

О Кешабе Рамакришна вспоминал до конца своих дней – иногда высказывался о нем в тоне критическом или шутливом, но неизменно с огромной теплотой.

Очень скоро после смерти Кешаба, Рамакришна упал во время прогулки по саду, приведшей его в экстатическое состояние. Результатом стало смещение кости в левой руке. М., навестивший его через несколько дней, второго февраля, рассказывает, что Рамакришна, как малый ребенок, укорял за случившееся Божественную Мать:

– Мать, зачем ты так поступила со мной? Ты только посмотри на мою руку – а больно-то до чего!

Учеников он встревоженно расспрашивал, поправится ли, заживет ли рука.

– Я приду в себя? – испуганно спрашивал он. Те успокаивали его, как маленького…

Но уже через несколько минут Рамакришна разговаривал и смеялся, как будто ничего не случилось. Потом принимался показывать ученикам, как надо молиться. Испытывал ли он на самом деле страдания? Никто этого с уверенностью сказать не может. Рамакришна смеялся и шутил, даже когда врач перевязывал поврежденную руку.

Одним из самых выдающихся приверженцев Рамакришны был врач-гомеопат Наг Махашей. Наг Махашей составил себе репутацию в Калькутте задолго до знакомства с Рамакришной и, не соблюдай он с такой непреклонностью собственные этические правила, мог бы стать весьма состоятельным человеком. С неимущих больных он гонорар не брал, напротив, сам еще помогал им одеждой и продовольствием. С самых богатых он не брал больше, чем установленную плату за лечение и стоимость своих лекарств. И никогда не спрашивал деньги – больной должен был сам предложить их.

Но этой гуманности Махашею было мало, он стремился к познанию Бога и проводил все свободное от больных время в медитации и беседах о религии. Его приятель и единомышленник через Брахмо самадж узнал, что в Дакшинеш-варе при храме живет великий святой. Он рассказал о нем Нагу Махашею, и они вдвоем отправились повидать Рамакришну.

За первым визитом последовали другие, и вскоре Наг Махашей пришел к убеждению, что Рамакришна не просто великий святой, но воплощенный Бог. Однажды, когда Наг Махашей остался с Рамакришной наедине, тот попросил его:

– Ты ведь доктор – посмотри, что у меня с ногами. Наг внимательно осмотрел ноги Рамакришны и ничего не нашел.

– Еще разок, – не унимался Рамакришна, – посмотри повнимательней!

Тут Наг Махашей понял, что Рамакришна просто-напросто дарует ему удовлетворение невысказанного желания – позволяет ему коснуться ног, которые считает святыми.

Позднее Наг Махашей рассказывал:

– Не было нужды ни о чем просить его. Он читал мысли своих приверженцев и выполнял все их желания.

Наг Махашей воспринимал как истину в последней инстанции любое слово, произнесенное Рамакришной, – даже сказанное в шутку. Однажды Рамакришна в его присутствии сказал другим своим последователям:

– Я думаю, что докторам, адвокатам и брокерам трудно приблизиться к пониманию Бога… Как может постичь Бесконечность ум, который держится за капельку лекарства?

В тот же вечер Наг Махашей выбросил в Гангу свой докторский чемоданчик и все медицинские книги в твердой решимости целиком посвятить себя духовной жизни. Он пришел к Рамакришне просить разрешения принять монашеский обет. Однако Рамакришна посоветовал ему оставаться в миру, сосредоточив на Боге все помыслы.

– И пусть твоя жизнь станет образцом для всех мирян, – добавил Рамакришна.

С того времени Наг Махашей и его жена повели жизнь предельно суровую и праведную. Рамакришна посоветовал им жить в своем доме и общаться с людьми святой жизни. На вопрос Махашея: «А как я найду людей святой жизни?» Рамакришна ответил: «Они сами к тебе придут».

После смерти Рамакришны Наг Махашей с женой вернулись жить в свою родную деревню Деобхог в Восточной Бенгалии, недалеко от Дакки. В деревне они исполнили предсказанное им Рамакришной, ибо принимали каждого, кто приходил к ним, как святого и как воплощение самого Бога. Никакое служение, никакая жертва не казалась им чрезмерной для гостей. У супругов совсем не было денег. Наг свел свое питание к минимуму, необходимому для поддержания жизни, а между тем он всю жизнь страдал хроническим колитом. Ухаживать за собой он никому не позволял и неукоснительно заботился о том, чтобы у гостей была еда и удобства. Однажды, когда не оказалось топлива, чтобы приготовить еду для гостя, он взял и срубил на дрова одну из опор дома. Его самоуничижение просто приводило в ужас. Двое молодых монахов, которые пришли проведать его, были до такой степени сконфужены почтением, выказанным Нагом Махашеем, что при первой возможности унесли ноги из его дома. Но он настоял на том, что должен проводить их на станцию. Поезд пришел переполненный, и пассажиры поначалу не желали еще больше тесниться из-за монахов. Их поведение привело Махашея в полное отчаяние, он кричал, он в отчаянии бил себя по лбу, и пристыженные пассажиры усадили монахов в вагон. Был и другой случай: в доме Махашея нужно было кое-что привести в порядок, и его жена наняла плотника, однако Наг Махашей не мог смириться с тем, что другой будет работать на него. Он заставил плотника сесть, он набил ему трубку и стал обмахивать опахалом… Если ему нужно было куда-то отправиться на лодке, он требовал, чтобы ему позволили самому грести. Из-за этого люди опасались оказаться в одной лодке с ним.

Как и Рамакришна, Наг Махашей был выше религиозных предубеждений и не делал различий по существу между индусами, мусульманами и христианами. Проходя мимо мечети, он отвешивал земной поклон, проходя мимо церкви, произносил имя Иисуса. После смерти Рамакришны он несколько раз заезжал в Дакшинешвар, но только однажды решился зайти в комнату Учителя – ему это стоило такой боли, что вторично он уже не мог заставить себя переступить ее порог. Он издали кланялся в сторону комнаты и поспешно уходил. Он посещал Сараду, Святую мать, и монастырь в Аламбазаре, но ни за что не соглашался переночевать там: ведь Рамакришна сказал, чтобы он оставался в миру, а Наг Махашей исполнял все наставления Учителя буквально.

Когда Наг Махашей умер в декабре 1899 года, вся Бенга-лия уже почитала его как святого.

…Гириш Чандра Гхош родился в 1844 году в Калькутте, в районе под названием Багбазар. Он с детства остался сиротой, рано женился, но женитьба не внесла стабильности в его жизнь. Гириш был натурой богатой и противоречивой – очень талантливый драматург, актер и автор множества песен, он тяготел к религии, но в то же время, был человеком скептического интеллекта, впитавшего в себя западные идеи. К тому же Гириш отличался необыкновенно крепким здоровьем и неуемной чувственностью. Гхошу приходилось зарабатывать на жизнь скучной конторской работой, и он часто переходил с места на место. Свободное время он делил между занятиями литературой, игрой в любительском театре, розыгрышами приятелей и всякого рода беспутствами, в которые погружался с головой. Потом его начинали терзать угрызения совести, и вчерашний гуляка уходил в почти аскетическую жизнь. Но хватало его ненадолго. Он был самым настоящим богемным художником, что никого не шокировало бы в европейских столицах. Однако в Калькутте, вопреки иноземным влияниям все еще соблюдавшей строгие правила индусского этикета – если не на практике, то, по крайней мере, в теории, – такой типаж был еще диковиной!

В случае с Гиришем талант и беспутный образ жизни в конечном итоге более или менее уравновесились – он продолжал и гулять, и работать в театре. К тому времени как ему перевалило за тридцать, за ним прочно утвердилась репутация одного из основателей современной бенгальской драматургии. Бенгальская драматургия столетиями практически не существовала – а тут появился Гириш с его плодовитостью, с его пьесами на бенгальском языке, стихотворными пьесами шекспировского толка на исторические и религиозные темы, со злободневными социальными пьесами, написанными живым разговорным языком. Гириш и обучал актерскую молодежь, обожавшую его, и сам играл в собственных постановках. Поразительно многообразный актер, он играл по нескольку ролей в одной постановке. В 1883 году на его средства и под его руководством в Калькутте открылся Стар-театр, ставший пионером современной бенгальской сцены.

Однако все это время в Гирише продолжали противоборствовать две склонности – тяга к богопочитанию и скептическое отношение к религии. В статье, которую Гириш написал много лет спустя, он откровенно рассказал о своем душевном состоянии перед встречей с Рамакришной:

«В час кризиса я вопрошал себя: а есть ли Бог? Вслушивается ли он в людские молитвы? Указывает ли путь из тьмы к свету? И разум отвечал мне: да! Я закрывал глаза и молился: „О Боже, если ты есть, проведи меня через жизнь. Дай мне пристанище, ибо я нуждаюсь в нем…" Но ведь на протяжении многих лет я не расставался с сомнениями, я упрямо доказывал, что Бога нет… И сомнения снова одолевали меня, хоть мне и недоставало отваги прямо утверждать, что Бог не существует».

Точная дата встречи Гириша с Рамакришной не поддается установлению. Но когда бы она ни состоялась, удачной она не была. Гириш читал в газетах, что в Дакшинешваре живет какой-то святой и у него часто бывает Кешаб Сен со своими последователями. Гириш иронически воспринял восторги Брахмо самаджа по поводу святого, решив, что это очередная липа. Тем не менее, узнав, что Рамакришна собирается приехать в дом знакомого адвоката, жившего по соседству, Гириш все-таки пошел посмотреть, что это за святой. Уже смеркалось, и в гостиную вносили зажженные лампы. Рамакришна же все спрашивал:

– Сейчас вечер?

Гиришу никогда раньше не случалось видеть людей в сверхсознательном состоянии, а Рамакришну оно часто заставляло утрачивать представление о том, где он и что происходит. Гириш увидел только странного на вид человека, который спрашивал, вечер ли сейчас, когда перед самым его носом горела лампа. Можно понять скепсис и насмешливость Гириша. «Претенциозное актерство», – сказал он себе и ушел.

Вторично Гириш увидел Рамакришну уже в 1884 году в доме у Баларама Боса, и на этот раз Рамакришна произвел на него куда более благоприятное впечатление. Он ожидал, что Рамакришна поведет себя как полагается по правилам святому человеку – будет величественно сидеть в высокомерном молчании. Однако Рамакришна приветствовал входящих гостей смиренно и почтительно, кланяясь каждому чуть не до земли. Рядом с ним сидела танцовщица по имени Бид-ху, которая пела ему религиозные гимны. К Гиришу подошел кто-то из его старых приятелей и шепнул на ухо, что танцовщица наверняка любовница святого, поэтому он так смеется и шутит с ней. Гириша почему-то разозлила инсинуация, он не мог поверить в такое. Вместе с тем он был далеко не убежден, что перед ним настоящий парамахамса. Когда другой его приятель, на которого Рамакришна впечатления не произвел, сказал, что с него лично хватит и он пошел, Гириш отправился вместе с ним. Ему как бы и хотелось остаться, но он даже самому себе не признавался в этом.

Всего несколько дней спустя, 21 сентября 1884 года, последователи Рамакришна привели его в Стар-театр посмотреть пьесу Гириша о жизни Чайтаньи. Гириш прогуливался в садике перед театром, и один из рамакришновской компании обратился к нему:

– Учитель пришел на вашу пьесу. Мы еще не взяли билеты и подумали, что с вашей стороны было бы любезностью пригласить его.

Гириш на это ответил, что Рамакришне билет не нужен, а вот остальным придется билеты взять.

Он пошел навстречу Рамакришне, но поклониться ему не успел – тот опередил его своим поклоном. Они долго раскланивались, пока Гириш не решился положить конец церемонии и не повел Рамакришну в ложу. Гиришу в тот вечер нездоровилось, поэтому, всех усадив, он ушел домой и не слышал восторженных замечаний Рамакришны по поводу пьесы, не видел, как часто тот впадал к экстатические состояния. Когда Рамакришну потом спросили, как понравилась постановка, он ответил:

– Мне показалось, что представление – сама реальность. Через три дня Гириш, сидя на веранде в доме приятеля, вдруг увидел идущего по улице Рамакришну. Они обменялись приветствиями. Гиришу сильно хотелось спуститься к нему, но он удержался. Однако скоро прибежали сказать, что Рамакришна просит о встрече с Гиришем. Гириш отправился к Балараму, у которого тот находился. Рамакришна был в полусознании и, будто отвечая на невысказанный скепсис Гириша, пробормотал:

– Нет, это не притворство, это не притворство. Вскоре нормальное сознание вернулось к нему. Гиришу всегда хотелось найти себе гуру, хоть он и упорно отказывался поверить, что один человек способен занять такое место в душе другого. Но тут он спросил Рамакришну:

– Что такое гуру?

– Вроде сводника, – ответил Рамакришна. – Сводник устраивает встречу влюбленного с его предметом, а гуру устраивает встречу отдельной души с ее возлюбленным, с Божественным духом.

И добавил:

– Тебе не нужно беспокоиться. Твой гуру уже избран. Потом разговор обратился на театральные темы, и Рамакришна сказал Гиришу:

– Мне очень понравилась твоя пьеса. Солнце познания начало светить тебе. Оно выжжет из твоей души все пороки, и скоро преданность Богу наполнит твою жизнь сладким покоем и радостью.

Гиришу было трудно выслушать такую, как он считал, неоправданную похвалу, поэтому он откровенно объявил, что не знает за собой никаких добродетелей, а пьесу написал ради денег.

На это Рамакришна ничего не ответил. Но спросил:

– Ты не мог бы пригласить меня в театр и показать твои другие пьесы?

– Пожалуйста, в любой день!

– Но только возьми с меня деньги за билет.

– Хорошо, возьму. Восемь ан.

– Столько стоит дешевый билет на балкон, а там уж очень шумно.

– При чем тут балкон? Будете сидеть, где в прошлый раз.

– Тогда возьми с меня рупию!

– Хорошо, хотите, давайте рупию!

После этого дурашливого разговора Гириш откланялся. Приятель, который был с ним, спросил, что он думает о Рамакришне.

– Великий человек, истинно преданный Богу, – ответил Гириш.

Сердце его ликовало. Сомнения и терзания будто испарились, он все время вспоминал слова Рамакришны:

– Твой гуру уже избран.

Но Гириш был натурой сложной, в нем смешались застенчивость и агрессивность, смирение и надменность. Хоть он и начинал думать, что Рамакришна есть тот самый гуру, которого он искал, его разум страстно противился этой мысли.

14 декабря он сидел в своей гримуборной в Стар-театре, когда к нему ворвался один из приверженцев Рамакришны с сообщением, что тот подъехал в экипаже к парадному входу.

– Отлично, – довольно надменно отозвался Гириш, – проводите его в ложу и усадите.

– Как, – поразился приверженец, – и вы не встретите его лично?

– Зачем я ему нужен? – с некоторым раздражением спросил Гириш, но спустился ко входу.

При виде сияющего лица Рамакришны настроение Гири-ша изменилось, и он устыдился собственной невежливости. Он не только проводил Рамакришну в ложу, но и коснулся его ног, и преподнес ему розу. Рамакришна взял розу, но тут же возвратил ее Гиришу с улыбкой и словами:

– Цветы подобают только Богу и щеголю, а я что буду делать с цветком?

В тот вечер шла пьеса о маленьком Прахладе, сохранившем верность своему избранному божеству Вишну, несмотря на муки, которым подверг его за это отец, демон Хирань-якасипу, исполненный ненависти к Богу. Когда Рамакришна потом расхвалил драматургический талант Гириша, тот скромно ответил, что писал без подлинного знания предмета, потому что никогда сам не умел по-настоящему воспринять истины, которые старался выразить в пьесе. Рамакришна возразил: без любви к Богу в сердце ни одному писателю не создать богоподобный образ, какой сумел создать Гириш. Позднее, когда Гириш признался, что подумывает вообще отказаться от театра, Рамакришна посоветовал ему не делать этого, ибо своими постановками он способен многому научить людей.

Однажды ночью, когда Гириш с парой приятелей проводил время в публичном доме, ему вдруг захотелось навестить Рамакришну. Несмотря на поздний час, друзья наняли экипаж и поехали в Дакшинешвар. Все трое были изрядно пьяны. Дакшинешвар уже спал, но они ввалились в комнату к Рамакришне, который принял их весело и сердечно. Он вошел в состояние экстаза и стал уговаривать Гириша петь и плясать вместе с ним.

Это был не единственный случай: поведение пьяных вызывало у Рамакришны ассоциации с экстатическим блаженством, в котором и он едва держался на ногах. Известна история, когда Рамакришна велел остановить экипаж, вышел и пустился в пляс с пьяной компанией у дороги.

Пьяный Гириш далеко не всегда бывал приятен. Как-то раз в театре он прилюдно и в грубейших выражениях оскорбил Рамакришну, чем восстановил против себя всех его последователей. Один только Рам Чандра Датта попытался заступиться за Гириша и сказал:

– Учитель, он действует согласно своей натуре и грубыми словами почитает вас. Сказал же Кришне змей Калья: «Если ты наделил меня ядом, как я могу предложить тебе нектар?»

Рамакришна, похоже, остался доволен словами Рам Чан-дры и обратился к другим своим последователям:

– Слышали, что Рам Чандра говорит?

И велел нанять экипаж, чтобы немедленно ехать к Гиришу.

Строго говоря, сравнение Гириша с ядовитой змеей и несправедливо, и несколько абсурдно. Его порочность сильно преувеличена. Когда он уже в старости встречался и беседовал с последователями Рамакришны, воспринимавшими его почти как святого, то охотно расписывал грехи молодости, желая подчеркнуть, насколько преобразила его благодать учителя. Например, он мелодраматически возглашал:

– Я осушил столько бутылок, что если поставить их друг на друга, то бутылочная гора поднялась бы выше Эвереста.

Пил он, без сомнения, много, а напиваясь, скандалил и лез в драку. Часто ходил по проституткам. Лет пятнадцать курил опиум и бросил только после встречи с Рамакришной. Однако нет свидетельств, что он был совратителем, или мошенником, или ханжой, или злостным клеветником, что он был способен на обдуманную жестокость – нет.

Но вернемся к нашему рассказу: влияние Рамакришны все сильней сказывалось на поведении Гириша. Однажды он до бесчувствия напился в доме проститутки. Наутро поспешил к Рамакришне, терзаемый угрызениями совести, которые, однако, не помешали ему захватить в экипаж бутылку спиртного. Он приехал в Дакшинешвар и со слезами раскаяния припал к ногам Рамакришны. Но от избытка чувств ему сильно захотелось выпить, и тут он с ужасом обнаружил, что экипаж уже уехал. Вдруг Рамакришна с улыбкой достал не только эту бутылку, но еще и башмаки и шарф Гириша: оказалось, он потихоньку послал кого-то из учеников за вещами, оставленными в экипаже. Гириш не смог сдержаться и бесстыдно припал к горлышку. Потом начал опять угрызаться своей слабостью.

– Пей, сколько душа примет, – неожиданно сказал Рамакришна, – все равно скоро бросишь.

Гириш потом утверждал, что с той самой минуты началась его трезвая жизнь. Но случилось это не сразу, и он еще не раз появлялся у Рамакришны в пьяном виде.

У Гириша было чисто писательское недоверие к печатному слову – уж очень хорошо он знал, с какой легкостью пишутся красивые слова.

– Я не нуждаюсь в советах, – сказал он однажды Рамакришне, – я сам надавал целые телеги советов другим. Мне они не помогают. Сделайте что-нибудь для изменения моей жизни.

Рамакришна был очень доволен этим свидетельством веры Гириша в него и попросил своего племянника Рамлала прочитать стихотворную строку из священной книги:

Уйди в себя, замуруйся в пещере – ты не найдешь покоя. Покой есть там, где вера есть. Вера есть корень всех вещей.

Гириш снова спросил, не отказаться ли ему от работы в театре. И снова Рамакришна посоветовал не делать этого. Рамакришна теперь относился к Гиришу с отеческой нежностью, как к маленькому ребенку, и часто кормил сладостями из рук.

Но потом пришло время, и Рамакришна сказал Гиришу, что тот должен по меньшей мере дважды в день думать о Боге – по утрам и вечерам, независимо от загруженности делами. Гириш согласился, что это несложно, но он живет настолько неорганизованно, делает столько дел сразу, подчиняясь то импульсу, то необходимости, что даже спит и ест когда придется, – как же может он пообещать думать о Боге? Не сможет он сосредоточиться.

– Хорошо, – согласился и Рамакришна, – тогда вспоминай о Боге перед тем как поесть или лечь спать, не важно в какое время.

Но Гириш даже этого не мог пообещать – все дело было в том, что он не выносил никакой самодисциплины.

– В таком случае, – объявил Рамакришна, – ты должен передать полномочия мне. Я принимаю всю полноту ответственности за тебя. Тебе самому ничего не придется делать.

Гириша эта мысль обрадовала – он только к этому всегда и стремился: навеки отделаться от ответственности и чувства вины. Он принял предложение Рамакришны, решив, что отныне будет свободен как вольный ветер.

Очень скоро он понял, что сильно ошибался. Он превратился в раба Рамакришны. Однажды Гириш заметил по какому-то пустому поводу:

– Так я и сделаю!

Но Рамакришна немедленно поправил его:

– Нельзя так догматично говорить, скажи: сделаю, если на то будет воля Бога.

После этого Гириш изо всех сил старался подчинить Рамакришне свою волю. В зрелые годы он говорил ученикам, что полный отказ от себя в религиозной жизни на самом деле куда труднее, чем опора на собственные силы и старания.

– Посмотрите на меня, – говорил он, – я не свободен даже дышать!

Он имел в виду, что без помощи Бога не может ничего сделать по своей воле.

Гириш умер в 1912 году, пережив немало взлетов и падений, благородным старцем, прошедшим через множество испытаний, до конца сохранившим преданность Рамакришне. Их взаимоотношения оставили по себе любопытный след – и по сей день за кулисами почти каждого калькуттского театра можно увидеть портрет Рамакришны. Актеры кланяются портрету перед выходом на сцену. Поддержав талант Гириша и не дав ему уйти из театра, Рамакришна стал как бы святым покровителем бенгальской сцены.

Агоремани Деви была брахминкой. Она овдовела совсем еще девочкой и поселилась при храме Кришны, в Камарха-ти, милях в трех севернее Дакшинешвара по течению Ганги. Агоремани приняла посвящение от вишнуитского гуру и отдалась почитанию Гопалы, младенца Кришны. По этой причине за ней закрепилось прозвище Мать Гопалы, и с ним она прожила почти тридцать лет в одиночестве и молитвах.

Скорее всего, впервые Агоремани наведалась к Рамакришне в 1884 году в обществе еще одной преданной Богу женщины. Через несколько дней она вернулась одна и принесла сладкий сандеш, – обычай требовал приходить к святому человеку с подношением, но на базаре не оказалось свежего сандеша, поэтому она принесла уже чуть подсохший. Она ужаснулась, увидев, что Рамакришна и впрямь собирается есть этот сандеш, и изумилась, увидев, что поедает он его с видимым удовольствием.

– Мне бы хотелось попробовать твоей стряпни, – сказал ей Рамакришна и стал перечислять свои любимые блюда.

У Агоремани гроша за душой не было, и даже самые простые блюда ей просто не на что было приготовить. К тому же ее неприятно удивило, что Рамакришна говорил не о Боге, а только о еде. Агоремани решила, что больше не покажется в Дакшинешваре, но ее тянуло туда, так что через некоторое время она приготовила простенькое угощение и понесла Рамакришне. Рамакришна до небес расхвалил его, назвал нектаром – как мы уже видели в других обстоятельствах, для него не пища имела значение, а тот, кто готовил, ибо пища, приготовленная добрыми руками, была для него духовным пропитанием.

Однажды утром, когда Агоремани медитировала в своей комнате в Камархати, ей явился Рамакришна, пальцы его правой руки неплотно сложены в кулак – жест традиционный для изображения Гопалы. Она схватила его за руку, но тут Рамакришна исчез, а на его месте оказался десятимесячный младенец Гопала, который попросил поесть. Младенец казался Агоремани физически реальным, он забрался сначала ей на колени, потом и на плечи. Обезумев от счастья, Агоремани понесла ребенка в Дакшинешвар.

Она ворвалась в Дакшинешвар с видом полного безумия и с криками «Гопала! Гопала!». Ее волосы растрепались, сари волочилось за ней по земле. Она бросилась к Рамакришне, накормила его принесенной едой, уверяя, что младенец с ними, что он то входит в тело Рамакришны, то снова забирается ей на колени. Видение Гопалы не оставляло ее несколько дней – младенец был с ней, когда она хлопотала по хозяйству, на ночь она укладывала его рядом с собой. При следующем свидании с Рамакришной он сказал, что ей нет больше нужды в повторении имени Бога, поскольку она уже достигла «всего». Но Агоремани не оставляла джапу – повторение имени Бога, утверждая, что теперь делает это ради маленького Гопалы, который все больше отождествлялся в ее уме с Рамакришной. Видения посещали ее на протяжении двух месяцев, затем стали реже. Рамакришна объяснял, что если бы она и дальше видела младенца, то долго бы не прожила. На Агоремани это не действовало, она очень тосковала по Гопале.

Как-то раз Нарен и Агоремани одновременно появились в Дакшинешваре. Рамакришна очень любил такого рода конфронтации. Он уговаривал ее рассказать Нарену о видениях, но Агоремани колебалась: ведь сам Рамакришна недавно предупреждал ее, что нельзя пересказывать другим свои духовные переживания. Однако Рамакришна с улыбкой попросил ее рассказать обо всем Нарену. И Агоремани, обливаясь слезами, стала описывать, как впервые увидела младенца. Время от времени она прерывала рассказ и взывала к Нарену:

– Дитя мое, ты такой ученый и такой умный, а я бедная глупая женщина, скажи мне правду: такие вещи бывают на самом деле, или я все это вообразила?

Нарен, вопреки прирожденной скептичности, был растроган до слез.

– Нет, матушка, – заверил он ее, – все, что ты видела, – истинно!

После смерти Рамакришны Агоремани перестала показываться на людях. Спустя пятнадцать лет трое западных последовательниц Вивекананды приехали к ней в Камархати. Одна из них была сестра Ниведита, которая так описала их встречу:

«Кое-кто из нашей группы в ночь полнолуния отправился навестить ее. Как прекрасна была Ганга, когда наша лодочка скользила по ней! И какой прекрасной показалась мне длинная лестница, каменные ступени которой выходили из воды и вели наверх к гхату омовения, а там, в крохотной комнатке, наверное первоначально выстроенной для прислуги из большого дома рядом, много лет живет и перебирает четки Мать Гопалы… Из камня возвышение, на котором она спит, из камня и пол, а циновка, предложенная ею гостям, была снята с полки в стене и раскатана. Все ее припасы состояли из горстки поджаренного риса и фруктового сахара, они хранились в горшке, на веревочках подвешенном к потолку, этим она гостеприимно угощала нас… И мы видели четки, которые сделали Мать Гопалы святой!»

Когда Вивекананда узнал об их поездке, он воскликнул: – Значит, вы повидали старую Индию – Индию молитв и слез, бессонных ночей и поста, ту Индию, что уходит навеки, чтобы уже не вернуться!

В 1904 году Агоремани серьезно заболела. Ее перевезли в Калькутту, в дом Баларама. Ниведита, которая была просто заворожена старухой, испросила разрешения ходить за ней. Так Агоремани поселилась у Ниведиты и жила у нее до июля 1906 года. С приближением кончины Агоремани, как требовал древний обычай, убрали цветами и гирляндами, снесли на берег Ганга, где через два дня она умерла. Ей было около восьмидесяти пяти.

19. ЕВАНГЕЛИЕ ОТ РАМАКРИШНЫ

Я часто упоминал про М. (Махендру Натха Гупту) и цитировал из его «Евангелия от Рамакришны», которое на бенгальском носит название «Шри Шри Рамакришна Кат-хамрита». Сейчас мне предстоит подробно рассказать о жизни М., о его книге и о том, как он описывает личность Рамакришны и излагает его учение.

Махендра Натх родился в Калькутте в 1814 году. Еще маленьким ребенком мать возила его смотреть дакшинеш-варский храм, тогда только недавно достроенный. Храмовый двор был забит народом, малыш потерял в толпе маму и громко разревелся. Молодой человек, который вышел во двор из храма, увидев плачущего ребенка, стал утешать его и не оставлял, пока не нашлась мама. Впоследствии Махендра Натх уверял, что то был сам Рамакришна.

В студенческие годы Махендра Натх выказал незаурядные способности, в 1875 году он окончил Калькуттский университет третьим по успеваемости в своем выпуске. Еще в колледже он женился на родственнице Кешаба Сена, страстным приверженцем которого скоро стал. После окончания университета он решил заняться преподавательской деятельностью. В 1882 году, когда он впервые встретился с Рама-кришной в Дакшинешваре, он работал в Метрополитен-институте. М. весьма точен в датировке событий, поэтому странно, что дату этого первого знакомства он не указывает. Тем не менее она поддается установлению. М. пишет, что это произошло в воскресный день в феврале, после 23 числа, а в 1882 году единственное воскресенье между 23-м и концом месяца приходилось на 26 февраля.

«Евангелие» начинается с той безыскусной неожиданностью и непосредственностью, которая сразу убеждает читателя в подлинности пережитого. Возникает впечатление, что человек берется за перо под воздействием сильного чувства, не обдумав заранее, в какой последовательности собирается описывать события.

«Храм Матери Кали расположен на берегу Ганга в Дак-шинешваре. Здесь весной, в феврале 1882 года, через несколько дней после дня рождения Шри Рамакришны, М. познакомился с ним. 23 февраля Шри Рамакришна катался на лодке с Кешабом Сеном и Джозефом Куком. Несколько дней спустя, под вечер, М. вошел в комнату Шри Рамакришны. Это была первая встреча.

Шри Рамакришна сидел на деревянной скамье, лицом к востоку. С улыбкой на лице он говорил о Боге. Собравшиеся сидели на полу. Комната была полна. В молчании пили они нектар его слов.

М. стоял, лишившись дара речи. Ему казалось, будто это сам Шукадева наставляет учеников в мудрости Бога, будто все святые места сошлись воедино в этой комнатке. Или как будто сам Шри Чайтанья и его ученики Рамананда, Сваруп и другие поют хвалу Богу, как пели они ее в священном городе Пури.

Шри Рамакришна говорил: „Когда человек проливает слезы и волосы его стоят дыбом, пусть хоть единый раз произнесет он имя Хари или Рама, да не будет у вас сомнений в том, что больше не нужно ему совершать никаких обрядов. Только тогда получает он право отказаться от них – а вернее, они сами уйдут из его жизни. Тогда человеку будет достаточно просто называть имя Хари или Рама или произносить ОМ".

Продолжая, Шри Рамакришна сказал: „Совершение обрядов сливается со священной Гаятри-мантрой, а Гаятри-мантра, в свою очередь, растворяется в слове ОМ".

Прогуливаясь по пригородным садам, М. и его друг Сид-ху забрели в храмовый сад Дакшинешвара. Дело было в воскресенье. Еще раньше, когда шли они садом Прасанны Баннерджи, Сидху сказал: „На берегу Ганга есть прекрасный сад. Не хочешь ли зайти? Там живет святой человек, пара-махамса".

М. и Сидху прошли через главные храмовые ворота и направились прямо к жилищу Шри Рамакришны. Восторженно осматриваясь, М. говорил себе: „Какое замечательное

место! И какой замечательный человек! Мне не хочется уходить отсюда". Но потом он подумал: „Надо сначала хорошенько оглядеться и понять, что это за место. Тогда я смогу прийти еще раз и побыть здесь".

Когда М. и Сидху вышли из комнаты, до их ушей донеслась нежная музыка вечернего богопочитания, в которую были вплетены звуки гонгов, колокольчиков, цимбал, стук барабанов. Нежная музыка неслась и из музыкальных ба-шен-нахабатов с южной стороны сада. Казалось, будто звуки прокатываются по груди Ганга и замирают вдали. Шелестел мягкий весенний ветерок, напитанный благоуханием цветов. Только что взошла луна. Чудилось, что вся природа готовится к вечернему богослужению. М. принял участие в богопочитании, которое совершалось в двенадцати храмах Шивы, в храме Радхаканта и в храме Матери Кали, – его сердце исполнилось великой радости. Сидху сообщил: этот храмовый сад был разбит Рани Расмани. Здесь во всех храмах регулярно совершают почитания и каждый день раздают пищу множеству святых людей и милостыню нищим.

Разговаривая об этом, М. и Сидху пересекли храмовый двор от храма Матери Кали к двери комнаты Шри Рамакришны. Но теперь дверь оказалась закрытой.

М. был воспитан в английском духе и не мог войти в комнату просто так. У двери стояла служанка по имени Бинда. М. обратился к ней:

– У себя ли святой человек? Бинда ответила:

– Да, он у себя.

М. Как давно он здесь живет?

Бинда. О, уже много лет.

М. Много ли он читает книг?

Бинда. Книг? Да нет же! Они все у него на языке.

М. только недавно окончил университет. Он поразился, узнав, что Шри Рамакришна не ученый.

М. Возможно, он сейчас занят вечерним богопочитанием? Можно ли нам войти? Не спросишь ли ты у него разрешения?

Бинда. Да вы заходите, детки. Прямо заходите и садитесь.

Войдя в комнату, они увидели, что Шри Рамакришна один сидит на деревянной скамье. Были зажжены курительные палочки, а все двери были закрыты. М. приветствовал Учителя, сложив ладони перед грудью. Учитель пригласил их сесть. М. и Сидху уселись на полу. Шри Рамакришна спросил у них:

– Где вы живете? Чем занимаетесь? Зачем вы приехали в Баранагор?

И тому подобное. М. представился, ответил на эти вопросы, но заметил, что внимание Учителя время от времени рассеивается. Позднее он узнал, что это состояние называется бхава – экстаз. Это состояние ума похоже на то, что испытывает рыбак, сидящий с удочкой. Поплавок подпрыгивает на воде, потому что рыба уже взяла наживку. Рыбак напряженно и сосредоточенно следит за поплавком. В эту минуту он ни с кем не станет разговаривать. В таком состоянии находился и Шри Рамакришна. Впоследствии М. не только слышал от других, но и сам видел, как Шри Рамакришна погружался в это состояние на исходе дня. Бывали случаи, когда он совершенно терял внешнее сознание.

М. Вы не желали бы совершить вечернее богопочитание, Учитель? Может быть, нам лучше уйти?

Шри Рамакришна (все еще в экстазе). Нет. Вечернее богопочитание? Нет, не в этом дело.

Побеседовав еще немного, М. простился с Учителем.

– Приходи еще, – сказал Шри Рамакришна.

По дороге домой М. начал размышлять: „Кто же он такой, этот безмятежный человек? Как бы мне хотелось вернуться к нему! Может ли человек быть столь велик, не обладая ученостью? Поразительно! Я хочу снова увидеться с ним. И он сам просил меня приходить еще. Я отправлюсь к нему или завтра утром, или послезавтра"».

Как жаль, что М. не описал подробней свое первое впечатление от внешности Рамакришны. Но это описание мы находим в другой современной ему книге, в «Размышлениях и воспоминаниях» Нагендры Натха Гуты. Вот как автор рассказывает, каким предстал перед ним Рамакришна в 1881 году, когда поднялся на борт прогулочного судна, повидаться с Кешабом Сеном:

«Парамахамса поднялся на борт корабля, чтобы встретиться с Кешабом Сеном и его группой. На нем было дхоти с красной каймой и незастегнутая рубашка. Довольно смуглый, с бородой, глаза, никогда широко не раскрывающиеся, будто смотрят вовнутрь. Среднего роста, худощавый, чтобы не сказать худой, очень хрупкий на вид… Говорит с легкой, но привлекательной запинкой, на весьма простонародном бенгали, часто путая „вы" и „ты"…»

М. тоже отмечает заикание Рамакришны, когда описывает свой второй приезд в Дакшинешвар. Поскольку в описаниях молодых лет Рамакришны его заикание не упоминается, то невозможно сказать, постоянно ли он заикался или только иногда, от волнения.

Рамакришна говорил на деревенском диалекте своего родного Камарпукура и на слух образованного человека его бенгальский язык был грамматически неправильным и простонародным. В деревне считалось нормальным без стеснения говорить обо всех частях и функциях человеческого тела, о формах спаривания животных. Рамакришна всю жизнь прибегал к словечкам и сравнениям, которые своей грубостью резали слух наиболее чувствительных его слушателей. Однако даже они бывали вынуждены признать, что в устах Рамакришны эти выражения утрачивали значительную часть своей грубости – с таким абсолютным простодушием он их произносил.

Но вернемся к повествованию М.

«Вторично М. посетил Шри Рамакришну в восемь утра. Учитель собирался бриться. Было еще холодно, и он кутался в молескиновую накидку, отороченную красивой красной тканью. При виде М. Учитель сказал: „А, ты вернулся. Хорошо. Садись же".

Беседа состоялась на юго-восточной веранде. Там его ожидал цирюльник. Учитель сел и во время бритья обменивался отрывочными фразами с М. Он сидел в накидке, на ногах были сандалии, на лице играла мягкая улыбка. Он немного заикался.

Шри Рамакришна. Скажи мне, где твой дом?

М. В Калькутте, Учитель.

Шри Рамакришна. А где именно?

М. Я живу с моей старшей сестрой в ее доме в Баранаго-ре. Это дом Ишана Кавираджа.

Шри Рамакришна. А, в доме Ишана! Ты не знаешь, как себя чувствует Кешаб? Он же сильно болел.

М. Я слышал. Но, по-моему, сейчас он поправился.

Шри Рамакришна. Я молился Матери о выздоровлении Кешаба и дал обет преподнести ей зеленый кокос и сахар. Я вставал рано по утрам и плакал перед Матерью, говорил ей: „Мать, исцели, пожалуйста, Кешаба. Если он не будет жить, то с кем я буду беседовать, когда бываю в Калькутте?" Вот почему я пообещал поднести ей зеленый кокос и сахар. Скажи, а ты не знаешь ли некоего мистера Кука, который приехал в Калькутту? Кешаб возил меня кататься, и с нами был этот мистер Кук. Я понял, что он выступает с лекциями.

М. Да, Учитель, я тоже слышал об этом. Но я не ходил на его лекции. Я мало что знаю о нем.

Шри Рамакришна. Брат Пратапа провел здесь несколько дней. Он без работы и сказал, что хочет немного пожить здесь. Я узнал, что у него целый выводок детей. Он оставил детей и жену в доме тестя. Я сказал ему: „Тебе же надо кормить детей! Или ты думаешь, соседи будут их кормить и воспитывать? Не стыдно ли тебе оставлять их на шее тестя, чтобы он о них заботился?" Я его отругал и велел найти себе работу. И только после этого он уехал отсюда. Ты женат?

М. Да, Учитель.

Шри Рамакришна (передернувшись). О Рамлал, какой позор! Он женат!

Рамлал – это племянник Шри Рамакришны, который отправлял богослужение в храме Кали. М. был очень смущен и молча сидел понурив голову, как человек, обвиненный в тяжком преступлении. Про себя он подумал: а что плохого в том, чтобы быть женатым?

Тут Учитель спросил:

– И дети есть?

У М. сильно стучало сердце. Он нервно ответил:

– Да, Учитель, у меня есть дети.

Учитель сильно опечалился от этих слов и воскликнул:

– Какой позор! У него и дети есть!

От этого укора М. лишился дара речи. Его гордость была уязвлена. Но через минуту Шри Рамакришна посмотрел на него смягчившимся взглядом и тепло сказал:

– Видишь ли, на тебе есть приметы благодати, которые я распознал по твоему лбу, глазам и прочему… Скажи мне, что за женщина твоя жена? Обладает она силой добра или силой зла?

М. Она добрая женщина, но невежественная.

Шри Рамакришна (насмешливо). А ты большой мудрец, не так ли?

М. еще не знал, что есть знание и что есть невежество. Он полагал, что человек, который получил образование, который читает книги, приобретает знание. Позднее его ошибочное мнение было исправлено. Тогда он понял, что знание – в познании Бога, а невежество – в незнании его. Когда Учитель спросил: „А ты большой мудрец, не так ли?" – самолюбию М. был нанесен сильный удар.

Шри Рамакришна. Скажи мне, ты веришь в Бога, который обладает формой или в Бога, у которого формы нет?

М. удивился и сказал себе: „Если человек верит, что у Бога есть форма, как может он верить, что формы нет? Или наоборот, если он верит, что Бог не обладает формой, как может он верить, что форма есть? Возможно ли, чтобы две противоречивые идеи были истинными? Может ли молоко быть одновременно и белым и черным?"

М. Учитель, я предпочитаю верить, что Бог не обладает формой.

Шри Рамакришна. Это хорошо. Достаточно верить в один аспект Бога. Ты веришь в Бога, у которого нет формы. Это очень хорошо. Но никогда не внушай себе, что только твоя вера истинна, а все другие ложны. Можешь не сомневаться: Бог без формы реален, и Бог, имеющий форму, тоже реален. И, поняв это, не отступайся от той веры, которая тебе ближе.

М. был поражен тем, что обе идеи могут быть истинными. Это выходило за пределы его книжной учености. По его самолюбию был нанесен третий удар. Но, поскольку оно еще не было окончательно растоптано, он был готов к продолжению спора с Учителем.

М. Но, Учитель, если предположить, что на самом деле у Бога есть форма, то он, конечно, не тождествен своему глиняному изображению?

Шри Рамакришна. Ак чему говорить, что изображение есть глина? Изображение состоит из духа.

М. не мог понять, что это значит: изображение состоит из духа. Он сказал:

– Но тем, кто почитает глиняные изображения, нужно понимать, что глиняное изображение не есть Бог, что, склоняясь перед изображением, они должны помнить о почитании Бога. Они не глину должны почитать.

Шри Рамакришна (резко). Заставить других понимать, читать им лекции – вот все, о чем вы, жители Калькутты, думаете! Вы никогда не спрашиваете себя, как вам самим отыскать истину. Кто вы такие, чтобы учить других? Один Властелин вселенной учит человечество. Разве Он, кто столько для нас сделал, не приведет нас к свету? Если мы нуждаемся в том, чтобы нас учили, то он и научит. Ему ведомы самые затаенные наши помыслы.

Допустим, что действительно это ошибка – почитать Бога в его изображении. Но разве Он не знает, что почитают только его? И Он, конечно, будет доволен этим почитанием. Так почему же у тебя должна болеть голова из-за этого? Было бы лучше, если бы ты стремился сам обрести знание и преданность.

На сей раз М. почувствовал, что его гордость окончательно попрана. М. сказал себе: „Он говорит совершенно справедливые вещи. Кто я такой, чтобы учить других? Разве я сам познал Бога? Да есть ли вообще у меня любовь к нему? Я вроде того человека, у которого нет кровати, а он приглашает постороннего прилечь рядом. Я не знаю, что такое Бог, и даже мало слышал об этом. Как мне стыдно, как ужасающе глупо с моей стороны думать, будто я могу поучать других. Это же не математика, не история, не литература, которым можно обучать. Речь об истине Бога – о единственной Реальности… Мне нравится то, что говорит Учитель".

Это был его первый спор с Учителем – и последний. Шри Рамакришна. Ты говорил о почитании глиняного изображения. Если даже оно сделано из глины, все равно есть нужда в такого рода почитании. Бог сам предусмотрел множество способов почитания, которые соответствуют различным темпераментам людей на различных уровнях их роста.

У матери пятеро детей. И есть рыба им на обед. Она готовит из рыбы пять разных блюд на пять разных желудков. Одному просто отварная рыба, другому маринованная, запеченная, жареная и так далее. Мать приготовила несколько рыбных блюд на разные вкусы и желудки. Ты меня понял? М. Понял, Учитель. (Смиренно.) Как можно посвятить свой ум Богу?

Шри Рамакришна. Тверди имя Бога и неустанно воспевай ему хвалу, а также общайся со святыми людьми. Время от времени нужно навещать святых людей и тех, кто предан Богу. Если человек живет в миру и с утра до ночи поглощен мирскими заботами и обязанностями, он не в состоянии сосредоточиться помыслами на Боге. Вот почему так важно время от времени уединяться и размышлять о Боге. Юный саженец надо ограждать со всех сторон. Без ограждения его могут ощипать коровы и козы.

Чтобы медитировать, уйди в лесное одиночество или укройся в укромном уголку и вступи в палату твоего сердца. И пусть постоянно бодрствует в тебе способность различать. Один Бог реален, то есть вечен, все прочее нереально, ибо оно пройдет. Различая таким образом реальное и нереальное, дай своему уму отрешиться от привязанности к бренным объектам этого мира.

М. (смиренно). Как должно жить человеку в мире и вести жизнь семьянина?

Шри Рамакришна. Исполняй все свои обязанности, но помыслами сосредоточен будь на Боге. Жена, сын, отец, мать – живи со всеми с ними и служи им так, как служат самым близким. Но в сердце сердца знай, что они тебе не принадлежат.

Служанка в богатом доме тщательно выполняет свою работу, но помыслами она в своем доме, в родной деревне. Более того, она воспитывает хозяйских детей, как будто они ее родные дети. Она их называет „мой Хари" или „мой Рама", но отлично знает, что дети не ее. Черепаха плывет в озерных водах. Но знаешь ли ты, где ее мысли? На берегу, где она отложила яйца. Выполняй все свои мирские обязанности, но пусть твой ум будет обращен к Богу. Если ты вступишь в семейную жизнь, прежде чем разовьешь в себе любовь к Богу, ты будешь все сильней и сильней запутываться. Ты не сможешь противостоять опасностям, горю и скорбям. И чем больше ты будешь думать о мирском, тем сильней будет твоя привязанность к миру.

Прежде чем разломить плод хлебного дерева, надо смазать ладони маслом, иначе с них потом не отодрать липкий сок. Умасти себя любовью к Богу, тогда потом ты сможешь выполнять мирские обязанности.

Но развить в себе эту любовь к Богу можно, только живя в уединении. Чтобы сбить масло, нужно сначала в тихом месте створожить молоко. Если молоко переболтать, оно не створожится. Нужно отложить все дела и спокойно заняться сбиванием масла. Тогда оно получится.

Если ты в медитации обратишь свой ум к Богу в уединении и тишине, ты обретешь равновесие, знание и преданность Богу. Но если ты позволишь мирским мыслям завладеть твоим умом, он проникнется низким. В миру все мысли проникнуты похотью и жадностью.

Мир можно сравнить с водой, а ум – с молоком. Если влить молоко в воду, они смешаются и больше не останется цельного молока. Если же молоко сначала створожить и сбить из него масло, то масло будет плавать в воде. Надо сначала упражняться в духовной дисциплине и получить масло знания и любви к Богу. Масло не разбавить мирской водой. Масло всегда будет плавать на ее поверхности.

И в то же время пусть активно действует сила различения. Похотью и золотом можно наслаждаться лишь какое-то время. Только Бог вечен. Деньги – что могут они дать? Еду, одежду, крышу над головой – и все. Поэтому не могут деньги составить цель жизни… Таким образом и нужно упражнять способность к различению. Ты меня понял?

М. Да, учитель. Я только что прочитал пьесу под названием „Прабодха Чандродайя". В ней говорится о поиске Вечной реальности упражнением в различении.

Шри Рамакришна. Это верно – найти Реальность через различение. Надо размышлять над тем, что могут купить деньги или какова ценность красивого тела. Путем различения ты поймешь, что тело прекраснейшей из женщин – это кости, мясо, жир и прочие мерзкие вещи. К чему же человеку отказываться от Бога ради них? Как может человек жить без памяти о Боге?

М. Учитель, может ли человек увидеть Бога?

Шри Рамакришна. Вне всякого сомнения! И вот что надо делать, чтоб увидеть его: время от времени живи уединенно, тверди имя Бога и воспевай его величие. И различай вечное и бренное.

М. В каком состоянии ума должен быть человек, чтобы увидеть Бога?

Шри Рамакришна. Обрати к нему слезы тоскующего сердца, и ты его увидишь. Люди проливают кувшины слез из-за своих жен и детей. Реки слез пролиты из-за денег. Но кто плачет из-за Бога? Ищи его с любовью в сердце. После этих слов Учитель запел:

О разум мой, ищи Мать Шьяму,

с любовью в сердце,

с тоскою в сердце,

и не станет она избегать тебя,

ибо не может Мать поступить так.

Как может Мать Кали скрываться от нас?

Ищи ее, разум мой, только ее,

набери листьев бильвы,

набери цвет ибискуса,

умасти их сандаловой пастой,

сандаловой пастой любви

и положи их к ногам ее…

Шри Рамакришна продолжил:

– Тоска по Богу – как наступление зари. Заря наступает раньше, чем восходит солнце. Когда наступает тоска по Богу, за ней должно последовать видение самого Бога.

Человек в миру любит свое богатство, мать любит свое дитя, верная жена любит мужа. Если любовь твоя к Богу столь же сильна, сколько все эти три привязанности вместе взятые, то ты увидишь Бога.

Взывай к Богу с тоскующим сердцем. Котенок зовет мать просто мяукая – мяу, мяу. Куда мать-кошка отнесет его, там котенок и останется. А что ему еще делать – он не знает. Но когда мать-кошка слышит плач котенка, где бы она ни была, она бежит к нему.

Это было в воскресенье, 5 марта. М. приехал в храмовый сад Дакшинешвара в четыре часа пополудни из Бангалора, вместе с Непалом. Шри Рамакришну они нашли сидящим на маленькой кровати в его комнате. Комната была полна людей. Очень многие воспользовались воскресным днем, чтобы посетить Учителя. М. еще не был знаком ни с кем из присутствовавших. Он сел в углу. Учитель с улыбкой беседовал с собравшимися, особо обращая свои слова к юноше лет девятнадцати. Учитель казался очень счастливым, когда смотрел на него. Молодого человека звали Нарендра. Он был студентом и посещал молитвенные собрания Брахмо самаджа. Он говорил с воодушевлением. У него были яркие глаза и вид преданного Богу человека.

Шри Рамакришна (Нарендре). Что ты скажешь, На-рендра? В миру говорят разные дурные вещи о людях Бога. Ты знаешь, когда проходит слон, множество зверей завывает ему вслед, но слон никогда не оглядывается. Как бы ты себя чувствовал, если бы о тебе плохо говорили?

Нарендра. Подумал бы про себя – пускай собаки лают.

Шри Рамакришна (с улыбкой). О нет, ты не должен так далеко заходить! (Общий смех.)

Бог живет во всем сущем. Но сближаться надо только с добрыми людьми. Избегать плохой компании. Бог и в тигре живет, но это не причина обниматься с тигром. (Все смеются.) Если вы мне возразите: „А почему надо убегать от тигра, ведь он тоже есть одна из форм Бога?" – то на это можно ответить: „А почему не прислушаться к тем, кто говорит "беги!", ведь и они тоже формы Бога". Послушайте, я расскажу вам историю. Жил когда-то в лесу святой, у которого было много учеников. Он учил их склоняться перед каждым живым существом, памятуя, что в каждом живет Бог. Как-то раз один из учеников отправился в лес за хворостом для жертвенного огня. Не успел он приняться за дело, как услышал громкий крик: „Все прочь с дороги! Бежит бешеный слон!" Все бросились врассыпную, один наш ученик остался где был. Остался, потому что сказал себе, что слон тоже есть форма Бога, зачем же ему убегать? Он склонился до самой земли и стал петь хвалу Богу. „С дороги! С дороги!" – вопил погонщик, но тот не двигался с места. Слон ухватил его хоботом, отшвырнул прочь и потопал дальше. Ученика подобрали гуру и другие ученики. Они отнесли беднягу в обитель и стали лечить. Через некоторое время он пришел в себя, и его спросили: „Почему же ты не убежал?" Он ответил: „Наш учитель говорил, что только один Бог принимает формы людей, животных и прочих тварей. Поэтому я не убежал от бешеного слона". И тогда гуру сказал: „Это правда, сын мой, приближался слон-Бог, но ведь погонщик-Бог предупредил тебя об опасности. Если все сущее есть Бог, то почему ты не послушался погонщика-Бога? Надо и погонщика-Бога тоже слушать!" (Все засмеялись.)

Присутствующий. Учитель, если дурной человек вредит нам или пытается навредить, должны ли мы терпеть это?

Шри Рамакришна. Когда человек живет в миру и встречается с самыми разными людьми, он должен показать, что способен защитить себя. Но нельзя противиться злу, творя зло. Послушайте историю.

На лугу, куда пастухи выгоняли стадо, жила ядовитая змея. Ее все боялись и старались заприметить издалека. Однажды пастухи увидели, что по тропинке через луг идет святой человек. Они побежали к нему с криками: „Не ходите туда, божий человек, там ядовитая змея живет!"

А святой ответил: „Пусть себе живет, раз ей так надо, дети мои, а я ее не боюсь, потому что мне известно тайное заклинание от змей". И святой пошел дальше, но никто из пастушат не решился последовать за ним. Тут показалась змея с грозно раздутым клобуком, но святой прочитал заклинание и змея поникла у его ног, бессильная, как земляной червь. И сказал ей святой: „Что же ты причиняешь всем вред? Я хочу дать тебе мантру. Ты будешь повторять имя Бога, и пропадет у тебя желание делать зло, ты научишься любить Бога и в конце концов увидишь его".

С этими словами святой шепнул змее заветное имя. Получившая таким образом посвящение, змея припала к стопам своего нового гуру и спросила: „Учитель, а в чем теперь должна я упражняться?" На что гуру ответил: „Тверди святое имя и никому не делай зла". На прощание гуру добавил: „Я еще вернусь!"

Шло время, и пастушата увидели, что змея больше не жалит. Они стали швырять в нее камни, но змея даже не шипела, она была смиренна, как земляной червь. Тогда один из пастушат схватил ее за хвост, раскрутил и с силой ударил оземь. Змею вырвало кровью, и она застыла без движения. Пастушата решили, что змея издохла.

Но среди ночи змея очнулась и с большим трудом поползла к своей норе. Теперь, в страхе перед мальчишками, она отсиживалась в норе целыми днями и только по ночам выползала в поисках пищи. Она страшно исхудала, но твердила имя Бога, никого не трогала, а питалась листьями и плодами, падавшими на землю.

Примерно через год святой снова появился в тамошних краях и сразу справился о змее. Пастушата сказали, что змея подохла, но гуру не поверил, ибо знал, что не может змея умереть, прежде чем святое слово, которое он шепнул при посвящении, даст плоды – видение Бога. Поэтому он стал искать змею, звать ее именем, которое ей дал. Услышав голос гуру, змея выползла из норы и с глубокой почтительностью подползла к его ногам. „Как ты живешь?" – спросил святой. „Все хорошо", – ответила змея. „Тогда отчего ты так исхудала?" Змея ответила: „Учитель, ты велел мне не причинять никому вреда, поэтому я питалась только палыми листьями и плодами. Возможно, из-за этого я выгляжу худой". Дело в том, что столь чистым стало змеиное сердце, столь свободным от злых чувств, что змея уже почти не помнила, как пастушата чуть не убили ее. „Не может быть, чтоб ты так исхудала только от недостатка пищи! – воскликнул святой. – Должна быть еще какая-то причина, постарайся ее вспомнить!" Тогда змея вспомнила, как мальчишка ударил ее головой оземь, и рассказала об этом святому, но при этом добавила: „Он это сделал по незнанию, ибо как было ему знать, что я совсем другая? Как было ему знать, что я больше не могу ужалить или причинить вред?" – „Какой позор! – откликнулся святой. – Да неужели же ты так глупа, что защитить себя не можешь? Я велел тебе не кусаться, но разве я говорил, что и шипеть не надо? Почему ты не отпугнула пастушат шипением?"

На злых людей надо шипеть. Их надо отпугивать, иначе они причинят вред. Яд в них вливать нельзя, вред наносить нельзя, вот что.

На свете есть четыре рода людей: порабощенные, рабы мирских желаний, искатели свободы, освободившиеся души и души вечно-свободные.

Вечно-свободные – такие, как Нарада и ему подобные, – живут на свете ради блага человечества, ради того, чтобы учить людей.

Порабощенные души – это те, кто поглощен мирскими благами, они забывают о Боге и никогда о нем не думают.

Есть еще ищущие освобождения, одни из них найдут, что ищут, другие – нет.

Освободившиеся души – это садху и махатмы, больше не скованные похотью и жадностью. На них нет мирской скверны. Их мысли обращены к лотосоподобным стопам Бога.

Когда в водоем забрасывают невод, то всегда находятся и умные рыбы, которые не попадаются в сети. Они подобны вечно-свободным душам. Но большая часть рыбы запутывается в сетях. Иные рыбины стараются уйти из невода – они подобны ищущим свободы, – но не всем это удается. Бывает, рыба с громким плеском ускользает через ячейку, и тогда рыбаки говорят: „Смотри, какая здоровенная ушла!" Но больше таких рыб, что и не могут уйти, и не пытаются, с сетью во рту, они зарываются в ил и тихонько лежат, думая, что в безопасности и больше им нечего бояться. Не понимают, что рыбаки потянут невод и выбросят их на сушу. Они подобны душам порабощенным.

Порабощенные души запутались в сети похоти и жадности, они по рукам и ногам скованы своими же желаниями. И даже верят, будто в грязи похоти и жадности способны обрести счастье и безопасность. Не понимают, что скованными встретят они смерть свою. Когда порабощенный оказывается на пороге смерти, жена спрашивает его: „Ты покидаешь меня, а что мне оставляешь?" И так велика привязанность порабощенного к земным благам, что если он увидит в этот миг, что слишком ярко горит лампа, то скажет жене: „Прикрути фитиль, уходит слишком много керосину!" А между тем он уже на смертном одре.

Порабощенные души не думают о Боге и тратят свой досуг на пустые сплетни или бессмысленные поступки. Если спросить такого человека, что он делает, он скажет: „Не могу сидеть просто так, поэтому решил поставить изгородь". А уж если совсем не на что убить время – играют в карты. (Собравшиеся мрачно молчат.)

Присутствующий. Что же, Учитель, ничто не может помочь таким людям?

Шри Рамакришна. Им можно помочь – если они время от времени будут посещать святых людей или станут медитировать в уединении, хотя бы иногда. Они также должны упражняться в различении и молиться о любви и вере.

(Обращаясь к Кедару.) Ты наверняка слышал об огромной силе, которой обладает вера? В Пуранах написано, что Раме, воплощению абсолютного Брахмана, потребовалось построить мост, чтобы попасть на Цейлон. Но Хануман, опираясь на силу святого имени Рамы, просто перепрыгнул через пролив и оказался на Цейлоне. Он обошелся без моста. (Общий смех.)

(Указывая на Нарендру.) Взгляните на этого юношу, который спокойно сидит здесь! Непослушный мальчишка, когда сидит рядом с отцом, выглядит таким смирным, зато он совсем другой в уличных играх. Такие мальчики, как Нарендра, они из породы вечно-свободных. Их никогда не поработит мирское. По мере роста в них пробуждается духовное сознание, и они направляются прямо к Богу.

(Обращаясь к М.) Есть по-английски книга об искусстве рассуждать?

М. Да, Учитель, она называется „Логика".

Шри Рамакришна. Расскажи мне, как она рассуждает.

М. почувствовал себя несколько смущенным. Он сказал: „Существует один тип рассуждения, который называется дедуктивным процессом, – это движение от общего к частному. Например: все люди смертны, ученые есть люди, следовательно, ученые смертны.

Существует и другой тип рассуждения, он называется индуктивным – это движение от частного к общему. Например, эта ворона черная и та ворона тоже черная, все виденные нами вороны черные, следовательно, черны все вороны вообще.

Однако рассуждение такого рода способно привести к ложному выводу. Скажем, может выясниться, что где-то в других странах есть и белые вороны.

Возможен еще и такой пример: всякий раз, когда идет дождь, на небе тучи, из чего делается вывод о том, что тучи приносят дождь".

Шри Рамакришна почти не слушал. Он становился все более рассеянным, и беседа оборвалась.

Встреча заканчивается. Собравшиеся выходят погулять по саду. М. идет в Панчавати. Время около пяти пополудни. Вскоре М. поворачивает и идет обратно в сторону комнаты Шри Рамакришны. Он видит нечто поразительное на маленькой северной веранде.

Шри Рамакришна стоит совершенно неподвижно. Нарен-дра поет. Вокруг стоят несколько учеников. М. слушает пение, которое очаровывает его. Он никогда не слышал такого нежного пения, за исключением пения самого Учителя. М. переводит взгляд на Учителя и замирает потрясенный. Тот замер, глаза устремлены в одну точку, кажется, будто он не дышит. Из расспросов М. узнает, что это состояние называется самадхи. М. никогда не видел ничего подобного и даже не слышал о таком. Он поражен. Он думает: „Может ли человек, сосредоточившись на мыслях о Боге, совершенно потерять внешнее сознание? Какой же сильной верой и любовью нужно обладать, чтобы достичь такого состояния!"

Когда песня подошла к концу, по телу Учителя пробежала дрожь и волоски на теле встопорщились. Слезы счастья полились из его глаз. Время от времени казалось, будто перед ним проходят какие-то видения, и на его губах играла улыбка. Было ли то видением, как это называют, Бога в духовной форме? Сколько духовных упражнений, сколько строгости, сколько веры и любви должно быть необходимо, чтобы сподобиться такого видения Бога?

М. возвратился домой под неизгладимым впечатлением от увиденного: от первого соприкосновения с самадхи и с блаженством божественной любви.

Следующий день был праздничным. М. был свободен и явился в Дакшинешвар к трем часам пополудни. Шри Рамакришна сидел у себя в комнате. На полу была разостлана циновка, на которой сидели Нарендра, Бхаванатх и еще несколько учеников – все молодые люди, лет девятнадцати, двадцати. Шри Рамакришна сидел на маленькой кровати и со счастливой улыбкой на лице беседовал с юношами.

При виде М. Учитель громко рассмеялся и сказал молодым людям: „Смотрите, вот он опять пришел!" И снова рассмеялся, все подхватили его смех. М. простерся перед ним и тоже сел. Прежде он приветствовал его сложенными перед грудью ладонями, как делают те, кого учили англичане. Но в тот день он научился простираться у ног Учителя. Когда М. уселся, Шри Рамакришна объяснил Нарендре и другим ученикам, отчего он смеялся.

– Знаете, – сказал он, – есть история о павлине, которому в четыре часа поднесли опиума. Он так одурел от него, что на другой день, ровно в четыре вернулся за новой порцией. (Общий смех.)

М. подумал: „Как же он прав! Я возвращаюсь домой, но мыслями день и ночь с ним. Я думаю только о том, когда увижу его снова. Как будто кто-то тянет меня сюда. Я больше никуда не смог бы пойти, даже если бы захотел. Мне необходимо приходить именно сюда". Пока М. размышлял об этом, Шри Рамакришна шутил с юношами и поддразнивал их, будто был их ровесником. В комнате не смолкал смех, она точно превратилась в обитель веселья.

М. с изумлением смотрел на этого странного человека и говорил себе: „Только вчера я видел его погруженным в самадхи и в блаженство общения с Богом – зрелище, никогда ранее не виданное мною! А сегодня это же самое существо ведет себя, как обыкновеннейший человек. Не он ли отругал меня при первой встрече, спросив: а ты большой мудрец, не так ли? Разве он мне не говорил, что реален и Бог, имеющий форму, и Бог без формы? Разве он мне не говорил, что один только Бог реален, все прочее – нереально? Разве он не учил меня жить в миру, как живет служанка в богатом доме?"

Шри Рамакришна дурачился с юношами. Изредка он посматривал на М., который сидел и молчал. Потом Учитель сказал Рамлалу: „Видишь, он человек в возрасте, поэтому выглядит серьезным. Мальчишки развлекаются, а он сидит и молчит". М. было в то время двадцать семь лет.

После этого Учитель обратился к М. и к Нарендре со словами: „Я бы хотел, чтобы вы о чем-нибудь поспорили по-английски".

М. и Нарендра рассмеялись. Они заговорили – но по-бенгальски. М. просто не мог вести спор в присутствии Учителя. Тот все настаивал, чтобы они говорили по-английски, но ничего не получалось.

Было уже пять часов пополудни. Все разошлись по домам, за исключением М. и Нарендры. М. бродил по храмовому саду. Приблизившись к гусиному пруду, он увидел на ступеньках, ведущих к воде, Рамакришну с Нарендрой. Рамакришна говорил ему: „Послушай, ты должен чаще бывать здесь. Ты новичок. Когда люди только познакомятся, им надо часто бывать вместе – как влюбленным! (М. и Нарендра смеются.) А что, разве не так? Вот и приезжай сюда почаще!"

Нарендра, член Брахмо самаджа, осмотрительно относился к тому, чтобы давать твердые обещания, поэтому он со смехом ответил: „Я постараюсь!"

По дороге обратно к комнате учителя Шри Рамакришна сказал М:

– Когда крестьяне едут на ярмарку покупать скот, они знают, как проверять скотину, как отличать хорошее животное от плохого. Берут буйвола за хвост, если буйвол сразу ложится, его не покупают. Выбирают того, который от прикосновения к хвосту брыкается. Нарендра как раз из таких буйволов – с норовом.

Шри Рамакришна посмеялся собственным словам, потом продолжил:

– Есть и другие люди, люди без задора, те похожи на расплющенный в кислом молоке рис – мягкий, как каша. У них нет норова.

Дело было вечером. Учитель медитировал, сосредоточившись на Боге. Он сказал М.: „Пойди и поближе познакомься с Нарендрой, а потом скажи мне, как он тебе нравится". В храмах окончилось вечернее богопочитание. М. встретился с Нарендрой, и у них был разговор. Нарендра рассказал, что он член Брахмо самаджа, что учится в колледже и так далее.

Было уже поздно, и М. пора было домой, но ему не хотелось. Расставшись с Нарендрой, М. отправился искать Учителя. Его ум и сердце были очарованы пением Учителя, и ему нестерпимо хотелось опять услышать его голос. Наконец он увидел Учителя, который вышагивал вперед и назад по театральным подмосткам перед храмом Кали. В храме по обе стороны изображения Матери горели светильники. В просторном театре под открытым небом горел всего один светильник, и свет его был неярким.

М. почувствовал, что пение Учителя заворожило его, как змею завораживает заклинание. Он приблизился к Учителю и после некоторого колебания спросил: „Будет ли еще пение сегодня?" Учитель подумал и сказал: „Нет, сегодня уже не будет!" Потом, словно что-то вспомнив, добавил: „Ты можешь вот что сделать, я буду в Калькутте, в доме Баларама Боса – приходи туда. Там будут петь".

М. Да, учитель.

Шри Рамакришна. Ты знаешь Баларама Боса?

М. Нет, Учитель.

Шри Рамакришна. Он живет в Бозпаре.

М. Очень хорошо, Учитель. Я найду его дом.

Шри Рамакришна (прохаживаясь с М.). Хочу тебя спросить. Что ты обо мне думаешь?

М. не ответил. Шри Рамакришна снова задал вопрос:

– Что ты обо мне думаешь? На сколько ан у меня есть знания о Боге?

М. Учитель, я не знаю, что вы имеете в виду, спрашивая „на сколько ан". Я могу только одно сказать: никогда еще не встречался я с такой мудростью, такой экстатической любовью, такой верой, такой беспристрастностью и широтой взглядов.

Шри Рамакришна начал смеяться.

После этого разговора М. склонился перед Учителем и простился с ним. Он был почти у главных храмовых ворот, когда вспомнил, что хотел узнать еще одну вещь, и вернулся. Шри Рамакришна все еще прохаживался по подмосткам в одиночестве – радуясь Атману и ни в чем более не нуждаясь, – как лев, который любит в одиночку бродить в лесу. С немым восторгом смотрел М. на эту великую душу.

Шри Рамакришна (обращаясь к М.). Ты почему вернулся?

М. Учитель, если это дом богатого человека, меня могут туда не впустить. Я лучше приеду сюда и здесь встречусь с вами.

Шри Рамакришна. Да нет – зачем? Назови мое имя и скажи, что идешь повидаться со мной. Тебя проведут ко мне.

М. Да, Учитель.

Он снова склонился перед Учителем и простился с ним».

Так завершает М. рассказ о первых четырех встречах с Рамакришной. В полном виде – я немного сократил текст, чтобы избежать повторов, – это и есть первая глава «Евангелия от Рамакришны», первая из пятидесяти двух, что должно дать читателю представление об объеме труда. Повествование более или менее последовательно охватывает период с февраля 1882 года до апреля 1886-го. М. описывает, как 24 апреля 1886 года он приезжает к Рамакришне с женой и сыном. Жена М. в депрессии из-за смерти другого сына, и по этой причине Рамакришна попросил М. привезти ее. Сам Рамакришна был в это время уже смертельно болен, и Сарада-деви ухаживала за ним. Тем не менее он выказал сочувственный интерес к переживаниям жены М. и пригласил ее вместе с малышкой дочерью провести несколько дней с Сарадой. М. понимал, как это утешит и поддержит жену, он был глубоко признателен Рамакришне. Он описывает, как в девять часов того вечера он обмахивал опахалом Рамакришну, на шее которого была цветочная гирлянда, надетая кем-то из последователей. Рамакришна снял гирлянду и что-то пробормотал. Затем он надел гирлянду на М. Тот пишет, что в настроении Рамакришна был «самым милостивым». И это наш прощальный взгляд на Рамакришну, ибо М. не оставил нам записей о последних трех с половиной месяцах его жизни. В этот период Рамакришна отдавал почти всю оставшуюся энергию воспитанию юных монахов, своих учеников; возможно, поэтому он уделял меньше времени своим последователям из мирян, к тому же его физическое состояние постепенно ухудшалось. Однако нет сомнений в том, что М. иногда видался с ним. Говорят, что М. не стал продолжать записи, потому что был не в силах писать о последних стадиях рака, от которого умер его Учитель. В силу своей скромности, он запечатлен где-то сзади на фотографии учеников и мирян-последователей, снятых у тела Рамакришны, перед тем как оно было предано огню, 16 августа 1886 года.

Откровенность – одно из величайших достоинств М. как биографа. Мы уже видели, как описал он свое унижение во время второго приезда к Рамакришне. В других частях «Евангелия» М. пишет о том, как Рамакришна хвалил его, как нежно к нему относился. Человек, намеренно скромничающий, мог бы умолчать об этих похвалах. М. же, просто излагая факты, выказывает куда более подлинное отсутствие эгоизма.

Столь же честно пишет М. и о самом Рамакришне. Неколебимая вера в божественность природы Рамакришны как раз и не дала ему представить Учителя в возвышенном облике святого. Для М. свято все, что говорит или делает Рамакришна, поэтому он ничего не опускает, ничего не меняет. Со страниц его книги Рамакришна является нам как подлинный духовный феномен: попеременно богоподобный и ребячливый, возвышенный и нелепый, то разъясняющий высочайшие философские истины, то рассказывающий смешные истории о животных для пояснения своей мысли, то поющий и пляшущий, то пьяно спотыкающийся в экстазе, то наставляющий учеников с отечески зрелой мудростью, то сбрасывающий с себя набедренную повязку и разгуливающий, как младенец, нагишом.

Он рвется встретиться с каждым, кто ищет познания Бога. Если иные из ищущих оказываются падкими на людскую славу или избыточно почтительными по отношению к книжной мудрости или проявляют тайную слабость к мирским удовольствиям, от которых якобы отрешились, – Рамакришна мягко воспринимает их слабости и потом беззлобно посмеивается над ними. Суровей всего он к молодым искателям познания, ибо их недостатки еще поддаются исправлению. Он раскован с людьми, увидевшими свет, – курильщики конопли любят общаться друг с дружкой, говорит он. К детям он относится с юмором, но в то же время и с почтением. В одном из прелестнейших пассажей «Евангелия» (июль 1883 года) М. рассказывает о девочке лет шести, склонившейся перед Рамакришной и укорившей его за то, что он не обратил внимания на ее поклон. Она поклонилась ему снова, а он ответил на поклон, коснувшись лбом земли. Потом Рамакришна попросил девочку спеть, но та сказала: «Я не умею», добавив: «Честное слово, я не умею!» Рамакришна попробовал настоять, но ребенок возмутился: «Я же дала честное слово, что же еще просить?» Кончилось тем, что Рамакришна сам начал петь детские песенки девочке и ее подружкам. Одна была такая:

Давай я заплету тебе косички,

нужно стараться,

чтобы понравиться любимому!

Обратившись затем ко взрослым, Рамакришна стал говорить о том, что ребенок похож на познавшего Брахман, ибо во всем видит сознание.

– Я однажды приехал в Камарпукур, – продолжал Рамакришна, – а моему племяннику Шивараму было тогда лет пять. Как-то он бегал у пруда, пытаясь поймать кузнечика. Листва шелестела, и он на нее прикрикнул: «Потише, я же кузнечиков ловлю!» В другой раз была гроза, мы с Шивара-мом вдвоем сидели дома. Вспыхивали молнии, я не пускал Шиварама на улицу, куда он рвался, но он все равно подбегал к двери и выглядывал. Когда опять блеснула молния, он закричал: «Смотри, дядя, опять спичку зажигают!»

Если бы мне предложили описать одним словом атмосферу «Евангелия», я выбрал бы слово «сейчас». Большинство из нас проводит почти всю жизнь в прошлом или в будущем – боясь грядущего или желая его, сожалея о минувшем. М. показывает нам человека, живущего в постоянном контакте с вечно сиюминутным, существование Бога не имеет связи с прошлым или с будущим, оно всегда сиюминутно. Быть в обществе Рамакришны означало быть в присутствии этого Сейчас. Не всякий, кто бывал в Дакшинешваре, отдавал себе в этом отчет. М. ощутил это сразу и никогда не утрачивал чувство благодарности за редкостное счастье. Каждое событие описывает он с благодарным изумлением – ему, простому, недостойному школьному учителю, было дано участвовать в этом! Ощущение величия всего, что происходит, придает его самым простым описательным строкам волнующее и магическое свойство:

«Экипаж катил через европейский квартал. Учитель с удовольствием разглядывал прекрасные здания по обе стороны ярко освещенных улиц. Вдруг он сказал: „Пить хочется, что нам делать?" Племянник Кешаба Нандалал остановил экипаж перед „Индия-клубом" и вошел спросить стакан воды. Учитель осведомился, чисто ли вымыт стакан. Получив заверения, что стакан вымыт хорошо, он выпил воду.

Экипаж покатил дальше. Учитель высунулся из окошка, рассматривая происходящее вокруг – людей, экипажи, коней, улицы, залитые лунным светом. Время от времени доносились голоса английских леди, которые пели под аккомпанемент пианино. Учитель был в очень счастливом настроении».

М. показывает нам Рамакришну днем и ночью, по большей части в Дакшинешваре, но также и в домах Баларама и других его последователей, во время речных прогулок с Кешабом, в экипаже, проезжающем по городским улицам. Обыкновенно он бывает окружен уймой народа – там ученики, следующие ему миряне, случайные посетители. Естественно, вопросы, задаваемые Рамакришне, часто повторяются, поэтому он повторяется и в ответах, иногда перефразируя их. М. отмечает повторы, он, записывает и слова всех песен, которые поет Рамакришна. Неискушенному читателю «Евангелия» это может показаться скучным, но если он прочтет книгу от начала до конца, а не просто полистает, прочитывая отрывки наугад, то, вероятно, согласится, что именно повторы сообщают повествованию цельность и ощущение подлинной, проживаемой день за днем жизни. В любом случае учитель, который не повторяется, есть скорей результат искусства и редактуры, нежели живой человек!

Уже первая глава знакомит нас с методами, которыми учил Рамакришна, и с основными концепциями его учения. Иногда Рамакришна прибегает к прямым утверждениям, подкрепленным авторитетом его духовного опыта, иногда пользуется сравнениями и притчами. Сравнения и притчи обычно почерпнуты из деревенской жизни Бенгала, они комичны и сочетают в себе житейскую мудрость с духовной – как история со змеей, которая не шипела. Следует помнить, что М., будучи человеком семейным, живущим в миру, не мог присутствовать при особых наставлениях, даваемых Рамакришной его ученикам-монахам. В силу этого «Евангелие» содержит главным образом наставления для мирян.

Однако наиважнейшая функция Рамакришны как учителя была в равной мере доступна и мирянам и монахам – и те и другие имели возможность наблюдать его в безмолвии самадхи, в несвязном экстатическом бормотании, в сияющем ликовании пения и плясок, обращенных к Богу. Даже случай-ные посетители Дакшинешвара могли через них уловить проблески истинной природы Рамакришны. Для человека сколько-нибудь восприимчивого они были куда более убедительной демонстрацией реальности существования Бога, чем самые красноречивые слова Учителя.

По всей видимости, М. делал подробнейшие записи сразу после каждой встречи с Рамакришной. Рассказывают, что он трудился три дня, записывая высказывания и события одной встречи. И все же, когда пришло время публиковать заметки, М. снова переработал весь материал, посвятив этому все тридцать пять лет оставшейся ему жизни.

Вначале М. вообще не хотел публиковать записи, говоря, что делал их для собственных размышлений и медитации. Однако под воздействием множества обстоятельств впоследствии изменил эту точку зрения. Когда вскоре после смерти Рамакришны молодые монахи основали первый монастырь в Баранагоре, М. стал их ближайшим другом и помощником. Он даже пошел преподавать в двух школах одновременно, с тем чтобы содержать семью на жалованье, получаемое в одной, а все остальные доходы отдавать монахам. Можно и не говорить о том, что монахи всячески убеждали М. напечатать заметки, но он не сдавался. Однако, с 1889 года М. взял на себя часть расходов по содержанию Сарады, Святой матери. Она попросила его прочитать ей записи и пришла в восторг. Сарада заявила, что они должны быть опубликованы. Это М. воспринял как приказ.

Таким образом, в 1887 году появились на свет две брошюры, вместившие в себя лишь малую часть материала, развернутого и переведенного на английский. Их чтение производит странное впечатление, поскольку М. решил, что эта тема требует особого, архаичного, евангельского языка. Вот, например, заключительная фраза рассказа о его первой встрече с Учителем:

«И через короткое время М. склонил главу пред Учителем. Учитель даровал ему позволение уйти и изрек: приди еще».

Вивекананда с энтузиазмом приветствовал выход брошюр в письме, типичном для него:

«C'est bon, mon ami – теперь ты делаешь то, что надо. Выходи на свет, дружище. Нечего спать всю жизнь, время летит. Браво! Все правильно».

Тем не менее все согласились с тем, что Рамакришна должен быть услышан так, как он говорил, – и на родном языке, поэтому М. взялся приводить в порядок и публиковать свои записи в бенгальском оригинале. Несколько журналов начали печатать их с продолжением. В 1902 году Тригунатитананда собрал все опубликованное и выпустил в свет отдельной книгой.

Со временем появились еще четыре тома, которые вместе и составили «Евангелие от Рамакришны»; последний был напечатан в 1932 году, когда умер М. Автор «Евангелия» работал медленно. Отчасти причина была в его загруженности другими делами – в 1905 году он приобрел собственную школу, так называемый Институт Мортона, – отчасти же дело было в том, что М. рассматривал свой труд как бого-почитание. Перед тем как сесть писать, он проводил много времени в медитации и в тот день принимал пищу только один раз.

В 1907 году по просьбе М. Свами Абхедананда отредактировал английский вариант, осовременив язык и добавив ранее выпущенные места, которые сам перевел непосредственно с бенгальского. Но и это не было, конечно, завершением издания, потому что полный текст М. появился лишь двадцать четыре года спустя. М. расположил материал в форме тематических подборок, свободно передвигаясь во времени в поиске наиболее значимых для темы записей. Только в 1924 году, когда Свами Никхилананда опубликовал свой английский перевод «Евангелия», записи предстали перед читателем в строго хронологическом порядке.

М. был бы, без сомнения, потрясен, если 6 мог узнать, что наступит день, когда Олдос Хаксли сравнит его с Босуэллом, а «Евангелие от Рамакришны» назовет уникальным произведением «литературы о житиях святых». Но похвала Хаксли это не более чем констатация факта. Заслугу М. перед грядущими поколениями невозможно переоценить. Такого рода задача могла бы смутить самого тщеславного писателя. М. был тщеславия лишен.

М. – идеал мирянина в представлении Рамакришны. Он был серьезным просветителем и ученым, пользовался авторитетом и уважением, но сам неизменно рассматривал себя как слугу и незначительнейшего из людей. Мирское не могло подчинить его себе даже своей любовью, а любили М. все, кто знал его. Рассказывают, что он забирал из дома постель и укладывался спать на крыльце общественного здания, среди бездомных, чтобы напомнить себе, что обитель души его не здесь – как у той служанки из притчи Рамакришны.

Он умер 4 июня 1932 года. Его последние слова: «Святая Мать, Учитель, возьмите меня к себе!»

20. ПОСЛЕДНИЙ ГОД

1885 год начался с необычной жары. Рамакришна жару плохо переносил, поэтому ученики советовали ему сосать лед и класть лед в подсахаренное питье. Рамакришна пристрастился ко льду. Но когда к концу апреля он стал жаловаться, что у него болит горло, ученики решили, что виноваты тут лед – и они.

Боль была вызвана язвочкой, которая не поддавалась лечению и понемногу разрасталась. Врач рекомендовал как можно меньше говорить и по возможности воздерживаться от погружения в самадхи. В состоянии самадхи кровь приливает к горлу, и врач опасался, как бы это не ухудшило дело.

В мае вишнуиты устраивали ежегодный праздник в деревне Панихати, всего в нескольких милях от Дакшинешвара вверх по Ганге – в честь пиршества, которое некогда дал в этой деревне Рагхунатх, богопослушный мирянин, Нитьянан-де, любимому ученику Шри Чайтаньи. Нитьянанда поддерживал Рагхунатха, который настойчиво просил Шри Чайта-нью разрешить ему отказаться от мира и уйти в монахи.

Рамакришна много раз бывал на этом празднике, но в тот год ему хотелось взять в Панихати молодых учеников, никогда его не видевших. Рамакришна отмел все возражения по поводу того, что не стоит ездить, пока он болен, обещал провести в деревне часа два, не больше, и по возможности в самадхи не погружаться. Договорились, что он не станет участвовать в киртане, в пении священных гимнов, поскольку оно обязательно приведет его в экстаз.

Передохнув с дороги в доме богатого землевладельца, Рамакришна с учениками отправился во двор храма Радха-канта посмотреть танцы и послушать песнопения. Не успели они расположиться там, как выскочил человек в одежде вишнуита и начал с криками отплясывать, изображая экстатическое состояние. Рамакришна сразу распознал в этом актерство и со снисходительной улыбкой шепнул Нарену:

– Ну и фокусник!

Рамакришна наблюдал за этой сценой как бы со стороны, не выражал никаких особых эмоций, и ученики поуспокоились. Но буквально через миг Рамакришна вдруг прыгнул в круг танцующих и вошел в самадхи. Это случилось так внезапно, что никто из учеников не успел удержать его. Теперь же им оставалось только стать поближе и следить за Рама-кришной. Присутствовавший при этом Сарат (Сарадананда) описывает, как Рамакришна отчасти возвратился к внешнему сознанию и начал танцевать с красотой и силой, какие ученики никогда прежде не видели. По описанию Сараданан-ды, он то двигался львиной поступью, то извивался, как рыба, в море экстаза. Его тело обрело такую гибкость, что трудно было поверить, будто под кожей есть кости, а музыка прокатывалась по мышцам ясно различимыми волнами.

Примерно через полчаса Рамакришна начал приходить в себя. Ученики старались увести его с киртана, но, прежде чем отправиться домой, все хотели совершить почитание перед священными изображениями в храме по соседству. Рамакришна внял уговорам, но, когда он двинулся к выходу из храмового двора, участники киртана, ни о чем не подозревая, с песнями устремились за ним. Рамакришна остановился, погрузился в самадхи, и это повторилось несколько раз. В тот день глазам собравшихся было явлено зрелище, о котором уже упоминалось в этом повествовании: по описанию Сарадананды, фигура Рамакришны будто вытянулась вверх и осветилась изнутри, «как светятся иногда фигуры в сновидениях». Кожа Рамакришны заметно посветлела и действительно стала излучать сияние; по цвету она почти слилась с яркой охрой его шелковой одежды – казалось, Рамакришна объят пламенем. Потрясенные и восхищенные певцы запели гимн о Нитаи, Нитьянанде, но слова были обращены к самому Рамакришне:

Кажется, здесь сам Нитаи, податель любви!

Вот он, Нитаи, он несет нам Бога любовь!

Как без него мы б утешили наши сердца?

Вот он, Нитаи, податель любви!

Указывая на Рамакришну, они снова и снова повторяли рефрен: «Вот он, Нитаи, податель любви!» К ним присоединялись все новые певцы, так что скоро вокруг Рамакришны огромной возбужденной толпой собрались чуть не все, приехавшие в деревню на праздник.

Уродливый калека в одеянии странствующего монаха выхватил у какой-то женщины блюдо с прасадом и собственноручно положил прасад Рамакришне в рот. Рамакришна, который был в самадхи, не противился, но, едва ощутив прикосновение, отпрянул, пришел в обычное сознание и, выплюнув пищу, стал полоскать рот. Из этого толпа заключила, что калека – притворщик и осквернил собой прасад. Калека поспешил скрыться от негодующих взглядов. Рамакришна же подтвердил подозрение собравшихся, с охотой приняв прасад от кого-то другого.

Колоссальная толпа не давала Рамакришне пройти, так что прошло не менее четырех часов, прежде чем ученикам удалось довести его до лодки, на которой они должны были отплыть обратно в Дакшинешвар. Некто по имени Навачай-танья Митра ухватился за борт лодки и со слезами молил Рамакришну благословить его. Рамакришна дотронулся до него – и тот сразу пришел в экстатическое состояние, плясал и пел хвалу Учителю, пока Рамакришна не успокоил его вторичным прикосновением. Навачайтанья несколько раз встречался с Рамакришной раньше, но переживания этого дня изменили всю его жизнь – он отдал сына на попечение семьи и удалился от мира, поселившись в одиночестве на берегу Ганги.

После посещения Панихати здоровье Рамакришны ухудшилось и горло болело сильнее прежнего. В тот день то начинался, то проходил дождь, поэтому врач приписал ухудшение воздействию погоды. Сам Рамакришна, с присущей ему ребячливостью, во всем винил Рам Чандру и других своих последователей из тех, что постарше, уверяя, что ни за что не поехал бы на праздник, если бы те проявили побольше настойчивости и не пустили его. Врачи назначили полоскание и пластырь на горло, но толку из этого не вышло. Ему запретили разговаривать, но Рамакришна нарушал запрет.

Шла уже вторая половина июля. Рамакришна не на шутку страдал от болей, а горло его настолько распухло, что он больше не мог глотать ничего, кроме жидкой пшеничной кашицы на молоке. Медики пришли к выводу, что болезнь Рамакришны – «горло проповедника», так именовалась в те времена форма ларингита, вызываемая перенапряжением связок. Назначили лекарства и диету, но Рамакришна продолжал нарушать два основных запрета – он погружался в самадхи, и он разговаривал. К нему приходило все больше посетителей, и он никогда не отказывал им в наставлениях. Только все время жаловался Божественной Матери:

– Зачем ты приводишь сюда столько народу? У меня не остается времени ни помыться как следует, ни поесть! Это тело превратилось просто в дырявый барабан – сколько он продержится, если бить в него день и ночь?

В сентябре одна из почитательниц Рамакришны решила устроить ужин в его честь. Она знала о болезни Рамакришны, но, с немилосердностью хозяйки дома, послала к нему с просьбой прийти, хоть на несколько минут. Посланец вернулся с известием, что о приходе Рамакришны не может быть и речи – у него открылось горловое кровотечение. Гости приуныли, а Нарен сильно помрачнел и притих. Позднее он сказал:

– Кто нас осчастливил, собирается покинуть нас. Я читал книги по медицине и расспрашивал друзей-медиков. Они опасаются, что такого рода болезнь горла может развиться в рак. А горловое кровотечение заставляет меня думать, что так оно и есть. Если это рак, то поделать ничего нельзя, человечеству неизвестно, как лечить его.

Было решено незамедлительно обеспечить Рамакришне более систематическое и надежное лечение. На другой же день в Дакшинешвар отправилась группа уважаемых мирян – последователей Рамакришны, которая и убедила его перебраться в Калькутту, где можно будет лучше организовать медицинский уход. Через несколько дней для него был снят маленький домик в Багбазаре. С крыши домика видна была Ганга, что представлялось большим достоинством, поскольку Рамакришна очень любил священную реку. Но когда Рамакришна был перевезен на новое место, то сразу объявил, что не останется в домике даже на одну ночь – после простора дакшинешварских садов ему показалось здесь невыносимо душно. Он пешком пошел к Балараму Босу, где его с любовью приняли и умолили остаться, пока не будет подыскано подходящее жилье.

Тем временем друзья пригласили к Рамакришне самых известных калькуттских врачей. Врачи диагностировали рак, прогнозы их были пессимистичны, но они были готовы делать все возможное. Последователи остановили свой выбор на докторе Махендралале Саркаре, главным образом потому, что он гомеопат. Гомеопатия, о которой много говорили в те времена, это метод лечения больного лекарствами, которые у здорового вызывают симптомы, сходные с теми, от которых страдает больной. Лекарства гомеопаты дают мельчайшими дозами, что очень успокоило последователей Рамакришны, которые знали, что он плохо переносит большие приемы лекарств. В сложившихся обстоятельствах это, вероятно, был столь же веский резон для выбора врача, как и любой другой.

Весть о переезде Рамакришны в Калькутту разнеслась по всему городу. Толпы народа, и друзей и посторонних, с утра до ночи осаждали дом Баларама; Рамакришна принимал всех подряд целый день, прерывая встречи только на два часа, чтобы поесть и передохнуть. Он будто перебрался в Калькутту не для лечения, а чтобы стать доступней, чтобы не требовалось добираться к нему в Дакшинешвар. Очень немногим из тех, кто видел его, могло прийти в голову, что Рамакришна смертельно болен. Он с обычным пылом говорил о Боге и часто погружался в самадхи.

Скоро был найден другой дом – номер 55 по улице Шьям-пукур, – и Рамакришна после недельного пребывания у Баларама переехал туда. Комнаты для него и для учеников были расположены на втором этаже, и было там довольно тесно. Никто не мог готовить пищу по вкусу Рамакришны, поэтому пришлось спрашивать Сараду-деви, все еще остававшуюся в Дакшинешваре, не согласится ли она взять это на себя. Застенчивость Сарады-деви была всем хорошо известна; жизнь в доме, переполненном мужчинами, должна была быть пыткой для нее. Тем не менее она перебралась на улицу Шьямпукур и умудрилась устроить себе на крохотной крытой веранде кухоньку, около двери на крышу. Когда еда была готова, ее подавал Рамакришне либо кто-то из учеников, либо сама Сарада – после того, как всех просили выйти из его комнаты. Она не уходила спать к себе, пока не укладывались на ночь все остальные, а поскольку в доме была всего одна ванная, Сарада вставала в три часа ночи, чтобы спокойно воспользоваться ею.

Выяснилось, что доктор Махендралал Саркар встречался с Рамакришной много лет назад, когда его приглашали в Дакшинешвар к Матхуру с семейством. Явившись осмотреть Рамакришну, доктор сразу вспомнил его. За первый визит доктор взял деньги. Однако, поняв, что все расходы по аренде дома для Рамакришны, по питанию и уходу оплачивают его последователи – хотя для иных это означало экономию на питании для собственных детей, заклад семейных ценностей и даже домов, – доктор объявил, что больше денег за визиты брать не будет. Поначалу доктор Саркар еще надеялся вылечить Рамакришну, верил, что сможет помочь ему, хоть и признавал, что процесс лечения будет трудным и длительным.

Последователи Рамакришны были едины в готовности идти на любые материальные жертвы ради Учителя. Но неделя шла за неделей, и они разделились на три группы, каждая из которых на свой лад истолковывала его болезнь.

Первая группа во главе с Гириш Гхошем рассуждала так: Учитель есть воплощение Бога. Следовательно, на него не распространяется закон кармы в виде болезни или иной беды. Раз он болен, то тому должен быть свой, известный Учителю, повод, значит, в определенном смысле болезнь можно рассматривать как актерство. Как только он достигнет своей цели, он отбросит видимость болезни и опять предстанет перед ними в своем обычном виде.

Вторая группа подчеркивала слова Рамакришны, постоянно заявлявшего, что он дитя и орудие Божественной Матери и что нет у него собственной воли – только воля Матери руководит им. Следовательно, рассуждали они, Учитель и болен по воле Матери. Нет сомнения в том, что Мать так поступает на благо человечества. Нам не дано знать, в чем ее цель. Очень может быть, что это неизвестно и самому Учителю. Есть уверенность только в одном: когда цель Матери будет достигнута, учитель поправится.

Третья группа решительно расходилась – с практической точки зрения – с фаталистическими умонастроениями первых двух. Они так же неколебимо верили в божественность натуры Учителя, но четко разграничивали его божественную натуру и физическое естество тела, в котором он в данное время жил. Это тело, утверждали они, смертно, как всякое другое, и подвержено естественным болезням. Следовательно, человеческая наука может излечить его. Долг последователей Учителя – прибегнуть к помощи науки, а не пассивно дожидаться проявления воли Бога. Эту группу возглавлял Нарен, и в нее входили если не все, то большинство молодых монахов.

Доктор Саркар скоро подпал под обаяние Рамакришны. Он посещал своего больного ежедневно, в разные часы, чтобы пронаблюдать его в различных состояниях. Ради этого доктор совсем забросил своих платных пациентов.

– Я вас заставил слишком много говорить, – спохватывался доктор, – это было неразумно с моей стороны. Прошу вас ни с кем больше не разговаривать в течение дня. Так вам будет полезней.

Узнав, что многие рассматривают Рамакришну как воплощение Бога, доктор Саркар воспринял это как афронт своему научному скепсису.

– Божественное воплощение! – пренебрежительно восклицал он. – Да что это такое, скажите на милость? Ползать в ногах у человека, существа из праха, – что за нелепость!

И доктор заявлял, что преклоняется перед Рамакришной просто за его приверженность истине.

Но в характере доктора была и другая черта. М. рассказывает нам, как он признался, что «интеллект – штука чрезвычайно ограниченная; стоит интеллекту столкнуться с затруднением, и он сразу кричит: „Это невозможно!" Но сердце в невозможность не верит – и так совершаются все подлинные открытия, и так они будут совершаться и в будущем».

Нет сомнения, что доктору нравилось изображать из себя приземленного человека науки и шокировать этим наиболее сентиментальных последователей Рамакришны. Вместе с тем доктор проявлял завидную объективность: когда двое монахов вошли в экстатическое состояние от пения религиозных гимнов, Саркар проверил их пульс и признал, что они действительно потеряли обычное сознание и были как бы в обмороке. После этого Рамакришна провел рукой по груди каждого, произнес имя Бога, и монахи очнулись. Саркар заметил:

– Похоже, все это ваша игра!

На что Рамакришна с улыбкой возразил:

– Игра не моя, а Бога.

Во время Дурга-пуджи Саркар воспользовался случаем и приставил стетоскоп к груди Рамакришны, когда тот погрузился в самадхи. Он не услышал ударов сердца. Тогда он коснулся пальцем его глазного яблока. Реакции не было. Доктор зафиксировал эти факты и заявил, что не может дать им объяснения.

Рамакришна выказывал большое расположение к доктору и с удовольствием беседовал с ним. Однажды он импульсивно положил ногу на колено доктора, а потом сказал ему:

– Ты, безусловно, человек чистый. Иначе я не мог бы до тебя дотронуться.

Рамакришна рассказал, как Божественная Мать дала ему понять через видение, что Саркар приобретет много знаний, но будут они «сухими».

– Однако сам ты станешь мягким, – с улыбкой добавил Рамакришна.

Доктор Саркар чрезвычайно строго следил за диетой Рамакришны. Как-то раз, когда Рамакришне стало хуже, он отыскал причину в соке цветной капусты, которая была положена в суп. Но при всех строгостях он, видимо, довольно скоро пришел к заключению, что больной безнадежен. 25 октября, оставшись наедине с Саркаром, М. сказал ему, что один из последователей считает, будто Рамакришна сотворил себе болезнь только ради того, «чтобы польстить самолюбию доктора», и может излечиться, как только того пожелает. Саркар резко ответил, что это чушь, и прибавил:

– Болезнь неизлечима. На этот счет сомнений нет.

Празднование Дурга-пуджи пришлось на начало ноября. По указанию Рамакришны в его комнате должна была совершаться небольшая церемония. Собралось человек тридцать. Все было готово. Однако Рамакришна не двигался с места и как будто не собирался принимать участие в богопочитании. Тут Гириша Гхоша осенило: Учителю надо дать возможность совершить почитание Божественной Матери в его же собственном теле. Он возложил цветы и сандаловую пасту к ногам Рамакришны со словами:

– Славься, Божественная Мать!

По телу Рамакришны пробежала дрожь, и он погрузился в самадхи.

За Гиришем то же проделал Ракхал, а за ним по очереди и все остальные. М. пишет, что на их глазах лицо Рамакришны преобразилось и засияло неземным светом, а руки заняли традиционные для Матери положения: одна приподнялась благословляющим жестом, другая – жестом, призывающим к бесстрашию.

Преданность Гириша Рамакришне, при всей ее искренности и глубине, стала примером, который для людей более примитивных мог быть пагубным. Из жизни и поведения Гириша такие люди могли бы заключить, будто весь смысл религии сводится к эмоциональности, слезам, экстатическим пляскам и пению. Даже знаменитая передача Гиришем «власти над собой» Рамакришне казалась восхитительно легким выходом для многих, кто совершенно не представлял себе, что такое истинное самоотречение.

Можно представить себе, с каким пылом обрушился Нарен на умонастроения такого рода. Он напоминал, что Рамакришна провел долгие годы в строжайшей самодисциплине и что его экстатические состояния являются плодом этой самодисциплины, а не поверхностной игрой чувств.

– Когда люди обращаются к религии, – говорил Нарен, – восемьдесят процентов становятся ханжами, а примерно пятнадцать теряют разум. Лишь оставшиеся пять процентов в какой-то степени достигают непосредственного познания Истины и тем становятся благословенны. Так что будьте осторожней!

Вначале даже молодые ученики неохотно соглашались с Нареном – им казалось, что он излишне строг. Но потом открылось, что кое-кто на самом деле пытается изобразить внешние симптомы самадхи и подражать движениям танцующих в экстатическом состоянии. Нарен спорил с чересчур пылкими последователями Рамакришны, уговаривал их не морить себя голодом, а нормально есть, стараться контролировать свои чувства, а не культивировать истерию. Результатом стало возрастание духовности и уменьшение ее демонстраций. Нарен прибегал и к более суровому лечению – он так высмеивал духовные ужимки, что общий смех возвращал не в меру ретивых к здравому смыслу.

В период жизни на улице Шьямпукур Рамакришне было видение: он расхаживал по комнате, а его тонкое тело выходило из тела физического. Он заметил, что сзади тонкое тело покрыто язвами, особенно там, где туловище сочленяется с шеей. Рамакришна не мог понять, в чем причина, и Божественная Мать объяснила ему, что множество людей, творивших зло, касались его, очищаясь тем самым от скверны. Дурная же их карма переходила на Рамакришну и оставляла язвы на его теле. Открытие, казалось, Рамакришну ничуть не встревожило. Напротив, он неоднократно говорил, что готов еще много тысяч раз рождаться на свет, если его инкарнации могут послужить на благо другим. Однако Нарен вместе с прочими молодыми учениками после рассказа о видении приняли решение, что, пока Рамакришна болен, никому из посторонних не будет разрешено касаться его. Они старались и вообще ограничить число посетителей и объявили, что допускаться будут только те, кого знает хоть один человек из окружения Рамакришны.

Гириш Гхош так высказался об этих ограничениях:

– Почему ж не попытаться, но только невозможно помешать людям видеть Учителя, поскольку в этом весь смысл его нисхождения на землю.

Что же до самого Рамакришны, то он продолжал говорить о Боге со всеми и с каждым, кто только допускался в его комнату. Однажды он наставлял молодого человека в выборе наилучших поз для медитации на Бога, обладающего формой, и на Бога, формы не имеющего.

– Но другие позы я не могу тебе показать, – добавил Рамакришна, – стоит мне только принять позу, как мой ум уходит в самадхи, а в теле поднимается витальная сила. От этого у меня еще сильней болит горло. Поэтому доктор особенно возражает против самадхи.

– Но зачем же вы мне показывали позы? – в ужасе вскричал молодой человек. – Вам же нельзя! Не нужно было это делать!

– Знаю, знаю, – ответил Рамакришна, – но я должен был тебе что-то показать.

Во время одного из посещений Стар-театра в 1884 году Рамакришна расхвалил актрису, исполнявшую роль юного Чайтаньи. В конце спектакля Рамакришна погрузился в самадхи, и актриса воспользовалась этой возможностью, чтобы склониться к его ногам и коснуться их. С тех пор она была его пылкой последовательницей и считала Рамакришну воплощением Бога. Узнав, что он болен, она решила обязательно повидать его.

В те времена в Бенгалии актрисы считались ничем не лучше проституток – в Англии подобное предубеждение просуществовало по меньшей мере до начала XIX века. Поэтому нечего было и надеяться, что строгие молодые монахи позволят актрисе войти в дом. Но актриса обратилась за помощью к одному из последователей Рамакришны по имени Калипада Гхош. Калипада был близким другом Гириша Гхоша, так же, как и Гириш, верил, что Рамакришна есть воплощение Бога, что болезнь его – просто игра, а потому немыслимо, чтобы ему повредило чье-то прикосновение, даже и нечистое. Он нарядил актрису в мужской европейский костюм – какие тогда были модны среди бенгальской молодежи – и переодетую привел ее в дом на улице Шьямпукур. Им удалось пройти в комнату Рамакришны, когда он был один. Калипада сразу же сказал ему, кто на самом деле этот юноша. Рамакришна от души расхохотался и похвалил актрису за отвагу и преданность. Он дал ей духовное наставление и позволил коснуться лбом своих ног. Когда Калипада увел актрису, Рамакришна с таким удовольствием рассказал ученикам, как их надули, что никто из них не смог рассердиться.

Тем временем здоровье Рамакришны все ухудшалось. Доктор Саркар не сомневался, что больному вреден загрязненный воздух Калькутты. Поэтому он предложил еще раз перевезти Рамакришну – в дом за городом. Был найден дом с садом в северо-западном предместье Калькутты, на дороге в Дакшинешвар, дом под номером 90 по улице Коссипор-род. Стоил он восемьдесят рупий в месяц – подороже, чем дом на улице Шьямпукур. Узнав о цене, Рамакришна пригласил к себе Сурендру Натха Митру и попросил взять на себя этот расход, сказав, что для его бедных последователей это финансовое бремя чересчур тяжело. Сурендра с радостью согласился. Переезд состоялся 11 декабря 1885 года, в самом конце месяца аграхаян по индусскому календарю. С переездом пришлось спешить, потому что, по обычаю, нельзя менять жилье в месяце пауш, следующем за аграхаяном.

Коссипорский дом был окружен приятным садом акра в четыре с половиной. Сад был фруктовый, там росли манго, хлебные деревья и личи, был и огород, и еще – два пруда, маленький и побольше. Сам дом был двухэтажным и куда более поместительным, чем прежний на улице Шьямпукур.

Вивекананде всегда хотелось, чтобы дом стал собственностью Ордена Рамакришны. Орден в 1946 году наконец приобрел этот участок, но дом к тому времени уже разваливался. Впоследствии он был снесен и заменен новым, выстроенным так, чтобы как можно больше походить на тот, в котором жил Рамакришна.

Поскольку коссипорский дом стоял далеко от тех калькуттских кварталов, в которых жили молодые ученики, то Нарен решил, что всем надо поселиться здесь – иначе трудно будет дежурить по ночам возле Рамакришны. Ученики согласились с планом, хотя их родители и опекуны были решительно против. Таким образом, они впервые делали сознательный выбор между жизнью домашней и жизнью с Учителем, по сути, они делали первый шаг к отречению от мира. Сам Нарен был еще менее свободен в выборе, чем его братья монахи, – после смерти отца на нем лежала ответственность за содержание семьи. В те дни он еще рассчитывал, что станет адвокатом и будет зарабатывать на мать и братьев – он скоро откажется от этих планов, – но тогда он еще готовился к экзаменам. И все же в Коссипор он переехал, сказав себе, что как-нибудь выкроит время и для занятий.

Его присутствие было безусловно необходимым. Другие ученики все чаще обращались к нему за советами и указаниями. Вполне понятно, что многих мучили сомнения. Они обрекали себя на новый, неизведанный образ жизни – что будет с ними? Действительно ли они желают стать монахами? Могут ли они с уверенностью сказать, что знают больше своих отцов, твердивших им, что это чистое безумие? А тут еще Учитель, на которого они привыкли взирать как на существо высшего порядка, тает на их глазах… Каким-то образом распространился слух, что его ужасная болезнь заразна, и кое-кто из них уклонился от своей очереди дежурить. Нарен выяснил, в чем причина страхов, и силой всех заставил войти в комнату Учителя. В углу стояла чашка с остатками недоеденного им супа, края чашки были испачканы слюной. Нарен без колебаний взял в руки чашку и допил содержимое.

Как-то ночью Нарену не спалось. Обнаружив, что не спит и Сарат, и кто-то еще, он предложил:

– Давайте покурим в саду. Прогуливаясь по саду, Нарен сказал:

– Учитель очень тяжело болен – кто знает, возможно, он решил покинуть свое тело? Давайте постараемся поэтому как можно дальше продвинуться в духовном развитии – служением ему, медитацией и любовью к Богу. Иначе мы не простим себе, когда он нас оставит. Или мы отложим обращение к Богу до той поры, пока не будут удовлетворены наши мирские пожелания? Посмотрите, как мы впустую тратим время, как пролетают дни! Мы все сильнее запутываемся в сетях желаний – и они погубят нас. Давайте возьмем и откажемся от всех желаний!

Нарен уселся под дерево, другие последовали его примеру. Заметив неподалеку кучу сухой листвы и сучьев, Нарен предложил:

– Запалим их! Святые люди в этот час разводят костры-дхуни, чтобы в огне сгорали их желания. Мы сделаем то же!

И ученики разложили костер. Когда занялся огонь, они испытали невероятное блаженство – будто и в самом деле то горели их желания.

– Почему мы никогда раньше так не делали? – спросил один.

И они решили при каждой возможности разводить кос-тер-дхуни.

Когда костер прогорел, шел уже четвертый час утра.

Вскоре после переезда в Коссипор Рамакришна смог немного пройтись по саду. Окружающие радовались, надеялись, что прогулка восстановит его силу, но она изнурила его. Доктор посоветовал сварить для больного бульон из козленка. Бульон помог. Стряпней, как и на улице Шьямпукур, занималась Сарада-деви, но теперь ей помогала Лакшми-деви, племянница Рамакришны, дочь его брата Рамешвара.

Ведущим гомеопатом Калькутты считался в те времена Раджендра Натх Датта. Именно он когда-то убедил доктора Саркара в преимуществах этого метода лечения. Раджендра Натх понимал, что если Рамакришну удастся вылечить, то это будет блестящая победа гомеопатии; он просил у доктора Саркара позволения осмотреть больного. Доктор Саркар не возражал, он хоть и был одним из знаменитейших в городе врачей, но профессиональным тщеславием отнюдь не страдал. После тщательного осмотра Раджендра Натх избрал для лечения Рамакришны липокодиум (200). Рамакришна хорошо реагировал на новый курс в течение нескольких недель, и его близкие воспряли духом и опять начали надеяться.

А Рамакришна проявлял все большую нежность и к ученикам, и к просто последователям. М. описывает, как утром 23 декабря Рамакришна сказал Ниранджану:

– Ты мой отец, я готов сидеть у тебя на руках! Коснувшись груди Калипады Гхоша, он произнес:

– Да пробудится твой дух!

Он благословил двух женщин, и те залились счастливыми слезами.

Вечером он спросил у М., сколько ему еще до выздоровления. М. уклончиво ответил, что на это может потребоваться месяцев пять-шесть. Рамакришна откликнулся удивленно и нетерпеливо:

– Так долго? – Потом добавил: – Как же это я разболелся – несмотря на все видения, несмотря на экстатические состояния и самадхи?

И в тот раз, и в нескольких других случаях Рамакришна будто поддразнивал и испытывал своих друзей.

– Мне открылось через видение, что в последние дни я буду жить на одних пудингах. Один раз – уже во время болезни – жена подала мне пудинг. Я заплакал и сказал ей: «Вот, значит, что имелось в виду под моими последними днями, приходится есть пудинг, да еще глотать больно!»

В декабре же в Коссипоре появился пандит по имени Сасадхар, который сказал Рамакришне:

– В священных книгах написано, что парамахамса – такой, как ты, – способен исцелиться усилием собственной воли. Почему ты не пытаешься сделать это, Учитель?

– Зовешь себя пандитом, а говоришь такие вещи! – воскликнул Рамакришна. – Мой ум отдан Богу раз и навсегда, как же могу я теперь отринуть Бога и сосредоточиться мыслями на этом бесполезном теле?

Сасадхар смолк. Но после его ухода Нарен и другие ученики, присутствовавшие при том разговоре, стали умолять Рамакришну исцелиться – ради них, если не ради себя.

– Вы думаете, я страдаю, потому что хочу этого? – возразил Рамакришна. – Конечно, я хочу выздороветь! Но зависит все от Матери.

– Тогда мы просим вас молиться ей, – настаивал Нарен, – она не откажется вас слушать.

Рамакришна ответил на это, что у него язык не повернется выговорить такую просьбу.

Однако ученики не оставляли его в покое, так что в конце концов он пообещал сделать, что сумеет. Несколькими часами позже Нарен спросил:

– Вы молились? Рамакришна ответил:

– Я сказал Матери: я ничего не могу съесть из-за боли, сделай так, чтоб я поел немного! Но Мать указала на всех вас и говорит мне: «Но ты ведь уже ешь столькими ртами!» Я устыдился и больше ни слова не смог произнести!

Лет за пять до болезни, живя в Дакшинешваре, Рамакришна время от времени заговаривал о том, какие симптомы должны предшествовать его кончине.

– Когда вы увидите, что я провожу ночи в Калькутте, принимаю пищу от всех и каждого, не разбирая, даже ем то, что давали другим, – знайте: близится мой конец.

В другой раз он сказал:

– Прежде чем уйти, я открою мою тайну ветрам. Когда многие узнают, кто я на самом деле, и станут шептаться об этом, тогда волей Матери это тело прекратит свое существование. К тому времени выяснится, кто из учеников принадлежит к ближнему кругу, а кто нет.

Теперь, в Коссипоре, Рамакришна повторил и пояснил последнюю фразу.

– Болезнь просеивает моих учеников и показывает, кто входит в ближний круг, а кто нет, – говорил Рамакришна. – Кто живет здесь, отрешившись от мира, те входят в ближний круг, а кто изредка навещает меня с вопросом: «Как вы чувствуете себя, Учитель?» – те в него не входят.

Предсказание Рамакришны о том, что он откроет свою тайну ветрам – иными словами, что он прилюдно признает и проявит божественность своей природы, – бесспорно, должно было относиться к событиям 1 января 1886 года. Во второй половине того дня Рамакришна, здоровье которого чуть улучшилось, надо полагать, от препаратов Раджендры Натха, объявил, что чувствует себя в силах совершить прогулку по саду. Было это часа в три. Поскольку день был праздничный, мирские последователи Рамакришны стали собираться уже с полудня, а когда он спустился из своей комнаты, внизу и в саду группками стояло человек тридцать. При виде Рамакришны все благоговейно приветствовали его. Рамакришна медленно двинулся по саду в сторону ворот, а остальные следовали за ним на почтительном расстоянии. Гириш Гхош беседовал с друзьями, сидя под деревом. Увидев приближающегося Рамакришну, они поднялись на ноги и пошли ему навстречу.

– Вот, Гириш, – не здороваясь, начал Рамакришна, – я слышал, ты говоришь обо мне все эти вещи всем и повсюду. Что же ты видишь во мне, что позволяет тебе говорить так?

Гириш повалился на колени и, сложив ладони перед грудью, ответил голосом, прерывающимся от чувства:

– Кто я такой, чтобы говорить о нем? Премудрые Вьяса и Вальмики не могли бы подыскать слова для описания его величия!

Рамакришна выглядел довольным. Он благословил Гири-ша и всех собравшихся словами:

– Что более могу я вам сказать? Да будьте вы просветлены!

После чего вошел в самадхи.

Это привело собравшихся в неслыханное возбуждение: забыв, что не позволено дотрагиваться до Учителя, они брали пыль от его стоп, кричали: джай Рамакришна, шри Рамакришна! И Рамакришна стал поочередно касаться каждого из них. Некоторые впадали в экстаз, другие чувствовали, как в них пробуждается способность к глубокой медитации. Позднее все они утверждали, что в тот день Рамакришна впервые раскрылся как воплощение Бога.

Вышло так, что никого из молодых монахов в саду не оказалось. Нарен и еще несколько монахов отсыпались в доме после ночного дежурства у постели Учителя. Лату и Сарат находились на крыше и видели оттуда, что происходит. Их тоже увидели, и кто-то в экстатическом возбуждении крикнул, чтобы они немедленно спускались в сад и тоже получили благословение Учителя. Этого они делать не стали. Они использовали представившуюся им возможность прибрать комнату Учителя и хорошенько проветрить на солнце его постель – следуя наставлению Нарена о том, что служение гуру выше личного мистического опыта, молодые монахи продолжали свою работу. Вскоре Рамакришна вернулся к нормальному сознанию и пошел обратно в дом.

Сарадананда так подытоживает смысл события: «Раскрыв перед последователями свою истинную природу, Учитель освободил их от страха».

2 января у Нарена было удивительное переживание, которое он сам описал М. двумя днями позднее:

«В прошлое воскресенье я сидел в медитации и вдруг почувствовал, что с моим сердцем что-то происходит – возможно, это и было пробуждение кундалини. Я отчетливо ощутил оба нерва – ида и пингала. Вчера я рассказал об этом Учителю. Я ему говорю: „Другие уже испытали причастность к Брахману, я прошу, дайте и мне испытать ее. Почему только я должен оставаться в неудовлетворении?" На это он ответил: „Почему бы тебе сначала не устроить семейные дела? Потом у тебя все будет… Что ты, собственно, хочешь?" Я сказал: „Хочу пребывать в самадхи три-четыре дня подряд и выходить из него, только чтобы поесть". А Учитель и говорит мне: „Ты просто дурак, есть состояния куда более возвышенные. Ты сам любишь петь песню "Все сущее есть Ты". Так вот, можно и при выходе из самадхи увидеть, что сам Бог стал вселенной и всем сущим в ней. Но такого состояния способен достичь только ишваракоти. Обычный человек способен в лучшем случае достичь самадхи. Выше этого он не может подняться".

Так что сегодня утром я пошел домой. Домашние отругали меня, стали говорить: „Где ты бродяжничаешь, экзамен уже на носу, а ты ничего не делаешь!" Я пошел к бабушке позаниматься. Но когда попробовал читать, меня вдруг охватил неописуемый страх. Я почувствовал, что в моих занятиях кроется какое-то чудовищное зло. У меня слезы хлынули из глаз – я в жизни никогда так горько не плакал. Бросив учебники, я ринулся вон из дому, я несся по улицам, с меня на бегу слетели сандалии, я так и не знаю, где их потерял. Я задел стог сена, сено засыпало меня с головы до ног, а я все бежал и бежал, пока не очутился здесь».

…Некоторое улучшение состояния Рамакришны было непродолжительным, и болезнь взяла свое. Он страшно исхудал и стал похож на живой скелет. Говорил только хриплым шепотом, а по временам совсем не мог говорить и изъяснялся жестикуляцией. Горловые кровотечения участились, боль сделалась мучительной. Но в эти последние месяцы физического упадка Рамакришна оставался по сути собой, существом явленной духовной силы, самозабвенной любви и острой интуиции. Казалось, будто телесные страдания никак не сказываются на ясности его ума и поразительной жизнерадостности. Рамакришна часто заявлял:

– О, мой ум пребывает в блаженстве, пускай тело и боль занимаются друг другом.

Нарену он сказал:

– Мальчиков я оставляю на твое попечение. Следи, чтобы они упражнялись в медитации и богопочитании. И не распускай их обратно по домам.

Однажды он велел ученикам выйти на улицу с чашами для подаяния и просить милостыню на манер странствующих монахов. Ученикам это очень понравилось, они вернулись с чашами, полными сырых продуктов, и занялись стряпней. Готовую пищу они поднесли Учителю. Он отведал рису и сказал:

– Превосходно, это очень чистая пища. В ночь на 14 марта он прошептал М.:

– Я терплю эти муки, потому что боюсь слез, которые вы прольете из-за моего ухода. Но если бы вы все мне сказали: «Хватит страдать, оставь это тело!» – я мог бы покинуть его.

Но уже на другое утро Рамакришна страстно говорил о совсем духовном опыте, хоть говорить мог только шепотом:

– Известно ли вам, что я сейчас вижу? Все стало Богом. Мужчины и женщины – это просто каркасы, покрытые кожей, а Бог движет их головами и конечностями. У меня уже однажды было подобное видение: будто сады, дома, дороги, люди, скот – все сделано из воска. Я вижу, что Бог сам становится и плахой, и палачом, и жертвой, приготовленной для приношения… О, что за видение!

Вон сидит Лату, подперев рукою голову, – я же вижу, что это сам Бог опустил голову на руку.

Если бы это тело могло еще немного продержаться, очень многие достигли бы духовного пробуждения… Нонет, не будет этого. На сей раз телу не продержаться…

Двое сосуществуют в этом теле – Божественная Мать, да, да, Мать и ее почитатель. Преданный ей почитатель когда-то сломал себе руку, а сейчас преданный почитатель хворает… Вы понимаете? Увы, кому я все это скажу? Кто поймет меня?

Бог становится человеком, аватарой, нисходит на землю с учениками. И когда он оставляет землю, ученики уходят с ним.

Тут Ракхал, который присутствовал в комнате вместе с Нареном, М. и другими, прервал Рамакришну:

– Поэтому мы просим вас не уходить, оставив всех нас! Рамакришна улыбнулся:

– Вдруг появляется труппа бродячих актеров, они поют и пляшут, а потом скрываются – так же внезапно. Они появляются и исчезают никем не узнанные.

Неожиданно заговорил Нарен:

– Некоторые сердятся на меня, когда я говорю с ними об отказе от мира.

– От мира нужно отказаться, – сказал Рамакришна и продолжал, указывая на себя, – если одно помещено поверх другого, то нужно убрать одно, чтобы добраться до другого. Как же можно добраться до второго, если первое лежит на нем? Когда видишь, что все исполнено Бога и ничего нет, кроме Бога, как можно видеть что-то еще?

– Значит, нужно отказаться от мира? – спросил Нарен.

– Как ты можешь увидеть мир, если не видишь ничего, кроме Бога? Разве я не сказал это? Но я говорю об умственном отказе. Ни один, кто явился сюда, не есть человек мира. Возможно, у кого-то остались желания – например, желание женщины (тут улыбнулись и Ракхал и М.), но это желание уже удовлетворено.

Рамакришна обвел собравшихся взглядом, полным любви:

– Великое! – воскликнул он.

– Что именно? – не понял Нарен.

– Я вижу, что все близится к великому отречению!

Хоть это замечание звучит как пророчество, на самом деле «великое отречение» уже началось. В январе 1886 года Гопал Гхош, только перед этим вернувшийся из паломничества, сказал Рамакришне, что желает преподнести оранжевые монашеские одеяния и четки странствующим монахам, проходящим через Калькутту.

– Почему не этим юношам? – спросил Рамакришна, указывая на Нарена и других учеников. – Они полны духа отрешения от мира, и лучших монахов тебе не найти.

У Гопала было с собой двенадцать одеяний и двенадцать четок – их он и вручил Учителю. Вечером Рамакришна ритуально передал их ученикам и каждому дал позволение принимать пищу от любого, независимо от касты или веры, как подобает настоящему монаху. Монашеские одежды получили Нарен, Ракхал, Джогиндра, Бабурам, Ниранджан, Тарак, Сарат, Шаши, Гопал Гхош, Кали и Лагу. Двенадцатое одеяние и четки были отложены для Гириша. В известном смысле можно сказать, что Рамакришна сам основал Орден Рамакришны, хотя официально он начал существовать только после его смерти.

Уже стало трагически очевидно, что медицина оказалась бессильна и Рамакришна умирает. Сарада-деви приняла решение попытаться спасти его постом и молитвой. Она отправилась в храм Шия в Таракешваре, где двое суток пролежала перед алтарем без пищи и воды, вымаливая чудо. Вспоминая потом об этом посте, Сарада-деви описывала это так: «На вторую ночь я вдруг услышала треск, как будто сразу разбилась груда глиняных горшков. Я вышла из оцепенения, в котором пребывала, и неожиданно у меня промелькнула мысль: „Что такое муж? Что такое жена? Что значат эти мирские отношения? Почему я вознамерилась убить себя?" И моя эгоистическая привязанность к Учителю исчезла. Полная отрешенность овладела моим умом. Я на ощупь пробралась в темноте и брызнула себе в лицо святой водой из маленького пруда позади храма. У меня пересохло в горле, и я сделала несколько глотков воды. После этого я почувствовала себя освеженной. Наутро я возвратилась в Коссипор. Учитель с усмешкой посмотрел на меня. Он спросил:

– Ну, ты получила, что хотела? А потом сказал:

– Ничего ты не получила».

Однажды вечером во время медитации Нарену показалось, будто за его головой зажглась лампа. Свет разгорался все ярче и ярче, как если бы сама лампа запылала. Нарен погрузился в самадхи. Когда через некоторое время он отчасти возвратился к осознанию окружающего, у него появилось ощущение, будто его тело исчезло, осталась одна голова.

– Где мое тело? – закричал он.

На крик в комнату прибежал Гопал Гхош.

– Где мое тело? – повторял Нарен.

– Да вот же оно, Нарен! Ты что, не чувствуешь его? – спросил Гопал.

Но Нарен продолжал кричать, спрашивая, куда подевалось его тело, пока перепуганный Гопал не бросился рассказывать Рамакришне о том, что случилось. Рамакришна ничуть не удивился.

– Пусть немного так побудет, – спокойно сказал Рамакришна, – он столько времени надоедал мне просьбами, чтобы я ввел его в это состояние!

Понемногу ум Нарена пришел в норму, и он испытал удивительное чувство покоя. Нарен поспешил в комнату Рамакришны.

– Вот Мать тебе и показала все, – сказал ему Рамакришна. – Но что она тебе показала, будет скрыто от тебя. Будет заперто в шкатулке, как запирают драгоценности, – а ключ я буду держать у себя. Когда ты завершишь работу Матери на земле, шкатулка будет отперта и ты узнаешь все, что только что познал.

Позднее Рамакришна сообщил другим ученикам:

– Нарен по собственной воле откажется от своего тела. Узнав, кто он такой на самом деле, он откажется оставаться на этой земле. Я молился Матери, прося, чтобы она скрывала от него понимание Абсолюта, чтобы держала его глаза закрытыми завесой Майи, ибо ему столько предстоит сделать. Но завеса Майи тонка и может прорваться в любой миг.

Уже говорилось, что нет последовательного изложения событий последних трех с половиной месяцев жизни Рамакришны. Книга Сарадананды заканчивается описанием произошедшего 1 января, М. доводит свои записи только до конца апреля. В отношении остального у нас есть лишь разрозненные воспоминания, которые дошли до нас через Са-раду, Нарена, Ракхала и других. Подчас не точна хронология событий.

Однажды, когда Рамакришна уже еле говорил, он написал на клочке бумаги: «Нарен будет учить других». Нарен было запротестовал, но Рамакришна возразил:

– Придется. Ты всеми костями почувствуешь, что так надо. В другой раз он сказал Нарену:

– У Ракхала острый интеллект раджи. При желании он мог бы государством управлять.

Нарен понял смысл замечания Учителя. Когда в очередной раз ученики собрались вместе, Нарен подчеркнул величие Ракхала и заявил:

– Отныне мы будем звать его нашим раджой.

После этого за Ракхалом закрепилось прозвище Махарадж – великий раджа. Рамакришна остался доволен, узнав от учеников об этом прозвище. Это был один из способов, которым он крепил узы любви, которые одни только и могли сплотить молодых монахов в наступающие трудные времена.

Хари (Турьянанда) впоследствии часто рассказывал историю, которая иллюстрирует странный «драматургический» аспект болезни Рамакришны.

«Однажды я подошел к кровати Учителя и спросил:

– Как вы себя сегодня чувствуете? Учитель ответил:

– У меня очень сильные боли. Не могу есть, и в горле нестерпимо жжет.

Но он меня не обманул. Я видел, что он испытывает мою преданность. Я знал, что в Упанишадах сказано: игра Атма-на, это „как будто", это не реальность. Атман не может испытывать боль или страдание. А познавший уже есть Атман.

Чем больше жаловался Учитель, тем яснее мне становилось, что меня проверяют. В конце концов я не выдержал и сказал:

– Учитель, что бы вы ни говорили, но я в вас вижу только безбрежный океан блаженства!

На что Учитель улыбнулся:

– Ах негодяй, он все понял!»

В терминальный период болезни Рамакришны Наг Маха-шей лишь изредка навещал его, не в силах вынести вида истощенного тела. В один из приходов Рамакришна тепло приветствовал его, обнял и спросил:

– А ты не можешь меня вылечить? У докторов ничего не выходит.

Наг Махашей обладал мистическими силами, которые позволяли ему при желании взять на себя чужую болезнь. Он колебался всего миг – в величии своей преданности почерпнул он отвагу и твердым голосом заявил:

– Да, Учитель, я могу вас исцелить. С вашего благословения я сейчас же это сделаю.

Он шагнул и уже был готов возложить на Рамакришну руки, когда тот оттолкнул его со словами:

– О да, я знал, что на это ты способен.

В начале августа Рамакришна позвал Джогина и попросил его прочитать вслух бенгальский альманах, где перечислялись дни месяца шраван, начав с 25 числа (с 9 августа). Когда Джогин дочитал до последнего дня шравана, который соответствует 15 августа по юлианскому календарю, Рамакришна знаком показал, что дальше слушать не хочет.

Несколькими днями позже Рамакришна позвал к себе Нарена. Они были вдвоем в комнате. Не сводя глаз с Наре-на, Рамакришна погрузился в самадхи. Нарен почувствовал, как его наполняет некая сила, нечто вроде электричества, и медленно лишился сознания. Придя опять в себя, он увидел, что Рамакришна плачет.

– О Нарен, – сказал он, – я сейчас отдал тебе все, что имел, и остался беден, как нищий! Но силы, переданные мной, дадут тебе возможность совершить в мире великие дела. Когда все будет сделано, можешь возвращаться туда, откуда ты явился.

13 августа Нарен опять был наедине с Рамакришной в его комнате. Тело, простертое на кровати, едва подавало признаки жизни и казалось всецело поглощенным болью. Могло ли быть воплощением Бога это мучительно страдающее существо? Нарен сказал себе: «Если сейчас, перед лицом смерти, он проявит свою божественность, я все признаю». Но тут же устыдился этой мысли и сразу выбросил ее из головы. Он застыл у постели Учителя, напряженно всматриваясь в его лицо. Губы Рамакришны медленно раздвинулись, и он отчетливо проговорил:

– О Нарен, неужели ты все еще не убежден? Тот, кто однажды был рожден как Рама, снова был рожден как Кришна, живет сейчас как Рамакришна в этом теле – и отнюдь не в твоем ведантическом понимании.

Словами «не в твоем ведантическом понимании» Рамакришна, конечно, подчеркивал, что говорит о себе не как об Атмане по сути, ибо каждое существо и каждый предмет есть Атман, согласно философии веданты. Рамакришна открыто объявлял себя аватарой и реинкарнацией предшествовавших ему аватар.

На протяжении всего воскресенья 15 августа Рамакришна явно уходил. Пульс у него был неровный, а незадолго до сумерек он начал дышать с трудом. Тем не менее у него достало силы сказать на прощанье нежные слова утешения Сараде, которая вместе с Лакшми была возле него.

– Послушай, я будто куда-то удаляюсь, как сквозь воду, куда-то очень далеко.

Когда Сарада заплакала, он продолжил:

– Не надо тревожиться. Ты будешь жить той жизнью, которой уже давно живешь. Нарен и другие присмотрят за тобой. Они будут так же добры к тебе, как были добры ко мне. Позаботься о дорогой Лакшми…

Вечером его пытались накормить жидкой пищей, но он почти не мог глотать. Его стали обмахивать опахалом, он погрузился в самадхи, и тело его оцепенело. Ученики боялись, что это уже конец. Однако к полуночи он пришел в сознание, заявил, что очень голоден, и, ко всеобщему изумлению, без видимого дискомфорта съел целую тарелку каши. Еда как будто подбодрила его. Нарен посоветовал постараться поспать. Но Рамакришна трижды возгласил имя Кали таким ясным и звонким голосом, какой должен бы быть ему не по силам. После этого он стал как бы засыпать. Он лежал в спокойной и удобной позе, так что Нарен спустился вниз вздремнуть.

Вдруг по телу Рамакришны пробежала дрожь, и встопорщились волоски. Глаза глядели на кончик носа. На лице играла улыбка. Рамакришна был в самадхи. Это произошло в две минуты второго, в ночь на понедельник 16 августа.

Рамакришна ушел в махасамадхи – в конечное состояние самадхи, в котором познавший Брахман оставляет физическое тело. Однако окружающие не сумели – и не желали – распознать махасамадхи. До утра они сидели и наблюдали за ним с постепенно исчезающей надеждой. Появились Гириш Гхош и Рам Чандра Датта, а когда занялось утро и весть распространилась по Калькутте, к ним присоединилось множество других. Вишванатх Упадхьяя отказался сдаться. Он заявил, что чувствует тепло, идущее от тела, и принялся растирать спину. К полудню приехал доктор Саркар и после осмотра сказал, что, по его мнению, смерть наступила всего полчаса назад.

В пять часов пополудни тело Рамакришны снесли вниз и положили на кровать. Оно было обернуто в одежды цвета охры, убрано сандаловой пастой и цветами. По предложению доктора Саркара была сделана та фотография, о которой я писал в предыдущей главе. Часом позднее под звуки религиозной музыки тело было перенесено на близлежащий гхат сожжения в Баранагоре на берегу Ганги. Тело было сожжено почти напротив того места, где на другом берегу будет возведен великий храм Белур Матха, монастыря Рамакришны.

Но провожавшие в тот вечер Рамакришну не могли видеть ни тот храм, ни прочие величественные здания, высящиеся на другом берегу, которые заверили бы их, что слово и дело Рамакришны будет продолжено грядущими поколениями. Было допето последнее песнопение, догорел погребальный костер, и душная летняя ночь опустилась на безразличный город и на непостоянные воды. Во плоти Рамакришна ушел от них, не оставив ничего более ощутимого, чем пепел, который Шаши собрал в медную урну. Они были наедине со своей утратой.

Но, возвращаясь с гхата сожжения, ученики не лили слезы. Все они знали, чему посвящены их жизни, знали, что теперь не могут покинуть друг друга. У них не осталось ничего, кроме пережитого совместно и веры в Учителя, – и этого было достаточно. С отвагой юности возвысили они голоса в кличе, прозвучавшем триумфально: «Джай Шри Рамакришна!»

21. ВСЕ ПРОДОЛЖАЕТСЯ

В тот же вечер, как того требует индусский обычай, Са-рада-деви в знак вдовства села снимать с себя украшения. Она уже принялась было за золотые браслеты, но перед ней появился Рамакришна – каким выглядел до болезни. Взяв Сараду за оба запястья, Рамакришна спросил:

– Зачем ты снимаешь украшения замужней женщины? Неужели ты веришь, что я мертв?

И Сарада продолжала носить браслеты. Через несколько дней Баларам Бос купил белое сари без цветной каймы – по традиции, вдова должна одеваться только в белое – и поручил Голап-ма, приятельнице и почитательнице Сарады, передать его ей. Той было тяжело и неловко выполнять поручение такого рода, напоминающее столь грубо-осязаемо Сараде об ее утрате. Однако, зайдя к Сараде, Голап-ма увидела, что та успела отрезать широкую алую полосу на своем сари, оставив лишь узенькую каемочку. До конца своих дней Сарада ходила в сари с узкой красной каемкой, но чисто-белое так и не надела.

Примерно неделю спустя после смерти Рамакришны Нарен и один из мирских учеников по имени Хариш стояли у пруда в коссипорском саду. Было восемь часов вечера. Вдруг Нарен увидел, что со стороны ворот по дорожке к ним приближается фигура, закутанная в светящиеся одежды. Нарен спросил себя, не Учитель ли это, но ничего не сказал Харишу, боясь, что просто галлюцинирует. Но тут Хариш воскликнул хриплым шепотом:

– Что это?

И Нарен крикнул:

– Кто там?

На его крик прибежали из дому другие, но светоносная фигура растаяла у жасминового куста, ярдах в десяти от того места, где они стояли.

Таковы были знамения духовной поддержки. Материальные же перспективы выглядели куда менее обнадеживающе. В конце августа истекал срок аренды дома в Коссипоре. Ни Рам Чандра Датта, ни другие последователи Рамакришны из тех, что постарше, не видели резона в ее продлении. Нет никакой нужды, говорили они, тратить такие деньги на дом для молодых учеников. К чему им вообще жить вместе? Не лучше ли разойтись по домам и жить, как подобает добропорядочным верующим индусам, исполняя семейный долг?

Осуждать эту точку зрения не стоит. Они не могли знать о намерениях Рамакришны основать монашеский орден; его наставления молодым монахам и вручение им монашеских одеяний держались в секрете. К тому же сама идея монашеской организации была чужда бенгальцам того времени – монахи представлялись одиночками, странствующими и живущими порознь.

19 августа Рам Чандра и его группа собрались и выработали планы на ближайшее будущее. Поскольку дом в Коссипоре больше не арендовался, то Сараде-деви негде было жить. Решили, что она отправится в паломничество, что поможет ей и легче перенести горе. Пепел Рамакришны будет временно храниться в садовом доме в Канкургачи – восточном предместье Калькутты. Этот дом был приобретен Рам Чандрой по совету Рамакришны, чтобы желающие собирались в нем для медитации и религиозных песнопений, посещения же самого Рамакришны придали этому дому некий ореол святости. Что же до учения Рамакришны, то его предполагалось распространять обычными методами – через публичные лекции, книги и статьи в журналах.

Для подавляющего большинства последователей Рамакришны эти планы были приемлемы. Совершенно неприемлемыми их сочли Нарен и другие ученики, поддержанные в этом и группкой таких мирян, как Гириш Гхош, Баларам Бос и Сурендра Натх Митра. Эти хотели, чтобы пепел Рамакришны был помещен в специально построенное святилище на берегу Ганги, – собственно, поначалу так считало и большинство, но затем проект был отвергнут, поскольку был сопряжен с приобретением земельного участка. Когда стало ясно, что пепел перевозится в Канкургачи, Шаши и Ниранд-жан решили пойти на следующую уловку. Они тайно пересыпали большую часть пепла в другую урну, оставив в первой ровно столько, чтобы ни у кого не возникало подозрений. Ученики послушно приняли участие в церемонии, которая состоялась в Канкургачи 23 августа – Шаши даже нес урну на голове. Но тем временем они спрятали другую урну в доме Баларама Боса. Теперь пепел находится на берегу Ганги, в святилище монастырского храма в Белуре. В Канкургачи тоже теперь возведен храм, в святилище которого помещена другая урна.

Сарада-деви с большим огорчением выслушала от учеников рассказ об истории с урнами – ей все это показалось неуместным. В конце августа она отправилась паломницей во Вриндаван. Ее сопровождали Джогиндра, Кали, Лату, Тарак, Голап-ма и еще несколько женщин. Ракхал поселился в доме Баларама. Остальным с большой неохотой пришлось на время разойтись по своим домам.

Однажды вечером в начале сентября, когда Сурендра Натх Митра медитировал в домашней молельне, ему явился Рамакришна и спросил:

– Ты что тут делаешь? Мои ученики разбрелись, им негде вместе жить. Займись прежде всего этим!

Сурендра бросился к Нарену с обещанием давать ему ежемесячно столько же денег, сколько платили за дом в Коссипоре, при условии, что Нарен найдет место, где можно будет регулярно совершать почитание пепла и других реликвий Учителя и где снова поселятся вместе молодые монахи, а мирские последователи Рамакришны будут навещать их.

После долгих поисков Нарен нашел помещение по средствам – недорогой дом в Баранагоре, на берегу Ганги. К концу сентября там все было готово. Первым в доме стал постоянно жить, видимо, Гопал Гхош. Остальные ученики приходили днем, но по мере того, как каждый устраивал свои семейные дела, они один за другим переселялись в Баранагор.

До переезда монахов дом довольно долго пустовал – говорили, что там было совершено несколько убийств и духи убиенных бродят по нему. Под домом поселились кобры, в запущенный сад забредали шакалы, да и сам дом грозил развалиться в любую минуту. Но ученики ни на что не обращали внимания – теперь у них был монастырь, в котором они могли жить по заветам Учителя.

Они спали на полу, на соломенных циновках. Нарен поднимался до рассвета и будил других, распевая: «Пробудитесь, поднимитесь все, кто пьет Божественный нектар!» В центре своей молельни они поставили кровать Рамакришны, на которую положили его портрет. В изножий кровати на низенькой подставке помещалась урна с пеплом, перенесенная из дома Баларама, и пара сандалий учителя. Здесь Шаши совершал ежедневное почитание.

Никакого постоянного источника дохода у молодых монахов не было, так что по временам они просто голодали. Часто их единственной пищей бывал рис, сваренный в соленой воде и приправленный горькими травами. У них было одно приличное одеяние на всех – в него облачался тот, кому предстояло выйти на люди. Монахи называли себя дана - призраки, сопровождающие Шиву, – в знак безразличия к мирским узам и радостям.

По вечерам они собирались на крыше, где целыми часами пылко спорили о Рамакришне, Шанкаре, Иисусе из Назарета, об индусской и европейской философии. Нарен учил монахов петь и играть на музыкальных инструментах, музыка звучала до поздней ночи, вызывая тщетные жалобы соседей.

В декабре мать Бабурама попросила сына приехать ненадолго домой, в деревню Антпур, и привезти Нарена тоже. Однако скоро компания разрослась и в деревню собрались также Сарат, Шаши, Тарак, Кали, Ниранджан, Гангадхар и Сарада Прасанна. В Антпур поехали поездом и всю дорогу распевали религиозные песни. Надо помнить, что мать Бабурама и сама была преданнейшей последовательницей Рамакришны, она была счастлива, что сын приехал с монашеской братией, а дом ее превратился в обитель, где по многу часов молились и медитировали.

Однажды вечером во двор перед домом принесли поленья и разложили костер. Ученики долго медитировали, сидя вокруг огня. Потом Нарен стал рассказывать историю Иисуса, особо подчеркивая его великое самоотречение. Он процитировал из Евангелия от Матфея: «Лисицы имеют норы, и птицы небесные – гнезда: а Сын Человеческий не имеет, где преклонить голову». Нарен рассказал о странствиях Христовых апостолов и призвал братьев стать такими же апостолами, дать обет отречения от мирских благ. И это они сделали, все, как один, поднявшись на ноги, и в свидетели призвали огонь и звезды. Уже потом они узнали, что тот вечер был кануном христианского Рождества и подумали, что нарочно не могли бы избрать более благоприятного часа для своего обета.

По возвращении в Баранагор они взяли себе монашеские имена, совершив соответствующий обряд у огня. После этого они уже постоянно носили одеяния огненного цвета. Кали (Абхедананда) в автобиографии пишет, что обряд был совершен в третью неделю января 1887 года. Вероятно, можно считать, что эта дата соответствует действительности, хотя существует письмо Тарака (Шивананды), из которого следует, что событие должно было произойти позднее. Надо заметить, что М., описывая в «Евангелии» свои посещения монастыря (в первые пять месяцев 1887 года), неизменно называет учеников Рамакришны их настоящими именами. Впрочем, это можно объяснить и привычкой многолетнего знакомства с ними.

Впервые М. появился в монастыре 21 февраля 1887 года. Завидев его, Тарак и Ракхал сразу запели гимн Шиве, который только перед этим сложил Нарен:

Видишь, где танцует Шива, в обе щеки ударяя: ба-ба-бом!

Дими-дими-дими – барабан гремит, ожерелье из черепов тоже стучит!

Его кудри – струи Ганги, искры сыплются с трезубца,

Видишь, змеем он обвязан, а во лбу луна горит!

Ракхал и Тарак танцевали под эту песню. М. пишет, что в это время в монастыре также жили Нарен, Ниранджан, Сарат, Шаши, Кали, Бабурам и Сарада Прасанна.

Позже из города вернулся Нарен, который ездил заниматься семейными делами.

– Как идет дело в суде? – спросил у него Кали. На что Нарен резко ответил:

– К чему тебе об этом беспокоиться?

Нарен был в суровом аскетическом настроении и полон отвращения к миру.

– Женщина есть врата в ад, – сказал он. – И каждым правит женщина.

Это не было антифеминистским высказыванием. Нарен употребил слово «женщина», имея в виду мужскую похоть, как часто делал и Рамакришна.

В тот вечер монахи праздновали в саду Шива-ратри, ежегодный праздник бога Шивы. Шива-ратри длится от заката солнца до восхода, то есть все четыре ночные стражи, и соответственно делится на четыре периода почитания. На рассвете они позавтракали фруктами и сладостями, которые прислал Баларам.

Настроение Нарена изменилось, и он стал дурачиться: положив сладость в рот, застывал без движения, изображая Рамакришну в самадхи. При этом он старался не мигать. Кто-то из гостей, желая поддержать шутку, шагнул вперед и сделал вид, что удерживает Нарена от падения. Нарен закрыл глаза. Открыв их снова, он, все еще с полным ртом, протянул, как человек, к которому медленно возвращается сознание:

– Со мной… все… в порядке… Раздался громкий смех.

Однажды в монастыре появился отец Ракхала умолять сына вернуться домой.

– Тебе нет смысла тратить время и приезжать сюда, – не без сочувствия сказал Ракхал. – Я счастлив. Моли Бога о том, чтобы поскорей забыть меня и чтобы я забыл тебя тоже.

7 мая Нарен наведался к М. в Калькутте. Он сказал М.:

– У меня нет привязанностей. Вот я сейчас разговариваю с тобой, а мне хочется сию минуту встать и выбежать вон.

Помолчав, он заявил:

– Я собираюсь поститься до смерти, чтобы познать Бога.

– Хорошая мысль, – ответил М., забавляясь запальчивостью юноши, – во славу Бога все можно сделать.

Нарен. А что, если я не совладаю с голодом?

М. Тогда поешь и снова начинай поститься.

Они вместе поехали в Баранагор, где узнали, что в отсутствие Нарена из монастыря ушел Сарада Прасанна. Куда ушел – никто не знал. Нарен в раздражении заявил, что Ракхал должен был запретить ему уходить. Но Ракхал был в дакшинешварском храме, когда Сарада Прасанна уходил. Тогда Нарен набросился на Хариша:

– А ты, конечно, стоял, расставив ноги, и произносил одну из твоих знаменитых лекций? Не мог остановить его?

Хариш робко сказал, что Тарак говорил Сарада Прасан-не не уходить, но тот не послушался.

– Видишь, сколько у меня неприятностей? – обратился Нарен к М. – Я даже здесь опутан Майей. Ну кто знает, куда он девался?

Потом выяснилось, что Сарада Прасанна оставил письмо. Он написал, что пешком отправляется во Вриндаван.

«Мне здесь опасно жить. Во мне что-то меняется. Мне снились родители и другие родственники, а потом мне приснилась женщина, само воплощение Майи. Дважды, когда я вынужден был навещать домашних, я сильно страдал. Вот почему я решил, что мне лучше быть подальше. Учитель однажды сказал: твои домашние на все способны, не доверяйся им…»

К этому времени возвратился Ракхал. Узнав содержание письма Сарада, он сказал:

– Вот в чем подлинная причина его ухода. Он как-то мне говорил: «Нарен часто ходит домой, присматривает за матерью, братьями и сестрами. И занимается судебной тяжбой. Боюсь, что я последую его примеру и тоже начну ходить домой».

Нарен пристыженно молчал.

Заговорили о паломничествах. Ракхал выступал в пользу паломничества.

– Чего мы достигли, сидя здесь? – спросил он и ответил себе: – Да ничего!

– Чего мы достигнем, ходя с места на место? – возразил Нарен. – Ты всегда говоришь о постижении Бога через различение. Как будто это возможно!

– Тогда зачем ты отрекся от мира? – спросил Нарена кто-то.

– Что ты имеешь в виду? – откликнулся тот. – Выходит, раз мы не познали Бога, то должны детей плодить?

Еще кто-то из учеников, лежавший на полу, стал изображать страдание от разлученности с Богом. Он стенал:

– К чему я жив? О, эта боль – она невыносима, прошу вас, дайте мне нож!

– Да вот же он! – ответил Нарен, делая вид, будто все принимает всерьез. – Протяни руку и возьми!

Все расхохотались.

А через несколько дней возвратился Сарада Прасанна – так же неожиданно, как исчез. Из его паломничества ничего не вышло, он добрался только до Коннагара – городка всего в десятке миль от Калькутты. Зато побывал и даже переночевал в Дакшинешваре, где видел в храме Пратап Чандра Хазру, который, больше не боясь насмешек Рамакришны, корчил из себя парамахамсу. Хазре хватило нахальства спросить у Сарада Прасанны:

– Что ты думаешь обо мне?

Тот промолчал, и тогда Хазра попросил у него табачку. Он явно ожидал подношений от окружающих.

Сарада все это изложил М. – просто и с юмором. Когда М. спросил, что Сарада брал с собой в дорогу, тот ответил:

– Смену одежды и портрет Учителя… Портрет я никому не показывал.

В монастырь явился отец Шаши с намерением увести его домой. Он не впервые пытался воздействовать на сына. Шаши боялся таких сцен – он очень любил родителей. На этот раз он просто убежал в другую дверь и отцу пришлось удовлетвориться беседой с М.

Отец Шаши. Всему причиной Нарен. Он тут всем заправляет.

М. Здесь никто не заправляет. Они здесь все равны. Что мог Нарен сделать? Не мог же он заставить человека отречься от мира против его воли? Вот мы живем в миру – мы не сумели отказаться от наших семей, разве не так?

Отец Шаши. Но ты избрал правильный образ жизни. Ты служишь и Богу и миру. Почему же другим не быть религиозными на твой лад? Мы именно этого и хотим от Шаши. Хотим, чтобы он жил дома. А сюда он мог бы просто приходить. Если бы кто знал, как мать убивается по нему!

М. очень опечалился и ничего не сказал.

Молодой человек по имени Рабиндра как-то ворвался в монастырь – с дикими глазами, в изодранной одежде, босиком. Он мчался босиком из самой Калькутты. Рамакришна тепло относился к Рабиндре, но говорил ему: «Тебе еще надо набраться опыта!»

Сейчас Рабиндра узнал, что женщина, которую он любит, – проститутка.

– Предательница, – повторял он, – я больше не вернусь в город. Я остаюсь с вами!

Монахи посоветовали ему прийти в себя и сначала омыться в Ганге. Потом один из них повел его на гхат сожжения, посмотреть на мертвые тела и подумать о бренности жизни.

Ту ночь Рабиндра провел в монастыре. Наутро он снова совершил омовение в Ганге. Когда он возвратился с реки в мокрой одежде, Нарен хитро шепнул М. на ухо:

– Хорошо бы сразу же и посвятить его в санньяс! Сарада Прасанна сказал, что даст Рабиндре сухую одежду переодеться и вынес ему монашеское одеяние.

– Вот он и надевает одежды отрешения от мира! – воскликнул Нарен.

Однако санньясином Рабиндра так и не стал.

Бывало, что Нарен вел разговоры, которые могли быть восприняты, как отрицание Бога, но после них он опять начинал петь религиозные гимны и проливать слезы. Монахи указывали ему на непоследовательность. Нарен только улыбался в ответ.

М. описывает один из вечеров, когда ученики совместно читали житие Шри Чайтаньи. Должно быть, читавшему какое-то выражение показалось архаичным и напыщенным, ибо тон его изменился и сделался саркастическим. Нарен вырвал книгу из его рук и возмущенно выкрикнул:

– Ты так губишь самое важное!

И сам прочитал главу, в которой рассказывалось, как Чайтанья каждого одаривал любовью – от брахмина до последнего неприкасаемого.

Один из учеников. А я говорю, что человек не может одарить другого любовью.

Нарен. Учитель одарил меня любовью.

Ученик. Ты уверен?

Нарен. Что ты знаешь о любви? Ты по природе слуга. Вы все должны прислуживать мне и растирать мои ноги – а не льстить себе, воображая, будто что-то понимаете. Ну-ка, кто-нибудь, подайте мне трубку!

Ученик. И не подумаю!

Общий смех.

М. (про себя). «Учитель несомненно одарил всех их характером. Норов – не монополия Нарена. Но можно ли без этого отринуть мир?»

А тем временем во Вриндаване Сарада-деви все совершенней превращалась в ту, кого позднее будут звать Святой матерью. В ее случае слово «мать» не было обычным почтительным обращением. Каждый, кто встречался с ней, чувствовал ее особые материнские свойства. Ее сыновьями были не только ученики Рамакришны – с годами она точно оказалась в мире, целиком заселенном ее детьми, и, как истинная мать, действительно была не в состоянии видеть в них недостатки. Застенчивая юная жена Рамакришны, скрывавшаяся даже от его последователей, теперь была открыта для всякого, кто в ней нуждался. Нет, она не приобрела ни авторитетных манер, ни внушительности. Нередко случалось, что новичок по ошибке простирался у ног Голап-ма, не обратив внимания на заурядного вида женщину, которую сам Рамакришна в шутку называл «кошкой под золой». Но именно простотой завоевывала она души приверженцев. Ниведи-та пишет:

«В моих глазах величие ее приветливости и великолепный открытый ум почти столь же замечательны, как и ее святость».

Вначале Святой матери чрезвычайно не хотелось брать на себя роль духовной наставницы. Только после неоднократных понуждений Рамакришны, являвшегося к ней в видениях, стала она менять свое отношение к этому. А он постоянно напоминал ей о себе. Возник в окне поезда, в котором Сарада ехала во Вриндаван, и предупредил, чтобы она не потеряла его золотой амулет. Появился после ее приезда во Вриндаван со словами:

– Вот и я – а куда, ты думала, я девался? Просто перешел из одной комнаты в другую.

Через некоторое время предстал перед ней опять и сказал, чтобы она дала посвящение Джогиндре. На это она, однако, никак не могла решиться, пока он еще дважды не явился ей и не сказал, какую она должна дать ему мантру, и пока она не узнала, что и Джогиндре он тоже являлся, сказав, что он должен получить посвящение от Святой матери.

В августе 1887 года Святая мать возвратилась в Калькутту. К тому времени монахи из Баранагора уже готовились к паломничествам, которым предстояло разлучить их на месяцы, а иных и на годы. Они мало бывали в монастыре. Святую мать обеспокоила непоседливость сыновей, она опасалась, как бы не развалился Орден. Без сомнения, не случилось это потому, что монахов соединяли редкостно прочные узы привязанности, что Нарен и Ракхал вдохновляли братию, даже бывая в отсутствии, и, наконец, спас Орден богемный стиль монашеской жизни. Организации по большей части держатся на правилах и разваливаются, когда правила перестают соблюдаться. Здесь же нечего было соблюдать – никаких правил не было! К тому же преданность Шаши (Рамакришнананды) реликвиям Учителя и ежедневное совершение их почитания создали мощный духовный фокус Баранагора, ибо Шаши никогда не покидал монастырь. В течение нескольких последующих лет в монастырь пришла группа новых учеников, юношей, которые лично Рамакришну не знали, но сделались, так сказать, вторым поколением свами Ордена. В ноябре 1891 года монастырь был переведен в Аламбазар – на полпути между Баранагором и Дакшинешваром. Новый дом был в значительно лучшем состоянии, чем прежний, но достался монахам недорого, поскольку тоже пользовался дурной славой дома с привидениями.

Нарен и Ракхал странствовали по всей Индии, иногда вместе, но чаще порознь. Как и следовало ожидать, свой величайший духовный опыт Ракхал пережил во Вриндава-не, где прошло детство бога Кришны. В начале 1895 года Ракхал наконец вернулся в монастырь, так как видел свой долг в служении Ордену. Нарен всегда был очень высокого мнения о верности Ракхала и часто говорил:

– Другие могут бросить меня, но Раджа останется со мной до самой смерти.

В июле 1890 года Нарен решил уйти в паломничество на неопределенное время, хоть это и означало окончательный разрыв с семьей. Он отправился за благословением к Святой матери. На прощанье Нарен сказал ей:

– Если смогу стать человеком в полном смысле слова, то вернусь. Если же нет, то и не вернусь.

– Не нужно так говорить! – в тревоге воскликнула Мать. И, желая успокоить ее, Нарен ответил:

– Твое благословение поможет мне вернуться.

Она уговаривала его проститься и с Бхуванешвари, но Нарен отказался:

– Отныне ты моя единственная мать.

Им суждено было расстаться на семь лет.

Нарен отправился в паломничество в обществе еще нескольких монахов, но скоро расстался с ними и уехал в Дели, называясь одним из монашеских имен, чтобы остаться неузнанным. Однако в Дели его опознали, и он поспешил оставить этот город. Так начинались трехлетние странствия, которые повели его через Раджпутану в западную Индию, затем через Бомбей, Пуну, Колхапур и Бангалор все дальше на юг. Он общался, разговаривал и ел с самыми разными людьми – с раджами, неприкасаемыми, профессорами колледжей, крестьянами, джайнами и мусульманами. Он видел предельную нищету, грязь и голод, в которых жили многие, он видел ослепительную роскошь жизни избранных. Нарен сталкивался с примитивными суевериями, вызывавшими его отвращение, с подлинной верой, вдохновлявшей его, с апатией, невежеством и леностью, будившими в нем яростное нетерпение, с мелкой завистливостью и сварливостью, приводившими его в отчаяние. Он встречался с великими людьми, которые были разрознены и унижены, но понял и великий потенциал народной силы, и возможность возрождения, обещавшего своей яркостью превзойти самые блестящие эпохи в истории Индии. Чуть ли не с прозрением ясновидящего представлял Нарен себе, чем может стать Индия и что она сможет дать всему человечеству.

Этот правдолюбец не знал иного языка, кроме языка правды. Он каждому бестрепетно говорил, что думает. Он укорил махараджу Альвара за то, что тот тратит время, охотясь с англичанами на тигров, не исполняя свой долг перед подданными. Насквозь проникшийся западными идеями махараджа отпустил замечание насчет того, что глупо поклоняться изображениям богов, которые на самом деле есть всего лишь камень, металл и краска. В ответ Нарен предложил его премьер-министру снять со стены портрет махараджи и плюнуть на него. Махарадже Майсора Нарен сообщил, что он окружен льстецами. Когда ортодоксальные брахмины спросили Нарена, какую эпоху в истории Индии он считает самой великой, Нарен ответил:

– Те времена, когда пятерка брахминов могла слопать целую корову.

Затем он стал доказывать, что индусы должны бросить вегетарианство, если в наш век они намерены состязаться с другими народами.

Нарен многих шокировал и раздражал, но его прямодушие завоевало ему немало друзей, среди которых были и весьма влиятельные персоны. Махараджа Майсора вместе со своим премьер-министром буквально упрашивали Нарена самого выбрать себе подарок, и чем дороже, тем лучше. Нарен принял от одного трубку, а от другого сигару. Раджа Рамнада и раджа Кхетри обещали оплатить все его расходы, если он только согласился бы поехать на Запад и выступить с лекциями об индуизме и об Индии. Они рассказали ему, что в 1893 году в Чикаго во время Всемирной выставки, приуроченной к четырехсотлетию открытия Америки Колумбом, будет проводиться Парламент религий. Раджи убеждали Нарена принять участие в заседаниях Парламента в качестве делегата от Индии. Но тот не дал определенного ответа – он еще не был уверен, что понимает, в чем его долг.

Нарен все продолжал свой путь на юг, по большей части пешим ходом, деля трапезу с беднейшими из бедных, подчас еле переставляя ноги от голода, пока не добрался до мыса Коморин – самой южной точки Индии. После совершения богопочитания в тамошнем храме он вышел на берег и увидел скалу в море. Что-то понудило его поплыть к скале, несмотря на то, что в море водились акулы. Нарен долго просидел на скале, погруженный в раздумья. Это был один из тех моментов в жизни человека, когда он останавливается, чтобы оглядеться вокруг, чтобы обдумать свою судьбу и осознанно утвердиться в решениях, которые уже принял безотчетно. Если это человек масштаба Нарена, то момент может со временем приобрести славу исторического. Заглядывая в будущее из того дня на мысе Коморин – одного из дней зимы 1892 года, – мы можем различить не только его прямую связь с некоторыми грядущими событиями, с двумя поездками Нарена по Западу, с основанием Миссии Рамакришны, но и его косвенное воздействие на мысли и жизнь будущих индийских лидеров, на Ганди и тех, кто пойдет за ним.

Тот день на скале у мыса Коморин был для Нарена эмоциональным переживанием огромной силы – он увидел, что могут сделать для Индии и он сам, и братья по Ордену.

Эмоциональное переживание подвело его к практическим выводам, которые и определяли его последующие действия. Выводы эти лучше всего изложить без всяких эмоций и как можно проще.

Основа величия Индии – ее религия, но не в религии Индия нуждается сейчас, когда она так ослаблена. Индия нуждается в просвещении, которое даст ей возможность подняться на ноги. Однако просвещению будет грош цена, если просветителями не будут люди, живущие духом индийской религии, как это показывает пример Рамакришны; люди, овладевшие научной мыслью Запада, не утратив этот дух; люди, отринувшие мирские блага и целиком посвятившие себя служению. Ясно, что такими людьми могут быть монахи, объединенные в организацию. Кто же может дать средства на создание такой организации? Страны Запада – ибо Индия способна предложить в обмен нечто равное по ценности – дух своей религии. Запад опасно ослаблен нехваткой духовности, как Индия ослаблена нехваткой продовольствия. Народам Запада следует убедительно разъяснить, что, если рухнет Индия, рухнут и они. Когда они по-настоящему поверят в это, они прекратят попытки эксплуатировать Индию. Начнется обмен ценностями, от которого в выигрыше будет весь мир.

11 мая 1893 года Нарен отплыл из Бомбея на борту судна, взявшего курс на Ванкувер через Коломбо, Гонконг и Японию. После некоторых колебаний Нарен все же принял решение участвовать в работе Парламента религий. Приверженцы собрали денег на дорогу. Раджа Кхетри преподнес ему монашеское одеяние из оранжевого шелка, оранжевый тюрбан и билет в каюту первого класса. Раджа также предложил ему новое монашеское имя, и Нарен принял его – отныне он стал Свами Вивеканандой.

Добравшись к середине июля в Чикаго, Вивекананда узнал, что открытие Парламента отложено до сентября. Остававшихся денег хватило бы, чтобы как-то продержаться эти месяцы непредвиденной задержки; говорили, что в Бостоне жизнь дешевле, и Вивекананда поехал туда. В поезде он случайно познакомился с дамой, предложившей погостить у нее на ферме близ Холлистона в Массачусетсе. Там Виве-

кананда сразу сделался знаменитостью местного значения. Он выступал в церкви и перед различными группами. Из-за внешности, обращавшей на себя всеобщее внимание, его принимали за махараджу. Дети смеялись над его тюрбаном, газеты на все лады перевирали его имя – пожалуй, самым диким вариантом было «Сиваней Вивскшнанда». Американка из тех, кто видел Вивекананду в то время, записала свои впечатления:

«В воскресенье он был приглашен выступить в церкви, после чего начался сбор денег в пользу языческого колледжа, где обучение должно было вестись строго на языческих принципах, – узнав об этом, я забилась в угол и хохотала до слез. Сам он джентльмен образованный и знает не меньше всякого другого. С восемнадцати лет ушел в монахи. Их обеты мало чем отличаются от наших, то есть от обетов христианских монахов. Только Нищета для них означает просто нищету… Мысли свои он излагает с поразительной ловкостью и четкостью… его невозможно ни сбить, ни переговорить».

Вивекананда, похоже, сразу сумел полностью примениться к новой обстановке. Слушателей он вдохновлял, очаровывал, шокировал и забавлял, но никогда не снисходил до них и не пытался щадить их чувства, смягчая свои высказывания.

– Ах эти англичане! – восклицал он. – Они еще недавно были дикарями. По дамским лифам ползали насекомые.

На критику индуизма он отвечал не менее откровенной критикой христианства. Однако в отношении Америки проявлял живейший интерес. Быстро разбирался, охотно хвалил. Когда его свозили осмотреть тюрьму недалеко от Бостона, то отклик его был следующим:

«Как благожелательно относятся к заключенным, как им помогают исправиться и вернуться на свободу полезными членами общества – и это великолепно, прекрасно, это надо видеть, чтобы поверить! И до чего болело мое сердце при мысли о том, как в Индии мы относимся к бедным и униженным. У них нет ни единого шанса подняться, никакого выхода – они день ото дня опускаются все ниже».

Когда Вивекананда выступал в этом ключе, он не просто проявлял широту подхода – многое в его натуре было созвучно американскому духу. Именно это делало его идеальным послом Индии. Позднее Вивекананда напишет другу:

«Я люблю эту страну янки… мне нравится видеть новое. Мне наплевать на шатание среди древних руин… для этого у меня слишком горячая кровь. Америка – вот место, народ, возможности для всего нового».

В начале сентября люди, у которых гостил Вивекананда, купили ему билет до Чикаго, снабдив его и адресом комитета, который должен был заниматься делегатами Парламента. Адрес Вивекананда по дороге потерял – он был поразительно небрежен в таких вещах. Вместо того чтобы обратиться в справочную, ему показалось уместнее действовать, как обычно поступает в подобных случаях монах Индии. Он доверился провидению и заночевал в товарном вагоне, проснувшись, «учуял запах свежей воды» – это его собственное выражение, – нюх вывел его на берег озера. Затем он стал стучаться в двери богатых домов, откуда его прогоняли, как-то выбрался на Дирборн-авеню, где и уселся, препоручив себя воле Бога. Скоро распахнулась дверь, и вышедшая дама приблизилась к нему – она по его одежде догадалась, зачем он прибыл в город. Дама позвала его в дом, он побрился, позавтракал и вместе с ней отправился в комитет.

– Какое романтическое спасение! – заметил Вивекананда. – Сколь неисповедимы пути Господни!

Когда утром 11 сентября Парламент приступил к работе, необычный облик Вивекананды сразу обратил на себя общее внимание. Вивекананда был крепкого сложения, но роста среднего, тем не менее он неизменно производил впечатление человека высокого. А мужественная пластичность его движений часто вызывала сравнения со львом или с тигром. Многие отмечали, что он обычно выглядит «внутренне довольным» – взгляд его был острым и смешливым, что говорило о веселой отрешенности духа. Редкостно красив был глубокий колокольный тон его голоса – это отмечали все, а некоторые вибрации вызывали у слушателей мистическое волнение. Однако невероятную реакцию слушателей на его первое выступление невозможно приписать только его внешности или голосу.

Его пригласили выступить на первом утреннем заседании, но он извинился и попросил дать ему еще немного времени.

Позднее он признался в письме друзьям в Индию, что его просто сковал сценический страх.

Но на послеобеденном заседании он поднялся на трибуну и своим глубоким голосом начал:

– Братья и сестры американцы!

Это вызвало аплодисменты всего зала, которые длились не меньше двух минут. Нет сомнения, зал был весьма благожелательно настроен и тепло принимал всех ораторов, в числе которых уже выступили архиепископ греческой церкви, член Брахмо самаджа, конфуцианец и буддист. Однако им не было оказано ничего похожего на этот прием. Большая часть находившихся в зале, скорей всего, не могла бы объяснить, что именно их так взволновало. Но в больших собраниях людей возникает своя телепатия – каким-то образом аудитория уловила, что перед ней предстало самое необыкновенное явление – человек, слова которого означают именно то, что он говорит и что он сам есть. Когда Вивека-нанда произнес «братья и сестры американцы», то буквально имел в виду, что видит в сидящих в зале американцах своих братьев и сестер, – затрепанный ораторский прием обрел силу простой истины.

Когда зал затих, Свами продолжил свою речь.

Речь была короткой, в ней содержался призыв ко всеобщей терпимости и подчеркивалось единство основ всех вер. По ее завершении вновь раздался гром аплодисментов. Одна из присутствовавших при этом вспоминала впоследствии: «Я видела десятки женщин, которые опрокидывали скамьи, пробираясь к нему, и сказала себе: ну, мальчик мой, если ты выдержишь этот натиск, ты и впрямь Бог!»

Она напрасно тревожилась. Вивекананда будет отражать подобные натиски чуть ли не каждый день своего лекционного турне по Америке, которое продлилось без малого два года.

К тому времени как Парламент завершил работу, Вивекананда оказался самым популярным лектором – просто вне конкуренции.

Вопрос о том, каким образом продолжать миссию на Западе, полностью отпал – Вивекананда был нарасхват, лекционные бюро были готовы устраивать ему любые поездки.

В те годы завоевание Дикого Запада было еще свежо в памяти, и незачем было особенно отдаляться от крупных городов, чтобы оказаться в атмосфере мира первопроходцев и выступлений бродячих трупп. В этом мире все воспринималось более или менее на манер циркового аттракциона – выступления политических лидеров, философов, писателей, даже несравненной Сары Бернар. В глазах публики Вивека-нанда был индусским свами – то есть диковинкой. Он мог надеяться на аплодисменты, но отнюдь не на уважение своего достоинства. Вивекананде пришлось столкнуться с примитивнейшей рекламой, с беспощадным любопытством, с гостеприимством щедрым, но бесцеремонным и изнурительным. В конечном счете цирковая жизнь измотала и подорвала его здоровье, но пока что он вполне – и даже не без удовольствия – справлялся с ней.

Он многих оскорблял своей прямотой.

– Из-за меня пустели залы! – часто говорил он с удовлетворенной улыбкой.

И ничего удивительного! Учение о том, что Человек божествен по сути, жестким ортодоксам должно было казаться кощунством чистой воды! А Вивекананда рассказывал свою любимую притчу о льве, выросшем в бараньей среде, а потому считавшем себя тоже бараном до тех пор, пока не увидел свое отражение на поверхности озера.

– Вы тоже львы, – говорил своим слушателям Вивекананда, – вы чистые, беспредельные и совершенные души. Тот, кому вы возносите молитвы в церквах и храмах, он в вас самих. Он ваша сущность.

Он проповедовал опору на собственные силы, личный поиск и старания. Он предостерегал от излишнего доверия к словам других, сколь бы боговдохновенны они ни были.

– Следуйте заветам священных книг, пока не наберете достаточно сил, чтобы обойтись без них. В христианских странах у каждого по собору на голове, а поверх собора еще и по книге. Набор идолов включает в себя все – от поленьев и каменьев до Иисуса и Будды. Докажите жизнью, что религия это не слова, не имена и не секты, а духовное осуществление. Только те, кто обрели духовность, могут быть великими учителями человечества. Только они есть силы света.

Он рассказывал и об индусских культах Рамы, Кали, Вишну или Шивы, но лишь изредка признавался, что и у него есть личный культ – культ Учителя, в котором он видит воплощение Бога.

После возвращения в Индию из Америки он часто говорил:

– Вздумай я проповедовать личность Рамакришны, я бы, наверное, полмира обратил, но недолог век такого обращения. Вместо этого я проповедовал принципы Рамакришны. Кто принимает принципы, в конце концов примет и личность.

С 1893 по 1895 год Вивекананда объездил с лекциями восточную и центральную части Америки, часто выступал в Чикаго, Детройте, Бостоне и Нью-Йорке. К весне 1895 года он сильно переутомился и стал прихварывать, но подшучивал над собой.

– Вы что, никогда не бываете серьезным? – укорил его один из учеников.

– Да нет, бываю! – отвечал Вивекананда. – Когда живот болит.

Он даже умудрялся отшучиваться от приставаний бесконечных знахарей и целителей, немилосердно преследовавших его в надежде погреться в лучах его славы.

В письмах он их называет членами «секты миссис Омут», а одного, кто исцелял умственным усилием, обозвал «хими-ко-физико-метафизико-религиозным» знахарем. Но во время поездок Вивекананда встречался с куда более серьезными людьми, на которых производил большое впечатление, – с искателями истины, готовыми посвятить себя практике его учения. В июне 1895 года он был приглашен приехать с дюжиной учеников в дом в Парке Тысячи островов и там на протяжении двух месяцев он в свободной обстановке проводил с ними занятия. Вероятно, это и был самый счастливый период его американского путешествия.

В августе он отплыл во Францию и в Англию, а в декабре вернулся в Америку. В 1896 году он опять поехал в Англию, но уже по пути на родину Вивекананда признавался, что ехал в Англию со смешанными чувствами – это же была цитадель эксплуататоров его страны. Однако та Англия, которая открылась ему, оказалась совсем другой, и ему понравился ее духовный климат. Даже после первого, довольно краткого пребывания Вивекананда писал, что преуспел в своей миссии превыше всех ожиданий.

«В этой стране всякое дело требует времени, чтобы по-настоящему начаться. Но стоит Джону Буллю положить на что-то руку, и он уже никогда не выпустит это из рук. Американцы проворней, но они похожи на солому в огне – быстро сгорают».

Из Англии Вивекананда уехал в сопровождении двух самых преданных и энергичных учеников: капитана Севье-ра с супругой и Джей Джей Гудвина – англичанина, с которым он познакомился в Америке и который вел записи его лекций и бесед. Позднее в Индию за ним последует и Маргарет Ноубл – сестра Ниведита, с ней он познакомился в свой первый приезд. Западные ученики Вивекананды каждый в своей области преданно трудились на ниве просвещения и освобождения Индии.

Оставив Англию и проехав по Европе, 11 января 1897 года Вивекананда высадился на Цейлоне. Путь с Цейлона в Калькутту стал триумфальным шествием – тысячи людей встречали его с флагами, оркестрами, благовониями, розовой водой и цветами. Раджа Рамнада помогал везти его экипаж по улицам Калькутты и воздвиг в честь Вивекананды колонну в сорок футов высотой. На полустанке, где не предполагалось остановки, почитатели замечательного монаха легли на рельсы и отказались освободить путь, пока он им не покажется. Возможно, земляки Вивекананды преувеличивали степень его материального успеха в Америке и Европе. Однако они совершенно справедливо рассматривали его поездку на Запад как психологический триумф, значительно превосходящий по уровню и сумму собранных им денег, и число пошедших за ним последователей. И действительно, есть основания говорить о том, что до Вивекананды ни одного индийца американцы и англичане не соглашались принимать на таких условиях – не в качестве услужливого союзника, не в качестве откровенного противника, но как истинного доброжелателя и друга, в равной степени готового наставлять и учиться, просить о помощи и предлагать свою.

Среди всех этих восторгов Вивекананда не терял эмоционального равновесия, никогда не забывал, кто он такой – ученик Рамакришны и равноправный член монашеского Ордена.

Кстати, когда монахи читали в газетах о его американских лекциях, они вначале понятия не имели, кто этот прославленный свами, – они же не знали его нового монашеского имени!

Брахмананда первым из монахов приветствовал его, надев на шею гирлянду из цветов. Вивекананда склонился и коснулся его ног со словами из священных книг: «На сына гуру должно взирать как на самого гypy».

Брахмананда выразил свое почтение ответной цитатой: «Старшего брата должно почитать как отца».

Вивекананду отвезли в монастырь в Аламбазаре, где он вручил Брахмананде все деньги, собранные им на будущую деятельность Миссии Рамакришны. Мелочь на паром через Гангу он попросил у братьев и жить начал в той же бедности, что и другие монахи.

1 мая 1897 года Вивекананда выступил на собрании монахов и мирян – последователей Рамакришны с изложением планов организации Миссии. Вкратце они заключались в следующем.

Миссия будет проповедовать те истины, которые проповедовал и доказывал своей жизнью Рамакришна. Ее задача – помогать другим воплощать эти истины в жизнь для мирского, умственного и духовного развития. А также – готовить тех, кто затем станет передавать знание или те научные дисциплины, которые могут способствовать материальному и духовному благоденствию масс. Миссия учредит по всей Индии центры по обучению монахов и социальной работе. И направит специально подготовленных членов Ордена в страны за пределами Индии с целью установления лучших отношений и взаимопонимания с ними. Преследовать чисто духовные и гуманитарные цели. Миссия не будет связана с политикой.

Концепция Миссии, разработанная Вивеканандой, предусматривала и включение в эту деятельность Матха – монастыря; Миссия и Матх рассматриваются как взаимодействующие части единого целого. Свами любил цитировать слова Рамакришны: «Религия не для пустых желудков», – но это никак не означало, что он ставил социальное служение выше духовной подготовки. Кто же сомневается, в первую очередь должны быть наполнены пустые желудки, но наполнителей желудков необходимо подготовить в духовном смысле, равно как и в техническом. Вивекананда отлично понимал, что никто не выдержит тяжкий и неблагодарный труд социального служения, не воодушевляясь могучим идеалом.

…Так и получилось, что Миссия Рамакришны начала учреждать монастыри вместе с центрами по социальному развитию, включая больницы, амбулатории, колледжи, сельскохозяйственные и профессиональные училища, библиотеки и издательства, – и действуют монастыри и центры вместе, рука об руку. Матх и Миссия управляются из единого центра в Белуре и единым попечительским советом. Юридически они разделены, но только ради удобства административного планирования и распределения средств. Монахи Ордена по возможности стараются чередовать один образ жизни с другим, проводя какое-то время в уединенной медитации, а потом беря на себя административные обязанности в одной из социальных служб.

Сейчас у Ордена больше сотни центров в различных частях Индии и в сопредельных с ней азиатских странах. Кроме того, существуют центры и на Западе, чтобы изучать и практиковать философию веданты и учение Рамакришны, – десять в Соединенных Штатах, один в Англии, один во Франции и один в Аргентине.

Орден Рамакришны неизменно соблюдает запрет Вивека-нанды на вмешательство в политику. В двадцатые годы, когда борьба против английского владычества вступила в очень острую фазу, Миссия все же отказалась санкционировать гандистское движение несотрудничества, хотя наверняка чуть ли все ее члены страстно симпатизировали делу Ганди. Многие последователи Ганди резко обрушились за это на Миссию, но сам Ганди никогда не критиковал ее. Ганди понимал, что религиозная организация, поддерживающая политическое движение – сколь бы благородно и справедливо оно ни было, – способна лишь скомпрометировать себя духовно, утратив тот авторитет, который составляет смысл ее существования внутри человеческого сообщества. В 1931 году Ганди приезжал в Белур на ежегодно отмечающийся день рождения Вивекананды и почтил его память. Ганди говорил, что труды Вивекананды научили его еще больше любить Индию.

В Америке и в Англии Вивекананда контрастно противопоставлял индийскую духовность западному материализму. В Индии же он обрушивался на индийскую расхлябанность, на недостаток единства, национальной гордости и личной отваги, подчеркивая достоинства американской деловитости, британской настойчивости и патриотизма. Об англичанах Вивекананда говорил:

«Они выделяются среди других народов наименьшей завистливостью в отношении друг друга – вот поэтому они и правят миром. Они открыли секрет подчинения без рабской приниженности, сочетание великой свободы с законопослушанием».

Обращаясь к своим индийским последователям, он негодовал:

– Сами иголку не умеете сделать, а смеете критиковать англичан! Дурачье! Сядьте у их ног и перенимайте у них мастерство и искусство! Что толку шуметь в Конгрессе, если мы ни к чему не готовы?

И еще:

– Нам сила нужна, поэтому научитесь верить в себя! Нам нужна религия созидания человека. Национализм и чисто агитационные приемы ничего не дадут нам: патриотизм должен сопрягаться с подлинным чувством в отношении других. Мы не должны забывать, что нам предстоит дать миру великий урок, но дар Индии есть дар религии и философии.

Меньше всего заботился Вивекананда о формальной последовательности своих слов. Он почти всегда выступал без текста, откликаясь на обстоятельства момента, обращаясь к конкретной группе слушателей и конкретным условиям их жизни, отвечая на вопрос. Таков он был по природе и с полным безразличием относился к тому, что его сегодняшние слова могли выглядеть опровержением сказанного днем раньше. Как человек просветленный, он отлично понимал, что истина никогда не содержится в расположении фраз. Истина в самом говорящем. Если истинна его сущность, то слова не важны. В этом смысле Вивекананда неспособен противоречить себе.

Тем не менее не приходится удивляться тому, что так часто бывал он неправильно понят, что фрагменты его учения, вырванные из контекста, подавались как целое. Даже некоторые из монахов во времена создания Миссии опасались, что Вивекананда отклоняется от целей Рамакришны. В уже недавние времена нашлись люди, старавшиеся представить его как социалиста и национал-революционера. Этим людям совершенно искренне хотелось бы почтить Вивекананду в качестве великого индийского патриота – что в известной степени справедливо. Но эта статуя Вивекананды оказалась бы торсом без головы – Вивеканандой без Рамакришны.

Миссия начала действовать сразу после своего учреждения – принимала участие в оказании помощи голодающим, в борьбе против чумной эпидемии, закладывала больницы и школы. Вивекананда стал ее Генеральным президентом, а Брахмананда возглавил центр в Калькутте. Началось строительство величественного комплекса на участке, который Орден приобрел в Белуре, и в январе 1899 года там открылся Матх – монастырь.

В июне 1899 года Вивекананда отплыл во второе путешествие на Запад. Он провел большую часть времени в Америке, где проводил занятия с учениками в различных уголках страны, и открывал центры там, где последователи настойчиво просили учредить их. В 1900 году он возвратился в Индию больной и изнеможенный. Он часто говорил, что ему осталось недолго жить. Однако выглядел он куда спокойней и счастливей, чем когда бы то ни было раньше. Он казался свободным от той неистовой неуемной энергии, которая подхлестывала его в годы завоеваний. Прекрасно отражается это его настроение в письме, написанном в апреле 1900 года:

«Я себя хорошо чувствую, ментально очень хорошо. Я ощущаю отдых души больше, чем тела. Битвы проиграны и выиграны. Я уложил вещи и ожидаю Великого Освободителя…

В конце концов, Джо, я ведь просто мальчик, который восторженно вслушивался в удивительные слова Рамакришны под баньяном в Дакшинешваре. Это и есть настоящий я – а труды и хлопоты, добрые дела и прочее только наложились на ту основу. Сейчас я снова слышу его голос… Сейчас только призывный голос Учителя. „Я иду, Господи, я иду".

Я рад, что родился, рад, что столько страдал, рад, что наделал больших ошибок, рад, что вступил в покой. Я никого не оставляю связанным, я не связан сам. Спадет ли это тело, освобождая меня, или я вступлю в свободу во плоти, прежнего человека больше нет, он ушел навеки, чтоб никогда уже не возвратиться!

Проводник, гуру, лидер, Учитель ушел – мальчик, студент, слуга остался позади…

За моей работой были амбиции, за моей любовью – личность, за моей чистотой был страх, за моим наставничеством – жажда власти, теперь они исчезают и меня уносит по течению. Я иду, Мать, я иду…»

Говорят, что уход Вивекананды из этой жизни 4 июля 1902 года выглядел как заранее продуманный акт. За несколько месяцев до этого он начал слагать с себя обязанности и готовить преемников. Однако в тот день он чувствовал себя хорошо и с аппетитом пообедал. Он беседовал с монахами на философские темы, три часа занимался санскритом с послушниками, а после полудня совершил двухмильную прогулку с Преманандой. Вечером он ушел в свою комнату и провел час в медитации. Потом позвал ученика, который ему прислуживал, велел открыть все окна и попросил помахать опахалом вокруг его головы. Вивекананда лежал на кровати, ученик думал, что он спит или пребывает в глубокой медитации. Сразу после девяти часов у него чуть дрогнули руки и он сделал вдох, очень глубокий. Прошла минута. Еще один такой же вдох, потом его глаза и лицо застыли в выражении экстаза. Изо рта, ноздрей и глаз вытекло по капельке крови.

Когда появились врачи, им сначала показалось, что еще не все потеряно, и на протяжении двух часов они делали искусственное дыхание. К полуночи они признали, что надежды нет. Причиной смерти врачи назвали апоплексию или остановку сердца. Однако монахи остались в убеждении, что тот, кого они звали Нареном и Вивеканандой, согласно предсказанию Рамакришны, наконец узнал, кто он такой на самом деле.

Если бы встал вопрос о выборе преемника Вивекананды, никто из братьев не колебался бы – им и не мог стать никто, кроме их Раджи, духовного сына Рамакришны. Но выбирать не пришлось. В числе прочих поступков Вивекананды, которые задним числом выглядели приготовлением к уходу, была и отставка с поста президента Миссии более чем за год до кончины. Брахмананда сменил его на этом посту в феврале 1901 года и в течение двадцати одного года возглавлял и Миссию, и Матх.

Я уже писал о преображении Сарады-деви из застенчивой юной жены Рамакришны в Святую мать Ордена. Можно сказать, что не менее великое преображение произошло и с Ракхалом – мягкий, уступчивый юноша превратился в почти сверхчеловечески мудрого и могущественного Брахмананду. Под его руководством сформировались Миссия и Матх Рамакришны и воплотились в жизнь планы Вивекананды. Брахмананда сделался великим администратором, он управлял всей деятельностью Миссии, но не уставал напоминать ученикам и сотрудникам, что на первом месте должна быть духовность, а социальное служение – на втором.

Брахмананда говорил ученикам:

– Единственная цель жизни есть познание Бога. Обретите знание и преданность, а потом служите Богу в человечестве. Не в труде смысл жизни. Бескорыстный труд есть способ обретения преданности Богу. Пусть три четверти вашего ума будет отдано Богу, оставшейся четверти хватит на служение.

Брахмананда с чрезвычайной щепетильностью относился к источникам средств, поступающих в Миссию, а также к мотивам, по которым они предлагались. Однажды к нему явился миллионер, который заявил, что готов отрешиться от мира, отдав Миссии все свои деньги. Брахмананда отказался от денег: он понимал, что тот действует с полной искренностью, но под влиянием момента и вполне может потом пожалеть о сделанном.

Духовное возрастание учеников волновало Брахмананду куда больше, чем их практическая подготовка. Как-то раз он отругал почтенного монаха, которому поручил воспитание послушника:

– Я что, послал к тебе мальчика, чтобы ты сделал из него хорошего клерка?

Он утверждал, что об успехе монашеского ордена нужно судить по внутренней жизни каждого его члена, а не по достижениям в социальных программах.

Как главе Ордена ему, естественно, принадлежало право окончательного решения – изгонять или не изгонять монаха, совершившего серьезный проступок. Но такого решения он ни разу не принял. Он часто даже не занимался проступком, а посылал за провинившимся и приказывал тому ежедневно медитировать в его присутствии, а также прислуживать ему. Плоды его огромного духовного воздействия и любви становились очевидны всем, потому что ослушник менялся буквально на глазах. Любовь Брахмананды к ближнему выходила далеко за пределы обычной человеческой сострадательности, в ней было нечто сврехъестественное, потому что, как он сам иногда сознавался, он поддерживал непрерывную ментальную связь со всеми в Ордене и знал проблемы каждого. Брахмананда знал, что в случае нужды способен в любую минуту оказать духовную помощь даже на большом расстоянии, – и это знание делало его блистательно бестревожным.

Не стоит, однако, думать, будто он попустительствовал своим ученикам. Он мог даже подвергнуть монаха публичному посрамлению или запретить ему показываться на глаза и был особенно суров с теми монахами, в которых видел исключительные качества и готовил к трудному служению. Бывало, что он усматривал проступки в банальнейших действиях. Например, был случай, когда при совершении бого-почитания молодой монах, возжигая светильники, использовал три спички вместо одной. Брахмананда резко отчитал его за недостаток сосредоточенности. Эти вещи заставили кое-кого из учеников предположить, что на самом деле суровость Брахмананды была его методом уничтожения дурной кармы. Как позднее написал один из них:

«Суровость к ученику всегда проявлялась после того, как тот годами видел от Махараджа одну только любовь и выслушивал добрые слова. Это воспринималось очень болезненно, но потом становилось самым дорогим воспоминанием ученика. Нередко случалось, что ученик, отчитываемый Махараджем, испытывал странную потаенную радость. Мы бы не вынесли только одного – безразличия Махараджа, но безразличным он никогда не бывал. Само то, что он мог с нами так разговаривать, доказывало, что мы его дети, его родные дети».

Рассказывают, будто Брахмананда обладал таким абсолютным бесстрашием, что в его присутствии никто не мог испугаться. Он однажды гулял с двумя учениками в лесу около Бхубанешвара, когда прямо на них вышел леопард. Брахмананда неподвижно стоял и смотрел на зверя, пока тот не показал им хвост. В другой раз он с двумя монахами шел по узкому мадрасскому переулку, и откуда-то вылетел разъяренный бык. Молодые монахи хотели защитить гуру, тогда уже человека пожилого, закрыв его собой, но он с удивительной для его возраста силой отшвырнул обоих назад и уставился взглядом быку в глаза. Бык остановился, помотал головой и тихо затопал обратно.

Брахмананда был высок ростом и отлично сложен, у него были красивые руки и ноги. Его взгляд иногда казался напряженно ищущим, иногда невидящим, будто был устремлен в совершенно другую реальность. Со спины он поразительно напоминал Рамакришну – до такой степени, что Турьянан-да, однажды увидев его впереди себя в садах Белура, на миг подумал, что ему явился сам Учитель. Кто-то из учеников случайно услышал разговор на забитой народом железнодорожной станции – двое с большим интересом рассматривали Брахмананду и обменивались мнениями. Один заметил, что невозможно определить, из какой части Индии родом этот человек. Другой согласился, но добавил:

– Зато сразу видно, что это человек Бога. Брахмананда не обладал красноречием Вивекананды, но

окружающих вдохновляло его молчание в такой же степени, как и его слова. Про него говорили, что он способен менять психологическую атмосферу в помещении, то делать людей более разговорчивыми и веселыми, то склонять их к тихой медитации, не произнеся ни единого слова. Свои наставления он, как правило, излагал предельно просто:

– Религия – вещь самая практичная. Не имеет значения, верует человек или нет. Она как наука. Если упражняешься в духовной дисциплине, результат обязательно наступит. Хотя можно упражняться и механически – но если проявить настойчивость, то со временем все будет… И если вы сделаете один шаг навстречу Богу, то Бог сделает сто шагов навстречу вам. Зачем Бог создал нас? Чтобы мы его любили.

Когда ученик попросил разрешить ему довольно суровые духовные упражнения, Брахмананда спросил:

– Какая тебе в том нужда? Мы все уже сделали для тебя.

Он относился с величайшим почтением к Рамлалу, племяннику Рамакришны, и приказывал молодым послушникам кланяться тому до земли, потому что в нем кровь той семьи, в которой родился Учитель. Рамлал возражал, напоминая, что он-то сам и не понимал величия дяди, пока Брахмананда не раскрыл ему глаза на него.

Как-то раз на концерте знаменитого музыканта кто-то пожаловался, что он не исполнял религиозную музыку. Брах-мананда, который музыку очень любил, заметил:

– Неужели ты не сознаешь, что сам звук есть Брахман?

– Полезно каждый день смеяться, – говаривал он, – смех и телу дает расслабиться, и уму.

Есть уйма историй о том, как он разыгрывал окружающих. Акхандананда однажды остановился у Брахмананды и, пожив некоторое время, объявил, что ему пора возвращаться в свой центр в Саргачи. Брахмананда уговаривал его задержаться, но тот стоял на своем. Наняли носилки, в которых свами должны были доставить на станцию, а поскольку поезд отходил рано, то вставать нужно было затемно. В суматохе Акхандананда не заметил, что Брахмананда что-то шепнул носильщикам. Распрощались, Акхандананда забрался на носилки и задремал, задернув занавески. Добирались долго, с частыми остановками. Свами забеспокоился, как бы не опоздать на поезд, но носильщики заверили его, что времени еще много. Наконец носильщики опустили носилки и Акхандананда выбрался… Перед ним стоял Брахмананда, обрадованный, будто они сто лет не виделись. Тут только Акхандананда понял, что его кругами носили в темноте по двору. Божьи люди обнялись и стали хохотать как дети.

Хотя Святая мать не входила в Орден, в известном смысле она была его главой. Ее желания и мнения воспринимались Брахманандой и другими монахами как приказ, которому следовало повиноваться без вопросов. Для них Мать была едина с Матерью Вселенной, что делало ее столь же святой, как сам Рамакришна. Были случаи, когда Мать косвенно подтверждала это Присутствие в себе. В семье у нее была дальняя родственница – умалишенная. Однажды несчастная стала бранить Святую мать и выкрикнула:

– Пусть она сдохнет! Мать тихо отозвалась:

– Она не знает, что я бессмертна.

К концу жизни Мать захворала лихорадкой, страшно исхудала и ослабела. Ее решили перевезти из Джайрамбати в Калькутту, в дом, специально построенный для нее. Она уже не вставала с постели, и окружающие заметили, что она все больше отрешается от всего земного. Она, заботившаяся обо всех, как о собственных детях, совсем недавно остановившая обмахивавшую ее служанку словами: «Я не могу заснуть от мысли о том, как у тебя рука устала», – она без единой слезинки приняла известие о смерти горячо любимого брата.

– По-моему, это тело выполнило всю работу, порученную Учителем, – говорила она, – и теперь мой ум стремится к нему и ничего другого не желает.

Она отпускала от себя родственников, отсылая кого в Джайрамбати, кого еще куда-то, будто желая уберечь их от боли расставания. Одна из ее последовательниц заплакала:

– Что же с нами будет, Мать?

– Чего ты боишься? – спросила она. – Ты видела Учителя. Вскоре после полуночи 21 июля 1930 года она ушла в махасамадхи.

Брахмананда прожил последние годы жизни в состоянии высокой духовной озаренности, из которого выходил, только чтобы помогать другим и наставлять их. Рамакришна стал почти каждый день являться ему; Брахмананда не только видел его, но и беседовал с ним. И в то же время на встречах с посторонними, которые посещали Миссию, он обсуждал широкий круг вполне земных проблем, проявляя и остроту мышления, и явный интерес, – лишь близкие ему ученики сознавали, что при этом ум его совершенно отрешен.

В 1922 году, вскоре после празднования дня рождения Рамакришны, Брахмананда переболел холерой в легкой форме. Однако она спровоцировала весьма серьезный диабет. Он несколько дней мучительно страдал, но все время был в экстатическом состоянии, поскольку ему являлись Рамакришна, Вивекананда и другие братья, уже покинувшие тела. Он услышал голос Кришны, звавшего его танцевать, и воскликнул:

– Привяжите мне бубенчики к ногам – я хочу танцевать с Кришной!

Перед кончиной он не впал в кому, как обычно бывает с диабетиками, а сохранял ясное сознание. Глаза его блестели. Он был совершенно спокоен. Его последними словами, обращенными к ученикам, были: «Не скорбите обо мне, я же всегда буду с вами».

10 апреля 1922 года он покинул тело, уйдя в самадхи.

…Рамакришнананда сказал о Брахмананде, еще когда тот был жив:

– Ум Махараджа сделался един с умом Рамакришны.

Шивананда, наставляя ученика Брахмананды, уезжавшего возглавить один из американских центров, высказался еще более определенно:

– Никогда не забывай – ты видел сына Бога. Ты видел Бога.

Через много лет сам этот ученик напишет: «Он был нам отцом, матерью и всем на свете.Я не ощутил пустоту после его ухода. Пока Махарадж жил в физическом теле, между нами была преграда. Потом ее не стало. Я знаю, что Махарадж живет и всем нам помогает».

«Вдруг появляется труппа бродячих актеров, они поют и пляшут, а потом скрываются – так же внезапно». И на этом наше повествование подходит к естественному концу.

Что будет потом, это уже рассказ о растущей организации, о мужчинах и женщинах, которые трудились над тем, чтобы мир узнал о Рамакришне и о его учении. Но эта книга о Рамакришне, о феномене, а феномен не сопричастен тому, что следует после него. Если действительно Бог время от времени нисходит на землю в человеческом облике, разве он становится более или менее божественным в зависимости от числа последователей или размеров церкви, воздвигнутой ими потом?

Биографу обыкновенного «великого человека» полагается заканчивать свой труд оценкой достижений героя, сопоставлением его с другими значительными фигурами того периода, действовавшими в той же области, определением его «места в истории». Надеюсь, понятно, что в данном случае такая попытка была бы бессмысленной.

В силу моих возможностей я описал феномен. Как следует толковать его? Как его воспринимать? Выбросить из головы, как нечто, не имеющее касательства к повседневному житейскому опыту и неприятно выпадающее из его строя? Или же взять за точку отсчета изменения в собственных представлениях и жизни?

Я оставляю эти вопросы на усмотрение читателя – так же, как Сарадананда, М. и другие, писавшие о Рамакришне, оставили их на мое.

КРИСТОФЕР ИШЕРВУД: ПУТЬ К ИСТИНЕ

Тем, кто обладает счастливым богатством стремительных сил жизни

и обращается к счастливому свету слов мысли…

Ригведа, мандала 5, десятый гимн к Агни

Книга Кристофера Ишервуда о Рамакришне и его учениках есть, по сути, групповой портрет: в центре – главная фигура, рядом – ближайшее окружение, по дальней периферии – персонажи эпизодические, хотя и выписанные тщательно и исторически достоверно. Иными словами, перед нами произведение биографического жанра, жанра трудного и коварного. Далеко не всякому, кто работает в нем, удается избежать соблазна отретушировать героя, пусть даже не прибегая к прямой фальсификации. Это искушение вдвойне велико, когда пишется биография такого человека, как Рамакришна, который в глазах миллионов людей был воплощением Бога, кого считали и продолжают считать аватарой. Изобразить такую личность без нимба, сияние которого может затмить и ее человеческие черты, да и подлинное величие тоже, совсем не просто, тем более когда пишущий является адептом.

Ишервуду это удалось. Книга его производит сильнейшее впечатление как раз тем, что за групповым портретом постоянно ощущается и личность художника – человека, одержимого страстным желанием найти себе веру, уверовать и в то же время проверить скептическим разумом подлинность предмета веры.

Кстати, сам Рамакришна призывал относиться к религии, как ростовщик к монете: пробуя ее на зуб, чтобы убедиться, не фальшивая ли…

Книга о Рамакришне отнюдь не эпизод в богатой и многообразной биографии Кристофера Ишервуда – духовная философия Индии сыграла огромную роль в его жизни, а обращение к ней стало логическим развитием его человеческой и эстетической позиций.

Конечно, рассматривая жизнь и творчество Ишервуда в ретроспективе, легко поддаться соблазну и начать все подгонять под ответ в задачнике, отыскивая в его произведениях некую стихийную ведантичность, что-то вроде кармической детерминированности, которая в конечном счете привела писателя к веданте. С другой же стороны, незачем закрывать глаза на личностные характеристики Ишервуда, на обстоятельства, формировавшие его характер и творческую манеру, – на то, что несомненно подготовило его к восприятию именно этого учения, так круто изменившего взгляд Ишервуда на мир.

Самой первой ступенькой к литературной известности – а возможно, и первым шагом к веданте – была начальная фраза его романа «Прощай, Берлин» (1939): «Я – объектив».

Эта фраза на десятилетия прилипла к нему как ярлык, сделалась чуть ли не кодом для всего его творчества.

Благодаря ей Кристофер Ишервуд приобрел устойчивую репутацию писателя чисто натуралистического направления, которого интересует только отображение поверхностей; о нем писали и как о несостоявшемся кинорежиссере, снимающем кино на бумаге.

Во фразе содержится и некий подтекст отрешенности, олимпийской невовлеченности в отображаемое, что ни в малейшей степени не согласуется с литературной практикой Ишервуда.

Но оставим в стороне правомочность писательского кредо, выраженного этой формулой – вокруг нее достаточно долго ломались критические копья; в стороне оставим и вопрос о том, насколько объективен объектив, за которым стоит глаз и рука живого, пристрастного человека. Суть формулы, убедительнейшим образом подтвержденная всей судьбой и всем творчеством Кристофера Ишервуда, – в острой потребности увидеть явления как они есть, неопосредованно – вне идеологических шор, вне стереотипов, как внушенных унаследованной культурой, так и навязываемых идеологией бунта против нее, вне тирании общественного мнения. Его сверхзадача – запечатлеть творческим объективом поверхность явлений, чтобы затем, снимая слой за слоем, двигаться вглубь к потаенным первопричинам. Или – Первопричине, если таковая обнаружится.

Жажда подлинности, жажда непосредственного соприкосновения с жизнью и непредубежденного ее восприятия, стойкое недоверие к «общеизвестным истинам» – безусловная доминанта всего творчества Ишервуда. Он исследует мир вне и внутри себя неутомимо и неумолимо и при этом удивительным образом сочетает эмоциональность с беспристрастностью.

Но с особенным любопытством всматривается Ишервуд в самого себя. О себе он готов рассказывать без конца и без утайки. Свидетельство тому – автобиографические произведения, которые он начал писать смолоду и продолжал писать всю жизнь, уже не говоря о том, насколько откровенно автобиографичны его романы и пьесы.

Американский писатель Гор Видал дал ему психологически точную характеристику, парадоксальную лишь на первый взгляд: «Представитель редчайшей породы, объективный нарцисс, способный видеть себя без прикрас, описывать не колеблясь и морщины на лице, отражаемые зеркалом, и тени, не украшающие образ».

И в том же эссе об Ишервуде он пишет: «В те полвека, когда Ишервуд был более или менее центральной фигурой в англо-американской литературе, за ним следили внимательнейшим образом… Когда же стали выходить в свет мемуары о двадцатых, тридцатых и сороковых годах, Ишервуд оказался в них одним из главных героев, а если характер этого героя подчас противоречив, то оттого лишь, что такой характер непросто отразить… В конце концов, труднее всего поддается отражению само зеркало».

Как тут не вспомнить и старинную притчу о слепых, которые с разных сторон ощупывая верблюда, весьма противоречиво описывали его, – а вот ощущал ли сам верблюд свою противоречивость?

Ишервуд не ощущал – был собой в каждый миг своей жизни.

Кристофер Ишервуд родился в Англии в 1904 году и в сознательную жизнь вошел как раз в ту пору, когда покачнулись устои викторианского общества, когда жизнь дала трещину – первый сигнал начинающихся тектонических смещений в истории человечества нашего столетия.

В кастовом английском обществе социальный статус семьи Ишервудов предопределял его будущее до гробовой доски. Молодому Кристоферу предстояло получить образование в престижной школе и престижном университете – в его случае это был Кембриджский, чтобы затем уверенно шествовать по любой избранной стезе, разумеется, элитарной. Заканчивая знаменитый колледж Корпус Кристи и берясь за изучение медицины в Кингз-колледже, он конечно же не мог знать, что первая мировая война, которая унесла жизнь его отца и положила конец многим мифам «просвещенного» XIX века, приведет ко второй, еще более разрушительной, к уничтожению и новых мифов. По словам Гора Видала, «на молодое поколение легла длинная тень… погибших отцов и старших братьев, а также мертвых или отмирающих принципов. В воздухе пахло бунтом».

Начиналась революция в верхах: бунт молодых интеллектуалов.

Выпускники престижных университетов, британские брахмины, бунтовали по-разному; одни, увлеченные идеалами общественной справедливости первой страны победившего социализма, становились советскими шпионами – знаменитая «кембриджская пятерка»; другие видели свою революционность в том, чтобы крушить все и всяческие общественные табу, расширяя границы внутренней свободы.

В этой элитарной революции Ишервуд занял место чрезвычайно заметное, он сделался чем-то вроде культовой фигуры для молодых литераторов – кстати, задолго до появления на свет произведений, которые могли бы послужить золотым обеспечением его репутации лидера.

Стивен Спендер, друг, единомышленник и соперник, вспоминая молодого Ишервуда, писал: «…он был не просто молодым бунтарем, проходящим через фазу протеста против родителей, устоявшейся морали и ортодоксальной религии… Он испытывал интерес к силам, создающим искусство, даже больший, чем к самому искусству… Его ненависть к институтам образования и даже к репутациям, связанным с искусством прошлого, на самом деле была ненавистью ко всему, что стоит между людьми и их непосредственным и непредубежденным подходом друг к другу».

Ниспровергатели-интеллектуалы, щеголявшие своей левизной, с народными массами сливаться не спешили; напротив, образовали достаточно замкнутый и элитарный мирок – он часто именовался кругом Ишервуда – Спендера – Одена, где жили собственными авторитетами и собственными законами – увы! – от ниспровергаемых отличавшимися только знаком, но не степенью тираничности.

Большую роль в воззрениях круга Ишервуда играло если не полное отрицание религии как таковой, то ироническое отношение к религиозным институтам. Обязательным был и революционный подход к отношениям между полами, включая и эпатирующее обывательское сознание признание гомосексуальной любви.

Гомосексуалистами были многие литературные друзья Ишервуда, о чем вполне откровенно писали; но в его собственной жизни, как и в творческой судьбе, гомосексуализм сыграл поистине определяющую роль: от первых романов, суть которых Стивен Спендер уложил в два слова «искусство и секс», до самых последних лет, когда Ишервуд целиком посвятил себя пылкой и громогласной защите прав сексуальных меньшинств – в те времена, когда само понятие этих прав еще нуждалось в утверждении.

В автобиографической книге «Кристофер и ему подобные» (1977) Ишервуд, прибегнув к излюбленному приему – писать о себе в третьем лице, будто отстраненно разглядывая себя, рассказывает и о любовных опытах с женщинами, и о терниях на пути однополой любви: «…последовали и другие опыты, приятные, но ни один не дал полного удовлетворения. Причина была в том, что Кристофер страдал торможением, нередким в те времена среди гомосексуалистов из высших классов – он не мог сексуально раскрепоститься с представителем собственного класса или нации. Требовался иностранец из простолюдинов».

В марте 1929 года двадцатичетырехлетний Кристофер Ишервуд, безденежный и безвестный, отправляется в Берлин, который в те годы кипит авангардистским искусством, бурлит новыми художественными идеями, и где – пока еще подспудно – вызревает фашизм. Там он найдет любовь – белокурого, голубоглазого арийца Хайнца, всей душой ненавидевшего нацистов и войну, в конечном счете сгинувшего в ее кровавой круговерти; там его наконец найдет литературная слава: роман «Прощай, Берлин» стал бестселлером тех предвоенных лет. И через несколько десятилетий пережитое в Германии вернется к Ишервуду новой славой – Боб Фосс снимет по его рассказу фильм «Кабаре», где в своей звездной роли снимется блистательная Лайза Минелли. В образе героя «Кабаре» легко узнается «герр Ишвуд», зарабатывавший на жизнь в Берлине уроками английского.

В январе 1939 года Ишервуд вместе с Оденом – теперь они уже два видных литератора – уезжают в Соединенные Штаты из Европы, над которой занесен кованый сапог войны. Для обоих Америка станет второй родиной, и во все энциклопедии они войдут как представители англо-американской литературы.

Бегство от войны, от того, что в те времена казалось последним и решительным боем с коричневой чумой, свидетельствовало о глубочайшем внутреннем кризисе.

«Я был опустошен, – вспоминает Ишервуд о своем прибытии в Новый Свет, – потому что утратил политическую веру; я больше не мог повторять левые лозунги, которые твердил столько лет. Не то чтоб я полностью утратил веру в то, что стояло за этими лозунгами, но я теперь уже не вкладывал в них душу. Я запутался в левых взглядах, потому что со всевозрастающей остротой ощущал себя гомосексуалистом и потому что с недавних пор осознал себя как пацифист. Этот индивидуализм меньшинства постоянно вступал в противоречие с идеологией левого большинства.

Я причислял себя к пацифистам, потому что Хайнца… забрали в нацистскую армию, а я и помыслить не мог, что – пусть даже косвенно – буду содействовать его гибели. Я твердо решил отказаться от участия в войне. Но то было негативное решение, теперь мне было необходимо отыскать позитивные ценности, пацифистский образ жизни, найти ДА в подкрепление моего НЕТ.

Сила Одена, контрастировавшая с моей слабостью, основывалась на христианских ценностях, которые он ребенком перенял от матери и до конца не отринул. Он не говорил со мной об этом, зная мою яростную предубежденность против религии, как я ее тогда понимал».

Ишервуд тщетно искал это жизненно необходимое ДА в общении с пацифистами разных толков, в благотворительной деятельности квакеров – он работал с ними, помогая устроиться в Америке беженцам из охваченной войной Европы, искал где только мог, исключая лишь религию.

Особенно саркастически воспринимал он весьма популярное в его кругу увлечение восточными культами – «всевозможные йоги, индуизмы и веданты, в различиях между которыми я даже не давал себе труда разбираться».

Между тем среди друзей Ишервуда, старых и новых, приобретенных уже в Америке, оказалось немало таких, кого духовная философия Индии привлекла всерьез и на всю оставшуюся жизнь – скажем, Олдос Хаксли. В Лос-Анджелесе, где Ишервуд обосновался и нашел работу в Голливуде, он постоянно общался с четой Хаксли, с Гретой Гарбо и Чарли Чаплином, с Бертраном Расселом, с Томасом Манном, с Сомерсетом Моэмом. И хотя расхожее мнение, будто именно Ишервуд стал прототипом Ларри, героя романа Моэма «Лезвие бритвы», действительности не соответствует, определенное сходство между ними можно найти.

Тем не менее Ишервуд влиянию окружающих не поддавался, тактично избегал рассуждений на эту тему, объясняя интерес к ней «гиперинтеллектуалов» просто желанием найти дополнительные штрихи для сложнейшей картины мира, которую каждый из них себе создавал.

Джералд Хэрд, которого Ишервуд знал еще по Лондону, в эту категорию не входил. Его к индийской и китайской философиям привел отнюдь не поиск стройматериала для возведения собственного мироздания, а твердая убежденность в том, что подлинный пацифизм зиждется лишь на «глубинном уровне» миролюбия, для чего необходима медитация, – он был связан со Свами Прабхаванандой, главой Центра веданты в Лос-Анджелесе.

Дальше пусть рассказывает сам Ишервуд:

«…Джералд не просто познакомил нас – он до этого подготовил мой ум к восприятию учения Свами. Без его помощи я никогда не нашел бы дорогу на Айваравеню 1946. За это я буду ему благодарен до конца моих дней».

«Мой гуру и его ученик» – так назвал Ишервуд ту автобиографическую книгу, в которой подробно и – надо ли говорить? – откровенно описал, как шел по этой дороге, спотыкался и сомневался, падал и поднимался, как жадно припадал к мирским страстям, как страстно тосковал по высотам духа; но более всего пишет он в этой книге о взаимоотношениях с тем, кого отныне зовет своим гуру, об опыте монашеской жизни, о том, что обрел на новом пути, а чего так и не сумел обрести. Но книга будет написана в 1980 году, а предшествовало ей событие, о котором сам Ишервуд поведал так: «Я впервые встретился с индусским монахом по имени Свами Прабхавананда в 1939 году, вскоре после того как поселился в Лос-Анджелесе. Последний раз мы виделись в 1976 году, совсем незадолго до его кончины. Все это время я нежно, но критически наблюдал его, как ученик, частенько сбивавшийся с пути истинного, и как друг, чья преданность ему была неизменной».

Первая встреча не запомнилась, что касается второй, то любопытно отметить: Ишервуд занес в дневник не содержание состоявшейся беседы, а впечатление о личности Свами: «Поразительна его улыбка. В ней трогательность, открытость и такое сияние радости, что хочется заплакать».

Трудно представить себе двух людей, чей жизненный опыт различался бы больше, нежели Свами Прабхавананда и Кристофер Ишервуд, и чья душевная взаимосвязь была бы глубже и плодотворней.

Абаниндранатх Гхош родился 26 декабря 1893 года в бенгальской деревне Сурманагар. Его семья была в меру религиозна, однако сам Аба-ниндра особой тяги к религии не испытывал. Он слышал о Рамакришне и его учениках Вивекананде и Брахмананде, проявлял к ним понятное любопытство – но не более того. В один прекрасный день ему довелось увидеть Сараду-деви – она выглядела как обыкновенная деревенская индуска, и подросток не обратил бы на нее внимания, если бы ему не сказали, что перед ним жена Рамакришны. Он приблизился, чтобы коснуться ее ног, и тут она неожиданно спросила: «Сынок, а я тебя раньше не видела?»

Восемнадцати лет от роду, уже студентом в Калькутте, Абаниндранатх отправился в Белур – ему хотелось посмотреть на комнату, в которой жил Вивекананда. Войдя, он застал в ней Брахмананду, и тот задал ему тот же вопрос: «Я раньше не видел тебя, сын мой?»

Это событие оказало на юношу сильнейшее воздействие – он непрестанно думал о Брахмананде и страстно желал увидеть его снова. Месяц спустя он истратил деньги, полученные из дому в уплату за обучение, на билет до Хардвара, где находился в то время Брахмананда. Абаниндра явился к Брахмананде нежданным, среди ночи, но тот не выказал ни малейшего удивления, позволил Абаниндре быть при нем, согласился взять его в ученики, однако через месяц отправил обратно в Калькутту доучиваться.

При всем преклонении перед Брахманандой, Абаниндра даже не помышлял о монашестве. Напротив, он увлекся борьбой за свободу Индии и вступил в антиколониальную революционную организацию. Абаниндра изучал философию в колледже, писал и распространял патриотические листовки, прятал похищенное из армейского арсенала оружие, хотя обращаться с ним так и не научился. Один из его друзей предпринял неудачное покушение на британского вице-короля и вынужден был бежать из страны, другой погиб в английской тюрьме при невыясненных обстоятельствах – родственникам сообщили, будто он покончил с собой.

Абаниндра часто посещал Белур, где один из монахов помогал ему разбираться в классических философских текстах. Монах нередко заговаривал с ним о послушничестве, но Абаниндра и слышать об этом не желал, доказывая, что монашеская жизнь была бы предательством его революционного политического долга.

Однако затем произошло еще одно странное событие: находясь в Бе-луре, Абаниндра отправился поклониться Брахмананде, которого застал в обществе незнакомого старика. Взглянув на него, старик спросил, когда же этот молодой человек пойдет в монахи? На что Брахмананда ответил: «Когда того пожелает Бог». И, как рассказывал позднее Свами, «с неизъяснимой любовью посмотрел на меня».

Этого странного диалога и взгляда гуру оказалось достаточно, чтобы Абаниндра остался среди монахов. Несколько лет он провел в монастыре в Мадрасе, лишь изредка видаясь с Брахманандой, которому как главе Ордена Рамакришны приходилось много разъезжать по стране.

В 1921 году Абаниндра принял монашеский сан и получил имя Свами Прабхавананда, а год спустя, после кончины Брахмананды, руководство Миссии Рамакришны решило отправить его в Соединенные Штаты, в Сан-Франциско – глава тамошнего Центра веданты нуждался в помощнике.

После смерти Брахмананды Свами больше всего хотел получить возможность уединенно пожить в одном из монастырей в предгорьях Гималаев. К тому же необходимость учить других просто пугала его, такого молодого и неопытного. Ишервуду он рассказывал: «Мне не было и тридцати, выглядел я лет на двадцать, а чувствовал себя и того моложе».

Ехать тем не менее пришлось, и ко времени знакомства с Ишервудом Прабхавананда успел основать Центр веданты в Лос-Анджелесе и приобрести репутацию человека высокой духовности.

Ишервуд в первом же разговоре сообщил Свами о своем неприятии религии и о том, что ему претит само слово «Бог». Тот в ответ лишь пожал плечами – уж если Ишервуду претит это слово, он вполне может думать о Боге как о Природе или универсальном «Я».

Много лет спустя Ишервуд писал: «Когда я теперь стараюсь припомнить, что чувствовал в ту пору, представляется, будто я вхожу в незнакомый переход в доме, который в общем-то знаю. В переходе темно. Я стою в одном его конце, на пороге, отделяющем знакомое от неведомого, и испытываю благоговейный трепет, но не страх. Темнота успокаивает, она мне не чужда. И незачем спрашивать: а есть ли здесь что-то? Инстинкт убеждает: есть. Но что именно? ТО? (Чем бы оно ни было.) Или просто собственное подсознание? (Что бы это ни означало.) Сейчас этот вопрос представляется мне чисто академическим. Я удовлетворен уже тем, что я там где есть, на пороге темного перехода».

Но прежде чем сделать следующий шаг в поиске света в конце перехода, Ишервуду было необходимо объясниться со Свами, прямо сказать, что имел в виду, когда осторожно спрашивал, не помешает ли его духовному развитию его образ жизни.

«…я убедился, что могу стать его учеником, когда он и тени отвращения не выказал, услышав о моем гомосексуализме. Я ждал взрыва негодования, ледяного пуританства: вы должны обещать мне больше не встречаться с этим юношей, иначе я не могу взять вас в ученики: вы совершаете смертный грех. Но я понял, что Свами вообще не мыслит категориями греха… Конечно, он считал похоть препятствием на пути духовного продвижения, но гомосексуализм – препятствием не большим и не меньшим, чем была бы страсть к женщине, даже к законной жене… Свами скорей отнесся к моей исповеди на манер тренера, когда тот объясняет спортсменам, что надо бросить курить и пить, надо строго соблюдать диету, не потому, что курение и алкоголь порочны по сути, а потому, что они помешают спортсмену достичь того, к чему он больше всего стремится – скажем, к олимпийской медали.

С этой точки зрения воздержание от секса даже не добродетель, это практическая необходимость».

…Когда много лет спустя появится книга «Мой гуру и его ученик», исполненная нежности и трепетного преклонения перед Свами Прабхаванан-дой, Ишервуд посвятит ее Дону Бакарди, своему юному возлюбленному.

А Эдмунд Уайт, рецензируя книгу в книжном обозрении «Нью-Йорк тайме», оценит ее в выражениях, прямо скажем, не часто встречающихся в литературной критике: «На этих страницах Ишервуд заново открыл для современного читателя дух преданности Богу. Если бы мне предложили назвать человека, достойного быть причисленным к лику святых, я бы проголосовал за Ишервуда – противоречивого, остроосознающего себя, скрупулезно честного».

Одним из первых прозрений Ишервуда стало неожиданное осознание того, до какой степени его иконоборчество оказалось подчиненным тем самым стереотипам, свободой от которых он так гордился.

Соприкоснувшись с ведантой, он понял, что не идея Бога претила ему: «Меня отталкивала английская религиозная терминология, вдолбленная с детства. Я был благодарен веданте за санскрит, поскольку нуждался в новом словаре, и теперь он был передо мной – в философских терминах, точных по смыслу, свободных от эмоций, не замаранных отвратительными старыми ассоциациями с поповскими проповедями, учительскими назиданиями и патриотическими речами политиков».

Веданта не только распахнула перед Ишервудом дверцу клетки атеистической теологии левого бунтарства, она освободила его и от удушающего бесплодия индивидуализма – Ишервуд осознал, что идеал веданты означает не утрату индивидуальности, но ее расширение; он заносит в дневник пояснение Свами: «ибо постепенно приходишь к пониманию, что ты есть все».

Постепенно, шаг за шагом, продвигался Ишервуд по новому, тернистому для него пути. Нетрудно представить, как недоверчиво относился он к индусским ритуалам, ко вторжению в его сугубо западное сознание целого сонма индусских богов и богинь. Он не сразу поверил и Свами – проницательности и интуиции Ишервуда достало на то, чтобы безоговорочно склониться перед личностью наставника, но что если тот искренне заблуждается? Однако Свами был рядом, он исповедовал, что проповедовал, он жил, непрестанно ощущая присутствие Бога… И Ишервуд принял посвящение.

Внешне рисунок жизни Ишервуда не изменился оттого, что он перешагнул порог, со всей ответственностью и серьезностью сделал выбор. Выходят в свет его романы «С визитом в аду» (1962), «Одинокий» (1964), «Встреча у реки» (1967), в котором особенно сильно ощущается влияние веданты и который, по мнению Гора Видала, вообще лучший из романов Ишервуда. Не порывает он и с драматургией, пишет для театра и кино. После окончания войны, когда опять открылись возможности ездить по свету, он много путешествует и публикует очерки о своих странствиях. Не меняется и его интимная жизнь – Ишервуд заводит себе возлюбленных, расстается с ними, находит новые привязанности.

Возможно, в этом причина довольно скептического отношения многих, кто знает Ишервуда, к его неожиданной религиозности – да еще в таком экзотическом варианте. «Обращение» мэтра наделало немало шуму и было расценено как эксцентрическая выходка человека, известного своей неординарностью. Даже когда Ишервуд поселился в монастыре и стал вести монашеский образ жизни – хотя монахом в полном смысле слова он стать не мог, ибо устав Ордена весьма строг и предусматривает многолетнее послушничество – даже это решение Ишервуда, принятое после трудных раздумий, вызвало только ироническую реакцию.

Для иллюстрации можно привести выдержку из статьи, появившейся в еженедельнике «Тайм»:

«Десять лет назад Кристофер Ишервуд был самым многообещающим среди молодых английских романистов, известным также своими радикальными, пацифистскими воззрениями. А теперь он серьезно готовится стать свами (религиозным учителем) и проходит подготовку в индусском храме в Голливуде. Ранний роман много поездившего Ишервуда „Чем кончил мистер Норрис" был нелицеприятным свидетельством очевидца о делах английских друзей нацизма в Берлине. Его „Путешествие на войну" (со стихотворным комментарием У. X. Одена) представляет собой неприкрашенное, лишенное всякой романтики описание растерзанного войной Китая. Теперь же мятежный сын британского полковника живет монахом в Центре веданты в Южной Калифорнии. Он отдает свои заработки в монастырь, исполняет наравне с другими монахами домашние работы и проникается духом учения своего наставника Свами Прабхавананды. Трижды в день Ишервуд удаляется в храм, где сидит скрестив ноги в окружении изображений Кришны, Иисуса, Будды, Конфуция и прочих великих вероучителей. Свами сидит с непокрытой головой, облаченный в длинное ярко-желтое одеяние, и в течение десяти минут медитирует в тиши. Затем звучно возглашает санскритскую молитву, переводит ее на английский и завершает словами: шанти, шанти, шанти…»

Между тем поводом для статьи был выход в свет английского перевода Бхагавадгиты, выполненного Ишервудом совместно со Свами Праб-хаванандой в период его монастырской жизни.

Таким же образом – совместно со Свами Прабхаванандой – он перевел «Афоризмы о йоге» Патанджали и труд Шанкары «Лучшая драгоценность различения».

Странно вплетаются в ткань истории нити человеческих судеб.

Приходит на ум мысль о сходстве междувоенного поколения европейцев и поколения «великого отказа» в Америке: кровавая бессмысленность войны – в одном случае это была первая мировая, в другом вьетнамская; оба поколения категорически отвергали жизненные принципы «отцов», мучительно искали себе «знамя, под которым не стыдно умереть», искали себе новую религию взамен той, чья заповедь «не убий» не помешала поддерживать массовые убийства.

Конечно, повальное увлечение американских битников, а вслед за ними хиппи, восточными культами по существу отлично от тяги западных интеллектуалов первой половины века к холистическому миропониманию Востока вместо фрагментарности мировоззрения Запада. Но невозможно отрицать, что произведения того же Ишервуда, посвященные веданте, и такие его романы, как, скажем, «Встреча у реки», оказали влияние на битников. Ишервуд как бы соединил собой контркультуры двух разных поколений – хотя во времена его молодости слово «контркультура» еще не было придумано.

– Знаешь, что такое чистота, Крис? – спросил однажды Свами Праб-хавананда. – Чистота это безусловная правдивость.

В то время Ишервуд уже обдумывал план книги «Рамакришна и его ученики». По первоначальному замыслу она должна была открываться рассказом о его собственном приближении к веданте, однако впоследствии он отказался от этой идеи. Миссия Рамакришны взяла под свое крыло подготовку книги, из Калькутты присылались все необходимые материалы, обратно он отправлял каждую написанную главу и получал замечания по ней – в этой ситуации Ишервуд счел совершенно недопустимым смешение собственного, глубоко личного опыта с повествованием о жизни Рамакришны и тех, кто был с ним рядом.

Тем не менее эти главы – обработка дневниковых записей Ишервуда – были позднее напечатаны отдельной небольшой книгой под названием «Один из путей к веданте». Смысл ее в том, что путей к просветлению много и они открыты для всех, но среди этих путей нет простого и легкого.

Так выстроились звезды над головой Ишервуда – ему посчастливилось встретить своего гуру и учиться, «сидя у ног Учителя», как говорят в Индии. В этом смысле писатель на свой лад повторял путь, некогда пройденный самим Свами Прабхаванандой. По индусской традиции, ученик становится духовным сыном учителя: «из двух отцов – дающего физическое рождение и дающего знание Веды, – почтеннее тот, что дает знание», говорится в «Законах Ману».

В отличие от большинства других, кто начинал с чтения ученых книг – или популярных брошюр – о духовной философии Индии, Ишервуд сразу установил живую духовную связь с гуру и действительно воспроизвел в себе личность Свами, в той степени, конечно, в какой это вообще было возможно для зрелого человека западной культуры.

Что же сталось с Кристофером после кончины Свами? Ишервуд отвечает на этот вопрос тремя годами позднее:

«Мы остались вместе. Его физическое отсутствие далеко не так ощутимо, как я ожидал. Он, как всегда, постоянно присутствует в моих мыслях. Вот с чем я, кажется, теряю связь, так это с его пантеоном богов, богинь и божественных инкарнаций. Мое западное сознание понемногу отторгает их, как культурно чуждые тела, плохо перенесшие процесс трансплантации. Но могучие образы Рамакришны, Брахмананды, Вивекананды и Святой матери продолжают вдохновлять меня, хоть я и помню, что Свами учил: „Все они есть Одно"».

Ишервуд по-прежнему жил в Калифорнии, по-прежнему писал, очень активно сражался за права сексуальных меньшинств. Лучшие книги, прославившие его имя и вошедшие в историю литературы XX века, были уже написаны, но жизнь продолжалась, и он считал, что она прекрасна.

«Моя жизнь кажется мне прекрасной. Она прекрасна, потому что есть Дон, потому что меня все еще завораживают попытки описывать мой жизненный опыт, потому что не пропал интерес к многообразным сложностям жизни других, моих попутчиков в этом путешествии. Как бы мне хотелось укрепить их в вере, что в конечном счете все хорошо, – в особенности тех, кто абсолютно убежден в обратном, кто твердо знает, что жизнь бессмысленна и несправедлива. Но я не могу разубеждать их, ибо не могу говорить с абсолютной уверенностью познавшего».

Кристофер Ишервуд умер в 1986 году. Он жил, повторим, долго и счастливо, сочетая «богатство стремительных сил жизни» со «счастливым светом слов мысли», и до самой смерти не расставался с подаренной ему когда-то в Индии розеткой. На ней изображен Вивекананда, а по ободку портрета – слова великого мудреца: «Всякая душа потенциально божественна…»

М. Салганик

***