Сейчас все происходило здесь, в этом золотом великом рассвете.
У своего еще спящего мужа лежала она и глядела
В свое прошлое, как близкий к смерти
Смотрит назад, на поля жизни, залитые солнцем,
По которым он бегал тоже и с другими играл,
Поднимая голову над огромным темным потоком,
В чьи глубины он должен нырнуть навсегда.
Все, чем была она и что делала, она переживала опять.
Целый год в быстром кружении скорости
Воспоминаний плыл через нее и улетал прочь
В невозвратимое прошлое.
Затем молча она поднялась и, творя службу,
Низко склонилась перед великой богиней, просто вырезанной
На камне лесном Сатьяваном.
Какую молитву она прошептала, ее душа и Дурга знали.
Возможно, она ощущала в смутной огромности леса
Бесконечную Мать, присматривающую за своим чадом,
Возможно, скрытый Голос говорил какое-то тихое слово.
Наконец, к бледной матери-королеве она подошла.
Она говорила, но следя за устами, со спокойным лицом,
Словно какое-то случайное слово или предательский взгляд
Могли впустить в материнскую незащищенную грудь
Убивающее всякое счастье и нужду жить
Ужасное предсказание грядущего горя.
Лишь необходимые слова проход обнаружили:
Все остальное она загнала назад, в свое болящее сердце,
И внешнее спокойствие своей речи придала.
"Один год, что я жила с Сатьяваном,
Здесь, в изумрудном краю обширных лесов,
В железном кольце пиков огромных,
Под голубыми просветами неба лесного,
Я не входила в безмолвия
Этой лесной великой страны, что мысли мои окружила
Мистерией, в зеленых ее чудесах
Не бродила, лишь эта небольшая поляна была моим миром.
Ныне желание сильное овладело всем моим сердцем
Идти с Сатьяваном, держа его руку,
В жизнь, что он любит, коснуться
Трав, по которым ступал он, и узнать лесные цветы,
Слушать в покое птиц и суету жизни,
Что начинается и прекращается, богатый шелест веток далекий
И весь мистический шелест лесов.
Отпусти меня ныне, позволь отдохнуть моему сердцу".
Та отвечала: "Делай, как твой мудрый разум желает,
О спокойное дитя-суверен с глазами, что правят.
Я отношусь к тебе, как к могучей богине, что пришла,
Жалея наши бесплодные дни; ты служишь
Как может раб, но ты при том превосходишь
Все, что ты делаешь, все, о чем задумываются наши умы,
Как могучее солнце, что земле служит свыше".
Затем муж обреченный и женщина, которая знала,
Вошли, сплетя руки, в тот торжественный мир,
Где красота и величие, и несказанная греза,
Где мистическая тишина Природы может почувствоваться,
Объединяющая с тайною Бога.
Рядом шагал ее Сатьяван, полный радости,
Ибо она шла с ним по его любимым местам:
Он показывал ей все лесные богатства, цветы,
Бесчисленные в каждом оттенке и запахе,
Густой, мягкий, цепляющийся вьюн, зеленый и красный,
Странных, в богатом оперении птиц, каждому крику,
Что звучал сладостно в далеких ветвях, отвечал
Певца-свистуна еще более сладостным именем.
Он говорил обо всех существах им любимых: они были
Приятелями юности, его детства друзьями,
Его жизни сверстниками и компаньонами,
Чье он настроение каждое знал:
Их мысли, что пусты обычному разуму,
Он разделял, на каждую дикую эмоцию чувствовал
Ответ. Глубоко она вслушивалась, но лишь чтобы слышать
Голос, что скоро замолкнет в мягких словах,
И в сокровище его сладких каденций возлюбленных,
Для одинокой памяти, когда никого с ней идти больше не будет
И любимый голос говорить больше не сможет.
Но на их смысле ее разум мало задерживался;
О смерти, не о жизни, о своем одиноком конце она думала.
Любовь в ее груди болела рваною раной
Муки, стонущей от боли на каждом шагу,
Кричащей: "Сейчас, сейчас, наверное его голос прервется
Навеки". Неким смутным касанием угнетенные
Ее глаза иногда смотрели вокруг, словно они
Могли увидеть приближение неясного и ужасного бога.
Сатьяван остановился. Он хотел завершить
Свой труд здесь, чтобы затем, счастливые, обнявшиеся, беззаботные,
Они вдвоем могли бы скитаться свободно в зеленых глубинах
Первобытной мистерии сердца лесов.
Дерево, что поднимало свою вершину спокойную к небу,
С пышною зеленью, призывающее
Ветер влюбленной широтой своих веток,
Он выбрал, и его сталь напала на армии
Коричневые, шершавые, мощные, скрытые в свои изумрудные платья.
Без слов, стоя близко, она наблюдала, не отворачиваясь, чтоб не терять,
Светлый лик и тело любимые.
Ее жизнь сейчас измерялась не в часах, а в секундах,
И каждое мгновение она экономила,
Как бледный торговец, над своим добром согнувшийся,
Скряга над остатками скудными золота.
Но Сатьяван работал весело своим топором.
Он пел мудреца песни отрывки высокие,
Что звенели побежденной смертью и убитыми демонами,
И иногда останавливался, крикнуть ей сладкую речь
Любви и шутки, что мягче любви:
Она, как пантера, на слова его прыгала
И их в пещеру сердца тащила.
Но когда он работал, его рок к нему подошел.
Яростные и голодные гончие боли,
Путешествуя сквозь его тело, кусали его проходя
Безмолвно; все его страдающее, осажденное дыхание
Старалось порвать жизни сильные сердечные струны и быть свободным.
Затем стало легче, словно зверь свою добычу оставил,
Мгновение в волне облегчения глубокого,
Перерожденный, он с новою силой и счастливой легкостью встал,
Радуясь, и возобновил свой уверенный труд,
Но чуть заметно ударами меньшими. Сейчас великий лесоруб
Рубил в нем, его труд прекратив: подняв
Свою руку, он отбросил острый топор
Далеко от себя, как инструмент боли.
В безмолвной муке она к нему подошла и обняла,
И он крикнул ей: "Савитри, боль
Через мою голову и грудь рвется, словно острый топор
Пронзил их, а не ветку живую.
Так агония меня раздирает, как ее должно дерево чувствовать,
Когда оно срублено и должно потерять свою жизнь.
Дай мне положить свою голову тебе на колени
И охраняй меня твоими ладонями от злой судьбы:
Может, ибо касаешься ты, смерть пройдет мимо".
Тогда Савитри села под широкие ветви,
Холодные, зелень на солнце, не под поврежденное дерево,
То, которое его топор острый ранил, она избегала;
Она склонилась под счастливым королевским стволом
И охраняла его на своей груди и старалась утешить
Его страдающий лик и тело своими руками.
Все горе и страх сейчас умерли в ней
И великий покой опустился. Желание уменьшить
Его страдание, импульс, что противостоит боли,
Был единственным смертным чувством оставшимся. Оно прошло:
Безгорестная и сильная, она ждала, подобно богам.
Но сейчас его сладкий, знакомый оттенок сменился
На тусклую серость, глаза
Потускнели, оставленные чистым светом, ею любимым.
Только тупой физический разум остался,
Ясного взгляда светлого духа лишенный.
Но перед тем, как угаснуть совсем,
Он выкрикнул в последнем отчаянии:
"Савитри, Савитри, о Савитри,
Наклонись вниз, моя душа, и поцелуй, пока я не умер".
И пока ее побелевшие губы прижимались к его,
Его ослабли, теряя последнюю сладость ответа:
Его щека надавила ее золотую ладонь. Она искала
Еще его рот своим живым ртом, словно
Она могла убедить его душу вернуться своим поцелуем:
Затем пришло осознание, что они не были больше одни.
Сюда пришло что-то сознательное, обширное, страшное.
Близко к себе она ощутила безмолвную огромную тень,
За собою полдень тьмой холодящую.
Жуткая тишина на то место спустилась:
Смолкли крики птиц и зверей голоса.
Страдание и ужас заполнили мир,
Словно мистерия уничтожения
Приняла ощутимую форму. Космический разум
На все из грозных выглядывал глаз;
Невыносимым взором все презирая,
С бессмертными веками, широколобый,
Он видел в своей огромной разрушающей мысли
Все вещи и существа жалкою грезой,
Отвергая со спокойным пренебрежением восторг Природы,
Бессловесное значение его глубокого взгляда
Провозглашало нереальность вещей
И жизни, что пребудет вовеки, хотя никогда не была,
И ее беспрестанного, краткого возвращения тщетного;
Словно из Молчания без формы и имени
Тень беззаботного и далекого бога
На его Ничто иллюзорную обрекала вселенную,
Вычеркивая ее идеи и действия во Времени видимость
И ее имитацию вечности.
Она знала, что здесь стоит зримая Смерть
И что Сатьяван из ее объятий ушел.