Sri Aurobindo

Шри Ауробиндо

SAVITRI

САВИТРИ

Book Seven

Книга Седьмая

THE BOOK OF YOGA

КНИГА ЙОГИ

Canto I

Песня I

THE JOY OF UNION;

РАДОСТЬ ЕДИНЕНИЯ;

THE ORDEAL OF THE FOREKNOWLEDGE OF DEATH

ТЯЖЁЛОЕ ИСПЫТАНИЕ ПРЕДВИДЕНИЕМ СМЕРТИ,

AND THE HEART'S GRIEF AND PAIN

ГОРЕМ СЕРДЦА И БОЛЬЮ

Fate followed her foreseen immutable road.

Судьба шагала по предсказанному, неизменному пути.

Man's hopes and longings build the journeying wheels

Надежды и желанья человека создают незримые колёса,

That bear the body of his destiny

Которые несут основу предназначенных ему событий,

And lead his blind will towards an unknown goal.

Ведут его слепую волю к неизвестной цели.

His fate within him shapes his acts and rules;

Его судьба внутри него выстраивает все его дела и направляет их;

Its face and form already are born in him,

В нём рождены уже их лик и форма,

Its parentage is in his secret soul:

Их прародители — в его сокрытой ото всех душе:

Here Matter seems to mould the body's life

А здесь нам кажется — жизнь тела формируется Материей,

And the soul follows where its nature drives.

И что душа идёт туда, куда её ведёт природа.

Nature and Fate compel his free-will's choice.

Судьба с Природой вынуждают человека со свободной волей сделать выбор.

But greater spirits this balance can reverse

Но люди с более великим духом могут опрокинуть это равновесие

And make the soul the artist of its fate.

И сделать душу архитектором своей судьбы.

This is the mystic truth our ignorance hides:

В том состоит мистическая правда, скрытая за человеческим невежеством:

Doom is a passage for our inborn force,

Рок — это переход для нашей нерождённой силы,

Our ordeal is the hidden spirit's choice,

Все наши испытанья — скрытый выбор духа,

Ananke is our being's own decree.

Ананке — лишь решенья принимаемые нашим существом внутри.

All was fulfilled the heart of Savitri

Всем наслаждалось сердце у Савитри,

Flower-sweet and adamant, passionate and calm,

То сладостное как цветок, то непреклонное, то страстное, то тихое,

Had chosen and on her strength's unbending road

Оно свой выбор сделало, и направляемое собственною силой по прямой дороге

Forced to its issue the long cosmic curve.

Толкало к завершенью эту длинную космическую линию.

Once more she sat behind loud hastening hooves;

Она опять сидела позади стучащих, поспешающих копыт;

A speed of armoured squadrons and a voice

И быстрое движенье эскадронов в латах, 

Far-heard of chariots bore her from her home.

И слышный далеко шум колесниц, несли её всё дальше, прочь от дома.

A couchant earth wakened in its dumb muse

Проснувшись в молчаливом размышленьи, распростёртая земля,

Looked up at her from a vast indolence:

Глядела на неё из необъятной праздности:

Hills wallowing in a bright haze, large lands

Холмы, купавшиеся в яркой дымке и широкие равнины,

That lolled at ease beneath the summer heavens,

Что вольно нежились под летним небом,

Region on region spacious in the sun,

Один край за другим, просторные и залитые солнцем,

Cities like chrysolites in the wide blaze

И города как хризолиты в уходящем вдаль сиянии,

And yellow rivers pacing lion-maned

И жёлтые потоки рек, с их львиной гривой волн

Led to the Shalwa marches' emerald line,

Вели к границе изумрудных очертаний Шалвы,

A happy front to iron vastnesses

Счастливому фасаду пред суровыми просторами

And austere peaks and titan solitudes.

Высоких, аскетических вершин и титанических уединённых мест.

Once more was near the fair and fated place,

И снова рядом было то прекрасное, судьбою предназначенное место

The borders gleaming with the groves' delight

С границей из сияющих восторгом рощ,

Where first she met the face of Satyavan

Там, где впервые встретила она лик Сатьявана,

And he saw like one waking into a dream

И он увидел, словно пробудившись в грёзу

Some timeless beauty and reality,

Какой-то вечной красоты, вневременной реальности,

The moon-gold sweetness of heaven's earth-born child.

Всю лунно-золотую сладость на земле рождённого небесного дитя.

The past receded and the future neared:

Всё дальше уходило прошлое, а будущее приближалось:

Far now behind lay Madra's spacious halls,

Лежали где-то далеко сейчас просторные чертоги Мадры,

The white carved pillars, the cool dim alcoves,

Резные белые колонны, затенённые прохладные альковы,

The tinged mosaic of the crystal floors,

Цветистая мозаика полов из мрамора,

The towered pavilions, the wind-rippled pools

Бассейны в ряби от ветров и павильоны с башнями,

And gardens humming with the murmur of bees,

Сады, гудящие от звона пчёл,

Forgotten soon or a pale memory

И быстро забываемый и тающий в воспоминаниях

The fountain's plash in the white stone-bound pool,

Плеск тихого ключа в пруду с каймой из белой гальки,

The thoughtful noontide's brooding solemn trance,

И полный размышлений транс задумчивого полдня,

The colonnade's dream grey in the quiet eve,

И бледное виденье коллонады в мирный вечер,

The slow moonrise gliding in front of Night.

И медленный восход луны, скользящей перед Ночью.

Left far behind were now the faces known,

Остались позади сейчас знакомые, родные лица

The happy silken babble on laughter's lips

Весёлый мягкий разговор со смехом на устах,

And the close-clinging clasp of intimate hands

И близко льнущее объятие знакомых рук,

And adoration's light in cherished eyes

Свет восхищенья в дорогом для сердца взгляде,

Offered to the one sovereign of their life.

Что подносился их единственной царице жизни.

Nature's primaeval loneliness was here:

А здесь царило первобытное, нетронутое одиночество природы

Here only was the voice of bird and beast,—

И раздавались только голоса зверей и птиц, —

The ascetic's exile in the dim-souled huge

Здесь мог быть только аскетический уход в огромный и безжалостный,

Inhuman forest far from cheerful sound

Безлюдный лес, вдали от жизнерадостного звука

Of man's blithe converse and his crowded days.

Весёлых разговоров человека и его наполненных делами дней.

In a broad eve with one red eye of cloud,

Широким вечером, под алым глазом облака,

Through a narrow opening, a green flowered cleft,

Сквозь узкие проходы, сквозь зелёную, покрытую цветами щель,

Out of the stare of sky and soil they came

Они вошли, под пристальными взглядами земли и неба,

Into a mighty home of emerald dusk.

В могучее жилище изумрудных сумерек.

There onward led by a faint brooding path

И там, ведомые задумчивой, едва заметною тропинкой,

Which toiled through the shadow of enormous trunks

Что пробиралась через тень огромнейших стволов,

And under arches misers of sunshine,

Под арками, почти не пропускающими солнце,

They saw low thatched roofs of a hermitage

Они увидели покрытые соломой низенькие хижины отшельников,

Huddled beneath a patch of azure hue

Сгрудившиеся под клочком небесной синевы

In a sunlit clearing that seemed the outbreak

В просвете солнечного света, что казался

Of a glad smile in the forest's monstrous heart,

Сияньем радостной улыбки в исполинской сердцевине леса,

A rude refuge of the thought and will of man

Простым пристанищем для мысли и для воли человека,

Watched by the crowding giants of the wood.

Под наблюдением столпившихся лесных гигантов.

Arrived in that rough-hewn homestead they gave,

Войдя в ту грубо сделанную хату,

Questioning no more the strangeness of her fate,

Они отдали, более не удивляясь странностям её судьбы,

Their pride and loved one to the great blind king,

Свою любовь и гордость этому великому ослепшему царю,

A regal pillar of fallen mightiness

Внушавшей уважение колонне падшего могущества,

And the stately care-worn woman once a queen

И величавой женщине, измученной заботой, некогда царице,

Who now hoped nothing for herself from life,

Которая уже не ждала ничего от жизни для себя,

But all things only hoped for her one child,

Но все надежды связывала со своим единственным дитя,

Calling on that single head from partial Fate

Прося пристрастную Судьбу послать на эту голову

All joy of earth, all heaven's beatitude.

Все радости земли и всё блаженство неба.

Adoring wisdom and beauty like a young god's,

И обожая мудрого, красивого, как молодого бога, сына

She saw him loved by heaven as by herself,

Ей представлялось — он любим и небесами также, как и ею,

She rejoiced in his brightness and believed in his fate

Она была горда его незаурядностью и верила в его судьбу,

And knew not of the evil drawing near.

Не ведая о зле, что незаметно подползало ближе.

Lingering some days upon the forest verge

Лишь ненадолго задержавшись в том лесном краю,

Like men who lengthen out departure's pain,

По-человечески желая оттянуть боль расставания,

Unwilling to separate sorrowful clinging hands,

Стремясь не размыкать печальные прильнувшие к друг другу руки,

Unwilling to see for the last time a face,

Стараясь не смотреть в лицо последней утекающей минуте,

Heavy with the sorrow of a coming day

Тяжёлые от скорби наступающего дня

And wondering at the carelessness of Fate

И удивляясь беззаботности Судьбы,

Who breaks with idle hands her supreme works,

Что рушит праздными руками лучшие свои творения,

They parted from her with pain-fraught burdened hearts

Они покинули её с нелёгким, полным боли сердцем,

As forced by inescapable fate we part

Как принуждаемые неизбежностью судьбы,

From one whom we shall never see again;

Мы расстаёмся с тем, кого уж не увидим больше;

Driven by the singularity of her fate,

Под властью странности её судьбы,

Helpless against the choice of Savitri's heart

Беспомощные пред её решеньем сердца,

They left her to her rapture and her doom

Они её отдали воле рока и её восторгу,

In the tremendous forest's savage charge.

На попеченье дикого громаднейшего леса.

All put behind her that was once her life,

Оставив позади все то, что наполняло прежде жизнь,

All welcomed that henceforth was his and hers,

Приветствуя всё то, что с этих пор принадлежало им обоим,

She abode with Satyavan in the wild woods:

Савитри поселилась с Сатьяваном в этих диких чащах:

Priceless she deemed her joy so close to death;

Бесценною она считала радость, что была так близка к смерти;

Apart with love she lived for love alone.

Наедине с любовью, в том лесу она жила лишь для любви одной.

As if self-poised above the march of days,

И словно оставаясь в равновесии, над маршем этих дней,

Her immobile spirit watched the haste of Time,

Её недвижный дух смотрел на спешку Времени,

A statue of passion and invincible force,

Как изваянье страсти и непобедимой силы,

An absolutism of sweet imperious will,

Абсолютизмом нежной властной воли,

A tranquillity and a violence of the gods

Наполненный спокойствием и яростью богов,

Indomitable and immutable.

Неукротимый и бесповоротный.

   At first to her beneath the sapphire heavens

   В начале для неё под голубыми небесами

The sylvan solitude was a gorgeous dream,

Лесное одиночество казалось ярким сном,

An altar of the summer's splendour and fire,

Похожим на алтарь огня и блеска лета,

A sky-topped flower-hung palace of the gods

Дворцом богов, с небесным куполом, увешанным цветами,

And all its scenes a smile on rapture's lips

Все сцены в нём — улыбки на губах восторга,

And all its voices bards of happiness.

Все голоса его — песнь бардов счастья.

There was a chanting in the casual wind,

Ей слышался хорал в любом случайном ветерке,

There was a glory in the least sunbeam;

И виделось сиянье в самом маленьком луче;

Night was a chrysoprase on velvet cloth,

Ночь становилась хризопразом в бархатной оправе,

A nestling darkness or a moonlit deep;

Уютной темнотою или освещённою луною глубиной;

Day was a purple pageant and a hymn,

День становился гимном, пышным царским карнавалом,

A wave of the laughter of light from morn to eve.

Волною смеха света с самого утра и до заката.

His absence was a dream of memory,

В его (Сатьяван) отсутствие — всё становилось грёзой памяти,

His presence was the empire of a god.

В его присутствии — всё превращалось в царство бога.

A fusing of the joys of earth and heaven,

Всё было сплавом радостей земли и неба,

A tremulous blaze of nuptial rapture passed,

И трепетным сияньем свадебного яркого восторга,

A rushing of two spirits to be one,

Стремлением двух душ соединиться воедино,

A burning of two bodies in one flame.

Горением двух тел в едином пламени.

Opened were gates of unforgettable bliss:

Врата незабываемого счастья и блаженства распахнулись перед ними:

Two lives were locked within an earthly heaven

И жизни их переплелись внутри земных небес,

And fate and grief fled from that fiery hour.

Судьба и горе улетали прочь от этих пламенных часов.

But soon now failed the summer's ardent breath

Но вскоре приутихло пылкое дыханье лета,

And throngs of blue-black clouds crept through the sky

И поползли по небу толпы сине-чёрных туч,

And rain fled sobbing over the dripping leaves

Дождь побежал, рыдая, по промокшим листьям,

And storm became the forest's titan voice.

Шторм становился титаническим звучаньем леса.

Then listening to the thunder's fatal crash

Тогда, прислушиваясь к роковым ударам грома,

And the fugitive pattering footsteps of the showers

И к беглым, барабанящим шагам дождя,

And the long unsatisfied panting of the wind

И к длительному ненасытному удушью ветра,

And sorrow muttering in the sound-vexed night,

К печали, бормотавшей в раздражённом звуке ночи,

The grief of all the world came near to her.

Скорбь всей вселенной подступила к ней.

Night's darkness seemed her future's ominous face.

Ночная темнота предстала злым лицом её грядущего.

The shadow of her lover's doom arose

Тень рока встала над её любимым,

And fear laid hands upon her mortal heart.

И страх клал руки на её трепещущее сердце смертной.

The moments swift and ruthless raced; alarmed

Безжалостные быстрые мгновения бежали наперегонки;

Her thoughts, her mind remembered Narad's date.

Тревожны были мысли, ум, что вспоминали день, объявленный Нарадой.

A trembling moved accountant of her riches,

Дрожь приходила словно ревизор её богатств,

She reckoned the insufficient days between:

Она подсчитывала сколько дней ещё осталось:

A dire expectancy knocked at her breast;

Страх ожидания стучался в грудь;

Dreadful to her were the footsteps of the hours:

Ужасны были для неё шаги часов:

Grief came, a passionate stranger to her gate:

Явилось горе, страстный незнакомец, у её ворот:

Banished when in his arms, out of her sleep

Прочь отсылаемое от его объятий и гонимое из снов,

It rose at morn to look into her face.

Оно вставало утром посмотреть в её лицо.

Vainly she fled into abysms of bliss

Напрасно было убегать в пучины счастья и блаженства

From her pursuing foresight of the end.

От неотступного предвиденья конца.

The more she plunged into love that anguish grew;

И чем сильней она ныряла в океан любви, тем нестерпимей становилась мука;

Her deepest grief from sweetest gulfs arose.

Её глубины горя вырастали из пучины сладости.

Remembrance was a poignant pang, she felt

Воспоминанье стало острой болью, она всё время ощущала каждый день

Each day a golden leaf torn cruelly out

Как золотой прекрасный лист, что грубо вырывался

From her too slender book of love and joy.

Из слишком тонкой книги наслажденья и любви.

Thus swaying in strong gusts of happiness

И так, качаясь в налетающем, подобно шквалу, счастье,

And swimming in foreboding's sombre waves

И плавая в волнах дурных предчувствий,

And feeding sorrow and terror with her heart,—

Питая силой собственного сердца ужас и страдание,

For now they sat among her bosom's guests

Которые уже сидели средь гостей её души,

Or in her inner chamber paced apart,—

Или расхаживали где-то в отдалении во внутренних её палатах,

Her eyes stared blind into the future's night.

Её глаза, не видя, всматривались в ночь грядущего.

Out of her separate self she looked and saw,

Из внутреннего "я" она смотрела, отстранённая, и видела,

Moving amid the unconscious faces loved,

Всё так же двигаясь среди любимых неосознающих лиц,

In mind a stranger though in heart so near,

В душе нездешняя, но сердцем близкая,

The ignorant smiling world go happily by

Как этот улыбающийся и невежественный мир

Upon its way towards an unknown doom

Счастливо шёл своим путём к неведомому року

And wondered at the careless lives of men.

И удивлялась беззаботным жизням остальных людей.

As if in different worlds they walked, though close,

Они как будто жили в разных, отличавшихся мирах, хотя и близких,

They confident of the returning sun,

Уверенные в том, что солнце обязательно вернётся,

They wrapped in little hourly hopes and tasks,—

Они закутывались в маленькие ежечасные надежды и дела, —

She in her dreadful knowledge was alone.

В своём ужасном знании она была одна.

The rich and happy secrecy that once

Богатое, счастливое уединение, что прежде

Enshrined her as if in a silver bower

Её хранило, словно в серебристом доме,

Apart in a bright nest of thoughts and dreams

Вдали от всех, в прекрасном гнездышке идей и грёз,

Made room for tragic hours of solitude

Отныне стало местом для трагического одиночества

And lonely grief that none could share or know,

И одинокого несчастья, что никто не мог с ней разделить, понять,

A body seeing the end too soon of joy

Для тела, видящего слишком быстро приближавшийся конец

And the fragile happiness of its mortal love.

Всей хрупкой радости и счастья этой смертной, человеческой любви.

Her quiet visage still and sweet and calm,

Её спокойный, тихий облик, нежный, безмятежный,

Her graceful daily acts were now a mask;

И грациозные дела обычных дней сейчас служили маской;

In vain she looked upon her depths to find

Она напрасно вглядывалась в глубину своей души, чтобы найти

A ground of stillness and the spirit's peace.

Основу для спокойствия и мира духа.

Still veiled from her was the silent Being within

Пока что было скрыто от неё то Существо безмолвное внутри

Who sees life's drama pass with unmoved eyes,

Что наблюдает драму жизни неподвижным взглядом,

Supports the sorrow of the mind and heart

Поддерживает муки сердца и ума,

And bears in human breasts the world and fate.

Несёт судьбу и целый мир в груди у человека.

A glimpse or flashes came, the Presence was hid.

Бывали проблески и вспышки, но Присутствие скрывалось.

Only her violent heart and passionate will

И лишь её неистовое сердце и наполненная страстью воля

Were pushed in front to meet the immutable doom;

В ней выдвинулись чтобы встретиться с бесповоротным роком;

Defenceless, nude, bound to her human lot

Лишённые одежды, беззащитные, привязанные с человеческому жребию,

They had no means to act, no way to save.

Они не видели — ни что им делать, ни пути спастись.

These she controlled, nothing was shown outside:

Она их сдерживала, ничего во вне не пропуская:

She was still to them the child they knew and loved;

Для всех она была по-прежнему дитя, которое они и знали и любили;

The sorrowing woman they saw not within.

Наполненной страданьем женщины внутри они не замечали.

No change was in her beautiful motions seen:

Не видно было перемен в её движениях, по прежнему прекрасных:

A worshipped empress all once vied to serve,

Любимой повелительнице все старались чем-нибудь помочь.

She made herself the diligent serf of all,

Она же сделала себя заботливой служанкою для всех,

Nor spared the labour of broom and jar and well,

И не чуралась ни кувшина, ни колодца, ни метлы,

Or close gentle tending or to heap the fire

Ухаживала нежно и с вниманьем за больным, следила за огнём

Of altar and kitchen, no slight task allowed

На кухне или в алтаре, взяв на себя те мелкие работы,

To others that her woman's strength might do.

Что были ей по женским силам.

In all her acts a strange divinity shone:

Во всех её делах светилась непривычная божественность:

Into a simplest movement she could bring

В простейшее движение она могла внести

A oneness with earth's glowing robe of light,

Единство со сверкавшим одеянием лучей земли,

A lifting up of common acts by love.

Любовью возвышая самые обычные дела.

All-love was hers and its one heavenly cord

В ней появилась все-любовь, которая одной небесною струной

Bound all to all with her as golden tie.

Соединяла всё со всем, и с нею, словно золотою нитью.

But when her grief to the surface pressed too close,

Но если горе, что давило на поверхностное, становилось слишком близким,

These things, once gracious adjuncts of her joy,

Всё это, раньше добавляющее радость,

Seemed meaningless to her, a gleaming shell,

Казалось ей бессмысленным, блестящею обёрткой,

Or were a round mechanical and void,

Иль становилось откровенно механическим, пустым,

Her body's actions shared not by her will.

Движеньем тела, без участия её желания и воли.

Always behind this strange divided life

И постоянно, позади той странной разделённой жизни,

Her spirit like a sea of living fire

Её дух, словно океан живого пламени,

Possessed her lover and to his body clung,

Захватывал любимого, льнул к дорогому телу,

One locked embrace to guard its threatened mate.

И заключал в объятия, чтоб защитить попавшего в беду супруга.

At night she woke through the slow silent hours

Ночами просыпаясь, медленными тихими часами,

Brooding on the treasure of his bosom and face,

Она с тоскою размышляла над сокровищем его груди, лица,

Hung o'er the sleep-bound beauty of his brow

Нависнув над его прекрасным, замершим во сне челом,

Or laid her burning cheek upon his feet.

Или клала горячую щеку к нему на ноги.

Waking at morn her lips endlessly clung to his,

Проснувшись утром губы льнули нескончаемо к его губам,

Unwilling ever to separate again

И не желали никогда потом не отрываться,

Or lose that honeyed drain of lingering joy,

Терять медовые глотки томительной, тягучей радости,

Unwilling to loose his body from her breast,

И не желали отпускать куда-то это тело от своей груди,

The warm inadequate signs that love must use.

Те тёплые хотя и недостаточные знаки, что приходится использовать любви.

Intolerant of the poverty of Time

Невынося всю эту нищету и скудость Времени,

Her passion catching at the fugitive hours

В ней страсть цеплялась за летящие часы,

Willed the expense of centuries in one day

И за один текущий день, пыталась оплатить

Of prodigal love and the surf of ecstasy;

Цену столетий расточительной любви и океанских волн экстаза;

Or else she strove even in mortal time

Она старалась даже в смертном времени

To build a little room for timelessness

Отгородить хотя бы маленькое место для безвременья

By the deep union of two human lives,

При помощи глубокого объединенья жизни двух людей,

Her soul secluded shut into his soul.

И собственную душу запереть в его душе.

After all was given she demanded still;

После всего, что было её дано, она хотела, требовала больше;

Even by his strong embrace unsatisfied,

Ненасыщаясь даже крепкими его объятиями

She longed to cry, "O tender Satyavan,

Хотелось ей вскричать, "О нежный Сатьяван,

O lover of my soul, give more, give more

Возлюбленный моей души, дай больше, больше мне любви,

Of love while yet thou canst, to her thou lov'st.

Пока ты это можешь, той, которую ты любишь.

Imprint thyself for every nerve to keep

Ты отпечатайся на каждом нерве у меня, чтоб сохранить

That thrills to thee the message of my heart.

Послание, что для тебя в моём трепещет сердце.

For soon we part and who shall know how long

Ведь скоро мы с тобою разлучимся, и никто не знает — сколько лет пройдёт,

Before the great wheel in its monstrous round

Пока великое, космическое колесо в своём громадном обороте

Restore us to each other and our love?"

Нас не вернёт друг к другу и к любви?"

Too well she loved to speak a fateful word

Но слишком велика была её любовь, чтоб вслух сказать то роковое слово,

And lay her burden on his happy head;

И возложить свой груз на это радостную голову;

She pressed the outsurging grief back into her breast

Она лишь загоняла рвущееся горе в собственную грудь обратно

To dwell within silent, unhelped, alone.

Чтоб жить внутри, в молчании, без помощи, одной.

But Satyavan sometimes half understood,

А Сатьяван отчасти, временами, понимал

Or felt at least with the uncertain answer

Иль чувствовал, по крайней мере, с неуверенным ответом

Of our thought-blinded hearts the unuttered need,

От наших ослеплённых мыслями сердец, её невыразимую нужду,

The unplumbed abyss of her deep passionate want.

Неизмеримую пучину страстного её глубокого желания.

All of his speeding days that he could spare

И всё из ускоряющихся дней своих, что мог он уберечь

From labour in the forest hewing wood

От своего труда в лесу по заготовке дров,

And hunting food in the wild sylvan glades

И от охоты на лесных нехоженых полянах,

And service to his father's sightless life

И помощи отцу в его незрячей жизни,

He gave to her and helped to increase the hours

Он отдавал ей и тем самым помогал растягивать часы

By the nearness of his presence and his clasp,

Своею близостью, присутствием, объятием,

And lavish softness of heart-seeking words

И щедрой нежностью идущих к сердцу слов,

And the close beating felt of heart on heart.

И близостью биения, что сердце чувствует у сердца.

All was too little for her bottomless need.

Но для её бездонной, нескончаемой нужды, всё было слишком мало.

If in his presence she forgot awhile,

И если рядом с ним она на время забывалась,

Grief filled his absence with its aching touch;

То без него страданье наполняло всё вокруг болезненным касанием;

She saw the desert of her coming days

Ей виделась пустыня из её грядущих дней,

Imaged in every solitary hour.

Что появлялась в каждые минуты одиночества.

Although with a vain imaginary bliss

И хоть она с пустым воображаемым блаженством единения в огне,

Of fiery union through death's door of escape

Мечтала с ним уйти из жизни сквозь ворота смерти,

She dreamed of her body robed in funeral flame,

Чтоб тело у неё оделось в пламя погребального костра,

She knew she must not clutch that happiness

Она прекрасно знала, что нельзя цепляться ей за это счастье —

To die with him and follow, seizing his robe

Вдвоём с ним умереть, и далее пойти, схватив его за одеяние

Across our other countries, travellers glad

Через другие наши страны, радостными путниками

Into the sweet or terrible Beyond.

В прекрасное иль ужасающее Запредельное.

For those sad parents still would need her here

Ибо она останется нужна его печальным пожилым родителям,

To help the empty remnant of their day.

Чтоб помогать оставшимся пустым их дням.

Often it seemed to her the ages' pain

И часто ей казалось, что страдания и боль эпох

Had pressed their quintessence into her single woe,

Соединились в квинтэссенцию в её отдельном горе,

Concentrating in her a tortured world.

И сконцентрировали в ней весь наш измученный несчастный мир.

Thus in the silent chamber of her soul

Так в тихой комнате своей души,

Cloistering her love to live with secret grief

Уйдя в свою любовь чтоб продолжать жить с тайным горем

She dwelt like a dumb priest with hidden gods

Она была подобна молчаливому жрецу невидимых богов,

Unappeased by the wordless offering of her days,

Что недовольны были бессловесной службой проходящих дней,

Lifting to them her sorrow like frankincense,

К ним поднимая горе словно фимиам,

Her life the altar, herself the sacrifice.

Её жизнь становилась алтарём, она сама — им подносимой жертвой.

Yet ever they grew into each other more

И так они врастали все сильней друг в друга,

Until it seemed no power could rend apart,

Пока не показалось, что нет сил, способных эту пару разлучить,

Since even the body's walls could not divide.

И даже стены тел уже не разделяли их.

For when he wandered in the forest, oft

И часто было, что когда скитался он в лесу

Her conscious spirit walked with him and knew

Её осознающий дух гулял там вместе с ним и знал

His actions as if in herself he moved;

Его дела, как если бы он двигался и находился в ней;

He, less aware, thrilled with her from afar.

И он, чуть менее осознавая, трепетал с ней издали.

Always the stature of her passion grew;

В ней сила чувства становилась всё сильнее и сильнее

Grief, fear became the food of mighty love.

И страх, и горе становились пищей для наполненной могуществом любви.

Increased by its torment it filled the whole world;

Усиливаясь от мучения, она заполнила весь мир,

It was all her life, became her whole earth and heaven.

И стала всею жизнью, стала всей землей и небесами.

Although life-born, an infant of the hours,

Хотя её любовь была дитя часов, рождённая от жизни,

Immortal it walked unslayable as the gods:

Она шла по земле бессмертной и неумирающей, как боги:

Her spirit stretched measureless in strength divine,

Её дух расширялся до безмерности в божественном усилии,

An anvil for the blows of Fate and Time:

На наковальне для ударов Времени, Судьбы:

Or tired of sorrow's passionate luxury,

Или, устав от страстных наслаждений скорби,

Grief's self became calm, dull-eyed, resolute,

Само страданье становилось тихим, с грустным взглядом и неколебимым,

Awaiting some issue of its fiery struggle,

И ожидало некого исхода этой яростной борьбы,

Some deed in which it might for ever cease,

Какого то деяния, в котором можно было б навсегда исчезнуть,

Victorious over itself and death and tears.

Победы над собой, над смертью, над слезами.

   The year now paused upon the brink of change.

   И год сейчас остановился, замерев на грани перемен.

No more the storms sailed with stupendous wings

Уже не проносились штормы на огромных крыльях,

And thunder strode in wrath across the world,

И громы не шагали гневно через этот мир,

But still was heard a muttering in the sky

Но было слышно бормотанье в небе,

And rain dripped wearily through the mournful air

И скучно барабанил дождь сквозь скорбный воздух,

And grey slow-drifting clouds shut in the earth.

И серые, плывущие нетороливо тучи закрывали землю.

So her grief's heavy sky shut in her heart.

Тяжёлый небосвод страдания окутал сердце в ней.

A still self hid behind but gave no light:

В ней полное покоя внутреннее "я" укрылось позади, но не давало света:

No voice came down from the forgotten heights;

Ни голоса не приходило вниз из позабытых высей;

Only in the privacy of its brooding pain

И лишь в от всех закрытой области её нависшей боли

Her human heart spoke to the body's fate.

С судьбою тела говорило человеческое сердце.

End of Canto One

Конец первой песни

Перевод (второй) Леонида Ованесбекова

2003 ноя 03 пн — 2006 дек 13 ср, 2011 июль 29 пт — 2011 дек 31 сб

2017 ноя 27 пн — 2017 дек 17 вс